СЛАВЯНСКАЯ СПАРТАОЧЕРКИпутешествия по Далмации и Черногории

МИЛЮКОВ П. Н.

ИЗ ПОЕЗДКИ В МАКЕДОНИЮ

Европейская дипломатия и македонский вопрос

IV.

В апреле 1880 г., Порта уведомила европейские правительства, что “все формальности, предписываемые XXIII-ей статьей Берлинского трактата, выполнены, и не остается ничего более, как ввести в действие новые правила, выслушав предварительно отзыв о них (apres avoir pris prealablement l’avis) румелийской коммиссии”. В течение мая, члены коммиссии, отчасти вновь назначенные (Лорд Фицморис, вместо Дрюммонда-Вольфа; бар. Козем, вместо Каллая; Хитрово, вместо кн. Цертелева и полк. Шепелева), собрались в Константинополе. Задача их была теперь несколько иная, чем прежде. “В Восточной Румелии”, — замечал по этому поводу Дрюммонд-Вольф, — “коммиссия была облечена верховными правами. При разработке органического статута на основании XXIII-ей статьи — она имеет только совещательный голос. Но коммиссары имели основание думать, что, по свойственной туркам лености, или по другим [426] причинам, турецкое правительство примет румелийский устав за руководство, или своего рода “text-book” для других реформ... Может быть, окажется, что при переработке устава для других провинций были вставлены или изменены некоторые выражения, уменьшающие ценность устава для населения. Против этого коммиссия должна быть на-стороже. Уровень реформ должен быть скорее поднят, чем понижен” (“Turkey”, No 16, I, стр. 2-3. “Если события покончат с турецкой династией в Европе”, — прибавлял Др. Вольф, — “то в таком случае население, обеспеченное уже раньше приобретенными вольностями, не так легко сделается слепым орудием или жертвой иностранного честолюбия или коварства”).

Собравшиеся в Константинополе представителя держав начали с того, что констатировали нарушение Портой порядка выработки реформ, установленного ХХІІІ-ей статьей. Далее, уже при первом знакомстве с проектом реформ, выработанным Портой без содействия даже местных коммиссий, — они должны были констатировать основательность только-что цитированных опасений Дрюммонда-Вольфа. “Общее мнение делегатов”, — писал лорд Фицморис своему правительству, — “неблагоприятно для проекта”. Делегаты полагают, что критский устав не был достаточно принят во внимание; что отделы о бюджете и финансах не только чересчур общи, но даже в основных своих чертах совершенно недостаточны; что состав собрания и областных советов должен быть тщательно пересмотрен, чтобы не дать членам по назначению обессилить выборный элемент; что то-же замечание может быть сделано и по поводу системы выборов, представляющей слишком ничтожный шаг вперед сравнительно с существующей системой; что, с одной стороны, в проекте есть целые главы, которые всего лучше было бы выбросить, а, с другой, совершенно упущены из виду предметы первостепенной важности, напр. организация судов, жандармерии, тюрем; и помимо всего прочего, в массе случаев, привилегии, формально уступленные, фактически ограничены необходимостью разрешения или одобрения центральных константинопольских властей” (Ibid. 87).

Есть обвинения в этом приговоре, которые, как мы знаем, имеют силу и против самого румелийского устава; в большинстве же случаев, критика делегатов обращается против урезок, сделанных турками в новом проекте, сравнительно с румелийским. Оптимистические же рассчеты Вольфа на “традиционную леность” турок, очевидно, не оправдались. Новым [427] делегатам пришлось энергически “поднимать уровень” реформы не над высотой, а лишь, по возможности, на высоту румелийского устава. В шестнадцати заседаниях (июнь-август 1880 года) они пересмотрели статью за статьей турецкий проект и ввели в него массу существенных изменений. Мы рассмотрим эти изменения, следуя порядку глав выработанного коммиссарами “Нового закона о европейских вилайетах Турции» (Его текст см. ibid. I, стр. 33-83. Текст, выработанный коммиссией, см. в Синей книге, “Turkey”, No 16 (1880), Despatch from lord Е. Fitzmaurice inclosing the new law for the European provinces of Turkey. Протокола заседаний см. в “Turkey”, No 16, Parts I-II).

Первая глава румелийского органического устава не могла быть вовсе заимствована для нового устройства европейских вилайетов, так как она содержала в себе государственное право автономной провинции, выведенное из постановлений Берлинского трактата. Таким образом, первой главой нового засова о вилайетах сделалась вторая глава румелийского устава, трактовавшая об “общих правах жителей” (в турецком проекте стояло: “граждан”). Турция издавна была щедра на провозглашение общих принципов. Конституция 1876 года, не отмененная формально, была еще у всех свежа в памяти в 1880 году (См. текст ее в Синей книге, “Turkey”, No 2 (1877), стр. 114-122). Румелийский устав, в рассматриваемой главе, составляет ее дальнейшее развитие, а закон о европейских ваиайетах развивает и дополняет, в свою очередь, постановления румелийского устава. Подобно предъидущим актам, этот закон признает за жителями равенство перед законом ”без различия народности и религии”, свободное отправление культа, свободу печати и преподавания, право единоличных и коллективных петиций, свободу передвижения, неприкосновенность личной свободы и жилища, неприкосновенность имущества. В отличие от прежних актов он детально разработывает постановления о гарантиях личной свободы в случае предварительного ареста (§§ 5-11). Затем, он вводит в текст несколько важных постановлений румелийского устава и константинопольской конференции, опущенных в турецком законопроекте: о доступности общественных должностей для всех, обладающих надлежащими знаниями и способностями, и о назначении мутессарифов и каймакамов из последователей той религии, в которой принадлежит большинство населения данного округа (§ 21); о неупотреблении иррегулярных войск и превращении колонизации черкесов (§§ 25, [428] 26). Сюда же относится параграф (22-й) о языках, дебатировавшийся румелийской коммиссией в целых четырех заседаниях (“Turkey”, No 9, I, стр. 202, 218, 268-265, 286). Здесь в этом вопросе сделаны значительные уступки: оставив турецкий язык оффициальным в европейских вилайетах, коммиссия допустила употребление местных языков лишь в обращениях жителей в властям и в судах, но отнюдь не в сношениях местных властей между собою, как была принято за правило для Восточной Румелии (§ 22 обоих уставов).

Глава вторая “о генерал-губернаторах (вали)”, составленная по румелийскому уставу с некоторыми прибавками из старого закона о вилайетах, подверглась очень незначительным изменениям со стороны делегатов. Самыми важными были определения, что “если вали — мусульманин, то его мустехар (помощник) будет не-мусульманин, и vice versa”, и что, в случае отсутствия вали, его место обязательно занимает этот помощник (последнее — согласно предложению адрианопольской коммиссии). С помощью нескольких редакционных поправок, право составлять “ordre du jour” провинциального собрания и объявлять его исчерпанным отнято было у вали и передано самому собранию. Наконец, соответственно старой тенденции константинопольской и румелийской коммиссий, — подчеркнута была власть вали над всеми чиновниками его вилайета (т.-е. не исключая назначенных Портою высших чиновников). Конечно, это была плохая замена права, предоставленного румелийскому губернатору рекомендовать своих кандидатов на высшие посты. Ту же тенденцию — усилить независимость вали от Порты, преследовало принятое коммиссарами предложение салоникской коммиссии, по которому вали получал право самолично утверждать уставы анонимных обществ. Главное из условий губернаторской самостоятельности — пятилетний срок его власти — было принято уже в проекте самой Порты, соответственно румелийскому и критскому статутам.

Третья глава (“о центральной администрации вилайетов”) состоит из перечисления начальников главных частей вилайетского управления, с подробным указанием компетенции каждого (Именно: 1) мустехар, 2) дафтердар (директор финансов), 3) директор юстиции, 4) мектубджи, или начальник корреспонденции, 6) директор общественных работ, земледелия и торговли, 6) директор народного просвещения и 7) адайбей, или жандармский полковник). В самом начале этой главы находим в законопроекте важное изменение (сравнительно с румелийским [429] уставом), на котором необходимо остановиться подробнее. По старому закону о вилайетах (1867 г.), при вали состоял “административный совет”, в состав которого входили начальники главных частей управления (4) и четверо выборных членов — по два от мусульманского и не-мусульманского населения. Румелийская коммиссия проектировала, помимо “частного совета” при губернаторе из его высших чиновников, еще другой; “постоянный комитет» — из депутатов, выбранных народным собранием, чтобы контролировать действия губернатора в промежутки между сессиями и даже издавать вместе с ним распоряжения, имеющие до ближайшей сессии силу закона. Английский уполномоченный в данном случае действовал за-одно с русскими; но, конечно, у каждой стороны были свои цели. Русские представители рассчитывали усилить значение народного представительства, создав для него постоянный орган; Дрюммонд-Вольф хотел обеспечить при посредстве этого органа; перевес умеренной партии над демократическими элементами собрания. При обсуждении проекта резво высказался против устройства “постоянного комитета” австрийский уполномоченный Каллай: он находил, что проектируемое учреждение, с своим правом законодательствовать в промежутке между сессиями, может уничтожить значение народного собрания; с другой стороны, в случае своей слабости, оно послужит ширмами для губернатора и снимет с него личную ответственность за его действия, которая формально продолжала бы лежать на нем при существовании старого “административного совета” из чиновников.

Впоследствии, практика “постоянного комитета” в Восточной Румелии показала, что во всех этих соображениях и мотивах была долл правды, но только все силы, которых опасались одни и на которые надеялись другие, тянули в одну сторону и привели к одному, весьма крупному результату. “Постоянный комитет”, действительно, обратился в своего рода “comite du salut public”, — во что никак не хотел поверить Каллай, и чего так желали лучше знавшие дело русские делегаты и так опасались турецкие. Не только “директора”, но и сам губернатор совершенно стушевались перед постоянным комитетом в начале его деятельности, и, уверенный в своем всемогуществе, “постоянный комитет” охотно служил ширмами для губернатора, когда это было нужно для его цели, — т.-е. чтобы снять с губернатора ответственность, — только не перед народным собранием, а — перед сюзереном. [430]

Конечно, такой результат не мог быть совершенно неожидан для европейских уполномоченных. Не закрывая глаза на будущее значение создаваемого ими органа, хотя и не сознавая вполне, какое влияние он получит в действительности, они хлопотали главным образом о том, чтобы это влияние попало» в благонадежные руки. Но тут и расходились решительно» взгляды русских и европейских делегатов. Русские настаивали на том, чтобы состав комитета отражал на себе реальное большинство страны, т.-е. чтобы он был болгарским и демократическим. Европейские — стояли за то, чтоб обеспечить, равновесие между болгарским большинством и греко-турецким меньшинством, между демократическими и умеренными элементами. Этот вопрос о составе постоянного комитета оставался открытым в течение всего времени заседаний румелийской коммиссии, и только в конце был решен путем целого ряда компромиссов (По первоначальному проекту Дрюммонда-Вольфа (“Turkey”, No 9, II, 539), комитет составлялся из одиннадцати членов, выбранных собранием: из них четверо — из числа членов заседавших по праву, из семи других — трое из меньшинства, и только четыре остальных из большинства. Затем, вследствие несогласия русских депутатов, Ринг внес поправку, по которой число членов было девять, — из них пятеро из большинства, четверо из меньшинства (ibid., 661). После новых возражений русских коммиссаров, французский уполномоченный предложил добавить к девяти действительным членам трех кандидатов, — в том числе двух от большинства (ibid., 653, 661). Наконец, при втором чтении, русские делегаты согласились на новую уступку, вследствие которой состав комитета был: десять действительных членов и три кандидата; шестеро из числа первых и двое из числа вторых должны были принадлежать к большинству (ibid. 963). Полемику по поводу учреждения постоянного совета его, кроме указанных мест, см. ibid., 1, 448; II, 652-654; 661-665. Замечания о действительной роли “постоянного комитета” см. в книге Матвеева, “Болгария после берлинского конгресса”, стр. 226-227, 285-237. Ср. также “Дневници на Постоянний Комитет за 1879-1884 гг. (скратени протоколии, изд. на Народном Събранне, София, 1890, 6 томов)”). Жизнь, в конце концов, взяла свое и опрокинула искусственное равновесие народностей, с таким трудом установленное в параграфах устава. Ни один сторонник меньшинства не попал в состав постоянного комитета, несмотря на все принятые предосторожности, и сплошной болгарский состав комитета действовал дружно, без всяких разногласий между консервативными и демократическими элементами. Для будущего страны это был огромный успех, но европейская коммиссия не могла не смотреть на него иначе, как на полную неудачу своих предначертаний. Турецкое и греческое меньшинство, несмотря, на искусственную поддержку [431] европейской коммиссии, оказалось совершенно бессильным перед этим компактным большинством, и со свойственной болгарам безцеремонностью постоянный комитет не замедлил показать свою силу всевозможным инородцам и иностранцам — и прежде всего финансовому директору Шмидту, на которого члены комитета как бы перенесли всю ненависть, унаследованную от эпохи народного протеста против европейских исполнителей Берлинского трактата. Естественно, что европейским делегатам трудно было оценить принципиальную сторону упорной, часто мелочной борьбы за упрочение дорого доставшейся независимости, — борьбы, которую, в сущности, вел постоянный комитет. Съехавшись опять в Константинополе, эти делегаты были озабочены тем, чтобы не повторить своей ошибки. Турки механически переписали в свой законопроект постановления румелийского устава и о “частном”, и о “постоянном” комитете, но Европа на этот раз запротестовала и решила слить оба комитета в один. Лорд Фицморис представил своим коллегам любопытную критику “постоянного комитета” с точки зрения — если не знатока местных условий, — зато опытного конституционалиста. “Идея, руководившая образованием постоянного комитета ”, — говорил он, — “ не свидетельствует о доверии к народу. Если бы существовало такое доверие, то легко было бы устроить непосредственную связь между провинциальным представительством и властью, как это и водится во всех странах, обладающих правильным конституционным строем. В подобных странах министры, даже если они не состоят членами палаты, всегда от нее зависят косвенно. В Восточной же Румелии хотели, напротив, совершенно отделить собрание от административного управления, чтобы вверить последнее, хотя бы на первое время, иностранцам... С этой целью заимствовали из американской конституции — или из французского закона о генеральных советах — идею постоянного комитета. Результат получился такой, какой можно было предвидеть. Собрание не имело права низлагать директоров, которые ему не нравились, законными способами, принятыми в парламентарных странах. Но оно имело почти безусловную власть над бюджетом и, при посредстве своего постоянного комитета, присвоило себе опасный и стеснительный контроль над всей администрацией. Директоры оказались, таким образом, лицом в лицу с замаскированной и придирчивой властью, опиравшейся на общественное мнение. В результате, страна прошла через все бедствия, неизбежно вытекающие из системы [432] двоевластия: постоянные ссоры и столкновения в администрация, подозрительность и недоверчивость со стороны общественного мнения. Надо, следовательно, постараться избежать тех же опасностей в других европейских провинциях Турции. А для этого не следует только отступать перед естественными последствиями устройства выборной палаты. Я предлагаю уничтожить постоянный комитет и вместо него дать палате право назначать в административный совет столько же членов, сколько там будет заседать по праву директоров... Таким образом, между собранием и исполнительной властью будет установлена связь, соответствующая потребностям провинций я духу современных свободных учреждений” (“Turkey”, No 16, стр. 155).

Надо признаться, что своей конституционной цели лорд Фицморис достигал не совсем конституционными средствами. Административный совет вовсе не превращался в ответственное министерство одним только тем фактом, что число правительственных чиновников в нем уравнивалось с числом народных депутатов. Этим только восстановлялся порядок старого закона о вилайетах: правда, вместо четырех выборных членов, соответственно четырем старым чиновникам совета, их было теперь восемь, соответственно увеличившемуся персоналу директоров. Надо прибавить, что при окончательной формулировке решено было ввести в административный совет, кроме выборного и чиновничьего элемента, еще и третий элемент — членов по праву — в лице председателей религиозных общин. В этом виде новое учреждение получало уже совсем восточный характер.

Конечно, расширенный таким образом административный совет получат и новые права, и новую ответственность, каких не имел и не нес “частный” совет румелийского устава. Относящийся сюда параграф (50-й) был вставлен в законопроект из критского административного регламента (§§ 13 и 14). Вали обязан был по поводу всякой меры, не чисто исполнительного характера, спрашивать мнения совета; последний имел право обсуждать все меры, “которые будут иметь постоянный или длящийся характер”; наконец, он мог делать изменения в предложениях вали, и принятые таким образом меры или могли немедленно, без дальнейших санкций, быть приводимы в исполнение, или же входили в силу после трехмесячного молчания Порты. Но вали мог и отвергать поправки [433] или меры, предложенные советом, — только в этом случае он должен был проводить свои собственные решения не иначе, как в форме императорского ираде. Наконец, в случаях настоятельной нужды, он сохранял право действовать самолично, лишь под условием последующей ратификации своих действий посредством ираде. Нечего и говорить, что все эти лазейки делали сопротивление административного совета в сколько-нибудь важных случаях совершенно бессильным и бесполезным. В этом вопросе, следовательно, как и в вопросе о назначении высших чиновников, без участия вали, новый закон о вилайетах был значительным шагом назад сравнительно с румелийским уставом. “Уровень” был сильно “понижен”. Не останавливаясь на определении компетенции высших чиновников, скопированном с румелийского устава, с некоторыми дополнениями из старых турецких законов, и оставленном почти без всяких изменений европейскими делегатами, переходим прямо к главе IV-й — “о генеральных советах вилайета”. Эта глава значительно переработана коммиссией, большею частью в смысле расширения провинциальных прав (сравнительно с турецким законопроектом), но в некоторых вопросах и в обратном смысле (сравнительно с румелийским уставом).

Состав “областного собрания” румелийского устава явился результатом очень упорной борьбы в среде членов румелийской коммиссии. В том виде, в каком эта часть устава вышла из-под пера Дрюммонда-Вольфа, собрание должно было заключать в себе: 1) 36 членов выборных, 2) половину, т.-е. 18 членов по назначению, и 3) 10 членов по праву (в том числе 7 представителей религиозных общин, два председателя верховных судов и контролер финансов). Русские представители, Шепелев и Цертелев, резко восстали против введения второй категории членов, напоминая, что о членах по назначению не было речи не только на константинопольской конференции, но даже и в старых турецких законах; что при таком значительном меньшинстве никогда не может составиться большинства трех-четвертей, требуемого законопроектом для отдачи под суд вали и для изменения общегосударственных законов; что достаточно будет легкого давления на незначительное большинство, чтобы обеспечить администрации безусловное влияние на представительство; что, наконец, лучше не давать никакого народного представительства, чем создавать мнимый контроль, на деле не существующий. Дрюммонд-Вольф [434] и бар. Ринг доказывали, напротив, что члены по назначению необходимы, чтобы обеспечить представительство турецкому и греческому меньшинству, а также чтобы дать губернатору опору в влиятельной и умеренной группе депутатов. Чтобы подчеркнуть эту последнюю цель, оба делегата ввели добавочный параграф, по которому треть назначенных членов должна была состоять из крупных землевладельцев и капиталистов, другая треть — из чиновников и третья — из представителей либеральных профессий. Они соглашались, далее, низвести общую цифру назначенных членов с половины до трети (12) выборных членов собрания. Русские представители соглашались на восемь; наконец, в окончательной редакции сошлись на десяти (“Turkey”, No 9, part II, стр. 535, 595-603, 902-3). Турецкий законопроект, приняв, в общем, текст румелийского устава, ввел, однако, в деталях ряд ограничений. Число назначенных членов он определил как “треть” выборных, сохранив притом их социальный состав, указанный Вольфом и Рингом. Новые комиссары низвели цифру назначенных членов до «четверти» выборных, и половину их (вместо трети) решили выбирать из представителей либеральных профессий. Право быть избранными в генеральный совет турецкий проект оставил только за уроженцами вилайета или лицами, прожившими в нем не менее пяти лет. Новый закон вернул это право всем, “имеющим местожительство” в вилайете. Продолжительность сессии, ограниченная полутора месяцами в законопроекте, по-прежнему определена в два месяца в новом уставе. Право объявлять программу сессии исчерпанной дано председателю собрания; право вали распускать собрание обусловлено согласием административного совета (за исключением чрезвычайных случаев). Право султана санкционировать законы, постановляемые собранием, ограничено четырехмесячным сроком, со времени представления закона вали; по истечении этого срока, молчание Порты решено считать согласием. Значительно расширен список предметов, по которым собрание имеет законодательную конституцию. Подтверждена полная безответственность депутатов за мнения, высказанные в собрании, и исключена оговорка турецкого проекта (“поскольку эти мнения соответствуют задачам совета”). Дисциплинарная власть председателя, имевшего по турецкому проекту право исключить депутата на всю сессию за оскорбление правительства — ограничена случаем рецидива и не [435] согласия извиниться (согласно предложению салоникской коммиссии). Восстановлено находившееся в румелийском уставе право депутата говорить речи и делать письменные заявления на родном языке. Наконец, особенно значительно расширены финансовые права генерального совета. Турецкий законопроект формулировал эти права — и относительно совета, и относительно провинции вообще — чрезвычайно туманно и в сущности предоставлял народному представительству только совещательный голос в вопросах бюджета. Лорд Фицморис энергично протестовал против недостаточности уступок в этом вопросе и заново составил относящуюся сюда часть проекта. Вместо § 19-го, глухо определявшего, что, “за покрытием издержек по всем отраслям местного управления, 10% общих доходов вилайета будет употребляемо на известные нужды области, а остальное будет вноситься в военный бюджет и на другие общие расходы центральной администрации”, — английский уполномоченный точно определил (§ 84), какие именно расходы и доходы должны считаться местными, какие — общегосударственными, какая доля должна оставаться провинции и в каком порядке она должна расходоваться. Вопреки турецкому приему — сперва определить, что нужно для провинции, и потом все остальное взять в казну, он употребил обратный способ: выделил расходы центрального управления (войско и флот, liste civile, иностранное представительство, общественный долг и др.), остальные же расходы (в том числе по юстиции, жандармерии и полиции) признал местными. При этой системе, конечно, на долю провинциального бюджета приходилось больше статей и только уже остальная сумма, за покрытием этого бюджета, делилась в известной пропорции между провинцией и казной. Фицморис определил долю провинции не в 10%, как предлагал турецкий проект, а в 15%. По его приблизительному рассчету, вся сумма доходов, остававшихся таким образом в распоряжении генерального совета, должна была составлять не менее 50% всех поступлений вилайета. Надо прибавить, что сверх того сам турецкий проект давал совету право добавочного обложения на нужды провинции в размере до 5% бюджета. Конечно, все это было меньше, чем 70%, которые константинопольская конференция и румелийский устав оставляли на нужды провинций из их общего дохода.

Не менее важно, чем точное определение областных и центральных доходов и расходов, был вновь установленный Вольфом порядок поступления, хранения и расходования сумм, [436] обеспечивавший для каждой из трех частей бюджета, т.-е. дм областной администрации, для специальных нужд вилайета (15% остатка) и для центральной администрации (остальные 85%) особое счетоводство и отчетность в оттоманском банке. Наконец, точнее определено было в новом законе право контроля собрания над бюджетом. “Всякое расходование провинциальной администрацией сумм, не утвержденных бюджетом”, объявлялось “покушением на права (un abus attentatoire aux droits) генерального совета”. Собрание получало от вали проект бюджета в начале сессии и возвращало его обратно через своего председателя после закрытия заседаний, для передачи на утверждение министра финансов. Если министр не давал ответа в течение трех месяцев, бюджет считался утвержденным.

Случай окончательного отказа со стороны собрания в требуемых кредитах, предусмотренный в § 103 румелийского устава (и разрешенный там против собрания), — в новом законе о вилайетах вовсе не предвидится. Затем оставлен также в стороне — и турецким проектом, и новым законом — важный параграф (100) румелийского устава, дающий собранию участие в законодательной инициативе.

Но смыслу этого параграфа, собрание могло или заставить губернатора внести желаемый законопроект, обратившись к нему с адресом по этому поводу, или прямо внести законопроект от имени нескольких членов (не менее шести). В новом вилайетском законе не находим прямых указаний на инициативу ни собрания, ни губернатора. Видно только (§ 82), что без участия собрания не могут быть издаваемы законодательные распоряжения по многочисленным предметам, перечисленным в этом параграфе: Фицморис в своем донесении правительству выражался по этому поводу, что “власть генерального совета по известным предметам законодательства сделана безусловной и полной, вместо того, чтобы оставаться просто совещательной” (“Turkey”: No 16, II, стр. 244. В турецком законопроекте перед перечнем предметов ведомства генерального совета стояли очень осторожные выражения: “Les Conseils Generaux... eont autorises a exprimer leurs opinions et proposer les amendements aux loix et reglements”, по таким-то предметам (ibid., I, 34). Коммиссари приняли-было выражение § 13-го румелийского устава, по которому эти предметы входят в исключительную компетенцию собрания. Но в окончательном тексте слово: “исключительная”, было выкинуто). Это, однако, нисколько не определяло размеров собственной инициативы собрания по перечисленным в законе проектам его законодательной компетенции. [437] Полная неопределенность закона по этому капитальному вопросу составляет, несомненно, один из его главных пробелов и является опять крупным шегом назад сравнительно с румелийским уставом.

Следующие семь глав закона (V-XI) посвящены описанию различных инстанций областного устройства провинция: санджака, казы с ее составными частями (общинами и муниципалитетами), нахии, городских кварталов и селений. Весь этот отдел был сохранен европейскими коммиссарами почти в том же виде, в каком был составлен в турецком законопроекте. Между тем турки именно в этом отделе более держались своей рутины, чем постановлений румелийского устава. Надо сказать, впрочем, что резкой разницы между тем и другим не могло тут быть уже потому, что и старые турецкие законы об областном устройстве, и новый проект французского коммиссара Ринга сводились в одному и тому же источнику — к французскому административному законодательству. Своими новыми заимствованиями Ринг лишь пополнил старые турецкие (Ср. его вступительные объяснения при обсуждении проекта румелийской коммиссии, “Turkey”, No 9, II, стр. 708). Главной задачей европейских делегатов со времени константинопольской конференции было — сократить количество административных инстанций. По турецкой системе, вилайет делился на санджаки, санджаки на казы, между казами и сельскими и городскими общинами стала, как раз в описываемое время, организоваться еще промежуточная единица — нахия (кантон). Таким образом, высшая единица турецкого областного устройства, провинция, составлялась из четырех низших: департамента, округа, кантона и общины. Что это — чересчур много, ясно было для всякого; но трудно было, не зная реальной обстановки турецкой жизни, решить, откуда начать сокращать. Сторонники централизации и чиновнического управления, естественно, готовы были пожертвовать одною из низших единиц; сторонники децентрализации и выборного устройства — одною из высших. По инициативе русских представителей, константинопольская конференция стала именно на последнюю точку зрения и сделала из нахии-кантона основную ячейку своей автономной системы. В румелийской коммиссии, несмотря на присутствие главного инициатора этого взгляда, кн. Церетелева, преобладало, как мы знаем, противоположное мнение. Бар. Ринг предпочитал пожертвовать именно нахией, [438] слив ее функции с функциями казы. В этом смысле выработано было румелийское устройство, с его “округом (департаментом)”, “околией” и “общиной”. При обсуждении турецкого законопроекта, однако, Фицморис начал склоняться к русской точке зрения и высказался за сохранение нахии и за уничтожение казы, — причем к положению уничтожаемой казы должна была приблизиться черезчур крупная и потому бесполезная в настоящем виде высшая единица — санджак (“Turkey”, No 15,1, 198. Отметим еще неудачную попытку Фицмориса, подсказанную одной греческой петицией, — ввести в закон постановление о новой группировке нахий, соответственно национальности жителей. Эта идея тоже проводилась на константинопольской конференции русскими, в интересах христианского большинства. Фицморис воспользовался ею в интересах греческого меньшинства). Это решение, кажется, было самым благоразумным, если только не проще было бы прямо уничтожить самый санджак. Но, к сожалению, оно не прошло. В окончательный текст вошла старая турецкая система, притом довольно туманно формулированная, так как “нахия” не успела еще в ней занять подобающего места между казой и общиной. Единственным сколько-нибудь значительным улучшением в этом отделе было то, что каждый чиновник получал обязательно помощника и заместителя (“моавина”) из лиц другого вероисповедания, чем был он сам. Сделать хотя бы низшего из этих чиновников мудира (начальник нахии) выборным (как это предполагалось на константинопольской конференции и как требовали в этот раз Фицморис за-одно с Хитрово) (“Turkey”, No 15, II, 213-214) — не удалось; он назначался вали (правда, из членов совета нахии), а высшие чиновники — каймакам и мутессариф — прямо султаном.

Глава ХІІ-я, “о выборах”, тесно связанная с предъидущими, — также была принята делегатами Европы почти в том самом виде, в каком предложена турецким правительством. В этом своем виде она составляет нечто среднее между старым турецким законом о вилайетах и румелийским уставом. Старый вилайетский закон (1867) учреждал при каждой областной единице административный совет с “выборными” членами; но “выборы” этих членов были так обставлены, что походили больше на назначение (Именно, чиновники и главы духовных общин данной административной единицы выбирали из списка лиц, имеющих право быть выбранными в совет этой единицы, тройное количество кандидатов, затем посылали список этих кандидатов в такого же рода избирательную коллегию ближайшей низшей единицы, выбиравшей из списка двойное количество кандидатов. Получив эти списки, данная единица составляла новый список лиц, получивших наибольшее количество голосов во всех низших подразделениях этой единицы, опять в двойном количестве сравнительно с числом лиц, имеющих быть назначенными. Этот последний список пересылался начальнику следующей высшей единицы (из общины — начальнику казы, из казы — начальнику санджака, из санджака — начальнику вилайета), который уже и назначал из двойного числа представленных ему кандидатов надлежащее число “выборных” членов совета той единицы, которая присылала список. См. Aristarchi-bey, II, 284-8). Румелийский устав, [439] следуя французскому законодательству, совсем лишил кантон (“околию", соединявшую в себе, как сказано, функции казы и нахии) выборного совета, но зато усилил представительный элемент в высшей и низшей единице, департаменте и общине: в первом совет, а во второй также и “мэр” (кмет) выбирались населением посредством прямых выборов (выбор мэра был уступкой русскому требованию (“Turkey”, No 9, II, стр. 795-800, 965).

Турецкий законопроект, удержав старую систему областных инстанций, удержал также и выборные советы при каждой из них; но, не желая дать населению право прямого выбора в совете, он предложил следующий порядок. Административный совет нахии выбирается непосредственно избирателями; совет казы выбирается членами совета нахии; совет санджака — членами совета казы. Члены “генерального совета”, предназначенного заменить областное собрание румелийского устава, должны были выбираться тоже не прямыми выборами, а членами советов нахий. Все эти предложения турецкого проекта были приняты коммиссарами; сравнительно с старым законом о вилайетах они составляли значительный шаг вперед, но зато сильно ослабляли представительный элемент в законодательном собрании и административных советах области сравнительно с румелийским уставом. Принят был также и избирательный ценз, предложенный турками, с одним изменением. Активное избирательное право имели все оттоманские подданные, достигшие 21 года, платящие прямые налоги и обладающие недвижимостью или каким-нибудь торгово-промышленным предприятием, а также все чиновники, духовенство и дипломированные представители либеральных профессий, хотя бы они и не удовлетворяли поставленным выше условиям. Для пассивного избирательного права нужно было иметь тот же возраст (вместо предложенных турками 30 лет) и платить налогов — при выборе в нахию не менее 50 пиастров, в казу — не менее 100, в санджак и генеральный совет — не менее 150 (по старому турецкому закону требовалось платить 100, [440] 150 и 500 пиастров и иметь тридцатилетий возраст). Принят был, наконец, и срок выборных должностей: четырехлетий для генерального совета, двухлетний — для низших инстанций, с переменой половины состава — каждые два года там — и каждый год здесь. Единственное серьезное изменение, сделанное делегатами во всем этом отделе, клонилось к охране представительства меньшинства. Для этой цели по всем инстанциям выборов проведено было одно правило, принятое уже в пользу меньшинства при составлении румелийского устава. Избиратели могли писать в своих бюллетенях только часть всего числа депутатов, подлежащих выбору, именно три-четверти их: таким образом, в случае подачи всех голосов большинства за одних и тех же кандидатов, эти кандидаты занимали три-четверти мест, оставляя остальную четверть кандидатам меньшинства. Однакоже, хорошо сплоченное значительно и преобладающее численно большинство всегда может отделить часть своих голосов, достаточную для перевеса немногочисленных голосов меньшинства, чтобы обеспечить себе и остальную четверть мест. Таким образом, например, в постоянный комитет Восточной Румелии попали, несомненно, только те члены, которых хотело большинство, несмотря на то, что формально каждый член имел право выбирать только шестерых кандидатов на десять мест, и остальные четыре места предполагалось обеспечить за меньшинством. Конечно, в Румелии меньшинство не-болгарского населения оказалось гораздо ничтожнее, чем предполагала Европа, основываясь на заявлениях его представителей, особенно греков. Но подобное же заблуждение, вредное, прежде всего, для самих тех, которые его поддерживают, может легко повториться еще раз и в македонском вопросе: и в таком случае искусственные меры, принятые для поддержания меньшинства европейскими делегатами, без сомнения, окажутся такими же бессильными в Македонии, какими оне оказались в Восточной Румелии.

ХІІІ-я глава — “о судах» — в турецком законопроекте была редактирована очень кратко. Она устанавливала лишь некоторые общие положения, отсылая за деталями к вновь изданным турецким законам, общим для всей империи. Не имея перед собой перевода этих законов, европейские делегаты сочли нужным сами установить в своем проекте общие черты судебного устройства для европейских провинций Турции.

Низшей судебной инстанцией сделан был, по русскому предложению, “мировой суд”, долженствовавший функционировать в [441] каждой нахии в составе судьи, назначенного губернатором, и двух ассессоров, выбранных советом нахии — одного мусульманина, другого не-мусульманина. Следующая областная единица, каза, по предложению Фицмориса была лишена судебных учреждений. Суд первой инстанции для более важных дел, он же и апелляционный для некоторых приговоров мирового суда, учреждался в санджаке, тоже в составе судьи, назначаемого Портой, и двух выборных ассессоров разных национальностей. При суде санджака устраивалась должность прокурора и следователей, назначаемых Портой. Наконец, высший в провинции “апелляционный суд вилайета" состоял из президента и двух советников, назначаемых Портой, и двух выборных ассессоров. При нем тоже учреждались должности генерал-прокурора и следователей. Оклады жалованья всем судьям были назначены очень высокие, во избежание взяточничества. Устанавливался принцип равенства показаний мусульманских и не-мусульманских свидетелей. Наконец, вводились некоторые гарантии против неправильного содержания подсудимых в тюрьмах. Призванные в заседание турецкие эксперты утверждали, что составленный коммиссарами проект неполон и неточно формулирован сравнительно с оттоманскими законами, а русский уполномоченный призвал коммиссию некомпетентной в данном вопросе. Действительно, проект носил на себе все следы спешной работы (“Turkey”, No 15, II, стр. 260-269).

Глава XIV-я — “о народном просвещении» — заимствована турецким проектом целиком, с очень небольшими изменениями, из румелийского устава и принята в этом виде делегатами. Начальное образование объявляется в ней обязательным для детей 7-13 лет; забота о школах оставляется на попечении общин; предусматривается возможность открытия университета, и обеспечивается свобода выбора языка для преподавания.

Следующая XV-я глава — “о культах» — отсутствовала в турецком законопроекте и заимствована, с незначительными переменами, из румелийского устава. Так как религиозные общины были издавна единственными не-мусульманскими корпорациями, признанными мусульманским законом, то естественно все привилегии, данные когда-либо мусульманскому населению страны, принимали форму корпоративных привилегий этих церковных общин. Сколько-нибудь широкая постановка автономных учреждений не только ничего не может прибавить к этим [442] приобретенным правам, но, по мере развития деятельности свободных учреждений, должна по-неволе вступить с ними в коалицию и мало-по-малу сократить их размеры. До тех пор, однако, пока удержится оттоманская власть в стране и пока эти, выработанные самой жизнью, права остаются более действительным оплотом против турецкого произвола, чем сажая либеральные бумажные реформы, — было бы рискованно их касаться. Вот почему и автономный румелийский устав, и автономный закон о европейских вилайетах не могли сделать ничего лучшего, как подтвердить за не-мусульманскими общинами все их старые права и привилегии. Однако, был один случай, когда оба устава застали церковные привилегии еще в процессе формирования; это именно был вопрос о султанской инвеституре для болгарских епископов. В румелийской коммиссии этот вопрос привел в оживленным спорам за и против передачи этого права инвеституры румелийскому губернатору; в конце концов, коммиссары остановились на очень осторожной и, поэтому, неопределенной редакции (предложенной турками), по которой “владыки не-мусульманских общин, утверждавшиеся прежде Высокой-Портой, впредь будут утверждаться или Высокой-Портой, или губернатором от имени султана” (“Turkey”, No 9, II, 908-910, 997 и § 346 Р. О. У). При обсуждении нового закона о вилайетах, болгарский экзарх ходатайствовал перед некоторыми коммиссарами о разрешении посылать епископов в Македонию, но державы решили хранить полный нейтралитет в греко-болгарской борьбе. Таким образом, в разбираемой главе право инвеституры было оставлено за Портой, с следующей, впрочем, ни в чему не обязывающей оговоркой. “Если какая-либо христианская община окажется без пастырей и будет просить о них, то императорское правительство должно без замедления исследовать, не возбуждает ли эта просьба возражений, и если нет, то исполнить ее”.

Таким образом, лозунгом главы XV-ой был строжайший status quo.

Следующая глава XVI-ая — “о чиновниках» — составлена, с некоторыми совращениями, из двух глав турецкого законопроекта. Она трактует главным образом об ответственности чиновников перед правительством и частными лицами, и установляет порядок судебного преследования чиновников.

Наконец, последняя, XVII-я глава нового закона о [443] вилайетах, “о жандармерии и полиции”, вставлена вновь коммиссарами. Значение этой главы в глазах европейских делегатов видно из следующих ее параграфов. “307. Набор жандармерии производятся в вилайете между всеми жителями, способными «службе, без различия национальности и религии, с соблюдением, по возможности, пропорции между мусульманами и немусульманами” (“Turkey”, No 15, II, 181, 183, 225). “§ 310. Офицерские должности всех степеней жандармерии могут замещаться европейскими офицерами” (Вся остальная часть турецкого законопроекта, трактовавшая о вопросах внутреннего благоустройства провинции, была просто опущена коммиссаром, так как забота об этих вопросам признана входящей в компетенцию областного собрания).

“Теперь посмотрим”, — писал английский коммиссар своему правительству, подведя общие итоги заседаний, — “какова будет судьба нового закона — суждено ли ему послужить только новой главой повести о великих надеждах и малых результатах, «ли же он действительно поведет к каким-нибудь практическим изменениям... Судя по прежнему поведению Порты, не без основания можно полагать, что она всячески постарается, при помощи разных проволочек и уверток, избегнуть принятия нового закона, по крайней мере в его наиболее существенных частях, или, принявши его, попробует избегнуть обнародования всех действительно важных постановлений, а попытается обмануть общественное мнение приложением только той части, которая составляет почти одно простое воспроизведение старого “закона о вилайете”, — напр., главы о провинциальных властях. Единственное средство для держав предупредить эти уловки — это требовать от Порты публикования закона в его теперешнем виде, без всяких изменений, и отказаться от всякого дальнейшего обсуждения деталей и подробностей, рассмотренных уже коммиссией... Но даже и в случае оффициального принятия Портой закона это будет лишь первый шаг; впереди останется еще практическое выполнение реформы. Оно будет зависеть, главным образом, от губернаторов, которым новый закон дает широкую инициативу, и от враждебного или дружественного расположения которых к закону многое будет зависеть” (“Turkey”, No 15, II, стр. 247-248). Как видим, теперь у европейских коммиссаров не оставалось и следов того оптимизма, с которым Дрюммонд-Вольф советовал коммиссарам “поднять уровень” уступок, добытых при выработке румелийского устава”. Поведение оттоманских уполномоченных во время заседаний [444] должно было наводить на самые пессимистические мысли. Уже в самом первом заседании, на вопрос, приняты ли в турецком законопроекте возражения местных коммиссий, и есть ли этот проект — окончательный, турецкий уполномоченный ответил, что проект — принят Портой, и что он “будет заключать в себе все поправки, которые Порта сочтет нужным принять (aura cru devoir accepter). В течение обсуждения проекта коммиссарами, Порта не сочла нужным принять ни одной сколько-нибудь существенной поправки. В предпоследнем заседании турецкие коммиссары подвели итог своим голосованиях, и оказалось, что из 337 статей проекта, подвергавшихся обсуждению, 21 они безусловно отвергают, относительно 28 настаивают на сохранении в первоначальном виде, относительно 95 — воздерживаются от суждения, и только 185 — большею частью тех, которые приняты коммиссарами в том виде, как предложены Портой — соглашаются принять (Ibidem, I, 86; II, 277). Такое отношение к работе европейских делегатов не предвещало, конечно, ничего хорошего. Факты подтвердили — или даже превзошли — самые худшие опасения лорда Фицмориса. Порта просто положила новый закон о вилайетах под сукно.

Македония оказалась, таким образом, самой обделенной из всех европейских провинций Турции, восставших в 1876-77 гг. Немногие изолированные попытки продолжать борьбу не повели ни к чему. Бороться дальше было бесполезно, после того как население убедилось, что “ни Россия, ни Европа, не желают больше проливать за него ни одной капли крови" (Речь ген. Обручева при прочтении прокламации к болгарам имп. Александра II. “Turkey”, No 9, II, 1026). Скоро борьба стала и невозможна. Македонская интеллигенция была поголовно заподозрена турками в неблагонадежности. Часть ее сделалась жертвой преследований; другая перекочевала в свободную Болгарию. Торговля и промышленность провинции быстро падали, по мере приобщения ее в европейскому рывку. Все это на много лет остановило освободительное движение в Македонии. Когда оно вновь началось, в девяностых годах, положение дел, и в Европе, и в Турции, совершенно переменилось. Центр тяжести в международной политике передвинулся [445] из Европы в колонии. Замешательства и смуты на “близком Востоке”, приковывавшем в себе прежде все внимание европейских правительств, стали представляться теперь досадным отвлечением, препятствующим заняться более важными делами в Африке или в Азии. Поколебались серьезно и идеологические основы восточной политики держав. “За периодом беззаботного великодушие последовала реакция, приведшая к противоположной крайности: слишком продолжительная невнимательность к собственным выгодам повела к тому, что теперь не хотели признавать ничего другого, кроме непосредственного, ближайшего интереса” (Berard, “La politique de sultan”, 1897, стр. 282). Турция как нельзя лучше воспользовалась расширением интересов и съужением симпатий европейских держав. Попытка Мидхада-паши обставить течение государственной жизни гарантиями законности прошла без следа. Не только турецкий государственный строй не развивался в намеченном им направлении, но и существовавшие раньше учреждения перестали правильно функционировать, так как и они оказались слишком стеснительными для проведения точной политики султана. “Можно сказать”, — писал французский посланник в Константинополе, Камбон, своему правительству, в средине 1895 года, — “что за последние четыре года правительство перешло из Порты во дворец. Чиновники не подчинялись больше министрам, под начальством которых служили: они сносились непосредственно с секретарями султана; они открыто отказывались подчиняться приказаниям великого визиря, и не раз мне приходилось констатировать, что Порта бессильна заставить самых второстепенных чиновников исполнять свою волю” (Ministere des affaires etrangeres. Documents diplomatiques. Affaires armeniennes. Projets de reformes dans l’empire ottoman. 1893-1897. Paris. 1897. В книге B. Берара, написанной раньше выхода этой “Желтой книги”, можно найти много ярких иллюстраций цитированного в тексте заключения Камбона).

Известны результаты этой личной политики султана, поощряемой невнимательностью Европы. “Малоазиатская резня» — мы опять пользуемся выражениями Берара, — “продолжавшаяся два года, опустошившая пространство более обширное, чем Франция, и воздвигшая на пороге двадцатого века пирамиду из 300.000 человеческих голов, останется памятником этой эпохи”. Армянские убийства в Малой Азии и Константинополе поколебали, наконец, равнодушие Европы, хотя и не истощили ее долготерпения. Вечный вопрос о реформах вновь появился на [446] сцену и снова прошел все обязательные перипетии, — включая сюда и полное игнорирование Портой данных ею и опубликованных законов. Реформы опять задели рикошетом и Македонию, так что нам надо остановиться на них подробнее.

Дело началось, собственно, с требования административных, финансовых и судебных нововведений в пострадавших провинциях Малой Азии. С этой целью константинопольские посланники трех великих держав (Франции, России и Англии) представили Порте, в апреле 1895 г., готовый законопроект. На этот раз выразители воли Европы были умереннее, чем ее представители в румелийской коммиссии и даже на константинопольской конференции. Законопроект старался придерживаться старых турецких законов о вилайетах, которые всетаки были лучше, чем действовавшая практика. К попытке восстановить силу этих законов они прибавили кое-что, на очень умеренное, из нового закона о вилайетах, составленного румелийской коммиссией. Сюда относился порядок выбора членов в административные советы (членами советов низших инстанций), назначение при областных управителях помощников из не-мусульманских исповеданий, перегруппировка административных единиц с обращением внимания на вероисповедный состав жителей, выбор части жандармерии из не-мусульман. К этим скромным реформам европейский меморандум прибавлял еще более скромные пожелания относительно гарантий: назначение турецкого коммиссара для надзора за выполнением реформ, турецкой же постоянной контрольной коммиссии в Константинополе, с половиной состава христианской, дня постоянных сношений с посольствами держав, и, наконец, обещания со стороны Порты “держать представителей держав оффициозным образом au courant того, каких лиц Порта намеревается назначить на должность вали" (Меморандум и проект послов см. в цитированной “Желтой книге”, стр. 45-66). В виду европейского предложения, султан прибегнул к обычным уловкам Порты. Во-первых, он поспешил назначить собственную коммиссию для исследования “настоящего положения вилайетов империи”, с несомненным намерением предпринять для всех вилайетов какую-нибудь общую, т.-е., как прежде, “бумажную" реформу. Когда турецкий контр-проект, “не содержавший никаких серьезных мероприятий, не дававший никаких гарантий и не могший служить хотя бы даже исходной точкой для [447] дальнейших переговоров”, был готов и сообщен послам, они получили (3-го июня н. с.) и ответ Порты на свой меморандум, более чем уклончивый. Так как послы продолжали настаивать на обсуждении своего проекта, то Порта назначила новую коммиссию “для составления списка вопросов, по которым последний возбуждал споры” (26-го июня). Назначив коммиссию, Порта спокойно ждала, как отнесется к делу новое (консервативное) английское министерство; потом, получив от него, через месяц (24-го июля), неблагоприятный ответ, представила послам разбор их проекта и свой проект армянских реформ. Критику Порты Камбон очень остроумно и совершенно точно резюмировал следующим образом: “Вы говорите нам об административных, финансовых и судебных реформах. Но это все есть в законах. Правда, мы не обещаем вам применять эти законы лучше, чем делалось до сих пор; мы даже постараемся, чтобы в некоторых пунктах они не исполнялись; но, тем не менее, с вас должно быть достаточно, что все это записано в “своде законов”. Вы вам говорили о насилиях, жертвой которых сделались христиане. Но ведь вы отлично знаете, что все преступные деяния запрещены и наказуемы законом” (Ibid., стр. 61, 71-75, 79-81, 85-94). По вопросу о гарантиях и о средствах контроля Порта не обмолвилась в своем разборе ни одним словом. Тогда министерство Солсбери заговорило более решительным тоном. Так как Порта особенно настоятельно подчеркивала, что настояния держав не должны идти дальше, чем позволяют постановления Берлинского трактата, то лорд Солсбери решился потребовать осуществления права контроля над армянскими делами, предоставленного Берлинским трактатом державам. Он проектировал для этой, цели устройство смешанной коммиссии из четырех турецких и трех европейских делегатов (август). Турки испугались и немедленно послали коммиссара в Армению для введения обещанных реформ, убедительно прося в то же время державы удовлетвориться турецким проектом отказаться от требования интернациональной коммиссии (Ibid. 136-138). В это время (начало октября н. с.) в Константинополе произошли армянские беспорядки; за ними последовала серьезная нота держав и посылка всех стационеров в Константинополю. Порта почувствовала необходимость новых уступок и 17-го октября приняла все [448] требования держав, в новой редакции (142, 143-145, 148-150, 151-162). Добившись султанского указа, европейская дипломатия на целый год успокоивается по вопросу о реформах. В этот промежуток времени возвышает свой голос болгарское правительство, опираясь на только-что примирившуюся с ним Россию. Князю Фердинанду и Стоилову удается удержать начавшееся в Македонии движение и в награду за это добиться от Порты некоторых уступок для Македонии. Русский посол Неладов поддерживает перед турецким правительством болгарские требования и советует распространить реформы на европейские провинции. Болгарский князь, с своей стороны, в бытность свою в Константинополе, заявляет, что в случае отказа ему трудно будет сдерживать недовольных. Султан уступает; в конце апреля 1896 г., он издает декрет о “реформах для румелийского вилайета” (Ibid. 226-229). Уступки этого декрета, однакоже, более чем скромны. Число членов административных советов повышается с четырех до шести, на половину не-мусульман (и из этой половины — двое членов из большинства населения, т.-е. по большей части из болгар). Губернаторам придаются помощники (но об их религии нет ни слова). Назначается для каждых двух провинций контрольная коммиссия и для каждой провинции — инспектора административные, финансовые и судебные, для наблюдения над деятельностью соответственных ведомств. Устанавливается предельный срок для разрешения ходатайств о постройке новых церквей (2 месяца — в казе, 1 месяц — в санджаке и вилайете; но в высшей инстанции, в Константинополе, срок не назначается, а говорится лишь глухо об “ускорении” формальностей). В жандармерию дается обещание ввести 10% не-мусульман. Говорится об облегчениях при взимании недоимок, о большей пропорциональности при раскладке налогов, о консолидации “десятка” и переоценке земельного налога, в случае жалоб на его неправильность.

Между тем, систематическое истребление армян в Малой Азии шло своим чередом. За ним последовало занятие оттоманского банка армянскими революционерами (26-го августа) и резня на улицах Стамбула, “по всем признакам организованная властями и легко могшая быть предупрежденной своевременным вмешательством со стороны турецких войск”, — как должны были констатировать представители держав в [449] Константинополе. Дипломатия снова встрепенулась. Английский кабинет разослал (21-го октября) меморандум, в котором резюмировал историю турецких провокаций и европейских попыток вмешательства. В меморандуме было засвидетельствовано, что “хотя согласие султана на реформы в армянских вилайетах было дано год тому назад, но для исполнения их ничего серьезного не было сделано, за исключением назначения нескольких христианских чиновников” (Ibid. 301-302). Дипломаты снова заговорили строгим языком с турецкими чиновниками и с самим султаном. В результате султан решился опубликовать декрет, распространявший реформы, предназначенные для шести армянских вилайетов, — на все вилайеты империи (11-го ноября). К своему большому удивлению, однакоже, дипломаты не нашли в опубликованном тексте самых важных постановлений изданного за год перед тем закона. В новом законе не говорилось ни слова о допущении к некоторым должностям христианских чиновников, о советах при вали, мутессарифах и каймакамах и т. п. Другими словами, он брал назад даже те скромные уступки, которые, полгода перед тем, даны были Македонии, благодаря предстательству русского правительства. Те постановления, которые остались в законе, все имели форму простого подтверждения прежних распоряжений правительства, никогда не отмененных формально, но никогда и не вводившихся в действие (Ibid. 320-323).

Таким образом, новое давление европейской дипломатии привело к изданию закона, который, в буквальном смысле, свел к нулю результаты всех ее предъидущих усилий. Как бы для того, чтобы рельефнее оттенить этот итог, сравнительно с первоначальными предположениями держав, в том же ноябре 1896 г., третий македонский конгресс в Софии сгруппировал самые благоприятные из этих первоначальных предположений и опубликовал в виде своей минимальной программы. Эта программа остается и до сих пор оффициальным выражением того, к чему стремится македонское национальное движение. Еще недавно она была вновь перепечатана в одном автономистском македонском органе. Характеристикой этой программы мы и закончим настоящую статью. Вот, прежде всего, сам этот небольшой и чрезвычайно интересный документ:

“1) Из теперешних солунского, битольского и скопского [450] вилайета образуется одна область резиденцией Солунью (следует определение границ, воспроизводящее, за исключением Солуни и Бодены, пограничную линию Сан-Стефанского трактата) (а).

2) Назначается генерал-губернатором (»главным управителем”) области на пятилетний срок лицо, вполне удовлетворяющее условиям справедливости и терпимости и принадлежащее к господствующей народности (b).

3) Генерал-губернатор управляет областью при помощи областного собрания, избранного непосредственно самим населением, при строгом соблюдении прав меньшинства. Оно решает все вопросы, касающиеся внутреннего устройства области (с).

4) Личность и жилище всех граждан области должны быть одинаково неприкосновенны. Цензура печатного слова не существует (d).

5) Все областные чиновники назначаются из той народности, которая преобладает в их месте служения. Высшие из них назначаются султаном, по предложению генерал-губернатора, а остальные назначаются прямо самим генерал-губернатором (е).

6) Язык главных народностей в области будет оффициальным наравне с турецким во всех областных [451] учреждениях; административным единицам будет предоставлен, выбор одного из этих языков для оффициальных сношений (f).

7) Учебное дело христианских народностей всецело предоставляется заботам соответствующих училищных организаций (g).

8) Для поддержания порядка а тишины в области организуется областная жандармерия, основанная на началах рекрутской системы и непосредственно подчиненная генерал-губернатору. Эта жандармерия, вместе с своими офицерами, составляется из местных народностей, пропорционально их численности, не превышая 1% местного мужского населения. Высшие офицеры этой жандармерии назначаются е. и. в. султаном, по предложению генерал-губернатора, а остальные назначаются прямо самим генерал-губернатором (h).

9) Бюджет и налоги области определяются народным собранием. 25% дохода области вносятся в правительственную казну, а остальное употребляется на нужды области (і).

10) Одновременно с назначением генерал-губернатора назначается специальная коммиссия, в которой будут достаточно представлены местные народности и которая под председательством генерал-губернатора выработает подробности упомянутых реформ (к).

11) Всем политическим преступникам, осужденным и не-осужденным, а также и всем заподозренным в неблагонадежности областным уроженцам, находящимся вне родины, дается общая и полная амнистия (l).

12) Подобные реформы вводятся и в адрианопольском вилайете" (m).

(a) “Это территориальное разграничение не только не противоречить предшествовавшим турецких мероприятиям подобного рода, но, в существенных чертах составляет просто восстановление административных границ Македонии, существовавших накануне последней русско-турецкой войны. Оно вполне обнимает естественные границы Македонии в географическом, этнографическом и торговок отношении и вполне сообразно, как с мнением, которое преобладало на константинопольской конференции 1876 г. (см. II-me protocole, Seance du 16 (28) decembre 1876), так и с духом Берлинского трактата (см. XIII протокол берл. конгресса), руководившим европейской дипломатией всегда, когда речь заходила о мирном разрешении восточного вопроса.

(b) Этот пункт совершенно сходен с проектом конст. конф. 1876 (см. Reglement organique de la Bulgarie, ст. 4, парагр. 1 и 6), a также и с духом выработанного в 1880 г. восточно-румелийской коммиссией проекта реформ в Турция (см. “Loi des Vilayete de la Turquie d’Europe”, titre I, art 21 et titre II, art 27, alinea 3.

(c) Этот пункт вполне сходен с проектом конст. конф. (ibid. ст. 4, пункты 7-17, также как и с проектом вост.-рум. европ. комм. (см. ibid. titre IV, art 82).

(d) Этот пункт вполне сходен с проектом вост.-рум. европ. комм. (см. ibid. titre I, art. 4, 11, 15 и 19).

(e) Этот пункт вполне сходен с проектом конст. конф. (ibid. ст. 3) и соответствует проекту восгочно-рум. европ. комм. (см. ibidem, titre I, art 21, alinea 2 и titre XVI, art. 293).

(f) Этот пункт вполне сходен с проектом конст. конф. (ibid. ст. 7, п. 5) и с духом проекта вост.-рум. европ. коми. (см. ibid. titre I, art. 22).

(g) Этот пункт весьма сходен с ст. 1-й “Закона о народном просвещении" в Турции 1869 г.

(h) Этот пункт вполне сходен с проектом конст. конфер. (ibid. ст. 8, п. 8) и с духом проекта вост.-рум. европ. комм. (см. ibidem, titre XVII, ст. 806, 807, 310).

(і) Этот пункт соответствует проекту конст. конфер. (см. ibid. ст. б, п. 11).

(k) Этот пункт вполне сходен с XXIII статьей, 3 п. Берлинского договора.

(l) Этот пункт соответствует проекту констант. конф. (ibid. ст. 9).

(m) Этот пункт вполне сходен с XXIII ст. 2 п. Берлинского договора".

Как видно из цитат, сопровождающих каждый параграф македонской программы, комитет хотел поставить свой проект в непосредственную связь с проектами, выработанными европейской дипломатией, именно с проектом константинопольской конференции в его первоначальном, [452] несмягченном виде (В этом виде проект был выработав в предварительных заседаниях европейских делегатов, 21 и 23 декабря 1876, предъявлен и приложен к протоколу конференции 11 (23) декабря и обсуждался на следующих заседаниях (си. “Turkey”, 2, 148, 153-156, 168, 217-222). Не совсем понятна, поэтому, ссылка примечания на протокол 2-го заседания конференции) и с новым “Loi des Vilayets” 1880 г., составленным румелийской коммиссией. Но, очевидно, перед глазами составителя носился совсем другой идеал автономной провинции, — именно, румелийский органический устав, и автономную Македонию он представлял себе по образцу Восточной Румелии, — с некоторыми изменениями в пользу первой (напр., в вопросе о национальности губернатора). Но так как разница между румелийским уставом и европейскими проектами македонского автономного устройства весьма значительна, и так как составитель не хотел, по понятным причинам, ссылаться на устав, а предпочел поставить свою программу под охрану европейско-македонских проектов, то ему пришлось прибегнуть к довольно рискованным комментариям законов, на которые он ссылался в оправдание статей своей программы. Получившиеся путем таких комментариев нововведения мы отметили выше курсивом. В первом пункте программы автор ее мог с полным основанием ссылаться на предъидущие попытки дипломатии — слить по нескольку вилайетов в одну автономную область. Нельзя считать нововведением и того, что он провел границы этой области, в общих чертах, так как их проводил Сан-Стефанский трактат, основываясь отчасти на старых административных делениях, отчасти на этнографии населения.

Нововведением является в данном случае только некоторое расширение границы к югу и, в особенности, желание сделать Солунь столицей автономной Македонии. Считаю нужным оговориться, что, отмечая это и последующие нововведения, я не имею в виду входить в оценку их по существу, а просто отмечаю их, как черты, характеризующие разбираемую программу. Что касается оценки по существу, она может быть сделана, конечно, только по соображению относительно степени исполнимости этих требований, а степень исполнимости их зависит всецело от той обстановки, в которой они будут практически предъявлены, как основа для действительного обсуждения. В настоящем своем виде эти требования скорее служат показателем тех стремлений населения, от которых его руководители не могут отказаться даже в [453] минимальной программе, не подвергаясь упрекам в измене тому делу, которому взялись служить. Сделав эту оговорку, возвращаюсь к характеристике македонской программы. Второй пункт ее, как уже замечено, идет дальше не только македонских проектов, но и румелийского устава, требуя назначения губернатором болгарина. Требование это построено довольно искусно, хотя и не особенно убедительно — на 21-й статье законопроекта о вилайетах 1880 г. (“Quiconque possede les connaissances et la capacite exigees par la loi, est admis, eans distinction de race ni de religion, aux fonctions publiques y compris celles de Yali (т.-е. губернатором может быть назначен и болгарин). Lorsque la majorite est musulmane, les mutessarifs et les caimacams (но не губернатор) seront musulmans, et la ou la majorite est non-musulmane, les mutessarifs et les calmacams seront non-miisulmans... la preference sera donnee a ceux, qui connaissent, en meme temps que le turc, la langue du pays, c’est-a-dire, la langue parlee par la majorite des habitants").

Выбор областного собрания “непосредственно населением” противоречит законопроекту 1880 г., но соответствует, действительно, требованиям константинопольской конференции, осуществленным после войны, относительно Восточной Румелии. Определение компетенции собрания, в той общей форме, в которой оно сделано в параграфе третьем, несколько двусмысленно. Законопроект 1880 г. прямо перечисляет список вопросов, по которым собрание может законодательствовать: в первом пункте этого списка значатся “законы, имеющие целью регулировать функционирование организма, созданного настоящим законом”. Перемены в самом этом организме обусловлены требованием двух-третей голосов. Все это несколько ограничивает общее требование программы.

Назначение областных чиновников из преобладающей “народности”, несомненно, есть опять-таки новая черта македонской программы, точно также как и подобное же требование относительно губернатора. Европейские проекты говорят лишь о чиновниках из преобладающего “вероисповедания”. Назначение высших чиновников Портой предложению губернатора соответствует первоначальному требованию константинопольской конференции, но только если под высшими чиновниками разуметь областных начальников; если же сюда присоединить представителей главных отраслей центральной администрации области, а также высших судейских и военных чиновников, тогда подобное постановление мы найдем лишь в уставе Восточной Румелии. Постановление относительно уравнения [454] “местного языка” с турецким, в более мягкой форме, сделано в первоначальном проекте константинопольской конференции; но в проекте 1880 оно потерпело, как мы знаем, сильные; ограничения. Участие областного собрания в назначении налогов обставлено в европейских проектах оговорками, которые исчезают в короткой формулировке македонской программы. Процент доходов провинции, обращаемый в пользу казны (25%) — ниже определенного константинопольской конференцией, не говоря уже о проекте 1880 г. Наконец, требование относительно выработки подробностей автономного устройства при помощи местной коммиссии, также как и требование распространения тех же реформ на адрианопольский вилайет, никак не может основываться на § XXIII Берлинского трактата,так как там местная коммиссия назначалась для совсем иной роли и реформы предусматривались совсем иного рода. Проекты местных коммиссий должны были, по ст. XXIII, пройти двойную санкцию Порты и европейской коммиссии. Об этих инстанциях македонская программа не упоминает совсем. Европейское участие в выработке македонской автономии еще менее предусматривается в ней, чем необходимость определить прерогативу султана.

Надо признаться, что составленная таким образом македонская программа может рассчитывать на полное осуществление лишь при необычайно благоприятном для национальных стремлений стечении обстоятельств. Требования константинопольской конференции, на которую эта программа ссылается предпочтительно перед проектам 1880 года, как известно, повели к войне. Без войны и победы едва ли могли бы и теперь быть навязаны Турции македонские условия. Но для осуществления македонской программы Европа воевать не станет; в крайнем случае, можно было бы ожидать разве только европейской оккупации, т.-е. исхода, едва ли желательного для большинства самих македонцев. Дело начнется, — и началось уже, — конечно, с другого конца, — с дипломатического вмешательства. Едва ли нужно быть пророком, чтобы предсказать, что восстание в Македонии может лишь придать этому вмешательству более или менее энергический характер, но вряд ли изменит его по существу. В виду этого, минимальная программа должна быть значительно понижена, чтобы иметь шансы на немедленное осуществление. Разумеется, такого понижения трудно ждать от македонских комитетов; это — дело более привычное для дипломатических канцелярий; и переходя к [455] этой сфере отношений, можно только желать, наоборот, чтобы программа не была уже понижена слишком, понижена настолько, что местное население отказалось бы удовлетвориться уступками, даже в качестве временных, а Порта приобрела бы опять возможность свести эти уступки к бумажной реформе, как бывало бесчисленное количество раз прежде. Если история предъидущих дипломатических попыток наделить турецкие провинции автономией может научить чему-нибудь в будущем, то, конечно, смысл этих уроков будет заключаться в полном недоверии в Голым обещаниям Порты и в признании необходимости требовать от нее более серьезных гарантий. Этот опыт прошлого учит нас, что —

1) Коммиссия из чисто-турецких чиновников, в роде недавно назначенной для скопского вилайета, не может сделать ничего для реформы. Она или систематически будет бездействовать, исполняя тайное желание своего повелителя или, в случае проявления энергии, подвергнется его же гневу, как, кажется, уже и случилось с только-что упомянутой коммиссией.

2) Коммиссия с участием европейских делегатов может выработать очень хороший законопроект, который, однако, очень скоро превратится в простой исторический документ, если не будет сопровождаться гарантиями в выполнении.

3) Гарантии, которых пробовала требовать Евроиа, сводятся в следующим:

a) Назначение высших чиновников с согласия держав.

b) Устройство европейской контрольной коммиссии (конечно, не в таком скромном виде, как последняя, при помощи которой послы напугали Порту в 1896 году).

c) Назначение европейских чиновников и офицеров для введения проектированных реформ.

4) Жандармерия из войск нейтральной державы.

е) Временная оккупация.

4) Наконец, приходится констатировать, что Порта не отвергала только тех гарантий, которые на нее налагались силой событий. Сила же событий проявлялась или в ослабленной форме — европейского соглашения, или в более энергичной форме — индивидуального вмешательства. Именно на такое вмешательство со стороны России — бессознательно или сознательно надеется македонская масса. Одними предостережениями ее не заставишь выбросить из головы эту idee fixe, тем более, что самые предостережения она готова всегда истолковать по-своему. Если ее предупреждают, — значит, о ней отечески заботятся; если ей [456] грозят оставить ее на произвол судьбы, — значит, в случае крайности за нее и заступятся. Одна русская газета недавно обнаружила склонность рассуждать совершенно таким же образом, рискнув заявить, что на македонский вопрос следует смотреть как на наше русское семейное дело с султаном. Это — опасная точка зрения. Становиться на этот путь едва ли удобно, если принять в рассчет, что, идя по нему, можно придти туда, куда мы пришли в 1877 году. Ошибиться свойственно каждому, но упорствовать в ошибке было бы неумно, как говорит одна древняя пословица.

Из того, что мы не должны быть “славянофилами” в стиле 1877 года, вовсе, однако, не следует, чтобы нам следовало превратиться в туркофилов. Россия имеет достаточно тяжести на европейских весах, чтобы оказать свое давление, не налегая на них всей своей массою. Но имеет ли она интерес создавать на Балканском полуострове новую автономную единицу, имеющую сыграть впоследствии роль второй Восточной Румелии? Разбор этого вопроса завел бы нас далеко за пределы настоящей статьи. Ответы на него даются весьма различные. По нашему личному мнению, вопрос решается утвердительно. России выгоднее иметь на полуострове сильного союзника, чем слабого вассала, — а чтобы сохранить себе выгода союза, нужно только немножко больше уменья, которым, к несчастию, мы не всегда обладали.

П. Милюков.

Текст воспроизведен по изданию: Из поездки в Македонию. Европейская дипломатия и македонский вопрос // Вестник Европы, № 6. 1899

Мы приносим свою благодарность
М. Н. Бычкову за предоставление текста.