МАРКОВ Е.

СЛАВЯНСКАЯ СПАРТА

ОЧЕРКИ

путешествия по Далмации и Черногории.

(См. Вестник Европы, июль 1898 г.)

V. — Негоши и Цетинье.

Зеленый лес, тесно столпившийся у подножия Штировника и Язерского Верха, один только оживляет сколько-нибудь суровый вид заоблачной равнины Черногория; камни, камни и камни, и ничего другого кругом! одна гигантская каменоломня, в которой серые известковые утесы и осколы навалены друг на друга, как в дни первобытного хаоса. Скудость и бесплодие везде, куда ни обращается взгляд ваш.

Даже Наполеон I, по рассказам местных жителей, обратил внимание на этот однообразный серый цвет черногорских гор и обещал черногорцам “окрасить их серые скалы в красный цвет черногорскою кровью”.

“И однако наши горы все такие же серые, а Наполеона и следа тут не осталось”, — с патриотическою гордостью прибавляют черногорцы.

“Негоши” прячутся среди этой безотрадной каменоломни, в широкой котловине голых серых скал, всего в получасе пути от Крстаца.

Когда съедешь к ним, они кажутся у самого подножия Ловчина и Штировника.

Тут уже среди моря сухих камней попадаются изредка [446] не островки, а скорее маленькие лысинки темнокоричневой мягкой, как табак, земли, окруженные каменною грядочкою, настоящие цветочные горшки, в которых однако посеяна не резеда и не розы, а прозаическая кукуруза и рожь, фасоль и картофель. Эти игрушечные огородики рассеяны там и сям, очевидно, на полянках, в поте лица очищенных от камней, которыми почва даже и внутри начинена, как пирог горохом.

Негоши — это целая цепь отдельно разбросанных хуторков, каждый хуторок — небольшая кучка домов, грубо сложенных из дикого камня и прикрытых крышами из почерневшей полугнилой соломы, уложенной ступенчатыми слоями, как в Галиции и у нас на Подоле. Окна редко увидишь в этих домах-сараях, разве какое-нибудь маленькое оконце без рамы, задвинутое изнутри деревянной ставней. Внутри этих бедных жилищ темно, бесприютно, беспорядочно. Потолки и стены заросли черною копотью, сесть не на чем, есть не на чем. Зато церквочки-часовни тут, как в Греции — на каждом шагу. В котловине Негошей я насчитал их сразу пять. Оне и построены совсем как в Греции: продолговатые низенькие домики с полукруглым выступом алтарика сзади, с вытянутою вверх, в виде арочки, стенкою переднего фасада; на каменной арочке этой висит жалкий маленький колокольчик.

Негоши — старая родина нынешнего княжеского дома. Негошей, родила и самого князя Николая,

Божо уверял нас, что вишь Никола сам нас мальчиком по этим горам коз и баранов своего отца Мирко, не помышляя-тогда ни о каком княжении. Он прыгал по скалам, как серна, и отличался среди родной молодежи смелостью, ловкостью и силой.

Дом князя, повидимому, недавно обновлен и заметно выделяется из ряда других хижин: это уже обыкновенный сельский дом помещика средней руки, какие встречаются в немецких и австрийских деревнях, двухъэтажный, под красною черепичною крышею; четыре окна его верхнего этажа и два окна нижнего с зелеными ставнями; кругом дворика каменная белая ограда, маленькая четырехугольная башня, — остаток боевой старины, — прислонена в углу дома; новый садик изредка насаженных деревьев разбивается около дома. Рядом с усадьбою князя — дом его двоюродной сестры, тоже, с красною крышею и садиком... Деревца здесь точно также сажаются в цветочные горшки своего рода, в круглые блюдца расчищенной [447] от камней земли, обнесенные ожерельем из тех же камней. Но вообще растительности здесь очень мало, и она идет очевидно очень туго, так что не играет никакой роли в унылом общем пейзаже сплошных серых глыб, насыпанных друг на друга и вылезающих друг из-под друга.

Изумительно, чем и как живет здешний народ! Чем и из чего платит он подати своему князю?

Его суровая жизнь по истине поучительна. Нужно много терпения и скромности потребностей, чтобы переносить унылое однообразие вечно окружающих его голых скал и постоянные лишения всего, что красит человеческую жизнь. Нужно особенное уменье, чтобы извлекать из этих бесплодных камней источники своей жизни, обходиться, можно сказать, ничем, да еще щеголять в ярких одеждах с серебром и золотом, в драгоценном оружии, без которого черногорец стыдится показаться на глаза честным людям. По неволе придет в голову воспользоваться этими серыми камнями, как удобной хищнической засадой, и попытаться добыть ятаганом то, чего не дает жестокосердая мачиха-природа. Во всяком случае эта суровая школа скудости, лишений, преодолевания на каждом шагу всевозможных трудностей и препятствий — могучая и в своем роде плодотворная школа. Она выковывает сильных и стойких мужей, а не нервных и требовательных баловней жизни, как та расслабляющая школа, что старается подстилать человеку соломку везде, где он может и даже не может ушибиться...

Посмотрев на страну, где живет черногорец, не будешь удивляться хладнокровному бесстрашию, с каким он встречает опасности и самую смерть.

Что терять этим людям, и что можно отнять у них! Даже сама жизнь, казалось бы, не должна иметь особенной привлекательности в подобных безотрадных условиях; а между тем черногорец любит свое заоблачное горное гнездо, свои скучные серые камни нисколько не меньше, чем какой-нибудь итальянец роскошные берега своих голубых заливов, — отчаянно бьется за эту скудную родину свою, умирает за нее, воспевает ее в своих песнях...

Из Негошей нам особенно хорошо видна старая черногорская “тропа”, что карабкается у подножия Ловчина по опушке густого леса на крутую седловину между Ловчином и соседнею с ним горою. [448]

Негоши еще не на самом перевале. От них мы продолжаем лезть все выше и выше, и вот наконец долезаем до самого высокого места, откуда начинается уже спуск с гор на черногорскую сторону. Лошади наши останавливаются отдышаться после долгого и тяжелого подъема, а мы с женою торопимся выйти из коляски, чтобы свободнее налюбоваться вдруг открывшейся перед нами поразительною и своеобразною картиною. Целый мир серых и голых горных громад, сухих, безжизненных, будто гигантские волны взбуровленной ураганом застывшей лавы, простирался во все стороны у наших ног; тут все еще дышет тою слепою подземною силою, которой дикие взрывы вспучили, изорвали и всячески изуродовали хлынувшими из черных недр земных потоками расплавленного камня светлое лицо земли. Тут вся картина гор кажется проникнутой свежими следами вулканической работы: вы видите всюду погасшие кратеры своего рода, круглые котловины, глубокие провалья, окруженные серыми колоссами изгрызенных утесов. Словом, отсюда сверху — это настоящий Дантов ад, место скрежета зубовного и вечной тоски, гораздо более похожее на “юдоль плачевную”, где должен, по верованию евреев, произойти страшный суд, — чем даже мрачное ущелье кедронского ручья, когда-то посещенное нами в Палестине...

Невольно хочется отыскать главами среди этого хаоса мертвых громад дымящуюся поверхность смрадного “езера геенского”, налитого горящим жупелом и переполненного головами мучающихся грешников, как это с потрясающею картинностью умеет изображать на своих гравюрах талантливый Дорэ...

Но к успокоению вашему, вместо “езера геенского" за угловатыми скалами и изорванными конусами голых серых гор вправо от нас сверкнула далеко на горизонте до краев полная голубая чаша Скутарийского озера, — “Скадрского блата” черногорцев, — словно добрый глаз светлого ангела, заглянувший с небесных высот в эту юдоль стенаний. Видна нам и воздушная рамка синерозовых гор, окружающих водную скатерть неизъяснимо-нежной лазури, и еще дальше за ними туманные снеговые хребты Албании... Виден даже черный внучек парохода, разрезающий в эту минуту водную гладь озера. Окрестности кажутся нам отсюда, с высоты, приподнятыми к небу.

Вся Черногория видна нам теперь как на громадной выпуклой карте, прямо в темя, лежит перед нами как жертва, [449] распростертая у наших ног, от порубежных гор Дормитора и Кома, за которыми поднимаются уже горы соседней Боснии и Албании до Скутарийского озера и страны шкипетаров. Божо с важностью немецкого учителя географии называет нам по именам горные вершины и главные долины Черногории. Катунская нахия ближе всех к нам; а вот дальше Белопавличи, вон Пиперы, вон на самом глухом краю этого глухого края неприступные страны Кучей и Васоевичей.

___________

Мы наконец начинаем свой спуск, извиваясь зигзагами среди котловин и провальев; над головами нашими торчат будто толпы уродливых истуканов серые капризно изломанные утесы; можно вообразить себе, что это окаменелые бесы, когда-то населявшие эту страну бесплодия и ужаса. Какой-нибудь странный геологический катаклизм действительно должен был разразиться здесь в до-исторические времена, чтобы так изуродовать каждую гору, каждый камень, и придать этой счастливой южной местности вид проклятой Богом страны...

Жутко делается среди этого молчания и безжизненности. Ни одного жилья ни вблизи, ни вдали. Ни одного прохожего, ни одного верхового не встречается по дороге. Только кое-где на дне круглых провальев, где темнокоричневая плодоносная земля расчищена как гуменный ток, видишь издали бесшумно работающего черногорца с своею бабою. В этих каменных коробках, рассеянных редкими пятнышками среди наваленных друг на друга серых известняков, зреет рожь, полегшая от обильных дождей, кукуруза, овес... За Дубовикою местность делается немного зеленее. Изредка даже какой-нибудь тощий лесок сбегает по крутым сватам в пропасть; по остаткам кустарников и уцелевшим кое-где чахлым деревцам можно думать, что голые горы Черногории были когда-нибудь все покрыты лесами. Сколько ни едем мы, куда ни поворачиваем, а белая часовня владыки Радо не перестает светиться нам с своей заоблачной вершины, отовсюду видная, будто вооруженное знамя орла-народа, оберегающее его землю. Ловчин, один здесь сколько-нибудь обросший курчавою шерстью леса, не выпускает нас из своих властительных сеней. Горы, по которым мы спускаемся, кажутся только ступенями его, и теперь нам понятно, почему в глазах черногорца он считается своего рода царственной горой Черногории...

Цетинская долина также в сущности распростерта у ног [450] Ловчина. Она открылась нам с высоты широкою котловиною, испещренною разноцветными полями хлебов и красными кровлями своих домиков: Скадрское озеро видно теперь как раз, над нею, за узеньким хребтом гор. Скоро мы спустились и в самую долину. Она кругом обставлена кольцом деревенек и хуторков, прислонившихся к окружающим ее скалам. Вот наконец и цель нашей поездки — Цетинье, старая столица черногорских владык.

___________

Цетинье совсем деревня, хотя и величается столицею княжества. Низенькие одноэтажные домики, плохо сложенные, плохо смазанные, тянутся вдоль улиц, соединенных переулочками и составляющих весь город. Если и попадаются кое-где двухъэтажные дома, то и они смотрят совсем просто, совсем по деревенски. Из коляски своей я вижу сразу весь этот скромный маленький городок. В Сербии любое село больше его. Лавок в Цетинье очень мало, и то больше с питьем, да с какою-нибудь мелочью, так что почти за всем приходится посылать в Каттаро. В конце большой улицы, совсем к выезду, построена не очень давно “гостиница” для иностранцев; черногорцы, конечно, не нуждаются в гостинницах и никогда не пользуются ею, останавливаясь у своих друзей и родных. Сейчас же за гостинницею и обширный загородный выгон, на котором заметны неудачные попытки насадить нечто в роде публичного садика. Весь город, стало быть, мы проехали насквозь и вдоль, и волей-неволей должны здесь остановиться. Комнат в гостиннице немного, и те заняты на это время, в виду наступающего народного и сербского княжеского праздника — Петрова дня, приехавшими по этому случаю иностранными дипломатами, хотя и аккредитованными при черногорском князе, но живущими обыкновенно в Рагузе. Нам отвели последнюю свободную комнату, в которую нельзя было пройти иначе, как через соседний нумер, занятый каким-то господином; как горячо ни протестовали мы против такого коммунизма, как настойчиво на требовали себе более приличного помещения, хозяин с самою дружелюбною улыбкою разводил руками и клялся, что ничего тут поделать не может, уговаривая нас вместе с тем ничуть не стесняться соседом, который почти и не бывает целый день в своем нумере. Выбора нам не оставалось, — разве только дневать и ночевать в своей коляске, которую мы заранее кстати наняли на все время нашего пребывания в Черной-Горе. [451]

В столовой, увешанной патриотическими картинами из сербской и черногорской истории, мы нашли целое общество иностранцев, в том числе и министра-резидента Франции с его дамами. Но не успели мы кончить свой завтрак, вообще довольно сносный и сервированный по-европейски, как в столовую вошел господин в черногорском костюме, с совсем не воинственным добродушным лицом, странно, ее соответствовавшем удалому наряду горца.

К удивлению нашему, он подошел прямо к нашему столу и с милою бесцеремонностью отрекомендовался нам. Оказалось, что это был наш почтенный исследователь и знаток Черногории и вообще славянства, известный писатель П. А. Ровинский. Ему писали из Петербурга о моем намерении посетить Черногорию, и он был так добр, сам захотел познакомиться с земляками, хотя я непременно был бы у него в первый же день своего приезда. В Цетинье, как в русском селе, приезд чужестранца составляет событие своего рода, и устный телеграф успел донести весть о нем до нашего любезного соотчича раньше, чем мы успели даже позавтракать. Мы побеседовали с интересным и всезнающим гостем нашим за стаканом черинчского вина о многом, что было необходимо нам знать, и с ним же вместе отправились осматривать Цетинье.

Ровинский — своего рода знаменитость в Черногории. “Павло Русса” знает здесь каждый мальчишка, и не только здесь в Цетинье, а но всем нахиям, по всем селам Черногории, в которых он исходил и изъездил не один раз каждый уголок в свое восемнадцатилетнее пребывание на Черной-Горе. Нам сообщали о его недавнем проезде в Цетинье из Вены или Триеста, даже в городах Далмации, до того он везде здесь на Поморье, что называется, “свой человек”. Замечательный, можно сказать, классический труд г. Ровинского по географии, истории и этнографии Черногории, подобного которому не существует ни в одной европейской литературе, высоко ценится в науке, и наша академия издает его теперь на свой счет. Этому труду, всестороннему изучению своей возлюбленной Черной-Горы, Ровинский отдал всего себя. Он сердечно полюбил этот простодушный патриархальный народ, полный первобытной непосредственности чувств и страстей, полюбил суровую простоту и детскую честность этого народа-младенца, его пустынные горы, его южное солнце, — и теперь его уже не манит отсюда на родину, хотя он оставил там своих детей. [452] Только два-три раза в течение 18-ти лет уезжал он в Россию и прожил там каждый раз по долгу исключительно за тем, чтобы издавать свой капитальный труд. В свиданье наше с ним он работал над второю книгою своего труда, теперь уже изданною. Первый том был издан значительно ранее. Ровинский в Цетинье не только ученый исследователь, не только ревностный славист, но местный деятель, потому что князь Николай постоянно пользовался его услугами для разных, иногда научных, а также и практических дел в княжестве. Ранее Черногории он много путешествовал по славянским землям Европы, был у чехов, русинов, хорватов, и хорошо изучил их. Славянство — это призвание сердца его.

___________

Дворец князя стоит в широком проулке, что идет от большой улицы к древнему цетинскому монастырю. Это дом уже европейский, в роде порядочного губернаторского дома в наших русских губернских городах. Дом двухъэтажный, с балконом. Около него поставлены по русскому военному обычаю две будки, с двух сторон дома, и у каждой расхаживает вооруженный молодец-перяник. На крылечке постлан скромный коврик и поставлен стул для князя, часто сидящего у своего порога, по старому обычаю черногорцев.

Два старые развесистые дуба, — вероятно остатки от многовекового леса, когда-то шумевшего здесь своими зелеными шатрами, — стоят против дворца, и под их густою тенью, на круглых скамьях, окружающих маститые стволы, отдыхают, куря и болтая, свободные от караула перяники князя, такие же молодцы и такие же красавцы, как и те, что прохаживаются под окнами дворца.

Под этими дубами любит сидеть и сам князь, рассуждая с своими воеводами и сердарями о делах княжества, а подчас и чиня суд челобитчикам.

Дворец этот новый, выстроен по желанию тетки князя, известной ”княгини Даринки”, вдовы князя Даниила, первого, после владыки Петра II-го, светского князя Черногории, от которого перешло к князю Николаю княженье над Черною-Горою. И Даниил, и его княгиня были большие почитатели Франции и всего французского; Даниил особенно гордился дружбою с императором Наполеоном III, и по совету его отдал воспитываться своего племянника в лицей св. Людовика в Париже, где Наполеон нарочно учредил несколько вакансий [453] для знатнейших юношей Черногории. Эта мало естественная дружба черногорца с французом отражалась иногда довольно печально на политике князя Даниила, который, к сожалению, не всегда твердо следовал историческим заветам святопочившего Петра и своего предшественника Петра II, и придавал слишком много цены благоволению западно-европейских держав. Эта французомания могла бы отразиться и на воспитании князя Николая, еслибы не окреп в скорости его политический ум и собственный опыт не направил его на единственно-правильный исторический и народный путь — твердого единения с единокровной и единоверной Россией.

Княгиня Даринка, дочь какого-то австрийского коммерсанта, верная своим французским вкусам, не могла жить в старинной простоте и тесноте черногорского быта, и потребовала устройства себе дворца на европейский образец, впоследствии же она и совершенно переселилась в цивилизованную Венецию. Прежний дворец, построенный Даниилом, цел до сих пор; он тут же, через улицу, и занят теперь сенатом и разными правительственными учреждениями, а в нижних этажах его помещается четырехклассная мужская гимназия и три высших класса для богословов и учителей, — нечто в роде духовной и учительской семинарии в одно и тоже время. Этот старый дворец представляет из себя целый двор, окруженный длинными низенькими корпусами в два этажа, похожими, на какую-нибудь фабрику или солдатскую казарму, но ничем не напоминающими дворца; при нужде он легко может быть обращен в блокгауз своего рода, где засевшие воины преисправно могут отстреливаться от нападающих. Вероятно, с этою же целью он подкреплен по углам небольшими башнями. Черногорцы очень забавно называют это старое жилище своих князей — “билиарда”. Князь Даниил, в своих стремлениях оевропеиться, выписал себе, между прочим, из-за границы биллиард, который 50 дюжих черногорцев должны были с большими усилиями дотащить на своих плечах из Каттаро в Цетинье и поставить в его новый дворец. Покупка Даниила произвела на наивных горских пастухов такое сильное впечатление, что они весь дом своего князя прозвали именем этой невиданной ими диковинки — “билиардою”.

В конце широкого проулка, который идет между новым и старым дворцами, целое поле, частью уже захваченное под молодой княжеский сад; на этом же выгоне, влево от проулка, новенькая княжеская церковь, а в конце выгона, у подножия [454] скалистых холмов, окаймляющих Цетинскую долину, и на нижних, террасах этих скал древний Цетинский монастырь, — истинное сердце Черногории, та первичная ячейка, вокруг которой мало-по-малу собралась и кристаллизовалось нынешнее Черногорское княжество.

Цетинский монастырек смотрит маленькой крепостцой; его толстые стены и венчающая его, торчащая наверху скалы башенка прежде всего бросаются в глаза; да и единственная церквочка монастыря также скорее напоминает осадную башню, чем мирный храм молитвы. Строения монастыря с их маленькими редкими окошечками, тесными проходами, массивными корпусами, совершенно под, стать этому общему виду укрепленного замка. Не особенно давно наш известный путешественник по Черногории, Е. П. Ковалевский, еще видел на башенке, стоящей над монастырем, нанизанные, как монисты на нитку, окровавленные турецкие головы. Наивные юнаки Черной-Горы, можно сказать, на днях еще почитали священною обязанностью христианина и патриотическим долгом черногорца украшает свой исторический монастырь драгоценнейшими трофеями своего геройства — отрубленными головами, турецких беев и пашей... Я уже говорил раньше, что голова известного скутарийского воеводы, Кара-Махмуда, также, торчала в свое время над этим христианским домом молитвы...

Также недавно, даже еще в начале 50-х годов нашего столетия, маленький цетинский монастырь служил единственным местопребыванием владык и князей Черногории. Владыка-поэт Петр II жил всего в трех тесных, келейках монастыря, из которых одна служила ему спальною и кабинетом, другая — библиотекою и третья — столовою и приемною. Четвертую, примыкавшую к ним, комнатку владыка отводил приезжавшим в нему дипломатическим агентам, и другим знатным гостям. До того, были просты и умеренны привычки черногорцев.

Цетинский монастырь всего полувека тому назад составлял собою все Цетинье, если не считать нескольких грязных заезжих хат для приходивших сюда богомольцев и просителей. Даже лет 30 тому назад Цетинье было всего небольшою деревушкою из нескольких десятков плохих домиков.

"Таков Цетин; он похож более на пустыню, жилище отшельников, нежели на город”, — отзывался о нем в 1842 году А. Н. Попов, посетивший его при владыке Петре ІІ-м. А Ковалевский за год перед тем (в 1841 г.) писал о [455] Цетинье: "Цетин, состоящий весь из монастырского здания, в котором едва, вмещается, десяток келий да тесная церковь!... На нем даже нет креста, кроме высеченного на монастырских воротах... Если мы прибавим в этому 4 или 5 изб, которые служат гостиницами для черногорцев, всегда толпящихся к Цетинье, то мы со всею подробностью опишем наружный вид Цетина».

Только с 1870-х годов князь, запретил жителям Цетинья крыть свои дома соломою, чтобы избежать частых пожаров, а заставил их, несмотря на общий ропот, крыть дорого стоющею черепицею, которую приводилось, возить вьюками через горы из Каттаро. Теперешний город Цетинье почти весь возник на памяти нашего спутника Ровинского. Теперь в нем и гостинница, и русский институт для девиц, содержимый на счет ведомства императрицы Марии, и госпиталь, и казармы, и тюрьма, и даже банк своего рода, или так называемая по-черногорски “заложница”, спасшая добродушных черногорских юнаков от необходимости относить в черный день дорогие их сердцу ятаганы, кинжалы, винтовки и пистолеты под залог за варварские проценты которским ростовщикам. Словом, теперь тут такая цивилизация, о которой и домыслить не смели сподвижники не только давно уже святопочившего Петра, но даже и на днях еще жившего Мирко Петровича, геройского отца нынешнего князя, знаменитого победителя, турок на Граховском поле.

___________

Митрополита Митрофана мы нашли гуляющим в монастырском садике, который почти примыкает к новому саду князя. Он беседовал; гуляя, с двумя священниками и каким-то штатским господином. П. А. Ровинский представил нас владыке, и преосвященный, всегда чрезвычайно ласковый, к русским, тотчас же повел нас в свои покои.

Он занимает те именно скромные комнатки, в которых жили когда-то владыки Черногории, бывшие в одно и то же время владетельными князьями, и митрополитами. Петр II был последним владыкою в этом смысле и преемник его, его родной племянник Даниил, сделался просто владетельным князем, Черногории, не приняв духовного сана; митрополиты же стали поставляться отдельно от князей обычным церковным порядком. Это сделалось в последнее время совершенною необходимостью, потому что при усложнении политической жизни Черногории владетельный князь был вынужден вести [456] совершенно мирской образ жизни, участвовать в битвах и дипломатических приемах, заниматься государственными и судебными делами, так что у него совсем не оставалось времени на духовное руководительство своей паствы и на исполнение церковных обрядов. Владыка, разодетый, подобно своим юнакам, в разноцветные «элени», “джемаданы”, “гуни”, обвешанный ятаганами и пистолетами, пирующий, любезничающий с женами посланников, не подходил уже к понятию духовного главы, служителя религии.

Митрополит Митрофан бывал в Петербурге, и в Киеве на 900-летии крещения Руси, и порядочно говорит по-русски, хотя несколько и стесняется своею русскою речью. Он еще человек довольно молодой и бодрый, энергического вида. Комнаты кельи его довольно тесны и убраны с монашеской простотою: диваны кругом, стулья, по стенам портреты русских государей и митрополитов. Появилось, конечно, сейчас же неизбежное кофе и разговор естественным образом перешел с России на историю цетинского монастыря. Владыка захотел сам познакомить нас с ним и повел нас осматривать церковь, кладбище и старые монастырские стены. Главная церквочка монастыря — крошечная, в роде нашего Спаса на Бору, кажется, 50 человек не поместятся в ней. Образа в иконостасе почти все русского письма и русской жертвы; две большие богатые иконы, присланные из Москвы, еще не поставлены на свои места. При входе в церковь гробницы Данилы I и Мирка Петровича, дяди и отца князя Николая. У иконостаса с правой стороны довольно скромная рака с мощами святопочившего владыки Петра, без всяких торжественных балдахинов и украшений. Мощи эти открылись неожиданно, когда преемник Петра, владыка Петр II, в 30-х годах нашего столетия, стал переделывать старую цетинскую церковь, и рабочие его случайно наткнулись на гробницу и лежавшее в ней нетленное тело почившего владыки.

— Un santo, un Santo! — в изумлении закричал архитектор итальянец; сбежался народ, привели владыку, и нетленное тело было перенесено в церковь. Впоследствии и наш Синод причислил святопочившего Петра к лику святых православной церкви. Место для митрополита без обычного кувуклия над ним и даже без кресла, только прикрыто ковриком с орлами, совсем по-черногорски. Так же прост и маленький отгороженный придельчик с правой стороны, покрытый [457] старым ковриком и назначенный для князя и семьи его, как раз против гробницы их святого предка.

Снаружи, под арками церкви, мраморные плиты гробниц, обложенные венками и букетами цветов, в которых покоятся дочери и другие родственнику князя; тут могила его матери Станы, которую еще не успели покрыть мраморною плитою.

Монастырские постройки хотя и не глубокой древности, но тем не менее очень старинные и характерные.

Нам показали и “Орлий Верх” с историческою “башнею голов” и “Даново бердо”, на котором в ближайшем соседстве с монастырем стоял среди стана двадцати-пяти тысячного войска шатер победоносного Кара-Махмуда, взявшего Цетинье и потом оставившего свою голову на зубцах Цетинской башни.

Монастырь, построенный еще в XV веке Иваном Черноевичем, уже ранее был два раза сожжен турками; Кара-Махмуд в свою очередь решился уничтожить историческую обитель, чтобы вырвать из груди Черногории это кипевшее горячею кровью живое сердце ее. Бей Соколович, судя по фамилии, серб-ренегат, полез на крышу монастыря исполнить волю паши и сорвать так долго непокорявшийся луне крест с цетинского храма. Но вместо креста он вдруг сам сорвался сверху и разбился на смерть. Пораженные турки сочли это за наказание Божие и в суеверном ужасе не посмели больше прикоснуться к святому дому христиан.

___________

После посещения митрополита милый спутник наш повел нас в дом русского посольства, познакомиться с нашим здешним министром-резидентом — К. Э. Аргиропуло.

Г. Аргиропуло хотя и носит греческое имя Кимона, но в душе глубоко русский человек, искренно проводивший русскую идею в этом важном для нас уголке Балканского полуострова (Ныне К. Э. Аргиропуло получил другое, высшее, дипломатическое назначение). Он уже 11 лет жил в Цетинье и знает Черногорию, как свою комнату. И князь, и черногорцы очень уважают и любят его. Он сжился с ними, как с родным народом. Нас он встретил с большим радушием. Редкие приезды русских земляков всегда несколько оживляют довольно однообразную жизнь здешней маленькой русской колонии. В беседе с нами о Сербии г. Аргиропуло, между прочим, [458] не мало озадачил нас, уверяя, будто нам, русским, не следует вовсе вмешиваться в сербскую политику, а достаточно только наблюдать и следить... Я никак не хотел согласиться с таким печальным выводом нашего дипломата, которого многолетняя опытность в балканских делах, Однако, невольно заставляет задумываться Над его словами: Посланники других государств хотя аккредитованы при черногорском князе, но живут не в Цетинье; а в Рагузе, и Только в нужных случаях наезжают сюда.

— У них тут в Черногории ровно никакого дела нет, — заметил с улыбкою наш посланник, — Но они считают необходимым следить за нами и мешать нам в чем только могут. Вот их единственная здесь обязанность и занятие!

Мы исходили пешком вместе с милым “Павло Руссом” решительно все уголки Цетиньи, с удовольствием выслушивая его горячие восхваления возлюбленной ему Черногория и черногорцев и узнавая через него многое, что необходимо нам было узнать для будущих наших поездок по Черногории. Ровинский высоко ставит ум и благородство духа князя Николая. По его словам, прежде князь держал себя гораздо проще и доступнее, на манер старых владык; все, кому было нужно, шли к нему во всякий час дня; но ради иностранных посланников пришлось держаться этикета, установить часы и порядок приема; теперь уже необходимо заранее испросить аудиенцию, чтобы видеть его. Черногорцы, встречаясь, целуют ему руку, европейцам он жмет руки. Россия постоянно поддерживает Черногорию денежными субсидиями, оружием, хлебом. Австрия же только помогала Черногории при постройке дорог, что было гораздо нужнее и полезнее для австрийских купцов, продающих сюда всевозможные товары, чем для самих юнаков Черной-Горы. Россия вообще сделала много добра Черногории: половина ее теперешней территории, самая плодоносная и доходная, присоединена к Черногории после турецко-болгарской войны только настояниями императора Александра II, который на берлинском конгрессе отстаивал интересы этого верного союзника своего Заботливее, чем свои собственные.

Благодаря России, Черногория добилась, наконец, насущно необходимого ей выхода к морю, обладая теперь двумя морскими портами, Антивари и Дульциньо; благодаря России, она отобрала от турок самые опасные для нее и самые ненавистные ей крепости, оцеплявшие ее с юга и с севера и [459] державшие словно в вечных оковах маленькую бедную землицу — Жабляк, Подгорицу, Спужь, Никшич.

VI. — Речка Черноевича и град Обод.

Мы еще с вечера, по совету хозяина гостинницы, — он же и городской голова Цетинья, — послали телеграмму в Реку, чтобы нам приготовили там лодку для прогулки по Скутарийскому озеру или “Скадрскому блату”.

Пишу “телеграмму” и сам не верю себе. Черная-Гора, Цетинье, “башня голов”, — и вдруг телеграф! Что-то такое совсем не подходящее одно к другому, но тем не менее, — увы! — и телеграф, и шоссе, и театр, и гимназия, и женский институт, все уже теперь к услугам юнаков Берды и Кривошии, можно сказать, на-днях еще не ведавших никаких других учреждений, кроме ятагана и пистолетов.

Туриста с романтическими вкусами, рассчитывавшего на одне козьи тропы да верхового вони, это немного разочаровывает, но зато сильно облегчает и делает гораздо покойнее его путешествие, а особенно с дамою.

В Реку тоже ведет шоссе, по которому и покатила наша коляска. От Цетинья приходится сбегать все вниз, поэтому и коньки наши, и наш извозчик в особенно игривом настроении духа. А тут еще ясный голубой день, прохлада под тенью скал, на душе невольно делается беззаботно и весело. Горы здесь все-таки несколько зеленее, чем в Негошах. Молодой березняк, дубняк, граб, бук, кусты “держи-дерева” одевают курчавою темнозеленою шерстью скалистые черепа этих известковых гор. По словам П. А. Ровинского, Черногория была прежде вся покрыта густыми сплошными лесами, по которым собственно и прозвали ее “Черною-Горою”. Есть надежда, что леса эти опять поднимутся по старому при строгом внимании к ним княжеского правительства. Молодые лески между Цетиньемь и Негошами выросли уже на глазах Ровинского, который застал на месте их только голый камень. Мы едем все время в горах и скалах; среди них то-и-дело попадаются такие же круглые провалья, напоминающие кратеры, как и на дороге из Негошей. На две одной такой котловинки, обращенной в поле, мелкими разноцветными голышами выложены буквами громадного размера имена какого-то Душана Станковича и других хозяев этой крошечной землицы. Черногорцы, [460] черногорки встречаются поминутно, и все пешие, и все почти, к удивлению моему, под зонтиками, даже мужчины, а зонтики, конечно, австрийско-жидовского изделия; это совсем неожиданная для меня подробность в домашнем быте народа-героя. Идут они, конечно, не по шоссе, описывающему бесконечные многоверстные зигзаги вокруг всякого выступа горы, а напрямик, через пропасти и скалы, по издревле пробитым пешим тропкам и вырубленным в скалах ступенькам, легко, проворно, весело, не замечая ни подъема, ни спусков, словно слетая и взлетая на каких-то невидимых крыльях; так привыкли они с детства к этим горным странствованиям, так сильны и неутомимы их стальные мускулы. Мужчины большею частью в длинных тяжелых струках, перекинутых чрез плечо подобно шотландским плэдам, в цветных куртках, расшитых снурами и золотом, в неизменных своих плоских и круглых “Капицах” на голове, все рослые, ловкие, красивые, старики и молодежь. Черногорские женщины, напротив того, приземисты, некрасивы и как-то скучны и староваты на вид; у каждой непременно на голове какая-нибудь ноша; удалые воины Черной-Горы в этом отношении не далеко ушли от лезгина и чеченца; у них женщина исполняет самые тяжелые полевые и домашние работы и играет подчас роль вьючного животного; в военное время этот двуногий обоз служил до последних лет единственным средством продовольствия воюющих и единственным их госпиталем и перевязочным пунктом. Следы хронического утомления от непосильной работы заметны поэтому чуть не на каждой пожилой черногорке. Кроме того, оне одеваются в дорогу довольно грязно, сберегая хорошие платья в своих узлах для праздника, на который они спешат, а этот темный заношенный наряд их делает их фигуры еще более неказистыми рядом с всегда разодетыми, всегда веселыми и праздными не только черноволосыми, но и седоусыми юнаками. Даже девушки кажутся слишком бледными и плоскими, мало подходящими к типу горных красавиц, всегда живущих на вольном воздухе и бегающих по скалам как дикие козы. Не понимаешь, как же родятся от таких матерей эти рослые красавцы-богатыри. Зато женщины Черной-Горы целомудренны, как сама Веста; вы увидите это даже по лицам их, скромным, покорным, без всякого лукавства и кокетства. Правда, трудно и не быть здесь целомудренной, когда за малейший проступок против заповеди целомудрия, за малейшую попытку любовного романа, — [461] бедняге грозит скорая и решительная расправа тут же на месте пистолетом или ятаганом ее благоверного.

Черногорцы очень приветливы и общительны с чужестранцами. Кто ни встретится, все вежливо кланяются, все провожают вас радушным: “добра ни сретя!” и все непременно заговаривают если не с вами, то с вашим кучером. Появление постороннего человека, европейца в штатском платье, а уж особенно дамы в шляпке, в этой глухой пастушечьей пустыне, населенной средневековыми воинами, бросается в глаза как огонь в темную ночь и возбуждает в простодушных обитателях гор самое живое и вполне понятное любопытство. Слово “русс” производило на этих добрых людей впечатление какого-то радостного удивления, они сочувственно улыбались и кланялись нам, бормотали неизменное “бога ми!” и долго потом оглядывались на нас недоумевающим взглядом.

___________

Добрско-сёло смотрит маленьким городком на дне своей глубокой котловины, обставленной кругом горами, а мы смотрим на его краснокрышие двухъэтажные домики с высоты своего шоссе, что лепится по скалистым выступам этих каменных громад, словно с крыльев птицы. Круглая плодородная долина вся в кукурузниках, в полях ржи и картофеля; красиво выстроенная церковь святой “Петки” поднимается среди довольно больших каменных домов селения, а в нескольких саженях от нее, у самого подножия горы, целый живописный монастырь, во имя Успения Богородицы, — “Добрска келья”, как его зовут черногорцы; в монастыре этом раньше было постоянное пребывание цетинских митрополитов. Там между прочим и погребен владыка Савва Очинич.

Гора Доброштак охватывает слева котловину Добрска-сёла, Вертличка — справа. Отвесные обрывы скал нависают над дорогою при каждом ее повороте. На той стороне от нас через ущелья горы Вертлички спускается по страшным кручам дерзкими головоломными зигзагами старая цетинская дорога в Реку. В 1690 году на этой горе сложил свою удалую голову вместе с тридцатью своими товарищами дружинниками воспеваемый до сих пор в народных песнях Черногории герой Байо Пивлянин, защищавший от грозного скадрского паши Сулеймана дорогу в Цетинье.

Горы скоро задвинули от нас Добрскую котловину, но, объехав их, мы очутились опять над новою котловиною, также тесно [462] обставленною горами, и также глубоко провалившеюся у наших ног вправо от дороги. По подошве горы, по дну долины, разбросаны в зеленых садах, среди сплошных зеленых полей, большие каменные дома селения Цеклин, ярко и весело сверкающие на солнце своими красными черепичными крышами. Село это богатое и людное, тоже смахивающее на городок; а плодоносная Цеклинская долинка, как и ее соседка Добрская, и другие, что спускаются ниже к Реке, — слывут житницею Черногории. Опять заслон из горных громад, опять мы крутимся вокруг них и объезжаем их. На горе, как бы посредине новой котловины, стоит старинная церковь Иоанна Крестителя, куда на 29-е августа стекается все Цеклинье. Теперь мы на горе Коштел, с которой открывается нам чудный вид на долину Реки; гора Коштел отделяет эту нижнюю долину от верхних; названа она так по имени дерева коштела, напоминающего нам дикий каштан. На горе и кафана, в которой можно немножко отдохнуть и полюбоваться красивым видом. “Река” извивается глубоко внизу, пока не загораживает ей пути и не поворачивает ее течение Зеленая гора “града Обода” с его белыми домиками и высокою колокольнею наверху; на первом плане нашем голая как кость обрывистая гора Костодина. Далеко белеются внизу, среди кукурузных полей, итальянских тополей и виноградников, змеистые колена шоссе; за широким разливом реки опять загораживают ее громоздкие выступы гор, и выше их, над их головами, видна ярко освещенная приподнятая в самому горизонту, низина плодоносной Зеты, бледно голубая гладь Скутарийского озера и за ним, словно в воздухе нарисованные, далекие хребты Хотских и Костенских “Проклятых” гор, — обиталище вековечных врагов Черногории, албанцев-мадисоров. В ясные дни, как уверяли меня черногорцы, отсюда можно видеть даже и самый город Скутари. Скутарийское же озеро, албанские горы и знаменитую в черногорской истории крепость Жабляк на ее пирамидальной скале мы видели, хотя и не так хорошо, как отсюда, чуть не от самого Цетинья, по крайней мере от того домодельного павильона, который устроен над первым крутым спуском шоссе, как раз на старинной грани, где кончается Катунская нахия и начинается Речьская. Это место так и зовется у черногорцев “граница”, и жители Цетинья по вечерам обыкновенно ходят туда пешком, чтобы полюбоваться издали на Скадрское блато и Реку. [463]

Старая черногорская дорога от Цетинья в Реку видна нам и здесь. Она сползает красножелтою змеею через леса и утесы горы Коштела, словно опасная лестница с поднебесья; а давно ли по ней беззаботно ходил и ездил в свои летние резиденции сам черногорский князь, с дочерьми, женою и всем домашним скарбом.

___________

В боковом ущелье “Реки”, под горами, белеет длинное одноэтажное здание единственного оружейного завода Черногории.

Там сейчас же и исток “Реки”. Она вытекает из бесконечно длинной и обширной сталактитовой пещеры, красоту которой некоторые путешественники ставят выше самых известных сталактитовых пещер Европы. Но нам было неудобно терять на ее осмотр несколько часов, так как необходимо было вернуться в тот же день в Цетинье, где с утра должен был начаться великий народный праздник — Петров день.

Кии же к шоссе, у самых ног наших, большие каменные здания водяной мельницы покойного Мирно Петровича, отца князя Николая, кажется, первая построенная в Черногории. За нею шоссе сбегает почти совсем на дно узкой долины. Тут уже настоящий юг: итальянские тополи, виноградники, сады гранатника, фиг, черешен... Тепло и влажно как в паровой бане. Зеленое ущелье все время лепится по берегу “Реки”, испарениям которой некуда деться из каменного корридора окружающих ее гор. Вот стали появляться по обе стороны дороги и домики селения Реки, кафаны, лавочки... Штук 40 или 50 ободранных бараньих тушек, завяленных на солнце, висят рядком на жердочках в придорожной лавочке мясника, будто повешенные преступники. Это пресловутая “кострадина”, — чуть ли не главный предмет вывозной торговли скудной Черногории. Толпы народа идут нам на встречу, теснятся в узкой улочке. Черногорки в своих траурных будничных костюмах, одетые в черные юбки, в черные куртки, повязанные черным, странно выделяются среди щеголеватых и ярких одежд мужчин. Вот дорога резко поворачивает вместе с рекою направо, я мы останавливаемся на широкой деревенской набережной, вдоль которой у подножия горы вытянулись вольным строем домики Реки, с своими грошевыми лавчонками и кафанами. Прямо перед нами и перед селением, за рекою, на обрывистой лесистой горе, охваченной с двух сторон водами реки, бывшая крепость, “град Обод” знаменитого родоначальника князей черногорских, Ивана Вега Черноевича. Древний град Черноевича, [464] и теперь смотрит каким-то средневековым замком своею тесно сбившеюся наверху кучкою белых каменных домов, с массивными стенами и редкими окнами. В нем с конца XV века существовала славная во всем славянстве первая славянская “штампария”, на четырех-сотлетнюю годовщину которой съезжались недавно ученые слависты изо всех стран Европы и политические люди балканского славянства. “Штампария” эта много послужила в свое время делу славянства и православия. Православный храм с высокою колокольнею очень кстати и очень живописно венчает этот старый град, целые века стоявший на своей горной вершине, на самом рубеже славянства и туречины, словно передовой стяг сербского народа. Налево от нас, на самом берегу реки, на этой стороне ее спускается по скату горы небольшой садик и в нем простенький летний дом князя Николая. Другой чей-то домик, весь окруженный ульями пчел, стоит чуть не на голове этой непритязательной сельской резиденции черногорского владыки.

Телеграмма городского головы возъимела свое действие, и нас сейчас же встретил хозяин кафаны, уже приготовивший нам лодку по поручению любезного цетинского мэра.

Немного отдохнув под деревом у порога кафаны, напившись кофе и закусив чем было можно в этой буколической гостиннице, мы поспешили усесться в лодку, чтобы успеть не торопясь сделать предположенную прогулку и засветло вернуться в Цетинье.

Большая грузная лодка оказалась не особенно ходка; четверо здоровенных гребцов-черногорцев “утерли не мало поту” над нею. Трое из них все время гребли стоя, как венецианские гондольеры, а четвертый сидел на носу, направляя лодку. Считая нас с женою и нашим толмачем Божо, всего народу в лодке набралось, стало быть, целых семь человек. Река “Река”, давшая имя и селенью, и всей этой долине, и даже целой нахии, — очень своеобразная река. Она совсем не течет, за отсутствием какого бы то ни было уклона, а скорее стоит в своих берегах. В ущелье между гор она довольно узка и не показна, но по мере того, как горы раздвигаются и отступают в стороны, она делается все шире и грандиознее, так что гораздо более похожа на залив Скутарийского озера, чем на обыкновенную реку. Это сходство усиливается еще неподвижностью ее вод и сплошными зарослями камыша и кувшинки, покрывающими почти всю поверхность ее. Только по средине, на так-называемом стремени, по которому постоянно [465] двигаются лодки, видна еще узкая полоса чистой воды. Но и она в иных местах съуживается в такую тоненькую ленточку, что, сидя в лодке, вам кажется, что вы плывете по какому-то сказочному зеленому дугу, усеянному белыми чашами махровых нимфей. Этот болотный характер “Реки” очень вредно влияет на климат ее низменных прибрежий, на которых в туманные и холодные дни болотистые испарения, стесненные горами, стоят с утра до ночи. Даже и теперь, в знойный солнечный день, по середине лета воздух над рекою насквозь пропитан болотными миазмами. Лихорадки и всякие гнилостные болезни свирепствуют в этом роскошном на вид уголке.

На мой вопрос: е-ли добра вода?

Старый лодочник, нахмурившись, ответил:

— В Реке вода не здрава. Пить не здрава, купаться не здрава.

А между тем, будь у черногорцев больше средств и знаний, эта прекрасная водная артерия могла бы быть обращена в настоящий судоходный канал; немцы, разумеется, скоро съумели бы и увеличить паденье воды и расчистить от зарослей русло Реки. Лодочник уверял нас, будто через месяц вся эта широкая скатерть реки, заросшая камышами и кувшинкой, высохнет до-суха, и останется для проезда только одно серединное стремя, в котором, по его словам, в иных местах глубина достигает до десяти наших саженей.

Понятно, почему старинные люди, имевшие в своих руках еще менее способов борьбы с природою, чем нынешние черногорцы, старались селиться здесь, как Иван-Бег Черноевич в своем граде Ободе, на вершинах гор, куда не достигали болотные туманы. Мы долго любовались этим древним градом, провожавшим нас с высоты своей зеленой пирамиды, у подножия которой тяжело плыла наша лодка.

Геройским именем Ивана-Бега Черноевича полна Река, полна вся Черногория. До него река называлась просто Ободом, также как и город на ней; после него черногорцы не называют ее иначе как “Река Иван-Бегова-Черноевича”, до того свята и крепка среди жителей память этого основателя черногорской независимости. После Коссовского побоища, разгромившего славное и могущественное сербское царство, Черногория с Зетою, тоже входившие в его состав как области, населенные сербами, хотя и управлявшиеся полу-самостоятельными жупанами, оторвались от побежденного царства и остались в [466] руках зятя злополучного царя Лазаря, князя Баоши, женатого на его дочери. Баоша не поспел на помощь тестю на Коссово поле и, узнав об измене Бука Бранковича и о смерти Лазаря, повернул домой свои полки, чтобы по крайней мере в своих неприступных горах отбиваться от страшного турчина, сокрушавшего одного за одним славянские народы Балкан.

И Баоша, и его сын-богатырь Стратимир Черный, прототип нынешнего черногорца, своим исполинским ростом и силою, прозвище которого унаследовало все потомство его, и внук Баоши, Стефан, — все отказывались признавать власть султана и защищали независимость своей маленькой землицы. Стефан жил в половине XV-го века, и был современником и самым верным союзником знаменитого Георгия Кастриота, больше известного, в истории под именем Скандербега, последнего геройского борца за свободу Балканского полуострова против непобедимых еще тогда полчищ османлисов, только-что завоевавших, византийскую империю. А Иван-Бег Черноевич был его старшим сыном и наследником не только земель его, но и неумолимой ненависти к нему турок. Все кругом было тогда уже раздавлено в конец, даже соседние Албания и Герцеговина были в руках турок, и Ивану Черноевичу не на кого было опереться в своей отчаянной борьбе с непобедимым исламом во всех окрестных греческих и славянских землях, порабощенных азиатскими варварами. Его борьба была поистине борьбою Давида с Голиафом, босоногого пастушенка с исполином, закованным в медь. Напрасно Иван бросался к западным державам, умоляя их придти на помощь погибающему балканскому христианству. Никто не трогался на его призывы, и он один с ничтожною горстью своего храброго народа должен был выдерживать весь напор варваров. Иван жил сначала в Жаблине, старом гнезде зетских жупанов, да берегу светлого Скадрского блата, не вынужден был уйти из него подальше от соседства турок в недоступную глубь гор, где основал теперешнее Цетинье и поселил там митрополита Зеты. Тогда же он укрепил и этот свой “град Обод”, защищавший доступ к Цетинью и к устью плодородной долины, кормившей его народ. Кроме того, он обсыпал маленькими укреплениями все порубежные горы, а своими горячими воззваниями до того одушевил свой маленький геройский народ, что он поклялся воевать на жизнь и смерть с врагами христианства. Народная скупщина в Цетинье объявила преступником и изменником всякого, кто [467] будет уклоняться от войны с турками; а кто бежит с поля битвы, того постановлено одевать в бабье платье и с прялкою в руках водить по всем селам Черной-Горы на позор народа. И геройский вождь черногорцев не только отстоял свою землю от страшного врага, но еще широко раздвинул границы Черногории и умер среди своего народа в любви и славе... Сильно укрепленный “град Обод” стал в то время оплотом Черногории и вместе торговою пристанью ее на Скадрском озере, из которого нагруженные товаром речные суда могли свободно проходить по широкому руслу “Реки”. Обод, или Река сделалась главным торжищем черногорцев, куда горцы сгоняли свои стада, везли лес и покупали привозимые береговыми жителями Адриатики необходимые им товары. Это значение важнейшего, если не единственного, черногорского рынка Река сохраняла до последнего времени, и отчасти сохраняет и теперь, хотя присоединение к Черногории, усилиями России, приморских портов Антивари и Дульциньо естественно перенесло на берег моря центр ее привозной и вывозной торговли.

И Иван Черноевич, и сын его Георгий жили по долгу в Ободе, в его укрепленном вышгороде, на который мы теперь любуемся. Георгий Черноевич обессмертил свое имя и прославил Обод, устроив в нем первую славянскую типографию. В его время торжествующий ислам соблазнял малодушных, и многие сербы, потурчившись из корыстных видов, приносили большой вред народу. Чтобы поддержать православие, Георгий купил в Венеции все принадлежности типографии и в собственном доме, на вершине Ободской горы, стал печатать и распространять в народе церковные книги. В 1495 г. вышла отпечатана им первая книга — Октоих. Георгий сделал и другое очень важное нововведение в жизни своего народа, невидимому, с тою же целью поддержки православия, которое он справедливо считал основою независимости Черногории, историческим знаменем, собиравшим вокруг себя народ и одушевлявшим его на отчаянную борьбу с поработителями-магометанами. Утомленный трудами, Георгий решился отказаться от власти и уехать на покой в Венецию, на родину своей жены итальянки; но перед отъездом он собрал народ и передал свою власть над ним митрополиту Герману, увещевая своих подданных, что они не могут найти лучших вождей, как духовные отцы их.

“Прибегайте в нему в горе и радости, внимайте [468] советам его. Вручаю ему герб, который употребляли в Бозе почившие цари сербские, предки мои, и я сам!”

Народ с рыданиями проводил до Котора своего любимого князя, и с тех пор целый ряд владык стал во главе Черногории; в одном и том же лице соединилась духовная и мирская власть, архипастыри стали полководцами и законодателями.

___________

Сейчас же за горою, на которой высится “град Обод”, также направо от нас, другая гора, густо обросшая молодыми лесами и охваченная кругом всей вершины своеобразною оградою из наваленных друг на друга камней; это заповедный лес для охот князя, полный фазанов, как и разной другой четвероногой и пернатой дичи.

Течение Реки необыкновенно извилисто; то справа, то слева выступающие горы постоянно загораживают ей путь и ломают ее русло. Оттого кажется, что вас везде окружает какой-то стоячий, горами обставленный пруд, а не ложе широкой реки. Нам уже не один раз встречались большие, длинноносые “ландрасы”, еще просторнее и грузнее той лодки, на которой мы едем, битком набитые мужчинами, женщинами и детьми. Черногорок тут постоянно видишь за веслами; видно им ни по чем всякий мускульный труд, на котором их в детстве воспитывает суровая школа жизни. В ландрасах этих может поместиться несколько десятков человек, и на них обыкновенно возят по субботам товары на базар Реки из разных прибрежных местечек Скутарийского озера, и даже из Дульциньо и Антивари.

Гребцы наши громко перекликаются и переговариваются с встречными земляками, и устремленные на нас любопытные взгляды красноречиво поясняют нам, что мы именно служим главною темою этих беглых переговоров.

— Это все народ в Цетинье едет, на завтрашний праздник! Из самого Скутари едут, из Вир-Базара, изо всех мест! — не без хвастовства сообщил мне старик-кормчий. — Не только черногорцы, и турки, и албанцы к нам в этот день наезжают; вот завтра увидите, сколько их там соберется!..

Я не отрываю глаз от черногорцев, и тех, что мы встречаем, и тех, что едут с нами в лодке. Они красивы, статны, живописны везде; но здесь, на лодках, в своих [469] разнообразных позах, в своих характерных ярких одеждах, они так и просятся под талантливую кисть какого-нибудь Верещагина или Маковского. Могучие оголенные руки этих богатырей, их обнаженные груди, вылитые словно из меди, огненно-смелый взгляд дикого орла, красивые, сурово выразительные черты смуглых лиц, сухих, как голова арабского коня, — и вместе с тем какая-то непринужденная, дышащая спокойной силой и уверенностью естественная грация всех движений их, — приводит в безмолвный восторг мое сердце художника. Вон один из этих современных вам Диомедов, рослый, широкоплечий, статный как олень, весь сверкающий насечками ятаганов и пистолетов, яркими шелками пояса, золотыми позументами малинового “элена”, устав грести, передал весло товарищу, а сам раскинулся на дне глубокой лодки, картинно подперши голову могучею рукою, точно молодой отдыхающий лев, и вам не верится, чтобы этот гордый взгляд, эта благородная осанка, эта тонкая красота — весь этот художественный аристократизм тела и духа принадлежал бедняку-рыбаку, человеку черни, которого мы привыкли у себя в России видеть совсем с иными привычками, иным характером, иною внешностью... Свобода, защищенная собственною грудью, солнце юга и вольный воздух гор выковали черногорца таким, каким он есть, каким он невольно восхищает не предубежденного путешественника, способного что-нибудь видеть и понимать...

___________

Горы, провожающие с двух сторон Реку, покрытые скудными лесками и кустарниками, делаются все менее интересными. Вон над одной из них, как раз над стадами пасущихся воз, плавает широкими кругами хищнически насторожившийся огромный орел, высматривая козлика. Возы тут везде, и от воз-то собственно и пропадают здешние леса, которым они не дают подняться после поруба. Но на лесных вершинах виднеются кое-где и кресты старых часовен, которые черногорцы, подобно грекам, любят устраивать на недоступных и отовсюду заметных местах.

Недалеко от устья, на левом берегу, за селениями Превали и Жупою, белеет вдали на горах целый старинный монастырек, где православный архиерей турецкой Албании, не решавшийся ехать в глубь Черногории, согласился после долгих просьб посвятить в архимандриты последнего духовного владыку, черногорца-поэта Петра II. [470]

Но все это вдали, и даже в большой дали. Берега же реки глухи и пустынны; ни одного хуторка, ни одной деревни не видно над водою. Безмолвие такое, словно мы плывем по водам какого-нибудь девственного американского леса, куда еще не проникал человек. Вот, наконец, мы подходим и в устью реки.

В не особенно давнее время, при этом устье еще на памяти живущих, длинная цепь была перекинута турками с одного берега широкой Реки до другого. Здесь была своего рода застава, где собирались пошлины с провозимых товаров и запирался проход в турецкие воды тем людям, которые казались опасными сонному турецкому стражу.

VII. На Скадрском Блате

Устье Реки разливается так широко, что уже с трудом отличишь его от Скутарийского озера... Заросль мелких тростников одна только отделяет его сколько-нибудь заметно от вод озера. Горы тут уже не сплошные, а отдельными острыми пирамидами, сквозь прорвы которых виднеется налево просторная и гладкая низина Зеты. На береговых отмелях у подошвы последних обрывающихся гор — оригинальные шалаши черногорских рыбаков для зимнего лова рыб, огромные плетушки в форме ульев... Зимою сюда собираются обыкновенно рыбаки из плодородной Цермничской нахии, этой черногорской Италии, обильной виноградом и фруктами, которая видна теперь нам на правом берегу Скутарийского озера. Любимая далматинцами рыба скоранца, род нашего головля, по-черногорски “уклев”, не выносит зимнего холода на глубине озера и, начиная с января, теснится бесчисленными стаями поближе в берегу, в устью Реки, где ей больше корму и где ее поджидают в это время охотники. Громадные морские невода завозятся тогда в озеро, множество лодок бороздят его поверхность, высматривая по разным известным им признакам те места, где сбивается кучами рыба. Зимняя ловля рыбы — это своего рода веселый общий праздник для окрестных жителей. Сам князь с своими сенаторами, воеводами, перяниками, часто со всею семьею и иностранными гостями своими переезжает тогда в свой дом в “Реке” и присутствует на ловле. Огромные лодки нагружаются пойманною рыбою, князь получает свою щедрую долю в доход государства, начинается здесь же про [471] стодушный скромный пир, варят и жарят свежую скоранцу, форелей, карпию, а по отъезде высоких гостей начинается доморощенное соление, вяленье и копченье добытой рыбы в каменных чанах, в плетеных сарайчиках...

Это повторяется раз до пяти в год. В старое время, при турках, скоранцу ловили здесь не сетями и неводами, а в большие верши, которые опускались в воду около скалистых островков, и в которые загоняли рыбу не люди, а особенные птицы, вероятно, породы чаек, водившиеся тогда во множестве на островках Скадрского блата. Как только собравшиеся на лодках рыбаки поднимали вслед за муллою отчаянный крик, птицы, словно по сигналу, срывались с деревьев и скал, на которых сидели, и ныряли в воду за стаями рыб, которые в испуге забивались в расставленные верши... Теперь эти птицы давно уже здесь не водятся, но скоранца по старинному все-таки остается главною привлекательностью озера для его береговых жителей.

Скутарийское озеро беспредельною скатертью стелется на юг, сливаясь с далеким горизонтом... Но правый и левый берега в этом месте еще хорошо видны. Направо, где обрывается береговая цепь гор, можно рассмотреть дома и башни Вир-Базара, укрепленного порта Черногории на берегу озера, а налево, выше макушки заслоняющих его холмов, стелется низменная равнина Зеты, наглядно прорезанная руслами нескольких рек и, как ее порубежный сторож, старая крепость Жабляк, когда-то местопребывание Ивана Черноевича, поднимает на своей пирамидальной столовой горе, высоко над водами озера, свои боевые стены и башни. Жабляк был присоединен к Черногории только в последнюю русско-турецкую войну, а до того несколько веков сряду оставался в руках турок, как один из порубежных сторожевых постов ислама, недавно еще тесною цепью охватывавших Черногорию и не дававших ей свободно дохнуть. Жабляк связан с одним из характерных геройских подвигов черногорских юнаков... В 1836 г. подгорицкие турки, утомленные вечною пограничною войною с соседним черногорским племенем кучей, “хватили веру” с ними, как выражаются черногорцы; мир заключен, и всем, кто хочет, отворены ворота Подгорицы; кучане, не видавшие отроду ничего кроме своих горных деревень, с любопытством и доверчивостью двинулись смотреть турецкий город. Но турки остались верными себе; 17 безоружных кучан были вероломно захвачены в плен, зарезаны как бараны перед мечетью, а [472] окровавленные головы их вздернуты по обычаю на зубцы крепости. Конечно, все кучи всполошились; негодующие юнаки спустились с своих горных трущоб и не надеясь взять такой большой и сильной крепости, как Подгорица, охватили кругом соседний Жабляк, хотя он был всего в трех часах пути от Скутари, где сидел с большим войском главный визирь, правивший Албанией).

Жабляк, кроме своей отвесной скалы, защищен еще рекою Морачею, которая с трех сторон опоясывает его стены, как естественный крепостной ров. Но черногорских орлов не остановила ни скала, ни река. Тома Давидович во главе двадцати отчаянных товарищей переплыл темною ночью реку, вскарабкался по утесам на стены крепости, и когда наступило утро; то испуганный турецкий гарнизон уже не в силах был выбить забравшуюся в нему кучку богатырей; в то же время кучане ударяли на нижний город, ворвались в него, и после страшной резни в его тесных переулках овладели и городом, и крепостью и ее четырьмя пушками. Пощады, разумеется, не было никому; но черногорский владыка не счел возможным возбуждать из-за пустяков серьезный гнев султана и через два дня велел своим молодцам очистить Жабляк, “как царскую собственность”.

“Царская собственность” эта была выжжена насколько было возможно; пушки, оружие, припасы увезены кучанами, но Жабляк все-таки остался по прежнему турецким.

___________

Озеро все ширится и ширится с каждым ударом весла, а полдневная жара становится все томительнее. Хорошо еще, что из ущелий, разделяющих причудливые пики береговых гор, потягивает по временам ветерок, хотя немножко сдувающий с вас этот неподвижно застывший солнечный зной, в котором вы паритесь как в русской бане.

На вершинах гор, чуть не на каждой, торчат сторожевые башни черногорцев, словно средневековые замки на берегах Рейна. В каждой из них могли запереться и отчаянно отбиваться, пока выйдет последний заряд, несколько десятков юнаков, и нужен бывал целый добрый отряд турецкого войска, чтобы одолеть каждый такой черногорский улей, сплошь полный отчаянно жалившими пчелами.

Расстояния на воде так же обманчивы, как и в горах. Нам уже давно казалось, что островок Лессендра, к [473] которому мы плывем, всего в какой-нибудь версте от нас, а между тем мы все еще никак не догребемся до него. Скалистый островов этот с своею былою крепостною стеною и торчащею из нее старою башнею придает характерный вид всему пейзажу озера. Эта крепостца исстари замыкала вход в устье реки Черноевича и часто переходила из рук в руки, от албанских турок к черногорцам, от черногорцев к туркам. Лессендра и Жабляк долго глядели друг на друга через воды озера так же враждебно, как глядят издалека через их головы “проклятые горы” малисоров, седые от снега, на голые хребты Трновской Планины, что хмурятся вправо от нас сейчас за береговыми горами Церничской нахии. Это живые памятники вечной порубежной войны, до сих пор еще далеко не превратившейся в этих средневековых трущобах, среди этих средневековых племен, в сущности так близких друг другу по своим вкусам и понятиям.

Левее Лессендры на гористом островке Вранине, едва отделенном узким проливом от берега, ниже села, забравшегося на скалы, у самого подножия их виден бывший турецкий блокгауз с бойницами, стороживший когда-то Лессендру. Тут же близко на островке и старинный монастырек, куда ездит на богомолье православное население, и где покоится прах Божидаровича. Нам на встречу ползут две тяжеловесные лодки под парусами, которые еле-еле надуваются слабым ветерком, одна мимо Вранины, из самого Скутари, другая из Вир-Базара. На обеих разодетый веселый народ, отправляющийся на праздник в Цетинье. Перекликаются, переговариваются с нашими гребцами, шутки, громкий смех на все озеро, во всем их виде какая-то беззаботная отвага, впечатление каких-то смелых и свободных птиц, с веселым карканьем пролетающих мимо друг друга.

Наконец и мы пристали к Лессендре. Этот живописный островов весь кругом обнесен крепостною стеною с башнями. Стена, впрочем, не больше 3, 4 аршин высоты. В середине крепости старая неуклюжая и уже сильно обвалившаяся “кула”, построенная еще владыкою Радо; у черногорцев эта кула одна только и составляла всю крепость; но турки взяли потом Лессендру и сожгли живьем 24 храбреца черногорца, которых захватили в ней. Они построили здесь целое правильное укрепление, и оно в таком уже виде было отнято у [474] них удалыми юнаками князя Николая в последнюю русскотурецкую войну.

Мы высадились на пустынный, заросший бурьяном, берег у крепостной калитки. Внутри крепостца также заросла, словно давно запущенный выгон... Маленькая кутка черногорских воев, очевидно, усыпленных полдневным зноем, не без некоторого изумления повылезли из-под низеньких тенистых сарайчиков, где они лежали...

Налицо из всего гарнизона, которого впрочем не больше 10-12 человек, оказался старый сержант с четырьмя дежурными рядовыми. Офицер же их и свободные от дежурства воины отправились развлекать свою скуку, кто в монастырь, кто в Вир-Базар...

Стоило только нашему кормчему заикнуться, что он привез русских, как суровые лица защитников Лессендры разом просветлели и все кругом весело заговорило...

Старик сержант оказался истый юнак, сломавший все походы последних лет, рубившийся во всех знаменитых битвах этого времени. Он кстати и брал ту самую крепость Лессендру, в которой теперь по праву хозяйничает.

Сейчас же под его предводительством черногорские воины повели нас осматривать крепостцу и живописные виды, открывавшиеся во все стороны с высоты ее стен. В немецких переводах нашего Божо почти не являлось надобности, потому что мы как-то приспособились уже к сербской речи и приспособляли к ней и свою русскую речь настолько удачно, что понимали довольно хорошо друг друга без лишних посредников.

— Вон на той горе, поправее Вир-Базара, стояли наши черногорцы с князем Николаем, — показывал нам старый вояка: — пушки у нас две были, русский ваш царь подарил, так мы из них стреляли... Вот видите, куда ядра наши попадали! — подвел он нас к одной из угловых башен, и с торжеством показывая куски отбитой стены ее. — Вон и в других местах тоже, мы им всю стену ядрами разбили, больше они не могли держаться, сдались...

Действительно, проломы и дырья в стенах видны были кое-где и до сих пор, и даже иные ядра валялись на земле среди мусора.

— Мы еще и раньше, в 1858 году, взяли здесь под Вир-Базаром два больших турецких судна с пушками; [475] пушки перетащили на берег, а турок всех порезали! — хвастался расходившийся старик.

— А сам ты бился когда с турками в рукопашную? — спросил я.

— Бога ми! кто жe из нас не бился с турками? такого у нас в Черногории и не найдешь! — громко рассмеялся моей наивности черногорец. — Я в четырех больших битвах рубился, при Грахове, при Вучьем Доле, а маленьких и не сосчитаю... Еще Омер-пашу помню, как он с большим войском через всю Черногорию, от Никшича к Спужу прошел. Он по долине шел, а черногорцы на горах стояли, все ждали, что в Цетинье пойдет, думали тогда, что пропали совсем!

— Молодцы вы, черногорцы! храбрее вас нет народа... — похвалил я его.

— А без вашего царя все-таки ничего бы не могли сделать! — ответил мне, может быть, и комплиментом за комплимент, старый рубака. — Все у нас от вашего царя, и ружья, и пушки... Вот теперь сколько крепостей и городов стало в Черногории — и Спуж, и Жабляк, и Подгорица, и Никшич, и Ульцин, и Антивари... Хоть мы и кровью своею взяли все эти крепости, да нам бы их не отдали, если бы не русский царь. Жалко только, что всего народа из этих городов не повыгнали, а то черногорцам жить уже негде стало... Из своей земли в чужия земли приходится уходить... Пускай бы все турки в Азию убрались, нам бы больше места оставили...

— Этого нельзя. Европа не допустит, — заметил я.

— Нельзя, а все-таки будет же когда-нибудь! — с уверенностью настаивал черногорец. — Ведь давно ли все христиане под турками были, а теперь вот греки свободны, сербы свободны, румыны свободны, болгары свободны, — “сви слободны!” Потом будет так, что и турка совсем вон выгонят...

___________

До Вир-Базара отсюда рукою подать; он лежит как раз против, на правом берегу; за ним начинается самая цветущая и роскошная область Черногории, обильная виноградом и южными фруктами, примыкающая теперь через округ Антивари в водам Адриатики — Церничская нахия. Вир-Базар — по-русски “Старый Рынок» — одна из главных береговых опор Черногории на Скутарийском озере; там и крепость, и разные военные склады, и старинное место торгового обмена между [476] албанскими и черногорскими прибрежными жителями. Город Скутари нельзя было разглядеть за туманами дали, хотя уверяют, будто в очень ясные дни можно видеть его минареты. Этот Скадр, древняя резиденция сербских князей, — еще более древняя колония римлян, — теперь обратился в характернейший центр ислама, в безусловно турецкий город. Народ черногорский, также как и сербы королевства, удивительно твердо знает свою историю и свой патриотический эпос.

— Все Скадрско блато было прежде сербское. В Скадре-граде Вукашин-царь жил, отец Марка-Кралевича... — сообщил мне наш старый гребец, обходивший вместе с нами крепостные стены.

И он, и все черногорцы пришли в искренний восторг, когда оказалось, что мне были известны не только Вукашин и Марко-Кралевич, но даже отрывки старых песен их о воеводе Момчиле, о граде Пирлиторе, о горе Дормиторе...

“Приезжай ко мне в белый Скадер на Боане,
Будешь ты мне верною женою,
Будешь ты кралицей-госпожой!”

— писал, по словам старой песни, краль Вукашин Видосаве, жене воеводы Момчила.

“Будешь шелк прясть на золотом веретене,
Шелк будешь прясть, сидеть на шелку,
А носить будешь атласы и бархаты,
Все расшитое чистым золотом.
А каков ли Скадер на Боане!
Посмотришь вверх выше града —
Все поросло смоквой и маслиной,
Полны гроздьев виноградники,
Поглядишь ли вниз под градом,
Поросла там белая пшеница.
А вокруг-то все зеленый луг,
Сквозь него течет Бояна зеленая,
В ней плещутся рыбы всякие.

— Бога ми! Бога ми! — в радостном изумлении переглядывались они друг с другом, слушая мое посильное коверканье их поэтических легенд, которые я передаю здесь в русском переводе.

Действительно, Скутарийское озеро полно для серба исторических воспоминаний всякого рода. До самого конца XIV вежа, начиная с VII, т.-е. целых семь столетий сряду, и град Скадр, и Скадрско Блато принадлежали сербам, и [477] Черногория только получила бы свое старинное законное наследие и самую необходимую ей часть древнего сербского царства, если бы присоединила к себе, наконец, этот родной ей уголок, это внутреннее море своего рода, проливающее столько светлой поэзии и мирного чувства в суровый пейзаж ее неприступных воинственных гор...

Черногорский сержант не забыл показать нам и свою крепостную артиллерию; все это большею частью медные и чугунные пушки совсем старых образцов; на некоторых заметны еще Наполеоновские орлы; это трофеи черногорцев, кровью добытые у разбитых французов, когда те завладели Каттаро и Рагузою. Лежат тут и те две медные русские пушки, с помощью которых князь Николай овладел Лессендрою. Они тут законные владыки взятой ими крепости по тому же праву, как и старый черногорец, показывавший их нам. Остальные орудия — все добыча турецких войн.

Войну с французами в Поморье черногорцы, к удивлению моему, еще помнят отлично, по рассказам отцов и дедов; помнят й то, что они бились тогда рядом с русскими, честно и храбро помогавшими им.

— Все тогда наше было, вся Бока и Дубровник! — со вздохом говорил старый гребец. — Наш владыка, святопочивший Петр, уже и жить переехал в Котор. Да политика проклятая все назад у нас отняла, что мы себе ружьями да ханджарами добыли.

Он произносил слово “политика” с какою-то особенною ненавистью и презреньем, как что-то диаметрально противоположное всякой правде, добытой ханджаром...

Беседа наша особенно оживилась, когда Божо достал из наших походных куржин две бутылки доброго церничского вина с куском сыру, хлебом и яйцами, и мы расселись на траве под тенью исторической кулы владыки Радо, куда пригласили с собою и наших черногорских хозяев. Долго они отказывались от вина, — может быть, этикета ради, — но я их убедил, наконец, что войникам нисколько не предосудительно выпить чарочку виноградного зелья, и с легкой руки сержанта каждый юнак опрокинул по очереди за наше здоровье по стаканчику красного.

И черногорские войники, и черногорские гребцы оказались изрядно сведущими в политических делах своей родины.

Русского деревенского мужика в этом отношении и сравнивать нельзя с сербом, черногорцем или греком. Он [478] обыкновенно знает о политике столько же, сколько и лошадь, на которой он пашет. Собеседники же мои черногорцы уверенно судили и рядили и о “бугарах” (болгарах), так отблагодаривших русских братьев за пролитую ими кровь, и о сербах королевства, у которых все идет дурно потому, что они только политикуют да газеты читают, и о ненавистных всем швабах, преследующих православную веру в Герцеговине и Боснии.

Все собеседники наши единодушно жаловались на тесноту своей маленькой гористой родины и рассказывали, сколько их ежегодно уходит отсюда в разные далекие города и страны, чтобы найти какой-нибудь заработок.

"Наших черногорцев теперь везде найдешь, — уверяли они, — и в Румынии, и в Стамбуле, и в Александрии, и в Вене, и в Берлине, и в Америке, а уж в Венеции, в Италии — и говорить нечего! В Сербии много наших поселилось навсегда. И в России у вас есть кое-кто из наших. Вот Джуричи, напр., получили от русского царя около Бердянска по 10-15 десятин земли на душу, живут себе ничего, хвалят землю вашу”.

___________

Жар уже несколько спал, когда мы отправились в обратный путь; так как на озере поигрывал легкий ветерок, то и на нашем ландрасе подняли парус. Черногорские паруса на Скадрском Блате, в отличие от турецких и албанских, все отмечены большими крестами. Смотря на озеро от Лессендры и Вранины, ясно видишь, что тот маленький уголок Скадрского Блата, что идет к югу от них — только расширение лимана реки Обода, залившего мало-по-малу свои низменные берега и обратившего в цепь прибрежных островков холмы и горы берега. Настоящее же Скутарийское озеро начинается только за Лессендрою и Враниною, где оно гораздо открытее и шире и гораздо менее похоже на “блато». Замечательно, что в древности, при римлянах, Скутарийское озеро было гораздо уже, не считалось за озеро и составляло, собственно говоря, разлив по низменной котловине течения многочисленных рек, направляющихся сюда с севера, востока и запада, Реки Черноевича, Цермничви, Морачи с Цевною, Ситницею и проч. притоками своими, — так что р. Бонна, вытекающая теперь на юге у г. Скутари из Скутарийского озера и впадающая в Адриатическое море, в сущности была прямым продолжением и окончательным исходом тех же рек. [479]

Недалеко от устья Реки мы нагнали несколько больших парусных лодок, до краев переполненных набившимся в них народом; это были албанцы из Скадра, мужчины, женщины, дети, горевшие на солнце яркою пестротою своих нарядов, позументами, шелками, цепочками и насечками своего богатого оружия. Все, конечно, ехали на праздник в Цетинье. Одна разбитная красивая албанка, с бубнами в руках, вдруг запела, акомпанируя себе звонкими бубнами и еще более звонким хохотом, какую-то подмывающую плясовую песню, и на всех лодках, не исключая наших суровых черногорцев, все разом оживилось и запело, подтягивая в такт развеселой бабе...

___________

Вот мы и опять на набережной Реки, под тенью древнего града Обода, сидим у дверей “кафаны” за бутылкою пива и чашками черного кофе. В открытые окна кафаны мы любуемся богатырскими фигурами и величественными позами юнаков, убивающих вечно праздное время свое отчаянною игрою в карты. За лодку пришлось заплатить десять серебряных гульденов, и старый гребец, получивший от меня этот гонорар, с важностью, но и с большим дружелюбием потряс мою руку; остальные гребцы тоже подошли к нам, и нисколько не стесняясь, один за одним пожимали на прощанье руки мне и жене, желая нам всякого благополучия.

Накупивши в лавках Реки разных характерных принадлежностей местных нарядов, мы наконец двинулись в обратный путь, торопясь поспеть заcветлo в Цетинье. По дороге мы нагоняли еще больше народа, спешившего на праздник, чем встречалось нам утром. Многие женщины шли под зонтиками, разумеется, австрийскими, что совсем не мирилось в нашей голове с представлением о заваленных женах черногорских, выносящих на своих плечах из-под пуль и ядер раненых мужей и братьев. Но очевидно, что австрийское цивилизующее влияние из Котора и Рагузы нечувствительно заражает и глухие долины Черной-Горы; нам попадаются не раз даже раскрашенные немецкие штульвагены на покойных рессорах, в которых мирно восседают с женами и детьми те самые седоусые черногорские богатыри, которые недавно еще не знали другого коня и экипажа, кроме собственных рысаков в буйволовых опанках.

То и дело обходят нашу коляску толпы рослых, крепконогих и статных юнаков и с ними обыкновенно целая куча [480] подростков; проворные, ловкие, сияющие беспечным весельем, красавцы на подбор, одетые поверх белоснежных рубах и штанов в малиновые, золотом расшитые, куртки, обвешанные серебряными цепочками с бирюзой, перепоясанные яркими турецкими шалями с засунутыми в них дорогими пистолетами, — они мелькали мимо нас будто пролетевшая стая веселых птиц, и с громкими песнями, с шумом и болтовнею не сбегали, а скорее стекали, как воды горных ручьев, без раздумья и остановки, будто по ступеням пологой лестницы, вниз по утесистым кручам и обрывам, минуя длинные петли шоссейной дороги, напрямик, как летает птица, как несется стрела...

Шутя и смеясь взбегают они на такие же кручи и обрывы по козьим тропам “старой дороги”, пробуждая ружейными и пистолетными выстрелами безмолвный воздух горных пустынь, осушая в придорожных кабачках стаканчики красного вина, постоянно обгоняя нашу тяжко ползущую вверх коляску. Догнать их нам нет никакой возможности, и это, очевидно, забавляет их, заставляя удвоивать быстроту их бега, вызывая в них новый прилив молодого смеха и песней.

Догадливая молодая девушка из соседнего села, спрятанного на дне долины, расставила уже своего рода сети этой шумно проносящейся молодежи, разложив на краю дороги, над самым обрывом пропасти свой скромный столик с кувшином вина, десятком красных яиц и куском овечьего сыра. Вон уже вся эта поющая и хохочущая юная ватага шумно опустилась кругом расставленной приманки прямо на камни и на пыль дороги, и уже звенит полными стаканчиками дешевого местного вина, перекидываясь шуточками с молодою продавщицею. Для этого юного народа, переполненного весенними соками жизни, самый поход на праздник уже становится радостным праздником...

___________

Мы, сидя покойно в своей коляске, от души наслаждались этими картинами удалой и могучей жизни, чудною горною природою, охватывавшею нас, и таким же чудным вечером, в розовом сиянии которого далекие снеговые вершины Албанских гор горели словно зубчатые стены какого-то из огня сотканного фантастического колоссального замка...

Евгений Марков

Текст воспроизведен по изданию: Славянская Спарта. Очерки путешествия по Далмации и Черногории // Вестник Европы, № 8. 1898

© текст - Марков Е. 1898
© сетевая версия - Thietmar. 2014
© OCR - Бычков М. Н. 2014
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Вестник Европы. 1898

Мы приносим свою благодарность
М. Н. Бычкову за предоставление текста.