СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

РОВИНСКИЙ П. А.

ЧЕРТЫ ИЗ БОЕВОЙ ЖИЗНИ ЧЕРНОГОРИИ

С тех пор, как распалось Зетское государство, в состав которого входила нынешняя Черногория, единственным убежищем сербской свободы сделалась груда скал, угрюмых и бесплодных, но в то же время неприступных для всякого внешнего нападения: — это, так называемые, Катуны (Катун — отдаленные от постоянных жилищ места, куда на лето откочевывают со скотом те члены семьи, на которых лежит уход за ним; там, обыкновенно, выстраиваются жилища из досок или тонких бревен; Катунская нахия приобрела такое название от того, что когда-то здесь были исключительно катуны, тогда как постоянные жилища находились в более удобных местах Зеты) или Катунская нахия, к которой стало тяготеть все, что искало выхода из-под турецкого гнета. В ней, как к основному кристаллу, стали постепенно приростать: Цермница, Река, Лешкополе, Белопавличи, Грахово, а потом, так называемые, Брда, т. е. горные племена, находящияся по другую сторону Зетской долины: Пиперы, Морачане, Ровчане, Дробники, Васоевичи и Кучи.

Этот процесс приростания продолжается еще на наших глазах, и мы не можем сказать, когда и на чем он остановится — знаем только, что притягательная сила этого небольшого центрального политического тела простирается далеко за пределы, которые хочет насильственно поставить ему Европа.

В этом уголке и в этой горсти людей, поставивших своим девизом: "свобода или смерть с оружием в руках", сказалась вся мощь сербского православного племени, сохранившего свою народность, веру и политическую свободу при обстоятельствах самых неблагоприятных, так как ему угрожало [2] с одной стороны могущество турок, перед которыми оказалась бессильною вся западная Европа, с другой — та же Европа в лице таких сильных государств, какими были когда-то Венгрия и Венеция, делавшие так много покушений на его самостоятельность.

Борьба была так тяжела, что последние государи из фамилии Черноевичей совершенно изнемогли под ее бременем, и, в отчаянии за будущность, один перешел на сторону турок и принял магометанство; другой — удалился в Венецию (Последний из Черноевичей Георгий, в 1516 г., удалился в Венецию; а брат его Стефан, отправившись в Константинополь, принял там магометанство; после он жил близ Скутари в местечке Бушате, оттого и назывался — Бушотли; он нападал на Черногорию, но был разбит). И с тех пор, в продолжении почти 300 лет, государство оставалось без государя, и народ отстаивал свою политическую самостоятельность за одно с духовными владыками, митрополитами, которых избирал из своей среды и облекал для того светскою властию.

Такой ход исторических событий, предоставивших черногорский народ самому себе и поставивших его в необходимость вечной борьбы, вместе с чрезвычайно суровыми условиями местности, выработал в нем особенный характер необыкновенно выносливый и в то же время неустрашимый, непокорливый и предприимчивый. Самыми типичными представителями такого характера являются владыко Даниил, современник нашего Петра Великого, владыка Петр I, сподвижник нашего Александра I в борьбе против завоевательных планов Наполеона и, наконец, князь Даниил Петрович, ранняя смерть которого остановила осуществление великих планов.

Маленькое государство Черногория, до последнего времени замкнутое между двумя большими, одинаково враждебными ему, государствами — Турцией и Австрией, почти целое столетие ведет неравную борьбу со своими сильными соседями, но только далеко не располагая пропорционально одинаковыми оборонительными средствами, борясь в то же время с крайнею нуждой, имея мало оружия, боевых снарядов и продовольствия. И не смотря на это, Европа ревниво сторожит Черногорию, зорко следит каждый ее шаг, боясь всякого движения ее вперед.

Европейцу, вступающему впервые в Черногорию, странно видеть перед собою людей, вооруженных с ног до головы [3] даже в обыкновенное, мирное время; даже вдали от границы, в Цетнньи, где невозможно ожидать никакой тревоги, черногорец никогда не оставляет револьвера; он идет с ним, отправляясь в Канцелярию, как чиновник, или в лавку, как торговец; идет ли куда в гости, на пир или просто на приятельскую беседу, — он всегда имеет револьвер за поясом, и рука его вечно как будто нащупывает, тут ли он. Предаваясь веселью, пускаясь в пляску, он скачет и в то же время на-лету делает выстрел из револьвера. Родится ли ребенок, умрет ли кто, случился ли какой-нибудь праздник семейный или народный, все возвещается выстрелами. Черногорец бьет из ружья или пистолета не только зверя или птицу, но даже рыбу. Там, где есть горные реки, самое обычное дело пойти стрелять форелей, как у нас зайцев или уток. Часто стреляет он в цель на далекие расстояния. Чтобы принаровиться в ружью, которое он только что получил от правительства, нередко он стреляет даже без всякой цели, присевши отдохнуть на пути в каком-нибудь уединенном месте. На вопрос: "зачем стреляешь?" — он вам ответит: "мило мы ие" — и все тут.

Весь строй Черногории чисто военный, и ее городки, в которых вы можете видеть население более сгруппированным, имеют характер скорее военных лагерей, чем средоточия мирной гражданской жизни.

Да и бывает ли когда-нибудь в Черногории мир? Теперь, например, с первого выстрела, раздавшегося на ее границе в 1875 г. и вызвавшего трехлетнюю войну, — и до последнего момента, черногорец вечно под ружьем и все бьется или ждет нападения со дня на день, в такое время, когда вся Европа пользуется миром.

И такое положение не недавнее: оно длится несколько столетий и сделалось нормальным положением. Если и затихал звук оружия на какой-нибудь десяток лет в средине Черногории, то он никогда не умолкал на окраинах; а всякая мелкая схватка легко могла обратиться в настоящую войну и охватить целую Черногорию, что и бывало не один раз.

Если не было боя с турками или арнаутами, то бились между собою отдельные племена. Иногда эти отдельные племена становились под знамена турок и выступали против своей братии черногорцев. И то было до недавнего времени. [4]

Черногория, как государство, еще только складывается, при том вся ее жизнь поглощается войною или приготовлениями к войне. Поэтому вы не ищите здесь тех чисто гражданских отношений, какие мы привыкли видеть в остальной Европе. Вечное военное положение наложило здесь свою тяжелую печать на все: на гражданские и общественные учреждения, на семейную и бытовую жизнь, на нравы и понятия; оно мешает правильному развитию народа и задерживает его развитие экономическое и культурное.

Поэтому война составляет ту сферу, в которой, главным образом, проявляются дух и способность черногорца, он прежде всего воин и потом — все остальное; высшая цель черногорца — быть юнаком, высшая заслуга перед отечеством — добыть победу над внешним неприятелем, и всякая другая заслуга, будь она на поле гражданственности или просвещения, не ценится вовсе или ценится весьма мало. Даже служитель церкви прежде всего должен отличиться в бою, и женщина старается не уступить в храбрости мужчине.

Не имея в виду этого исключительного и, конечно, ненормального положения черногорского народа, вы не можете сделать верной оценки его характера и способностей. Теперь вы можете оценить его только из сравнения с рядом стоящим с ним турком (Под именем турок здесь разумеют преимущественно потурченцов сербской народности), арнаутом, и только при этом сопоставлении увидите, что черногорец стоит довольно высоко над своими соседями по живой восприимчивости ко всему новому, — первому условию прогресса, по трезвому взгляду на вещи без религиозных и национальных предрассудков, по дальновидности и способности не растеряться и не пасть духом в самую критическую минуту, вследствие чего он всегда почти одерживает победу над своим более многочисленным неприятелем; он превосходит соседей своих человечностию и терпимостию по отношению к другой народности и вере, своим удивительным постоянством и энергией, с какою он преследует цель. При этом черногорец имеет твердое, определенное сознание своей национальной индивидуальности и политической задачи, завещанной ему его историей; чего не встретите ни у турка, ни у арнаута.

Это вполне культурный и исторический народ, который, в настоящее время, в силу обстоятельств, устремляет все свои [5] способности исключительно к борьбе с внешним неприятелем, чтобы возвратить свою собственность, когда-то отнятую у него насилием, и обезопасить свои границы. Возвратите ему это его собственное и обеспечьте мир, и он в мирной жизни, без сомненья, окажется таким же способным и энергичным, каким, в настоящее время, показывает себя исключительно в войне.

_____________________________

Скоро будет год, как я живу в Черногории, прошел ее почти всю из края в край, находясь в тесном общении с народов и наблюдая его жизнь, представляющую так много интересного и оригинального. Почти 5 месяцев провел я в Васоевичах во все время плавско-гусинской военной экспедиции и в этой нераздельной жизни с народом и войском имел возможность проследить боевую жизнь черногорца от начала до Бовца во всех подробностях, начиная от приготовлений к бою, в самом бою и после него.

Эти подробности и мелочи иногда больше всего характеризуют народ, и потому мне хотелось бы собрать и представить их в нескольких картинках или очерках в пополнение более общих описаний Черногории и специальных реляций о сражениях, происходивших во время ее последней войны.

Для меня интерес заключается не в самом сравнении и его счастливом или несчастном исходе, а в проявлениях народного характера в том, как люди относятся к бою, насколько способны выносить трудности боевой жизни, насколько выражается твердость духа, неустрашимость и стойкость, сметливость и изворотливость, жестокость, грубость и человечность, что увлекает их и т. п. Не рассчитывая на эффект и занимательность, я ставлю себе целью с фотографическою точностью воспроизвести то, что сам видел и пережил или разузнал из первых источников, чтобы дать ряд фактов, из которых можно бы было сделать несколько научных выводов. [6]

I.

Военные приготовления.

Неизбежность вооруженного занятия Плава и Гусинья. — Четованье или малая война. — Наша боевая сила. — Ситуация. — Базар на Андриевице. — Первая тревога. — Быстрота сборов войска. — Разъяснение тревоги. — Вторая тревога. — Выступление войска. — Лагерная жизнь. — Мурниский хан. — Путешествие на Секирицу. — Лагерь на Секирице. — Голодный батальон. — Общее влечение в войско. — "Нужда песенки поет". — Сравнение с русским солдатом. — Общее состояние войска.

Предполагая известным публике то, что писалось в наших газетах о плавско-гусинском вопросе, вызвавшем военную экспедицию, я начну с того, в каком положении находилось дело в начале сентября, когда я прибыл в Андриевицу, в Васоевичах, откуда предпринята была эта экспедиция.

Ясно было, что гусинский мудир Али-бег, забравший в свои руки диктаторскую власть надо всеми окрестными арнаутами, без боя не допустит черногорцев занять Плав и Гусинье. Отряженный же для передачи их Черногории Мухтар-паша, под страхом ли судьбы Мехмета-Али, за год перед тем погибшего в Дьяковице, или вследствие особых инструкций своего правительства, бездействовал и только еще больше раздражал арнаут.

Черногории не оставалось ничего больше, как постараться овладеть этою местностью тем же способом, как овладели Баром и Подгорицей, Колашином и Никшичем, т. е. взять штурмом или довести до сдачи каким-нибудь средством.

Неурожай однако в этом году поставил непреодолимое препятствие сосредоточению более значительного войска; поэтому наступление было отложено до того времени, когда будут доставлены в должном количестве, как хлеб, так и боевые припасы, для чего потребовалось добрых 2 месяца. До тех же пор решено было избегать всякого столкновения и только оберегать себя от нападения со стороны арнаут, что возлагалось на местное васоевичское войско, состоящее из 2 1/2 батальонов.

Дело однако не стояло. Началось с того, что гусинские арнауты стали отбивать скот у васоевичей и тем принудили последних оставить прежде времени свои катуны, чем последние поставлены были в крайне затруднительное положение, так [7] как сено в том году не родилось и весь рассчет был — сколько возможно, дольше продержать скот на пастве. Затем под вершиной Комы, на пути из Андриевицы к Подгорице, один серб был убит и труп его сожжен на костре, что также совершено было бродячею арнаутскою четой и указывало на небезопасность пути. Стали пропадать лошади, и все следы вели к Гусинью или к Берганам, в турецких владениях. Поиски были напрасны, так как с Гусиньем прерваны были всякие сношения.

На запрос местного капитана его ближайшей военной власти, негласно разрешено было платить тою же монетой, т. е. дозволить и своим четованье с целью также отбивать скот.

Этого только и ждали некоторые специалисты дела, а к ним присоединилась молодежь, которой хотелось испытать свои силы и ловкость, потому что четы обыкновенно отправляются небольшие, человек в 5 — 6 и никак не более 10, забираются далеко в неприятельскую землю и, в случае открытия стражей или шпионами, могут быть окружены войском и перебиты все, как зайцы. Риск здесь большой, а добыча весьма сомнительная, потому что и арнауты не плошают; и не смотря на это охотников явилось так много, что начальство должно было принять меры и приостановить их.

Похождения эти, обыкновенно, совершаются темными ночами, чему благоприятствовала наставшая тогда пасмурная, дождливая погода. Одна такая чета из 5 человек пробралась в Гусинье, где передневала у своего человека, потом пошла дальше, пробираясь к катуну одного богатого арнаута; но тут еще на пути она была замечена: сигнальными выстрелами дано было знать вперед пограничной страже, и искатели добычи мигом были отрезаны от своей границы. Тогда они кинулись на утек не своим путем, а через арнаутские катуны, где всюду их встречали вооруженные пастухи. Таким образом, они были окружены и обстреливаемы почти со всех сторон, и не оставалось ничего больше, как идти на пролом, пользуясь кое-какими попадающимися на пути прикрытиями.

И в это время одного из них ранили. Рана, по счастью, была неопасна, пуля прошла так, что разрезала только кожу на голове, как ножем, и шапку, но кровь хлынула так сильно, что залила все лицо и глаза; минута была роковая [8] товарищество однако спасло. Один тут же обливал его водою из потока и перевязал полотенцем, которым сам был обвязан, как чалмою, трое же остальных, прижавшись за ствол дерев, отстреливались и, по собранным после сведениям, двоих убили на повал и несколько ранили. Затем они вступили в густой лес, где погоня была уже невозможна.

Другая подобная чета успела отбить табунок овец, но также перехвачена стражей и должна была дать плечи, убив по пути, на бегу, одного арнаута, с которого сняли оружие и шапку, пробитую пулей, что и составило единственный трофей. Простая шапка из белого войлока обратила на себя внимание публики на Андриевице не менее оружия: на ней был нашит цветной лоскуток ромбической формы, который, как амулет, должен был хранить носившего ее от смерти, но не исполнил своего назначения, и теперь был предметом досужего любопытства. Шапку эту всякий примерял на свою голову, а иные носили ее по нескольку дней, красуясь ею, как бы собственной добычею. Брезгливости в этом случае здесь нет никакой. Были похождения и более удачные: при мне приведено было 4 коня, между которыми один, чрезвычайно красивый, в седле и полной сбруе с серебряными украшениями, видимо, принадлежал какому-нибудь знатному человеку, кроме того пригнано штук 7 рогатого скота и до 30 овец.

Начальство делало вид, как будто ничего не знает и довольствовалось только дознанием, что этот скот взят на гусинской земле, а не от беран, с которыми поддерживались мирные отношения.

По всем справкам за время четованья в ту осень убито арнаут четверо, наших же ни один.

Арнауты не пускались в такие похождения, но тем не менее их четы бродили также в наших пределах, под Комом, и однажды прошли далее Андриевицы часа за 2, до местности "Обло-брдо", куда в то время были уже привезены пушки и находилось большое количество боевой амуниции и хлеба: стража же была весьма слабая. Их было 13 человек: 10 оставались в лесу, а трое подошли к селу на луг и взяли трех лошадей. Цель их посещения была, впрочем, другая: они намеревались зажечь тамошние склады, что однако им не удалось вследствие того, что там было множество возчиков, запаздывавших, обыкновенно, до глубокой ночи. [9]

Это были только задирки, взаимное дразненье друг друга, что не мешало даже некоторым сношениями. Из Гусинья арнауты свободно являлись к нам с жалобами на обиды и разыскивали свою пропажу. Им отвечали, пожимая плечами: Что делать? и у нас недавно убит человек, и отогнано столько-то овец, конь и т. п. Это все дело чет, против которых мы ничего не можем предпринять, пока вы не остановите оных. Ищете, что пропало у вас; мы накажем виновного. Арнауты искали, но, конечно, ничего не находили и возвращались домой, высмотревши и выведавши все, что у нас делается. А положение наше было весьма неприятное.

Вооруженных острагушами (ружьями, заряжающимися с казенной части) было только 200 чел.; остальные 2 батал. имели пистонные ружья с весьма небольшим запасом патронов; тогда как против нас всякую минуту могло собраться 3000 хорошо вооруженного войска.

Кроме того, половина наших людей отправлена была в Подгорицу, откуда должны были принять различный провиант. Кoгда же подвезена была часть провианта и пушки, то нужно было держать особую стражу для охраны их. Затем привелось устраивать печи для печенья хлеба; а когда печи были устроены, то потребовались рабочие для рубки дров, ношенья воды и других побочных работ. И все это исполнялось помощью 2 1/2 батальонов, которые все приготовляли для ожидавшегося черногорского войска (от 12 до 15 тысяч), сами же не пользовались ничем, оставаясь на своем собственном содержании.

Одним словом, мы имели в то время войско, которое могло вступить в бой, не более 400 челов. К нам могли присоединиться до 150 челов. величан (жителей с. Великой) и 70 шекуларцев (из с. Шекулары), которые однако могли сообщаться с нами только обходными путями, так как между ними и нами было арнаутское поселение Аржаница, жители которой считались кровными врагами всякого серба. Этот поселок находился под защитой турецкой крепостцы, стоявшей против него на другой стороне Лима; другой арнаутский поселок Пепичи и подобная же крепость стояли как раз у Великой. И, не смотря на это, мы с величанами были в непрерывном сообщении и они держали там стражу, чтобы знать, что происходит в Плаве. [10]

Находясь в таком положении, нам, конечно, не к лицу было задирать хотя, с другой стороны, не пусти своих чет мы, арнауты были бы дерзче и могли бы тогда же зажечь не только Великую, но и другие села в Полимви, и только ваша дерзость заставляла их быть скромными. Тем не менее негодование в арнаутах росло; нужно было ждать только случая. Не за долгим явился и случай. Однажды был воскресный день, солнечный, теплый, каким дарит нас лето, прощаясь с нами и передавая свои права наступающей осени. На Андриевице по воскресным дням всегда бывает базар. Пользуясь последними красными днями, все поспешило на Андриевицу, и маленькая ее площадка, носящая громкое название пияцы была полна народу изо всех окрестностей. Были тут люди из Беран с подковами, гвоздями и другими железными вещами и из более отдаленного Бихара большею частию со сливовой водкой и вином в мехах; были и из Печи с мешками пшеницы, кукурузы, фасоли, грецких орехов, яблок, груш и других фрукт, которыми так изобилует печское окружье, житница целого края. Все это разложено просто на земле; тут-же сидят женщины с папушами табаку местного произрастения, со скарупом (Скаруп делается из пенок, снимаемых с овечьего и козьего молока; похож на истопленное масло; употребляется как и сыр), сыром и с ведерками кислого молока. Было тут и сушенное баранье мясо, и куски воловьей кожи для опанок (Обувь из воловьей кожи без подошв). Иной привел на пияц козу или овцу для продажи на заклание.

Кто пришел сюда продать или купить, а большинство просто, чтоб провести время, разузнать нет ли чего нового, повидать людей, потолковать о том, о сем. Женщины обступили лавчонки, которые постарались вывесить наружу все, что имелось нарядного, привлекательного для глаз: красные бумажные платки, белые кисейные платки с уголками, расшитыми цветным шелком или золотом, для накидок, которые носят девушки; женские белого сукна кафтанчики, тоже искусно расшитые шапки, цветные широкие пояса, готовая мужская одежда, произведение подгорицких и скодарских мастеров и т. п. Мужчины беззаботно стоят или протискиваются между разложенными на рынке товарами, покуривая трубки на длинных чубуках из дикого жасмина. [11]

Нет недостатка и в ребятишиах, которые увеличивают толкотню.

Корчмы все битком набиты и из распахнутых настеж дверей слышится громкий говор, смех и веселие. Корчмарь взгромоздился на боченок, стоящий на лавке, чтобы лучше обозревать свою публику и ловить ее требования, а перед ним внизу старуха мать и молодая невестка по его команде беспрерывно точат вино и ракию и разносят жаждущим гостям. Кофе в таких случаях не готовится, потому что негде повернуться. Среди общего гула только и слышится выкрикивание: "25 драм! 50! драм! литра!... (это название разносной меры).

Одушевление всюду. Как вдруг раздается звук трубы. Все притихло. Что это такое? трубят сбор войска? Все поднимаются; площадь расчищается, и на место бродячей толпы и торговцев на нее выступают люди с ружьями, тотчас выстраиваясь в ряд, явился и командир; он обходит их, осматривает, считает. Более 200 уже есть; между тем, подходят еще новые, и чрез каких-нибудь полтора часа баталион в сборе.

Это те самые люди, что незадолго перед тем беззаботно толпились на площади и сидели в корчме там же между ними были и командир, и офицеры.

Дело в том, что на Великую ударили арнауты. Известие это принесено было стражей, которая стояла далеко от места действия; поэтому решено подождать более точных сведений; а тем временем базар принял опять свой прежний вид, и толпа увеличилась еще теми, которые прибыли вновь вследствие тревоги по наряду или просто из любопытства.

Ни в ком — ни тени смущения, как будто ничего особенного не произошло а, между тем, известно было, что невдалеке идет бой.

Что это: легкомысленная беззаботность или привычна?

Оказывается, — именно привычка и в то же время приготовленность на всякую минуту. При мне было несколько подобного рода тревог: известие иногда приходило на Андриевицу в полночь, а часа в 4 утра войско бывало уже в сборе и чрез 3 часа могло поспеть на место назначения. Тут не нужно никого розыскивать; нужно только добежать до селения, у первого [12] дома дать выстрел и крикнуть: "Э! кто васоевич, вставай на оружие!"

И все закопошились: пошла пальба и выкрикивание, и в несколько минут весть облетела все Васоевичи в раионе двух и трех часов расстояния от их центра Андриевицы.

Сборов также очень мало. Прежде всего всякий хватает ружье, которое у каждого держится в исправности, затем опоясывает пояс с патронами, затыкает за пояс нож и всунет куда-нибудь неизменный чубук, и готов. Дело женщин приготовить сумку с куском хлеба и сыра и надеть ее на отправляющегося.

Возвратимся к рассказу.

Перед вечером получено было точное сведение о том, что произошло в тот день.

Арнауты требовали от величав, чтоб они сняли свою стражу, грозя в противном случае ударить на Великую. Разумеется, величане не послушались, а только приготовились на всякий случай, и когда 500 арнаут пришли из Плавы и ударили на стражу, они были встречены жестоким огнем. Для арнаут это было неожиданностью, и потому они смутились и удалились, потеряв троих убитыми. На том пока дело и остановилось, но нужно было ждать, что скоро случится что-нибудь крупнее.

Между тем, прибыл начальник бригады воевода Марко Миланов, герой Фунданы и Медуна, идол его соплеменников куч и любимый всеми за его честный, открытый характер, за его добрую симпатичную душу.

Он немедленно дал приказ прекратить четованье, которое вначале было им же разрешено, усилил стражу, но дальше не мог ничего предпринять, так как войска не прибавилось.

Тем временем подвезено было нужное количество ружей новой системы и патронов к ним, так что можно было вооружить, как следует, местные баталионы, и кто уже значительно всех ободрило. Но войско кроме стражи, не трогалось с места и стояло по домах.

Потом была опять тревога; арнауты опять ударили на стрижу на Великой и на этот раз одного нашего убили, а [13] сами благополучно ретировались в крепостцу. Видимо было, что они решились овладеть Великой или сжечь ее.

Надобно заметить, что во время последней войны в целых Васоевичах не осталось ни одного дома целого; все было сожжено, кроме одного селения Цецун, в котором теперь устраивались хлебные печи, и Великой, в которой было 170 дворов. Жаль было потерять это село, которое в случае прихода нового войска было единственным убежищем от непогоды, а непогода уже началась: с концом сентября начались непрерывные дожди, перемежаемые снегом. Но еще важнее было теснее связаться с величанами, которые были страшные юнаки, знали отлично местность и умели действовать с арнаутами.

Одним словом, в силу соображений и экономических, и стратегических, местное войско было все двинуто в Полимье, кроме стражи при пушках и военных складах и рабочей сотни при печах. Часть войска расположилась в долине Лима в трех селах, частью в шалашах, частью под открытым небом; а один баталион с сотнею из другого баталиона послан был на высоту Секирицу, чтоб держаться в скрытности, а после, при случае, чтоб неожиданно сверху ударить на неприятеля, так как со дня на день ожидалось нападение на Великую.

Через день отправился и я туда, чтобы посмотреть лагерную жизнь.

Незадолго пред тем пал снег (это было 15 октября), но скоро стаял, трава снова зеленела даже ярче прежнего; группы качуна (род лилии) громадными розово-лиловыми букетами издалека красовались на ярко-зеленом ковре; горные потоки усилились и с шумом скатывались по заваленному камеями руслу; Лим, также значительно приподнявшийся, быстро, и плавно нес свои прозрачные зелено-голубые волны между высокими берегами, извиваясь змеей одним узким руслом или разбиваясь на целую сеть рукавов. Солнце ярко светило и сильно пригревало, земля дымилась паром. Совершенно весенняя картина; только деревья, на половину потерявшие свою листву, напоминали своим жалким видом, что близится время, когда все замрет до нового пробуждения. Всюду пасутся стада овец и коз. Там где-то наигрывает свирель; там слышится перекличка с одной стороны долины на другую, заменяющая телеграф; а вот, наконец, и войско, высыпавшее из шалашей на солнышко. Хорошо покуда стоит теплая [14] погода: все веселы; кто играет "камена-рамена" (Бросание камня фунтов в 10 и более с плеча вдаль; состязаются, кто дальше бросит), в том числе офицеры и баталионные командиры; кто состязается в скаканьи; иные стоят праздными свидетелями; а вход в единственный хан облеплен людьми, как улей пчелами. Подле хана привязано несколько лошадей в седлах; даже несколько собак прибежало за своими хозяевами.

Хан этот в последствии играл некоторую роль, потому мы скажем и об нем несколько слов. Он стоить отдельно на площадке единственное соседство составляет расположенное перед ним кладбище, в беспорядке заваленное могильными камнями в виде больших, необделанных плит, обложенных по краям мелким булыжником, и с поставленными в головах каменными стояками, на половину покривившимися или совсем свалившимися. Как раз вод ним течет Муринская река: она очень крута, а вершины ее исчезают в узких темных долинах, образуемых, с одной стороны, предгорьями Виситора, с другой, отрогами Зелетина, который отделяет Злоречицу и Кутскую реку от Лима. Через нее довольно прочный мост, ведущий от села к хану; и тут же мельница, принадлежащая владельцу хана. Площадка эта так невелика, что когда соберется на ней один баталион (400 чел.), то она вся скрывается под ним. С нее спуск к Лиму, чрез который устроен мост из двух широких бревен, лежащих концами на береговых срубах. Выше этой площадки еще площадка, а еще выше — более обширная равнина, на которой стоит село Пепичи и крепостца. Надо всей этой местностью доминируют высоты, покрытые лесом, — со стороны Виситора — Муринский-Жар и Джамия, а из-под Зелетина — Голеш и под ним коса Батя прамо под селом Муриным. На другой стороне Лима, против Мурина, два села — Грачавица и Машница.

Здесь покуда была наша демаркационная линия, за которою тотчас начиналась территория арнаутская; а муринский хан все время оставался, так сказать, штаб-квартирою 1-го васоевицкого батальона, которым командовал Тодор Миланов, сын воеводы Милана Вукова, и потому он постоянно был полон и около него всегда толпилась масса народу.

Хан этот состоял из двух отделений. Одно тотчас со входа холодное, с лавками по стенам и очагом: здесь [15] проводилось время днем, а на ночь оставалась только стража. Другое теплое отделение, в которое вела дверь из первого; в нем помещались; хозяин Пуцо с братом, матерью, женой и двумя маленькими детьми, и люди высшего ранга, как командир, подкомандир, их свита и кто приходил к ним в гости. Здесь был также очаг, на котором готовилось только кушанье, тогда как нагреванье достигалось посредством монгала (род жаровни). Единственную мебель составляли две низенькие скамеечки; для спанья на земляном полу расстилалась солома и сверх вся толстая парусина; спали все в повалку.

Свет проникал сквозь единственное маленькое окошечко, залепленное бумагой; но без помощи искусственного освещении нельзя было видеть и днем. Еще одно окошечко было в передней стенке, за которою была маленькая лавчонка, где производилась, главным образом, торговля вином. Через это окошечко и мы получали вино по требованию.

В целом Полимьи это было единственное удобное, можно сказать, комфортное помещение, покуда мы не подвинулись вперед до Великой. Войско же все размещалось в шалашах, в роде наших — из жердей, составленных конусом и покрытых соломой, или из досок; в тех и других греться можно только от положенного посредине огня; причем однако приходится страдать от дыма, так что у многих является глазная боль.

Покуда была теплая погода, жилось хорошо, а когда наступила крутая зима с вьюгами и мятелями, и когда притом прибыло новое войско и привелось еще больше стесниться, положение изменилось: вместе с холодом стал ощутительнее и голод; а для некоторых этот холод и голод чувствовался уже в то время: батальон, посланный на Сенирицу, испытывал все прелести крутой зимы и голода.

Переночевав в Полимьи, на другой день отправляюсь к этому батальону

С вечера спустился на долину густой туман и как бы согрел ее своим мягким, влажным покровом; поэтому ночь была необыкновенно теплая, даже перед утром, на зоре не было обычного утренника. Утром туман приподнялся немного, но, зацепившись за вершины ближних гор, шатром повис над долиной. Не теряя надежды, что разведрит, я отправляюсь с проводником. [16]

Поднимаясь довольно круто, я сначала видел под собою долину Лима; потом мы вступили в полосу тумана, который не дал нам видеть ничего ни под собой, ни над собой. Тонкою водяною пылью окутывал он нас с головы до ног, обсыпал крупным дождем с ветвей деревьев, не совсем еще расставшихся с своим лиственным покровом, клубами носился под нами, так что, смотря вниз, казались, будто мы висим над бездонною пропастью и под нами колеблется почва. Но вот над нами начинает просвечивать, туман редеет и мы вступаем в полосу яркого солнечного освещения.

Там, куда мы должны идти, перед нами, темным фоном тянулся хвойный лес: черный бор, молино, ель, с не менее мрачною опушкою можжевельника; а над ним гигантскими стенами выступали серые скалы. Мы идем как раз под этими стенами, огибаем их, поднимаемся еще и вступаем в царство зимы: сначала встречаем заледенелые потоки, потом идет сплошной снег, сухой и твердый на столько, что едва пробивают его мои сапоги с железными подковками. Совершенно как в высоких Альпах: солнце во всей яркости обливает своим светом, и вы чувствуете вполне теплоту его лучей, но, падая на снежную поверхность, они только скользят по ней, усиливают ее белизну и возвращаются назад холодными, бездушными, не согревая, а только ослепляя вас своим невыносимым блеском. Оглянемся назад: долина совершенно исчезла под висящим над нею туманом; а перед нами, на чистом голубом фоне величественно выступает массивная вершина Кома, вся без малейшего пятнышка, покрытая снегом у ног его такими же снежными полями тянутся плоские поверхности его отрогов, плоских плато, а кругом обступили такие же снежные горы, то группами, то отдельными конусами — Виситор, Зелетин, Еринья-глава и др.

Там, далеко, на голубом горизонте, вырезываются зубчатые гребни Морачебских гор или ровною линиею высокие плато Синявины и Белостицы; а еще дальше смотрит через них Дурмитор, другой черногорский великан, среди не чуждой ему семьи гор Герцеговины.

Вид прелестный; но, куда ни посмотришь, крутом только снег, да голубое небо царство зимы, вполне мертвое царство — в ослепительном блеске, но леденящее все живое. Так и чувствуете, что вы оторваны от жизни. Как вдруг, где-то [17] в лесу, слышится стук топора. Мы близко к лагерю. А вот и лагерь.

Посреди широкой поляны, в виде круга, навалены целые деревья, изнутри обставленные хвойными ветвями, в виде частокола, из середины его взвиваются клубы дыма, сквозь который пробивает красное пламя, видно, что горит большой костер. Скоро заслышались и голоса.

Подходим и вступаем в это импровизированное жилище. Посредине пылают два громадных костра, а кругом, кто лежа, кто сидя на подстилке из еловых ветвей, расположилось человек 20.

После радостной встречи и ряда обычных приветствий, меня усаживают, предлагая тотчас же струбу (Род пледа домашнего тканья из толстой шерстяной пряжи, шириной в аршин, длиною аршин в 5; носится он, накинувши на плечо, а концы опускаются спереди, немного не касаясь земли), чтобы прикрыться. Я отвергаю ото предложение, потому что, во первых, всякий из них был одет хуже меня, а во вторых, мне с прихода показалось даже через-чур жарко от пламени, от которого я и постарался тотчас же отодвинуться; скоро, однако, почувствовал, что сквозь огорожу, к которой я прислонился спиной, тянет легкий, но тем не менее весьма острый ветер, который так и пробирает до костей, и я невольно придвинулся к огню.

Все, находящиеся здесь, были мне знакомы еще с Андриевицы, и потому мы встретились, как свои люди. Сколько добродушия в этом народе! С каким участием они отнеслись ко мне, предполагая, что я должен был прозябнуть и сильно устать, потому что целых два часа почти сплошь, без перерывов, нужно было подниматься вверх. Мне предлагали наперерыв то покрыться чем-нибудь, то подложить что-нибудь под себя, чтобы удобнее было сидеть; иной предлагал папироску. Вскоре настало время обеда тогда мне предложено было все, что имелось: кукурузный хлеб и пшеничная погача (Пресный пшеничный хлеб), сыр старый и молодой, и скаруп; извинялись только, что не могут предложить мяса и ракии, так как сами не имеют.

Трапеза, конечно, нероскошная: хлеб с приправой сыра, и больше ничего. Но "голод — лучшая приправа", и я поел [18] потому в сыть и сласть. Запивкой служила отличная вода, принесенная в кожаном силаве (Род мягкого чемоданчика вместе с ременным поясом; в него всовываются пистолет, а также платок, кисет с табаком и другие мелкие вещи). Хорошо, еслиб хоть и этого было вдоволь; а как всего не вдохват?...

Заметно было, что у некоторых был значительный недостаток. Один вытащил свою торбу, пошарил в ней рукою и вынул кусок хлеба и маленький маленький кусочек сыру. Вынул, посмотрел, поднявши вверх перед глазами, провел ножем черту и начал понемногу грызть, не трогая сыра. Погрыз-погрыз и остановился: "Будет, Васо! (Тоже, что васоевич) — говорит он сам с собой, — хлеба наелся, сыра нагляделся; будет! Это был только завтрак, а мы еще будем обедать и ужинать".... и затем сложил остаток провизии в сумку, которую бережно положил за спиной, а сам придвинулся к огню.

Все, как бы не хотя, вынимали свои тощия сумки и принимались есть; один только неподвижно лежал, облокотившись на руку и поворачиваясь к огню то грудью, то спиной.

— Что ты нейдешь к нам? — крикнул на него один из компании, в которой и я обедал. — Не хочу, ответил тот. — Как не хочу? Не хочу, потому что нет ничего? — Есть, промычал тот, упорно отказываясь. — Врешь! будет, когда принесут тебе; а теперь без разговоров садись к нам и ешь. Возражений никаких не могло быть, потому что все накинулись на него и толкнули к нам.

Да, положение не завидное: местные батальоны не получали казенного провианта на том основании, что они служат дома. В сущности же каждый из них стоял теперь в расстоянии 5 и 6 часов от своего дома (25 или 30 верст). С собой понести много невозможно, потому что некуда было бы деваться, если б пошли в бой; носить же на такое далекое расстояние должны были оставшиеся дома женщины и дети, а тут на беду внизу грязь и вода, а вверху суровая зима. У иного же и дома нечего есть, и если б хозяин был дома, он заработал бы, занял, добыл бы как-нибудь, а теперь его угнали из дому, и семья осталась совершенно беспомощною.

Конечно, еслиб у Черногории было побольше средств, она не прибегала бы к таким натяжкам; но средства эти были [19] так ограничены, что без экономии могло все войско пропасть от голода.

Потом однако они не выдержали: гораздо позже, через месяц, нужда дошла до того, что 2/3 батальона оставили свой пост и ушли домой, и командир их не удерживал, видя положительную невозможность существования таким образом даже без всякой работы; тогда как им приводилось все время держать стражу на самых высоких местах, быть вечно в снегу или в слякоти и на готове к бою.

Впоследствии им в два раза выдали по небольшому количеству кукурузного зерна и иногда давали мяса, и это было для них большою роскошью.

Является вопрос: разве одинокий не мог бы остаться дома? Конечно, мог иного и оставляло начальство, потому что была служба вблизи дома; но никто не соглашался добровольно остаться дома, всякому хочется непременно быть в войске, чтобы никто не мог его тем попрекнуть; да и без того всякого как-то тянет туда, там вся жизнь его, там веселье.

Каково было бы ему слушать рассказ о бое, о том, как отличился тот или другой из его односельцев, в то время, когда он сидел дома с бабьем, стерег какой-нибудь магазин или бегал на посылках!

Да и может ли быть иначе? Всякий черногорец — солдат, который служит без срока а попробуйте из нас любого и хорошего солдата оставить при каком-нибудь невоенном занятии, в то время, как его батальон или рота пошли в действие разве не было бы тоже самое? Вся суть в том, что черногорец-гражданин еще не существует; а все они солдаты, и потому всякое уклонение от чисто военной службы набрасывало бы на человека тень сомнения в его первой доблести — неустрашимости.

Вследствие такого общего положения у многих это рвение в бой обращается, наконец, в животный инстинкт: он видит в том свое единственное призвание и потому тяготится мирною жизнию, не хочет ни работать, ни позаботиться о завтрашнем дне, взваливая эту заботу на других, проводят всю жизнь готованом (чел., живущий на всем готовом) и в семье изображает себя каким-то господином, если он домохозяин, или же шатается из дома в дом, из корчмы в корчму, и никто не смеет его упрекнуть, потому что он юнак и [20] покажет себя, когда будет сражение, а за этим дело не станет. Не будь этих сражений, не было бы и таких праздных юнаков; а покуда Черногория будет находиться в настоящем ненормальном положении, она по необходимости будет представлять собою почву, благоприятствующую произрастанию подобного рода паразитов, а честный труд и просвещенный ум будут уступать первое место безумной отваге и военной ловкости.

Пообедавши и отдохнувши в кругу радушных воинов, я отправился дальше, чтобы повидаться с командиром и посмотреть, как живут другие. Оказалось, что две группы нашли помещение в досчатых стенах (Постройка из досок или тонких бревен, в форме удлиненного четыреугольника, покрытого сверху мелкими досками, корой и чем попало); а остальные помещаются под открытым небом, как и первая группа, а голодают все почти одинаково. При том и одежда у всех также неудовлетворительна: отруки или суконные плащи имеет меньшая половина, следовательно остается только суконная куртка и такие же узкие панталоны; у иных однако видна обнаженная грудь и голое тело, между курткой и панталонами, что указывает на отсутствие нижнего белья.

Жаловались они мне на свое положение, в особенности командир и офицеры просили меня заявить о том начальству; но ни в ком не заметил я ни уныния, ни озлобления, ни малейшего отражения того тяжелого состояния, в каком они находились. Напротив, все были веселы, шутили и насмехались над своею судьбою, не поддаваясь нужде, не покоряясь духом своей горькой, тяжелой доле. Это своего рода юначество!

Напоследок, не находя чем бы угостить меня, они стали петь. Нашлись певцы с чудными голосами. Пелись песни и юнацкие, и любовные, и шутливые; не доставало только гусль или дудки. Мне стало как-то тяжело и неловко: как ни было это пение наивно и задушевно, мне чувствовалось, что это поет нужда и горе, по пословице русской: "нужда скачет, нужда пляшет, нужда песенки поет".

Не таков ли точно и наш русский человек? Русский и васоевич: какое странное сближение! Полуодетый и голодный васоевич на верху своей снежной Секирицы и русский солдат, тоже небогато одетый и нещедро накормленный, на вершинах Балкан в декабрские морозы! Как по духу, так и по положению это — два типа, если не совсем одинаковые, то весьма [21] близкие между собою, не смотря на громадность разделяющего их пространства и на различие культурных условий жизни того и другого. И нет, конечно, большего контраста, как в сопоставлении рядом с ними австрийского воина, с ужасом рассказывающего, как однажды, во время боснийской оккупации, они два дня маршировали, не имея хлеба и мяса и питаясь фруктами, (и это было, надобно заметить, при прелестнейшей погоде, в половине сентября), или их же солдата, плачущего от того, что сильно прозябли ноги. У черногорцев, между тем, оказалось множество с обмороженными ногами, о чем они не говорили до тех пор, пока не заметили серьезных последствий этого обморожения. Все тифозные только в периоде выздоровления почувствовали, что у них ноги обморожены.

Храбрость и выносливость черногорца известны всем эти два качества дают ему перевес перед всяким другим воином. В ним я прибавил бы еще одну черту: братские отношения, существующия в войске и проявляющияся особенно в минуты общей нужды. В продолжении всей кампании, во всех васоевицких баталионах, не получавших продовольствия, постоянно имущий делился с неимущим, хотя через несколько дней и сам не имел чем кормиться.

Описавши положение упомянутого батальона, мне остается добавить, что через 4 дня он был переведен в Великую, где размещен по домам, в сувот, как там говорится, и в тепле. С того времени страдала только стража, которую держали на высотах, над Плавом, причем еще хуже было то, что там нельзя было разводить огня. Когда поднималась мятель, то их положительно засыпало снегом, и они только по временам поднимались и стряхивали с себя снег, чтобы не придавило, а если была возможность ходить, то ходили взад и вперед, и тем только спасались от замерзания.

Тем не менее один из этого батальона замерз, отставши, незаметно, от других, во время подъема на одну из высот (это было накануне второго боя, 27 дек.). Когда спохватились, что его нет, и пошли отыскивать, то нашли его совсем закоченевшим.

То, что привелось испытать этому батальону в самом начале, сделалось общим уделом всего войска, когда зима со всею суровостию спустилась и в долины и сковала льдом самые быстрые реки. [22]

Мало спасали от мороза и ветра воздушные жилища и когда больше всего нуждались в огне, его нельзя было разводить, потому что тогда дым положительно душил, и всякий бежал вон.

При всем том в продолжений трех с половиной месяцев (с 1 окт. до 15 янв.) приблизительно из 4.000 войска умерло от болезни двое: один в лагере, другой на пути из лагеря на Андриевицу; человек 7 заблаговременно отправлено домой; и затем было 20 человек тифозных и с сильным воспалением дыхательных органов, которые все выздоровели почти без всякой медицинской помощи.

После этого является неизбежный вопрос, откуда же этот народ почерпает такую силу, ответом на который может служить только всестороннее изучение его и всех условий его жизни: местности, устройства жилищ, пищи, общественных и семейных отношений и т. д., что однако не входить в план моей статьи.

Теперь посмотрим, что делается накануне боя.

II.

Накануне боя.

Беспечность. — Отношение к арнаутам. — Мероприятия на случай боя. — Количество и расположение войска. — Удаление жителей от мест боя. — В муринском хане. — Военный совет. — Гадание по бараньей лопатке. — Гусла. — Новое известие. — Сон и пробуждение. — Сны и их толкование. — Ожидание боя в семье: старуха и гости; сны и их толкование; молитва.

Сколько раз мне приходилось быть свидетелем внезапных тревог и быть в войске не только накануне сражения, но и в тот роковой момент, когда с минуты на минуту ожидался сигнальный выстрел, за которым через каких-нибудь полчаса должен был закипеть бой — и никогда ни в ком я не заметил ни малейшего смущения, ни тени озабоченности или сомнения а, между тем, как я представил выше, положение было весьма рискованное.

Не принималось даже никаких мер предосторожности. Так, например, допущено было присутствие в войске арнаут аржаницких и пепических, которые хотя и передались, но оставались в сношениях с Плавом и Гусиньем. И сколько раз я был [23] свидетелем, как план предстоящего сражения обсуждался в присутствии арнаута Абдул-попа, лукавство которого характеризовали так: "Он страшный проныра и ловчак; съумеет муху подковать". После оказалось, что эти, так сказать; свои домашние арнауты, приводили в наш лагерь соглядатаев из Ругова и Плава и тогда только решились прогнать их, предоставив право взять с собою все, что могут понести на себе и на лошадях запасы же хлеба и солоны остались в пользу войска.

Правда, и скрывать, собственно говоря, было нечего. Что мы не имели войска, очень хорошо звали в Гусиньи через посредство подгорицких турок, так как в Подгорице известно было все тотчас же, как только в нам отправилось войско, военная амуниция или что бы то ни было. План также не мог представлять ничего особенного: сколько ни было сражений в Подгорице, все они совершались по одному плану, известному всем и каждому. Весь рассчет в том, куда ожидать первый удар, куда будут устремлены главные силы; неприятеля и где сообразно с тем, поставить более войска.

Точно также относился к нам и неприятель. Сколько не было здесь боев, они все были до четвергам, и всегда почти за несколько дней Али-бег посылал об том известить нас. Посылает он однажды посла ж воеводе Марку Миланову с таким наказом: "Поздравь ты Марка и скажи ему, что собралось у меня 12,000 арнаут с разных сторон; своих я бы удержал, а с этими ничего не могу сделать; поэтому пусть знает Марко, что в следующий четверг я ударю на него". А Марко отвечает: "Поздравь Али-бега и скажи, что я готов, пусть ударит, когда ему вздумается."

Дальнейшие сведения мы получали от христиан, живущих близ Плава и Гусинья, которые сообщали: сколько у арнаут войска и откуда они намерены ударить. Эти сообщения делались с вечера, накануне ожидаемого боя, а иногда в продолжении всей ночи являлись послы за послами.

Таких четвергов мы прожили множество, сражениями же ознаменовались только два из них. Причина этого заключается не в ложности сообщений, а в том, что арнаутами, видимо, управляла какая-то особая сила, без разрешения которой ничего не делалось, но которая, по своим соображениям, отсрочивала этот решительный шаг и вообще колебалась. [24]

Единственною предосторожностью с нашей стороны было то, что всех неносящих оружия удаляли от мест ожидаемого боя со скотом и с имуществом, которое можно было понести с собой. Со стороны этих удаляющихся было оказываемо такое же спокойствие и равнодушие, и все, что было поздоровее, оставалось в своих жилищах и на последнюю ночь.

Наконец, все сделано; остается уже прямо готовиться к бою, потому что слух о большом арнаутском войске поддерживается твердо, и вчера целый день слышались ружейные залпы: это шенлуки (салюты), которыми возвещают свой приход арнаутские отряды.

Мы теперь имеем также достаточно войска: в нам пришли леворечане (отделение 1-го васоевицкого батальона) и два батальона куч и братановичей; так что в сложности будет около 2,000. Аржаница и Пепичи в это время были уже заняты нами и потому мы свободно можем оперироват от Великой и защитить ее.

Войска размещены так: два васоевицких батальона и величане с шекулярцами, всего до 900 чел., занимают позиции над Великой; 340 куч составляют их резерв на Аржанице. Это — передняя линия. Заднюю же, глубже в долине Лима, составили: на Мурине 1-й васоевицкий батальон из 400 человек и против него через Лим в Машнице 440 братоножичей.

В случае невозможности удержать Великую, велено отступить в глубину Подимья, позвать неприятеля на себя, пропустить немного вперед и ударить с боков.

Таково было общее распоряжение воеводы Марка, как главнокомандующего; детали же плана предоставлялись договору между собою батальонных командиров и офицеров.

Пришел и я на Мурино. На площадке перед ханом обычно толпился народ. Тут шныряли пепичские арнауты, ко всему прислушиваясь и присматриваясь. Абдуд-пепо считался вполне своим человеком и с ним все советовались. Абдул-пепо, было то искренне или нет, выражал некоторый страх, чтоб не привелось нашим бежать до Сутески, и потому свою семью давно услал ближе в Андриевице. Проходили мимо нас женщины с колыбелями, в которых несли детей; тогда как большенькие дети шли сами и еще гнали воз, овец, коров, иные же шли с ношей на спине. Ни в ком не видно ни страха, ни сожаления, не смотря на то, что завтра, может быть, запылают их [25] бедные жилища, недавно кое-как устроенные на старых сгарищах, и кое-какие запасы хлеба, соломы и сена. К этому им не привыкать стать: здесь у каждого горел дом по три раза, у иных по семи раз, и это в короткий век одного человека, а не какого-нибудь поколения! Вследствие того люди эти стали равнодушны ко всему; для них как будто и нет будущего. А, между тем, за что же они борятся? Что заставляло их хранить свой язык и веру, как не надежда на иное будущее? Равнодушные к своему личному, они, ради своей народности, жертвуют собою, всем своим имуществом, будущим своей собственной семьи. Вот где, в этом диком краю, в краю вечной войны и соединенных с нею насилий, грубости и запустения, без школы, без церкви, — вы встречаете людей идеи, которая не представляет нечто вошедшее извне, а вместе с ними родилась и созрела и только с их смертию должна исчезнуть.

В продолжении прошлой осени и зимы, я несколько раз видел кто перетаскивание туда и сюда. Больно смотреть со стороны; а им то за обычай.

Целый день шел-то дождь, то снег (это было 31 октября), было сумрачно и холодно. Только перед вечером облачка разредились и показались клочки голубого неба; это было уже на закате солнца, которое, закатываясь, последними лучами как бы зажгло все небо, покрытое мелкими облаками, и все предметы на земле получили розовый оттенок. "Ну, будет завтра и огня, и крови" — заметил кто-то из толпы, смотря на небо, пылавшее как бы огнем и кровию. "А нам то и нужно!" — подхватил другой. И пошел веселый разговор о том, как они встретят и угостят арнаута.

— Не знаете вы еще хорошо арнаут — заметил Шуно Степанов, который так славно погиб в первом же бою, человек лет за 50, но еще крепкий и издавна известный своею храбростию. Не дай Бог только чуть оплошать: погонят они тогда нас до Сутески.

Его слова, видимо, не правились никому. Все отошли от него, и кто-то заметил: "Э! что Шуно? был Шуно и миновал!" намекая тем, что для него прошла уже пора юначества. На деле однако оказалось совсем противное.

Стало смеркаться; все разошлись по квартирам остались только те, которые решились ночевать в хане. Остались [26] ночевать вместе командиры обоих батальонов и с ними несколько офицеров, чтобы вечером посоветоваться о завтрашнем дне.

Настала ночь и загнала всех под кров. В хан собралось много народу. Ужин готовится в большом размере: варится мясо в двух горшках, три прута нанизаны кусками мяса, легкого и печенки для печения на жару, так называемое "печение на рожне". А тем временем распивается ракия. Иной нашел местечко перед очагом, а большинство обсело два мангало. Сидят все на полу, сложивши под себя ноги.

В противоположность замкнутому в себе, малоразговорчивому черногорцу, васоевич крайне болтлив, притом он вечно смеется и шутит. Поэтому и теперь вследствие преобладания в хане васоевичей — говор, шутка, смех шли без уйма. Один только старый капитан занят был какою-то думой и, молча, облокотившись на одну руку, тянул свой чубук; он и нарушил на время общее одушевление предложением договориться о том, как распределить свои силы на случай боя.

"Договариваться, так договариваться — крикнули все — без того нельзя."

И решили: "Тебе, Вуксан (братаножич. команд.), стоять на Криваче (возвышение над Аржаницей); оттуда можно будет видеть, которой стороне тяжело, той идти на помощь со своими соколами; а Тодору дальше Мурина некуда. Нужно бы из его баталиона отделить по крайней мере две сотни (меньше никак нельзя) и поставить на Джамии (возвышение над Пепичами), главное же войско станет на Бате (выше Мурина) тогда пропустить арнаут до хана, да и ударить сразу спереди и сзади; а сзади на Шеремете также поставить — ну хоть сотню, чтобы она ударила, как гром из ясного неба, когда бой затянется, и нападающие арнауты повыдохнутся (т. е. пройдет первое одушевление). Не выдержат они, сломятся непременно. — "На Джамию иду я" — отозвался подкомандир Лакич. — "Хорошо; но тогда главное войско будет состоять только из одной сотни". — "В таком случае не нужно никого ставить на Шеремет, и я пойду с одной сотней" — продолжает Ланич. Все, однако, против того, и решается — весь баталион скрыть на Бате, где он должен оставаться, пока арнауты не соскочат на площадку к хану; тогда дать несколько солдат, а там, что Бог даст на юрише и в ножи. "Дальше Муринского потока не пустим — [27] добавил Тодор — а может быть, отстоим и хан." — "Посеча (Прежде это значило отсечь голову убитому неприятелю, а теперь отрезать нос, иногда даже с губами и усами) только уж не придется" — заметил кто-то, видимо, с сожалением.

Тем дело и кончено. Посмеялись над своим убогим положением, и затем пошла обычная веселая беседа, как ни в чем ни бывало, как будто у всех гора с плеч свалилась.

Ужин готов; чорбы (Щербо — похлебка или суп), и мяса вдоволь; хлеб двух сортов, сыр и хорошая выпивка; ужин, что называется, царский.

Похлебали чорбу; подают мясо: это целая гора на большом жестяном блюде. Разсчитывалось нынче поесть хорошенько, а завтра голодать целый ден. Плечку (Баранья лопатка) смотрите! — кричат все в один голос. А она уж выложена на самом верху. Один, видимо, знаток берет ее, бережно очищает от мяса, не касаясь ни ножем, ни зубами, и начинает рассматривать против света различные узоры, образуемые внутри кости тонкими кровяными сосудами, в виде перепутанных нитей или густых пятен с растушевкою. Одну сторону принято считать своею, другую неприятельскою; а есть отделение для хозяина, которому принадлежало зарезанное животное. Видите вверху черное пятно — начинает толкователь — будет великая скупщтина (под этим разумеется европейский конгресс). Наше войско должно столкнуться с латинами на турецкой земле. Должны погибнуть несколько важных людей близких с цесарю (австрийскому императору). А вот наше ближайшее: видите уголок? немного дыму, немного гибели, а после — хорошо. Всякий смотрит и всякий что-то понимает: это как будто чтение каких-то определенных начертаний, письмен, которые известны всем, и один только лучше их разбирает. Роковая кость переходит из рук в руки. Взяла ее и старуха, мат корчмарицы: "Ух! куда мы забрались в турецкую землю!" проговорила она, как будто испугавшись того, как далеко зашли, и бросила кость.

За хозяина овцы хорошо: это хороший, честный дом; много у него скота и все будет благополучно. Стали добираться откуда эта овца, и оказалось, что она куплена у турчина из [28] Беран, продана на Андриевицу, откуда часть ее туши принесена в лагерь.

Ужин кончен; но спать не хочется. Все обращаются с просьбою к Лакичу, чтобы он спел "уз гудлу" (Гусла — музыкальный инструмент с одною струною).

Обыкновенно, гусла издает звуки довольно глухие и сиплые; под смычком же Лакича она чисто поет звучным голосом. Зависит это от удара смычка и от легкости прикосновения пальцев, которые, производя вибрацию, дрожат на струне, едва касаясь ее, и инструмент у него звучит, как виолончель. Заслушиваясь песни, вы с удовольствием слушаете в промежутке одни звуки без слов, когда певец дает отдых своему голосу. Все внемлет ему безмолвно; как вдруг приходят два посланника из Брезовицы с известием, что вчера 500 человек арнаут приходили, чтоб занять ее, но, не полагаясь на брезовчан, которые приняли их весьма недружелюбно, удалились, оплачкавши (ограбивши) два крайние дома. В Плаве и Гусинье сильное движение; на завтра ударят непременно.

Это прерывает и пение, и беседу. Все укладываются спать; страже поручено разбудить за 4 часа до рассвета.

Настало время пробуждения. Наш трубач трубит: "вставать", ему отозвалась труба на той стороне Лима. И там, и тут зажигаются востры, и около них закопошились люди. Осветились огнями вершины гор над Аржавицей и Великой; то наши же поднялись и заняли свои позиции. А нам еще есть время; можно успеть на позицию за полчаса, когда неприятель будет уже на походе.

Небо сплошь затянуло облаками; темно, хоть глаз выколи; мелкий дождь сеет, как сквозь сито; но тепло и тихо. В хане все поднимаются не хотя; Тодор поднялся, сделал некоторые распоряжения и снова повалился. Большинство, впрочем, поднялось и сидит в ожидании кофе, который тут же варит нам корчмарица. Прежде всех разговоров каждый начинает рассказывать свой сон все выслушивают внимательно и единодушно присуждают, что он значит.

Один рассказывает: "Иду я где-то, а мимо меня летят две птицы, быстро, а низко я прыг! и схватываю их за ноги и хвосты. Гляжу: белые соколы вот небывалое дело, чтоб соколы были белые! Это дорогие птицы — говорят мне [29] люди — понеси их князю; у него уже сидят две таких птицы в клетке, и начали петь, да так прелестно поют! а тогда будет еще две." "Сон за доброе — соглашаются все: — две птицы в клетке — арнаут и турчин, которые уже покорились князю в Подгорице, Баре и Никшичах, а белые соколы — какие-нибудь важные турецкие или арнаутские главари, которых возьмешь в плен ты или кто-нибудь другой из нашего войска. Один, может быть, Али-бег, а другой, неизвестно кто." Другой видел во сне, будто под рубашкой у него что-то очень холодное; ощупывает рукой и выбрасывает змею. — Это на мороз.

Разсказывает свой сон и командир Вуксан: "Прихожу я будто к Дечанам (знаменитый монастырь между Печью и Дьяковицей); ворота затворены; стучусь. Кто ты? — спрашивает голос из-за ворот. — Я, Вуксан. — Ты не можешь войти в монастырь на тебе есть большой грех."

Все задумались.

"Я это понимаю так: — начинает толковать сам рассказчик — церковь, значит мне смерть; а грех тоть, что с малым войском прийдется биться против многочисленного арнаута."

Толкование показалось всем столь рациональным, что никто не возражал.

Пробудившись, и другой командир сообщил свой сон. Ему виделось, будто с горы спускалась на пшеничное поле пара волов в ярме; он их взял за рога и повел.

"Хорошо это для тебя — согласились все — тебе предадутся какие-то арнаутские главари без боя." А кто-то приметил, что это просто предвещает зиму.

Особого впечатления эти сны не произвели ни на кого; да никто и не вспомнил их потом не вспомнил своего сна и Вуксан даже тогда, когда ему через 3 недели после того привелось потерять почти 100 человек убитыми и ранеными именно вследствие того греха, что в азарте слишком далеко погнался за неприятелем. Вообще, прибегая к гаданию и толкованию снов, здесь не поддаются их тяжелому впечатлению. Это одно простое желание, из любопытства приподнять завесу, скрывающую от нас темное будущее, когда нет никаких положительных данных, на основании которых можно бы было предузнать что-нибудь путем наведения; а потом никому нет дела ни до [30] снов, ни до предсказаний. Понятно: действуя постоянно на риск; т. е. с малыми силами против гораздо многочисленнейшего неприятеля, здесь не приводится рассчитывать, а только гадать и пыгаться на счастие, почему черногорец во всяком военном предприятии говорит: Сделаю то и то, "ако Бог да и сретя (счастие) юначка." Под именем однако юнацкого счастия он не столько предполагает удачу, кат слепой случай, сколько свою личную храбрость и ловкость.

Роковой час близится. Трубачи трубят сбор, который происходит на той и на этой стороне Лима. Разсветает; всеми овладевает нетерпение: всех занимает вопрос, ударит или не ударит арнаут?

"Не смеет ударить" — говорит один.

"Если б хотел ударить, он ударил бы теперь, в саба (Первая утренняя молитва у магометан на восходе солнца) — добавляет другой.

"Давно бы прибежал кто-нибудь со стражи" — подтверждает третий. В 8 часов приходит стража и объясняет, что ничего нет.

"Все кто брезовчане, кукавицы: трусы они, от страха бегут сюда и врут; только смущают; не следовало бы их пускать сюда." — Такое обвинение слышалось из толпы против людей, которые, как оказалось впоследствии на деле, далеко того не заслуживали; и все это происходило от того, что большинство желало боя и томилось напрасными ожиданиями. На том основании, что я провел в войне много четвергов и ни один раз бой не состоялся, некоторые говорили мне шутливо: "Ну тебя, москов! не приходи ты больше к нам, потому что, как ты прийдешь, наверное не будет боя."

Если всякому войску тяжеле всего переносить трудности походной жизни, чем сражение, то это еще больше применяется к чёрногорцу, который терпит нужду больше всякого солдата любой европейской армии, а к бою привычен, как ни один из них; Вот почему так равнодушно или скорее весело встречается приближение момента боя в военном лагере. Теперь посмотрим, что в то самое время происходит вдали от него, в мирном жилье, где не осталось ни одной мужской души, кроме детей и дряхлых старцев, в семье, с томительным чувством ожидающей или счастливого возврата своих — отца, [31] мужа, брата, или рокового известия, что тот или другой погиб, посечен, и его уж больше не увидят. Здесь нет сомнения — ударит или не ударит турчин здесь это принимается за несомненное, и потому вся мысль, все чувство направлено к ожиданию исхода боя и дальнейших его результатов.

Вот вам одна из таких сцен, может быть, наименее мрачных, какие должны происходить в других семьях. Здесь всего два лица: старуха Лепосава, жать двоих сыновей и сноха, жена одного из них; в бой ушли оба сына: один 21 года, другой 18 лет; и больше никого в семье нет. Старуха эта очень хорошо помнит знаменитый бой в Полиньи 1854 г., когда сборное войско из васоевичей, пипер, морачан и равчан было побито, и сожжено было все Полимье и угнано много разного скота; а в Плаве и Гусиньи выставлено было на позор 80 христианских голов. Тогда она была вдовою после первого мужа, оставшись с 4 маленькими детьми; в бою лишилась брата и еще нескольких человек родни. Потом был бой 1862 г. (вторичный), когда все васоевичи были сожжены до самого Комьи и, наконец, 3 года назад, опять привелось бежать под Ком, а, воротившись назад, найдти одни пепелища.

Ей уже под 60 лет, и думалось бы, что теперь, наконец, можно успокоиться, так как теперь васоевичи совершенно соединились с Черногориею и стоят под рукою князя, который богат и пушками, и ружьями в значительном количестве и всякого рода припасами не то что в прежнее время, когда васоевич жил почти с голыми руками. И вдруг оказывается, что страдания ее народа еще не кончились и предстоит ряд новых испытаний, конца которым не видать в ближайшем будущем. Ее это убивает, как патриотку; ей обидно за свое племя "многострадальное", как она обыкновенно называет его. Поэтому она скорее сердита, чем в горе.

Время ужинать; она не хочет и как будто больна; ужинаю я со снохой. После ужина приходят к нам из соседнего дома: старуха, две молодые женщины, одна с грудным ребенком, и еще трое маленьких детей. У них тоже двое ушли в войско; видно, и им жестко дома одним. Да и узнать хочется что-нибудь от меня или от нашей Лепосавы, которая, надобно заметить, вообще много знает, и при мне не раз повествовала [32] целому мужскому собранию о бое с такими подробностями, как будто сама в нем участвовала.

Молодые женщины уселись по скамьям с вязаньем и шитьем; дети прижались к матерям, грызя по куску сахару, которым их тотчас же угостила молодая хозяйка; а старухи уселись перед очагом. Лепосава, видимо, обрадовалась приходу гостей и потому что хотелось высказаться хоть перед кем-нибудь. "Что это только делается! — начала она — эта война затеяна чисто с тем, чтобы доканать васоевичей. Ты посмотри пожалуйста: посылают бригадира без войска; привезли пушки и все хотят употребить их в дело; а одна пушка лежит здесь на Андриевице (это легкое конное орудие), вместо того, чтобы поставить ее на Превсио, или дать Тодору. А Тодор внес бы ее на Батедали, на Джанию; да как бы ударил!... ведь ты знаешь, как арнауты боятся пушки. Одна пушка стоила бы четырех баталионов."

Все это она говорила с таким убеждением, как будто она сама когда-нибудь участвовала в бою. Потом она перешла к нужде, которую терпит войско, и опять таки, главным образом, васоевичи.

Старуха-гостья только слушала ее, изредка вставляя какое-нибудь слово. Затем молодые женщины с детьми ушли, и остались две старухи одне; сноха тотчас заснула на скамье. Старухи сидят неподвижно, и их фигуры, как статуи, рисуются перед пылающим огнем. Обе оне заняты одною мыслию; но какой контраст между той и другой.

Гостья, довольно крупного роста, сидит, выпрямившись и подперши щеку рукой; две плетенки седых кос, связанных в кольца, спускаются до плеч и обрамляют бледное старческое лицо, изборожденное тонкими морщинами; серые тусклые глаза неопределенно смотрят в пространство; не разберешь: оно как будто хочет улыбнуться чему-то, сказать что-то или об чем-нибудь спросить. Другая, напротив, вся сосредоточена в себе, вся погрузилась в мысль и чувство, овладевшие всем ее существом. Сидя на корточках, она вся сжалась, так что лицо ее касается колен и два кольца черных нос, унизанные ceребряными монетами, висят, немного не касаясь пола, руками она обхватила свои колени. Тяжела должна быть ее дума; это можно видеть по удрученному положению ее стана. [33]

Несколько минут эти две фигуры сидели молча, неподвижно; наконец, гостья начала тихо и осторожно: "Помнишь ты, Лепа, нашу Станку покойницу; помнишь, какая она была красавица, как мы любовались ею, когда выдавали замуж как она красива была, когда расчесывала свои длинные, густые косы; а лицо, бывало, так и горит румянцем.... Точно такою видела я ее и во сне, только румянца на ней нет, и такая печальная. "Что ты, Стано?" спрашиваю я. А она мне: "Разве ты не знаешь, что я овдовела, а теперь выдают меня за Али-бега?" да с этими словами, как упадет ко мне на грудь, как заплачет.....Тут я я проснулась. Что бы это значило?"

Подняла голову Лепосава, уставилась на гостью своими черными проницательными глазами и начала говорить медленно, с расстановкой, как будто читая: "Что за Али-бега выдают христианку, — зло за нас; будит вам какое-то посрамление; и что он женится на покойнице, — зло для него. — Видела и я сон; только не знаю, как его объяснить: Ночь и снег, как теперь; a Лазарь (наш сосед) пашет. Пашет он по снегу и выварачивает землю, а она так и рассыпается, как песок, и притом месяц над ним, серпом, светит, как солнце. Месяц значит царский суд (слово "царский" относится к турецкому султану); а что значит остальное, никак не могу понять; знаю только, что нас ждет что-то страшное." Старуха замолкла, снова склонилась внизу и погрузилась в думу, произнося тихо: "А что будет завтра там! что там будет!..." и снова замолкла. Потом, немного подумав, сказала громко: "Это будет второе Косово поле!"

Гостья, довольная тем, что кое-что выведала и в то же время высказала лежавшее на душе, удалилась домой и мы остались одни.

Народ здешний вообще мало выражает свою набожность внешним образом в редком даже доме вы найдете икону, и все домашнее моление состоит в том, что человек перекрестится несколько раз перед едой, после еды, ложась спать или вставши после сна, и при этом вместо заученной молитвы, проговорит свою собственную коротенькую, состоящую в призывании благословения божия или в благодарении. Утром, когда умываются, крестятся три раза, после того, как один раз плеснут водой на лицо, после чего доканчивают умывание. Лепосава не отличается в этом отношении от других; но [34] на этот раз ее молитва была несколько длиннее и произнесена была с большим чувством. Вот эта молитва почти дословно: "Спаси, Господи, и ты святая Богородица, и ты святой Димитрий, и ты Никола — рутник; всех вас прошу: спасите этот страдающий народ; подкрепите здоровьем и терпением всякого войника, что теперь лежит в снегу, холодает и голодает; не дайте ему умереть от нужды или погибнуть от врага, а если кому суждено погибнуть, пусть погибнет юнацки, со славой; упокой, Господи, душу его!"

Из этой молитвы можно было заметить, что ей заранее представляется смерть в разных видах, но об собственных детях она не помянула ни словом: она сливает их совершенно в одну нераздельную единицу со своим народом.

Бой не состоялся и на этот раз; и присутствие, накануне дня, в который ожидали его, в семье дало мне ясное понятие о том, какое громадное различие в чувствах и положении того, кто сам идет в бой, и того, кто обречен оставаться пассивным в томительном ожидании его роковых последствий.