Письма М. Г. Черняева и П. Я. Кулаковского к И. С. Аксакову о Сербии в 1880-1882 г.

Эпигоны раннего славянофильства — националисты конца 70-х годов всегда относились с открытой враждебностью к европейской культуре и к европейским государственным порядкам. Отстаивая «самобытность» России и славянства, они с нескрываемым раздражением говорили о поляках и даже вычеркивали их из семьи славянства. Наши националисты никак не могли примириться ни с католицизмом, ни с тяготением поляков к европейской культуре и с их стремлениями к национальному самоопределению, столь противоположными планам славянофилов националистического толка. Отчаявшись вернуть Польшу в лоно славянской семьи, славянофилы, во имя самобытности славянства, всегда поддерживали мысль о необходимости освобождения южного славянства из-под турецкого и австрийского ига. Только тогда Россия может стать во главе славянства. Без славянского освобождения немыслимо завоевание Константинополя. Это прекрасно понимали наши националисты. Отсюда их защита независимости славян. Славяне должны стать свободными, но дальнейшие их судьбы должны складываться под влиянием России.

Развитие их самостоятельности было допустимо постольку, поскольку это соответствовало и совпадало с идеологией националистов. Славяне — это маленькие дети, которые мыслят и действуют по указке и под руководством матери славянства — России. Однако, эта славянофильская идеология не совпадала с национальными идеалами сербства и рано или поздно между сербскими националистами и славянофилами-националистами должны были возникнуть нелады. Действительно, наши националисты стали осыпать сербов «бранью», как только последние обнаружили желание эмансипироваться от русского влияния и итти своей дорогой в своем национальном развитии, с явной любовью к западной культуре. [233]

Переписка Черняева и Кулаковского с Аксаковым отражает происшедший разрыв (Письма получены редакцией от О. Г. Аксаковой). Она очень резка по своему тону, очень субъективна в оценках и суждениях и, при том, в ней нет никакой исторической перспективы. Ненавистники сербов — забыли о культурной отсталости сербов и не считаются с его прошлыми судьбами, не хотят ими объяснить ряд отрицательных явлений в сербском характере и сербской общественности. В письмах корреспондентов Аксакова не мало, конечно, правды, но правды, несколько преувеличенной и утрированной. В них чувствуются не столько боль и сострадание из-за славянства, сколько ненависть, раздражение и озлобление из-за неудовлетворенного самолюбия. М. Черняев страстен в своей ненависти к сербам. Он не замечает односторонности своей позиции. П. Кулаковский, профессор русского языка в высшей школе, более спокоен в оценке положения и лиц. Письма Черняева — нервные заметки, не скрывающие настроения автора. Письма Кулаковского — спокойно-деловитое, хотя и одностороннее изображение сербских отношений. В них не чувствуется любви к сербству, но нет и особого раздражения, хотя не мало высокомерия. Экспансивный и болезненно-самолюбивый Черняев ожидал, что его в Сербии встретят с распростертыми объятиями, будут выполнять все его желания. На деле все было по иному, и рассерженный Черняев позволял себе массу бестактностей, задевавших самолюбие сербских общественных деятелей. Неразборчивый в людях, Черняев окружал себя сомнительными людьми, к которым и сами сербы относились с презрением, как к подонкам общества.

Черняев был главнокомандующим сербской армии во время неудачного восстания 1876 г. Занимая враждебную позицию по отношению к официальной России, Черняев стал во главе восставших сербов не без противодействия со стороны русского правительства. За Черняевым поехали в Сербию добровольцы, люди весьма пестрые по своим качествам. Рядом с небольшим количеством идейных добровольцев в Сербию уехало не мало авантюристов и людей сомнительной честности. Эти проходимцы, «черняевские молодцы», держали себя очень вызывающе, и в смысле боевого материала представляли собой ничтожный по качеству материал.

Третируя сербов и предъявляя к ним чрезмерные требования, «черняевские молодцы» убивали в сербской [234] интеллигенции ту любовь, которая по отношению к России веками теплилась в ее душе. Часть добровольцев отнеслась к своей задаче вполне сознательно, но большая часть из них оказалась лишним военным балластом, проявлявшим больше трусости, чем геройства, что, однако, не мешало им впоследствии относиться с презрением к сербам и обвинять их в трусости. Черняев был высокого мнения о своих «молодцах». По его мнению, «из 360 офицеров, участвовавших в войне 1876 года, 2 убито и 8 ранено, наши же добровольцы, начавшие прибывать в середине войны, легли наполовину». Эти утверждения Черняева нуждаются в проверке, так как сербские данные говорят иное. К тому же Черняев забыл, что офицерство — не сербский народ, о котором Черняев совершенно умалчивает, и геройство которого в восстании 1876 г. никто не заподозревал. Как бы ни оценивал Черняев деятельность добровольцев, но все-таки они оставили о себе дурную славу. И даже такой защитник русского влияния, как Кулаковский, должен был констатировать, что «в войне 1876 г. наши добровольцы и Черняев плохо здесь вспоминаются». Кулаковский сообщает об этом факте без всяких комментариев, но красноречивое молчание пламенного славянофила — лучшее доказательство оправдания сербского отношения к русским добровольцам. О ненависти к добровольцам пишет Аксакову и сам Черняев, конечно стремящийся в то же время объяснить эту ненависть и оправдать самого себя. Его самооправдание очень страстно и односторонне. Во всем виновата сербская интеллигенция «недаровитая, полуграмотная, без религии, без всякого нравственного воспитания»...

В действительности мы видим, что корреспондентам Аксакова не нравятся демократизм сербской интеллигенции, ее западничество и рационализм, болезненное отношение к своему национальному самоопределению. Интеллигенция смела иметь свое суждение — вот источники гнева Черняева и Кулаковского.

Последний, отмечая усиление влияния Австрии, заявляет, что «вся та либеральная партия, которая объявляла себя русской, т. е. национальной и защитницей свободного развития страны, — в сущности состоит из хитрецов и надувал».

Чтение писем Черняева вскрывает и другую причину раздражения «героя» восстания 1876 года. Он приехал в Сербию в 1880 г. не только затем, чтобы увидеться с друзьями, но и ускорить открытие памятника русским добровольцам. Эпигон славянофильства решил добиться железнодорожной концессии. Правда, за спиной Черняева стоял Поляков, но от этого роль [235] Черняева, прикрывшего своей личностью аппетиты Полякова, не представляется в лучшем свете. Черняев, кажется, не сомневался, что он немедленно получит все, чего добивался, но действительность разбила все его иллюзии. Сербы оказались не податливыми и, намереваясь отдать концессионерам железнодорожное строительство, хотели это сделать на наиболее выгодных для себя условиях. Черняев с этим не желал считаться и это только усиливало его ненависть к ленивому и трусливому, по его мнению, племени. Как бы то ни было, но М. Г. Черняев потерпел полный крах в своих железнодорожных экспериментах.

Не мало огорчения доставило Черняеву равнодушное отношение правительства и общества в Сербии к постройке памятника добровольцам: памятник воздвигался на русские деньги.

Недовольные сербами — Кулаковский и Черняев готовы даже наказать их. Первый осторожнее в своих суждениях, чем второй; по существу оба они думают совершенно одинаково о будущих судьбах Сербии.

Борец за сербское объединение и бывший страстный апостол велико-сербской идеи Черняев кончил тем, что был готов отдать всех сербов австрийцам словно в отместку за постигшие его неудачи и австрийскую ориентацию сербского правительства после 1878 г.

В. Пичета.


I. Письма М. Г. Черняева.

Белград 25 июля (1880 г.).

Вы не поверите, если я скажу, что русским людям в Белграде гораздо тяжеле жить, чем было недавно в Варшаве. А между тем это сущая правда. Не думайте, чтобы я, после почти трехмесячного здесь наблюдения, говорил исключительно под одним личным впечатлением. Все русские, оставшиеся здесь после 1876 г., как всегда бывает после войны, мало-помалу ушли отсюда, встречая в интеллигенции, или лучше сказать в городском населении, и у власти одно, даже нескрываемое, недоброжелательство. В настоящее время остается в Сербии три русских, кроме меня, временно здесь пребывающего: Кулаковский, законтрактовавший себя на три года, как профессор русского языка в великой по названию и весьма малой по результатам школе. Инженер Лазарев, построивший мельницу в окрестностях Белграда и живущий в селении, где мельница, и молодой Чурсин, женившийся на сербке. Все три спят и [236] видят, как бы поскорее оставить этот враждебный русской народности край. На днях я еду во внутрь Сербии под предлогом закладки памятника павшим русским добровольцам на сербских неблагодарных полях, но в сущности для того, чтобы составить себе понятие об настроении этого ленивого, трусливого племени, которое из Белграда, как мне кажется, все же полагает всю свою надежду на Россию. По возвращении буду писать Вам. Теперь же скажу несколько слов об памятнике добровольцам. Здешнему правительству представлен был мною рисунок и надпись. То и другое утверждено, но ни князь, ни правительство, ни интеллигенция не изъявили желания принять участия в сооружении. Русское племя и здесь является великодушно-служебным. Господи, да когда же это перестанет? Не тогда ли, когда мы сами внутри перестанем быть служебным для кого-то, для чего-то нам чуждого, и ни на волос для себя самого. Я получил Ваш ответ на свою телеграмму и преклоняюсь перед Вашей инициативой, забитой, Бог знает почему, в русском человеке. Если подписка превысит сумму, потребную для сооружения памятника, то на остающиеся деньги я построю сторожку и в ней посажу саморанившего серба стеречь памятник бескорыстному самоотвержению русского человека. Памятник, как Вы усмотрите из прилагаемого рисунка, будет соответствовать назначению. Рисунок составлен мною лично без всякого совета инженера. Он будет иметь высоты четыре с половиной сажени и, поставленный на высоте Руевице, над Алексинацем, будет виден за тридцать верст. Относительно железной дороги я не могу сказать ничего положительного. Я предлагаю сербскому правительству построить дорогу за счет самой Сербии и удалиться по окончании ее постройки, а потому «Современные Известия» грубо не понимают моей цели, нападая на Полякова, который один из всех русских железно-дорожных деятелей согласился на эту комбинацию. Шансы на получение постройки этой дороги для Сербии, чтобы сделать ее саму хозяином у себя дома, значительно поколеблены подкупом князя и Ристича компанией Фреми и Фильеля, того самого, который строил Варшавскую железную дорогу во время Чевкина и был выгнан нами с уплатой отступного. В бытность мою в Париже я имел осязательные, на бумаге изложенные, доказательства этого подкупа от бывшего учителя князя французского языка Grignan'а. Вот Вам изнанка Сербии с его князем и министром. За Фреми и Фильелем прячется австрийский Stadts — bon. Обоим им обещано два мил. франков. Меньшинство скрежещет зубами за эту продажу страны, но Вы знаете: [237] масса — бараны. — Мне кажется нашей печати следовало бы понять эту мерзость, чтобы народ, преданный доселе России, как он ни плох, — мог воспрепятствовать измене. В ожидании Вашего ответа, который прошу прислать в конверте на имя Кулаковского, жму Вам руку до следующего письма.

Всей душой М. Черняев.

——

Алексинац 6 августа.

Вот уже неделя прошла, как я здесь вожусь с памятником. Завтра 7 августа будет сделана закладка его, на которой конечно будет присутствовать все население этого маленького города, бывшего свидетелем самоотвержения русских добровольцев, а потому весьма сочувственно относящегося к этому делу. Община Алексинацкая заявила мне через своего председника желание вокруг памятника развести парк. Памятник будут поставлен на оконечности хребта, упирающегося в Мораву и окаймляющего Алексинац в трех сторон. Он будет виден не только с каждой точки города, но и ив Ниша и Делиграда. Сербы будут ставить памятник версты четыре от нашего к востоку в редуте «Шуматовац», где они отбились от яростного нападения Турок. Это самый крупный успех их в войну 1876 года, и они включили Шуматовац в число других памятных военных событий своей истории, изображаемых на их военных патентах. Из русских в редуте были тогда только двое: я и Лаврентьев. Добровольцы еще не прибывали. Здешняя единственная церковь, каменная, довольно обширная, построена кн. Милошем. При занятии турками Алексинаца в 1876 году она сильно пострадала. У них был здесь магазин, а потом госпиталь. Верхняя часть иконостаса сломана и унесена, равно как и несколько образов и две боковые двери. Вся утварь и книги разорваны. Мне пришла мысль, что так как в Алексинаце будет находиться памятник добровольцам, то и передать в здешнюю церковь пожертвованную москвичами походную церковь, хранящуюся теперь в складе у митрополита, с тем, чтобы каждое 20 октября, день получения известия в Делиграде о перемирии, была отслуживаема у памятника панихида. Если жертвователи согласны на это мое предложение, то прошу вас, Иван Сергеевич, уведомить меня о том в такой форме, как бы инициатива в этом принадлежала самим жертвователям. Прошу вас поспешить этим извещением, чтобы я мог все это устроить во время своего пребывания в Сербии, так как я опасаюсь, чтобы с [238] отъездом моим дело не заглохло. Рассчитываю пробыть в Сербии до половины сентября. Как Петербург не Россия, так и Белград не Сербия. Как в Петербурге не знают России, так еще меньше в Белграде понимают Сербию. В этом я убедился в настоящую свою поездку внутрь страны. Как только выедем из Белграда, где бы ни остановился, везде один и тот же вопрос: здрав ли наш царь? Везде портреты государя, лубочные картинки битв под Плевною, плен Османа Паши, виды наших монастырей, портреты Киреева и Раевского и пр. Везде похвалы храбрости добровольцев и укор своим офицерам. В Смедереве, Ягодине, Чуприе, Парагине, Ражане, Алексинаце везде меня встречали самым радушным, чистосердечным образом. Из Крагуеваца (сербская Москва) несколько жителей выехали на дорогу, где поворот в Крагуевац, с фруктами и приглашением от кмета посетить их город. Из Крушевца получил также приглашение. Мне теперь смешно и досадно, когда вспомню, что за несколько дней до выезда моего из Белграда мне передано было, что Россия стала теперь вовсе не популярна в Сербии после несправедливостей, сделанных ей в Сан-Стефанском договоре. Действительно ли они слепы в Белграде, или только морочат других, затеяв что то недоброе. Я это узнаю. Если подписка на памятник идет успешно, то высылайте пожалуйста деньги. Так как интрига против русских компаний в Белграде очень сильна, то я имею мало шансов получить постройку дороги, а потому и не могу просить у Полякова денег на памятник. До сих пор мною вложено 5 т. франков. Через месяц памятник будет совершенно готов. Рабочим приходится платить по мере хода работ. Очень это мне трудно. Если возможно, то вышлите деньги по телеграфу через Вену... До свидания, жду с нетерпением ответа. Жму Вашу руку и прошу передать мое глубокое уважение Анне Федоровне.

Душою преданный М. Черняев.

——

Белград, 14 Сентября.

Податель этого письма — студент московского университета Мркшич, бывший здесь в отпуску, подтвердит Вам то, что я говорил в письме своем о враждебном настроении к России и всему русскому здешней интеллигенции. Нельзя приписать эту вражду исключительно тому, что мы присудили Пирот с округом Болгарам, а не Сербам. Это только подлило масла в огонь. Эта вражда существовала задолго до С.-Стефанского договора и обнаружилась весьма резко в 1876 году. Мне [239] кажется, что причина этой, непонятной на первый взгляд, вражды заключается во внутреннем сознании сербской интеллигенции своей несостоятельности, которая должна обнаружиться при первом соприкосновении с народом более образованным. Еслибы С.-Стефанский договор задел народное чувство, то и масса была бы против нас, между тем как этого нет. Недоразвитая, полуграмотная, без религии, без всякого нравственного воспитания, без малейшего чувства долга, сербская интеллигенция одинаково ненавидит и боится и француза, и англичанина, и немца, и русского и даже своего брата серба с другой стороны Савы, потому что сознает его выше себя. Представьте себе государство, в котором министры все в молодости служили лакеями (белградская прислуга состоит большею частью из гимназистов и студентов. По приговору суда Ристич был наказан за кражу кур у своего господина и продажу их на рынке), главнокомандующие, во всю свою службу командовавшие одним или двумя батальонами, профессоров которые нигде не выдержат экзаменов во второй класс гимназии, писателей, боящихся, чтобы произведения их не перешли сербской границы, так как они пригодны только для Сербии и могут выдержать только сербскую критику. Весьма понятно, что эта вражда к России есть чувство самохранения сербской интеллигенции, чувствующей, что не удержать ей за собою поля, как только ворота откроются. Вот почему сербская интеллигенция возненавидела добровольцев. Она увидела их превосходство и считала себя приниженною. Она сознавала, что почва уходит из-под ее ног и нравственное значение русских день ото дня усиливается. Сербские офицеры командуют «напредь», а русские «за мной», говорили мне недавно бывшие войники. Из 360 офицеров, участвовавших в войне 1876 г., сколько припомню, 2 убито и 8 ранено. Наши добровольцы, начавшие прибывать в средине войны, легли наполовину. Оттого также сербские quasi ученые и писатели говорят не иначе, как с пеною у рта, об введении русского языка в школах. Кто станет их читать, когда русские книги сделаются доступными? Замечательно то обстоятельство, что здешняя интеллигенция не имеет никаких корней в народе, который ненавидит и презирает ее. Она представляет какой-то нарыв на сербском теле. Чем дольше живу я здесь, чем больше знакомлюсь с сербами княжества, тем более убеждаюсь, что уцелевшая от австрийского захвата часть сербов, предоставленная 50 лет самой себе, не выработалась настолько, чтобы быть ядром объединения всех сербов. Ни полудикие, но сохранившие энергию [240] Черногорцы, Герцеговинцы и Босняки, ни развитые и воспитанные в немецкой дисциплине австрийские сербы ни за что не захотят подпасть под начало дряблой, полуграмотной, нравственно распущенной интеллигенции княжества, от которой отворачивается и сама масса, ее выделившая. Я убежден, что княжество своими собственными людьми обойтиться не может. Я уверен, что Болгария лет через пять оставит Сербию далеко позади. Мне больно теперь за пролитую нами кровь здесь, и я не вижу другого выхода для Сербии, как подпасть на время под власть Австрии. Только бессердечное немецкое иго может переродить здешнюю интеллигенцию, которая сама на ноги стать не может. Памятник будет совершенно окончен к 1-му октябрю. Открытие его полагаю сделать между 5 и 10 октябрем. Освящать будет митрополит Михаил вместе с епископами Неготинским Моисеем и Шабацким Иеронимом, бывшим главным священником Тимокско-Моравской армии. Персиани написал в министерство иностранных дел, что считает неудобным для себя не быть на этом торжестве. Не вздумаете ли приехать сюда, Иван Сергеевич, очень было бы хорошо. Душевно преданный М. Черняев.

——

Белград, 19 Генв. 1881 г.

Чудные дела творятся в маленькой Сербии с ее соломенною независимостью. Она буквально обратилась в австрийскую провинцию, а Милан в австрийского чиновника, надрывающегося показать свою преданность Габсбургскому дому. Барон Герберт неограниченный теперь здесь хозяин, под покровительством которого сербский князь сорит напропалую австрийскими дукатами. Свинопасы пока еще только осовели от этого, но сомнительно, чтобы они, когда очнутся, не затеяли большой пакости своему державному ментору. Ведь сумели же они в течение 50 лет сделать семь переворотов. Если что-либо подобное случится, то соседи не замедлят воспользоваться, чтобы занять княжество во имя порядка. В сущности ход дел от этого не изменится, так как объединение всего сербского племени, за исключением пока Черногории, под домом Габсбургов можно считать совершившимся фактом. Предсказанья В. И. Ламанского сбылись прежде, чем можно было предполагать. Подателя этого письма Зюссмана выслали отсюда без всякой вины из одного опасения, чтобы он не мутил скупщины. Замечательно, что распоряжение было сделано непосредственно жандармами без предуведомления Персиани и без объяснения вины русского подданного, а основываясь на праве каждого [241] независимого государства гнать в шею каждого, кто только не нравится. Вы не можете себе представить, до какого унижения дошли мы даже в паршивенькой Сербии; что же в остальных государствах? Право неприлично нам держать здесь целую миссию, да и ни к чему? За изгнанием Зюссмана во всей Сербии остаются еще трое русских, поженившихся здесь в 1876 г. Торговых интересов у нас здесь нет никаких. Посоветуйте в «Руси» уволить Персиани в отпуск, а на время его отсутствия пусть останется один секретарь, вновь же назначенного второго секретаря Богданова не присылать. Право это будет гораздо внушительнее и осторожнее, чем пресмыкаться здесь пред австрийцами и германцами. Если здесь будет бунт, то мы ведь сыграем самую жалкую роль, потому что и теперь нас в грош не ставят. Если Греция объявит войну Турции, то Австрия непременно потребует у Сербии пропуска войск для окончания своей миссии на Балканском полуострове, как это она потребовала в 1878 году. Тогда Сербия ей отказала, а теперь уже не откажет. Каково будет тогда положение нашего министра-резидента в Белграде? Железную дорогу сербскую Милан отдал венгерцам. Она составит одну общую дорогу от Пешта до Враньи. Остается только скупщине утвердить, что быть может на днях и последует. Банк, взявшийся реализировать капитал, есть австрийский клерикальный поземельный банк в Вене (Laender bank). Нечего сказать — жестоко отомстил Петербург России за то, что в 1876 году она смела свое суждение иметь. 400 т. жизней, миллиард триста миллионов рублей для порабощения Австрией западной половины Балканского полуострова. Грустно, грустно, тысячу раз грустно! Ваш М. Черняев.

II. Письма П. А. Кулаковского.

15 Января 1880 г. Белград.

Многоуважаемый Иван Сергеевич!

Война 1876 г., наши добровольцы и Черняев плохо здесь вспоминаются. Не хотелось мне этого говорить Черняеву в Москве, но Вам считаю себя обязанным написать это. Черняев мне в Москве говорил о своих замыслах по поводу железной дороги; я молчал и даже отклонил его намерение быть посредником иногда при передаче его писем. Мое дело в Сербии не имеет практического характера, и было бы, признаюсь, больно, если бы Черняев из чистого деятеля идеи обратился в практика, строящего в Сербии железные дороги. По моему мнению, было бы пожалуй лучше, если бы строил [242] их кто-нибудь другой, не русский, потому что едва ли хорошо построим, а во-вторых, сербы стали бы обвинять нас и в своих финансовых затруднениях, которые связаны с железнодорожным вопросом. Как-то трудно себе представить Черняева, стоявшего во главе войны славянской, строителем-железнодорожником. Черняев, по рассказам, сделал недавно одну бестактность; он написал Зюссману письмо, в котором поручает ему собрать портреты и сведения о жизни разных сербских деятелей войны 1876 года. Зюссман, который сидит теперь в Нише, в качестве одного из слуг Ристича, конечно, раструбил это повсюду и носится с этим письмом. Ни письма этого, ни Зюссмана я не видел, но рассказывали мне все это люди, достойные доверия. И сербы, большинство которых далеко не любит Черняева, указывают на этот факт и приговаривают: вот с кем Черняев приятель и т. д. Может быть альбом войны 1876 г., приготовляемый Черняевым, и имеет какой-нибудь смысл, хотя, признаюсь, я бы не считал его своевременным теперь, но неужели Черняев не нашел никого между сербами, которому мог бы поручить доставление ему подобных сведений. Надобно же ему разбирать людей и не поддаваться эксплоатации всяких проходимцев. Ведь имя у него большое и славное, а подобными именами очень любят пользоваться малые корыстолюбцы: должен же понимать это Черняев. Вопрос железнодорожный будет вероятно отложен до следующей скупщины, так что Бог весть, когда состоится эта постройка.

Хочется мне обратить внимание Ваше еще на одну сторону современного положения сербского племени: в Австрии политики так неловки, что давят сербов, елико возможно... Само собою разумеется, что в таких случаях симпатии к нам со стороны сербов возрастают, и они начинают каяться во всех грехах перед нами, — я, признаюсь, считаю для славян лучшим положением, когда австрийцы их притесняют, потому что если бы Австрия задумала сделаться в самом деле славяно-немецко-мадьярской державой, то наверное сербы княжества пристали к ней, и мы бы не имели никакого права винить их за это: ведь никто не поймет смысла в нашей общей политике относительно славян. — Новиков составил себе такую дурную известность между славянами, что когда пронесся слух, что он назначается вице-канцлером при Горчакове, то здесь сербы со страхом говорили об этом. Иные прямо говорили: тогда нам и из России прикажут отдаться Австрии... Но пока Австрия просто полезна для славян, но только при том условии, [243] если она их притесняет. Она сумела так деморализовать славянство, что почти нельзя распутать теперь нитей взаимных счетов различных славянских племен, живущих на территории Австрии. Придет, Бог даст, время, когда великая Русь ополчится на исконных врагов и России, и славян и распутает эти узлы мечем, — и тогда славянство свободное само устроится и само распутается от взаимной вражды. Теперь не время, впрочем, думать об этом окончательном и великом ударе: ни Россия, ни славяне к нему не готовы.

Весь Ваш П. Кулаковский.

——

Январь 1880 г.

Многоуважаемый Иван Сергеевич,

Черняев, как выше я сказал, хандрит, и есть от чего. Начал он строить памятник, а денег у него нет. — Это удивительный человек! Его можно любить и уважать, но всегда нужно дивиться ему. Как только приехал, его окружила всякая шваль, выманивала у него деньги, он просто кидал червонцы в разные стороны. Всем, кто бы у него ни просил, он давал, и иногда подачки доходили до 25 червонцев одному лицу. Сербы, которые готовы всюду нищенствовать, потом смеются над теми, у кого они выпросили денег. Так и тут было. Вы, конечно, знаете Черняева, и потому я могу быть с Вами откровенным. Он бестактен в речах и поступках. Сначала он сошелся с правительством, но, увидев, что он обманывается им, он не стал играть с правительством, а удалился от него в оппозицию, но не соединился ни с кем из здешних оппозиционеров. Отсюда произошло то, что он теперь положительно один. Давая себя в руки всех проходимцев, он и тут держит Зюссмана и некоторых сербов, подобных ему. Волнуясь при всяком случае, он смело высказывает то, что у него на душе, не справляясь с тем, стоит ли и можно ли всякому сербу или жиду говорить об этом. Эксплоатация Черняева продолжается и теперь. Теперь она меньше, но ее и не было бы, если бы он не поддавался личным больным воспоминаниям и своему честолюбию, заставлявшему его не гнать от себя людей, «воспевающих хвалу». Он не стесняясь говорил о России, как думает, и сильно бывал оскорблен, если видел в какой нибудь сербской газетке комическое суждение о том или другом факте в русской жизни. Слава Богу, что отношения между ним и Персияни хороши пока, но я боюсь, что и они порвутся, хотя я стараюсь, как [244] могу, их сохранить в лучшем их виде. Само собою этого ничего не говорю ни Черняеву, ни Персиани. О памятнике я писал Каткову еще в конце июля: послал я «письмо к издателю» и просил напечатать, при этом я прилагал некоторую небольшую сумму, открывая подписку. Катков не напечатал, видно, нельзя было. — А во что бы то ни стало нужно открыть подписку на памятник, иначе будет с Черняевым скверно. Князь все не едет, а, приехав, едва ли найдет то, что нужно от него Черняеву. — Между тем Черняев за квартиру в гостинице платит более червонца в сутки и т. д. Тяжело ему.

Весь Ваш П. Кулаковский.

——

9 Августа 1880 г. Белград.

Многоуважаемый Иван Сергеевич!

Черняев теперь в Алексинаце и смотрит за памятником. Я должен сказать правду: Черняев слишком податлив и слишком часто попадается в руки проходимцев. В Белграде — особый агент его Зюссман, в Алексинаце — он с другим прославленным мошенником Костой Ристичем, обкрадывавшим его во время войны 1876 г. Общее мнение сербов о Косте Ристиче таково, что жалко Черняева. Я ему писал об этом в Алексинац, как только узнал о Косте Ристиче. (Этот Коста Ристич не состоит ни в каких родственных связях с министром Ристичем). Вследствие непрактичности Черняева и некоторой неразборчивости в людях, у Черняева были истории и будут еще. Говоря откровенно, я очень сомневаюсь, чтобы он получил железную дорогу в Сербии, и не только вследствие наперед заключенных условий серб. правит. людьми (если в самом деле это и так), но и по другим причинам. — С Персиани Черняев очень хорош и тот, где может и насколько это соответствует его дипломатическому делу, — поможет ему.

Весь Ваш П. Кулаковский.

——

14 Авг. 1880 г. Белград.

Что это там думают в Москве? Сегодня пришла из Москвы какая-то телеграмма на имя Черняева с просьбой передать благодарность сербскому правительству за памятник русским добровольцам. Я писал Каткову письмо и просил его напечатать: я призывал в нем русское общество к пожертвованиям на памятник и рассказал, что это пока русское дело, а сербы разве только поживятся и тут русскими деньгами, — [245] как уже и началось это (конечно в письме для печати этого последнего я не сказал). — Откуда же пущена молва, что сербское правит. строит памятник? Что за ирония?

Весь Ваш П. Кулаковский.

——

1881 г. 7 марта Белград.

Многоуважаемый Иван Сергеевич!

Теперь очевидно, что князь связался разными обещаниями во время летней поездки в Вену и Ишль. Перед его отъездом Персиани его предупреждал, чтобы он был осторожен и помнил, как его подданные смотрят на Австрию и чего они боятся. После своего возвращения князь сказал Персиани, что он не сделал никаких обещаний, что он ничем «не связался». Но теперь ясно, что он просто солгал: так я думаю. Тут, очевидно, деньги действуют, и притом так неловко, что становится опасным для спокойствия Сербии. Князь принимает самое живое участие в вопросе железнодорожном. Бонту — вне всякого сомнения — австрийская компания Laenderbank, во главе которого стоят галицийские поляки... Князь, видя, что оппозиция договору растет, стал призывать к себе скупщинаров, уверять их, что договор хорош. Он, между прочим, говорил, что он не желает видеть в Сербии 4000 русских, т.-е. рабочих наших, что Черняев интригует, что русские все вообще хотят смущать сербов и т. д. Мало того: он перед одним сербом, наименовать которого не могу, прямо объявил, что все это делают «комитеты славянские!» Видно, что и он также оценивает наше русское славянское одушевление, как и Neue Freie Presse или National Zeitung, связывающие славянофилов и нигилистов в одно. Одного серба он прямо упрекал, что он враг Австрии. Князь, очевидно, не понимает ни своего положения, ни своего народа. А между тем в Белграде, да и во всей Сербии, растет и ширится недовольство. Всякий задает вопрос, отчего так усердно князь хлопочет о Бонту и отчего он так не любит теперь русских? Страшную весть о смерти ужасной государя тоже эксплуатировали здесь с целью доказать, что на Россию нечего надеяться, что в России все нигилисты, и что «следовательно» все оппозиционеры, не желающие отдать дороги Бонту, те же нигилисты, готовящиеся совершить то же, что совершено в России ими же или их братией... Подкуп делается среди скупщинаров, но так незаметно, что ни самые крайние оппозиционеры не в состоянии доказать его или уличить в подкупе, [246] но что есть подкуп — нет сомнения. Министры страшно боятся слететь с мест, потому что тогда весьма вероятно вновь сядет Ристич и постарается с ними распорядиться по-свойски. Князь недавно вновь предлагал Ристичу составить кабинет и взять правительство с условием, конечно, провести дело Бонту. Тот, конечно, отказался, — вероятно не сошлись в сумме... Княгиня проделывает то же, что и князь, и изо всех сил старается показаться не русской. Сегодня была панихида по покойном государе. Все ждали речи митрополита, но ее не было: вероятно, князь запретил ему говорить, боясь, что он напомнит собранным членам скупщины ультиматум после Дюниса. Митрополит еще не говорил мне этого, но завтра увижусь и спрошу. Если так продолжится, в Сербии быть беде. Хорошо еще то, что и самые крайние радикалы убеждены, что некем заменить этого князя и все еще мечтают повернуть князя в другую сторону. На войска трудно князю положиться, потому что между военными сильно распространено недовольство и военным министром и вообще всеми делами. Белимарковичу — генералу, который пришел к князю заявить свои опасения относительно железнодорожного договора с Бонту, князь сказал: «Я знаю, что Вы и несколько офицеров около Вас — русские слуги». Офицеры негодуют, что памяти Царя-Освободителя не отдана должная честь. Сегодня после обедни и панихиды все важнейшие офицерские чины сделали визит Персиани. На лице всякого из них написано, что они чувствовали в это время. Многих из них знаю, со многими говорил. Вообще никогда так много сербов не заходило ко мне, как теперь. Все они страшно измучены ожиданиями, что будет, и все высказывают какие-то детские надежды, что вот-вот придет телеграмма из России и прикажет прекратить все дело с Бонту, а тогда Сербия спасена. Доходит здесь до того, что возлагают надежды на Черняева, что он выхлопочет в Петербурге депешу для сербов, которою будет приказано их князю остановить дело с Бонту. Конечно, к Персиани сербы боятся ходить с подобными надеждами и предложениями, потому что их сочтут тотчас изменниками, а ко мне можно без опаски, — не политический человек. Но Персиани помочь не может. Из Петербурга до сих пор все приходили приказания быть потише. Очевидно Гирс просто не хочет понять того, что отсюда пишется в мин. иностр. дел чуть ли не каждый месяц чрез курьера. Но возвращусь к князю и скупщине. Князь и угрозами и убеждениями так повлиял на крестьян-депутатов, что те, конечно, теперь и голоса не смеют подать [247] иначе, как приказал князь, а приказано отвечать «за» договор железнодорожный с г. Бонту. Оппозиция хотела воспользоваться конституционным правом выйти из скупщины в числе 45 человек и тем не дать возможности решить это дело теперь же. Но князь призвал важнейших членов оппозиции, напал на них и грозил употребить силу. Когда внесли в скупщину договор с Бонту для обсуждения, скупщинское здание было окружено массою народа, а в крепости были наготове войска. Но характерно, что тогда же возникло сомнение, насколько войска будут послушны приказаниям властей. Теперь скупщина стала игрушкою в руках правительства, и если договор с Бонту пройдет в скупщине и получит ее санкцию, можно сказать тогда, что все вновь вернулось ко временам Ристича, когда никто и голоса своего поднять не смел. Но тогда можно было ожидать великих беспорядков в Сербии, которые могут вызвать Австрию на «окончательное включение Сербии в круг ее интересов». Сегодня я был в скупщине вместе с профессором Макушевым, приехавшим на днях в Белград. Один из радикальных депутатов, Сима Несторович, предложил прекратить заседание на три дня и тем почтить память Царя-Освободителя. И что же? Председатель скупщины, ревностный приверженец министерства, заявил, что скупщина достаточно почтила память Государя и, несмотря на протесты многих депутатов, решил перейти к очередному порядку дел. И скупщина замолчала... А между тем скупщина только и сделала, что через министра иностранных дел заявила свое соболезнование Персиани, да сегодня присутствовала на панихиде. И это та самая скупщина, которая потому только и существует, что мощное слово покойного Царя спасло Сербию и дало ей независимость. Вы, пожалуй, подумаете, что сами Сербы не стыдятся своих поступков. Нет, — все сконфужены, все словно прибиты и принижены; известие об ужасной кончине «Цара-Ослободноца» отозвалось очень больно в душе каждого из них; но г. Бонту, акции которого сильно упали на венской бирже, должен был спешить в Вену и требовал, чтобы дело было решено, как можно скорее. Понятно, что «благодарный» сербский князь и его трусливые и послушные министры поспешили исполнить волю своего нового золотого владыки. Вы бы сделали доброе и очень полезное дело, чтобы хоть одно политическое обозрение посвятило сербским делам и изобразили ту страшную яму, в которую постепенно проваливается сербское княжество. Действительно, да будет проклят берлинский трактат, говоря Вашими словами. Но заметим и то, что теперь [248] наша русская политика не дает никаких указаний сербам и равно никакого отпора Австрии в ее стремлении запутать Сербию в свои сети. Быть может, новый государь обратит внимание на дела созданного русскою политикою Сербского княжества, а вернее — достаточно одного его слова и все здесь переменится и переделается: будут целовать то, на что недавно плевали. Отзовитесь в «Руси». Хотя я очень уважаю М. Г. Черняева, но прошу Вас не всегда верить ему: это больной человек с раздраженными нервами и раздраженной мыслью. В Белграде он часто видел совсем навыворот вещи и нередко принимал за чистую правду самую нелепую ложь, самый дикий вымысел. Вы, конечно, слышали, что в скупщине жестоко нападали на митрополита, рассказывали о нем всякую грязь, тоже и о монахах и монастырях. Митрополит и Стевча Михайлович говорили мне, что побуждения были даны скупщинарам со стороны. Митрополит Михаил даже прямо сказал, что тут простая интрига министров Новаковича, Гарашанина и Миятовича. — Но это мне кажется, несправедливо. Теперешние министры действительно западники, которые прикрываются личиною сторонников России в Сербии, — но в то же время в здешнем народе взял верх надо всем — рационализм и царствует религиозный индиферентизм. Духовенство же, особенно низшее и высшее монашество, — ниже всякой критики. Трудно представить себе что-нибудь животнее, если так можно выразиться, сербского монаха. Священники здесь интригуют, лгут, обманывают. На митрополите и на многих духовных здешних деятелях навсегда останется пятно в возбуждении болгаро-сербской распри после Сан-Стефанского и берлинского договоров. В том, что на скупщине произносились безобразные речи против монашества и духовенства вообще, виновато столько же западническое министерство и князь, сколько и сам митрополит, запустивший все церковные дела.

Весь Ваш П. Кулаковский.

——

1 апреля 1881 г. Белград.

Теперь все мои русские симпатии и чувства положительно оскорблены тем, что здесь делается, но я не могу закрыть глаз и на то, что наша петербургская политика положительно ничтожна и молчит упорно. Своим трусливым характером она только побуждает Австрию быть смелее. Получили ли Вы мои письма, посланные чрез Чурсина и Висковатова? Вообще я боюсь, что мои письма и статьи съедаются, если адресованы Вам. № Моск. Вед. от 24 марта, где помещено мое письмо [249] о скупщинских дебатах об уговоре с Бонту, — не пропущен в Сербию австрийскою цензурою. — У нас теперь положительная вакханалия Австрии, и дела делаются самого дикого свойства. — Что-то будет из всего этого?

15 мая. 1881 г. Белград.

Ваша передовая статья о болгарских делах произвела здесь сильное впечатление. Но Вы и «Русь» теперь не в моде в газете официозной и радикальных, которых теперь две. «Видело» дошло до такой степени глупоты, что советует России принять в пример для себя Сербию, которая-де имеет «устав» и — конечно — государство европейское. Радикалы в каждом № газет своих то поучают Россию, то пишут про Россию такую нахальную ложь, что только удивляться приходится.

Наше русское влияние все падает и падает. Князь едет в июне в Вену и Берлин. Злые языки договаривают: «за получкой награды за труды». Теперь наш двор ведет веселую и сравнительно роскошную жизнь. Малый дворец перестраивается, — изо всего видно, что откуда-то пришла манна небесная в виде золотого дождя и пала как раз на двор «конака» сербского князя. Многие верят всем рассказам, весьма распространенным здесь, об этих делах.

——

17 июня 1881 г. Белград.

Остаться здесь я теперь не думаю: 1) министерство наше на все мои вопросы молчит, во 2) я слишком теперь обозлился на сербов, желчь во мне часто кипит и боюсь, чтобы мое дальнейшее пребывание здесь не принесло вреда в общем смысле.

В сущности — после уничтожения кафедры русского языка в учительском институте нечего навязываться нам со своим языком, — напротив не мешает уйти совсем. Пусть Сербия понакажется и за Ристича, и за Пирочанца с К°, и за обман России, и за ее — «човечанство и шумадинство», и за брань России и наших лучших славянских деятелей, и за обиды, нанесенные всем русским и нашей пролитой крови здесь в последнее время, и за ее вражду ко всему, что носит имя болгарина, хорвата, русского и т. д. А наказание придет скоро, — и тогда начнется польское «padam do nog».

Текст воспроизведен по изданию: Письма М. Г. Черняева и П. Я. Кулаковского к И. С. Аксакову о Сербии в 1880-1882 г. // Голос минувшего, № 9. 1915

© текст - Пичета В. 1915
© сетевая версия - Thietmar. 2019
© OCR - Андреев-Попович И. 2019
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Голос минувшего. 1915