Очерки прошлого

ДЕ ВОЛЛАН Г. А.

ОЧЕРКИ ПРОШЛОГО

(См. “Русская Старина”, май 1916 г.).

Граф Келлер, собрав свое войско, хотел опять начать бой. От Медведовского был послан адъютант к Келлеру, но при виде черкесов коняники его бросились вразсыпную, и он не мог найти дороги. Медведовский просил Келлера действовать артиллерией, но зарядов уже не было. Он объяснил, что люди его целый день шли и устали. Решено было отложить бой и обо всем сообщить Медведовскому.

Один из наших военных агентов (Зеленый), разговаривая со мной об этой битве, сказал, что взятие Зайчара с фронта было немыслимо, потому что Осман-паша обладал слишком сильною позициею. Пало тогда много русских офицеров. Один из них взошел в турецкий шанец, но солдаты в самую решительную минуту остановились в замешательстве. Офицера, турки взяли руками и, верно, не было ему пощады. Слава Османа-паши прогремела на весь мир. Но тогда взятие Зайчара считалось неважным делом. Надо правду сказать, что в то время турки стоили сербов. Дохтуров сказал мне: “Вы теперь сами видели все и понимаете, какой подвиг со стороны Черняева было сделать что-нибудь из этого войска. Сербия доказала, что Турция — труп; но не думайте, что нам придется его хоронить. Хоронить Турцию будет вся Европа”.

Военный агент наш сказал о сербском войске, что это был миф и, знай турки раньше это, Черняеву не [367] удалось бы продержаться. Турки высказывались потом о Черняеве, что он очень хитер. Они говорили потом, такой хитрый и увертливый, как Черняев.

Мне поручили свезти бумагу в главную квартиру и мне дали лишь одного провожатого. Главная квартира и центр отошли, должно быть, далеко. Метовницы, Щербаловцы, кругом вся местность, где стояло наше войско, теперь опустела. В деревнях валялись целые горы кукурузы; на виноградниках висели кисти винограда. Открывалось широкое поле для черкесов, но их тоже не было. Когда я вернулся опять к Келлеру, то узнал, что битва бывшая при мне, была последней бурный аккорд перед перемирием с турками. Наконец нашел я отряд Катыча, которому я так понравился, что он хотел взять меня в адъютанты. Когда я вернулся к графу Келлеру, то он, Келлер, тоже отпустил меня на Банью Брестскую и написал дне в записной книжке.

В память 6-го октября 1876 г. считаю приятнейшей обязанностью выразить Григорию Александровичу де-Волану мою искренную признательность за поведение его во время боя при Копыте. Он вел себя отменно хорошо. Он все время находился в огне, получаемые поручения исполнял хорошо и т. д. Подписался граф Келлер, Трифунович, Киркович, Влазич, Мельников.

Видел я в Бинье Анастевича. Он очень был сердит на русских, бранил Черняева, находил, что сербы больше бы выиграли от союза с Англией и т. д. Мой товарищ (раненый) Исакович видел смерть Скерского, которую описал в ярких красках. В Милановце сербы нас приняли чрезвычайно радушно, отвели нам лучшие комнаты и кормили на убой. До Милановца ехали мы уже на ладье. Поразила меня дивная красота Голубаца. Тут течение было так быстро, что мы чуть неразбились о скалы. Восхищению моему не было конца при виде угрюмых скал, на вершине которых стоял замок, который уже не раз выдерживал осаду турок. Мы разговаривали мирно; но вдруг прогремел пушечный выстрел. Дождь, холод и грязь по колено не могли развеселить нас. Все были мрачны, угрюмы, вспоминали Петербург и его радости. Потащился я в обратный путь в Белград в компании одного серба, раненого в ногу. Г-н Исакович был тихий, скромный и кроткий серб; только раз он вышел из себя, и вот по какому случаю. Ехали мы в [368] коле и растянулись во всю длину; мы прикрыли себя одеялами от дождя. Идет по дороге женщина и, увидя нас в таком положении, спросила нашего возницу: “что это вы мертвых везете?” и начала оплакивать нас. Я хохотал до упада, но Исакович, хотя не трудно раненый, принял это за худую примету и, плюнув с досады, выругал женщину. Исакович говорил мне о своей заветной мысли изучить французский язык. Франция обаятельно действует на интеллигентного серба, а России они не знают.

Мне и многим другим, может быть, сделают упрек, что мы мало описываем местности, в которых пришлось побывать. В оправдание можно сказать, что, отправляясь в Делиград, каждый имел в виду не собирание сведений и описание местности, а самое дело и все его последствия. Если взор останавливался на чудном ландшафте, то в большинстве случаев нам было не до того, чтобы записывать впечатление и расспросить кроме того где находятся памятники древности. На расспросы жители отвечали неохотно; если они и приносили монеты, то это было исключение. Все сербы были поглощены войной и разговором о войне, о том, прийдут ли русские, это занимало их всецело.

Перед глазами рисуется очаровательная местность Баньи Брестовацкой, Майданпека. Майданпек содержись в себе золотые россыпи. Вообще дорога была в высшей степени живописна, но настроение было не такое, чтобы любоваться местностью. Сердила нас всех потеря времени. Подъезжая в Белград, случился пассаж, который, если дать в газеты, очень обрадовал бы читателей “Nene freie Presse”. Абрамов, не разобрав причины, отчего остановились лодочники на Австрийском берегу (они ждали билета для проезда), отдул их нагайкою. Австрийцы сбежались и подняли крик, говоря: “вспомните: вы не в России”. Мы все сгорели от стыда за нашего соотечественника. Стыдно было мне и другим, что нас учат. “Вы не в России” долго раздавалось у меня в ушах. Австрийский чиновник выступить защитником серба от русского произвола. Было бы действительно смешно, если бы не было так грустно. Попади это в газеты — вот была бы пища для наших недругов. Когда мы приехали в Белград, то все гостиницы были заняты. К счастью в Белграде я первого увидел Хлудова, который кинулся мне на шею [369] и сказал: “мне сказали, что Вас убили”. И он приютил меня у себя в комнате. Я думал ехать дня через два в Букарест, но события решили иначе. На следующий день я увидел Гирса. Он спросил меня: “Вы ничего не слышали? Нашим, кажется, плохо”. Я был у Николича, но он был спокоен и желал мне счастливого пути в Букарест. Иду к Карцеву. Там затеяли спор о Черняеве. Карцеву докладывают, что пришел к нему Ристич. Он вышел после объяснения с Ристичем, озабоченный. Через час требуют Карцева во дворец. Только что он вернулся и принялся пить чай, как посланный из дворца просит г. Карцева к князю Милану. Все это меня изумило, и я спросил причину таких частых посещений. "Вы умеете молчать?” спросил он. “Да”, сказал я ему, и сдержал слово. “Турки уже взяли Кревет, и нашим очень плохо. Скверно, что телеграф не действует на Константинополь, и надо телеграфировать через Румынию”. Он удалился с секретарем дипломатического агентства Ладыженским, чтобы заняться делами. Я просидел в консульстве до 12 часов, а Карцева еще раз потребовали во дворец, и я уже вышел на улицу. Тяжелые думы давили меня. “Вот оно перемирие, думал я; кажется, теперь только турки показывают свою силу”. Иду по пустынным улицам Белграда и вижу, что меня догоняет кто-то. Оказался солдат. Он проговорил одним духом: “Всех русских требуют в час ночи к военному министру”. “Не случился ли какой-нибудь скандал”? подумал я. Слух мой поразили громкие голоса и радостный смех. Это были австрийцы, но они хохотали на всю улицу, и смех этих немцев болезненно отдавался в моей душе. Не на нашу ли голову хохочут они с таким злорадством, не случилась ли какая катастрофа с нашими?

В военном министерстве в час ночи собралась большая толпа русских офицеров. Прибывшие вновь и вернувшиеся, все это смешивалось друг с другом, и шумный гул стоял в комнате. Хлудов подошел ко мне и спросил, в чем дело? “Я не знаю”, был мой ответь. “Что надо ему сказать, если он с нами заговорит?” “Скажите, что мы готовы умереть за нашего короля" (тогда королевский титул признавался всеми). Томительное ожидание кончилось. Между нами появился Николич, расстроенный, бледный и в большом волнении проговорил: “Господа, на вас одних теперь надежда. Турки теснят [370] Черняева со всех сторон; вам надо ехать туда брже, брже. Лошади будут готовы завтра утром. Получайте объявы”. Хлудов крикнул: “умрем все за нашего короля", и громкое “ура” сопровождало эти слова.

Когда я подошел к Николичу взять у него объяву, он спросил: “Вы разве не едете в Букарест?” “Нет, позвольте мне объявку в Делиград”.

От Николича я вернулся к Карцеву. Он сообщил мне, что князь Милан едет сам в армию. Войска не хотят драться, и на русских теперь одна надежда. “Если с вами не случится несчастья, то телеграфируйте, а придется вам спасаться от турок (прибавил он с улыбкою), то консульский флаг будет вашею охраною”. Ладиженский, читавший в это время депешу, прибавил: “Ну, я не надеюсь на наш флаг и с семьей перееду в Землин. Турки не пощадят нас и нашего флага”. Карцев (в виде утешения): “Постараемся вас выручить, авось заговорить Россия, пока вас всех не перебьют”.

В "Сербской Кроне” все сидели за столом и были в очень возбужденном настроении. Хлудов был уже совсем весел и хотел дождаться в Белграде, пока Кузьминский сформирует свой летучий отряд. Я уговаривал Кузьминского ехать теперь в Делиград: там его услуги будут, верно, очень кстати; но он все настаивал на своей мысли. “Вот сформирую отряд и через Дрину проберусь к Черняеву”. Я думал, что он, как говорят, был не при всех. При вступлении наших войск в Румынии, он действительно закончил самоубийством. Хлудов верил ему и хотел остаться с ним в Белграде, но мне удалось убедить Хлудова в необходимости его присутствия в Делиграде.

Я знал, что ссора Николича с Черняевым дошла до апогея. Черняев угрожал ему своим отъездом и тем, что он возьмет всех русских с собою: пожертвования само собой прекратятся. Трудно оправдать Черняева в этом.

Скучно повторять о том, что на другой день, когда мы, по словам министра Николича, должны были спешить, брже, не было кол и лошадей. Все ограничилось беготнею в штаб, на почту. Несколько человек (Максимов, гр. Комаровский) наняли лодку и отправились по Дунаю. Ехать и быть ближе к цели — вот что нас тревожило. Австрийская береговая стража чуть было не сыграла с нами в [371] войну. Она, должно быть, приняла нас за уток, когда мы близко подъехали к берегу, и прицелилась в нас. Граф Комаровский встал в волнении и закричал на них: “Мы русские, мы не позволим”. Было очень смешно потом, но в данную минуту все это могло кончиться очень трагически. Сербы лодочники от страха стали грести все дальше и дальше, а стража все стояла, обратив на нас свои ружья и выказывая готовность наградить нас несколькими выстрелами. На колах мы ехали еще тише. Население, объятое паническим страхом, уже бежало нам навстречу. Целые караваны возов тянулись по большой дороге. Чего только не было на этих возах. Тут были поломанные стулья, кастрюли, всякая домашняя птица, а часто второпях забывали ребенка, и он тщетно плакал и звал свою мать. Местами лежал снег. Были такие, которые не знали, куда бежать, без плана сворачивали с дороги и углублялись в леса, надеясь там найти спасение от турок. Надо признаться, что население, войско, все потеряло голову, и туркам легко было бы тогда дойти до Белграда. А позиций было много, где можно было бы остановить напор турецкой армии.

В Парачине я встретил доктора, с которым виделся первый раз в Кладове. “Зачем вы едете туда?” уговаривал он: “там все пропало; у меня есть место в коляске, поедемте назад. Вы знаете, что в споре Черняева с Николичем Николичу дали предпочтение. Нам русским нечего теперь делать в Сербии.

Лишин прибыл с своими казаками. Мы с ним и с Максимовым отправились в Ражаны. Максимов был послан в Белград, чтобы заказать для ординарцев национальные костюмы. Тут были Албанский, Черногорский, Старо-Сербский, Болгарский костюмы. Заказ был исполнен, но не в веселую минуту для Черняева. В Ражанах слышна была пальба. Никто не знал, где главнокомандующий, в Делиграде ли или в Алексинаце. Мы решились отыскать его и поскакали туда. Тяжелое впечатление производила вся Сербия в этот момент. Все говорили шепотом, с боязнью. Как страшная лавина представлялась им теперь Турция. Говорили, что Черняев болен.

Грустно нам было увидеть Черняева в маленькой комнатке, в которой едва помещались три человека. Слезы были у него на глазах, волнение душило его, и он отрывисто говорил: “Все теперь пропало. У сербов нет [372] любви к родине. (Потом он изменил свой взгляд). Я четыре месяца держался против турок; наконец и у сербов не стало терпения. Оно и понятно. Их взяло отчаяние — ни откуда не приходила помощь. Теперь здесь все кончено; приедут русские. Я поеду в Ливадию". Затем он высказался довольно мрачно о нашей готовности к войне. “Разочарование в болгарах полное. Им теперь не подняться”. Увидав Лишина, он сказал: “Ах, вы пришли с казаками”. Схватился он за голову и с досадой выговорил: “Боже, как все поздно. Все поздно, теперь больше ничего не нужно. Впрочем (сказал он, оправясь) мы найдем им и теперь работу. Разослать их по деревням, чтобы обезопасить население от черкеских набегов”.

В соседней комнате находился штаб, и оттуда раздавалось пение. Н., прочтя на лице моем изумление от веселого пения французских шансонеток, поспешил прибавить шопотом: “Du sublime au ridicule il n’y a qu’un, pas”. Не буду описывать возвращение Черняева среди бегущего населения. Он останавливал их и говорил, что заключено перемирие. В Парачине ему не поставили караула и не хотели пустить его в конак. Это возмутило нашу компанию. Захотели поставить ему почетный караул, состоящий из офицеров. Некоторые не соглашались, другие говорили, что Черняев, в данный момент, является представителем России и что если мы, русские, не окажем ему особенного почета, то его совсем втопчут в грязь. Главное, трудно было собрать подписи участников в этой демонстрации. Подхожу к одному добровольцу и подаю лист. “Что это такое?” Объясняю. Смотрит на лист и недоумевает. “Не хочу я оставаться в Сербии”. “Да тут ничего об этом не написано”. “А вдруг скажут: подписался в Сербии”. “Да полноте, разве вы не видите, что тут написано”. “Ну, вы хороший человек, давайте, подпишу. А у меня будут хорошие щи, приходите, когда кончите обход”.

Я поместил слова: “вы хороший человек” нес целью восхваления собственной личности, это было бы слишком наивно с моей стороны. Мы, я хотел только этою маленькою чертой показать, что у нас в России еще долго будет иметь значение, кто просит, но не за что он просить. Не дело, а люди и отношения к ним будут играть первенствующую роль в нашей исторической жизни. [373]

Когда Черняев вышел к добровольцам, он, после шумных оваций, произнес речь, в которой очень хорошо и справедливо отнесся к сербам. Эта речь была напечатана в газетах. Я первый ее записал и дал копию одному корреспонденту. Форбс пришел ко мне и просил меня перевести ее по-английски. Переводя ее по-английски, я не поместил фразы: “Меня примут в Ливадии и тогда" и т. д. Отчего вы выпускаете эту фразу? спросил Хлудов, который тоже знал по-английски. Поездка в Ливадию еще не решена, и Черняев скомпрометирует себя перед целой Европой, если после этих слов не будет принят в Ливадии”.

Так и пошли обе речи, русская и английская без заключительной фразы о Ливадии. Сербам, конечно, эта фраза показалась как знамение неба.

Черняев был настроен оптимистически, пока не была получена речь Государя и известие, что Черняева не примут.

“Вы слышали, сказал он мне. Сербы обижены. Я верно не вернусь в Россию. Я теперь изменник. Что вы думаете, будет война? Нет, это только демонстрация. Слишком газеты распространяются. Сербы же одни воевать не могут. Я, впрочем, сказал он с горечью, выстроил им мостик. Они перейдут. То же самое было в Ташкенте. Скоро узнают здесь, что я не поеду в Россию и мне здесь нельзя будет оставаться. Я спрячусь в какой-нибудь уголок и никто не будет знать, где я”. “Не будете ли Вы командовать сербами?” Сербы хороши как гарнизоны — не могу же я удовольствоваться этою ролью, я все думал, что здесь будет русский корпус. Напротив, теперь сочинили какой-то нелепый план. Я верно не вернусь по смерти Государя. Русские отсюда бегут, требуют возвращения на родину, даже те, которые только что прибыли.

Потом Черняев нападал на дипломатию, которая испортила все дело".

Интересно, что мнение Черняева о том, что не будет войны, разделялось и бароном Стюартом и почти всем Петербургом. Стюарт говорил: вспомните мое слово, северный медведь двинется, а там Австрия скажет ему стой, и пойдет обратно шествие в Россию, Хорошее будет положение представителей России за границей. Адское, накушаемся грязи вдоволь. [374]

Не знаю, кому пришло в голову дать обед Черняеву. Обедать с шампанским было неуместно, когда доходили слухи о голодающих сербах. Народу набралось много. Все сербские министры пришли на обед.

Ристич произнес речь, переданную во всех газетах. Мне он сказал: “Мы скоро оправимся, два хороших урожая, и вы не узнаете страны”.

Потом я видел его через несколько дней. Он очень обиделся на Аксакова (действительно бестактно со стороны Пред. Сл. Комитета), который писал ему, что Сербия не имеет права выдавать ордена (а посылка добровольцев разве не была подтверждением этого права).

Совершенно случайно вместо сербского гимна заиграли “Боже, Даря храни”. Раздалось неумолкаемое ура. Так хороши и величественны казались мне в эту минуту мои боевые товарищи. Русь заговорила в них. Черняев не мог произнести тоста, не упоминая короля Милана (а не князя). Он ловко вывернулся, выпив за здоровье Государя Сербии.

В Белграде положение было очень натянутое. Сербы опасались нас и устроили овацию Новоселову, ходили слухи о перевороте. Я знаю, что эта мысль вошла в голову Милана, Карцева и даже Черняева (мне очень больно в этом сознаться). Он совсем потерял голову и прибегает к таким штукам. Иногда какой-нибудь пустяк дает событиям другой ход. Племянник Карцева (он мне и рассказал все), узнав об этом, пригрозил дяде, что он из Землина (Австрия) даст телеграмму во все газеты о том, что готовится в Белграде. Карцев сознался впоследствии: “что на чужих штыках нельзя основать самодержавия”. Еще бы. Великий порыв русского народа к счастью не был омрачен таким пакостным финалом. Я уже собирался уезжать, но многие оставались, говоря, что теперь будет интересно, если пойдет резня между русскими и сербами. Слава Богу, это был бред разгоряченных голов.

Русская партия победила. Карцев с Черняевым сошлись. Николича спустили, и министерство примирилось с назначением Саввы Груича (начальник артиллер. при Черняеве), Николич (другой) был отправлен в Кладово с понтоном. Отправление Мариновича (не сочувствовавшая войне) состоялось по совету Карцева, и в этом они ошиблись, как и в другом. Ристич был очень [375] недоволен этим. Он мне сказал при прощании: “La Russie est assez forte pour ne pas demander le secours de la Serbie” и т. д.

Интересно было выслушать мнение нашего военного агента в Константинополе Зеленого о турецкой армии: низам хорош, но плохи генералы и офицерство. Редифы не могут выдержать натиска русских. Нам на Дунае необходимо иметь 250 т. армию, которая бы разом покончила войну.

Я заходил к митрополиту Михаилу и предлагал ему в видах благотворительности собрать Славянский съезд в Белграде. Митрополит только сказал: “узнайте, что скажет на это дипломатия, и не решался собрать в Белграде представителей Славянских обществ в России, Австрии и Сербии. Собрать такой съезд было бы тогда очень полезно. Славяне могли бы на этом съезде сговориться на счет будущих планов, разрешить недоразумения между сербами и болгарами, сербами и хорватами и т. п. Первый акт закончен, сказал Черняев в Парачине. В этих словах смутно выражалось, что сербскою войною не закончится восточная трагедия.

В Петербурге моя эскапада (При сем прилагается выдержка из письма Мельникова к барону Стюарту: “В конце сегодняшнего присутствия я к полному моему удивлению получил письмо от Васильчикова, который уведомляет меня о принятом Славянским Комитетом решении высылать деньги члену Комитета Деволану. Это взорвало меня, и я доложил об этом деле Гирсу и выставил ему на вид неблаговидность подобного решения, если чиновник Азиатского Департамента начнет заниматься вербовкою и обмундированием добровольцев. Гирс рассердился не на шутку на Деволана и особенно за то, что он выпросился у него в отпуск для лечения на водах, а вместо того отправился в Букарест для того, чтобы заварить там какую-либо кашу, которую придется прежде всех расхлебывать нам. Постарайтесь выпроводить его из Букареста и объявите ему, что Гирс крайне недоволен его поведением и что если он действительно принял на себя обязанности агента Славянского Комитета, то ему одновременно нельзя быть чиновником Азиатского Департамента”) не понравилась. Гирс обратился ко мне с упреком: “мы дали Вам отпуск, а вы поехали искать авантюры в Сербии. Потом он, приняв в соображение мое положение в Славянском Обществе, переменил гнев на милость, но я уже обиделся и не ходил в Департамент. В конце концов меня причислили к Министерству. Петербург был на [376] распутьи, говорили о войне с турками. О неготовности нашей к войне говорили все. Ионин раз ужасно озлился на одного генерала во дворце и сказал: “если обыкновенный смертный говорить, что мы не готовы то это ничего, но если русский генерал говорит, что мы не можем осилить турок, то значить — вся русская армия ничего не стоить”. Ему бедному приходилось выдерживать большую борьбу в Петербурге против таких тупых генералов, против Горчакова, про которого сочинили стих:

Стихло все, нигде ни слова,
Успокоился Восток
Лишь из.... Горчакова
Тихо сыплется песок.

Игнатьев спросил Ионина: “слышали про то, что сыплется”. Домонтович был такого мнения, что кампания будет быстрая и решительная. Я оспаривал это на том основании, что одни крепости займут несколько месяцев. Черняев, конечно недовольный, видел все в черном свете. Прощаясь со мной, Монтеверде высказал свое воззрение на все совершившееся: “Россия потеряла все свое обаяние здесь, наша роль уже сыграна (я сильно сомневался)”.

В Белград уже доходили газетные обвинения Черняева. Я обвиняю его в том, что он взял на себя дело, не потребовав себе диктаторскую власть (там в Делиграде), не убедясь в количестве оружия, в готовности сербского войска; Этого человека судьба выбрала себя в орудие для того, чтобы указать нам два великих пути — в Среднюю Азию и борьбу за славянскую идею. Теперь эта идея живет в обществе и орудие бросается как негодное. Другие люди пойдут по этому пути. Все мешали ему — но камень катился и никакие дипломаты (в роде Мельникова, Гирса и др.) не остановят мирового движения. Славянская эра занимается. Появлением славянства в лице России или расцветом (я того мнения) нового, свежего племени. Теперь каждая держава понимает свои интересы и Русское общество (чего я так страстно желал) прозрело и сознало свою задачу. Все обвинения Черняева падают перед этим фактом громадной важности. Славянство в Австрии испытывает тоже томление этой борьбы. Сербы упали во мнении [377] других славян. Я сказал Стюарту, что война доказала две истины, что Турция умерла или находится при последнем издыхании и что кроме России нет центра, нет Пьемонта для славянства. Сербы слишком добродушны, слишком честны, демократичны. В их государственной организации недостает костей или мускулов — это etat: modele, образцовое государство; все счастливы, довольны, но у них нет высоких стремлений. Меня поразили слова одного простого серба: “да, вы найдете в других местах хорошие города, но нигде бедному нет такого хорошего житья, как в Сербии”. “Здесь неудобно иметь большую собственность. Вы не найдете рабочих”... Беспечный, довольный, каждый работает на себя и хранит свято свое собственное достоинство. Немцы же прибывают в Белград. О русском влиянии здесь не было слышно и не будет слышно до тех пор, пока славянские ручьи не сольются в русском море.

По возвращении из Сербии я прочел в Комиссии Слав. Благ. Комитета записку. Я теперь не согласен со всеми ее выводами, но помещаю ее ради исторического интереса.

М. Г.

Вы прослушали скорбную новость о неудачах нашей первой попытки в деле славянского сближения. Вы сами сознаете, что ошибок было совершено много и что враги наши теперь пожинают там, где мы посеяли. Англичане развязали свои кошельки и уже устроили помощь не по-нашему. Построен дом для призрения бедных, и оттуда идет громадная помощь платьем, холстом и т. д.

Нам нельзя отступить, напротив мы должны развить нашу деятельность. Умудренные опытом, мы должны избегнуть прежних ошибок. Вспомним те недостатки, которыми отличалась наша прежняя деятельность, и в этой оценке фактов мы найдем путеводную нить для будущих действий. Главный промах наш состоял в полном незнакомстве с бытом страны. Демократичная Сербия не переносила начальственных замашек русских людей. Сербы слишком спокойный, можно даже сказать апатичный народ, чтобы находить вкус в наших резких поступках. [378]

Затем, уполномоченные нами прежде всего заботились о том, чтобы играть роль. Наши добровольцы установили между собой такие отношения, которые можно назвать товариществом в самом широком значении слова. Им не нравился начальнический тон некоторых лиц. “Они пришли нам помогать, а начальников нам не нужно”, говорили они. Наше начальство Черняев. Что такое Славянские Комитеты? Это посредники и исполнители воли русского общества.

Я вообще позволю себе высказать мысль, что лучше и не посылать уполномоченных. Каждый уполномоченный должен изучить среду, в которой он будет действовать. Всякое изучение влечет за собой промах, а промах отражается на успехи самого дела. Лучше всего назначить агентов Сл. Комитета из местных деятелей. Таким образом установятся постоянные сношения с славянством. На это всегда найдутся желающие люди, готовые служить делу во имя идеи. Им необходимо дать инструкции. С другой стороны эти лица могут из-за нас потерять место. Но мы должны будем найти им выход из бедственного положения, в котором они очутятся благодаря своему служению Славянству (я разумею тут Австро-Венгрии). Затем нам надо для посылки наших пожертвований воспользоваться существующими на месте блоготворительными комитетами. В Сербии в Белграде — Русский добротворный отбор. В Букаресте необходимо помирить старый и новый комитеты и требовать их слияния, как conditio sine qua non, если они хотят получать от нас деньги. В Кроации, Венгерской Сербии, есть матицы, которые охотно войдут с нами в сношения. Агентом могут быть у нас в Белграде — митрополит Михаил, которого сделать почетным членом нашего Комитета. В Праге — поднести диплом почетного члена Ригеру или Сладковскому. У угорских русских — Добрянскому (не гласный, потому что это может повредить ему). В Пений — Рубий, человек уже почтенный, не успевающий на службе, вследствии своих московитских убеждений. В Черновцах — есть Русская Беседа — председатель этой Беседы мог бы быть нашим агентом. В Львов один из депутатов русских в Австрийском парламенте. В Загребе — епископ Штроссмейер. В Заре — тоже председатель дружества. У Венгерских сербов — Лазарь Костич, депутат, знающий хорошо по-русски. Эти агенты будут [379] сообщать нам сведения (которые мы, конечно, не можем печатать, иначе мы можем погубить все дело). Кроме того мы должны непременно выдавать хоть небольшие субсидии словацким, сербским и угорско-русским газетам. Чехи и хорваты сами довольно богаты и могут обойтись без нашей помощи. Им следует посылать русские книги. Я не говорю о Черногории и Герцеговине, потому что пока у нас имеется такой деятель, как Алек. Сем., то мы можем быть спокойны, что дело не погибнет. Для успеха дела необходимо будет сговориться со всеми этими деятелями и затем уже назначить их. Затем необходимо назначить ежегодно особого уполномоченного, который бы объезжал означенные местности и на месте узнал бы, что делается. Отчет этого уполномоченного не должен печататься. Это будет компрометировать местных деятелей, которые не захотят подвергаться нападкам австрийского правительства. Для постоянных сношений с нашими заграничными агентами выбрать нисколько лиц, которые передавали бы им деньги, получали бы справки и т. д.

Это все общие мечты. Теперь перейдем к частностям.

Предложить общему собранию следующие мероприятия: а) В виду того, что Славянский Комитет не может в скором времени получить обратно 130 т. от сербского правительства, предоставить купоны в распоряжение сербского правительства с тем, чтобы оно на наши деньги содержало бы учителей русского языка. Это предложение будет очень радушно принято в Сербии, которая хочет ввести преподавание русского языка в сербских училищах. б) Устроить книжный магазин в Белграде (затратить придется не более 2.000 р.). Сербы с готовностью предоставят нам помещение. Особенно желают они иметь научные сочинения. Такую же библиотеку устроить в Пожаревце — там сельско-хозяйственный институт. Для осуществления общих мер, предлагаемых мною, и для устройства библиотек в Пожаревце и Белграде достаточно ассигнованных мне и неизрасходованных мною сумм. [380]

II.

Принять меры для помощи голодающим сербам, болгарам. Лучшее средство было бы отпустить хорошую сумму в русски добротворни отбор, а нашему уполномоченному предоставить только наблюдать за правильным исполнением поручений Комитета. Туда же направить все наши вещевые пожертвования, они все найдут место и назначение.

Мы можем смело сказать “мы потерпели неудачу, но мы знаем, как поправить зло. Только когда мы определим программу наших действий, когда мы познакомимся с славянами, когда мы узнаем их слабые стороны, узнаем хорошо наши средства, установим прочно наше влияние — только тогда мы с уверенностью встретим грядущие события”. Когда вспыхнуло Герцеговинское восстание, у меня вырвалось замечание: как это рано... Мы были не готовы принять в свои руки движение — руководить им. Мы еще недавно ознакомились с делом. Но возьмем правительство. Уничтожение рейсов по Дунаю совпало как раз с тем временем, когда сербы объявили войну Турции. Сколько оружия, людей мы могли бы перевезти туда, и мы тогда наверное победили бы. Надо надеяться, что мы воспользуемся опытом, что мы встретим будущее во всеоружии (знания). И тогда, если вспыхнет искра на Востоке, то наши силы не пропадут даром, они создадут прочное здание, которое просуществует столетия. На этом здании будут начертаны слова: “союз славянских народов”.

Не могу никак найти мою речь, произнесенную в Славянском Комитете. Речь эта понравилась Суворину, и он поместил ее в “Новом Времени”. Помнится мне, что Михайловский поднял меня на смех за одну фразу о том, что я уверовал в славянство.

Но с другой стороны в Сербии, как это видно из корреспонденции, помещенной в “Русском Мире” (11 января 1877 г.), речь произвела совершенно другое впечатление.

Белград.

(Корреспонденция “Русск. Мира”).

31 декабря 1876 г. (12 января 1877 г.).

Дам Вам отчет о впечатлении, произведенном в Белграде речью г. А. д-Волана, которую он произнес [381] 14 декабря, в заседании петербургского славянского комитета. Эта речь воспроизведена в сербском переводе газетою “Istok”, и вчера я присутствовал в кружке литераторов и художников при чтении означенной речи. Здесь было 17 представителей сербской интеллигенции. Вследствие возбужденного состояния сербских умов, в виду изолированного положения, в котором очутилась страна, в виду той грязи, которою закидывают ее со всех сторон, весьма естественно, что малейший дружественный отзыв приносит некоторое утешение. Речь г. Волана, сражавшегося лично в рядах сербской армии и вполне оценившего высокий смысл событий, которых был очевидцем, произвела глубокое действие на присутствующих. Литератор, читавший ее вслух, несколько раз останавливался, чтобы стереть невольно выступавшие на глаза слезы. Волан совершено прав, говоря, что события застигли нас врасплох, в момент, когда народы не были вовсе еще подготовлены к славянской солидарности.

Что бы ни говорили недруги славянства, а война сербская сделала свое дело. Участие, принятое русскими комитетами; отголосок, который война эта нашла у чехов, словаков, словенов и далматов, все это семена, обещающие хорошую жатву. Если недостаток организации частью парализовал благородные усилия и значительную поддержку, оказанную славянскими комитетами, мы, сербы, никогда не забудем возвышенные побуждения, их патриотическое увлечете, их постоянство в желании нам помочь достигнуть цели, их стремление видеть нас торжествующими. Да, все честные сердца, все мыслящие умы, на берегах Дуная и Савы отныне связали себя навсегда с славянскими комитетами в России, их единственными истинными друзьями и братьями. Мы обязаны им вечною признательностью, которую завещаем нашим детям... И если даже, в нашей среде, явятся эгоисты, которые дерзнут возвысить свой голос против братьев русских, они будут сочтены ренегатами, и мы первые поспешим признать их непринадлежащими к нашей народности.

После всей этой массы грязи, инсинуаций, которыми осыпали в последнее время несчастную сербскую нацию, заявления, подобные тем, которые сделали г.г. Волан, Майков и другие русские писатели и ученые, еще не менее [382] укрепляют солидарность юго-славянско-русскую; тем вернее, что во всей прессе сербской и юго-славянской не поднялась ни одна жалоба, ни один упрек, обращенные к волонтерам. Братья русские! Не перестанем трудиться над великим делом, к которому в согласии приступили совместно русские и сербы; будем трудиться, чуждые эгоизма, всецело проникнувшись величием нашей миссии, и мы неизбежно достигнем цели. Таковы пожелания, с которыми я обращаюсь к вашим читателям накануне нового года, в надежде, что этот новый год принесет славянскому миру вожделенное освобождение (Письмо это писано одним известным сербом и представляет интерес, именно показывая, с каким чувством теперь сербы относятся к России).

Григорий де-Воллан.

Почтим память недавно отошедшего в вечность нашего сотрудника Григория Александровича де-Воллана. Мир праху его.

Провидению не было угодно продлить жизнь до того времени когда славянский мир получит вожделенное освобождение.

Ред.

Текст воспроизведен по изданию: Очерки прошлого // Русская старина, № 6. 1916