МАРКОВ Е.

СЛАВЯНСКАЯ СПАРТА

ОЧЕРКИ

путешествия по Далмации и Черногории.

(См. Вестник Европы, август 1898 г.)

VIII. — Народный праздник Черногории.

Мы приехали в Цетинье еще засветло; проехали мимо здания нового театра, с вставленною в него старинною венецианскою плитою, изображающею, конечно, обычного льва св. Марка, проехали мимо женского института, устроенного на русские средства... От гостинницы нашей рукой подать до дворца наследника и до нового городского гулянья, едва только разбиваемого на городском выгоне, против того же дворца. Там уже толпилось много черногорцев и происходило что-то, чего нельзя было разглядеть из окон нашей гостинницы. Очевидно, народный праздник начался уже с вечера. Мы с женою, не теряя времени, направились в толпе, теснившейся перед дворцом.

У наружной ограды только-что отстроенного дворца молодого князя Данилы сидел на стуле, в своем характерном и живописном костюме, князь Николай и рядом с ним две по-европейски одетые дамы, как мы узнали после, жены посланников английского и французского, приехавшие на праздники из Рагузы, где их обычное местопребывание. С женой французского посланника и с ним самим мы познакомились потом за табль-д’отом в своей гостиннице, где они тоже остановились. [49]

Сильная, плечистая фигура князя, в белой гуне и белых доколенницах, в богато расшитом золотом красном джамадане и красной капице, так давно знакомая нам по портретах и иллюстрациям, сразу привлекает к себе своею патриархальною простотою и вместе величием... Немного позади князя сидит на стуле один только изо всех окружающих, в такой жe белой гуне и таком же красном джамадане, как и князь, высокий и сухой старик с длинными седыми усами, как у Тараса Бульбы на картине Зичи, с суровым и умным взглядом, типический представитель тех грозных черногорских воевод, которые с горстью своих юнаков сокрушали турецкие полчища и наводили ужас на самых храбрых пашей султана...

Это действительно — один из знаменитых воевод Черногории, тесть князя и отец княгини Милены — Петр Вукотич, всегдашний советник князя в важных делах правления и войны.

Ни наследный князь Данила, ни меньшой брат его Мирко не смеют сидеть, по старинным обычаям Черногории, в присутствии старого князя. Стоят тоже на ногах — немного поодаль — другие заслуженные воеводы, сенаторы, сердари, все в таких же ярких, живописных нарядах, сверкающих золотом и оружием, все такие же грозные усачи, седые и черные, такие же рослые, плечистые богатыри...

Стоят кругом и перяники князя, на подбор юнак в юнаку, чистая стая молодых орлов, горя на лучах заходящего солнца своими красными как кровь гунями. У всех на Капицах серебряные двуглавые орлы, у байрактаров (знаменщиков) — сбоку Капицы маленький серебряный знак, изображающий перекрещенный ятаган и знамя.

Народ окружил кольцом свободную площадку перед сидением князя, и хотя тут нет никакой полиции, никаких жандармов, толпа сама сохраняет почтительное расстояние от своего владыки и вся стоит без шапок...

По старинному завету, князь с семьею своею и с своим двором тешится теперь лихими играми своих юнаков, совсем так, как десятки веков тому назад тешился подобными играми с порога своего дворца, воспетый Илиадою, феакийский царь Алкиной.

Десятка два молодцов, поскидав с себя гуни и джамаданы, в однех белых рубахах, на перебой друг с другом, разбегаются по очереди с тяжелыми камнями в руках и на бегу изо всей силы кидают их, словно резинные мячики, далеко вперед себя; чем тяжелее камень, чем дальше и выше [50] пролетит он по дороге, тем больше славы юнаку, тем громче раздаются крики одобрения в толпе. Это стоит, во всяком случае, гомеровского метания дисков.

Когда изрядно наморились эти “метатели диска" своего рода, молодой князь Данила выбежал на середину улицы и захлопал в ладоши. Откуда ни возьмись новая толпа удальцов, тоже бесцеремонно сбросившая на траву стеснявшую их одежду, ринулась бежать на перегонки; нужно родиться черногорцем и с младенчества развить свои чугунные легкие, прыгая с проворством серны по пропастям и утесам, чтобы пронестись такою бурею мимо князя и свиты его, как неслись, настигая, опереживая, перескакивая друг через друга, эти разыгравшиеся молодые атлеты, подстрекаемые ободряющими криками толпы и надеждой почетной награды из рук своего князя.

После перегонки — новые состязания в перепрыгивании, в борьбе... Этими олимпийскими играми своего рода черногорцы всегда чествуют канун своего любимого праздника.

В самый разгар этих игр, на дороге, которая проходит тут же перед дворцом и на которой главным образом и происходили состязания юнаков, появился вдруг серый ослик, навьюченный целым возом топорщившихся во все стороны рогатых и колючих сучьев. Его гнал из какой-то соседней горной деревушки оборванный мальчуган с огромной хворостиной в руках, совсем уже не подходивший своим замазанным видом деревенского пастушонка к раззолоченной толпе княжеских сердарей и перяников... Но этот наивный горец, повидимому, проникнут был непоколебимым сознанием своего права везти на цетинский базар свою грошевую охапку хворосту по дороге, для этого назначенной, какие бы князья и воеводы ни заседали на ней. Он храбро ввалился с своим, также самоуверенно шагавшим, осликом в середину олимпийского ристалища, бесцеремонно расталкивая борцов направо и налево, едва не задев самого князя далеко торчавшими концами своих сучьев, и промаршировал себе своею дорогою дальше в город, не взглянув ни на кого, не поклонившись князю, только сурово покрикивая на своего ушастого конька, да подгоняя его колючею хворостиною, не обращая внимания решительно ни на что, кроме порученной ему вязанки дров...

Я думал-было, глядя на этого ребенка-дикаря, затесавшегося в толпу придворных, что вот-вот подскачут сейчас к недогадливому мальченку усатые перяники, схватят беднягу [51] за шиворот и потащут встречать праздник в какую-нибудь местную кутузку, как это наверняка случилось бы, будь это на главах русского городового или квартального. Но к моему большому утешению и удивлению, лихие борцы мирно расступились перед отважным ребенком, князь весело улыбнулся, и ни один из раззолоченных перяников не бросил даже угрожающего взгляда на простодушно шагавшего мимо них деревенского оборванца...

___________

Когда смерклось, толпы народа, наполнявшие город, сбились главным образом в широком проулке, что идет мимо княжеского дворца к монастырю. Здесь в разных местах составились хороводы, по здешнему “коло”. “Коло” по-славянски так же, как и по-русски, означает колесо, круг. Хор военной музыки князя играл тут до полуночи, стройно и бойко, заливая громом своих труб и литавр темные улицы маленького городка. Танцы черногорцев нельзя назвать особенно искусными или увлекательными. Они слишком однообразны и бедны фантазией. Мужчины и женщины становятся в тесный круг, обыкновенно очень большой, кладут одну руку на плечо левого соседа, а другою рукою обнимают стан правого... Сплотившись в такую крепкую цепь, они долго топчутся на месте, колыхаясь всем своим живым кольцом то вправо, то влево, припевая совсем не мелодические песни, поднимая вверх, вперед и назад то одну, то другую ногу. Повидимому, все эти движения совпадают со смыслом песни и должны изображать собою что-нибудь понятное и близкое сердцу черногорца, но на стороннего зрителя танец этот производит впечатление какого-то бесцельного и нисколько не интересного топтания на одном месте... Но вот коло расширяется все больше и больше, юнаки и девушки все подходят в нему и вплетаются в это медленно кружащееся живое колесо, все живее раздаются слова песни, все проворнее мелькают ноги танцующих; наконец на середину хоровода выбегает какой-нибудь ловкий молодец, к нему присоединяется такая же молодая красавица, среди быстро вертящегося кола парень и девушка начинают выделывать друг перед другом всякие выкрутасы, лихо и высоко подпрыгивая вверх... Нужна непочатая сила черногорского юнака, чтобы совершать такие гомерические прыжки вверх, ловко падая в такт песни опять на ноги и опять сейчас же подбрасывая себя высоко в воздух, размахивая руками как крыльями взлетающего орла, испуская какие-то обрывистые, [52] словно угрожающие, кряки нападения или погони, тоже больше похожие на страстное клоктанье хищной птицы, и облетая этими молодецкими круговыми прыжками жадно преследуемую подругу, которая отвечает его орлиным порывам такими же смелыми и сильными движениями, такими же прыжками и взмахиваниями крыльев разыгравшейся орлицы. К одной паре присоединяется другая, к другой третья, коло все ростет и ширится, все учащается темп песни, такт пляса...

Толпа народа плотно обступает хороводы, и из нее то-и-дело выскакивают на смену уставшим новые плясуны, новые плясуньи, соблазненные расходившеюся удалью пляски и провожаемые сочувственными криками толпы.

Все ближе и ближе придвигаются широко раздвинувшиеся кола в дверям княжеского дворца, все гуще ростет в темноте вокруг них народная толпа, освещенные окна княжеского дома открыты настежь, в каждом из них любопытные головы, на балконе старая княгиня и князь с дочками, с почетными гостями; в дверях, на пороге, княжеская свита и дворцовая челядь... Все с искренним сочувствием, с нескрываемою радостью, любуются на родной их сердцу танец, слушают всем с детства знакомые песни... Даже у седоусых стариков невольно подмываются ноги, и каждая жилка просится разгуляться по прежнему в лихом плясе...

Этот простодушный народный хоровод в темноте ночи, перед окнами княжеского дома, так живо перенес мое воображение на далекую родину, в те далекие уже теперь времена, когда перед балконом помещичьих хором, бывало, точно так же водились танки и пелись хоровые песни, когда дворовые плясуны и деревенские красавицы, под такт самодельных балалаек, дудок и гармоник, с наивным усердием откалывали кавачка и трепака на утешение любовавшихся ими барина, барыни, барчуков и барышен, высыпавших на балкон и на крыльцо вместе с своими гостями, горничными и лакеями...

В дополнение этой иллюзии, из княжеского дворца вдруг выскочил, не утерпев от соблазна, молодой барчук, лихой князь Мирко, статный восемнадцатилетний красавчик, и мгновенно вмешался в коло, схватив первую попавшуюся молодую девушку, ловко облетая вокруг нее грациозными и удалыми прыжками... Общий гул удовольствия раздался в толпе.

— Мирко, Мирко! — сочувственно басили седоусые черногорцы, дружески потрясая руку молодому князьку, когда он, [53] запыхавшись от отчаянного пляса, выскочил из вола. — Юнак Мирко!.. Добре, Мирко!..

Милый и веселый юноша, такой же простодушный, как все эти наивные горцы, не мог устоять против подмывающих звуков родного танца и еще раза два срывался с крыльца, чтобы лихо покружиться в середине двигающегося живого кольца с рослыми и тугогрудыми цетинскими красавицами.

Незаметно, один по одному, вплетаются в это безостановочно крутящееся кольцо, на смену уставшим, новые молодые богатыри; должно быть, они заранее подобрались один в одному, все такие же плечистые, такого же громадного роста. Происходит что-то, чего в полутьме ночи я не понял сразу... Как будто мгновенная остановка, какая-то мимолетная возня — и тесно сомкнутая вереница живых тел опять закачалась и задвигалась в лад песни, под звуки музыки...

Но что это такое?.. Огни княжеского дворца осветили мелькавшие в темноте ночи усатые лица юнаков чуть не на высоте княжеского балкона, словно все коло вдруг разом выросло вдвое выше, чем было... Господи! да и в самом деле оно стало вдвое выше. Теперь уже я ясно вижу, что на могучих плечах юнаков, крепко сцепившихся руками, движется по верху другое такое же коло.

Богатыри, плеча которых служат подставками для верхнего кольца, кажется, не чувствуют никакой тяжести от топчущих их товарищей и с тою же воинственною удалью и легкостью продолжают быстро вертеться в хороводе, отступая и наступая, подымая в такт то левую, то правую ногу, громко распевая свою любимую плясовую песню нетронутыми никакою болезнью девственными легкими горного жителя...

Долго еще гремела музыка, пелись песни, кружились хороводы в темноте безлунной и темной ночи. Мы ушли спать в свою гостинницу, не дождавшись конца празднества. Ровинскому, с которым мы пробродили весь вечер, тоже нужно было отправиться пораньше домой, приготовить все в отъезду, так как он завтра должен был уехать из Цетинья на свое обычное летнее купанье в Ульцин, приморский порт, на самом южном краю Черногории, называемый обыкновенно в географиях и картах итальянским именем Дульциньо, хотя его древнее название римского и эллинского времени — Улькинион — не дает, кажется, ни малейшего права цивилизованным народам искажать его законное историческое имя по фантазии итальянцев. [54]

___________

С раннего утра все немногочисленные улицы и переулки маленького Цетинья были уже запружены народом; черногорцы встают рано и в полдень обыкновенно прячутся по домам. Мы с женою не хотели упустить никакой подробности народного праздника и потому пошли толкаться среди народа тоже с раннего утра... Но этот народ, эта толпа не имеет ничего общего с народною толпою, которую мы привыкли видеть в Париже, Вене, Петербурге или Москве. Тут нет в эту минуту ни бедных, ни простых, ни плохо одетых, тут вы окружены сплошным легионом каких-то своеобразных и живописных рыцарей, ярко разодетых, величаво двигающихся, с горделивым достоинством взирающих на вас с высоты своих колоссальных воинственных фигур...

Целое население витязей-великанов, обвешанных богатым оружием, сверкающих золотом и серебром и всевозможною пестротою красок, с самоуверенною важностью гуляет по улицам родного им города, дружески схватившись за руки и захватив своею могучею шеренгою всю ширину широкой улицы... Хотя я и порядочного роста, но теряюсь в этих фалангах богатырей как маленький ребенок. Все это зеленые, малиновые “доламы”, белые “гуни”, красно-черные “капы” с орлами и значками, ярко-красные “джемаданы”, расшитые позументами, белые и зеленые “элеки” и “душаницы” из бархата и тонкого сукна, толковые пояса, или “пасы”, восточных цветов поверх кожаных “воланов”. У иных вся грудь покрыта массивною серебряною бронею своего рода, целые латы из чеканенных серебряных пластинок, широкие золоченные складни на ключицах, коленчатые ребрышки на боках. Некоторые из этих древних вооружений изумительного богатства осыпаны дорогими камнями, художественно отчеканены; большая часть их — трофеи кровавых битв, сняты с груди разрубленного или обезглавленного врага, какого-нибудь знаменитого турецкого паши или албанского князя, и переходят по наследству из рода в род, как священнейшие клейноды семьи. Кто знает, какие давние исторические имена и какие великие исторические события связаны с этими бранными реликвиями, достававшимися по очереди от одного счастливого победителя другому; они, наверное, пережили многие века и прошли многие страны, пока одели собою могучую грудь черногорского сердара из каких-нибудь Кучей или Белопавличей, и, может быть, несколько столетий назад украшали какого-нибудь родовитого рыцаря или великолепного сарацинского витязя. [55]

На груди у многих медали и кресты, даже наши георгиевские крестики с черножелтой ленточкой. Мы невольно останавливались и до неприличия любовались на этих статных витязей в их картинных костюмах. Делается радостно за человечество, что оно еще не совсем выродилось физически, что еще уцелели хотя в этом полудиком горном угле настоящие человеческие организмы в их непочатой свежести, силе и естественной красоте, вполне достойные своего названия.

Живописно спустив с одного плеча тяжелые черные “струки” с аршинною бахромою, совершенно напоминающие пледы шотландских гайлендеров и заменяющие здесь бурки и шинели, — эти колоссы-воины шагают целым длинным строем взад и вперед среди маленьких домиков городка, громоздкие и могучие, так что, кажется, разопрут сейчас своими плечами утлые стенки улицы. Посмотришь на эти массивные, словно из бронзы вылитые икры, туго обтянутые белыми “доколенницами”, и кажется, что смотришь не на живого человека, а на какую-нибудь мраморную кариатиду титана, поддерживающую здание, или на статую Геркулеса Фарнезского.

Племя каких-то сказочных паладинов, разрубающих сразу коня и всадника, сносящих одним взмахом ханджара с самой крепкой шеи самую храбрую голову. Немудрено, что это гнездо богатырей так победоносно отбивалось целых пять веков от обстоявших его со всех сторон вражьих сил и отстояло свою крошечную бедную землицу от таких грозных завоевателей, перед которыми падали, как трава под косою, обширные и сильные царства.

Невольно взглянешь на них с благоговением и изумлением, особенно когда узнаешь ту по истине трогательную простоту и скудость, в которой живет этот народ-герой, всем обязанный своей собственной доблести и так мало получивший от судьбы...

Вот хотя бы и на этом великом народном празднике все эти сверкающие оружием и гордо смотрящие рыцари только в ничего не стоящих им плясках, играх да песнях находят все свои праздничные радости и развлечения. Почти ни у кого ничего в кармане; выпьет на копейку какую-нибудь крохотную чашечку черного кофе, а уже много-много бутылку пива в кабачке, закурит папиросу и шагает себе, не зная устали, с утра до вечера по улицам, болтая с земляками и приятелями да подтягивая себе потуже живот.

Женщин собралось тут тоже много; но оне уже не похожи [56] на те унылые и утомленные фигуры, все в черном и белом, какие мы встречали по дороге в Реку; теперь оне разряжены в серебро и дорогие характерные наряды, в громоздкие старинные серьги и броши, по доброму полуфунту веса в каждой, в бархатные “якеты” и “кореты”, белые, расшитые золотом “гуни”, в лиловые, голубые и зеленая юбки; на головах у девушек грациозные красные “Капицы”, а у замужних — падающий с темени на спину темный платок. Оне тоже, подражая мужчинам, ходят шеренгами, взявшись за руку, но держат себя удивительно скромно, словно благонравные пансионерки какого-нибудь института, выведенные на прогулку своими гувернантками.

3а городом на выгоне устроено несколько балаганов с разными нехитрыми яствами и питьями, и женщины в особенном множестве расселись здесь; цетинские горожанки отличаются от жительниц горных деревушек своею красотою, богатыми нарядами и свежим, неизмученным видом; сейчас видно, что им не выпадает на долю столько тяжелой работы, как их сестрам-селячкам.

Хозяин нашей гостинницы — сухой черногорец, громадного роста, в то же время и городской голова Цетинья; он был очень любезен с нами и старался показать свой город и свой народ с казового конца. Вероятно, с этою целью он немилосердно уснащал свою речь разными модными словцами, в роде: “цивилизация”, “культура”, “пресса”, “демократия”, “модерный”, и т. п., давая понять русским путешественникам, что и в Черной-Горе люди что-нибудь слышали и что-нибудь знают; он особенно подчеркивал нам, что у них в Черногории многие стали говорить даже по-французски, очевидно придавая этому таланту своих земляков больше значения, чем удивляющему нас юначеству их, слишком уже здесь для всех привычному.

Мы, однако, были очень благодарны ему, когда он предложил провести мою жену внутрь крошечной монастырской церкви, где народу было набито теснее, чем спички в своей коробочке, и где должен был вместе с тем присутствовать на торжественном богослужении князь со всею семьею и свитою своей. Что касается до меня, то я отказался от этой чести. Посланник наш испросил мне у князя аудиенцию сейчас же после обедни, поэтому мне пришлось стоять обедню во фраке и белом галстуке, которые обратились бы в мокрые тряпки, если бы я рискнул затесаться в невообразимую давку внутри маленького храма. Поэтому я остался снаружи церкви, сейчас [57] около ее входа, во внутреннем дворе, рядом с гробницею княгини Даринки, где, впрочем, тоже набилось много народа. Тут не разбирают чинов и званий, полиции никакой нет, так что толпы простых баб, забравшиеся первыми в церковь, спокойно оставались там, не вытесняемые никем, и не давая возможности протиснуться туда многим знатным сердарам и сенаторам, по неволе остановившимся за дверью.

Это дало мне случай полюбоваться на великолепные воинственные наряды многих воевод, на их золоченые, камнями украшенные древние брони, по-черногорски “токе”; на опоясывавшие их дорогие шали тончайшего полосатого шолка, большею частью желтого с зеленым, синим и красным, из-за которых торчат богато обложенные серебром и перламутром огромные пистолеты, и больше всего, конечно, на их суровые и гордые лица, с седыми длинными усами, с черным пламенем в смелых глазах, на их могучие торсы, напоминающие богатырей древнего эпоса.

Впрочем, хотя я и принимал за важных людей черногорцев, одетых побогаче других, но это могла быть моя собственная иллюзия, потому что в Черногории почти нет возможности отличить по наряду простого пандура от влиятельного сердаря, если не знаешь разных мелких значков и примет. Тут всякий вправе носить все, и всякий искренно считает себя равным всякому, — демократия самая абсолютная и самая естественная, без всякой искусственной натяжки и писанных узаконений, глубоко проникающая собою весь народ от мала до велика, от последнего свинопаса до председателя сената, и никого поэтому здесь не удивляющая и не возмущающая. Но на меня эта огульная роскошь нарядов целой сплошной толпы, наполняющей город, сравнивавшая под одною и тою же народною одеждою богатого и бедного, рядового воина и знаменитого воеводу, производила несколько поражающее и вместе утешительное впечатление.

Если не утешало, то зато не мало потешало меня наивное отношение этих непосредственных сынов природы в обрядам своей религии, в церкви, в празднику. Только сравнительно ничтожная горсточка народа, притом большею частью служащие при князе, собрались в церкви и около нее, в маленьком дворике-кладбище. Все же огромное большинство, столпившееся на улице, повидимому, не сознавало никакой необходимости слушать обедню в церкви и молиться Богу в великий народный праздник; достаточно было и того, что все они пришли сюда, [58] в город владыки Петра, нарядились в свое лучшее платье, пьют, поют, танцуют и играют в его честь и память. Однако довольно большая толпа расселась на зеленом выгоне против монастыря и, может быть, этим соседством своим с домом молитвы считает себя некоторого рода участницей в богослужении. Стоящие во внутреннем дворике рыцари Черной-Горы тоже занимают меня не мало; они оживленно беседуют друг с другом, только изредка осеняя себя крестом, когда изнутри храма вдруг донесется какой-нибудь отрывочный возглас певчих; но те, кто стоят ближе к церкви, протягивают к стене ее кто руку, кто голову, вероятно в наивном убеждении, что одно механическое прикосновение пальцев или лба к зданию святого храма уже в некотором смысле приобщает человека к совершающимся там таинственным священнодействиям, все равно, видит ли он, слышит ли, понимает ли их, или нет. Иные седоусые богомольцы пришли сюда с чубуками, заткнутыми за пояс, и, пожалуй, охотно бы закурили их здесь.

Но вот в толпе, наполняющей дворик, какое-то суетливое движение, и все глаза оборачиваются назад, ко входу; прибегают вооруженные ятаганами перяники князя в своих кроваво-красных гунях и прочищают дорогу князю; толпа сама собою почтительно раздвигается, оставляя широкий проход по середине.

Симпатичная, несколько потучневшая от лет, властительная и вместе приветливая фигура князя Николая появляется во дворике вместе с осанистою княгинею Миленою и детьми, сопровождаемая залитою золотом свитою. Кажется, будто что-то веселое, сверкающее и огненное вдруг вспыхнуло среди толпы при появлении этого шумного и яркого кортежа. Князь сияет своим нарядом как солнце; золотой орел на шапке, золотом залита грудь “джемадана”, золотом убран малиновый бархатный “элек”, надетый сверх белой, расшитой золотом “гуни”; звезды и кресты блистают среди этого золота и ярких красок бархата. Князь нынче без “доколенниц”, в высоких военных сапогах со шпорами.

Княгиня Милена, теперь уже довольно пожилая, еще сохранила бывшую замечательную красоту; она тоже в звезде, в бархатном “якете”, в “корете” бледно-голубого цвета; с нею три взрослых красавицы дочери и четвертая еще девочка, маленький хорошенький Петя, сегодняшний именинник, любимец всей семьи, одетый в такую же, крошечную, белую гуню и малиновый джемадан, в такую же “капу” с двуглавым орлом, [59] как и старый князь, и сзади всех еще безусый стройный юноша Мирко, — популярный среди народа будущий юнак. Несколько грозных седоусых главарей, молодых придворных и адъютантов, тоже в белых раззолоченных гунях, в золотом расшитых "элеках», иные в богатых массивных окладах, “токе”, в богатом оружии, поспешно следовали за княжеской семьей. Этот характерный торжественный вход вождя рыцарского народа во главе своих витязей так и просился на картину талантливого художника. Быстро прошумела сквозь толпу сверкающая княжеская процессия и исчезла под низкими сводами старого храма, где перяники с трудом расчищали узенькую дорожку. Князю подали при входе огромную восковую свечу, какие у нас носят перед Евангелием, он преклонил колена перед царскими вратами и отправился на отведенное ему место у гроба святопочившего Петра, где все время службы стоял со свечою в руках, окруженный всею семьею. Очень скоро после него явился в церковь и наследник княжеского престола, молодой красавец князь Данила, такой же яркий и блестящий, как и отец его, сопровождаемый своею особою свитою, в таких же богатых и сверкающих нарядах, с таким же шумом и бряцаньем оружия продвигаясь через наполнявшую дворик толпу.

Оказалось, что я выбрал очень удобное место для наблюдения, потому что внутри церкви, в давке и жаре, я не мог бы так хорошо рассмотреть всех входивших и выходивших; хотя меня не раз вызывались провести в церковь познакомившиеся с нами влиятельные черногорцы, но я настойчиво отказывался от этих приглашений, и нисколько не раскаялся в этом. Жена моя попала-было в большую тесноту, но митрополит Митрофан, служивший обедню и уже нам знакомый, заметил ее и выслал из алтаря священника, который поместил ее на сравнительно просторное место на солее. Обедня продолжалась довольно долго, часа полтора или два; в конце ее, по греческому обычаю, не соблюдаемому у нас в России, митрополит раздавал всем молящимся кусочки артоса; подавая освященный хлеб князю, княгине и взрослым дочкам их, он у всех у них целовал руки, не подавая им целовать своей руки, что совсем не похоже на существующий у нас для этих случаев обычай.

Я дождался обратного выхода князя и его семьи, чтобы еще подробнее вглядеться в них и их свиту, и, захватив жену, не без труда отыскал в толпе нашего посланника. [60] Оказалось, что вышло маленькое недоразумение. Г. Аргиропуло испросил у князя аудиенцию на сегодняшний день не только для меня, но и для моей жены, между тем как она на это вовсе не рассчитывала, и, не имея с собою в дороге платья, требуемого этикетом княжеского двора для представления княгине, тем более в такой торжественный национальный праздник, даже лишена была возможности явиться в княжеский дворец без явного нарушения приличий. Хотя из этого выходила некоторая неловкость и для меня, и для г. Аргиропуло, но поправить дело было нельзя, и мы отправились с ним вдвоем, конечно, пешком, как ходят все в Цетинье, как шел, возвращаясь во дворец, сам князь с своею семьею и митрополит с духовенством. Митрополит, впрочем, шел церковною процессиею, с крестами и хоругвями, в придворную церковь, недавно построенную между монастырем и дворцом, не доходя до него несколько десятков сажен. В монастыре было отправлено общее богослужение по случаю национального и церковного праздника; в придворной же церкви нужно было отслужить семейный молебен по случаю именин маленького князька. Поэтому в эту церковь, тоже очень небольшую, вошла только княжеская семья да некоторые из высших сановников княжества, особенно близких ко двору. Посланник наш, пользовавшийся большим расположением и доверием князя и постоянно бывавший в его семействе как частный знакомый, тоже счел себя обязанным присутствовать на этой семейной молитве и ввел с собою в княжескую церковь и меня. Митрополит служил очень чинно, хор пел весьма изрядно, и моему русскому сердцу было отрадно слышать здесь, на далеких берегах Адриатики, с детства знакомые звуки православных молитв на том же языке, на котором поют их у нас в сельских церквах щигровского и тимского уезда. Князь все время стоял у аналоя, молча следя за службою по лежавшей на нем книге. Молебен кончился скоро, и когда все подошли поздравлять именинника-ребенка и его родителей, я удалился из церкви. Во дворец мы отправились с посланником тотчас же, как пошел туда и князь с своим семейством. Огромные входные сени около лестницы, ведущей на второй этаж, служат общею приемною дворца. Здесь обыкновенно толпятся просители и придворные. При входе нашем тут стоял молодой наследник престола, князь Данила, и с ним некоторые из черногорских министров. Посланник представил меня и тем, и другим. Князь Датил любезно [61] расспрашивал меня о моем путешествии и о том, какое впечатление произвел на меня их народный праздник. Познакомили меня также с Божидаром Петровичем Негошем, двоюродным братом князя Николая, председателем сената; этот знаменитый, ни разу не побежденный победитель турок во многих битвах, по виду совсем не похож на богатыря; он небольшого роста, сухой, порывистый в движениях; несокрушимый дух и быстрая решимость светятся в его черных оживленных глазах. Из других бывших здесь лиц свиты, которым представлял меня г. Аргиропуло, я запомнил только министра иностранных дел Вуковича, министра финансов Матановича, да огромного швейцарца-воспитателя наследника, которого я встретил еще ранее в гостиннице, в обществе французского посланника и которого громоздкая красивая фигура в черногорском костюме гораздо более напоминала подлинного черногорского юнака, чем педагога европейца.

И князь Даниил, и министры князя по-русски не говорят, но свободно объясняются по-французски, потому что большинство из них училось в Париже, по распоряжению предшественника князя Николая — Даниила, большого сторонника Франции и всего французского.

Из нижней приемной нас ввели в зал второго этажа, украшенный прекрасными портретами князя Даниила, Мирка Петровича и других членов княжеской фамилии. Отсюда адъютант князя попросил нас пройти во внутренние покои. Князь Николай встретил нас во второй гостиной, стоя, и подал нам руку, любезно пригласив в третью гостиную, где на креслах сидела княгиня Милена с своими тремя дочками. Тут же стоял стройный юноша Мирво и маленький хорошенький княжич Петр, сегодняшний именинник. Княгиня указала мне на кресло рядом с нею и князем, а посланник наш, бывший здесь совсем домашним человеком, подсел к молодым княжнам.

Расположение и убранство комнат княжеского дворца ничем не напоминает Востока, а вполне европейское; особенной роскоши ни в чем незаметно, но все хорошо и прилично, как в любом достаточном доме Москвы или Петербурга.

Повидимому, г. Аргиропуло заранее рассказал княгине и князю о моих дальних путешествиях, потому что княгиня с этого и начала разговор; и она, и князь спросили меня, отчего жена моя не захотела представиться им, и чтобы не обнаружить происшедшей путаницы, я должен был выдумать, что ей [62] сделалось дурно в тесноте церкви, и она чувствует себя слабой. Князь сообщил нам, что едет на днях в Никшич закладывать новый храм и скажет там политическую речь, едва ли приятную его соседке Австрии. Нас он звал туда же, а кстати назвал мне более интересные места Черногории, советуя непременно проехать туда и вообще пожить подольше в его княжестве, чтобы основательно познакомиться со всем. Княгиня очень много вспоминала и, кажется, искренно восхищалась Россией, Петербургом, Москвою, и расспрашивала меня о разных русских делах, ее, видимо, интересовавших. И князь, и княгиня говорили по-французски; князь Николай, кажется, понимает по-русски, только стесняется говорить; по-французски же он выражается вполне свободно, так как учился в Париже, а княгиня Милена выучилась этому языку уже будучи взрослою и сделавшись владетельною княгинею. Любезная простота и ласковость обращения князя и княгини по истине очаровали меня; оба они еще вполне сохранили не только бодрость сил, во и своего рода красоту, зрелую и величественную. Редкий по живописности местный наряд их делает эту могучую пару супругов типическими представителями настоящего черногорского мужа и настоящей черногорской женщины...

Несмотря на мягкие цивилизованные манеры князя и на его европейскую речь, в этой богатырской груди, широкой как стена, в этих из бронзы отлитых плечах и смело глядящих очах сидит еще бесстрашный черногорский юнак, лично водивший свои победоносные четы на турецкие баталионы. Но этот юнак и вождь еще народный поэт, как его предок владыка Радо; горы и ущелья его пустынной родины вдохновляют его не только громом битв, но и тихими радостями творчества. Князь Николай — один из самых талантливых и популярных поэтов своего народа; красоты черногорской природы, как красоты черногорской души, умирающей за свою бедную родину, нашли в князе Николае своего нежного и страстного певца.

На прощание князь выразил мне сожаление, что мы тал скоро уезжаем из Цетинья и не можем дождаться его отъезда в Никшич, чтобы в одно с ним время отправиться туда на предполагаемое празднество, на которое соберется все выдающееся в Черногории. [63]

___________

IX. — Русские симпатии черногорцев.

Мы были приглашены завтракать к посланнику нашему, у которого собралось все крошечное русское общество, имевшееся на лицо в Цетинье. Здесь мы познакомились, кроме секретаря посольства, г. Вурцеля, с С. Н. Мертваго, директрисою русского цетинского института для девиц, который она съумела в короткий срок поставить на блестящую ногу после большого упадка его при прежней начальнице, когда во всем институте едва оставалось 8 учениц, и князь Николай только из уважения к русской императрице, давшей институту имя свое, не решался окончательно Закрыть его, как совершенно бесполезный. Помощница г-жи Мертваго, М. А. Матренинская, оказалась даже из наших мест, так что у нас нашлось много общих знакомых. Много расспрашивали мы у своих гостеприимных земляков о Черногории и черногорцах, и они сообщили нам много полезного. Г. Аргиропуло знает отлично и страну, и народ, и пользуется здесь вполне заслуженною любовью и авторитетом. Он сам любит Черногорию как вторую родину свою, а это — огромное условие для того, чтобы приносить пользу народу, среди которого действуешь. К сожалению, далеко не всегда это дорогое условие встречается среди дипломатов наших, имеющих дело с маленькими скромными государствами.

Женский институт в Цетинье содержится почти исключительно на русские средства.

Ведомство императрицы Марии вместе с святейшим синодом дают жалованье директрисе, министерство народного просвещения отпускает 10.000 флоринов на содержание института; кроме русской директрисы, две учительницы института тоже русские; остальные учителя выбираются из лучших черногорских профессоров. Институт успел уже выпустить 46 хорошо подготовленных девушек, свободно говорящих по-русски. История, география, русский язык преподаются в институте на русском языке, кое-что преподается по-французски, а остальные предметы — по-сербски. В числе учениц есть 20 девочек из австрийской Сербии, и если бы не строгие запретительные меры Австрии, их было бы значительно больше; можно сказать, все бы потянули сюда. Нельзя не сочувствовать глубоко такой мудрой политической и патриотической мере, как учреждение русского учебного заведения среди родственного нам [64] и всегда дружественного племени. За бокалами шампанского, которое любезный хозяин предложил выпить за наше здоровье, и за оживленною беседою мы просидели часов до пяти, когда посланнику нужно было ехать на оффициальный обед к князю. Мы унесли самое теплое воспоминание о наших милых цетинских земляках, так радушно принявших под своим кровом скромных странников из далекой родины. В этот же день все мы, полною русскою колониею, проводили на морские купанья в Ульцин (Дульциньо) глубоко любимого и уважаемого всеми Ровинского, — “Павла Русса", как зовут его черногорцы. Мы усадили его в красный четырех-местный дилижанс, какие уже теперь редко встретишь в Европе. Место внутри стоит до Ульцина всего 2 флорина. Загудел рог кондуктора на подобие трубы иерихонской, и красная колымага, гремя колесами и цепями, как колесница Ильи пророка, покатилась по мостовым Цетинья тою же дорогою, что недавно проделали и мы, направляясь в Реку Черноевича.

У нас в Цетинье, благодаря Ровинскому и меру города, нашему хозяину, скоро набралось довольно много знакомых. Всякий, кто сколько-нибудь мог объясняться по-русски, интересовался познакомиться с русскими путешественниками, которые очень редко заглядывают сюда. Мой титул писателя тоже отчасти помогал этому. Познакомились мы таким образом с редактором “Гласа Черногорца”, единственной газеты этой маленькой страны, с несколькими врачами, учившимися в России, в Вене, в Париже, с аптекарем Дречем, большим руссофилом, пятнадцать лет прожившим в России, и с многими другими, наиболее интеллигентными черногорцами; образованная молодежь уже, повидимому, не вдохновляется старыми боевыми идеалами и суровою простотою быта черногорских юнаков, невольно отодвигаемыми теперь назад ходом истории. Они вздыхают по недостатку культурной деятельности, культурных развлечений, и с сочувственною завистью сравнивают счастливое положение русского культурного человека — с своим тяжелым жребием.

Но эти отдельные единицы, отрываемые от родной почвы неодолимым движением цивилизации, еще тонут пока, как щепки в море, в сплошной массе непочатого черногорского рыцарства. Одного из таких колоссальных седоусых витязей остановил гулявший с нами знакомый черногорец, чтобы спросить, за что получил он русский георгиевский крест и множество других орденов, украшавших его могучую грудь. [65]

— А не знаю, за коя и за колико битков! доста их было! — добродушно рассмеявшись, отвечал воин.

___________

Утром нужно было нам отправляться в предположенное путешествие по Черногории. Мы наметили себе путь на Подгорицу, Спуж, потом по долине Зеты через Данилов-град и землю Белопавличей в Орью-Луку и Никшич; из Никшича нам хотелось заехать еще в именье Божидара Петровича, к жене которого мы имели письмо от г-жи Мертваго, а потом в знаменитый монастырь Острог, где покоятся мощи св. Василия, — эта глубоко почитаемая народная святыня Черной-Горы.

Выехали мы, по обыкновению, очень рано, в четыре часа утра, Hаcкоpо уложившись. Пришлось еще раз повторить ту же дорогу до Реки, которую мы уже два раза проехали; но всетаки мы с удовольствием любовались на знакомые уже глубокие провалья горных котловин и на весело глядевшие из них черногорские селенья. Дорога была полна народа, уходившего с праздника; многие были еще щеголевато разодеты, а другие уже сняли свои праздничные наряды и несли их кто в узлах, кто в узких, длинных ящиках. Разноцветная, живописная толпа мужчин и женщин, с веселым смехом, говором, песнями, просто лилась по крутизнам гор, настигая и обгоняя нашу коляску.

В Реке нужно было отдохнуть и покормить лошадей. Мы остановились, разумеется, у знакомой уже кафаны, и когда довольный хозяин вынес нам на улицу под дерево столик и скамейки, чтобы накормить нас завтраком и напоить пивом и кофе, то к нам сейчас же дружелюбно подсел старый наш гребец и с ним несколько других мимолетных уличных знакомцев наших. Все они преважно пожимали наши руки и с полным достоинством осушали предлагаемые стаканы пива.

В кафане по прежнему вечно праздные войники, развалившись в небрежно грациозных позах, собравшись живописными группами в своих картинных нарядах, резались в карты, потягивая дешевое местное винцо. Виноградники и сады гранат, смоковниц, айвы и разных других фруктов покрывают пригорки Реки и доставляют жителям возможность обходиться собственным вином и собственными плодами. Из Реки мы повернули резко на запад, как раз мимо простенького зимнего домика князя Николая. Дорога некоторое [66] время шла по над берегом реки Реки, старинного Обода; сверху река казалась нам длинным и узким зеленым лугом, среди которого сочилась тонкая ленточка воды: таким сплошным зеленым ковром устлали ее кувшинки с помощью своих круглых широких листьев. Потом мы повернули к северо-западу внутрь страны, покинув долину Реки.

Окрестности тут мало интересны и однообразны: везде кругом невысокие горы, покрытые серыми камнями да тощими и редкими молодыми лесками дуба. Проехали село Ничку-Каменицу с запущенными виноградниками по долине. Пока мы больше спускаемся, чем поднимаемся. Окрестности становятся все больше и больше каменистыми. На одном из крутых подъемов — совсем каменоломня кругом; среди редкой дубовой и буковой поросли везде наворочены белесоватые камни.

Божо останавливается и приглашает нас посмотреть вокруг.

— На этом месте жестокая битва была черногорцев с турками, давно еще! — говорит он. — Видите, вон, камни белые торчмя воткнуты, сколько их тут! счесть нельзя! Каждый камень на том самом месте поставлен, где лежало тело убитого черногорского воина; сколько вы камней видите, столько и убитых тут было! Тела их перенесли в родные селенья, откуда кто был, и там похоронили; а для памяти воткнули эти камни!.. — разъяснял нам словоохотливый Божо.

Стоячих камней действительно было множество, — словно крестов на старом деревенском погосте у нас на Руси.

— Как место зовется? — спросили мы.

— Царев-Лаз! — отвечал с каким-то благоговением Божо. — Тут владыка Даниил пашу турецкого побил...

Эта знаменитая битва владыки Даниила особенно дорога по воспоминаниям всякому черногорцу, потому что по стечению тогдашних политических обстоятельств победа турок совершенно уничтожила бы независимость Черногории.

Битва при Цареве-Лазе случилась очень скоро после неудачи русских в Прутском походе. Петр Великий своим светлым умом постиг всю пользу, какую Россия могла получить от балканских славян в борьбе с таким страшным врагом, каким была еще тогда Турция, а геройская Черногория, грудью сохранявшая свою свободу в неприступных горах и ущельях, обращала на себя в этом отношении особенное внимание великого царя. Полковник Милорадович, серб родом, и капитан Иван Лукашевич из Подгорицы, [67] бывшие на русской службе, присланы были посланниками к владыке с милостивою грамотою Петра. Петр уведомлял владыку и народ черногорский, что решился начать войну с неверными турками, чтобы “утесненных православных христиан, если Бог допустит, от поганского ига освободить”, обещая “самоперсонно вступить против врагов веры с любезно верными и искусными нашими войсками” и приглашая черногорцев “древния свои славы обновити”, “и единокупно на неприятеля вооружившися, воевать за веру и отечество, за честь и славу Вашу, за свободу Вашу и наследников Ваших”, “да имя Христово вящше прославится, а поганина Магомета наследники прогнаны будут в старое их отечество, во пески я степи Аравии”.

Владыка был сильно обрадован таким неожиданным могучим союзником. Он собрал свой народ и держал им такую речь: “мы, братья черногорцы, слыхали, что Бог знает, как далеко, где-то на севере, есть христианский царь. Всегда ми желали узнать о нем и его царстве, но заключенные в горах ни от кого не могли получить известий”.

“Но вот мы видим его посланников, вот его грамоты в наших руках; не с чужими посланниками говорим, но с нашими братьями сербами, и они сказывают нам, что есть Петр 1-й Великий, император и самодержец Всероссийский, я его царство Богом благословенно, сильно и пространно от всех царств света; он ратует с турками и не ищет другой славы, как освободить церкви и монастыри Христовы, воздвигнуть на них крест, род христианский избавить от тяжелого ига турецкого. Мы должны молить Бога, да будем ему помощниками... Мы с русскими одной крови и одного языка. Вооружитесь, братья черногорцы, и я, не жалея ни имущества, ни жизни, пойду с вами на службу царю христианскому и нашему отечеству”...

Общий восторг народа был ответом на эту речь.

“Слава великому Богу! — кричали черногорцы по словам народной песни: — мы видели письма от нашего царя славянского и православного! Никогда мы не помышляли дожить до того времени, когда узнаем о нем. Мы слышали, что живет он на свете там, где и слышать ему о нас невозможно.

Когда же он услыхал и знает нас, вот наши сабли при поясе, вот наши ружья в руках, мы исправны и готовы с веселыми сердцами ударить на турок”!

Черногорское войско храбро бросилось к границам [68] Албании и прошло огнем и мечем до самого Скадра-града на Бояне-реке.

“Не сказал бы ты, милый брат, что идут с турками биться, но на пирование пить холодное вино и петь веселые песни”! — прибавляет народная былина.

К великому сожалению, Прутский поход Петра Великого окончился обидным для нас миром, и покинутая Россиею Черногория, в пользу которой ничего не было оговорено в мирном договоре, осталась одна с своею ничтожною горстью храбрецов глаз-на-глаз с турецкими полчищами.

Турки были уверены, что теперь раздавят ее навсегда.

И вот в эту-то минуту смертельной опасности для нее разразился геройский бой на Царевом-Лазе, и ободрившиеся орлы Черной-Горы опять свободно вздохнули... 15.000 турецких тел остались среди камней горного прохода, через который мы теперь проезжаем.

Через два года, впрочем, 120-тысячное войско султана, под начальством знаменитого визиря Душман-паши Чуприловича, все-таки вторглось в Черногорию и разорило ее из края в край, уничтожив церкви и монастыри, в том числе и цетинский. Сам владыка едва уцелел от гибели; кто не мог держать оружия, дети, старики, бежали в Поморье, где вероломные венецианцы выдавали их головою туркам. Тогда Даниил бросился в Россию, к новому союзнику своему. Петр снабдил его деньгами (15.000 р.), книгами, церковною утварью, прислал награды храбрецам, обещал высылать ежегодную денежную помощь, и с этого-то времени и начинается постоянная связь черногорцев с Россией. Русские червонцы дали возможность этой бедной стране обзавестись хотя самыми необходимыми боевыми припасами для непрекращавшейся борьбы с Турциею, порохом, свинцом, ружьями, и с их помощью отстаивать свою независимость. Последующие владыки, по примеру Даниила, не раз лично ездили в родную им Россию, черпая в ней и нравственную и материальную помощь; ездил ко двору Елизаветы Петровны владыка Савва, преемник Даниила, тоже вернувшийся с деньгами и с похвальною грамотою геройской храбрости “единоверных и единокровных братьев славян”; ездил потом три раза владыка Василий, даже умерший в России, при котором 15 черногорских юношей были привезены в Петербург и определены в шляхетный военный корпус. Книги, церковные сосуды и облаченья щедро высылались тогда из России в разоренные церкви и монастыри, которые с этою [69] помощью понемногу восстановлялись и отстраивались владыками. Нравственная связь черногорцев с Россиею через все эти сношения мало-по-малу так усилилась, а вера черногорцев в русского царя, как естественного покровителя и защитника Черногории, стала такою всеобщей, что во всех церквах Черногории имя русского царя поминалось при богослужении в течение почти полутора столетия, пока французомания первого светского князя Черногории, Даниила, современника императора Николая Павловича, подпавшего под влияние западных держав, не превратила этого трогательного народного обычая черногорцев.

Несмотря на разные неправды и ошибки нашей дипломатии, много раз покидавшей без помощи нашу всегда верную геройскую союзницу, подчас оскорблявшей ее недоверием и несправедливыми обвинениями, — народ черногорский ни разу не усомнился в России и продолжал верить в непоколебимую правду и любовь к Черногории русских царей, приписывая все случавшиеся обиды и ошибки недобросовестности царских слуг.

Когда один из наших путешественников спросил первого попавшегося мальчишку в черногорской деревне, слышал ли он что-нибудь о русских и русском царе, то ребенок отвечал ему: »Руси су братя наша, а цар руски е велики приятео (приятель) нашега господара и без нега (него) наш господар ништа не ради (ничего не делает)”. Почти теми же словами выражали мне десятки раз простые черногорцы, рыбаки, хозяева кофеен, войники, — свой взгляд на русский народ и русского царя.

Взгляд этот выразился и во множестве старых и новых песен черногорцев, известных каждому здешнему пастуху, который таким образом с детства приучается представлять себе русского царя, как естественного защитника и друга Черногории; “он брачу црногорце люби, као свое русе на Русии” (он также любит братьев черногорцев, как своих русских в России), поется в одной из таких песен. Россию черногорец представляет себе как величайшую и сильнейшую страну, с которой не под силу сладить целому миру, которая захватывает собою пол-света.

“Полгода солнце светит русской земле, а полгода уж остальному свету”, поет другая черногорская песня.

Еще одна песня их так выражается о русском царе:

Не было бы креста трехперстного,
Еслиб не было великого орла,
Великого царя российского. [70]

Как отзвучие этой песни, черногорцы часто говорят промеж себя: “Да би Русие ние било, не би било креста од три прста (трехперстного креста)”.

Самому тяжкому испытанию в своей верности России подверглись черногорцы в 1803 году, в царствование Александра Благословенного, когда русская дипломатия, руководимая людьми, совершенно чуждыми славянству и историческим задачам России, едва-было не совершила величайшей несправедливости относительно благороднейшего и великодушнейшего вождя Черной-Горы.

Завистники энергического владыки, святопочившего Петра I, одного из величайших патриотов своего отечества, оказавшего Черногории незабвенные услуги, наклеветали на него, будто бы он, по наущению своего секретаря, французского аббата Дольчи, решился за 25.000 рублей предать Черногорию в руки французов. В Черногорию послан был недруг владыки, граф Ивелич, с собственноручным письмом императора и с посланием св. синода к черногорскому владыке. Св. синод, не сделав ни малейшей попытки проверить клеветы на владыку, обвинял его в “величайшем преступлении и несправедливости” и призывал этого вождя независимого народа “немедленно на суд, дабы доказать свою невинность или подвергнуться наказанию, если окажется виновным”. В противном случае синод грозил владыке “лишить его сана и отлучить от церкви, как недостойного сына, изменника отечеству, призвав черногорский и бердский народ избрать достойнейшего пастыря и послать его в Петербург для посвящения”.

Вся Черногория пришла в глубочайшее негодование от этого оскорбительного посягательства на честь ее владыки и на ее свободу. Черногорские главари послали пространный ответ графу Ивеличу, в котором с большим достоинством заявляли о своей независимости и отрицали у русского синода всякое право вмешиваться в их внутренние дела.

“Со времени падения сербского царства, — писали воеводы Черной-Горы, — чтобы удалиться от врагов Христова имени, мы убежали в эти горы и основали тут свое пребывание, ни от кого независимое, получая только указания и завися только от власти наших митрополитов, как наших пастырей, и от них мы научились защищать православную веру и нашу свободу. Теперешний наш владыка больше, чем всякий другой, сделал уже для нас, и делает... и мы обязаны ему вечною благодарностью за сохранение нашей свободы”. “Наш [71] митрополит остается в нашей церкви независимым, не подчиняясь ничьей власти”; “черногорцы и бердяне — не подданные Российской Империи... и единственно вследствие одинаковости веры и народности мы сохраняем привязанность, верность и любовь к русскому двору, каковыми и пребудем навсегда”... “будем любить Россию и останемся ей верны, пока она сохранит православную веру, объявляя, однако, при всем том, что и мы не желаем поступить в подданнические отношения к ней... и будем защищать свободу, завещанную нам в наследство нашими предками, до последней крайности, готовые все скорее умереть с саблею в руках, чем сделаться низкими рабами какого бы то ни было государства. До сих пор никто не осмеливался ставить нашего владыку под ответственность перед русским синодом; поэтому мы никому не позволим присвоить себе право судить его действия”.

В то же время было написано письмо к императору Александру, в котором излагались жалобы на злокозненные действия гр. Ивелича и его друга Вучетича, и которое кончалось так:

“Наш владыка не заслужил, чтобы кто-либо осмелился прийти в его дом и нарушить его свободу и относиться к нему таким тиранским способом; пока мы живы, нет той человеческой силы, которая бы отважилась на такое насилие”.

Вместе с тем черногорцы торжественно заявляли о своей всегдашней преданности своему высокому покровителю, русскому царю, и просили его прислать для дознания чистой истины “честного человека как своего уполномоченного, только природного русского”.

Император исполнил их просьбу, и истина действительно разъяснялась, а впоследствии тот же самый св. синод признал святопочившего владыку Петра причисленным к лику святых православной церкви.

Но всего поучительнее то обстоятельство, что никто другой, как владыка Петр, так незаслуженно оскорбленный Россиею, оставил в своем завещании преемникам своим и черногорскому народу такое заклятие:

“Да будет проклят тот, кто бы покусился отвратить вас от верности благочестивой и христолюбивой России, и всякому, кто бы из вас, черногорцев и бердян, пошел против единоплеменной и единоверной нам России, дай Бог, чтоб у него у живого отпало мясо от костей, и не было бы ему добра ни в этой жизни, ни в будущей”! [72]

Этот завет святого владыки до сих пор остается руководящим знаменем и князей, и народа черногорского.

Между прочим и сказочный успех самозванца Степана Малого, в течение семи лет деспотически правившего вольнолюбивою Черногориею, объясняется не чем иным, как обаятельным для черногорцев именем русского царя, за которого выдавал себя смелый и талантливый авантюрист, назвавшийся Петром III. Когда по адриатическому поморью прошла весть, что в глухом монастыре Майне скрывается сам русский император Петр III, то торговые и богатые славянские жители Далмации прислали ему золотой скипетр и корону, а простодушные горцы Берды, Зеты и Черной-Горы — в том числе племена кучей, белопавличей и пиперов, не принадлежавшие еще к черногорскому княжеству, — провозгласили его своим господарем. Из Сербии явился на поклон “русскому царю” и благословил его на княжение последний сербский патриарх Василий Беркич...

Только авторитет мнимого “русского царя” дал Степану возможность произвести многие важные перемены в самых коренных обычаях черногорцев, — между прочим, уничтожить или, по крайней мере, сильно ослабить кровавую месть, “крваву освету”, и гайдучество внутри страны; Степан посмел даже расстреливать черногорцев, нарушавших его повеления, чего никогда не было до него.

Когда турки, встревоженные появлением мнимого русского царя в области, которою они надеялись овладеть, и подстрекаемые еще более испуганными венецианцами, ворвались с трех сторон в Черногорию с 70.000 войска, а Венеция обложила в то же время Черногорию со стороны Боки-Которской, то черногорцы, расстреляв весь свой порох я потеряв уже многие округи, все-таки наотрез отказались выдать султану »русского царя”.

“Придите и возьмите его сами!» — по-спартански отвечали они турецким послам.

При Екатерине II Черногория заключила формальный союз с Россиею. “Уверяем вас торжественным и сильным словом своим, — писала Екатерина в грамоте 29 января 1768, — что от сегодняшнего дня будем считать всех славян, которые примут участие в этой святой войне, за приятеля нашего царства, и что их участь будет участью нашею, и когда мы сделаем мир, то не позабудем упомянуть о вас, как о себе самих”.

Черногорцы деятельно помогли русским в их первой [73] войне с Турцией), и в самый год победы Румянцова под Кагулом разбили на голову тридцати-тысячное войско турецкого паши Махмета.

Но, несмотря на все увещания Екатерины, не выдали и ей Степана Малого, которого искренно считали за русского царя Петра III, и который, впрочем, изменнически убит был в том же 1774 году своим слугою-греком, подкупленным турецким пашою.

Однако, несмотря на торжественные обещания грамоты своей, Екатерина II, даже и после победоносной войны, не выговорила по Кучук-Байнарджийскому миру ничего в пользу Черногории, кроме общего права своего покровительствовать балканском славянам. Черногорцы и в этот раз, как после Прутского похода Петра Великого, оставлены были без всякой помощи и должны были в одиночку продолжать отчаянную войну с вековым врагом своим.

Но это не помешало геройскому племени еще раз соединиться с Россиею, когда в 1788 году Екатерина объявила новую войну Турции и обратилась за помощью в черногорцам, «своим старым верным союзникам”.

В третий раз Россия забыла свою великодушную маленькую союзницу, и по мирному трактату в Яссах 1791 г. опять о Черногории не было упомянуто ни слова.

И опять геройский народ принял на свою грудь всю тяжесть непосильной борьбы с обрушившимся на него могущественным врагом, и опять Балканский полуостров был потрясен вестью о страшном разгроме турок орлами Черной-Горы...

Вот мы переехали теперь границы речевой нахии, и едем уже нахиею лешанской, теми самыми местами, где сто лет тому назад, в 1796 году, погиб с своим отрядом в отчаянной рукопашной сече, под ятаганами черногорцев, грозный и славный в свое время визирь Албании, Кара-Махмуд-Бушатлия. Налево от нас скалистая Велья-Гора, и под нею большое черногорское село Градац, а за ним — село Крусы и гора Бусовннк, уже примыкающая в долине Зеты. Между Градацом и Крусами, иди, вернее, между Вельей-Горою и Бусовником, произошла эта великая битва, спасшая свободу Черногории.

Тогда разоренною и расстроенною Черногориею правил святопочивший Петр I, энергически призывавший черногорские [74] племена сплотиться во-едино, превратить свои междоусобицы и по старому стать на защиту веры и домов своих.

Кара-Махмуд велел сказать ему: “не на Черногорию иду я войною, а на Берду, подвластную туркам!.. Если же поможете Берде, то я завоюю всю Черную-Гору”!

Берда до тех пор не принадлежала еще к Черногории, но в это самое время бердяне заявили свое решительное желание присоединиться в ней, и владыка Петр считал позором выдать их врагу.

“Бердяне такие же мои братья, как и черногорцы! — отвечал ему Петр. — И если не отложишь своего намерения, то мы будем против твоей силы и против нападения твоего с помощью Божьею биться до последнего человека”!

Пороху между тем не было у черногорцев ни горсти, и владыка вынужден был послать в Вену свою драгоценную митру, за которую австрийский император Леопольд II прислал ему 300 боченков пороху. Народное собрание в Цетинье, созванное владыкою, приговорило не выдать берчан, дать в том твердую веру.

Кара-Махмуд двинулся на черногорцев от р. Ситницы, которую мы сейчас переехали через Лешко-поле, и сжег село Крусы. С ним было 40.000 войска. Черногорцев собралось не больше пяти с половиною тысяч, а по другим — только 4.000. Битва кипела три дня сряду. Сам Кара-Махмуд погиб в страшной сече, и голова его была потом воткнута, как самый славный трофей, на зубцы цетинской башни, где она оставалась более полустолетия, пока князь Даниил не велел снять ее и не прекратил навсегда этот дикий народный обычай. Ибрагим-паша, брат Махмуда, едва увезен был раненый; три с половиной тысячи турецких трупов остались на месте, не считая раненых. Отсечено было 74 головы одних только знатных бегов; кроме того, множество турок потонуло во время отчаянного бегства в водах “великого Зетского Езера”...

X. — Подгорица и развалины древней Диоклеи.

Только недавно проехали мы речку Ситницу, впадающую в Морачу, оставив за собою исторические местности кровавой памяти, а вот опять переезжаем с громом по длинному каменному мосту какую-то большую реку.

— Это Морача! — важно сообщает нам Божо. — Теперь сейчас Подгорица... Вон уже видны огни! [75]

Среди густой тьмы, охватывавшей окрестность, мигавшие впереди многочисленные огоньки казались особенно привлекательными для изрядно утомленных путников.

Наконец мы гремим по широкой улице, освещенной фонарями, обсаженной деревьями, и поворачиваем на какую-то площадь.

В гостиннице Ристо, как оказалось, нас уже ждали. Любезный голова города Цетинья телеграфировал, чтобы нам приготовили комнату и ужин.

Двух-этажный дом гостинницы или, вернее, постоялого двора, был ярко освещен, пышные широкие постели были постланы, и ужин, в нашему великому удовольствию, был подан очень скоро. Добродушный хозяин, черногорец большого роста, в одной рубашке, без гуни и джемадана, по случаю жаркого времени, не жалел ничего, чтобы угостить редких русских гостей. Ужин нам подали обильный: и форель, почерногорски “пастрву”, и “чорбу” из баранины, и курицу, и кислое молоко; бутылка очень порядочного црмницкого вина, густого до черноты, скрасила его еще больше и оказалась особенно кстати после долгого пути. Хозяин наш холост, но с ним живет и ведет домашнее хозяйство его родная сестра, могучая и роскошная красавица, каких не всегда можно встретить. Глядя на нее, я невольно вспомнил стих Тургенева:

Такая девушка не вздор
В наш век болезненные и хилый.

Черногорцы бесцеремонны и демократичны, как истые дети природы. Их непринужденность и простота в обращении невольно вселяют уважение к ним. Никому из них и в голову не приходит, что между ним и вами может быть какая-нибудь разница. Он свободно протягивает вам руку, садится с вами за стол, чокается с вами стаканчиком; то же сделает он и с своим воеводою.

В прежнее время и с самим владыкою обращались так же просто, но со времен князя Даниила, усвоившего многие европейские взгляды и обычаи, эта трогательная патриархальная простота уже мало-по-малу стала исчезать.

После ужина, за которым приятельски беседовал с нами хозяин, он уговорил нас пройтись по улицам Подгорицы; ему, очевидно, не терпелось похвастаться перед своими просвещенными братьями-русскими новейшею цивилизациею его родного городка! Он с увлечением восхвалял богатство, [76] многолюдство, благоустройство Подгорицы, ее магазины, ее улицы, ее дома, и хотя действительность, как мы уже заранее предвидели, опровергла довольно грубо его патриотические похвальбы, но тем не менее было так понятно, что недавнему дикарю, жившему столько лет в какой-нибудь полутемной и тесной “куче" горного ущелья, дешевая роскошь мало-мальски торгового и людного городка с фонарями и мощеною улицею должна была казаться чуть не Парижем своего рода.

Луна взошла уже довольно высоко, и прогулка в тихую ночь по безмолвным улицам незнакомого городка, после долгого сиденья в экипаже, была не лишняя.

Смотреть собственно в городе было решительно нечего; лавки были уже заперты, и только в нескольких кофейнях светились гостеприимные огоньки, около которых кучки запоздалых посетителей, в характерных воинственных одеждах своих и характерных воинственных позах, курили трубки и играли в карты, освещенные красноватым отблеском огня, и кидая от себя резкие, как чернила черные тени, точно живые картины какого-нибудь Рембрандта.

Новый приятель наш настоял, чтобы и мы с ним зашли в одну из таких кофеен и выпили с ним по стаканчику вина, за которое он ни за что не позволил нам платить. Вино было прескверное, но от угощенья приятеля отказываться было неловко, и пришлось, скрепя сердце, проглотить кислятину.

— Ристо все русские любят, у Ристо все русские останавливаются! И сам Аргиропуло, посланник, и Вурцель, и Павло Ровинский... Даже по нескольку дней живут у меня!.. — хвастался добродушный черногорец, обращаясь столько же к нам, сколько к толстому, седоусому земляку, хозяину кофейни, сидевшему с нами, как и он, в одной белой рубашке. — Л уже знаю, как принять хороших людей. Только напиши мне или телеграмму пришли... Все будет готово, что нужно... Русские меня любят, а я русских люблю... — прибавил он, протягивая во мне свой стаканчик, чтобы чокнуться.

___________

Рано утром, пользуясь холодком, пока еще не разгорелся зноем ясный синий день, — мы пошли бродить по Подгорице. Новая Подгорица, черногорская, подобно новым русским городам Средней Азии, составляет совершенно отдельный поселок от старой, турецкой Подгорицы, присоединенной к [77] Черногории только по берлинскому трактату. Черногорский городок отгородился от турецкого и просторным выгоном, и глубокою пропастью речного русла Рыбницы, через которую построен хороший каменный мост. Воды в этой реке теперь очень немного, но зато все длинное ущелье ее русла заросло высокими итальянскими тополями, которых и макушек не видно, пока не подойдешь к самому краю крутого, обрывистого берега. За рекою сильная, хотя изрядно обветшавшая, крепость в старинном вкусе: маленькие зубчатые стены с узкими бойницами, круглые и четырехугольные башни, совсем как в какой-нибудь древней Византии. И крепость, и старый городок, ютящийся под ее стенами, смотрят решительно по-турецки; мы еще издали насчитали пять минаретов, а их, наверное, гораздо больше. Впрочем, среди магометанских мечетей высится и высокое здание католического костела.

В Подгорице жили не одни турки и албанцы-мусульмане, но еще и албанцы-католики из племени миридитов. По присоединении Подгорицы к княжеству, и мусульмане, и католики спокойно остались на своих местах, зная по долгому соседскому опыту, что под черногорскою властью больше свободы, безопасности и равноправия, чем под произволом скутарийскях пашей. Народ, который толпами двигается из старого городка в новый, еще больше усиливает иллюзию. Все это высокие красные фески с характерными синими кистями, висящими до самой спины, по которым с первого взгляда узнаешь турка. Но не меньше тут белых фесок и живописных накрахмаленных фустанелл албанцев. По спокойному и довольному виду этой толпы нельзя сомневаться, что этим недавним заклятым врагам Черной-Горы живется в своем новом отечестве нисколько не хуже, чем прежде. Напротив, теперь торговля и богатство Подгорицы сильно поднялись. В дни турецкого владычества Подгорица представляла из себя своего рода главный вооруженный лагерь турецких сил, воевавших Черную-Гору. Здесь, можно сказать, не прекращалась вечная пограничная война, если не велась война формальная, от имени султана и Высокой Порты, то все-таки продолжалась так-называемая негласная или “малая война” черногорских племен с племенами албанскими, или гайдучество отдельных “чет”, которые выростали сами собою в здешней воинственной, полудикой жизни в глухих ущельях недоступных гор то Черногории, то Албании; если не было “чет”, то шла не менее ожесточенная борьба также никогда не прекращавшейся [78] кровавой мести. Из Подгорицы обыкновенно направлялись все турецкие походы в долину Зеты, в Кучи, в Мартыничи, к Реке и Детинью. На Подгорицу и на соседние с нею крепостцы, Спуж и Жабляк, прежде всего обрушивались отчаянные нападения черногорских юнаков. Многие села, когда-то окружавшие торговую Подгорицу, или вовсе стерты с лица земли этими частыми боями, или переселены в ущелья Черной-Горы. Оттого теперешняя “нахия Подгорицы и Зеты”, примыкающая в Скадрскому озеру и заключающая в себе низовья довольно значительных рек, как Морача, Цевня и пр., сравнительно безлюдна и пустынна.

Подгорица стоит как бы у входа в ту узкую долину нижней Зеты, клином врывающуюся в горы вольного княжества, между племенем кучей с востока и лешанской нахией с запада, в конце которой, на крайнем рубеже бывшей турецкой земли, стоит крепость Спуж, и по которой обыкновенно турецкие паши вторгались внутрь Черной-Горы.

Бродя по старой Подгорице, в тени ее крепостных стен, нельзя не вспомнить недавнего геройского боя в ее ближайшей окрестности того самого, ни разу не побежденного турками, воеводы Божо Петровича Негоша, с которым я только-что познакомился во дворце князя и в деревню которого мы имели в виду проехать, будучи в Никшиче.

Это было в 1876 году, в разгар сербско-черногорской войны против турок, когда Мухтар-паша с своею армиею, претерпев ряд позорных поражений в Герцеговине и Берде от князя Николая и усташей Пево Павловича, был заперт ими в Требинье, а Махмуд-паша, присланный на выручку его, также неудачно пытался пробиться в нему из Подгорицы через Зетскую долину и Никшич.

26-го августа, в день нашего Бородинского боя, Божидар Петрович с 5.000 своих юнаков на голову разбил между Подгорицей и Медуном в жестокой рукопашной сече 20-титысячную регулярную армию Махмуда. 10.000 турок пали на поле битвы, остальные едва успели добежать и скрыться в стенах Подгорицы. Каждый черногорский батальон изрубил ханджарами более 1.000 врагов, а батальон мартыничей, особенно страшных туркам своею неистовою храбростью и своею заклятою ненавистью к ним, изрубил до 2.000; на иного юнака приходилось не менее десяти убитых турок, а [79] байрактар князя Николая, Милош Новак, собственноручно изрубил 17 человек... Через пять дней Мухтар еще раз пытался ринуться из Подгорицы в Медуну, но отряд его, оттесненный яростною атакою черногорцев в отвесному обрыву скалы, погиб почти весь. 3.500 турок остались на месте.

Ужас турок после медунского разгрома был так велик, что на другой день черногорцы нашли 240 турок, беспомощно забившихся в скалы. И даже когда на смену посрамленного Махмуда явился храбрый Дервиш-паша, старый боец с Черною-Горою, то войска его при первом появлении черногорских юнаков впадали в панический страх и бежали назад в Подгорицу, под защиту ее стен и пушек, не слушая никаких угроз и приказов паши.

Замечательно, что все турки, бежавшие от черногорцев с поля сражения, закрывали обеими руками заднюю часть шеи, — до того их поражала ужасом привычка черногорских богатырей сразу сносить ударом ханджара турецкие головы...

___________

Новая Подгорица мало интересна: небольшие одноэтажные дома как в любом селенье, мелкие лавчонки и кофейни, но улицы широкие, хорошо обсаженные белою акациею. Народ тут, кажется, не совсем чистого черногорского племени, а скорее помесь; и язык здешний много испорчен примесью турецких и албанских слов. Даже сидят здесь по-турецки, поджав ноги, а уж бездельничают во всяком случае по-мусульмански. Куда ни взглянешь, везде шатается или беспечно посиживает праздный народ.

По средине главной улицы — незатейливый монумент одному из храбрейших героев современной Черногории — покойному Мирко Петровичу, отцу князя. Николая, знаменитому победителю на Граховом поле, заслуженно прозванному “мечом Черногории”.

В Подгорице, на свободном поле, в стороне и от старого и нового города, выстроен новый красивый дворец князя Николая, в котором собрано довольно много интересных находок римского и эллинского времени из развалин древней Диоклеи, по-сербски Дукли, которая всего в получасе езды от Подгорицы.

___________

Оставили мы, наконец, Подгорицу и поехали открытою равниною, только вдали окруженною горами. Вправо от нас [80] уходит горная страна кучей, пограничного с албанцами славянского племени, которое после других присоединилось к черногорскому княжеству, хотя и прежде часто воевало вместе с черногорцами против турок. Вследствие соседства с мусульманством и долгой, хотя больше номинальной зависимости от турецкой власти, среди православных кучей много мусульман, и попадаются также католики. Впрочем, в старые годы даже среди истых черногорцев, жителей катунской, цермницкой и речевой нахий, встречалось много мусульман, так-называемых потурченцев; собственно говоря, многие племена Албании — тоже не что иное, как старые сербы-потурченцы, не устоявшие против давления ислама в первые века по разгроме сербского царства. Оттого они по образу жизни и обычаю и даже по своей храбрости так похожи на черногорцев. Только решительным истреблением и изгнанием своих потурченцев маленькая Черногория могла в свое время обособиться в такую непобедимую и стойкую христианскую общину, какою она является в истории последних веков.

Этим важным историческим шагом своим Черногория обязана своему владыке Даниилу, современнику Петра Великого. Даниил видел, что борьба с турками, отовсюду охватившими крошечную родину его, будет безнадежна, пока внутри страны у них в каждом городе и селенье находятся естественные друзья и союзники, готовые при первой возможности отворить им ворота всякой крепости и изменнически ударить сзади на верных защитников Черной-Горы.

Он созвал черногорских главарей и горячею речью убедил их уничтожить с корнем это народное зло. Задумана была Сицилийская вечерня своего рода. В назначенную ночь черногорцы-христиане беспощадно вырезали всех своих потурченцев, кроме тех немногих, которые согласились вернуться в христианство.

___________

Развалины древней Диоклеи, или Дукли, по местному названию, всего в каком-нибудь полу-часе расстояния от Подгорицы, если ехать довольно скоро. Тихая Зета впадает в этом месте в быструю и бурную Морачу, которая несет свои прозрачные темнозеленые волны из далеких пустынных ущелий Яворской планины. Каменная водяная мельница стоит внизу у самого впадения Зеты. Около нее, на высоком берегу, старый турецкий блокгауз, — каменный замок с примыкающими к нему четырьмя небольшими башнями, окруженный стеною. [81] Вместо окон узкие бойницы, некоторые в виде крытых балкончиков, с отверстием вниз, для обстреливания лезущих на стены, какие мне приходилось уже видеть в старинных королевских замках Сербии. В этой местности, где столько веков чуть не ежедневно раздавались только удары ятаганов да ружейные выстрелы, каждый дом строился как крепость. Коляска наша остановилась в тени деревьев, а мы отправились пешком через прекрасный каменный мост посмотреть на римские развалины.

Древний город Диоклетиана, который он задумывал сделать даже столицею, судя по охвату его развалин, был один из очень больших городов. Он занимал всю низменную равнину в угле между Зетою и Морачею, начиная от самой горы. Но старик-пастух, который провожал нас в нашей археологической экскурсии, уверял меня, что и за рекою на большом расстоянии земля покрыта обломками и камнями старого города. Простодушный пастух называл неведомого ему строителя города царем Дукляном и, повидимому, нисколько не сомневался, что он был такой же господарь-черногорец, как и святопочивший Петр, и владыка Радо, и князь Николай, ничтоже сумняся о его римском имени и римском титуле...

Перейдя по мостику небольшой ручей, мы поднялись из лощинки на легкий изволок и очутились среди сплошных обломков стен и фундаментов из тесаных камней; ясно видны крепостные стены старого города, еще и теперь довольно высокие; в 1841 году, наш известный путешественник Ковалевский, посетивший Дуклю почти под выстрелами Подгорицы, видел эти стены “почти вполне сохранившимися”, но в протекшие после того десятки лет турки из Подгорицы и Спужа растаскали на свои постройки много совсем готовых камней из крепостных стен, дворцов и храмов Дукди.

Стены толщиною не менее 4-х аршин и составляют правильный четыреугольник, примыкавший в Мораче. По сторонам дороги еще стоит по обычаю древних греков целый ряд каменных и мраморных гробниц с сильно стертыми уже латинскими надписями; торчат изредка кое-где нижние половинки белых мраморных колонн, обнажаются из-под густой травы беломраморные ступени разрушенных портиков; в одном месте попался нам остаток маленького капища с коринфскими колонками, с низвергнутыми в прах скульптурными фризами; около него камень с очень красивою [82] фигурою нагой женщины, с колчаном через плечо, — вероятно, Дианы. На другом камне, уже расколотом — более загадочные изображения большого человеческого глаза и каких-то странных цветов... Лучше всего уцелело и показывается путешественникам, как главная достопримечательность этих развалин, здание царского дворца, которое пастух-черногорец почему-то называл “судилищем царя Дукляна”; там целый длинный ряд колонн, от которых видны нижние основания, обрывки стен еще довольно высоких, груды капителей и обломанных карнизов, украшенных красивою скульптурою; сзади этого продолговатого здания довольно хорошо сохранился покой с нишей, живописно обросший плющом по полуразрушенным его стенам. Кроме, скульптурных карнизов и капителей тут еще камень с латинскою надписью, переломленною как раз по середине этой надписи... Прежние исследователи Диоклеи забрали с собою все камни с надписями, более или менее разборчивыми, оказавшиеся большею частью времен Константина и Елены и императора Диоклетиана, так что теперь наружи остаюсь мало интересного; но нет никакого сомнения, что в недрах этих бесчисленных земляных курганчиков, которыми взбуравлена Дуклянская равнина, погребены еще неисчерпаемые археологические сокровища. Каждый из этих курганчиков — не что иное, как занесенные в течение веков землею и заросшие бурьяном развалины древних строений Диоклетианова города. Бродя дальше среди этих камней и курганов, наткнулись мы на развалины двух храмов. В ближнем, продолговатом, кроме основания стен и ступеней, уцелел короткий входной портик с ионическими колонками и круглая задняя ниша; скульптурных обломков тут мало. Другой, самый дальний из сколько-нибудь сохранившихся памятников, разрыт, по видимому, недавно и уже глубоко ушел в землю. Это очень большой и интересный храм: сначала входной портик с ступенями, потом первая комната с прекрасным мозаиковым полом, сильно уже попорченным; в этой части храма незаметно никаких следов христианства; но за нею вправо идет большая, продолговатая зала с основаниями колонн по бокам, заваленная обломками капителей, карнизов, архитравов; здесь валяются среди обломков два каменные креста, из которых один уже разбит. Ниша алтаря окружена внутри каменными ступенчатыми сиденьями — как бы для служенья архиерея с священниками. Повидимому, этот храм обращен в [83] христианский, как это часто случалось, из храма какому-нибудь языческому богу...

Когда мы собирались уже уходить, обойдя все более или менее видное на поверхности земли, старик-пастух повел нас еще куда-то, в самую чащу развалин. Там он указать нам глубокую и узкую яму, обложенную камнем.

— Тут была темница царя Дукляна! Сюда он бросал пленных турок!.. — объявил нам наивный наш чичероне, уверенный, что и у царя Дукляна не могло быть никаких других врагов, кроме ненавистных черногорцу турок.

— А на далеко еще идут эти развалины? — спросил я его.

— Да по всей этой равнине, до Зеты и до Морачи! — отвечал пастух, широко взмахивая кругом рукою. — Тут под всею землею тесанные камни, даже пахать нельзя! Раскопали еще не много, большая часть еще в земле осталась!..

— А на горах тех! — спросил я.

— На горах нет развалин, на горах наше Рогаме!.. — радостно сверкнув глазами, с. одушевлением и гордостью ответил пастух. — На горах война большая с турками была, воевода наш Божо Петрович здесь турок посек... Столько их тут было, сколько травы в лесу! Черногорцы наши вон на той горе у Рогаме стояли в скалах, а турки на этой...

Да все в Подгорицу бежали, кто жив остался... В Мораче их потонуло — счету нет.

На одной из выдающихся обрывистых гор, господствующих над равниною Дукли, действительно виднеется славное в истории черногорских войн укрепление Рогаме, постоянно торчавшее как рожон перед носом турецкой Подгорицы.

“А Рогаме пиперска крайня”, как ее называют старинные песни, в которых подгорицкие и скутарские аги и беи собираются вместе,

Да Рогаме града разградимо”!

“Бердские страны нам надоели! — говорят между собою эти турки в черногорской песне, — затворили нашу Подгорицу; это мы бы им еще простили, но построили укрепление прямо против крепости, без позволения царя и визиря; а пиперское село Рогаме не дает нашим пастухам выводить овец на паству вон из города. Мы бы и то им простили, но убивают турок по долине до реки Рыбницы, мы же, турки, смотрим на это, а помочь не можем. И то бы мы им простили, но ловят наших женщин и скидают с них ожерелья. [84] Этого не писано в нашем Коране, такой обиды мы не можем перенести, но пойдем, братья турки, чтобы отмстить кровавую обиду, попросим у Мустафы, скутарского визиря, храбрых албанцев и ударим с войском на пиперское село Рогаме и разрушим их укрепленье”!

Конечно, пиперы в песне посрамили турецкие замыслы и прогнали их побитых из Рогаме. Но и в действительности туркам редко удавалось одолеть этот смело глядевший им прямо в глаза передовой редут Берды.

Даже храбрец Дервиш-паша, умевший драться с черногорцами, обломал зубы о рогамские высоты, когда вздумал овладеть ими, по категорическому требованию дивана, в последнюю войну с Сербиею и Черногорией. У Божидара Петровича, защищавшего Рогаме, было всего 2.500 юнаков, а Дервиш покрыл своими пушками все окрестные высоты и, открыв канонаду против черногорцев из всех окрестных фортов, которыми тогда кипела Дуклейская долина, 6-го сентября 1876 года вдруг неожиданно бросился на штурм Рогаме. Божидар не стал дожидаться врага, а зная, что в рукопашной схватке никто не одолеет черногорца, с ханджарами наголо смело ринулся на турка из окопов горы. Войска Дервиша были опрокинуты на всех пунктах, и к вечеру вся долина покрылась бегущими турецкими батальонами. Сотни турок погибли в волнах Морачи и Зеты, сотни были убиты и изранены. Дервиш-паша напрасно стрелял из пушек по собственным солдатам, чтобы удержать их от бегства. Один вид поднятых черногорских ятаганов охватывал их непобедимым ужасом.

Об этом-то разгроме и рассказывал нам его участник и очевидец — теперешний дуклянский пастух.

___________

От Дукля мы уже едем долиною Зеты; долина же Морачи поворачивает в глубь гор на северо-восток, отделяя собою по правую сторону сначала земли кучей и братоножичей от племен Берды, Пиперов и Белопавличей, а дальше, в верховьях своих, земли Морачан и Колашинцев от земель племени Ровцы.

Долина Зеты широкая, вся в кукурузниках, в садах, в жильях. Ближе к Подгорице по старой турецкой привычке, сеют много табаку, которым и торгует Подгорица. Здешний мягкий, все-таки довольно южный климат и здешняя [85] плодородная почва, постоянно утучняемая разливами рек, позволяют в одно лето собрать с одного поля две жатвы. Обыкновенно, после пшеницы сеют кукурузу, и она успевает отлично выспеть уже в июлю месяцу. Посевный клевер здесь косят по три раза в лето. Вообще низменное дно этих горных долин щедро оплачивает труд земледельца и садовода, но, в сожалению, Черногория слишком бедна такими тучными низменностями, да и те, которые есть у нее, часто страдают от опустошительных дождей, разливов и заносов. Вследствие этого черногорец дорожит каждым клочком удобной почвы как сокровищем, и его крошечные поля и огороды, которые он большею частью обработывает киркою и мотыгою вместо шуга, и по этому способу обработки и по микроскопическому своему объему больше похожи на цветные горшки, чем на настоящие поля, подобные нашим необъятным русским нивам. Каменные громады гор, выковавшие черногорцу его каменную ногу, его железную руку, его железный дух, — в то же время почти совершенно отнимают у него удобный простор для мирных сельскохозяйственных трудов, по неволе обращая его в вечно праздного пастуха. Большое еще благополучие для Черногории, что последние земельные приобретения ее, которые Россия с таким трудом отстояла на Берлинском конгрессе постыдной памяти, дали ей новых плодородных местностей значительно больше, чем было у нее до войны, в том числе и всю роскошную долину нижней Зеты.

Горы восточной стороны, земля Пиперов, кажутся более цветущими, а вместе и более крутыми и живописными, чем западный берег долины; русло Зеты тоже больше жмется к Пиперам; нижняя половина гор вся в садах, полях и деревеньках, но выше оне грозны, бесплодны, и кое-где только обросли лесами. По дну долины стелется много лугов с узкими стожками свежего сена, усыпавшими Зетскую низину как гнезда грибов.

Не больше как в получасовом пути от Дукли стоит и крепость Спуж, этот вбитый турками в грудь Черногории железный клин; Спуж с юга, с севера Никшич — как тисками сковали своими башнями и пушками самое сердце геройской страны, далеко вдавшись внутрь ее. Расстояние между ними менее дня пути, так что обе эти сторожевые крепости турок, можно сказать, постоянно подавали друг другу руку, войска, собранные в одной из них, легко могли в несколько часов пройти до другой сквозь Зетскую долину, [86] обратив мимоходом в пепелище ее селенья, сады и нивы. Так и бывало это не раз в многострадальной история черногорцев. Омер-паша в 50-х годах пробился с своею многочисленною армиею из Герцеговины в Албанию этим именно обычным путем, — единственными естественными воротами, распахнутыми самою природою между неприступными горными массами Черной-Горы и Берды. Это была одна из самых тяжких и горьких минут в жизни Черногории. Князь Николай, еще тогда молодой и мало опытный, вынужден был чуть-ли не единственный раз в летописях своего отечества согласиться на постыдный мир, по которому он предоставлял туркам право устроить свои укрепления вдоль всей Зетской долины, то-есть насквозь через все тело Черногорской земли, и таким образом протянуть тюремную цепь своего рода между Черною-Горою и Бердою. Только могущественное вмешательство России спасло Черногорию от этого первого гибельного шага к турецкому рабству. Но, к счастью, такие удачи для турок были очень редки, а в большей части случаев короткий путь по Зетской долине от Никшича к Спужу и от Спужа к Никитичу даже и для самых храбрых турецких пашей вместо победоносной прогулки обращался в томительное похоронное шествие своего рода, а иногда и в отчаянное бегство. Черногорцы не противопоставляли ни Спужу, ни Подгорице, ни Никшичу, никаких крепостей с своей стороны, их крошечные “кулы» — башенки на утесах гор — больше служили для отстреливания от грабителей, какому-нибудь десятку пастухов с ближней “планины”, чем защитою против врага. Как некогда у греков-спартанцев, у юнаков этой “Сербской Спарты” их бесстрашная грудь служила единственною твердынею, охранявшею рубежи их родины, защищавшею их домашний очаг.

XI. — Долина Зеты.

Вид Спужа — очень характерный. Это — типическая средневековая крепостца. Как и Жабляк, Спуж торчит на одинокой пирамидальной скале, плоское темя которой обращено в цитадель, наполненную казармами и укрепленную зубчатыми стенами и башнями. Такие же стены и башни живописно спалзывают вьющеюся лентой по обрывам и ребрам скалы вниз и окружают ее там вторым, более широким кольцом. Вокруг крепости налиты домики и сады городка Спужа. Глядя на этот [87] знакомый глазу пейзаж, я вспомнил, что и древние эллинские городки, подобные Лариссе Аргоса, и библейские ветхозаветные города, подобные Вефилю и множеству других, мною виденных в Палестине, расположены совершенно так же; стало быть, этот прием защиты изобретен людьми чуть не в доисторические времена, и только разве теперь, в век дальнобойных орудий, пробивающих своими стопудовыми ядрами даже железные стены, — традиционные каменные гнезда на макушке отвесных скал сделались бессильными и бесполезными.

Хорошая экипажная дорога ведет теперь в Спуж, отделяясь в бок от главной артерии, что ведет прямо к Даниловъграду, старинной Главице. Турок почти не осталось теперь в Спуже, до того они чувствовали себя здесь чужими, будучи со всех сторон охвачены селениями черногорцев. Это не то что Подгорица, опирающаяся на соседнее, сплошь мусульманское население. Немного дальше Спужа, правее нашей дороги, мы видели такую же пирамидальную горку с плоской вершиной, так и просящеюся под стены крепости, а потом и еще несколько таких же пирамид. Местность здесь точно сама надоумливает человека, куда ему забраться побезопаснее, чтобы спастись от врага. В Данилов-град все время идет прямое, гладкое шоссе, отлично обсаженное белою акациею. Через полчаса и сам город показался в конце этой бесконечной зеленой аллеи. Несмотря на громкое название свое в честь князя Даниила, городишко показался нам довольно ничтожным и точно совсем заснувшим. Улицы были пусты, лавчонки жалки; в кофейне, у которой мы остановились отдохнуть, не нашлось даже бутылки пива освежиться после полуденного зноя. Нам вынесли столик под тень дерева и подали кофе, молока и яиц с хлебом. Молоко, к нашей радости, оказалось не козье и не овечье, как в большей части Греции и Черногории, а “кравье”.

Князь Николай назвал старую Главицу Данилов-градом в честь своего предшественника и родного дяди, князя Даниила, и думал сделать из него важный торговый центр для внутренней Черногории, так как с одной стороны Данилов-град лежит на половине пути от Подгорицы в Никшич, притом на главной торговой артерии, прорезающей княжество поперек с севера на юг, по долине Зеты; а с другой стороны он служит естественным посредником между западною, или настоящею, Черногориею и Черногорией) восточною, позже присоединенною, к которой принадлежат Берда, Кучи, Васоевичи... [88] Но хотя воскресные базары города и бывают довольно многолюдны, и хотя Зетская долина у его ног особенно густо населена и особенно плодородна, но все-таки большого торгового значения Данилов-град до сих пор не приобрел. Против Данилов-града, лежащего по правую сторону Зеты, на той стороне Зетской долины, которая тут не меньше восьми верст в ширину, ютится в горах славное в летописях черногорской борьбы селение Мартиничи, главное ядро того бесстрашного племени, которое обыкновенно из первых бросалось на встречу всякому турецкому вторжению в долину Зеты.

“В Мартыничах нет юнака, который бы не отрубил десяти турецких голов!" — с хвастовством сообщал нам хозяин кофейни, показывавший нам издали разные замечательные местности долины.

В одной из старинных местных песней владыка черногорский отвечает на слезные просьбы сердаря морачского: “не плачьте, мои верные слуги, я пришлю вам помощь, мало войска, но хороших бойцов, из страны от Острога до кровавого Служа, чтобы драться вам с турками за святую православную веру и свободу своего отечества. Потом встал владыка и написал письма, одно в село Мартыничи на имя попа Вуксана”...

В другой черногорской песне поется: “но не легко поддаются Бердяне (т.-е. жители Берды), они храбро защищаются и особенно Мартыничи и Стиена, кровавое село. Бьются ежедневно, беспрерывно; и не много их в Мартыничах, всего 50 человек, кроме мертвых и раненых, но все отборные и легкие бойцы, кроме других бердских пограничан”.

Мартыничи — первое от Пиперов село нахии Белопавличей, к числу которых принадлежит и племя Мартыничей; весь восточный берег Зетской долины, начиная отсюда до самой горы Планиницы, преграждающей 15 верст ниже Данилов-града Зетскую долину, принадлежит уже в Белопавличам, этим коренным владетелям средней Зеты. Долина эта кишит садами, полями кукурузы, табачными плантациями, виноградниками, которые взбираются на скаты гор. В одном из племен Белопавличей — Пешивцах — даже делается прекрасное местное вино, которое в ближайших окрестностях вполне заменяет цермницкое, и которое мы с удовольствием пили потом в Остроге. Сверху трудно заметить, что жилища черногорцев устраиваются не на низменном дне долины, часто заливаемом разливами Зеты и слишком болотистом для жилья, а непременно на холмах и горных скатах, куда не может [89] достигнуть вода и где воздух не так сыр; такое расположение хуторов и деревень вызывалось, вероятно, еще и условиями постоянной войны, потому что защищаться от нападения на некоторой крутизне, конечно, гораздо удобнее, чем на ровном месте.

Растительность в этой жаркой и влажной долине, защищенной горами, как природная теплица, довольно южная: смоковница, гранатник, айдант, грецкий орех, черешня, шелковица, или, как здесь называют ее, “мурва”. Кое-где здесь занимаются даже воспитанием шелковичных коконов, что мы видели в довольно больших размерах в Реке. Много тут и дуба, и ясеня; деревья провожают рядами оба берега реки, деревьями окружен каждый участок поля. Вообще, когда едешь в покойной коляске по хорошему шоссе высокого правого берега и любуешься вниз на эту тесно заселенную, старательно обработанную долину с ее роскошною зеленью, мирными домиками селений, горами, покрытыми молодым лесом, воображаешь себя, забывшись, в какой-нибудь Италии или Швейцарии. Только вскинув свой взгляд выше, поверх этих живописных зеленых гор и холмов ближайшей декорации, увидишь за ними сухие и голые громады, мрачно выглядывающие сквозь клубящиеся пары облаков, словно скованные цепями титаны из своей далекой темницы... И вы уже не сомневаетесь больше, что оттуда смотрит на вас подлинная Черногория с ее непроходимыми пропастями, неприступными утесами, с девственною грубостью и простодушным величием своего полудикого геройского населения...

___________

Орья-Лука уже порядочно выше Данилов-града и стоит на крутом холме. Дорога наша поднимается вместе с подъемом долины и делается все труднее. Несмотря на близкое соседство Данилов-града, князь Николай останавливается всегда в Орьей-Луке, где у него дом и целое деревенское хозяйство. Здесь же новая красивая церковь, выстроенная князем в память своего отца Мирко Петровича, — “меча Черногории”, — которого геройскими подвигами полна Зетская долина. Прекрасный длинный мост на каменных арках в Данилов-граде, построенный тем же князем в 1870 году, почему-то носит тоже название “моста Марки”.

Едва-ли по всей этой дороге есть место с более красивыми видами, как Орья-Лука. Отсюда вся Зетская долина видна как на ладони. [90]

Не мудрено поэтому, что князь Николай избрал Орью-Луку, она же и Пажичи, для одного из своих летних местопребываний...

___________

Мы забрались уже так высоко, что даже небольшие горки по середине долины кажутся нам гладким дном. Дорога лепится среди безотрадных, каменистых круч, по карнизу, висящему над глубоким провальем долины. Это те же серые, голые известняки, взбудораженные будто в каком-нибудь дьявольском котле, — какие мы видели в Негушах и около Подгорицы. Они все ощетинились каменными зубьями, шипами, целыми острыми утесами, целыми поднятыми вверх тяжкими пластами, выпирающими наружу словно ободранные ребра земли. Известковые слои земные здесь перевернуты почти совсем вертикально, и торцы их, выветриваясь на воздухе, размываясь дождями, крошатся в своих более мягких составных частях и производят через это впечатление какой-то титанической каменной бороны, навалившейся над узенькой долиной. Среди острых серобелых камней ростет только одно несокрушимое «держи-дерево» с своими железными шипами, да изредка молодые рощицы колючего горного береста и других подобных пород. Нечего удивляться, что турки при всей своей выносливости не в силах были проглотить в течение целых 500 лет эту маленькую зубастую страну, ощетинившуюся во все стороны остриями своих утесов, как дикобраз своими иглами.

Дорога поразительно безлюдна. Броме больших праздничных дней да военного времени, Черногория — чистая пустыня. Редко-редко встретится какая-нибудь навьюченная лошадь и мерно шагающий около нее задумчивый черногорец. Даже пешеходов не видно. Словно все вымерло кругом. Делать тут, должно быть, нечего, — и никто не делает ничего, не спешит никуда. Удивляешься невольно, кому нужна эта дорога, и может ли она окупить сделанные на нее затраты? Положим, князья черногорские — люди рассчетливые, и все подобные работы стараются делать, так сказать, натуральною повинностью, собственными руками почти всегда праздных юнаков своих; но все-таки и при этом условии — шоссейные дороги не мало стоили Черногории, а при полном отсутствии торгового движения, в стране без заводов и фабрик, почти без сельского хозяйства, такие дороги полезны только для административных целей да для удобства немногих случайных проезжих. В смысле военном удобный путь в глубь Черногории — вещь далеко не [91] желательная, потому что удальцы-черногорцы сжились как серны с своими горными тропинками, а непроходимость дорог, недоступность гор и ущелий Черногории всегда служила ей надежною защитою от врагов.

Впечатление пустыни еще более усиливает немолчная надоедливая стрекотня цикад; даже грохот колес по камням и топот копыт не заглушают их. Горячий синий зной полудня безжалостно льет сверху, раскаляя не только эти белые камня, охватывающие вас со всех сторон, но и самый воздух, которым вы дышете. И среди этого томящего зноя вам кажется, что в этой жесткой как ляцканье жести, трескотне цикад поет свою тоскливую песнь сама унылая каменная пустыня...

Долина между тем все съуживается и все больше поднимается в гору. Зета течет тут в узком и глубоком русле, сверкая малахитовою зеленью своих вод... И вдруг она словно проваливается куда-то в незримую пропасть. Где ни ищет ее глаз, нигде ничего кроме горных обрывов и сватов. Мы теперь у подножия горы Планиницы, которая задвигает собою, как могучею ширмою, долину Зеты; вернее сказать, только отсюда начинается долина средней Зеты, текущей с севера на юг, в Спужу и Дувле. Божо сначала молча улыбался моему недоумению, куда это вдруг девалась Зета, но потом смиловался и благосклонно указал мне в стороне от дороги маленькое ущелье, где чуть слышно гудела вода, скатывавшаяся с каменного порога. Откуда бралась эта вода — было совершенно непонятно.

Из объяснений Божо оказалось, однако, что Зета, как и некоторые другие реки Черногории, в одном месте своего течения, именно между равниною Никшича и долиною Белопавличей, или средней Зеты, пропадает под землею и, пройдя невидимо около 2 1/2 или 3-х верст под горным хребтом, разделяющим эти две низины, опять появляется на свет Божий из-под пяты горы Планиницы, где мы теперь ее видим.

___________

С противоположной стороны долины за Зетою, на громадной широкой стене гор, чуть не под самыми облаками, обрисовались вдруг среди отвесных красных обрывов, под тенью огромной черной впадины, крошечные беленькие строения монастыря св. Василия. Это — знаменитый Острог, Троицкая Лавра черногорцев. Значительно ниже этого “горнего монастыря» — на площадке скалы видны довольно обширные здания нижнего [92] или, по здешнему, “доньего” монастыря, которого черногорское имя невольно навело меня на мысль, что и наша река Дон, и все названия больших рек черноморского бассейна, как Днепр (Don-aper), Днестр (Don-aster), Дунай (Don-au), и осетинских рек — Ар-дон, Нар-дон, Фиаг-дон, Гизель-дон и пр. — принадлежат не языку каких-то загадочных азов или язигов, как остроумно доказывают Дюбуа де Монперб и другие иноземные ученые, а родному нашему славянскому языку, сохранившему до сих пор в слове “дно” понятие о глубокой впадине, залитой водою.

Еще много ниже Доньего Острога, словно на широко расставленных коленах горного великана, разбросаны сады, рощи и дома селений Боронины и Дубравы, постепенно спускающиеся к северу...

Конная тропа ужасающей крутизны желтоватыми зигзагами карабкается по этому северному склону через темнозеленые лески на отвесную грудь скалы до самого “горнего” Острога. Впрочем, и белая лента шоссе, от которой отделяется эта тропа, забирается впереди нас Бог знает на какую высоту, почти в уровень с верхним монастырем, и тоже мечет частые петли то вправо, то влево, обходя неприступные каменные колоссы, поминутно увертываясь от распахнутых на ее пути пропастей.

Мы въезжаем между тем в село Богетичи, бедную деревушку, едва заметную среди каменного хаоса, в котором она прячется. Домики крыты жидким слоем почерневшей соломы, уложенной ступенчатыми грядочками, как в Галиции и у нас в Подоле. Только кафана и два-три домика позажиточнее покрыты легонькой черепицей. Мы остановились у кафавы покормить лошадей и отдохнуть перед трудным крутым перевалом через Планиницу в долину Никшича.

Потолков тут нет, и сквозь плохо уложенную черепицу во все швы крыши светит Божье небо. В кафане, по обыкновению, прилавок в глубине комнаты, полки с посудою и с вином по стенам; по середине очаг на камне без всякой трубы, без отверстия, так что дым наполняет комнату и просачивается только через просветы черепиц.

Заказав себе кофе, мы нарочно зашли с хозяином кафаны в некоторые соседние дома посмотреть на внутреннюю жизнь черногорцев. Проезжая селами, мы и в долине Зеты, и около Подгорицы, и в Реке, не раз заходили в дома селяков и хорошо ознакомились с их устройством и убранством. Все [93] они производят грустное впечатление. Темно, бесприютно, бедно, нечистоплотно... Это — не жилище разумного и деятельного существа, обставленное разного рода удобствами, украшенное всем, что может радовать глаз и душу человека, привязывающее к себе своего обитателя, а какая-то угрюмая берлога зверя, прячущегося здесь только от холода и опасности, проводящего всю жизнь свою на вольном воздухе, в горах и лесах, в борьбе за существование с другими зверями.

В первой избе, куда мы вошли, стояли четыре самодельных кровати, грубо сколоченных из досок и кольев, очень напоминавших нам знакомое убранство мужицкой клети; тут же стол, кадушки, горшки и всякая утварь. На стене висел портрет императора Александра II рядом с портретом князя Николая, и икона Божией Матери. Хозяина звали Джюро. Он встретил нас очень радушно, и когда я выразил ему свое удовольствие, что черногорцы так почитают русского царя, Джюро начал говорить о милостях царя в Черногории, почтительно приподнявшись со скамьи и сняв с головы свою “капу”. Это случалось каждый раз, как мне приходилось беседовать с черногорцами о наших государях.

Черногорская хата — это обыкновенно каменный темный сарай с каменным же полом, с очагом по середине; кругом стен сундуки с домашнею рухлядью, на полках кое-какая скудная посуда, на крючьях висят одежды и оружие, в углу валяется какой-нибудь котел или чугун. Почти везде одно и то же с самою ничтожною разницею.

Пожилые женщины черногорские, когда оне не в праздничных нарядах где-нибудь на улицах Цетинья и Реки, а в домашнем быту, в своих монашеских черных рясах, — смотрят некрасиво и скучно; у молодых черты лица мягкие, симпатичные, большие глаза глядят добро и ласково, но оне стареют очень скоро, главным образом от непосильного физического труда, который здесь выпадает на долю женщин, и вместо нежного и кроткого выражения, в изношенном лице появляется отпечаток какого-то хронического утомления и равнодушие. Да и общий тип черногорской женщины — не в моем вкусе: все больше плоскогрудые, тонкошейные, с длинными носами. Но полагаться на внешния впечатления, какие производит на путешественника по беглому взгляду эта мрачная и неинтересная на вид черногорская женщина, было бы совсем неосновательно. Даже не долго пожив в Черногории, успеваешь убедиться, какие редкие силы духа скрывает в себе [94] эта молчаливая труженица, какую незаменимую пользу приносит она семье, и какую огромную роль играет она не только в домашнем мире черногорца, но и в его боевом быту, и, стало быть, некоторым образом в судьбах всей страны его.

Черногорка хотя и безропотно покорна мужу своему, отцу, брату, хотя и целует почтительно у них руки, также как и руки их гостя, и не называет своего мужа иначе как господарем, но далеко все-таки не лишена самостоятельности, как можно было бы по праву ожидать от народа, которого вся история — сплошная летопись войн, разбоев, кровавой мести, и который поэтому вечно нуждался только в руках, способных держать ятаган, а не прялку. Правда, черногорец каждый раз извиняется перед знакомыми своим наивным “опростите”, когда сообщает им о рождении дочери; правда, семьи черногорцев, не имеющие сыновей, считаются у них какими-то жалкими и бесправными, нося даже несколько обидную кличку “никоговичей”, в отличие от “кугичей”, — семейств, где много мужчин: но вместе с тем, быть может, ни в одной стране Европы женщина, девушка, не пользуется таким благоговейным всеобщим уважением, как в полудикой Черногории.

Здесь женщина может смело пройти одна сквозь всю страну, и никто не осмелится оскорбить или обидеть ее. Целомудрие своей женщины черногорец охраняет как зеницу ока, и если недавно еще девушка, уличенная в разврате, подвергалась “каменованью”, то-есть закидывалась на-смерть каменьями или изгонялась из своей страны куда-нибудь на чужбину, то и мужчину, осмелившегося опозорить девушку, ждала неминучая смерть от руки братьев или родственников обиженной, если он не прикрывал греха женитьбою. Случалось, что из-за оскорбленья одной девушки десятками лет тянулись кровавые расправы между племенами или отдельными родами, и насчитывалось по 30, по 40 убитых с обеих сторон.

Известный наш путешественник по славянским землям А. Попов в своей интересной старой книге о Черногории передает любопытный разговор владыки Петра II с одним из русских гостей своих:

— Отчего в Черногории нет ни одного постановления об оскорблении женщин! — спросил путешественник.

— Не нужно! — коротко ответил владыка.

— Ну, а если кто оскорбит женщину?

— Это было бы то же, если бы вы сказали, если кто вспрыгнет на луну! [95]

Когда женщины попадали в плен к туркам, то черногорцы закладывали и продавали последнее оружие свое, самую драгоценную для них святыню, чтобы только выкупить женщин.

По одному народному преданию визирь Боснии, вторгнувшись в 1756 г. с 45.000 войска в Черногорию, послал владыке Василию Петровичу такое требование:

“Слушай меня, горный монах! пришли мне немедленно 12 красивых девиц 12-15-летнего возраста и кроме того вдову-красавицу Белу Станишину: их возьму я вместо подати. Если не исполнишь моего желания, клянусь тебе, черный монах, святым Магометом и богом Аллахом, что предам пламени всю Черногорию, и весь народ ваш под саблю положу”!

У черногорцев свирепствовал тогда голод, вся страна была разорена войною, не было ни пороху, ни денег. Собрались главари вокруг владыки и написали турку такой ответ:

“Пошлю я тебе вместо молодых девиц 12 свиных хвостов, а за одну Белу Станишину 12 бараньих рогов, чтобы все это ты носил на своем тюрбане; кроме того, пошлю тебе 12 камней, чтобы ты их отослал царю вместо подати, чтобы он знал, что такое Черногория”!

Этот ответ вызвал войну, и бой с турками продолжался непрерывно четырнадцать дней, пока наконец турки были сломлены, и визирь едва спасся бегством.

В 1858 году около монастыря св. Василия, на который мы теперь любуемся, произошел поразительный случай, убедительно доказывающий, как еще живы в черногорском народе глубоко укорененные веками взгляды на святость женской чести. На праздник в Острог, куда обыкновенно двигаются со всех сторон толпы богомольцев, не только из Черногории, но из Герцеговины, Боснии и даже Албании, шла между прочим одна девушка из племени Кучей; молодой юнак догнал ее по дороге и во время отдыха пытался изнасиловать ее; вблизи оказался только один родной брат его; увидев бесчестный поступок брата, он бросился на защиту девушки и, выхватив ятаган, не раздумывая, снес брату голову...

Впрочем в Черногории часты случаи, когда и сама девушка кровью рассчитывается с своим оскорбителем.

Под защитою таких возвышенных взглядов черногорца на женщину, черногорская девушка смело является одна и в поле, и в городе, на общественных собраниях и на народных празднествах. [95]

Во время самых беспощадных и ожесточенных племенных распрей черногорка безопасно проникает в селенья и дома враждебных родов, никогда не рискуя не только жизнью, но малейшею обидою.

Черногорский юнак считал бы за величайшее бесчестие для себя, если бы тронул один волос на женщине; даже убить мужчину в присутствии женщины он почитает за стыд, и не раз женщины нарочно провожали своих мужчин на базары в чужия селенья, где им грозила кровавая месть, и где под покровом женщины они оставались, однако, совершенно безопасными. Женщина в Черногории может иметь право собственности, независимое от мужа, может самостоятельно являться с своими жалобами даже в сенат и к своему князю, присягать наравне с мужчиною, вообще пользоваться теми же юридическими правами, как и мужчины. Черногорец гордится этою свободою своей женщины и в песнях своих поет:

“Родила меня ни рабыня-девица, ни була, ни белая латника, родила меня храбрая черногорка, которая не знает никакого рабства”!

В семье, несмотря на свою роль вечной работницы, — а пожалуй, даже именно в силу этой важной роли своей, — черногорка пользуется любовью и уважением мужчин. Муж называет жену свою “верною любою”, жених величает свою невесту — “вереницею”; “тешко кучи, где нема жене” (“тяжко дому, где нет женщины”) и “пуста куча, где немакотуле” (“пуст тот дом, где нет юбки”, говорит черногорская пословица. Хотя отец часто сам выбирает жениха своей дочери, но насилия в браке черногорские нравы не допускают, и девушка нередко отказывается выйти за нелюбимого человека, несмотря на все настоянья и огорчения родных.

На принужденье к браку черногорцы смотрят как на величайший грех. “За старого не дала б я гроша медного, и за вдовца — разбитого горшка, но за молодого, неженатого — половину именья отцовского и даже все отдать бы согласилась, с двумя родными братьями”... так высказывает свои заповедные мечты о браке черногорская девушка в одной из распространенных народных песней.

“Ведь не в деньгах, люди сказывают, наше счастие заключается, и богатство — не в грошах только с дукатами, — оно в том, что сердцу дорого”.

Во время войны черногорская женщина заменяет собою для черногорца и санитаров, и врачей, и интендантство. Она [96] неустрашимо выносит на своих плечах раненных юнаков из самого разгара боя, перевязывает их раны, приносит воду и пищу сражающимся отцам, сыновьям и братьям. Нечего говорить, что она обшивает и одевает их с головы до ног. А в случаях крайней опасности женщины отбиваются от врагов с такою же отчаянною смелостью, как и братья их.

Во время черногорско-турецкой войны 1876 года русские врачи Красного Бреста, бывшие при черногорском войске, не раз находили между раненными девочек 8-12 лет, а об отдельных подвигах черногорок, взрывавших собственноручно башни с сотнями ворвавшихся в них турок, бросавшихся со скалы вместе с крепко охваченным турком, — сохраняется в здешнем народе много рассказов и песней. Эту смелость духа и мужскую силу мускулов воспитывает в черногорке пастушечья жизнь, в которой проходят ее детство и молодость. Каждая черногорка, как и каждый черногорец, не исключая и нынешнего князя Николая, проходят эту суровую школу пастушества на заоблачных горных пастбищах, или “катунях”, как их называют здесь. Всю весну и лето черногорка пробывает “пастирицею”, или “планинкою” (от слова “планина» — гора), учась доить скот, делать масло и сыр, шить одежду и обувь в семью свою; вместе с подростками-мальчишками, она кочует день и ночь над головокружительными безднами, карабкаясь без тропинок по скалам и обрывам, закаляя себя в лишениях, трудах и опасностях всякого рода, отбиваясь от зверей и грабителей, делаясь ловкою и бесстрашною, как серны ее гор.

“Планинка” в прежние беспокойные времена рано приучалась к виду крови, к шуму битв. Невольно воспитывались в ней спартанские вкусы, спартанские привычки, спартанский характер.

“Роста, дорогой, пока не выростешь; когда выростешь, проси меня у отца, только принеси мне в подарок яблочко — турску главу на верх оштра колца” (голову турка на острие кола), обращается к своему будущему жениху в старой народной песне черногорская девушка.

Конечно, новые государственные порядки Черногории, новые, гораздо более благоприятные, политические обстоятельства ее, наконец, школьное образование, начинающее понемногу проникать даже в горные деревни, — все это сильно повлияло на черногорскую женщину, на ее образ жизни и характер, — и, несколько подорвав в ней прежния эпические доблести, [97] сделало ее более мягкою и мирною. Но существенные условия прежнего быта ее еще далеко не упразднились новыми теченьями истории, и во всем существенном она еще остается тою же черногоркою народных песней и рассказов.

___________

Пока Божо кормил лошадей и сам отдыхал сладким сном, мы с женою бродили по селу и живописным окрестностям его, любуясь на обступавшие нас со всех сторон горы. В Богетичах выстроена хорошая каменная церковь, совсем на русский образец, кажется, уже князем Николаем. Она была заперта, но положение ее очень эффектно, на выступе скалы, господствующей над долиною, так что с ее террасы самый лучший вид на окрестности. Ярко цветущие кусты гранатника пробиваются здесь в обилии сквозь известковую почву.

Странное дело, сколько времени мы странствуем по берегам Адриатики и по Балканскому полуострову, и куда ни приедем, везде нас встречает своими кроваво-красными, огнем пылающими цветами этот вечно, кажется, цветущий кустарник, “купина неопалимая” своего рода.

Чтобы не терять потом нескольких часов на розыски, мы заранее заказали Джюро нанять нам ко времени нашего возвращения из Никшича верховых лошадей для поездки в Острог, куда не могут ходить экипажи, и когда Божо, достаточно выспавшись, соблаговолил, наконец, подкатить коляску к кафане, — отправились в дальнейший путь.

Евгений Марков.

Текст воспроизведен по изданию: Славянская Спарта. Очерки путешествия по Далмации и Черногории // Вестник Европы, № 9. 1898

© текст - Марков Е. 1898
© сетевая версия - Thietmar. 2014
© OCR - Бычков М. Н. 2014
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Вестник Европы. 1898

Мы приносим свою благодарность
М. Н. Бычкову за предоставление текста.