СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

КУЛЯБКО-КОРЕЦКИЙ, Н.

МАКЕДОНСКОЕ ДВИЖЕНИЕ В БОЛГАРИИ

Впечатления туриста.

____________

Было время, когда полагали, что Сербии суждено сыграть на Балканском полуострове ту же роль, какая выпала Пьемонту на Апеннинском. Но после трагической кончины Михаила Обреновича Белград в течение многих лет оставался средоточием династической политики, где превращение князя в короля, его женитьба, развод, ссора с женою, борьба из-за сына, бесконечные заговоры, политические процессы — все это отодвинуло на второй план широкие национальные задачи, а тем временем по соседству возник и окреп новый политический фактор, привлекший к себе сочувствие южных славян. Таким фактором является ныне Болгария; она влияет на все пожелание македонского населения в гораздо большей степени, чем другие государства, находящиеся, по-видимому, в равных условиях: Греция, Сербия, Румыния. Все они, опираясь на племенное сродство с большей или меньшей частью македонского населения, претендуют на некоторую долю добычи, если бы настал благоприятный исторический момент, то есть, если бы так или иначе в Македонии пал турецкий режим. Но подобные притязания совершенно исключают сами друг друга, и покойный представитель румынской идеи, журналист [82] Михалеано, убитый, как предполагают, не без ведома главарей македонского движения, держался, например, того взгляда, что желательнее видеть Македонию по-прежнему под властью турок, чем допустить ее соединение с Болгарию. Сербский король Александр, никогда не думавший о македонской свободе, совершенно категорически высказался, незадолго до своей насильственной смерти, в том смысле, что Сербия может допустить существенные перемены в этом деле, лишь получив соответствующее территориальное вознаграждение. Наконец, греки явно противодействуют нынешнему восстанию, опасаясь, что успех не даст им ни малейших выгод. Одна только Болгария не предъявляет, пока, никаких требований и выжидает событий, симпатизируя даже таким идеям, как македонская автономия. Между тем, болгарское правительство, создавая и поддерживая школы в обездоленной Македонии, будило там национальное самосознание, не жалея денежных жертв. Оно долго терпело откровенную деятельность повстанческих комитетов в княжестве, рискуя нажить большие дипломатические неприятности, а прошлым летом территория Болгарии фактически обратилась в опорный пункт для повстанцев, без которого их операции не могли бы иметь и десятой доли того успеха и той уверенности, какие бросались в глаза даже врагам. В последнем случае, как все помнят, княжество вызвало против себя и угрозы великих держав, и протест Турции, едва не приведший в вооруженной борьбе с нею. Теперь можно уже подвести итоги прошлогоднего восстания, так как македонский вопрос несомненно переходит в новый фазис. Кроме того, нельзя отрицать глубокий, даже часто эпизодический интерес в отдельных моментах удивительной борьбы горсти недисциплинированных храбрецов с многотысячной армиею великой державы, и я хотел бы прежде всего, в качестве очевидца, подчеркнуть отголоски македонского движение, которые, благодаря своей конкретной форме, всего менее могут утомлять внимание читателя.

В настоящее время Россия вынуждена перенести всю энергию с ближайшего на Дальний восток, и здесь в Софии чувствуется новая, не совсем определившаяся, группировка сил и влияний, тогда как в прошлом году общее положение казалось гораздо более ясным. Русская и австрийская дипломатии, предлагая в январе 1903 г. проект максимальных с их точки зрение реформ для Македонии, были в сентябре вынуждены расширить этот максимум, а в промежутке, отделявшем оба [83] предложения, названные правительства напоминали Высокой Порте, что она имеет право и даже обязана раздавить восстание. Таким образом, поскольку борцы за македонскую свободу отвергали недостаточные, по их мнению, реформы, им приходилось рассчитывать только на себя. Разумеется, покровительство болгарских правящих сфер, хотя и чисто пассивное, имело огромное значение, но оно началось только после падение кабинета Данева, то есть в мае прошлого года. В разговоре, касавшемся этого предмета, бывший глава правительства сказал мне, что он не мог слишком поощрять шовинизм своих соотечественников, так как логическим следствием этого шовинизма было бы вооруженное вмешательство болгарского княжества в дело македонской эмансипации. «А мы, — сказал господин Данев, — еще слишком слабы, чтобы освобождать других и воевать с великой державой, особенно наперекор всей Европе».

Повторяю, — после падение цанковистов, болгарское правительство перестало мешать повстанцам, да, в сущности, не нарушая конституции, и не могло поступать иначе. Представьте, что люди в большем или меньшем числе на территории княжества приготовляются к вторжению в Косовский или Адрианопольский вилайет. Эти приготовления ведутся с соблюдением соответствующего декорума, т.е. огласка существует ровно настолько, чтобы человек, расположенный в восстанию, всегда мог иметь надлежащие сведение о ходе дела и принять в нем посильное участие. Между тем, если бы правительство официально захотело констатировать наличность приготовлений, то ему пришлось бы через своих агентов или наложить руку на тайну переписки граждан, или взять под свой контроль частые совещания частных лиц. Разумеется, все это было возможно; но, спрашивается, зачем болгарское правительство стало бы ограничивать политическую свободу в княжестве и хлопотать в пользу Турции?

I. — Патриарх восстания.

Весною прошлого года ни общественное мнение, ни даже дипломаты, не имели надлежащих сведений о средствах, какими располагает македонское восстание, и оценивали его значительно ниже, чем следовало. Ошибка обнаружилась к концу лета, когда движение вспыхнуло с удесятеренною силою; [84] громадная турецкая армия, находившаяся под ружьем, частью вдоль болгарской границы, частью внутри вилайетов, охваченных мятежом, была поспешно удвоена, а великие державы с тревогою обратили свои взоры на несчастный край, в котором турки резали женщин и детей, а также жгли десятки селений, очевидно, своеобразно поняв слова об их праве и обязанности раздавить мятеж.

Однако все оказалось тщетным: ни усиление армии, превышавшей в Адрианопольском вилайете и в Македонии триста тысяч человек, ни репрессалии не помогли; восстание сохранило свою интенсивность и даже свой объем, в смысле территориальном, до самого конца, т.е. до той поры, пока зима не вынудила к перерыву военных действий одинаково обе стороны.

В чем же секрет успеха, несомненно достигнутого повстанцами, этою горстью отважных людей, против которых были и перуны официальной Европы, и военные силы всей Оттоманской империи? Результаты не ограничивались сферою явлений чисто военных; нет, угрожающий рост восстания вынудил проект более широких реформ для Македонии и привел Болгарию к готовности — в случае надобности — также взяться за оружие.

Отвечая на поставленный вопрос, т.е. говоря о причинах, обусловливавших столь грозный характер прошлогоднего движения, я почти исключительно ограничусь тем, что видел и слышал сам.

Оружие и деньги совершенно необходимы для ведения восстания, но, разумеется, главным фактором борьбы остается сам человек, его психология. Я и расскажу прежде всего о встрече с воеводами, которые, в отличие от вождей регулярных армий, могут повелевать и распоряжаться, опираясь только на свой нравственный авторитет, импонирующий подчиненным.

Стояли памятные сентябрьские дни: зарево македонских пожаров виднелось в Болгарии; тысячи беглецов под турецкими выстрелами устремились чрез границу; из Софии был послан энергичный протест в Константинополь против резни беззащитного населения; часть болгарской армии приведена в боевую готовность, и я решил отправиться в местность, находящуюся поближе в театру кровавых событий. На софийском вокзале один из моих спутников громко читал отчет о вчерашней беседе болгарского министра иностранных дел с представителем Турции. Текст газетного отчета заставлял усомниться в его подлинности — до такой степени [85] резким казался этот обмен мыслей, особенно если принять во внимание, что собеседники — дипломаты.

Однако недели через две министр сказал мне, что его диалог с турецким уполномоченным был довольно верно передан газетами. Я воспроизведу его здесь, полагая, что он с необыкновенной яркостью характеризует то недавнее и очень тревожное время, в которому относится мое повествование.

— Господин Петров, — сказал 4 сентября Ферух-бей, — ваши военные приготовления последнего времени мне кажутся подозрительными.

— Почему? В них нет ничего необыкновенного.

— Как же нет? Вы созываете запас, высылаете войска на границу... это, по вашему, ничего?

— А вы зачем согнали столько тысяч солдат? Разве в знак миролюбия?

— Наши войска охраняют границу.

— Мы высылаем свои для того же. Ведь вы постоянно претендовали, что мы недостаточно охраняем ее.

— Ну нет, это не так. Здесь с некоторого времени дует другой ветер.

— Monsieur, болгарское правительство сделало все, чтобы сохранить приятельские отношения с Турцией. Вы потребовали закрытие комитетов, — мы исполнили это; вы потребовали, чтобы мы заперли границу — и это исполнили, сторожами вашими стали. А что делает ваше правительство? Не истязает ли оно мирное население вместо того, чтобы преследовать повстанцев? Загляните в Битолийский вилайет. Там убивают женщин и детей, оскверняют церкви! Слышите ли? — оскверняют и грабят церкви и училища! Вы не видите, что все возмущены этими действиями? Вы не читаете газет? Нет, мы не можем более оставаться хладнокровными зрителями!...

Затем дипломаты обменялись несколькими турецкими фразами, причем Али-Ферух заметил: «Вы, милый, не спешите; все уладим, лишь бы потушить восстание». А г. Петров возразил характерной турецкой поговоркой: «Слова не запрешь в сумку»; это значило, что обещание, данное на словах, не имеет значения.

— Хорошо, — продолжал Али-Ферух, — если ваши приготовления пойдут дальше, то ведь может произойти столкновение на границе, а это поставит в затруднительное положение турецкое население Болгарии.

— Чего недостает турецкому населению здесь? — [86] возразил г. Петров. — Разве мы не поддерживаем мусульманские школы и мечети? Разве турки не избираются тут в депутаты? Чего им еще нужно? А если вам их уж очень жалко, то заберите их и отправьте в Царьград... Нет, повторяю, мы не в силах уже противостоять общественному течению и крайне сожалеем, что ваши в Царьграде не понимают, насколько дурно они поступают, глядя на дело сквозь пальцы. Впрочем, довольно: поговорим об этом после. Теперь уже час, пора обедать!...

Итак, стороны не скрывали ни своих опасений, ни взаимных чувств. Дипломатический тон уступил место более откровенной речи. Кругом все как нельзя более напоминало о серьезности момента. Спешные военные заказы делались правительством на свой страх, в надежде, что народное собрание одобрит эти меры. Резервисты призывались под знамена, и многие из них спешили к своим полкам с тем же поездом, который увозил меня из Софии.

Проехав несколько станций, я пересел в экипаж и направился в Кюстендиль, находящийся вблизи македонской границы. Все доказывало, что частная инициатива и распоряжения правительства находятся в полной гармонии: около небольшого города Радомира гарцевало несколько эскадронов кавалерии; дальше в горах саперы стояли лагерем, создавая действительно неприступную позицию, которая неминуемо задержала бы турок; в том месте, у селения Коневицы, высокие горы преграждают путь, оставляя лишь узкое глубокое ущелье, по дну которого идет шоссе. Перекрестный огонь батарей, поставленных по обеим сторонам на высотах, может истребить или задержать любую армию.

Через несколько минут моему взору открывается живописная долина, покрытая рощами пирамидального тополя, садами, виноградниками, плантациями табаку, кукурузы, перца. Плодородная почва этой долины, защищенной горами от ветров, дает в изобилии и хлеб, и овощи, и фрукты. Но взор не долго отдыхает на зелени садов и пестрых полях: густые колонны пехоты, выведенные для учения, напоминают путнику о кровавых событиях, разыгрывающихся по ту сторону границы и готовых перекинуться в этот земной рай. Все разговоры, все помыслы населения сводятся в одному. Несмотря на сентябрь, молодежь собирается в горы, отдает себя в распоряжение испытанных вождей и, образуя отряды или четы разной величины, от нескольких человек до нескольких сотен, спешит через [87] границу, чтобы переведаться с турецкими войсками, буквально наводнившими ближайшие местности. Кто не идет сам, тот принимает горячее участие в приискании денежных средств или запасает для четников обувь, оружие, продовольствие. При таком поголовном увлечении, при этой всеобщей симпатии населения к восстанию и повстанцам, что могло сделать правительство, если бы оно и желало превратить болгар в посторонних свидетелей ада, какой клокотал по ту сторону рубежа? Впрочем, в сентябре и правительственная инициатива, выразившаяся в мобилизации некоторых полков, и хлопоты частных людей, как бы вели к одной и той же цели.

Усталый, запыленный, подъехал я к гостинице и спросил комнату для ночлега. Несколько посетителей, присутствовавших при разговоре с хозяином, услышав мою фамилию, приблизились с вопросом, не я ли читал на днях лекцию в Софии, и не могу ли прочесть что-нибудь в их городе, разумеется, в пользу македонцев?

Организаторский талант болгар поразителен; мог ли я противостоять этой быстроте действий, этой непосредственности? Ранее, чем новые знакомцы обменялись со мной рукопожатиями, мы уже условились насчет темы. Так прошли первые две минуты после приезда в Кюстендиль; еще не дойдя до своей комнаты, я уже попал в зависимость от общего настроения...

Когда через полчаса, переодевшись, я возвращался в общий зал, на столах лежали афиши о моей завтрашней лекции. Подобная поспешность может озадачить непривычного человека; правда, благодаря политической свободе, не нужно просить разрешения ни для публичного чтения, ни для печатания афиш; не нужно представлять текст на чей-нибудь просмотр, и, все-таки, надо быть болгарами, чтобы в тридцать минут найти помещение для предстоящего собрания, составить объявление, отпечатать его и даже приступить в распространению.

Наблюдательный человек мог запастись в Кюстендиле богатыми впечатлениями: на каждом шагу встречались четники, только что побывавшие в огне и возвратившиеся в Болгарию, чтобы залечить свои раны или наскоро отдохнуть и привести в порядок вооружение.

Надо заметить, что неравенство сил, необходимость делать переходы по ночам и ежеминутно быть готовыми в битве, часто недостаток пищи и воды, все это утомляло самых здоровых людей и делало хотя бы короткий отдых неизбежным. Вот почему повстанческие отряды постоянно двигались в двух [88] направлениях: одни возвращались загорелые, прокопченные пороховым дымом, нервно возбужденные, благодаря только что пережитым опасностям; другие — шли им на смену, жадно ловя все сведение о последних битвах и расположении неприятельских сил.

Гостиницы были наполнены приезжими, так или иначе имеющими отношение в восстанию. Оба кюстендильские фотографа спешно изготовляли сотни снимков, изображавших четников отдельно и группами; часто портрет, не имеющий никакого значения сегодня, через неделю становился особенно дорог населению и требовался нарасхват, когда приходила роковая весть, что оригинала уже нет в живых. Кузнецы выковывали в своих открытых мастерских железные пластинки с острыми шипами, необходимые для каждого воина в гористой местности. Эти пластинки прикрепляются к подошве при переходе по крутизнам.

Люди, пользовавшиеся особым доверием сограждан, являлись как бы центрами, вокруг которых кипела наиболее важная работа. Здесь фабриковались бомбы, распределялось наличное оружие, полученное обыкновенно контрабандным путем из-за границы.

Рекомендательные письма давали мне возможность взглянуть на самые интимные стороны предприятия; хотя в общем таинственность в то время, о котором я говорю, почти отсутствовала среди повстанцев. Зачем прятаться, когда, с одной стороны, почти все население желает им успеха, а с другой —даже правительство готово направить оружие против турок?

Главное место среди моих кюстендильских воспоминаний занимает беседа с одним вождем движения. Почему же она так взволновала меня? Скупой на слова, Марко Соколичко щедро лил свою кровь, работая более четверти века над освобождением славян Балканского полуострова. Ознакомившись с содержанием нескольких строк, которые я посвящаю этому человеку, пусть читатели скажут, не является ли он одним из самых типических представителей многолетней борьбы между двумя расами. Престарелый Марко, близко принимая в сердцу успехи восстания, постоянно появлялся там, где нужен его совет, где необходима его помощь. Его можно было встретить в горах при обучении молодых четников, на дне глубоких оврагов во время производства опытов со взрывчатыми веществами, в лагере или сборном пункте перед опасным переходом через турецкую границу; даже домой он являлся [89] для новых хлопот или распоряжений, имевших в виду все то же македонское восстание.

Придя в нему рано утром, я застал во дворе нескольких воевод, среди которых был и г. Пушкарев, уже пользовавшийся громкой известностью, благодаря отважному походу, совершенному им в июле в августе.

Хозяин повел меня в приемную, просторную, скромно обставленную комнату, убранство которой как нельзя более соответствовало сюжету, интересовавшему нас обоих. Прежде всего бросались в глава боевые доспехи, висевшие по стенам. Еще до русско-турецкой войны, Марко, в то время молодой человек, водил юнаков в бой с турками; но эта шашка, этот пистолет, были грозны для врага двадцать пять лет тому назад, — теперь же они составляют только реликвии, так как македонские четники в смысле совершенства оружие стоят на высоте новейших изобретений, пользуясь скорострельным манлихером и ручными бомбами. Последние даже составляют новинку, пущенную в ход при подобных обстоятельствах чуть ли не впервые.

Мой собеседник коротко отвечает на вопросы о прежних битвах и показывает следы двух огнестрельных ран, полученных им некогда в голову. Но вот я прошу позволение осмотреть большой альбом, лежащий тут же на столе, и старик становится гораздо общительнее; да может ли быть иначе? Ведь мы рассматриваем портреты людей, сражавшихся за свободу славян; для Марко это не исторические имена, нет, — каждая фотография заставляет его трепетать под наплывом самых бурных воспоминаний. Речь идет о товарищах, — они и рассказчик сражались рядом, плечом к плечу. Почти важш коротенькая характеристика кончается аккордом, от которого сжимается сердце. «Этот, — с волнением говорит мой собеседник, — прострелен четырьмя пулями; а вон тот при мне поднят на штыки». «Замучен в каземате, в Малой Азии», — коротко замечает он далее, понижая голос. Но иногда, правда редко, в его ответах слышатся как бы радостные, торжествующие ноты: «Жив! — восклицает он; — теперь бьется под Разлогом».

Гость потрясен не менее хозяина. После некоторой паузы, я спрашиваю: «Где сын?» — «Там», — отвечает Марко, кивая в сторону македонской границы. «А Владимир, — говорю я почти шепотом, — здесь убит?» Тень пробежала по лицу старика... После короткого колебания, он почти схватил меня за [90] плечо и сказал: «Пойдем!». Во дворе по-прежнему дожидались воеводы; ни слова не говоря, Соколичко провел меня мимо них, к узенькой насыпи, шагах в пятнадцати от дома; мы взошли на нее и некоторое время молчали, не находя нужных слов. Ведь катастрофа случилась так недавно... отец стоял на могиле сына... Потом он прерывающимся голосом сказал: «Вот здесь... был еще дом... Видишь, теперь ничего не осталось»... И помолчав с минуту, продолжал: «От них тоже ничего не осталось. Нашли потом ногу, руку... а чьи — неизвестно».

Я понимал эту отрывочную речь, так как уже слышал, что 12-го июня, т.е. менее чем за три месяца до нашей беседы, страшный взрыв уничтожил дом, в котором находился Владимир Соколичко с несколькими товарищами. Очевидно, они изготовляли динамит, и какая-нибудь неосторожность погубила всех. Неподалеку от места происшествия остался глубокий изъян в каменной стене. Старик указал мне на него, говоря о страшной силе взрыва.

Итак, один из его сыновей совсем недавно погиб, работая на пользу восстания. Что же сделал отец с другим, последним сыном? Он отпустил его биться с турками. Никогда не забуду тона, которым воевода сказал мне: «А когда убьют и этого, я сам пойду». Слова были тихи, беззвучны и как-то сухи; можно было подслушать в них угрозу врагу, стон уязвленного родительского сердца; чувствовалась полная гармония между словами и всей долгой жизнью человека, не жалевшего ни своей крови, ни детей, ради достижения заветной цели.

Много написано о македонском восстании официальных бумаг и газетных статей; иногда совсем некстати упоминалось о каких-то подстрекателях, о каких-то происках, которыми вызвано движение; беседуя со старым Марко, я от души пожалел, что подле не стоят иные публицисты, иные дипломаты. Быть может, немногие, простые, скромные, но твердые речи этого человека послужили бы для них камертоном при оценке истинных причин, управляющих македонским движением. «Подстрекатели», «происки», — что могут сделать они с таким человеком? Какая агитация в состоянии подстрекнуть его? Какая репрессалия его удержит?.. [91]

II. — Повстанческий лагерь.

Через сутки после приезда в Кюстендиль, я узнал, что большая чета сосредоточена в ближайших горах и готовится войти в Македонию перед рассветом. В моем распоряжении была ночь, составлявшая промежуток между двумя лекциями. Пригласив с собой военного врача, владеющего русским языком, и одного студента Высшего болгарского училища, я отправился за границу в экипаже, так как путь шел по довольно удобному, хотя и крутому шоссе, некогда построенному турками в стратегических целях. Мои спутники все время обменивались со встречными крестьянами коротенькими фразами, из которых было ясно, что все знают о месте нахождения четы. В большинстве случаев, нам советовали торопиться, если хотим застать ее.

Было уже совсем темно, когда кучер объявил, что мы находимся «на расстоянии одной пули» от турецких пикетов, и указал кнутом линию пограничных огней. Через несколько минут мы свернули с шоссе, услышали голоса многих людей и наконец остановились среди густой вооруженной толпы. Это был повстанческий лагерь. Ранее, чем я успел выйти из экипажа, четники уже знали, что в ним приехал русский корреспондент, в навстречу потянулись десятки рук для дружеского пожатия. При суровой обстановке этой временной стоянки в горах, на выстрел от врага, нельзя было ожидать приема, обставленного сколько-нибудь комфортабельно; но самое широкое гостеприимство и мужественная откровенность моих хозяев придавали необычайную прелесть только что завязавшемуся знакомству. Если формулировать впечатление, произведенное на меня этими людьми, то прежде всего надо подчеркнуть их удивительную разносторонность. Мы обыкновенно привыкли встречать физическую силу и выносливость рядом с некоторой духовной огрубелостью, и наоборот, люди развитые, интеллектуально сильные, чаще всего в наше время оказываются очень нервными, хилыми, неприспособленными к грубым формам борьбы. Здесь же я видел нечто совсем иное: кругом были интеллигентные люди, поражавшие своей выносливостью.

Рядом со мной сидел воевода Протогеров, замертво вынесенный из сражения всего пять месяцев тому назад; в апреле пуля пронизала его грудь, тогда же он получил [92] огнестрельные раны в обе ноги, а теперь, в сентябре, находится снова в повстанческом лагере, исправляя должность, так сказать, начальника штаба. Разумеется, капитан Протогеров не совсем оправился, но по-прежнему идет на встречу опасностям; его скромность поразительна: по поводу полученных ран, воевода с улыбкой замечает: «турецкие пули гуманны». В самом деле, благодаря малому калибру и страшной силе маузеровских ружей, свинец пронизывает человека, не раздробляя костей; поэтому часто выздоровление возможно.

Я уже знал из газет и устных рассказов о весеннем походе Протогерова: с четой в шестьдесят человек он наткнулся на большой турецкий отряд и был вынужден принять сражение, не имея на своей стороне даже превосходства позиций. В результате сорок пять повстанцев, т.е. семьдесят пять процентов из его четы, легли на месте, а сам предводитель, без признаков жизни, унесен оставшимися храбрецами в безопасное убежище. При цанковистском министерстве Данева он был арестован, но не надолго. Рассказывая мне об этом аресте и упоминая о постоянных симпатиях болгарского народа к делу македонской независимости, Протогеров заметил: «Это объясняется фатальным историческим законом, в силу которого правительство обыкновенно бывает представителем меньшинства, а не большинства своего народа». Действительно, не говоря уже о прессе и общественном мнении, которые единодушно видят в капитане Протогерове героя, даже офицеры болгарской армии устроили ему банкет, а высшее правительство не придумало ничего лучшего, как арестовать общего любимца.

Тут же, в кружке воевод, я встретил и Ковачева, всего день назад вернувшегося из Македонии, где он бился с неприятелем в окрестностях Кратова, но, благодаря прекрасной позиции, не имел никакого урона, тогда как турок при этом легло немало.

Мне были известны подробности похода, петому что еще накануне я встретил нескольких арестованных повстанцев из авангарда Ковачева; обезоруженные на границе, они под жандармским конвоем препровождались в Софию. «Но, — спросит читатель, — как могло случиться, что болгарское правительство угрожало туркам своей мобилизацией, и в то же самое время обезоруживало и арестовывало четников?» На это я отвечу двумя соображениями: во-первых, пограничные власти могли действовать в данном случае по инерции, в силу [93] прежних инструкций, а во-вторых, арест являлся какой-то фикцией: четники шли под конвоем очень весело и сказали мне, что ровно ничего не имеют против подобного «лишения свободы», так как нуждаются в отдыхе и охотно поживут в каком-нибудь болгарском городе.

Впрочем, на этой встрече стоит остановиться. Мой экипаж медленно двигался по дну ущелья, когда из-за поворота показалась довольно своеобразная процессия: четники шагали в сопровождении конных жандармов; последние охотно остановились и дали пленникам возможность рассказать мне подробности боя под Кратовом, которые через день обошли все местные газеты. Жандармы не только терпеливо, но даже с живым интересом слушали рассказ, не представлявший для них ничего нового.

Вовсе не рискуя ошибиться, я могу сказать, что арестанты и конвой были воодушевлены одними и теми же чувствами; стража с завистью глядела на своих пленников в гордилась ими. Почти все болгары тяготели к Македонскому восстанию, но одни не задумывались бросить свои семьи, службу, занятия, а другие, питая те же симпатии, остались дома и сохранила прежнее общественное положение. Более искренние, самоотверженные и бескорыстные идут пешком, в лохмотьях, а те, что помалодушнее, поосторожнее, — сидят на конях, одеты в опрятные мундиры и конвоируют своих единомышленников. По этому поводу г. Протогеров опять мог бы сказать, что таков обыкновенный закон истории.

Относительно битвы под Кратовом четники утверждали: «ни один из наших товарищей не убит»; между тем нескольких человек все-таки не хватало при возвращении четы в Болгарию, и в первую минуту никто не умел объяснить это обстоятельство, в которому я еще возвращусь ниже.

Для постороннего наблюдателя наша группа могла представлять много оригинального: в центре — фаэтон с сидящим в нем корреспондентом, кругом — оживленно жестикулирующие арестанты, а среди них возвышаются на своих лошадях жандармы, наэлектризованные повествованием.

Когда, на исходе следующего дня, воевода Ковачев стал рассказывать о своем походе, я имел возможность проверить сведения, полученные накануне от его соратников, и был удивлен, что все перипетии боя запечатлелись в памяти этих людей в совершенно одинаковом виде; между тем, среди треска гранат и клубов порохового дыма было так легко [94] составить себе ошибочное понятие о подробностях битвы и ее результатах.

Сидя на каких-то деревянных обрубках, заменявших мебель среди повстанческого лагеря, мы оживленно беседовали, и когда я спросил Ковачева, сколько же человек из его отряда погибло, он с жаром ответил: «Никаких потерь у меня не было; при возвращении не хватало нескольких душ, но это только отсталые; сейчас получено известие, что все они здоровы и вне опасности».

Воеводы и четники охотно отвечали на все мои вопросы, терпеливо давая сведения о своих ресурсах и вооружении. Они подарили мне несколько характерных предметов, которые я через месяц демонстрировал на лекциях в западной Европе, в том числе неначиненные бомбы. Вездесущий Марко Соколичко был уже тут и сказал: «Хочешь, начиним их и завтра утром попробуем?» Эти бомбы двух типов в сущности различаются только размером; большие — кубические — весят фунтов десять; малые — по форме напоминают апельсин. Те и другие имеют по два отверстие, из которых одно служит для наполнения снаряда взрывчатым составом; оно завинчивается металлической пробкой около полувершка в диаметре; другое — в десятеро меньше — пропускает только фитиль; он укорачивается четником в зависимости от расстояния, отделяющего его от врага. Нужно бросить бомбу с таким расчетом, чтобы фитиль догорал, когда снаряд долетит до цели. При малейшем навыке это легко достигается. По безопасности в пути, простоте своего устройства и разрушительной силе, такие бомбы незаменимы в партизанской войне; их просто бросают рукой. Четники, как известно, не имели и не могли иметь пушек, но каждый из них нес в своем ранце по две ручных бомбы. Короткоствольные манлихеровские ружья, а также гирлянды патронов у пояса и на груди дополняли вооружение. Воеводы говорили мне с горечью, что под давлением Австрии и России приняты строгие пограничные меры, благодаря которым ружье, стоящее сорок франков, обходится иногда более ста, — получение предметов, необходимых для восстания, происходит контрабандным путем, что удваивает и утраивает их стоимость.

Для многих войн легче найти добровольцев, чем потребные деньги. Откуда же брали македонские повстанцы сотня тысяч и даже миллионы, израсходованные ими в прошлом [95] году? Они не могли заключить заем и вообще единовременно получить крупную сумму; капитал составлялся из маленьких пожертвований, в которых, однако, участвовали народные массы, как в Болгарии, так равно и в Македонии. Если вспомнить, как конспиративно и, следовательно, бесконтрольно собирались деньги, то невольно удивишься, что они доходили по назначению. Желая разобраться в размерах предприятия, я спросил воевод: «Сколько ваших теперь под ружьем?» — Капитан Протогеров в раздумьи ответил: «Уяснить это, даже приблизительно, очень трудно. Учитель, который сегодня преподает в школе, вчера пользовался каникулярным временем и бился с турками; там, за горой, земледелец обрабатывает свою пашню, а через неделю возьмет ружье и превратится в повстанца. В момент наибольшего напряжения мы располагаем силами, которые колеблются от двадцати до тридцати тысяч человек.

Лагерь опирался на постройку, составлявшую нечто среднее между навесом и избой. Там можно было укрыться от осеннего ветра, задувавшего огонь; это помещение занимал как бы маркитант или фуражир. Он изготовлял на низеньком очаге огромные хлебы для похода и жарил баранину. Я просил у моих новых знакомых позволение угостить их ужином; но мне твердо, хотя и деликатно, возразили: «Здесь вы сами гость».

Вскоре появилось угощение: сыр, мясо, даже вино. Начались тосты за Россию, за независимость Македонии, за представителей печати. Во время ужина очень страстно обсуждались самые сложные политические вопросы; молодой человек, сидевший в стороне, заметил: «Пока мы опирались на право, т.е. на 23 ст. берлинского трактата, Европа не хотела вас знать, — мы завоевали ее внимание, только обратившись к оружию». Услышав эти слова, необузданный Марко дал волю своему негодованию. Он, не щадящий для македонского восстания ни себя, ни сыновей, не может и не хочет понять холодности и своекорыстие дипломатии, странной забывчивости иных органов печати. Почему салоникские взрывы вызвали негодование официальной Европы, а непрекращающиеся пытки в турецких казематах, постоянные преследования христианского населения, истязание женщин и детей, не встречают никакого активного протеста со стороны лицемерного общества цивилизованных стран? Вот вопрос, для Марко неразрешимый.

Среди ужинающих находился и воевода Ганчев. Он, собственно, был героем дня, так как под его [96] предводительством выступал отряд, стоявший лагерем; авангард, с воеводой Атанасовым во главе, тронулся еще до моего приезда. Ганчев говорил мало; он был видимо погружен в свои мысли и заботы о подчиненных. Из них только человек двадцать находились с нами под крышей, остальные же расположились на открытом воздухе, где было уже довольно свежо. Правда, каждый четник имел суконные панталоны и такую же куртку, но шинелей хватало далеко не всем. Одна мысль смущала меня: многие ли из этих людей останутся в живых к следующему дню? Кто-то довольно неожиданно поставил тот же вопрос вслух, что не только не подействовало на присутствующих удручающим образом, а напротив, еще больше оживило беседу! Почти все побывали уже в битвах и не раз переходили границу под неприятельским огнем. Начались воспоминания и предположения насчет ближайшего будущего: чета, включая отряд Атанасова и арьергард, находившийся налицо, под начальством Ганчева, превышала 300 человек. Переход начнется в ночном мраке, люди поползут поодиночке гуськом, а если неожиданный треск или шорох выдаст их присутствие, то турецкая пальба при подобных обстоятельствах редко бывает опасна; в темноте выстрелы делаются на авось; самое главное — не останавливаться, а, пользуясь замешательством врага, ползти дальше и дальше. Разве несколько отчаянных смельчаков, рассыпавшись между турецкими постами, станут отвечать на пальбу и маскировать движение отряда, но и они поспешат присоединиться к своим, а из турецких караульных домиков, взбудораженных неожиданной тревогой, еще долго будут раздаваться выстрелы среди глубокого мрака. Что же касается до настоящих сражений, то они вызываются или неожиданной встречей с врагом, или происходят в позициях, избранных четниками, необыкновенно удобных для обороны. Неожиданные встречи опасны для повстанцев и кончаются их разгромом, благодаря всегдашнему численному перевесу туров, как мы видели на примере Протогерова, чета которого в шестьдесят человек боролась против врага в двадцать раз сильнейшего. Но совсем другое дело битвы второго рода: пользуясь превосходными проводниками, повстанцы редко попадают впросак; местные жители, знающие каждый камень, каждый куст, ведут их ночью, обходя неприятельские аванпосты. Надо помнить, что вся Македония изрезана горами, и нет ничего легче, как расположиться утром на роздых в более или [97] менее неприступной позиции. Некоторые горные вершины так отвесны в так скалисты, что повстанцы неохотно покидают их, приговаривая: «здесь можно биться против целой армии».

Иногда турвв, выследившие врага, дают звать соседним гарнизонам, и две-три тысячи солдат спешат в вершине, где укрылись пятьдесят иди сто четников. Последние уже уведомлены поселянами о предстоящей атаке, потому что самые спешные сборы войска все-таки требуют некоторого времени. К тому же турки, пускающие по временам в ход и артиллерию, не могут идти по тем кратчайшим и в высшей степени неудобным тропинкам, по которым пробирается гонец. Как только чета получает известие о приближении врага, она наскоро сооружает ложементы, устраиваясь за скалами, непременно на горе, откуда удобно наблюдать за всем, что происходит в окрестностях. Являются массы турок в начинают учащенную пальбу из своих чудесных маузеровских ружей; во пули шлепают о скалы, никому не вредя. Четники не отвечают на выстрелы, пока враг не подойдет ближе. Иногда к свисту турецких пуль присоединяется и треск лопающихся гранат; турецкая горная артиллерия, говоря вообще, стреляет метко, но она бессильна против скал, составляющих надежное прикрытие. Раздраженные бесцельной пальбой, турки решают идти в атаку; это — самый серьезный момент боя, и, пользуясь численным перевесом, они могли бы добраться до вершины, несмотря на неизбежный урон в людях; но всякая храбрость имеет свой предел. Представьте себе турецких солдат, поднимающихся по крутизнам; вверху враг, незримый, но стреляющий из-за камней почти наверняка, — у каждого повстанца в руках тоже скорострельное и дальнобойное манлихеровское ружье, а в запасе — сотни патронов; он подпускает турок довольно близко и уже затем отвечает на их залпы; но так как атакующие не имеют прикрытия, то в их рядах начинается заметная убыль. Однако, несмотря на меткий огонь четников, атака после некоторого замешательства продолжается; тут настает очередь бомб и фугасов, о которых я забыл упомянуть. Готовясь к битве, повстанцы зарывают в землю по нескольку килограммов динамита в таких местах, по которым неизбежно должен направиться враг, идущий в атаку; сверху наваливается груда камней, но они не бросаются в глаза, так как горы на каждом шагу усеяны ими. От зарытого динамита в вершине горы идет проволока, теряющаяся в обожженной солнцем [98] траве. Электрическая батарея, проволока и динамит имеются при каждом отряде. Легко догадаться об эффекте взрыва: турки идут густой колонной, подбадривая друг друга под неприятельскими выстрелами; вдруг раздается треск, десятки людей низвергнуты, осыпаны камнями; несколько ручных бомб, брошенных сверху, еще увеличивают панику; тщетно начальство приказывает повторить сигнал «в атаку», — солдаты быстро бегут вниз и возобновляют бесцельную пальбу. При подобных условиях вовсе не следует удивляться, что среди убитых, на несколько десятков турок, приходился лишь один «комит».

Наибольшая опасность для повстанцев заключается обыкновенно в недостатке воды и страшном изнурении от солнечного припека.

Наступает вечер, сражение кончено; но внизу враг неумолимый и сильный; несмотря на его численность, однако, он не может вполне окружить осажденных; горные кряжи, пропасти, скалы, составляют препятствие, одолеть которое может только отчаяние. Именно такие места выбираются для отступления; но иногда турки стерегут добычу и там. Четники готовы к встрече: каждый держит в руках бомбу и постарается какой бы то ни было ценой проложить себе дорогу.

«Бывают минуты, — со смехом говорил мне один учитель, вернувшийся из похода, — когда мы избегаем встречи с турками, а они еще усерднее уклоняются от встречи с нами». — Это, главным образом, относится в ночным операциям: среди мрака, под дождем, динамитный взрыв или неожиданный залп смущает самых отважных. Отступление четы затрудняется ранеными, которых приходится нести по горам и оврагам; убитых же обыкновенно оставляют на месте.

В лагере еще долго раздавались боевые воспоминания людей, которые снова собрались идти навстречу опасностям не в силу веления закона, не ради жажды отличий, а единственно из сочувствия к угнетенному народу. Ими несомненно руководило благородное негодование и глубоко возмущенное чувство справедливости. Берлинский трактат искусственно разрезал этнографический организм на две части и поставил их в столь различные политические условия. Здесь — свободная, конституционная Болгария, там — страна населенная тоже главным образом болгарами, но болгарами подневольными; с одной стороны — свобода печати, всеобщее избирательное право, с другой — полнейшее политическое рабство с его спутниками. Говорят, [99] что история имеет свою логику; в этом начинаешь сомневаться, находясь на Македонской границе. Почему она, эта граница, прошла здесь, а не пятью верстами дальше, когда прилегающие к ней поселки по племенному составу, этнографическим свойствам, религиозным верованиям население ничем не отличаются от находящихся по сю сторону? Но кто ответит на это? Никогда не забуду той горечи, с которой один эмигрант или, по местной терминологии, «беженец», говорил, указывая на село, стоявшее у самого рубежа: «Поглядите, — там болгары и здесь болгары»... Да, этот отрывок мысли не нуждался в комментариях; там, на расстоянии ста шагов от нас, болгарка, робко пробиравшаяся за водой в одному из притоков Струмы, испуганно попятилась при виде низама, а здесь кучка солдат, сменившаяся с караула, читала оппозиционные газеты.

Было уже поздно, когда я простился с воеводами и четниками, снова спрашивая себя, — все ли они останутся в живых к следующему ужину?

Через четверть часа, впереди нашего экипажа, на крутом спуске сверкнул огонек; оказалось, что Марко держит в руках карманный электрический фонарь. Доктор толкнул меня локтем в шепотом сказал: «Он хочет посветить, чтобы мы не свернули себе шею, или дает какие-то сигналы; но во всяком случае хорошо, что он здесь».

Ночь была темна; отвесные стены ущелья, по которому мы спускались, глядели мрачно!...

III.—Десница и шуйца болгарского правительства.

Кроме рекомендательных писем, благодаря которым можно было беспрепятственно наблюдать повстанческую деятельность вдоль македонской границы, у меня было нечто вроде открытого листа, выданного министром внутренних дел; в то тревожное время подобный документ мог казаться не лишним, — однако, я убедился, что полный порядок царил повсюду, и «охранную грамоту» вовсе не пришлось пускать в ход.

Иронизируя над правительством, даже по поводу существующей в стране безопасности, представители оппозиции говорили: «Еще бы! У стамбулистов рука тяжела»; между тем это был несомненно «медовый месяц» возродившейся стамбуловщины. [100]

В конце августа, разговаривая с самым активным членом правительства, г. Петковым, я спросил его, — насколько верны предсказания оппозиции насчет грядущих мер для обуздание печати. Г. Петков возразил, что слух неоснователен: политическая свобода в княжестве и, в частности, печать не потерпят ни малейшего ущерба. Он уполномочил меня огласить эти заверение в русских газетах, — что я тогда же и сделал.

Г. Петков — типичный стамбуловист; в молодость, подобно Стамбулову, он сражался за свободу Болгарии и на войне лишился руки; затем был видным государственным деятелем, а после 18 мая 1894 г. превратился в журналиста, как и его друг, экс-диктатор. Их карьера шла параллельно и едва не закончилась одновременно: когда в июне 1895 г. на Раковской улице подле «Union Club» убийцы напали на Стамбулова, рядом с ним в фаэтоне сидел Петков. — Теперь, после девятилетнего промежутка, последний опять призван к государственной деятельности. Что же это за деятельность? Настоящий кабинет часто заставлял говорить о себе иностранную печать. Постараюсь показать его плюсы и минусы, на основании конкретных примеров или несомненных данных, попутно иллюстрирующих местные конституционные порядки. Что касается до недостатков здешнего правительства, то они обыкновенно у всех на виду, так как, благодаря полной свободе печати и экспансивности писателей, министры каждый день третируются оппозиционной прессой как преступники. Иногда им вменяются в вину такие злодеяния, которые даже по словам самого обличителя еще не совершились, но «непременно» будут совершены таким-то государственным человеком.

Если к голосу здешней печати прислушается турист, привыкший к сдержанности английских газет, то он непременно спросит: «Почему же все министры не на виселице?» — Столбцы изданий испещрены карикатурами и статьями, говорящими об убийствах и кражах, совершаемых правительством.

Оглядываясь на последнее полугодие, следует признать, что главными моментами партийной борьбы являлись: вотирование секретных фондов, военные приготовления, парламентские выборы, демонстративный выход оппозиции из народного собрания и принятие закона, ограждающего князя от нападок печати. Секретные фонды были вотированы собранием в распоряжение некоторых ведомств, в том числе 200.000 франков министерству внутренних дел. Так как в Болгарии анархистов нет, [101] а обе социалистические фракции занимаются мирной культурной работой, то невольно спрашиваешь себя, какое назначение имеют эти деньги? Ни на болгарской границе, ни внутри княжества не видно претендента, который угрожал бы династии; поэтому естественно возникает предположение, что упомянутая сумма, весьма значительная для маленького государства, будет истрачена на создание официозной прессы; но в настоящем бюджетном году новых органов соответствующего типа не появляется, и я невольно вспоминаю сказанные министром народного просвещения, профессором Шишмановым, слова, что секретный фонд министерства внутренних дел будет истрачен на патриотические и государственные цели. Правда, г. Шишманов вовсе не заинтересован в этом вопросе; он в данном случае свидетель, показанию которого следовало бы доверять. Однако, с другой стороны, зачем же делать большую тайну из такого явления, которое принадлежит к сфере государственных и патриотических?

По поводу безотчетных фондов следует заметить, что секретом они могут оставаться в частности, но самая цель, ради которой делается ассигновка, должна быть ясна законодателю. В данном случае это правило не соблюдено. Ближайшее будущее покажет нам, была ли права в своих нападках по этому пункту оппозиция, или ассигновка действительно получила целесообразное назначение.

Другой вопрос, обсуждавшийся очень страстно и в печати, и в народном собрании, касался военных приготовлений. Чтобы лучше разобраться в нем, необходимо бросить взгляд на программу последнего правительства. Стамбуловисты, оставаясь верны своим традициям, неизбежно должны были толкнуть княжество на путь более самостоятельной внешней политики вообще и по отношению в Македонии в частности.

Один из интеллигентнейших людей Болгарии, публицист и критик, между прочим большой знаток русской литературы, г. Миларов, сказал мне по поводу программы нынешнего кабинета: «Ранее чем думать о мебели, надо иметь дом; вы видите в вашей стране демократов, социалистов, либералов, народников; я не отрицаю за ними права стремиться к осуществлению тех или иных идеалов; но прежде чем прилагать свои политические принципы в жизни данной страны, следует позаботиться о самостоятельности, о независимости этой страны или, как я сказал, — обеспечить за собой свободное пользование домом, а затем уже заняться меблировкой. [102] Теперешнее правительство именно этим и озабочено». Такой отзыв г. Миларова имеет тем большее право на внимание, что его родной брат был казнен во время Стамбуловской диктатуры.

Настоящий кабинет, призванный к власти в мае прошлого года, поддерживая хорошие отношения с соседями, дал, однако, полный простор патриотическому воодушевлению тех болгар, которые решили с оружием в руках помогать своим македонским братьям. Правительство не мешало движению, а в сентябре даже само произвело частичную мобилизацию, чтобы остановить турецкие жестокости. Так как зима, превратив борьбу, не принесла с собой разрешения Македонского вопроса, то пришлось сделать солидные военные приготовления, успех которых заметно облегчает задачи болгарской дипломатии в ту минуту, когда я пишу эти строки.

Правда, соглашение еще не подписано, но на турецкое упрямство сильнее, чем после великих держав в Константинополе, влияют два фактора: готовность болгарской армии к войне и кадр превосходных застрельщиков, в лице повстанцев, временно притихших, чтобы не мешать переговорам.

В течении зимы я много раз беседовал с министром-президентом, генералом Петровым, и убедился в полной последовательности и твердости правительства по самому трудному и важному вопросу иностранной политики. Г-н Петров зорко следил за перипетиями Македонской тяжбы и по временам сообщал мне поразительные по своей обстоятельности сведения об экономическом и юридическом положении турецких христиан. Он всегда может безошибочно сказать, как велик размер податного бремени, какое лежит, например, на земледельцах Косовского вилайета, фактически превращенных в рабов, или в каких условиях находятся политические заключенные где-нибудь в Сересе, Диарбекире. Большая осведомленность министра и неослабное внимание к этим вопросам дали ему возможность сразу взять по отношению к ним вполне верный тон. Его требования, предъявленные к туркам еще осенью, заключались в полной амнистии для всех участников восстания, проведении реформ в пределах мюрцштегской программы и водворении беглецов на их пепелищах с некоторой денежной поддержкой Порты. Добившись согласия турок на эти требование, Болгария сделала теперь только одну добавку, справедливость которой очевидна: она требует распространения реформ, предположенных для трех вилайетов: — [103] Косовского, Монастырского, Салоникского, также и на Адрианопольский, о котором в Мюрцштеге не было речи.

Для горячих голов, желающих немедленного изгнания турок из Европы и автономии христианских провинций в нынешней Турции, дезидераты болгарского министра иностранных дел покажутся слишком скромными, но серьезный политик не может не признать, что за последний год македонский вопрос сделал большой шаг в сторону своего благоприятного разрешения и настойчивость софийского правительства сыграла в этом случае видную роль. Разумеется, самая искусная дипломатия бессильна, если ей не на что опереться; вот почему военные приготовления и благоразумные переговоры должны были идти рядом.

Много говорилось о насилиях, допущенных при последних выборах в народное собрание 19 ноября прошлого года; они предсказывались заранее, их предполагали, на них надеялись. Вызвать беспорядки было очень выгодно для оппозиции; это значило скомпрометировать министерство. Последнее поняло опасность, хотя ни в каком случае не могло предотвратить столкновения, вошедшие здесь в обычай, благодаря страстности политической борьбы. Надо заметить, что этот раз даже оппозиция не говорила о фальсификации бюллетеней; следовательно, насилия могли бы привести лишь к неявке запуганных избирателей. Но цифры, однако, опровергли подобное предположение, так как голосующих оказалось более обыкновенного. Наконец, самым главным показателем народных симпатий явилась столица; здесь избиратели интеллигентнее, чем где бы то ни было; малейшее давление отсутствовало, что удостоверено многими корреспондентами, подобно мне, наблюдавшими выборы, и... более двух третей голосов подано за правительство.

В чем же причина этого успеха? Предыдущий кабинет г. Данева, явно русофильский, подчинявшийся внешним влияниям, противодействовавший македонскому движению, потерял всякий кредит. Когда же осенью, при стамбуловистском министерстве, Россия и Австрия вошли с требованием более широких реформ для Македонии, чем те, которые предполагались в начале года при русофилах, преимущества политики нынешних министров выступили еще осязательнее. Как бы ни было, оппозиция получила лишь около четверти всех мест в народном собрании, и ошибка большинства, допущенная в начале декабря, давала прекрасный случай вновь проверить пульс [104] народных симпатий. Об этом эпизоде стоит рассказать подробнее.

Во время обсуждения военных ассигновок один из ораторов оппозиции стал высказываться так пространно, что это раздражило правительственную партию. Последняя припомнила, как единодушно вотируются расходы на вооружение французами, а главное, речь касалась очень щекотливого, с точки зрения международной политики, предмета: правительству не хотелось открывать карты перед Европой, говорить во всеуслышание о своих планах и надеждах. Кто-то предложил закрыть прения; оппозиция возразила, что это нарушало бы парламентский регламент, так как в прениях по данному вопросу участвовало лишь три оратора вместо семи, — минимум, определенный уставом. Тогда министр юстиции, г. Геннадиев, бросил замечание, с формальной стороны собственно правильное, но несправедливое по существу: он напомнил, что воля собрания является его регламентом, и большинство постановило закрыть прения. После этого оппозиция бурно покинула зал.

Инцидент произвел впечатление в Европе, тем более, что депутат, Дмитрий Христов, позволивший себе ругательство по адресу собрания, был побит. Наш телеграф сгустил краски и, допустив ошибку имени, сообщил, что побит Христос. Если беспристрастно разобрать поведение сторон, то нельзя не упрекнуть большинство за принятую им меру: оппозиция лишь постольку имеет смысл, поскольку она вольна участвовать в дебатах; повлиять же на судьбу обсуждаемых предложений и законов путем голосования она бессильна.

Итак, закрывая прения, правительственная партия лишила меньшинство собрание всякого raison d’etre, но это меньшинство, не давая времени поправить ошибку, своим уходом не оказало никакой услуги избирателям: критика исчезла из стен законодательной палаты, работа пошла чересчур быстро, а народ не шевельнул пальцем в защиту прав оппозиции; да и сами депутаты не сделали ни одного серьезного шага, который предал бы некоторую колоритность их протесту; они не организовали никаких демонстраций, митингов, не создали сильного антиправительственного движения в стране и ограничились несколькими ворчливыми статьями в газетах.

Достойно внимания, что в то же самое время был очень заметен протест, заявленный народом по другому специальному поводу, а именно вследствие налога на водку. Это лучше всего доказывает, что оппозиция, в ее нынешнем виде, не [105] имеет за собой сколько-нибудь значительной части населения; она является штабом без армии. Не остановив парламентскую машину своим уходом, депутаты меньшинства почти в полном составе вернулись через месяц в собрание. Я помню эту минуту и сардонические улыбки министров. Правда, в тот памятный январский день предстояло обсуждение законопроекта, ограничивающего свободу печати, т.е. ставящего главу государства и его родню вне газетных нападок.

Само собою разумеется, пресса была задета за живое направленным против нее законопроектом и ежедневно осыпала князя и министров всевозможными ругательствами. О князе Фердинанде говорили как о человеке, заслуживающем презрения, называли его иностранцем, жадным до болгарских денег, упрекали в том, что ради династических выгод Орлеанского дома он сделал невыгодные для Болгарии заказы французским заводам и умышленно переплатил на патронах. Мало того, — газеты прямо говорили, что ограничение права нападать на князя в печати должно привести к покушениям против его жизни. Еще задолго до внесения законопроекта, одна оппозиционная газета («Софийские Ведомости») поместила статью, переполненную бранью против главы государства, и многозначительно добавляла, что Стамбулов тоже пытался обуздать печать, но перед смертью увидел отрезанными те самые руки, которыми посягал на ее свободу. Нельзя отрицать того, что болгарская пресса в своих нападках доходила до всевозможных крайностей, но стоило ли из-за них создавать исключительный закон? Накануне парламентских дебатов по этому вопросу я отправился к автору законопроекта, министру юстиции Геннадиеву, а затем и к министру-президенту, желая выяснить важность причин, вызвавших непопулярные меры. Я говорил им: «Свобода печати, — это благо, которое некоторые народы, например французы, завоевали упорной борьбой нескольких поколений; болгарам она свалилась как с неба. Завтра вы собираетесь нанести этой свободе несомненный удар; между тем она понадобится вам же самим, когда из членов правительства вы вновь обратитесь в вожаков оппозиции». Министры отвечали, что закон, ограждающий личность князя от насмешек и ругательств, не будет ограничивать свободу печати, так как авторы сохраняют право критиковать всех ответственных деятелей государственного управления, не исключая и министров. Свобода суждений, свобода нападок, сохраняется в полном объеме; запрещаются только оскорбления и [106] клевета по адресу одного лица, неответственного в силу конституции, а также против его семьи.

Я забыл сказать, что оппозиционная пресса между прочим упрекала членов правительства за то, что они в свое время, занимаясь журналистикой, употребляли приемы, которые с их теперешней точки зрения оказываются наказуемыми; например, министр юстиции, Геннадиев, обрушивался в печати даже на «бабу Клементину», т.е. на престарелую мать князя Фердинанда, а министр внутренних дел, Петков, называл главу государства — убийцей Стамбулова. Я лично не проверял цитат в газетах за соответствующие годы, но не имею основания сомневаться в их подлинности, так как возражений на этот счет не делалось. Помню только, что сам г. Петков с парламентской трибуны чрезвычайно просто отнесся в подобным напоминаниям: «Тогда я был молод, а теперь у меня седая голова, — поумнела». Надо сознаться — хронология не на стороне оратора, так как в данном случае эпоха, которую он назвал «молодостью», отделена от «седых волос» слишком недостаточным промежутком времени.

Январские прения в народном собрании при обсуждении законопроекта были чрезвычайно бурны, но бесцельны, так как сплоченное правительственное большинство в течение всей сессии держалось очень стойко. Под страхом многолетнего тюремного заключения и большого штрафа запрещены клеветы, оскорбления и насмешки в печати, поскольку они направлены против главы государства и его семейства. Разбирательство по этим делам происходит без присяжных, и судебное заседание назначается не позже, как через семь дней после поступления дела в суд. Мне скажут: отрезана только маленькая веточка от тенистого дерева политической свободы. Да, это правда, но маленькая веточка все-таки отрезана! Понятия об оскорблении, насмешках и даже клевете очень растяжимы и допускают разные толкования. Угроза нового закона привела к тому, что печать перестала вовсе обсуждать действия князя, являющегося, однако, весьма активным фактором политической жизни.

Н. Кулябко-Корецкий.

София.

Март 1904.