ДЕ ВОЛЛАН Г. А.

ОЧЕРКИ ПРОШЛОГО

(См. “Русская Старина”, март 1916 г.)

Филипович впоследствии рассудил, что 600 р. с., присутствие нескольких сот голодных ртов, неимение оружия суть плохие ручательства за успех в таком трудном деле, как взятие Турецкой крепости, хотя гарнизон ее и был незначительный. Абрамов был послан по обоюдному соглашению с Максимовичем в Тульчу и должен был сообщить обо всем Лишину; но он, конечно, вернулся ни с чем. Рассказывал он ужасы. Филиппович обратился к болгарским комитетам в Румынии и для успеха дела посвятил их в свои намерения. Шумный въезд гурьбы добровольцев в Белград обратил на себя всеобщее внимание. Надо предполагать, что комитеты тоже не молчали о своих планах. Добровольцы рассказывали первому встречному: “вот идем на Турецкую крепость Тульчу”. Следствием всей этой болтовни вышло то, что турецкое правительство удвоило гарнизоны в Тульче, а по Дунаю стали крейсировать турецкие мониторы.

В Турн-Северине мы нашли болгарина, который взялся нас доставить на лодке в Кладово. Мы сели подальше от пристани и имели удобство не предъявлять паспортов и не подвергаться осмотру багажа.

Максимович был очень дельный, смышленый офицер. Много лет он провел на русской службе, но остался сербом в полном смысле этого слова. На ту пору это был великий недостаток, так как ему было поручено все [16] разузнать и приготовить “для Болгария”. Как серб, он не мог переварить мысли, что столько казаков (300) перейдут в Добруджу или другое место в Болгарии и будут потеряны для сербского дела. “Набирать туда добровольцев бесполезно: болгары не восстанут”, говорил он, “надо сговориться с Черняевым, прежде чем решиться на что-нибудь”. Про добровольцев можно было сказать, что они охотнее пошли бы к Черняеву; но были и такие, которые готовы были идти куда, угодно, лишь бы подраться с турком.

В Кладове я узнал проект, так сказать, болгарского восстания. Болгары обиделись приемом, который им сделал Кишельский в Делиграде. Самолюбие заговорило у вожаков болгарского народа. “Что это все сербы, на сербы”, говорили они, “болгар всюду суют в опасные места; мы также имеем право на жизнь". Предположений было много. Вот одно: если найдутся добровольцы из России, то можно будет во-первых купить пароход для перевозки оружия; во-вторых занять остров против Рущука и поселить наших и болгар, в виде рабочих. Осмотревши местность, можно войти в соглашение с заговорщиками на том берегу Дуная и т. д. План этот был не хуже других; главное условие, конечно, было — сохранить тайну, добыть деньги и оружие. Болгары рассчитывали на содействие Евлогия Георгиева и других. “У нас было оружие”, говорили мне они, “но где оно запрятано, мы теперь не знаем. Напишите обо всем комитету, и пускай он это дело рассудит и поддержит нас”.

Пока обсуждался план поголовного восстания в Болгарии, партия, бывшая под предводительством Филипповича, не захотела сидеть без дела в Болгарии и направилась огульно в Сербию. Я телеграфировал обо всем в комитет и просил ответа. Впоследствии я должен был убедиться, как мало успеха сулила эта болгарская экспедиция. Вспоминаю те соображения, которые я высказывал в заседании Совета славянского общества в конце 1876 года. Что я не ошибся и что это мнение не было придумано post factum (т. е. после нашей войны с турками, доказавшей справедливость моих слов), видно из записки, прочитанной в декабре 1876 г. в Совете.

Сношения с славянским комитетом были затруднительны: я не получил ни одного ответа на мои письма и телеграммы. Кроме того, надо спросить, на что мы могли рассчитывать в Болгарии. Во-первых, на русских добровольцев? Русские [17] добровольцы неохотно шли туда; им всем хотелось придти в Сербию, стать под знамена Черняева (даже в Дринской армии было мало русских). Самое предприятие требовало строгой тайны, а как сохранить ее, когда предводитель должен был посвятить каждого добровольца в свои планы, а то ему грозил поголовный уход добровольцев? “Я доброволец”, говорили многие, “хочу останусь, хочу нет: меня никто не смеет держать". Что касается оружия, то для болгар и русских во всю кампанию не могли отыскать оружия. Оно валялось в Унгенах, было спрятано где-то, а может быть, оно было мистическое, неосязаемое простым глазом. Требовались деньги для обмундировки и провианта. Все это надо было создать сызнова.

В подтверждение моей мысли приведу следующее. Вожаки болгарского восстания сидели в Бухаресте. Я захотел узнать, какими нитями они связаны с своей несчастною родиною, и просил их разъяснить мне, на кого в Болгарии они рассчитывают. “О, у нас там есть агенты, целая организация”. — Вы сами там были? "Нет, туда нельзя ехать: там турки нас убьют”. “Ну а переодеться турком”? “Нет, нет это невозможно”. “А как же вы могли убедиться, что там все готово? Где же, например, вы думаете можно начать”? продолжал я вопрошать. Назвали мне местечко, где будто зарыто даже оружие. “Покажите мне на карте”. Принесли карту. Они стали искать, долго всматривались и не нашли. Что же это такое? — думал я.

Расскажу еще другой случай. Пришли ко мне с запискою от Дандевиля два болгарина Начович (Начович потом играл видную роль в болгарском правительстве) и Покорный, с предложением доставить оружие через Румынию и Австрию. Они говорили о проекте взять Рущук на счет комитета старых болгар, бранили молодых и высказались, что они не желают вмешательства сербов и хотят самостоятельно работать для болгар. Я перевел разговор на вопрос об оружии. Начович, для пользы дела, хотел открыть маленькую лавочку в Турн-Северине, где будет все, что потребуется для Черняева и для болгар. — Только для этого требуются издержки на обзаведение, как он выразился, по крайней мере 1000 рублей сер. Я спросил их самым простодушным тоном: “Вы говорите, что комитет ваш богат, [18] что у Евлогия Георгиева сотни тысяч дохода, и если он сочувствует этому делу, то неужели вам не выдадут из сумм комитета или из собственного кармана”? Мои собеседники, должно быть, согласились со мною сказали, что они обо всем дадут мне знать через верное лицо в Делиград. Впоследствии я узнал, что славянский комитет отправил на мое имя 15 т. золотом в Букарест в генеральное консульство. Эта сумма казалась многим богатством Перу и Голконды, но я просил генерального консула хранить и из нее не потратил ни копейки. Эта сумма хранилась там, кажется, до половины 1878 года. Меня за это обвинили, как я слышал. Скажу в оправдание, что деньги комитета казались мне священными, и экономия не была лишняя. Эта сумма была мала для чего-нибудь более важного, а раздать ее по рукам прожектерам, — ее достало бы на несколько дней. Обвинять меня и утверждать, что эти деньги произвели бы вспышку в Болгарии, было бы безразсудно.

Я говорил с Евлогием Георгиевым, и он насчитывал, что болгары выставят только до 5 т. человек; а если русские придут большими массами. Излишняя трата денег и сотен людей для того, чтобы турки вырезали остальное население, вот что мне представлялось. Я, может быть, ошибся, но я просил генерального консула хранить эту сумму, назначения которой он не знал.

Вернемся теперь к нашим добровольцам в Кладово. Они тогда были готовы идти куда угодно, только для этого надо было спеться и действовать сообща с планами Черняева.

В Кладове я познакомился с средствами передвижения Сербии. Несколько несчастных кол (телег) были в распоряжении коменданта. Единственный пароход “Делиград", говорили, уехал в Шабац. Несколько дней томительного ожидания очень вредно влияли на добровольцев, которые так и рвались в бой. Многие даже хотели идти пешком в Делиград, лишь бы дали им проводника. Но комендант задержал и этот порыв. Отсутствие телеграфиста отрезало нас от всего мира. Я так и не дождался “Делиграда” и сел на первый австрийский пароход и уехал в Белград.

Вообще сербские власти делали все полягу, а мы русские торопили, тормошили их и они в глубине души проклинали нашу поспешность, наше рвение к чужому делу. Другие же от долгого ожидания стали пьянствовать, буянить. Выходили целые баталии, но нельзя винить добровольцев — много нужно [19] характера, чтобы в бездействии, скуке, которая нас окружала, не свихнуться. Ожидание бесцельное деморализует даже настоящее войско, а тут были добровольцы, которые хотели скорее в Делиград. Дорогою я увидел и познакомился с несколькими очень порядочными добровольцами: некто Ушаков, который ехал на свой счет и всем еще помогал. Ушакову был поручен целый отряд. На бедном лица не было. Он все думал, как бы не растерять, как бы устроить добровольцев. Ехали еще три помещика из Саратова на свой собственный счет; они помогали другим, как могли. Был еще давнишний мой знакомый Б-ий. Этому человеку в жизни не повезло. Он воспользовался тем, что комитеты выдавали деньги, чтобы устроить иначе свою жизнь, выбиться, наконец, из прежней колеи. Много было людей с тяжелым грустным прошлым, которые шли под первую пулю. Были и такие, которые оставили свой дом, счастье, молодую жену, семью и стремились в Сербию. “Нельзя газет читать: просто так и тянет туда”, сознавались эти господа. В этой толпе людей с разбитым сердцем и разбитою жизнью, неудачников всякого рода, встречались люди, шикующие своим отъездом в Сербию, готовящие себе пьедестал. Эти люди громче всех кричали, бранили сербов, роптали на неудобства, требовали особенного внимания к себе. Вообще это был народ хороший, теплый, немного бестолковый. Большинство из них не знали прошлого Сербии, плохо учились географии, не имели понятия о расстояниях. Переехав на сербский берег, многие из них разошлись по кабакам.

Был и санитарный отряд с старшим доктором, двумя другими докторами, сестрами милосердия. Они держались особняком от компании добровольцев. Ушаков, Б — ский и несколько других были приглашены к ним выпить чашку чая. Старший доктор узнал о существовании турецкой крепости Ада-Калэ. "Что бы это, господа, вам взять турецкую крепость"? предложил доктор. “Пока еще дойдете до Дедиграда, а мы устроим вам прием здесь хороший; санитарный отряд весь в сборе”. Ушаков сказал на это: “Да, с нашими головорезами можно пойти. Но надо сначала осмотреть крепость”.

Нашлись охотники из сербов, которые хотели подвезти нас к самой крепости, но они потом отказались. Комендант заявил, что это произведет осложнение с Австрией, и мы только нашли рыбаков, которые захотели принять нас в [20] свою компанию. Против течения мы шли тихо, — на бечеве. Чудная ночь, долго тебя не забуду. Мы скользили по темным водам Дуная. Сербы затянули свою заунывную песнь о царе Лазаре, о царице Милице, о братьях Юговитах и о Марке Кралевиче. Тихий всплеск волны, заунывная песнь, все переносило нас в далекую родину. И мне представилась картина моего детства. Я фаталист. Уже много раз я бывал так близко от смерти и не умер. Если теперь, то значить так суждено. Я уже говорил о случае в детстве с собакою. Другой раз мы сошли с рельсов, многих разбило, а мы с двоюродным братом остались целы. Путешествуя по Средиземному морю, наш пароход загорелся внутри, кончилось также благополучно. Шлагбаум упал на коляску, в которой я заснул, и испортил весь кузов, а у меня только болела голова, верно от испуга, потому что упади он несколько дальше и меня бы не было. Все это я передумал в ту ночь на Дунае... Я ужасно хотел ехать секретарем в Америку, но это не удалось. Да, судьба привела меня теперь к тихому Дунаю, к сербам. У каждого из нас были свои думы. Сербы перестали петь и начали рассказывать, что теперь дела идут хорошо. “Сербы обколили (окружили) турок, Милан будет королем, а Черняев князем. Черняев хороший юнак и добрый человек”. Когда они стали тянуть невод, то Ушаков и я запряглись в бечеву. Сербам показалось это очень смешно. Тянули, тянули и вытащили отличной рыбы. Стерлядей тут было много, и сербы, вернувшись уже ночью в Кладово, угостили нас ухой (такой ухи не едят, я думаю, и в Английском клубе). Принесли вина и стали произносить здравицы: за Россию, за царя Александра и пр. Сербы всячески хотели нам угодить, и каждый приносил, что у него было лучшего: кто виноград, кто заказывал кофею, сластей и все просиди побольше есть. А мы отказывались, не имея возможности угодить их щедрому гостеприимству.

На другой день я расстался с Максимовичем. Он ехал в Кишинев навстречу Лишину. “Об одном вас прошу”, обратился он ко мне, “держитесь в стороне от этих безобразников, долго ли до истории? Делу помочь вы не можете, так чего же вам напрасно лезть на неприятность”. Вольно было мне слышать из уст серба такую аттестацию нашим борцам за свободу. Долго ожидали мы парохода; наконец решились идти берегом Дуная до деревни Тэкиэ и дойти пешком до Делиграда. Коль (телег) не хватило на сестер милосердия [21] и на санитарный отряд. Я забыл рассказать, что между добровольцами был какой-то армянин. Он отрекомендовался членом славянского благотворительного комитета, и это произвело своего рода эффект среди сербов. Члену дали колу; он уселся и поехал. Комендант предложил и мне колу; но я отказался, сказав, что пойду со всеми пешком до Тэкиэ.

Добровольцы шли целыми партиями и пели. Дорога предстояла дальняя; но весе глядели весело, бодро: кончилось, наконец, это сидение без дела.

В виду Турецкой крепости стройный хор грянул: “вниз по матушке по Волге”. В этой песне высказывается вся могучая ширь русского народа и, в ответ на эти замиравшие в отдалении звуки, раздался салют или выстрел с турецкой крепости. Дружное неумолкаемое “ура” прозвенело в воздухе. Весело было смотреть на этих людей. Они почуяли своего врага. Все говорило, что они сделают свое дело, сумеют умереть. Да умереть. Допытывал я самого себя; но от чего они жить не умеют? Такой могучий, сильный народ, а не живете так, как другие.

В Тэкиэ нас приняли очень радушно.

Рыба очень дешева и хороша в Тэкиэ. Мы накупили стерлядей и стали варить общую уху. И тут сказалось это неумение жить. Распорядитель спрашивает: “господа, довольно ли вина, соли”? Все уверяют, что теперь хорошо. Одному вздумалось в эту уху налить вдруг пива. У всех лица вытянулись, и наше веселое настроение отуманилось этим непрошенным вмешательством.

Вечером к нам пришли сербы и принесли вина. Пошли тосты, но наша компания пила умеренно, и мы поочередно говорили о славянства, о сербах. Один серб-старец все пел церковный песни, и мы всякий раз снимали шапки (мы были в саду). Потом шли лобызания друг друга.

В это время меня позвали два серба и указали на одного монаха, который сидел между ними: “то не серб и не болгарин; это шпион”. Стоило май сказать слово дюжему саратовцу, и от монаха остался только бы клобук. Я обратился к монаху и просил его поговорить с нами. По выговору видно было, что он не болгарин. Сербы заставили его перекреститься. Он это исполнил нехотя. Я рассудил, что если он действительно болгарин и хочет идти к Черняеву, то он останется между добровольцами, несмотря на то, что сербы [22] говорили ему: “ты не поп, ты австрияк”. Монах на другой день рано утром на лодке переправился на австрийскую сторону.

Вечер не кончался без приключений. Я уже хотел раздаваться, как один из товарищей саратовца вбегает ко мне: “спасайте его, его убьют”. Внизу слышен был гам. Первое, что меня поразило, это лужа крови на полу, и наш саратовец (а он дланью мог убить быка) стоял в поз гладиатора и вызывал на бой. Оказалось, что когда они подкутили, то затянули “Боже Царя храни”. Между добровольцами были такие, которые не сняли шапок. Саратовец сбил с головы шапку. Их постарались помирить, но тот нечаянно или нарочно выплеснул саратовцу вино в лицо. Крепкое слово и взмах могучей руки, и у того вместо лица оказалось какое-то красное пятно. Началась свалка, но борьба кончилась за неимением противоборцев: саратовец всех сокрушил и стоял теперь смущенный перед разбитою посудой. Хозяин вопил, что все у него расколотили, и требовал денег. “Уведите его скорее на верх”, шептали мне. Я постарался его успокоить, и он с покорностью ягненка последовал за нами.

Только что мы уложили его в постель, как внизу послышались снова крики: “Где они, эти подлецы, вот Киевская партия пришла”. Нечего делать: мы сошли опять вниз, заперев предварительно саратовца на ключ. Перед нами стояла шумная ватага пьяных и кричала: “Мы хотим его убить, расстрелять”. С пьяными трудно спорить; также трудно было убедить их, что комендант завтра назначить суд над виновным, а что теперь никого без суда убивать нельзя, и что мы в Сербии должны подчиняться сербским законам. Пожелав им спокойной ночи, мы к нашему удовольствию видали, что партия с бранью удалилась из комнаты. Все эти буйства произвели нехорошее впечатление на сербов, они боязливо оглядывались, обходили бунтующихся. Образованные сербы ехидно улыбались и пожимали плечами. Иногда они приходили в ужас от какого-нибудь пассажа. Ушаков хотел поехать в Белград на австрийском пароходе. Он выдал своим добровольцам деньги и стремился в Делиград. Надо было видеть лицо коменданта крепости (в Кладове), когда он узнал об этом. “Нет, молю вас останьтесь, я не справлюсь с вашими. У меня очень мало солдат”.

Да солдата поколотил офицер из другой партии. Вся [23] партия, к которой принадлежал солдат, приняла это за оскорбление. Не сдобровать было бы офицеру, но его спрятали.

Б-ий и я ходили по группам, старались их урезонить, говоря, что ведь мы на чужой стороне, что скажут эти сербы. Нас слушали, но в догонку раздавалось: “вот еще нашлись какие-то”.

_______________________________

Вскоре я сел на австрийский пароход и должен сознаться, в глубине души, что эти драки подействовали на меня отрезвляющим образом. Я почувствовал себя хорошо и спокойно. Где же? На австрийском пароходе, среди наших естественных врагов. Какая ирония судьбы. Я был уверен, что тут не придется мне разнимать, успокаивать, видеть лужи крови и разбитые скулы. Одним словом я наслаждался благами цивилизации и сочувствовал Потугину в “Дыме”, когда он говорил: “пронеси соотчичей”. Досаднее всего было, что зрителями этих безобразий были другие — сербы и австрийцы, которые про себя называли нас варварами. С моей стороны это было нехорошее чувство, которое, я надеялся, исчезнет в Белграде. Я утешался мысленно тем, что дисциплина исполнить свое назначение и подчинить эти буйные порывы более осмысленной цели, и что в числе добровольцев находятся же люди, как Ушаков, Б-ий и др., которые держать себя прилично, приготавливаясь достойно к исполнению своего долга.

На пароходе ко мне подсел какой-то Венский жид и старался расспросить о России. Нечего греха таить, я представил ему, что движение охватило всю Россию и что Европа должна будет смириться перед этим благородным порывом русского народа. Он мало верил моим словам, думал, что добровольцев посылает правительство от себя и что Турция в своем праве, потому что она — законный собственник всего Балканского полуострова. Все славяне дрянь, утверждал он с пафосом. На пароходе ехал фельдмаршал Скюдье (Scudier). Он просто спросил меня: “werden wir uns schlagen”? Капитан парохода старался навязать мне ружье системы Верндля, уверяя, что в Сербии ружей нет. “Как же его провезти”? спросил я его. “Ведь у вас строгости”. “Ничего, вам вынесут на берег ружье, когда мы причалим к берегу”. “Я тогда и заплачу деньги, было моим ответом”. [24] Действительно, когда мы остановились у пристани, ружье было передано мне, и я вручил деньги. В Сербии у всех спрашивали паспорта; но стоило сказать “Рус” и вас пропускали без промедления. На берегу ожидали члены городского совета и указывали русским дома, в которых можно было остановиться.

Не в первый раз я приезжал в Белград. Я был в этом городе в 1874 году.

Теперь в Белграде были русские добровольцы. Сербия подняла знамя славянства, и внимание всей Европы было обращено на этот прежде мирный уголок.

Мы отправились с Б. в гостиницу, где нашли санитарный отряд, бывший с нами вместе в Тэкиэ. Они раньше нас заняли австрийский пароход и теперь ожидали, что их отправят на театр военных действий. У сербов демократизм коренится в нравах народа. Пойдете ли вы к министру, ничто не обязывает вас надеть фрак. Министры говорят с селянами за панибрата. Я отправился к сочлену, а теперь уполномоченному славянского комитета, генералу Дандевилю. Вестовые и адъютанты генерала представляли собою непривычное зрелище для сербов. Некоторые добровольцы также высказывали свое неудовольствие на эту пышность. В комитете я часто слышал мнение, что добровольцев следует держать в строгой дисциплине. Князь Черкасский, выбирая будущих управителей Болгарии, искал прежде всего людей исполнительных и привыкших к военной дисциплине. К министру Николичу, правда, всякий приходил запросто, но на это может быть сделано возражение, что система, которая годится для Сербии, неприменима в России. Не могу прямо отрицать полезности той обстановки, которую я видел у генерала Дандевиля, потому что многие добровольцы своим поведением как будто требовали, чтобы к ним применялось правило тащить и пущат. Они держали себя, как люди непривычные к свободе. Сербскую власть они ставили ни во что, а призрак России в виде вестовых и адъютантов заставлял их вытягиваться в струнку, подбираться и вести более приличные речи.

Он представлял собою начальство. Что же делать, когда у нас в России дарили все, что есть; общественного в государстве не существует для публики, а для железнодорожного начальства, которое непременно займет лучшие места, а публика размещается, как ей угодно — это общественное явление, [25] значит выражать претензии на это нельзя. Его и выбирали с тем, что он будет начальствовать. Мне приходили в голову грустные мысли. В России я очень часто негодовал на существование жандарма при поездах. На что они, ведь за границей их нет, в Америке даже дозволено каждому на свой собственный страх высовывать свою голову, стоят на площадках, ломать себе шею. И в Сербии я вдруг возмечтал о прелестях русских держиморд. Только бы двух, трех сюда, только бы русским духом запахло, будочников что ли... И порядок водворился бы повсеместно. А то сербы выпучат глаза и смотрят на расходившуюся Русь, да неужели они все такие и таких до 80 миллионов. Какие страсти... Право. Русский не привык к сербской свободе... Удайся у нас революция, а она может удастся только с помощью держиморд (Написано в 1876 г.), будочников другого рода, то не только себя, но и всех разнесут. Анархий у нас была бы страшнее, чем на западе. Там все-таки человек привык двигаться и без помощи жандарма, без возгласа: “Куда лезешь?” или затрещин. Вот отчего, если я и во многом сочувствую нашим передовым, то не сойдусь с ними. Они хотят уничтожить государственную власть, но при том пострадает Россия и вея цивилизационная задача русского народа и явится опасность подчинения немцу, в том вся и беда. Для обуздания анархии потребуется диктатура, Бонапарты и т. д. Хотя многие говорят, что люди, перенесите тиф, чувствуют себя здоровыми после болезни. Но если любишь человека, не пожелаешь ему тифа, и я тоже не желаю такого испытания России, которая, конечно, не погибнет... Надо по моему мнению ждать, пока народ сам возьмет дела в свои руки. Наш народ это не гнилая наша интеллигенция — это громадная сила. Я убедился на наших добровольцах из простых, с каким тактом они себя держали, раз понимали свои обязанности.

Как много смешного было в нашем первом знакомстве с сербами, видно будет из следующей сцены, которой я был невольным свидетелем. Зашел я в лавку, которая, скажу между прочим, принадлежала Землинскому еврею. Какой-то офицер спрашивал себе галстук. Ему сказали цену, но она показалась ему высокой, и он разразился следующей тирадой. “Мы вас спасать пришли, а вы с нас дерете втридорога”. Еврей и его жена преспокойно забирали деньги [26] и, верно, в глубине души смеялись этой наивности. “Кого спасать — евреев?” должен был спросить всякий, знавший национальность хозяина лавки. Фраза “мы вас спасать пришли" мне ужасно надоела впоследствии; она говорилась при всяком удобном и неудобном случае.

Теперь расскажу о том, как меня встретил министр Иованович. Живет он очень просто, слишком просто для такого высокого положения. Вход в квартиру был со двора. Я ему отдал письмо Ламанского. Страшный англоман, сначала он чуждался России, потом круто повернул в другую сторону и высказывал свое сочувствие России. Наружностью он похож скорее на немецкого чиновника, чем на серба. “Теперь”, сказал он, “только Россия может помочь. Мы надеялись на наших союзников, но они нам изменили. Теперь только одна надежда на Россию. Нам нужны деньги и побольше волонтеров. Их всего 4.500 человек. Это капля в море. Мы думали окончить кампанию в два месяца”. (Эта фраза меня поразила, но потом объяснилась тем, что Ристич думал и нас вовлечь в войну). Протич, разговаривая с одним моим знакомым в моем присутствии сказал (на вопрос, неужели вы потерпите турецкий флаг на Белградской цитадели? Не сдавайтесь): “Раз попробовали завлечь нас. Теперь рисковано, пожалуй, пострадаем хуже прежнего”. “У нас”, продолжал Иованович, “приготовлены запасы только на этот срок”. Повернув разговор на отношения сербов к русским, я высказал ему свое удивление, что сербы высылают адреса англичанам, а не русскому народу. “Совершенно верно”, перебил меня Иованович, “мэр Белграда приходил ко мне и предлагал устроить манифестацию в честь Англии". Я спросил его, что вы сделаете для России? — “Знаете”, говорил Иованович: “движение в России нас поразило. Мы совсем не надеялись на Россию. Помощь со стороны русского народа была для нас неожиданностью “На кого же вы рассчитывали? Как же вы думали решить такой вопрос без помощи России?” спрашивал я. “Мы рассчитывали на Румынию, Грецию и Болгарию. Конечно, в интересах России нас поддерживать — мы составим оплот. России против Турции".

Заговорили о необходимости для сербов узнать Россию, а не игнорировать ее, как это делалось прежде. “Да, с горечью сказал он, мы пропали теперь без России. Нам [27] нужны деньги и много денег. Наш заем плохо идет у вас. А нам нужно одеть и прокормить войско”.

Я знал из очень верных источников (Карцев), что Ристич просил у нашего правительства три миллиона денег и расформированную дивизию.

Митрополит Михаил просил передать комитету, что нужно холста для бедных болгар и босняков. Я заговорил с ним про Иовановича: “О, он англоман. Они и войну затеяли без ведома России, рассчитывая на собственный силы и на силы союзников”.

Перед объявлением войны они все собрались в одном знакомом доме и обсуждали войну с Турцией.

Одна старуха, помнившая Кара-Георгиевича и русских, спросила: “Что же Россия? Будет ли она с вами?" “Нет”, отвечали ей, “толку из этого не будет” решила старуха.

Взгляд Михаила на события был не особенно радостный. Народ, как и эта старуха, считали немыслимым начинать войну без России. А Россия и до сих пор не объявила войны. Вот причина первого разлада между народом и правительством.

Все ужасы войны, поборы народ приписывает своим управителям и говорить, что его обманули. Лучше было бы, конечно, заключить мир.

Автономия Болгарии, Боснии, Герцеговины будет теперь достаточною для удовлетворения национальная самолюбия.

Переходя к Деспотовичу, он сказал: “он не имеет пушек. Мы ему доставили две. Ничего, справляется”.

Интересен тоже разговор с Николичем. Он высказался очень презрительно о Румынии. Когда я заметил ему, что румыны, пожалуй, соберутся и тоже ударят на турок, он сказал: “лишь бы они нам не мешали провезти оружие, свинец, войско, их нам не нужно. Войско наше ничего не стоит, а их еще меньше”.

_______________________________

Снаряжение добровольцев происходило довольно скоро и толково. В один день они получили объявку, и им тотчас же выдавалась одежда. Что касается оружия, то его не было в Белгpaде (я говорю о ружьях). Ружья были [28] заказаны, но за них требовалось уплатить деньги; а заем, как мне сказали сербские министры, не удался в Петербурге. “Нам выдали миллион”, говорили они, “но что такое миллион. Очень мало также добровольцев. Надо по крайней мере 20 тыс.”. Нельзя не согласиться с тем, что миллион слишком незначительная цифра, если нужно заказать 60.000 ружей системы Пибоди по 15 рублей (выходить 900.000 рублей). Предстояло еще обмундировать второй и третий призыв русских добровольцев, содержать их, затем необходимо было закупить свинец, пушки. Как могло сербское правительство, в виду отсутствия денег, еще выдавать по 20 франков на подъем добровольцев, для меня непонятно. Но главной квартире выдавалось какое-то жалование. Средства комитетов были недостаточны. Теперь, когда мы увидели, чего стоила война русскому народу, надо удивляться, с какими малыми средствами действовали Черняев и сербское правительство.

Мрачная тень легла на эти предприятия после всех разговоров с руководителями Сербии. Они надеялись на скорую денежную помощь России, но во мне не было этой уверенности. Были бы деньги, можно было бы найти контрабандистов, которые рискнули бы провезти оружие. Все кроме оружия, в военное время было шалостью, праздным препровождением времени. Неутомимая деятельность комитетов, увлечение, охватившее русское общество, все должно было фатально привести к неудаче.

Сообщу случай довольно знаменательный. Белградское правительство, за неимением серьезных фирм, заказало сначала ружья какому-то фабриканту зонтиков. Тот, получив заказ сербского правительства, не нашел столько денег, чтобы выехать из Белграда. От великого до смешного один шаг, говорил Наполеон. Приходится вспомнить также что для войны нужны деньги, деньги и деньги. Является солидная фирма Фредерикс и предлагает доставить в Кладово 20.000 пудов свинцу. Все идет как по маслу. Свинец доставлен в Кладово. Его провезли через всю Австрию в Турн-Северин (минуя Белград). Из Турн-Северина, на лодках, в один день его перевезли в Кладово (но это было накануне Дьюнишского погрома). Тут нужно было подкупить сначала главного директора австрийского Ллойда, одного из помощников Тиссы и много других второстепенных чиновников. Дело сделано и Фредерикс является к Ристичу. [29] Между ними разыгрывается следующее qui pro quo. Фредерикс: je viens pour le plomb. Ристич: C’est trop tard. Фредерикс: Pardon, mais je viens toucher l’argent, le plomb est livrе. Удивление со стороны Ристича и фраза: Attendez un peu, nos caisses sont vides... Компания эта знала очень хорошо, что за нее заступится Бисмарк. Фредерикс заручился участием прусских фирм, и всякая остановка груза, направленного в Румынию, вызывала бы вмешательство железного канцлера. Тот же Фредерикс предлагал поставить ружье Шаспо по 25 франков, прусское игольчатое ружье по 35 франков. Но таким образом составлялась колоссальная цифра, которая была не по силам сербскому правительству. Фредерикс хотел гарантии Петербургских банкиров, что деньги будут ему уплачены.

Я сообщил комитету подробности этой безотрадной картины. Осталось одно — ехать в Делиград и узнать, что думает Черняев, и если будет битва, не ударить лицом в грязь. Позднее я увидел еще раз Фредерикса. Он сообщил мне, что румыны не имеют денег, но они ему сказали, что Россия выдаст им несколько миллионов. “Правда" ли это”? спросил он меня. “Как я могу это знать”, было моим ответом. “Что же вы посоветуете”? “Просите у них гарантии русских банков, и тогда вы увидите, брехня ли это или нет”. Бельгиец удалился, довольный моим советом.

Выехать из Белграда было довольно трудно. Не была кол. Дилижанс отходил, кажется, раз в неделю, и места все были заранее заняты. Мне показалось смешно, что за такими пустяками надо было беспокоить чуть ли не все сербское министерство, от министра финансов к другому министру и все понапрасну: лошади были все в разгоне. Я решился взять свои вещи и ждать отбыт дилижанса. К счастью, в дилижансе заняли помещение гр. Коновницын (мой родственник), Каразин, Мусин-Пушкин и Хлудов, и они были так любезны, что уступили мне место на козлах. У меня, была курьерская подорожная; но, изведав, как трудно получить колу, я радехонек был своему месту. В Сербии все бралось реквизициею: квартира, отопление, припасы, средства передвижения, все это доставлялось населением до изнеможения сил, без всякого вознаграждения со стороны правительства. Можно ли после этого говорить, что сербы мало принесли жертв? Всем чиновникам было убавлено жалование: [30] решительно никто из них не получал свыше 300 талеров в год.

Ехали мы очень тихо; лошади тащили, но не везли нас: то одно колесо сломается, то другое. Это давало повод к шуткам. Один Хлудов спал крепким сном праведника и не выходил из себя, как это случалось с другими. По близости от Делиграда, нам стали попадаться раненые в битве 16 сентября. Бывали и такие, которые говорили, что они больны. Какой-то шум раздавался вдали. Трудно было разобрать, что это пушечные выстрелы. Подъезжаем к Делиграду, и глазам нашим представилась арка, украшенная венками и сооруженная по случаю провозглашения Милана королем Сербии. Арка уже теперь имела поблекший, мизерный вид. Сравнение с лагерем Валленштейна так и просилось на язык. Какое разнообразие типов, людей, состояний. Там были албанцы, сербы из старой Сербии, босняки, черногорцы, все в своих народных одеяниях. Только первый класс был одет в форменные платья. Слышалась английская, итальянская, немецкая, мадьярская, сербская и русская речь.

Прежде чем я передам, что Черняев со мною говорил, мне нужно установить мою точку зрения на этого деятеля. Ему досталось очень много нареканий после Дьюнишского погрома. Из архистратига славянской рати его низринули и окунули в самую глубокую грязь. Если кто прочтет внимательно, что я сообщил выше о вооружении сербов, о безденежьи, о том, что министры сербские думали в два месяца покончить всю кампанию, то вывод будет сделан сам собой. Можно было спросить, каким образом такой опытный военачальник, видевший, с кем и с чем он имеет дело, решился поднять на своих плечах такую непосильную задачу. С военной и политической точки зрения он был, может быть, и не прав, но с точки зрения высшей правды, Черняев, как первый русский доброволец, поспешивший подать руку помощи в этой борьбе за свободу, будет оправдан историей. Освобожденная Сербия, Болгария, Румыния, расширенная Черногория, все это явления великого смысла и значений, и почин в этом деле принадлежит по праву Черняеву. Он был знаменем, около которого группировались русские добровольцы. В течение рассказа, желая говорить одну правду и сохранить полное беспристрастие, мне придется отмечать, когда Черняев, по моему мнению, ошибался, когда [31] он предавался иллюзиям, и вот отчего я и считал необходимым высказывать свое мнение и свое глубокое убеждение к этому деятелю, прежде чем произнесу что-нибудь к его осуждению.

Черняев произвел на меня приятное впечатление своим искренним и прямодушным разговором. Он выслушал внимательно о плане Лишина на счет Болгарии. Когда он бывает недоволен (как я заметил впоследствии), он стискивает зубы, и в нем происходить что-то в роде судорожного движения. “Зачем все это? Скорее бы прислали сюда казаков”, сказал он недовольным тоном. “Оружие покупают для болгар, а посмотрите, чем вооружены наши воины”. “Вы значит не верите в восстание болгар”? “Нет, и сами сербы не желают войны. Они только самый покорный, послушный народ в мире. Впрочем, вы поживете здесь и сами все увидите. Оружие давать болгарам бесполезно. У нас у самих его очень мало".

Я сообщил ему, что Николич заказал ружья и что можно будет, пожалуй, провезти: их через границу. “Где они”? сказал он и жестом выразил нетерпение. “И вы думаете, что они попадут сюда? Мне только мешают, но не помогают”.

Хлудов, присутствовавшей при этом разговоре, сообщил ему, с смущенным видом, что в Белграде против него интригует Карцев.

Черняев улыбнулся и сказал: “Да, свои и чужие мне мешают. Сюда бы хорошую дивизию русских солдат, и дело было бы кончено”.

Из того, что я видел в военном министерстве и что происходило в Делиграде, заметно было одно — отсутствие единства действий и замедления всякого рода.

Черняев также недоверчиво относился ко всем попыткам взять Тульчу, Рущук и т. д. “Давайте сюда скорее казаков”, повторял он.

Оставалось только телеграфировать в Петербург, в Кишинев и торопить Яншина. Вскоре прибыли Нарышкин с семидесятью казаками, но без ружей. Черняев взял их с собою. “Покажу их туркам; они подумают, что казаков прибыло много”.

Враждебная нам Neue Freie Presse оказывала нам услугу, преувеличивая цифру русских добровольцев и раздувая скромное количество казаков в колоссальные полчища. [32]

Я получил от Новоселова телеграмму, что Филиппович в Белграде и желает меня видеть. Путаница выходила, невообразимая: несколько проектов без исполнителей, какое-то хаотическое состояние дел и молчание комиссии.

Не знаю, сколько подучил Черняев денег из комитетов, но он должен был покупать все: ружья, плащи, выдавать жалованье, а денег и в главной квартире было мало. Черняев говорил мне, что он в свое распоряжение получил только 200.000 р. с. Сделаем приблизительное вычисление, что стоило 4.000 добровольцев. По рассчету выходит, что каждый доброволец подучил не более 50 р. с. в течение всей кампании от 15 июня до 20 октября. Эти цифры гадательны. Для успеха нужно было несколько миллионов, и эта могло дать только русское правительство. В неуспехе виновата не трусость сербов иди мотовство Черняева, а отсутствие нерва войны — денег... Я не видел отчета Черняева, но он показывает, что у Черняева было очень мало денег. Очень возможно, что иным офицерам, которые были на позиции, и не доставалось ничего. Я в этом деле, в этих пререканиях между штабом и офицерами отдельных отрядов, сторона, и могу быть беспристрастным, потому что жалование мне невыдавалось, и я могу сказать, что у меня не было в руках ни одного сербского рубля.

Быль один случай, который и на меня навел раздумье. Один из штабных собирался в Россию; он подучил “Таково”, и надо сказать, что я видел этого господина в большом свете. Между ним и товарищами произошел следующий разговор: “ты едешь, какой ты счастливый, ты получил деньги на дорогу”. “Нет, Черняев знает, что я человек не бедный; он со мной простился и ничего не сказал”. “Фу, чудак какой. Ты едешь по поручению и тебе должны дать 30 золотых. Ведь дали же Л. на дорогу столько-то”. “Но мне совестно, ведь у меня есть деньги на дорогу, и дома я также найду деньги”. Мне интересно было, на что он решится. Но товарищи уговаривали его. “Ты пойди к Комарову и скажи ему. Это само собою разумеется, что тебе должны дать деньги, по положению”. Потом я увидел этого господина, и он уже показывал полученные червонцы.

В моем присутствии приходили к Черняеву добровольцы с позиции и жаловались, что у одного нет сапог, у другого нет плаща, что тому нужна шинель, и просили выдать несколько денег из жалования. Черняев ко всем относился [33] с должным вниманием, даже и к таким вздорным просьбам: “я не хочу служить с таким-то; я хочу перейти на такую-то позицию”. Все шли к Черняеву и избегали низших инстанций, говорили ему о своих нуждах. Что штаб распоряжался деньгами больше на нужды своих, это более чем вероятно, но сумма уже была не такая большая, чтобы излить на них сокровища Голконды. Что они были чище, элегантнее других, что у них были деньги для игры в карты (Черняев строго запрещал играть в карты и всякую роскошь, он сделал выговор Л., когда тот завел себе коляску), то это потому, что между ними были люди с хорошим состоянием, а вокруг людей с хорошими средствами другие могли разжиться на 20 на 30 р., могли выиграть при счастьи хорошую сумму. Вражда коренилась здесь глубже, чем обыкновенно думают. Богатому гвардейцу, завсегдатаю Бореля и Дюссо, попавшему в штаб Черняева, приписывалось, что он живет на счет Тимоко-Моравской армии. Что при случае этот самый штатный, имея тысячи дохода, не отказывался от лишних 40 или 50 червонцев, очень понятно с точки зрения общественной морали. Что богатый человек, занимая важный пост на государственной службе, не откажется от разных extra в виде крупных подъемных денег, аренды, маиората — это в порядке вещей. Окажу даже больше: один из богатых людей,(у него было около 200 т. капитала), отправляя своих сыновей в Сербию, выпрашивал у Лишина, чтоб его сыновьям, не в пример другим, прибавить денег на дорогу. Лишину едва удалось убедить этого господина в неприличии такого вымогательства.

Черняев в разговоре со мной высказывался очень часто; “Если бы дали мне 6.000 скорострелок, я вооружил бы своих русских. Пожалуйста, телеграфируйте об этом в Комитет”. Я исполнил его желание, но сознавал очень ясно, что это будет длиться целые месяцы, пока сойдутся, потолкуют, а потом пошлют. События оправдали мое предчувствие: казаки пришли уже тогда, когда штаб, после Дьюнишского погрома, стоял в Рожанах. Перед самым концом обещали 30.000 ружей системы Кренка.

Меня удивляла медленность действий противной стороны. Английские ружья, Крупповские пушки верно не вдохнули энергии в турецкую армию. Целый месяц бездействия. В одном лагере происходило освящение церкви, в другом [34] праздновали Байрам. Войско было деморализовано таким долгим покоем.

По ночам горели огни.

Черняев предавался даже той иллюзии, что турки уедут в Ниш, так мало проявляли они свое присутствие. Дело было иначе. Нужно было подвезти Крупповские пушки, а это и туркам и сербам с их средствами передвижения довольно трудная задача. Я высказал на другой день после битвы при Зайчаре следующее суждение Дохтурову: “по-моему оба войска стоят друг друга. Одерживать такой успех и так мало инициативы”. На самом деле действовать нельзя было с наличными силами, как доказало сражение 16-го сентября. Приведу мнение Зеленого, нашего военного агента в Константинополе. Эта армия мираж. Это был кунштюк держаться Черняеву с горстью русских и артиллерией. 1 офицер, ст. бат., 1 фельдфебель на целый баталион. Милиция не может драться. Все только и мечтали о перемирии. Но я зашел слишком далеко. Все эти факты доказали мне одно, что если организованное сербское войско представляет такие явления, что же будет в Болгарии, где нет русских, где средства будут поступать еще неправильнее. Это было министерство без денег (все эти ссоры Черняева с Николичем не изменяют сущности дела. Ни у того, ни у другого не было самого необходимая), войска без одежды, без ружей, без маркитантов.

Вернусь к Черняеву. Я бывал у него по болгарскому делу. Он как-то успокоился и расхаживал по площадке близ своего дома, долго вглядывался в даль. “Турок не слышно", сказал Черняев; “не ушли ли они в Ниш? Вот будет штука”. Он не хотел принять продолжительная перемирия, предлагаемого Сербии Австрийскою и Английскою дипломатиею. “Я соглашусь только на шестинедельное перемирие: тогда я поеду в Россию, наберу волонтеров тысяч тридцать, попрошу для сербского правительства несколько миллионов”. Не у него одного были такие мирные мысли. Все потягивались зевали, просились в отпуск. Черняев высказывался Хлудову: “Беда мне с теми, которые получили орден; они все под разными предлогами хотят вернуться в Россию”.

Имелось в штабе одно дело в виду — взятие Зайчара. Комитет требовал моего присутствия в Бухаресте. Лишин телеграфировал: “вернитесь обусловить план действий”. Я спрашивал совета у Черняева. Он уверял меня, что теперь военных действий не будет. “Турки предлагают [35] шестимесячное перемирие”, сказал Черняев, “но я не согласен: тогда войско совсем деморализуется. И теперь все хотят домой, говорят, что вши у них завелись”. Черняев говорил о перемирии с такою уверенностью, как будто дело было в шляпе.

Утомление, скука, царившие в лагере, разные неисправности утвердили меня в той мысли, что болгарское дело едва ли будет иметь успех. В сербском войске была какая-нибудь организация, было участие Черняева, популярного в России; а где найти для болгарского восстания опытных администраторов, военачальников, добровольцев и средства к содержанию войска? Покорный приехал нарочно в Делиград, чтобы повидаться со мною. Он просил меня не сообщать его плана Черняеву, который не сочувствовал болгарскому делу и держит себя как сербский главнокомандующий. .“Хотим взять Рущук”, говорил он мне, “но денег не просим”. Вскоре после его отъезда я убедился, что взятие Рущука составляло secret de polichinelle.

В штабе получались все газеты. Я выражал свое удивление тому обстоятельству, что никто не просматривает Neue Freie Presse и других газет, сочувствующих туркам. Ведь оттуда можно почерпнуть интересные сведения о турецкой армии. Следи они за газетами — турецкое бездействие объяснилось бы легко тем, что турки ждали подкрепления, что пушки большого калибра проломили своею тяжестью мост. Но нужно сказать, что беспечность в нашем и даже в сербском характере. Мне случалось часто принимать какое-нибудь сведение за строгую тайну, а стоило только встретиться с иностранцем, и я узнавал от него, что это своего рода secret de polichinelle. Не знаю, приезд ли Покорного в Делиград или другое обстоятельство вызвало между Комаровым и мною следующее объяснение. Он начал с того: “Я не знаю, кто вы и не с целью ли вредить нам приехали вы сюда. Вы проживаете здесь по какому-то болгарскому делу. Болгары уже стоили Москве 200.000 рублей; из этого ничего не вышло. Ружья, купленные для болгар, куда-то исчезли”. Кроме того Комаров высказывал опасение, что ружья, за которыми будто бы ездил Лаврентьеву, перехвачены болгарами; что, действуя за болгар, прямо вредишь сербскому делу. Из дальнейшего разговора выходило, что все обстоит благополучно в Делиградском лагере и ничего не нужно. Когда он стал сетовать на действия комитета, я просил его высказать мне, как [36] доверенному лицу от комитета (письмами такого рода к Черняеву я был снабжен в Петербурге), что собственно и как нужно действовать. "Нет, вам скажешь правду, а вы нагоните панику, как это делал Висковатов. Нам не нужно уполномоченных комитета. Комитеты делают все, что требуется, но одной телеграмме от нас. Нам нужны полушубки — высылают, нам нужны сапоги — высылают”.

Хотелось мне сказать ему, что не одни сапоги вам нужны: необходимо, чтобы комитет ясно понял ваше положение. Так и раздавалось в моих ушах: “нам нужны сапоги — посылают”. Выходило по простонародному выражении, действительно сапоги, но только в смятку, т.-е. полный сумбур.

Я не берусь утверждать (как это говорилось многими), что Комарову принадлежит большая часть промахов. После этого объяснения я нарочно поговорил с Хлудовым, чтобы узнать, не по инициативе ли Черняева повел Комаров со мною такой разговор. Последующая события не оправдали моего предположения. Комаровым были недовольны в Белграде и даже в Делиграде. Что он иногда относился поверхностно к своему делу, был слишком доверчив и убаюкивался тем, что моль вот мы какие, на нас теперь уповает вся Россия, и не глядел вперед, не делал рекогносцировок, об этом писали и, я думаю, не без основания. С своей стороны я сообщу только два случая. Сербы особенно негодовали за то, что когда австрийский серб Пеших предложил ввести оптический телеграф (посредством шаров, изображавших всю азбуку), то Комаров отменил все приготовления к этому полезному для Делиградского лагеря изобретению вследствие донесения одного из своих офицеров. Отчего он не назначил комиссии из сведущих людей для рассмотрения этого дела? А то приехал один ординарец, и дело с концом (Оптический телеграф пригодился бы во время Дьюнишского боя, когда прервано было всякое телеграфное сообщение). Сербы предлагали взорвать мост сам о движущимися торпедами посредством электрического тока. “Нет", сказали в штабе, “одного динамита будет довольно". Несмотря на подвиг Андреева и других, мост не был взорван как следует, и турки его починили через неделю. Посещая офицеров на позиции, я убедился, что между штабом и позициею нет никакой связи. “Правда ли, что мост взорван"? спросил я в Боровиште. “Это верно говорят в штабе"? [37] едко отвечали мне. “Много они там знают”. Мне предлагали через Хлудова заняться письменною частью и рисовали какую-то блестящую будущность; но я решительно отказался. Когда я заявил о том, что мне хочется поступить в отряд, то мне говорили: “Да все теперь кончено, скоро будет перемирие; а там что дальше будет — неизвестно; может и Россия вступится за сербов”.

С приездом Монтеверде и его супруги дело изменилось. Стали поговаривать, что Комаров слетит. Прочили на его место Дандевиля. Дандевил действительно приехал в Делиград, но назначения не принял. Черняев получил от князя Милана категорическое требование уволить Комарова.

Теперь вернемся к болгарскому делу. Можно было серьезно думать, что дело идет не об освобождении славян, а о какой-то rivalitе de clocher. Объяснение с Комаровым подействовало все-таки на меня. Вдруг призывают меня к Черняеву. “Мне нужно с вами переговорить”, обратился он ко мне, и молча подал письмо, которое привожу дословно. Отчего это письмо было написано по-французски, а не по-русски или по-болгарски, я не мог понять.

Belgrad, 10 Octobre 1876.

Mon general.

Ayant la conviction que votre excellence reste toujours bien veillante envers nous, pauvres Bulgars abandonnes de tout le monde, j’ose aujourd’hui aussi m’adresser a vous et demander votre concours pour la realisation d’une de nos entreprises. Il ne nous faut que deux mots de votre part. Ayez la bonte, de dire a m-r Devolant qu’il soutienne avec les moyens qu’il a promis l’expedition bulgare a Dobroadja. Deux milles Russes et Bulgares sont prets a’attaquer Toultcha, de se fortifer la bas et de faire eclater l’insurrection parmis les habitants dans les alentours. Les comites de Belgrad, d’Odessa et Kicheneff prendront part a cette affaire. Les chefs de l’expedition sont dix officiers russes et bulgars, parmis lesquels se trouve Philipowitch, Zandrok aussi. Ils ont la munition et les armes necessaires pour se mettre en route. Il leur faut de 10 a 15 m. roubles qu’on attend recevoir de m-r Devolant. C’est donc de votre bienveillance de lui parler et de sa generosite qu’il depend en peu de jours pousser en avant ces gens temeraires. Je voulais venir moi-meme a Deligrad pour avoir l’honneur de vous voir et vous parler; mais [38] malheureusement je suis attaque par une telle fievre qu’elle ne me laisse ces jours-ci sortir de la ville.

Vos envoyes en Valachie, Tancheff, les voevodes Panaioti et Jelu se sont retournes sans rien faire pour l’afiaire des volontaire, comme je l’attendais et comme je l’avais remarque dans ma derniere lettre. Si votre excellence trouve necessaire de nous donner quelques instructions sur l’expedition de Toultcha daignez nous les remarquer dans une lettre de quelques lignes.

Recevez etc.

Georges A. Jivkoff.

P. S. Le thelegramme avec lequelle on demande que j’aille a Deligrad est ci-jointe. Si m-r Devolant veuille envoyer de l'argent, il faut l’adresser ou au ministere de la guerre pour moi, ou a l’hotel, ou je demeure.

“Что же вы хотите дать 15 т. на взятие Тульчи?” спросил я главнокомандующего. “Да после, когда они возьмут ее у турок. Но это надо делать поскорее, а то выйдет бестолковщина".

Мне оставалось только, в виду того, что мне предписано было действовать в согласии с Черняевым, телеграфировать: accordе dix mille aprеs reussite.

У Черняева не было никаких денег. Писать в комитету дебаты и посылка денег, инструкций, на это потребовался по меньшей мере месяц. А так совесть моя была покойна, что деньги комитета не будут потрачены даром. Вскоре после этого я хотел отправиться в Бухарест. Но прежде я зашел к Черняеву, который уверял меня, что на днях будет перемирие, что... И если вы хотите быть в сражении, поезжайте в Лугово, там будет дело 5-го октября. Вскоре я убедился в несостоятельности этих болгарских заговорщиков.

Меня удивил факт о поимке агента болгарского комитета в Рущуке. Прежде всего он выдал всех и захватил деньги. Я хотел, сказал он, набрать побольше и бежать в Европу. Устраивать заговоры с такими деятелями, это значит детская шалость. Трудно еще было приступить к делу в виду той розни, которая существовала между сербами и болгарами. В оправдание болгар можно сказать следующее: болгары, обнадеженные сербским правительством, что она будет готова к 1-му марту, поднялись и произошла резня по всей Болгарии.

Это произвело потрясающее впечатление на всех болгар. [39] У них отнята была всякая энергия. Что же мы начнем без ружей. Дайте нам ружей, а у сербов самих было только 30.000 ружей.

Хорошо, что болгары шли драться в болгарский легион. И это одно показывает, что сил в болгарском народе, также как у сербов, много. Дайте им организатора не комитетов и комиссий, а представителя русского правительства с обширными полномочиями, с деньгами, и дело не приняло бы столь плачевный оборот.

По одному сигналу, данному в С.-Петербурге, восстали бы все славяне на Балканском полуострове. И я, который, как вы видели, не предавался ни разу иллюзии, скажу откровенно, тогда дела сложились бы иначе. Оттоманская империя должна была бы пасть.

Теперь расстанемся с Черняевым и взглянем на то, что делается в лагере.

_______________________________

Я поселился в бараке Хлудова. Это был какой-то родник веселых шуток, благородства. Иногда он с грубостью, свойственной неиспорченной натуре, каким-нибудь метким словом стащит человека с пьедестала, на который тот хотел вскарабкаться. Любил он до смерти ходатайствовать, хлопотать за других. “Голубчик, Миша, попроси пожалуйста, чтобы мне выдали жалованье; у меня нет лошади. Мне нужно получить орден”. эти хлопоты он принимал с редким добродушием. Иногда ругнет крепким словом того, который занесется в своих претензиях. “За что же тебе (крепкое слово)? Ты даже не дoеxaл до того места, где свистят пули?" Многие кипятились; но посмотрят на громадный кулак, на богатырскую и сонную фигуру Хлудова и смолчат. Хорошо то общество, когда в нем заводятся люди, которых можно назвать общественною совестью. Хлудов иногда ошибался в своих суждениях, но всегда высказывал их pезкo, без всякого заглядывания вперед, что такой-то племянник, сын такого-то. Он один признавал себя за силу (правда черноземную), и не будь у него необузданности, свойственной человеку, выросшему среди кутежей и попоек, из него вышел бы характер и, может быть, замечательный человек. Со мною он не поссорился, никогда мне не сделал ни одной неприятности. Живя в одном [40] бараке, я рано уходил к себе, брал книгу и потом засыпал. Вдруг среди ночи, вырастает перед мною фигура Хлудова со свечою в руке. “Вы спите?” Спрашивал он меня и начинал иногда бессвязный, но полный характерных черт рассказ о том, что говорил Черняев, что делал Монтеверде, Комаров и др.

Некоторые офицеры на позиции были недовольны наездами Хлудова для ночных рекогносцировок: “никакого толку из этого не выходит. Напьются, горланят все эти господа, и выйдут пустяки”. Д. уверял меня, что он просил главнокомандующего не присылать к нему в отряд ночных экспедиций и даже выражался энергически: “Я их пошлю связанными в Делиград, потому что они производить один беспорядок”. Я не берусь судить о целесообразности ночных экспедиций. В своем месте расскажу я об одной экспедиции.

Черняев каждый день объезжал позиции в сопровождении своих ординарцев. Многие не могли примириться с мыслию, что все кончено, и рассчитывали, что вскоре будет битва. Оставалось только любоваться природою. Действительно, луна так мягко освещала спящий лагерь, эту живописную природу. Только фигуры часовых выделялись среди безмолвия, окликая прохожих и требуя лозунгов. Утром раньше всех поднималась прислуга. Все это мылось, чистилось на воздухе (хотя по утрам бывало очень холодно, и ночью пробирал мороз). Стакан чая и кусок черного хлеба была цель, к которой стремились и не всегда достигали. Вместо обеда нам подавали паприкаш. В соусе, пропитанном перцем, плавали кусочки свиного жира. Отвернешься от этой гадости и начнешь уплетать хлеб. Иногда удавалось пообедать в штабе; там обед также не отличался изысканностью, но он был лучше, чем в трактире.

Князь Мещерский приехал в Делиград. Черняев поручил своему ординарцу Максимову показать ему Шуматовский редут. Мы поднимались все в гору, и вдруг спуск, и внизу веселенький, чистенький город Алексинац. Там сели на лошадей и поехали на Шуматовский редут. Воспоминания о Гольштейне были еще живы. Офицеры, бывшие в Алексинаце, были славные, боевые и храбрые ребята. Они звали меня приехать к ним в другой раз и тогда посетить Бобовиште. Князь Мещерский, побыв два дня в Делиграде, [41] собрался в обратный путь. Он хотел отвезти в Россию 12-ти летнего черногорца, участвовавшего во всех битвах.

Один из членов славянского комитета отправился в виноградник полакомиться (хотя уверяли тогда, что виноград имел трупный запах) и вдруг присел на землю. Измайлов подбежал к нему, думая, что он спрятался. “Нет, я ранен”. Рана оказалась несерьезная; но У-кому было не по себе. Он призвал меня и сделал некоторые распоряжения на случай смерти. До смерти было, конечно, еще далеко. Вот и обращик шальной пули среди бездействия. Кто жалел, кто смеялся, приговаривая: “да как это его угораздило?” Когда он лежал в больнице, то сестра милосердия поднесла свечу к раненой ноге и зажгла вату; от этого произошло опасное осложнение болезни. Поневоле станешь фаталистом. Я сопровождал Домерчикова, Измайлова и других в Бобовиште. Мы были, должно быть, на виду у турок, потому что они пустили пушечный выстрел. “Это они по нас стреляют”, пояснил Домерчиков.

В лагерь приехал Кузьминский. Он служил под начальством Черняева в Средней Азии и был известен Хлудову. “Миша, голубчик, закричал он, вот и я приехал. Я непременно хочу организовать отряд. Надо мне повидаться с Михаилом Григорьевичем. Я попрошу его отпустить с нами отряд самых отчаянных, и тогда мы вспомним старину”. Его сопровождало несколько молодых людей. Это был кадр будущих устрашителей турок. Сам Кузьминский имел 22 раны, Георгия и пользовался репутацией отчаянного храброго человека. Мне казалось, что жизнь, должно быть, порядком изломала эту энергическую натуру. Он был в Герцеговине во время Герцеговинского восстания.

Черняев сказал ему: “Устраивайте, что хотите, но людей своих я вам уступать не могу”.

Кузьминский все время говорил о своем летучем отряде, так что все начали ему верить. “Я все продал”, сказал он, “и у меня теперь есть деньги”. Пока летучий отряд был еще в тумане, он попросил позволение устроить ночную экспедицию. Охотников было достаточно, в том числе Хлудов, Максимов. Ночью оседлали лошадей и проехали к правому флангу нашей армии. Наш предводитель пустился на удачу, без проводника. Одному О. С. было очень страшно, и он постоянно кричал другим: “ш. ш. тут турки”. (У него впоследствии достало храбрости убить наповал серба из [42] револьвера. Черняев тогда быль в отчаянии от такого безобразия). Но вместо турок перед нами предстали заспанные, беспечные сербы, разложившие огонь против всех правил военной науки. Турки могли бить их по выбору, но и те тоже избрали благую часть и не поручали ночи того, что можно делать днем.

Кузьминский долго шумел на сербов за то, что они развели огонь, и требовал к себе начальника. Пришла еще какая-то заспанная фигура, но ничего не могла объяснить. Они также не знали, где находится турецкий секрет. “Что же мы будем делать?” “Ничего”, отвечал Кузьминский: “эти дураки ничего не знают, надо осмотреться”. Хлудов нахмурился и просил одного серба подвинуться и дать ему место возле огня.

Стали говорить в лагере, что мост через Мораву цел и невредим. Кузьминский опять пригласил охотников осмотреть мост. Ехали мы берегом Моравы и разговаривали. Кузьминский все говорил нам “тише, тише”. Мне было смешно, потому что я был уверен в том, что противоположный берег в этом месте принадлежит нам. На наше счастье, кто-то идет развалистою ленивою походкою. “Кто там?” спрашивает Кузьминский. “Турки?” (показывает на противоположный берег). “Нема Турции”, отвечает нам серб.

Когда стемнело, Кузьминский с компаниею вернулся в Делиград. Хлудову, графу Коновницыну и другим захотелось доехать до моста. Подъехали мы к самому руслу реки и увидели сербов, сидящих в ямах. Командир отпустил с нами серба, который не побоялся довести нас до моста. Правда, он заставил нас пробираться ползком. Хлудову, благодаря его тучности, это было не по нутру, и он остался немного позади. Дошли туда благополучно, слышали кашель турецкого часового и голоса турок; но на обратном пути Коновницын поднялся с грохотом, зацепил за какую-то ветку, она хрустнула, среди глубокой тишины, и раздался одинокий выстрел. “Сумасшедший”, ругался Хлудов “с вами только беды наживешь; ну пошла бы пальба по всей линии. Кому достанется от Черняева?”

Мы целый день не ели. Подъезжая к механе, мы спросили, нет ли чего? “Нет хлеба, а есть рыба”. Оказались сардинки. Хлудов съел целую коробку. [43]

Мы захватили весь запас, бивший у торговца, и повезли в Делиград.

Хлудов сообщил Черняеву на другой день о том, что мост через Мораву поправлен турками. Черняев сказал на это: “Пускай они выстроят мраморный мост: я больше не хочу жертвовать людьми на это дело”.

Кузьминский видимо досадовал, что он вернулся слишком рано. Я увидел, как он долго беседовал с Комаровым и потом, сияющий от радости, вошел в барак, где была общая чайная. “Господа, мне поручили произвести рекогносцировку. Кто поедет со мною”? “Я, я”, закричали нисколько голосов, и шумная ватага вскоре была в сборе.

Мы приехали на Дьюниш к Петерсону. Дорога туда была, восхитительна. Петерсон прочел бумагу, которую передал ему Кузьминский. “Хорошо”, сказал он, “вы войдете в эту деревню; я вам дам баталион пехоты. Если у вас завяжется атака с черкесами, то вы сами справитесь; а если выйдет пехота турецкая, то мы поддержим вас своими пушками”.

Петерсон познакомил нас с Милордовым. Этот молодой человек вел себя истинным героем; он был представлен к кресту. Он оставил на родине старушку-мать. Она так радовалась, что он остался цел и невредим после сражения. Подали вина, и Петерсон обещал угостить нас поросенком; но поросенок все не являлся (к счастью для нас). Наконец его разорвали на куски, и Петерсон разными изгибами проехал с нами, отдавая везде приказания на счет шанцев, фашинников и т. д. Некоторые были и этим недовольны. Солнце уже стояло на закате. Кузьминский, Петерсон вдруг свернули направо и приказали нам ехать своею дорогою. Раздался выстрел, громкий, протяжный. Вот и другой. Все переглянулись; это из наших орудий. Кто же приказал стрелять? Но вот и наши отвечают. Что-то очень часто, а мы молчим. На опушке показалась смущенная и растерянная фигура Петерсона. Оно что-то приказывал Милордову, крикнул ему, и Милордов исчез из виду. Должно быть, лошадиный инстинкт выше человеческого: моя лошадь (она принадлежала прежде герою Гольштейну) никак не хотела подвинуться вперед и все пятилась. Жужжание лопнувшей гранаты, и лошадь откидывается в сторону, так что я едва усидел на седле. Поднялся такой концерт. Турки за две гранаты отсчитывали нам 700 выстрелов. Когда [44] стемнело, адская музыка прекратилась. Убитыми оказались Милордов и несколько сербов.

Выстроив нас в ряд, Кузьминский повел нас на деревню Любичи. Осторожно пробирались мы по виноградникам и пришли в оставленную деревню. “Есть черкесы тут”? спросили серба солдата. “Има, Има”. Послали его посмотреть, где они. Но черкесов и баши-бузуков не оказалось, и мы должны были вернуться домой. Кузьминский велел забрать сено, которое он нашел в одно месте. На что ему понадобилось сено, я и теперь понять не могу. . Я попробовал высказать свое мнение, но он напомнил мне о дисциплине, и я замолчал.

Когда мы вернулись в кофейню, там ожидал Кузьминского и всех участников неприятный реприманд (совершенно справедливый) со стороны одного офицера на позиции. Он обратился к Кузьминскому и сказал: “Зачем вы сюда приехали? Я донесу об вас Черняеву. Если вам нужно было сено, то мы вам прислали бы целый скирд, а то теперь из за пустяков (ничего не увидели и не разузнали) мы лишились хорошего товарища, нескольких сербов, и работы наши попорчены, так что придется долго поправлять их". Кузьминский возражал с запальчивостью. С невеселыми мыслями возвращались мы домой.

Черняев ничего не знал о рекогносцировке. Когда турки стали угощать Дьюниш своими выстрелами, то со стороны Бобовиште слышна была тоже пальба. Черняев думал, что турки хотят прорваться в Бобовиште, и поскакал со штабом туда. Но там разъяснилось все, и Черняев вспылил ужасно. “Под конвоем привести их всех в Делиград", — сказал он, “Кузьминского на другой день выслать из лагеря”. Черняев был прав, потому что, будь наши невинные два выстрела сделаны раньше, то все могло разыграться в генеральное сражение. Черняев же после 16-го сентября не решался на генеральное сражение. Он хотел с честью дотянуть до перемирия. За ужином ему сообщили о смерти Милордова, и у него показались слезы на глазах. Кузьминский верно получил порядочный нагоняй. Сведение о смерти Милордова пришло одновременно с известием о том, что и меня убили. “Ну, долго будете жить", утешали меня потом.

На следующий день Кузьминский уже сбирался в обратный путь. Он бранил Черняева, говорил, что у него нет прежней отваги: вот он плачет о каком-то молодом [45] человек? За обедом Черняев встал и возвестил всем, что Комаров по семейным обстоятельствам покидает лагерь. При прощании Комаров сказал: “Иногда один пушечный выстрел решает судьбу человека". Его провожали, произносили спичи, братались с сербами и, наконец, посадили в коляску. “Счастливый путь. Le roi est mort, vive le roi. Вместо Комарова был назначен Дохтуров.

Грядущие события бросили перед собою мрачную тень. В лагере стали ловить шпионов. В печке, отапливающей комнату Черняева, найдены были бомбы. Прислуга, втаскивая к нему дрова, заметила их присутствие. Хлудов устроил себе землянку; ее покрыли соломой. Он уже приготовился переходить туда, и пламя быстро охватило Хлудовский барак, занялась столовая, где были все ваши вещи. Пламя, несмотря на все усилия потушить его, точно играло этим деревянным бараком. Уже было темно, и Делиград пользовался блистательным освещением. В столовой были снаряды, торпеды, динамит Ермолинского и Шпаковского. Показался дымок, и страшный взрыв раздался в воздухе. Все растерялись. Кто думал спасти свои пожитки, кто командовал, кто советывался. Сербы как-то безучастно расталкивали бревна. Русские кричали до хрипоты. Хаос полнейший воцарился в лагере. Фантастическим, зловещим светом озарялось все окружающее. Точно беснующееся бросались люди в пожарище и выходили оттуда с разорванными, обгорелыми платьями. Все было возбуждено донельзя.

В то время глухой гул стал раздаваться издалека со стороны Бобовиште. Точно раскаты грома казались нам эти выстрелы. Сделали бы турки тогда нападение серьезное, они бы овладели без труда Делиградом. Этот вопрос назойливо работал в каждой голове.

Черняев быстро шагал по комнате. Беспокойство было видно на его лице. Он послал осведомиться в Бобовиште, не прорываются ли там турки. Многие поспешили исполнить его желание. Делиград пылал. О чем думали турки в это время? Предчувствие грядущей опасности, чего-то неумолимого, фатального, надвигающегося на всех нас, на всю сербскую армию, тревожило многих из нас, несмотря на то, что перемирие, как говорили, было делом уже решенным.

Пожар кончился к утру за недостатком материала. Уцелел один дом главнокомандующего, и он один сиротлива выглядывал из этих тлеющих обломков, обгорелых [46] бревен, среди громадного пожарища. Дохтурову Черняев поручил отправиться в Тимокскую армию. Там предполагалось взять Зайчар у Осман-паши (сделавшегося потом знаменитым в русско-турецкую войну). Дохтурова должны были сопровождать ординарцы Черняева князь Гика и Солсбери. Последний сказал мне: I want to see a good fighting. Все были убеждены, что в Делиграде все кончено.

Где опасность, там Хлудов был на лицо. Перед отъездом в Луково у меня был разговор с Черняевым, и он дал мне поручение в Бухарест. “Здесь ничего не будет, если хотите, поезжайте в Зайчар. Я туда посылаю войско; мне сообщили, что можно легко взять Зайчар". Какого труда стоило Хлудову и мне добыть колу, трудно себе представить. На каждой станции нас ожидали остановки. Бесчувствие сербов выводило меня из терпения. Теперь относишься хладнокровнее к этому и невольно спрашиваешь себя: к чему мы все русские с какой-то стремительностью бросились туда, где раздаются выстрелы? Жаждали ли мы непременно турецкой крови? Между нами было много самых добродушных, мягкосердечных людей, которым убийство турка не принесло бы даже удовольствия. Хотелось подвергнуться опасности? Нет, не это чувство вдохновляло многих. Выстоять под выстрелами, исполнить перед русским и сербским народом, перед всем славянством какую-то неведомую для многих, высокую задачу самопожертвования, отрешиться от житейских дрязг, забыть свое мелкое я и на время отдаться служению великой идеи свободы и человечества: вот что бессознательно бродило в тайниках нашей души. Я говорю: бессознательно бродило. Не все сознавали за что они пошли в Сербию. Один изящный, богатый офицер и не думал ехать в Сербию. Вся жизнь для него была поприщем радости и наслаждения. Он сознавался потом, что вся эта сербская история — ужасная глупость. Он возвращался с пирушки в Павловске, после музыки; какое-то грустное чувство овладело им, он не мог отделаться от него и на другой день. Все казалось ему бессодержательно, мелко, пусто кругом. “Поеду в Сербию", решил он и поехал. А таких было много, и они делали свое дело. Когда проходила опасность, они тогда роптали, бранили сербов; но вернуться назад, не побывав в серьезной опасности, они не решались. Психологие, как наука, еще не существует; она не дошла до точности математики или астрономии. Понять сложный механизм [47] человеческой души доступно только великим художникам. Но кто поймет все изгибы, все извилины, темные и светлые стороны народной души? В Сербии, правда, было много таких личностей, которые обозлились на жизнь, вынесли из нее одни только неудачи; но были там много сильных натур, не нашедших себе дела дома. Тут были продукты нашего умственного развития за последние 15 лета. Базаровы, Рудины, Рахметовы и проч. назначали себе свидание в Сербии. Все эти личности искали в великой задаче освобождения славянства простора своим мыслям, своим стремлениям, искали хорошего дела и борьбы в смысле “погибающих за великое дело любви”.

А сербы, как отнеслись они к нашим? Сербы не знали русского общества, не знали назревших в России вопросов, не знали стремлений русской молодежи. Для них впечатлительность русского образованного человека, требовательность его были новостью. Братья пришли я стали все мерить на свой аршин. Братьям нужно скорее поспеть к Черняеву, им ничего не стоит загнать лошадь для такой цели. Что такое лошадь для русского? А для серба-поселянина это все. На этом зиждется все благосостояние его семьи, а он любит свою семью больше всего. Другие придут и возьмут коду, припасы, все во имя одной высшей цели. Серб видит одно разорение впереди, а у иных вырывается жесткое выражение: “Лучше турки, чем русские”. Солдаты наши, сами вышедшие из крестьянской среды, понимали всю важность для серба его худобы. “Ему и самому есть нечего”, скажет он и успокоится, когда ему скажут: “Пане, Бога ми нема”. Помнится мне, раз я потревожил одного серба от глубокого сна, и просил его накормить меня. Он вспылил (он целый день и целую ночь был на ногах) и сказал: “Лучше турци". Но я понял, что он это сказал под влиянием быстро возникшей досады и стал говорить ему спокойно: что будет с вами, если турки дойдут до Белграда. Увидев, что я не кричу на него, серб стал внимательно слушать меня и потом без моей просьбы принес больше, чем я просил. Таких впечатлительных людей, которые первое неосторожное слово, сказанное с досады сербом, перенесли в газеты, было много, и в русском обществе утвердилась мысль, что сербы нас не любят. Я в начале своих записок сказал: кто может сказать, что думает целый народ? На каждый случай недоброжелательства сербов к нам можно привести два, [48] три случая, доказывающих противное. Меня удивило, напр., что содержатель одной механы отказал одному раненому сербу в рогоже и сказал, что она ему нужна. В другой раз я увидел одну женщину, просил ее принесли чего-то раненому и прибавил: то серб, а не русс. Женщина отвечала мне: “что серб он или русский, для нее все равно, все братья” и принесла очень охотно то, что от нее требовали. Слышал я, наприм., и такой отзыв из уст серба: “Что им жрать что ли нет дома, что они все пришли сюда”? Какой случай для великолепной тирады против неразвитости сербского народа и т. д.

Поехал я в коле с незнакомым мне коморджием. Было темно. Он просил обождать, но мне не хотелось. Мы сбились с дороги. Темь такая, что возницу не видишь перед собою. Грязь невылазная. Долго ли тут-до беды? Беда была близка. Кола опрокинулась в какой-то овраг. Я вышел с грехом пополам, шлепая по грязи, дошел дальше, оставив на произвол судьбы свои вещи, и наткнулся на другую колу; “Можно к вам”? спросил я неизвестного мне хозяина этой колы. “Молим вас”, послышался мне ответ. Я промок в грязи, и мне хотелось удобнее сесть и отдохнуть. Мне было не до политических разговоров в эту минуту, а моему спутнику как раз хотелось высказаться. “Спасибо вам, русским: без вас турки давно были бы в Белграде". И эти слова и это спасибо слышал я не один раз. Когда мы доехали до местечка, то все сербы стали спрашивать меня, не хочу ли я есть? Я стал заказывать одно кушанье за другим. Принесли вина, пригласили музыку, и когда я захотел заплатить содержателю механы, то он отказался и сказал, что все уже заплачено: “Много вы переносите из-за нас”, говорили сербы, “русс все напереди, а сербы бегут”. Бранили Белградское правительство, не раз мне случалось видеть эту готовность услужить, быть приятным брату-руссу. Я только мог убедиться из опыта, что криком и бранью с серба ничего не возьмешь: тогда он упрется, как вол, и повторяет свое нема. Заговорите вы с ним ласково, окажите ему уважение, и он уступить вам свою постель, свое кушанье и готов все сделать для вас. Серб привык к свободе и к человеческому обращению, и наше башибузучество только озлобляет его.

В Смедереве я напрасно просил о чем то прислугу. Она отмалчивалась, дулась на бушующих и кричавших русских. [49] К моему счастью, я увидел одного серба из образованных и обратился к нему: “Прошу вас сказать ему то и то”. Тот вразумил прислугу гостиницы, целый день не отходил от меня и повел меня ко всем своим знакомым. Во всех домах нас угощали: где подавали сладкое, где старое вино, где вкусное кушанье. И везде раздавалась хвала русскому народу. Но и этот серб, когда я вызвал его на объяснение, сказал мне: “Вот эти буяны много вредят общему делу. Народ смотрит на них с удивлением и спрашивает: неужели все русские такие? Мы очень хорошо знаем, что эти господа исключение не только в России, но и среди добровольцев. Когда мы видим русского, который не бранится, не дерется, мы готовы все сделать для него, мы радуемся ему, как брату”. Надо сказать, что если между нами происходили недоразумения, то это просто объясняется несходством характеров. Серб так же мягок, так же спокоен, как наши хохлы — а русские пришли и все требуют. Слышал я также пренеприятные вещи про Белградских жителей: “Да, они затеяли войну, а сами небось не хотят идти сражаться — все в коморджиях и т. д., а наш брат подставляй голову.

Был я и на сербском пароходе “Делиград”. Ехали там русские. Капитан уселся со своими знакомыми в одной из комнат. Вдруг раздался голос одного из добровольцев: “Дайте сесть русским; они свое делают, а не бегут, как сербы”. Капитан (хозяин на пароходе) молча вышел, и за ним последовали его знакомые.

Многое приписывалось сербам только по незнанию сербской жизни. Больше всего всегда доставалось содержателю механы, и когда он не угодит, то доставалось сербскому народу. Известно, что содержатели по большей части не сербы, также как и лавочники в Белграде.

Французская поговорка говорить: tout comprendre c’est tout pardonner. Но это разумение всего, знание Сербии, было почти недоступно обыкновенному добровольцу. Из каких книг он мог познакомиться с сербским народом? Не Каница же давать ему, когда иной и не знает по-немецки. Есть сочинения Гильфердинга, Ровинского, Ламанского, но они или недоступны по своей цене, или разбросаны по разным журналам. Никто не потрудился дать хорошую книгу в путь-дорогу русскому добровольцу. Человеку, следящему за журнальной литературой, не трудно отыскать то, что ему нужно; но надо признаться, что популярных книг по славянству у [50] нас почти нет. Если в нашей литературе имеется труд Попова о Сербии, то у нас нет такой общедоступной книги, как Тайланды. Только книга в таком роде, составленная непременно русским (потому что этнографическая сторона всегда страдает у иностранцев, описывающих славянские народы), розданная даром, просветила бы русского добровольца, желавшего принести свою жизнь в жертву сербскому делу.

Мне остается еще сказать о сербах и русских в штабе Черняева. Каждая народность держалась в стороне от другой. Сходились они за столом. Сербы и русские обыкновенно объяснялись друг с другом по-немецки. Русские негодовали на сербов, что они так хорошо знают немецкий язык. Сербы говорили смеясь, что никогда им не приходилось так много говорить по-немецки. “Мы правда в большинстве случаев знаем немецкий язык, а русские и между собой говорят по-французски”. Русских надо по справедливости считать водворителями, распространителями французского языка на Востоке. Глядя на русских офицеров, молдоване и валахи стали в 1829 году считать признаком хорошего тона знание французского языка. Шах Персидский сказал о французском языке: “если такой могущественный народ, как русский, говорит больше по-французски, чем по-русски, то и нам Бог велел изучать не русский, а французский язык”.

Теперь вернемся к нашей поездке в Зайчар.

Григорий де-Воллан.

(Продолжение следует).

Текст воспроизведен по изданию: Очерки прошлого // Русская старина, № 4. 1916

© текст - Г. А. де-Воллан. 1916
© сетевая версия - Тhietmar. 2015

© OCR - Станкевич К. 2015
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русская старина. 1916