СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

№ 35а

НИКОЛАЙ СТУПИН

(Ступин Николай Дмитриевич, русский дипломат, генеральный консул в Андрианополе с конца 40-х гг. XIX в. до 1861 г. Участвовал в качестве секретаря полковника Е. П. Ковалевского в поездке в Черногорию 1853-1854 гг)

ИЗ ПУТЕВЫХ ЗАМЕТОК

Санкт-Петербург, Царское Село.

12-17 мая 1854 г.

Из путевых заметок.

Из предсмертной, необъяснимой и неоправданной достаточно видимыми причинами, ссоры Перо Фомича Петровича Негуша, родного старшего брата покойного последнего владыки Петра черногорского, с двоюродным своим племянником князем Даниилом, можно усмотреть несколько стремления Австрии подчинить страну своему влиянию и таковые же покушения сербского правительства; неожиданно же грозный взрыв семейного раздора можно принять за печальное следствие первой неудачной попытки Франции вмешаться в судьбу этого славянского племени. Приняв сии обстоятельства в соображение, кажется, не будет излишним более подробное по возможности описание вышепомянутой ссоры.

Пред самым приездом нашим в Вену, в начале декабря 1853 года, получено было там известие о ссоре правителя Черногории с некоторыми из его родственников и других почетных семейств в стране. Несчастная ссора эта, хотя и могла предвидеться, со временем, людьми, коротко знавшими, с одной стороны, властолюбивый характер и сомнительное поведение князя Даниила, с другой — честолюбие и расчетливость его дяди-воспитателя, Перо Фомича, поразила, однако, и опечалила всех, принимающих участие в судьбе этого славянского племени, своей внезапностью и грозными размерами. Обе враждующие стороны поспешили представить дело, свои оправдания и обоюдные обвинения императорскому посольству в Вене и австрийскому правительству. Все сожалели чистосердечно или притворно о возникших в Черногории внутренних раздорах; но никто не мог определить так верно причин, ни степени правоты или виновности участвовавших лиц, ни найти так скоро действительное средство к потушению оных, как г-н полковник Ковалевский, давно и коротко знакомый с Черногориею, как бы с родиной, изучивший подробно нравы жителей и личные характеры первостепенных людей, пользующийся сам всеобщим — глубоким почтением в стране, приобревший совершенную народность (в стране) как личный доброжелатель и как проводник высочайшего покровительства государя императора. [275]

Вследствие сих неприятных обстоятельств в Черногории наш отъезд в Каттаро был ускорен. Г-н Ковалевский очень основательно полагал, как и впоследствии объяснилось, что ссора племянника с дядею была менее следствием домашних неудовольствий и собственных стремлений действовавших в ней лиц, чем постороннего влияния и происков недоброжелателей. Князь обвинял Перо Фомича, сердаря и сенатора Мило с сыновьями и своего родственника сенатора Стефана Суцо в злоумышлении на его жизнь и права власти. Сии последние обвиняли князя в непристойном сану поведении, в грубом самоуправстве и в преступном своекорыстном намерении завладеть их достоянием, осудив их на смерть или вечное изгнание посредством клеветы или ложных свидетельств. Подозрения князя Даниила были, если не совсем притворные, то во всяком случае совершенно без основания; он старался между прочим уверить, что поводом к подозрению, народному суду и смертному приговору было неоправданное бегство его дяди с товарищами; а Перо утверждал, что побег его был следствием нечаянного обнаружения тайного намерения племянника арестовать их врасплох, безвинно, беспричинно предать позорной казни как злодеев. И они более имели права всего ожидать от человека, каков князь Даниил.

В правление покойного владыки Петра, Перо, как родной и старший его брат, пользовался неограниченным доверием и, председательствуя в сенате управлял произвольно страною и народом. Двоюродные его племянники, Мирко и Даниил, оставшись сиротами, были им воспитаны как дети. Народ черногорский привязан к роду Петровичей Негушей как древнейшему, считая его за ближайшую отрасль своих сербских князей Черноевичей; однако, привыкнув к патриархально-духовному правлению, они не строго наблюдают старшинство родовых линий; довольно быть членом семейства и носить позвание Петровичей, чтобы народ любил и повиновался беспрекословно. Таким образом, Перо привык к власти и подобострастному всеобщему почтению; при новом порядке вещей, хотя он оставался президентом сената, но ему казалось уже очень тяжело сгибаться пред буйною болею князя, которого он все считал мальчиком, случайно вырвавшимся из-под его опеки на свободу. Знал также наверно, что одному слепому случаю, обстоятельству безбрачного состояния, и то только вследствие вторичного отказа Георгия Савича Петровича, двоюродного брата покойного владыки, наследовать власть и сан, Даниил обязан избранием в преемники. Иначе, если бы владыка не был обусловлен, то жребий выпал бы Перо. Наконец, не принимая в соображение старшинства линий происхождения, по совершенству качеств благородной души при красоте телесной, всего приличнее было бы быть князем Христо, двоюродному же племяннику покойного владыки, сыну храброго Машана Савича Петровича. В свою очередь молодому нечаянному князю хотелось быть беспрекословным деспотом. Вот корень неудовольствий дяди с племянником. Но Перо был уже стари и любил Даниила, при более мягком и уклончивом характере, последнему было бы возможно уважить в нем своего воспитателя и привязать к себе, щадя слабые его стороны: тщеславие и корыстолюбие. [276]

Как бы то ни было, наружное спокойствие по крайней мере и личина приязни между родственниками могли бы еще, кажется, сохраниться гораздо дольше, когда бы неоправданное посещение французского агента Буре, с подарками и обещаниями, происки молодого сенатора Стефана Суцо, племянника Перо по женской линии и вероятные интриги Австрии не раздули своими внушениями имевшуюся искру семейного раздора; с одной стороны, льстя князю уверениями, что в своей стране он такой же самодержец как и сами императоры, с другой — подстрекая честолюбие Перо замечаниями о неблагодарности племянника всем ему обязанного, от колыбели до титула. Ковалевский так же не ошибался, что одного его появления между врагами в качестве царского посланника будет достаточно, чтобы, если не совершенно и чистосердечно примирить родственников, по крайней мере заковать вновь их страсти в пристойную личину терпения и согласия. Наше появление в Каттаро и вообще все следование чрез Триест и Далмацию были везде предшествуемы журнальными известиями. Все толковали, путались, терялись в догадках о главной цели нашего посещения, все с живым, хотя разнообразным участием, встречали и провожали полковника. Все равно знали его неограниченное влияние в Черногории на все и всех, друзья славяне с уверенностию и радостью ожидали скорой вести о восстановлении порядка и спокойствия в горах, враждующие стороны притихли и смиренно ожидали его суда и приговора. Австрийские правительственные лица были волнуемы каким-то тайным беспокойством, сомнением, негодованием.

Тотчас по прибытии нашем в Каттаро явились с жалобами и слезами — сердар Мило с сыновьями; на другой день утром Мирко, старший брат князя, присланный от него с приветствиями; вечером Перо Фомич и Стефан Суцо, возвратившиеся с дороги в Вену, куда они хотели отнести свои жалобы, не зная еще о предстоящем посещении полковника Ковалевского. Обе жалующиеся стороны, сами не понимая хорошо причин громкого нежданного взрыва своей распри, не могли объяснить верно своих обоюдных настоящих неудовольствий и желаний в будущем. Сделав приличные кабинетные внушения огорченным изгнанникам, мы отправились в Цетине в сопровождении присланной от князя свиты. Еще не совсем поднялись мы до половины горы, почти отвесно стоящей над Каттаро, где нынешняя граница Владыката, как были встречаемы на каждом шагу толпами черногорцев радостно приветствовавших кликами и стрельбою приход любимого, дорогого гостя. Все народонаселение страны, казалось, подвиглось; мрачные скалы несмотря на страшную непогоду закипели на миг жизнью. В селении Негуши — местопроисхождении семейства — Петровичей нас ожидала новая встреча со стороны князя, а пред Цетинем он встретил сам царского посланника с приличными почестями. Отдохнув и оправившись от трудного пути, надобно было выслушать оправдания князя и жалобы его на дядю с товарищами изгнания; но его светлость, хотя имел довольно времени приготовиться к беседе, однако не мог ничего объяснить, и представил дело в беспорядке еще более смутном; одно, что можно было заключить из всех изложений, что обе стороны были очень не правы и в равной степени опасались будто, как [277] бы нечаянно не выдать друг друга каким-нибудь неострожным выражением. Потому, не входя в дальнейшие безвременные исследования, было тут же решено и исполнено: чтобы князь, не роняя в народе своего наружного по крайней мере достоинства, объявил прощение своим противникам, возвратил бы им имения и написал бы к дяде уверения, что он может безопасно возвратиться и проживать на родине. Из числа возвращаемых были однако исключены Стефан Суцо и сердар Мило; последний более по собственному изветному нежеланию, этот старик честный, благородный, но с характером слишком пылким, как не высоко любит отчизну и народ, не чувствовал еще себя в состоянии простить клевете и князю и боялся не устроять против искушения отместить. Семейства же его и Перо Фомича возвратились на родину; последний не замедлили бы и сам явиться, но старик сильно заболел в Катарро; где, впрочем, князь, бывши проездом, навестил дядю, который спустя несколько дней и скончался. Горем убило старика или простой случай болезни сократил его дни, быть может первое помогло другой.

Австрия, наша старая соседка — завистица, будто убежденная сама, что существует до сих пор громадной империей вопреки всякой видимой возможности; будто сознавая, что обязана тем много дружественному расположению России; с одной стороны, не упускает никаких самых жалких средств чтобы продлить это невероятное свое существование, а с другой — боясь показаться благодарною, наперекор собственной пользе всегда готова показать к нам свою неприязнь. Казалось бы, что в настоящем положении государства австрийскому правительству надлежит особенно заботиться о сохранении спокойствия в пределах настоящего своего ведомства, а не стараться о расширении незаконных и противоестественных владений, тем более на счет независимых еще от него славянских племен. Не принимая, однако, в соображение шаткого существования своей громоздкой империи, венский двор неблагоразумно устремляет корыстные виды на турецкие провинции Боснию, Герцеговину и Албанию, а очень вероятно, что даже и на задунайскую Сербию. Черногория, находясь в середине этих земель, защитив некогда Европу от разлива турецкого владычества, избавив Турцию от французского завоевания, должна и ныне быть преградою замыслам австрийского правительства. Последнее, сознавая решительную невозможность одолеть силою эту преграду, предприняло не менее трудное дело: завладеть на всякий случай благорасположением Черногории под видом покровительственного участия к судьбе ее народа, предприняло покорить страну своему влиянию, приучив исподоволь старшин народных и представителей власти признавать над собою благотвореное господство Австрии. Поселять между ними внутренние раздоры, являться в их семейных ссорах то действительным посредником, то добрым покровителем, то праведным судьею, справедливо казалось вернейшим средством достичь со временем желаемой далекой цели, но австрийские политики нисколько не заботятся при этом случае изменить свою враждебно-притеснительную систему в управлении подвластными славянскими племенами, с которыми черногорцы живут в беспрерывных сношениях по соседству; [278] живут в приязни по родству происхождения и по единству православного вероисповедания. Сверх того черногорцы не могут никогда забыть, что Каттаро была столица святопочившего владыки Петра; что Австрия не один раз предавала врагам своих союзников и помощников. Как бы то ни было, последствия ясно показали, род и степень участия австрийского правительства в непристойной ссоре князя Даниила с своим дядею. Уверит Перо Фомича, что ему стоило только пожелать и он был бы избран народом, утвержден Россией и признан всеми за правителя Черногории; что Даниил обязан его великодушию своим настоящим положением, которое, впрочем, (не изменяя прежнего порядка управления, подчиняя верховную власть еще более влиянию сената), легко может быть изменено предложением князю сделаться митрополитом. Между тем, тревожит воображение князя нелепыми подозрениями, льстит его дикому самолюбию почестями, в каковых отказывали даже покойному владыке, человеку с замечательным умом и отличным образованием. Все это было делом австрийской политики. Одно было нерасчитываемо, это неожиданный, бурный разрыв Петровичей, немцы предполагали, что черногорцы могут ссориться по-немецки, понемногу, долго, хитро, терпеливо, — удивительно ли, что ошиблись в расчете. Однако надобно уже было для поддержания роли принять благосклонно изгнаников под свое покровительство; назначить им даже содержание от венского двора, а князя уверять между ем в чистосердечном сожалении о их будто доказанном заблуждении.

Сербское правительство в свою очередь, воспитав Стефана Суцо в духе белградских интриг, основало на нем свои более вероятные надежды приковать к себе сердца черногорцев, и без того уже связанных с Сербией неразрывными узами единства рода, языка и веры. Но юный, пылкий и честолюбивый Стефан Суцо слишком рано и очень неблаговидно, быть может сам не подозревая затей, которых был бессознательным орудием, показал неуважение, даже недоброжелательство к законной власти в своем отечестве, власти, которой по званию сенатора, обязан был служить верною опорою. Правительство сербское может всегда рассчитывать на неизменную преданность и усердную помощь черногорцев, но род Петровичей, считаясь между всеми сербами отраслью древних князей, сохранит к себе всегда потомственное историческое благоговение народа не только в Черногории, но и в самой Сербии, как австрийской, так и задунайской — независимой, не уступит другому семейству из среды родных племен по крайней мере своих прав на власть; тем более, что и самый старший род Стратимировичей, род первенствующий между отраслями древних сербских князей, уже угасает в лице последнего члена семейства, престарелого патриарха. Вот доказательство как высоко чтут славяне потомственность рода и прав; во время венгерского восстания довольно было одной воли юноши, носящего по счастию прозвание Стратимировича, чтобы поднять целое народнонаселение Воеводины на защиту прав венского двора; и это не из почтительной любви к сему последнему, а вследствие общеизвестной славянам священной воли нашего государя императора, которого они единодушно признают владыкой — патриархом всех славян, родоначальником-главою их [279] королей, князей, господарей. Черногорцам сказали: »Император приказал Даниилу быт вашим князем«, — и Даниил не монах, но заслужит ли он или ему подобный гнев царя русского? Виновного не спасут ни род, ни племя, как Перо был изгнанником, так и он будет отвержен и ненавистен народу как ослушник, как изменник долгу покорности высшей власти. При таком направлении умов и чувств славянских племен, мудрено вообразить, чтобы Австрия, или которая из западных держав, могла когда и как-нибудь приобрести положительное нравственное влияние между ними вообще и в Черногории особенно. Они могут только происками развратить и погубить одну душу, не довольно просвещенную, чтобы сознать свою собственную пользу или личный вред; не довольно возвышенную, чтобы идти неуклонно путем добродетели и долга. Таким образом, австрийцы почти успели уверить неопытного, темного правителя Черногории, что он так же велик и неограниченно самодержавен в своих горах, как создавший его император. Князь, молодой человек, увеличенный нечаянностью своего положения и светлого титула, обольщенный новостью власти и блеском почестей, поверил отчасти ласкательному голосу лести; но, как бы назло коварным замыслам своих тайных врагов, он, начав сам уверяться в своей маленькой силе, стал помышлять о Герцеговине, и вероятно, о Каттарском заливе также, если не о всей Далмации. Мне было душевно жаль Даниила, когда в бешеных порывах откровенности он поверял мне мечты о будущем своем величи.

Прекрасное, полное описание Черногории г-на полковника Ковалевского, служа верным руководством новому посетителю страны, избавляет его в тоже время от труда изображать картины черногорской природы, представлять нравы жителей и все то, что должно и не может иначе быть как оставаться неизменным, неприкосновенным. Но мне еще возможно пополнить оное приложением родословной таблицы? семейства Петровичей-Негушей, родственников князей Черновичей. Из нее можно будет усмотреть, что Даниил, имея права на власть по безбрачию в звании митрополита, как светский правитель уступает их по рождению старшему своему брату Мирко, от которого они переходят к единственному сыну сего последнего Нико, воспитывающемуся ныне в Триесте с надеждою получить окончательное образование в С.- Петербурге. Известным мне родоначальником Петровичей, не считая владыки Даниила, современника императора Петра I, был Марко Петрович-Негуш, имевший четырех сыновей, как значится в упомянутой таблице *.

Равным образом, кажется, не будут здесь бесполезным некоторые замечания при настоящих обстоятельствах о направлении умов и сердечных движениях как в Черногории, так и у южных славян вообще. Во время нашего перехода из Каттаро в Цетине на расспросы окружавших меня черногорцев, едва знакомых, но уже друзей, я неосторожно похвалился своим званием секретаря при полковнике Ковалевском. Мало по малу сенаторы, попы, капитаны оставили меня одного, и из их общества я перешел в круг сиромахов (нищих), детей и женщин, несущих наши пожитки. Только в Негушах г-н Ковалевский объяснил мне -> [280]

*) Родословная таблица семейства Петровичей-Негушей.

причину этого странного невнимания: воинственные сыны Черногории смотрят презрительно на человека, не призванного служить отечеству мечем. Чтобы избавить меня от нарекания между ними, Ковалевский положил быть мне адъютантом его, исправляющим по необходимости должность секретаря, я в самом деле был и тем, и другим, только наоборот. Презрение полудикарей не могло, конечно, меня огорчить, но очень удивило сначала, потому что среди мирного болгарского племени я привык видеть, что после капиталистов, немного хотя грамотные люди пользуются первые всеобщим уважением. На условии только нового титула мне представилась возможность сблизиться до откровенной приязни с моими храбрыми знакомцами.

Не останавливаясь на описаниях наших походов и занятий в продолжении пребывания в стране, поспешу сообщить, что черногорцы живут и дышат войной; без этой кровавой, огненной стихии их нравственное существование перестает или совершенно изменяется. С самых первых речей заметны были между ними ропот и жалобы на строгое воспрещение грабежа, производимого ими обыкновенно и еще так недавно при орлиных налетах на пограничные турецкие селения и австрийское поморье, заселенное по большей части католиками. Все они от князя до сиромаха, хотя не совсем охотно, но почтительно сгибаются перед этим человеколюбивым запрещением, уверенные, что на то есть священная воля государя императора. Одна мысль о возможности войны России с Турцией и о вероятном дозволении принять в ней деятельное участие, приводила всех в неописанный восторг. Отчаянная храбрость, быть может вопреки всякому благоразумию, могла повести тысяч 20 черногорцев за пределы неприступных скал через Жабляк на Софию в Булагарии; многих уже пленяла мечта встретить родные русские войска [281] по крайней мере в Филиппополе. Настоящий же удобоисполнимый план участия черногорцев в турецкой войне предполагался, разумеется, хотя в меньшем размере, но заключался в не менее важном движении к северу для отрезания Герцеговины и Боснии, причем христианское народонаселение этих двух провинций могло бы беспрепятственно и успешно восстать против малочисленных между ними, но свирепых и гордых своих притеснителей. Узнав о нашем прибытии в Черногорию, герцеговинцы и босняки, с одной стороны, жители Спужа и Подгорицы — с другой, поспешили прислать тайно доверенных из среды себя людей с рассказом о своих страданиях и с изъявлением готовности идти по первому мановению России на смерть за святой крест, за свободу родины, за свои права на человечество.

Австрийские сербы потому только остаются спокойно австрийскими, что твердо уверены в непременной на то воле нашего царя. Во время путешествия моего по Австрии и в Далмации, я имел случаи убедиться в безусловной и беспредельной преданности к России всех вообще славян, даже католиков, православных же сербов в особенности. Первые приняли себе в руководство мысль простую но светлую: что вероисповедание есть случайная связь между народами, связь, зависящая от сердечного убеждения человека, следовательно подверженная изменению по личному произволу каждого; но что союз племен неразрывный, неизменяемый ничем, никакою волею, ни насилием, ни обольщением, есть родовое единство происхождения.

Между сербами нетрудно было заметить их задушевную надежду — мечту, что венский двор нарушит нейтралитет, изменит России и что тогда последняя не запретит им сбросить с себя чуждое иго, иго едва ли тяжелее турецкого.

____________________________

Юго-восточное славянское племя-булгары, между которыми мне суждено было провести не месяцы, а годы, невольно усвоило себе все усердное мое внимание; и хотя казалось бы неуместным упоминать здесь о булгарах, но, во имя старой дружбы, поставляю себе добровольною обязанностью при всяком случае сказать несколько слов в их пользу. Из всех славянских племен, имевших несчастие утратить свою независимость в бурном разливе турецких завоеваний, булгарское было первым. Прострадав почти пять веков под двойным игом притеснительных властей: турецкой — гражданской и греческой — духовной, булгары, забытые всеми своими соплеменниками, начали сами забывать всех, дошли до самозабвения; не сохранив в народе ни преданий о независимом существовании своего государства, ни потомственности знатных фамилии, ни самой памяти о древних королях и их семействах. Они утрачивали последние черты, последние проблески своей особенной народности среди иноплеменных, своекорыстных единоверцев, под страшно сокрушительным владычеством тиранов. Самое имя Булгарии уже погибало — спасло провидение, нечаянно воскресив в славянском сердце чувство собственной отдельной жизни, а неприменная потребность стремиться вечно к совершенству слила в одно все обновляющиеся силы племени. Заря этого возрождения к [282] нравственной народной самобытности запылала ярче в 1829 году, когда булгары, встретив радостно и сопутствуя с восторгом до Андриянополя родные русские войска, мечтали уже о блестящей будущности своей богатой отчизны, но разоряемой врагами веры и народа. После 1829 года она опять чуть не померкла, когда, разочарованные в золотых мечтах булгары со страхом и печалью проводили обратно своих северных братьев по кресту и роди.

Веруя свято и непоколебимо в высочайшее правосудие и милосердие нашего монарха, уповая, что придет время и на них заблестит животворный луч его отеческой любви, булгары не могут объяснить себе политических причин оставления нашими войсками уже освобожденного края, но приписывают настоящее продолжение своего тяжелого рабства простой клевете, которою воображаемые недоброжелатели обнесли их будто пред царем. В течение 24 лет мы истощили все возможные старания, чтобы разуверить бедствующих единоплеменников в неосновательности их подозрений и, может быть, успели отчасти рассеять гибельное уныние в народе, вооружив сердца терпением, направить умы к мысли, что одна благоразумная мера осторожности и та в видах будущей прочности их собственного блага, заставляет Россию наблюдать постепенность в ходе великого дела. Но, когда поспеет к жатве нива, Россия восстанет сильна и грозна на заклятых врагов их святой веры, личности и достояний; солнце свободы взойдет беззакатно!

Однако при настоящих обстоятельствах не мудрено, что булгары, уже столько претерпевшие еще до открытия войны, будут сначала недоверчиво и как бы холодно слушать воззвания России, тем более из уст незнакомых им лиц; можно поручиться, что это только из опасения еще раз горько обмануться, что именно настало вожделенное время их освобождения. Для устранения всякого между ними недоразумения по этому случаю, можно было бы, кажется, употребить с пользою булгар же или воспитанных среди нас, или хорошо нам известных по благоговейной преданности нашему царю и его России; пользующихся притом между своими особенною народностью, почтением и неограниченным доверием. Заключение же мира с Портою в настоящее время могло бы, кажется, по крайней мере сильно повредить нашему влиянию на Востоке вообще. Враги конечно поспешат воспользоваться случаем внушить нашим единоверцам, что Россия была всегда и будет себялюбивою, для них бесполезною, причиною сокрушительных народных бед в стране, без неизбежных, невольно сопряженных с войною.

На полях л. 1 запись: Николай Ступин. 12-17 мая 1854 г. Санкт- Петербург. Царское Село. Титову.

(Титов Владимир Павлович (1808-1891), русский дипломат, временно управляющий посольством в Константинополе 1840-1843 гг., посол в Константинополе 1843-1855, посол в Штутгарте 1855-1856, 1858-1865 гг)

ОР Б-ки им. М.Е. Салтыкова-Щедрина, ф. 356, д. 59, л. 7-31. Подлинник. Оригинал.