ПОПОВИЧ-ЛИПОВАЦ И.

ЧЕРНОГОРСКИЕ ЖЕНЩИНЫ

I.

Родилась черногорка... Мать убаюкивает ее словами юнацких песен, обещая в них ей мужа — не богача, не красавца, но богатыря:

“Расти, кчери, докле не порастеш,
Кад порастеш, кад лепа нарастеш,
Удатьу те за добра jунака”.

(Рости, дочка, пока не выростешь красивою девушкою, тогда я выдам тебя замуж за храбреца).

Вот первое воспитание черногорки,— первое пророчество и желание ее матери, которая только об одном и думает, чтобы ее дочь вышла замуж за богатыря. Но что отец,— как он относится к новорожденной? «Извините», говорит отец, рассказывая о рождении дочери, «у меня родилась дочь» — и это «извините» («опростите»), характеризующее отношение отца к новорожденной, сопровождает ее до могилы: черногорец о своей дочери, жене, сестре, матери, не может иначе говорить, как прибавляя слово «опростите». Почему же это так?

Многие путешественники, не проникнув в центр страны, по незнанию языка и нравов, по недоступности гор и самого народа, не любящего сближаться с иностранцами, поняли этот обычай, как факт, говорящий в пользу их предположения, что черногорка — рабыня. Но они очень ошибаются: я, зная свою родину и ее обычая, готов опровергнуть эти нелепые сведения, распространяемые по Европе, и постараюсь дальше [139] объяснить, что черногорка пользуется полным равенством с черногорцем.

Действительно, черногорец не радуется новорожденной: он предпочитает, чтобы у него родился, сын; но этого самого мнения придерживаются поселяне всего мира, потому что, получая сына, они со временем приобретают рабочую силу. А в Черногории и еще более нуждались в сыновьях: историческая жизнь этого народа сложилась так, что ему приходилось 500 лет бороться за свободу своей родины с врагом, гораздо сильнейшим его — турками, и очень естественно, что он, как народ воинственный, желал иметь побольше людей, способных воевал; во-вторых, общественная жизнь черногорца заставляла его постоянно с нетерпением ожидать сына: до владыки Петра II между самими черногорцами шли племенные распри, происходившие из «кровной мести», и надеяться на победу должна была та сторона, в которой преобладало мужское население. В-третьих, дом и, наконец, племя, в котором находилось больше мужчин, брало верх над другими племенами и называлось «кугичи», а другие — «никоговичи» (это заменяло в Черногории несуществующие там сословия). Нельзя было не желать сыновей,— и так это бывало и бывает у всех воинственных народов.

Но почему же «опростите», почему с таким пренебрежением встречает черногорец черногорку, появляющуюся на свет? Бяк вы увидите из моего рассказа, черногорец уважает женщину и готов погибнуть за нее; но патриархальные нравы смотрят вообще на отношения в женщине, как на грех, и черногорец также говорит «опростите» и о родившемся сыне. Если ему необходимо сказать, что его супруга находится в интересном положении, он не находит слов для выражения итого обстоятельства, и смешно смотреть, как усиливается он подыскать более приличное и удобное слово.

Но, несмотря на предпочтение сыновей, черногорская девочка растет, встречая такую же любовь; с того времени, как девочка начинает говорит, отец не пренебрегает ею, играет с ней, целует ее. Хотя она при появлении на свет и не возбуждает такого одушевления и радости, как сын, которого встречают выстрелами, поздравлениями и пиршествами, но все-таки она считается равным членом семейства, как и ее брат. Ее воспитанием — опять, как везде — занимается мать, сестра, тетка, вообще женщины; отцу принадлежит исключительно воспитание сына. Но и дочь внимательно слушает, как отец, сидя [140] вечером у костра, поет эпические песни своего народа, «уа гуслярски звои», и также с ребячества напитывается духом храбрости и самопожертвовании, который отличает черногорских женщин»

II.

Воспитание черногорской женщины — спартанское. Она растет в родительском доме до седьмого года; подросши, она исключительно занимается уходом за птицами; на нее до этого времени и не обращают много внимания. Но когда исполнилось девочке семь лет, в ней уже появляется инстинктивное стремление в труду, ее начинают считать членом семейства, которое своим трудом заработивает хлеб. Не раз путешественник встречал на отвесных скалах Черногории молодую девчонку, которая тащит на плечах тягу дров, ею самою нарубленных,— не раз он мог видеть румяную восьмилетнюю девочку, которая, как серна, прыгает по неприступным скалам романтичного Ловчена за белорунным стадом.

В Черногории развито скотоводство, особенно в краях соседних с Герцеговиной, Старой-Сербией и Албанией. Заниматься скотоводством, быть пастухом — считается почетным; несмотря на род, племя и развитие, все черногорце и черногорки переживают эту фазу жизни. Странно это кажется многим путешественникам; один из русских ученых путешественников удивлялся, что черногорский князь был прежде пастухом... Но пастушество для черногорца — и военная школа. За недостатком в своем краю пастбищ, черногорцы принуждены были водить свои стада на турецкую территорию и там пасти их силой. Окруженные со всех сторон ренегатами, которые в храбрости нисколько не уступают им самим, черногорцы неоднократно вынуждены бывали с оружием в руках отстаивать своего барана,— иной баран стоит головы черногорского юноши, нередко и девушки. Благодаря этой обстановке и у черногорской девушки и женщины формируется такой характер,— приобретается энергия, храбрость, которые стали славой черногорского народа. Здесь черногорке-девице случается увидать раненого брата, убитого дядю, обезглавленного отца! Нервы ее крепнут, она исполняется местью туркам; ей не раз приходится и самой участвовать в схватке...

Вот один случай. На восточном краю Черногории живет [141] племя Дрекаловичей, которые пасут свои стада в густых лесах высокого, вечно покрытого снегом Дурхитора, большая масть которого принадлежит туркам-колашинцам. Паслось стадо черногорца Митры, смотрела за ним двенадцати-летняя девочка Яница, рядом паслись стада и других черногорцев: всего в этом краю находилось до двадцати пастухов и пастушек. На противоположной стороне пасли турки-колашинцы. В одно майское утро, раньше зари, послышался голос Яницы: «братцы, на ноги! идут турки!» Моментально этот голос разнесся между молодыми пастухами и пастушками. Все встали, вооружились и, собрав раньше свое стадо и заперши его в тор, заняли позицию. «Где турки, Яница?» — «Вот, смотри, уже подымаются на гору. Идите, ребята, веселей, рубите турка,— ведь он несет нам свое оружие в подарок».

«За крест частни и слободу златну — кто черногорец — вперед!» закричала Яница и бросилась вперед, вооруженная одним кремневым пистолетом. Для черногорца и не нужно больше этого слова: тогда он бросает ружье — цефердарь, хватает «святой ятаган» и бросается на врага. Пастушки тоже последовали за ними: у одной — дубина, у другой — топор, у третьей — ружье, но у большинства — камни, которые они и бросают с высоких скал на наступающего врага...

Схватка началась... Турки отступают, черногорцы торжествуют, возвращаясь с окровавленными ятаганами и турецкими трофеями; они без особенных потерь уничтожили двадцать турок. Но кого несут на носилках по извилистой тропинке? Это — Яница: она довольно тяжело ранена ятаганом по плечу; спасая другого, она получила сама удар, но она не плачет,— она смеется, она радуется, что спасла своего жениха Марка.

При таких примерах, которых множество, черногорки не только участвуют в битве, но после ухаживают за ранеными, становясь сестрами милосердия. Не мудрено, что из них воспитываются впоследствии матери — славянские спартанки...

В последние годы и русским докторам не раз случалось видеть между своими пациентами девочек 8-12-ти лет. Лично я знал двух таких,— они лежали в цетиньском госпитале «Билярда». Обе были ранены в правое плечо.

О чем же думает такая пастушка в продолжении своего пастушества?

На неприступных романтичных черногорских горах, пропитанных кровью турецкой, нередко увидишь молодую [142] стройную, красивую дочь природы, которая, как олень, прыгает за молодыми ягнятками.

“Расти драги, докле не порастеш,
Кад порастеш, проси ме у отца,
Па допес ми на дар ти ябуку,
Турску главу на верх опитра колца».

(Расти мой жених, пока не выростешь; когда выростешь, проси меня у отца, но принеси мне в подарок яблоко — турецкую голову на остром колу).

Так черногорка еще ребенком пропитана традиционным озлоблением против турок и подстрекает своего будущего жениха, чтобы он непременно постарался добиться ее любви «кровью турка»,— она от него ничего не желает, только чтобы он был юнак.

Цивилизованные дамы могут придти в ужас: «что тут хорошего? Варварство, отсутствие женской нежности, жажда к пролитию крови» и т. п. Но я скажу в защиту моих соотечественниц, что женщина, которая с самого рождения слушала «уз гуслярни звон" о подвигах своих прадедов, которая видела, может быть, не раз, как турки ранили ее отца, оскорбили сестру, мучили старую мать, отрубили голову любимому брату и пр., и не может иначе чувствовать; ее условия жизни, окружающая среда, доблестная история ее народа — даже обязывают ее быть подстрекательницею народа, которому она считается дочерью.

III.

Но пускать взрослых девушек в пастушки или «пастирицы», как их у нас называют, в обществе молодых «пастырей», без всякого родительского присмотра,— не покажется ли с первого взгляда странным и щекотливым? Правда, странно для человека незнакомого с высокою нравственностью черногорцев, но вполне естественно для того, кому она Известна. Народ черногорский придает великое значение чистоте нравов,— редко случается, чтобы девушка нарушила строгий обычай. Если такая и найдется,— она не только бывает прогнана из родительского дома, но народный обычай прогоняет ее и из границ ее маленького отечества; обыкновенно она обречена искать убежища в Турции и Австрии. Но и молодца, который осмелился пренебречь обычаем, ждет ужасная казнь: [143] в большинстве случаев его убивают братья оскорбленной девушки, хотя случается, что дело приходит к обоюдному соглашению, т.-е. он женится на девушке. Но и впоследствии, уже в законном браке, она не пользуется уважением. Не раз из-за этого повода выходили ужасные кровопролития между племенами, из которых одни принимали сторожу девушки, другие — юноши.

Тридцать лет тому назад,— рассказывала мне бабушка,— жила в моей деревне девица Мака, которую родители послали пасти стадо на остров Вранину, на Скутарском озере. Там пасло и племя цеклин. Между цеклинскими пастухами был сын капитана Лага Джуканова, Иван, который соблазнил Маку. Несчастная девица поздно опомнилась — и решила удавиться. Но в ту минуту приходит ее брат и спрашивает: что сестрица? Отчего ты так скучна? Что с тобой?

— Брат, я недостойна зваться твоею сестрою, я несчастная, я нанесла пятно на наш храбрый дом...

— Что ты сестра, с-ума сошла или шутишь! Не может быть! Кто оскорбил тебя? Покажи его или я убью тебя,— слышишь — покажи!...

Но несчастная не хотела выдать любимого юнака, она предпочла смерть и бросилась в глубокое озеро. Брат посмотрел на эту сцену спокойно, он только сказал: «и лучше честно умереть, чем нечестной жить!» и бросился искать молодых пастухов. Не долго искал; нашел их он в веселой беседе, которую он прервал такими словами:

— Где скрылся изверг, трус, подлец, который осмелился осрамить мою сестру? Если он юнак, то пусть выходит на поединок? Где он, баба?..

Закипела кровь, поднялась рука — и в ней ятаган: вышел молодой, красивый парень, Иван: «Вот я! вот тебе и поединок!» Скрестили они ятаганы: раз, два — и все кончено! Нет головы у Ивана — он убит...

После этого события загорелась война между двумя племенами, стоившая сорока человек убитыми и ранеными. Так дорого ценят честь черногорки!..

Молодая черногорка сама сознает, как она может своей несдержанностью уронить свой дом, даже племя, и предпочитает смерть бесчестию. Вот пример из прошлогодней турецко-черногорской войны, известный всей Черногории. На границе Васоевичей находится турецкая крепость Колашин, которая, кстати заметить, в силу берлинского трактата, уже находится [144] в руках черногорцев. В 1877 году Мехмед-али-паша напал на племя Васоевичей; Али-Саиб-паша двигался на соединение с известным Сулейманом-пашой, который прошел Дугу, достиг Никшича, перевалил на правую сторону и находился в Белопавличе.

Именно в это время войско Мехмеда-али-паши, состоявшее из албанцев, которые его впоследствии убили, заняло деревню, кажется, Смоково. Часть неуспевших спастись жителей была вырезана, другая — посажена на кол, третья — брошена на съедение свиньям. Осталась в живых одна только жертва, шестнадцатилетняя девушка Иоке. Во время всеобщего избиения она успела спрятаться в какую-то пещеру, но зоркие глаза юсбаши Мехмеда не упустили из виду красавицы; он бросился на Иову, защищавшуюся, насколько было возможно, камнями. Бой был неравен; Мехмед естественно оказался сильнее, может быть, не вполне еще сформировавшейся девицы... Он ее взял живую в плен. Начал он целовать свою пленницу. Защищаться было напрасно, оставалось употребить прирожденную горцам хитрость. Иоке обратилась в Мехмеду с такими словами: «делибаша (красавец)-турок, ведь я не убегу от тебя, я твоя... но только не здесь,— здесь нас увидят, пойдем подальше, пойдем, делибаша!»

Мехмед последовал за Иоке на край отвесной скалы. Здесь, стоя на границе жизни и смерти, Иоке прошептала Мехмеду: «поцелуй меня, делибаша!» Разгорелись глаза у свирепого турка, охватил он ее своими окровавленными руками, охватила и она его за шею, крепко прижала в своей девической груди и — бросилась вместе с ним в пропасть... Они погибли... Спустя несколько дней родственники спустились в пещеру и там нашли два трупа: изверга Мехмеда и героини Иоке. Народ впоследствии говорил: молодец-девушка!

На правой стороне реки Тари, текущей в черногорских Дробняках, находится монастырь Доволя, построенный монахом Германом в 1707 г. Прелестная местность, покрытая лесом, окруженная горами, приманила сюда и турок. В 1857 году в этом монастыре находилась турецкая посада (гарнизон); начальнику ее пришлась по душе четырнадцатилетняя черногорская девушка — и он решил, во что бы ни стало, овладеть ею. Но как это сделать? Он хорошо знал, что черногорка не станет с ним, мусульманином, и разговаривать; оставалось увезти ее, что он и сделал. Несчастная девушка пала жертвой страстей турецкого бимбаши... [145]

Весть донеслась по Черногории и особенно на Цетинье. Тогдашний князь Даниил, человек мужественный и энергичный, никоим обратом не хотел перенести оскорбления, сделанного простой девушке, и немедленно приказал черногорцам уничтожить турецкий гарнизон. Сказано — сделано. Гарнизон был истреблен до единого человека.

Считаю нелишним упомянуть здесь о беседе русского путешественника, А. Н. Попова, с владыкой черногорским, Петром II.

Попов. «Отчего нет в Черногории ни одного постановления об оскорблении девицы или замужней женщины?»

Владыка. «Не нужно».

Попов. «Но, а если кто оскорбит женщину?»

Владыка. «Это было бы то же самое, если бы вы сказали: «ну, а если кто вспрыгнет на луну?»

Далее в своей книге Попов говорит: «права мужчин и женщин в Черногории одни и те же, и нет никакой зависимости, кроме нравственной; личность женщины обеспечена еще более, нежели личность мужчины».

Не раз девушки совершали подвиги, которым удивлялся весь народ, и которые сохраняются в народных песнях.

Вот, между прочим, исторический факт, вложенный народом в уста гуслярам:

На деревню Камтел напал, сильный отряд турецких войск; он грозил превратить все в пепел. Не трудно было взять приступом слабо защищенную деревню, и турки, действительно, взяли и разорили ее, но не могли овладеть они «кулою» (башнею), в которой искали убежища женщины и дети, геройски защищавшие ее. Много турок легло под стенами башни, но под конец не доставало силы храбрым женщинам.

— Что же вам делать?— спросила одна.

— Я знаю что!— ответила девица Иела Марунова и, стащив в угол башни весь остававшийся порох, поспешно отворила ворота.

Турки, озлобленные потерями, воспламеняемые — отчасти желанием отмстить за павших товарищей, отчасти овладеть женщинами, жадно бросились в башню. Но когда вошло в нее человек до 500, страшный гул взрыва пронесся по окрестностям: от башни остались только развалины — и в них похоронены все — кто в ней были — и славянки, и турки... [146]

IV.

Черногорская девушка бывает «планинкой» (пастушкой, от «планина» — гора) только весною и летом — и тогда учатся хозяйству: делать масло, сыр и проч., не забывая в свободное время заняться работой. Она вяжет свои живописные рубашки, схожие с малороссийскими, шьет одежду брату, отцу, родственникам, делает обувь, т.-е. «опанки» или русские лапти: только у нас они далеко прочнее, лучше и красивее.

Девушку считают за хорошую рабочую силу; она трудолюбива, она работает постоянно — летом и весной в густых лесах и пастбищах, осенью и зимой у родительского очага. Иначе не может и быть. Условия черногорского быта заставляют женщину вести именно такую труженическую жизнь. В то время, как мужчины дерутся с врагом, в двадцать раз сильнейшим, чтобы спасти свою родину, жен и детей, женщины занимаются домашними работами, чтобы иметь возможность прокормить юнаков. Если к этому еще прибавить, что, до последнего времени, черногорцы, как народ воинственный, всевозможные ремесла считали ниже достоинства воина, и что не находилось человека, который согласился бы взять в руки ремесленный инструмент, то не мудрено, что приходилось женщине делать то, чего черногорец так боялся.

Кстати упомяну здесь, каким способом появился первый ремесленник в Черногории, сапожник Чокета.

Молодой белопавлич Чокета приготовлялся в, какой-то школе к священническому званию, но так как он хромал на одну ногу, то владыка и не согласился посвятить его. В это время князь Николай пригласил несколько ремесленников из Австрии в учителя молодым черногорцам, которых князь намеревался собрать и отдать в руки австрийским учителям. Но, увы! князю не удалось собрать молодежи: кому он ни предложит,— все отказываются. Все говорят: «господару! наши предки резали турок, а не сапоги шили,— мы убежим в Турцию, если нас заставят работать». Родители тоже взбунтовались. Нечего было делать; князь должен был отказаться от своего плана. Только несчастный Чокета, не принадлежавший к хорошему племени, был жертвой черногорского прогресса. Князь, раз гуляя с своей свитой в Цетинье, заметил Чокету и, подозвав его к себе, начал говорить: «Ну, Чокета, знай,— я тебя повешу, если ты не начнешь работать!» «Вешай, [147] государь, я предпочитаю смерть этому постыдному ремеслу».— Как постыдное? Ты, мой милый, не знаешь, что многие европейские государи учатся ремеслу,— не то, что ты, бедняжка. Пойдем, Чокета, к сапожнику, поработаем вместе, чтобы черногорцы не смеялись над тобой,— и если кто тебе что-нибудь скажет, ты ему отвечай: я с господарем работал». Сказано» — сделано. Князь взял в руки работу и, таким образом, застать работать Чокету. Так явился в 1869 году первый черногорский сапожник!

Но народ не перестал смотреть на него с презрением, говоря: «ты занимаешься бабьим делом», а женщины говорят: «наш друг Чокета».

V.

Итак, девушке приходится много и усердно работать. На этот труд черногорцы привыкли смотреть с благодарностью, которую они высказывают не словами, а делом: отмстить за девицу считается одинаковым, как и отмстить за мужчину. Попов рассказывает в своем путешествии по Черногории факт, случившийся в его время.

Черногорцы хотели разрушить одну австрийскую казарму, находящуюся на границе маленького княжества, но их было мало, штурмом взять ее было невозможно. Тогда одна черногорская девушка без ведома мужчин вздумала поджечь казарму, ее заметили австрийцы и убили...

Увидав это, черногорцы взбесились: «как же можно убивать женщину? это бабье дело!» (Сам черногорец считает самым постыдным делом тронуть неприятельскую женщину). И, вынув ятаганы, бросились на казарму и отмстили за молодую героиню.

Черногорец считает своею обязанностью защищать везде и против всякого хотя бы и незнакомую женщину или девушку. Приведу в пример действительное событие из жизни племени кучи.

Был праздник в известном монастыре Белопавличском под Острогом, где почивает тело св. Василия, поклониться которому стекается почти вся Черногория, часть Албании и Герцеговины, не исключая и турок. Отравилась и одна девушка в племени кучи, по имени Ружа. Подкараулил ее молодой Станко и преследовал ее по дороге, пока не догнал. [148] Заговорил он с нею, начал любезничать, как выучился в Подгорице, турецкой крепости, где жил два года, предложил ей присесть: она его послушала. Взял он из своей торбы разных съестных припасов и предложил ей с них позавтракать: она не отказалась. Он было позволил себе и более фамильярное обращение с ней; ответов был удар, который нанесла ему по лицу Ружа, говоря: «изверг! ты за хлеб и соль хочешь оскорбить меня и мой дом». Подвыпивший Станко, думая, что никто его не видит и не слышит, кроме Ружи, схватил ее и силой повалил на землю. Но все это видел и слышал его родной брат, который, как, зверь, прыгнул чрез какую-то стену и ятаганом отрубил голову родному брату... За то он спас честь молодой черногорки. Этот факт случился в 1858 году.

Какая громадная разница в отношениях черногорца в женщине сравнительно с некоторыми из кавказских племен: черкесов, имеретинцев и др., где продают своих дочерей, чтобы наполнить гаремы турецких вельмож, где по случаю прохода турецких войск добровольно приводят своих жен в палатки турецких офицеров. И вот таких-то женщин некоторые путешественники сравнивают с свободными дочерями свободного народа!

В дополнение этих эпизодов, не могу умолчать об одном факте нашей истории, где весь народ принимает участие в судьбе и чести нескольких девиц.

Великий визирь боснийский (1756 г.), с 45,000 войском вздумал заставить храбрых черногорцев прислать ему «горный букет из лучших цветов неприступных гор». По преданию, визирь писал владыке и государю черногорскому, Василию Петровичу: «слушай меня, горный монах: пришли мне немедленно двенадцать красивых девиц 12-15-ти-летнего возраста, и кроме того еще вдову, красавицу Белу Станишину: их возьму я вместо подати. Если не исполнишь моего желания — клянусь тебе, черный монах, святым Мухамедом и богом Аллахом, что предам пламени всю Черногорию, и весь народ ваш или под саблю положу, или в плен возьму!.. Помни о том, что теперь написано тебе и скорей отвечай». Черногория находилась тогда в критическом положении: изнуренная продолжительными войнами, она была доведена до крайности, был недостаток в военных припасах, свирепствовал голод, не было, наконец, ни денег, ни лошадей.. Что оставалось делать владыке? Он собрал всех племенных старшин Черногории, прочитал [149] письмо, на которое решено было, по эпическому преданию, ответить таким образом: «пошлю я тебе вместо девиц молодых — двенадцать свиных хвостов, а за одну Белу Станишину — двенадцать бараньих рогов, чтобы все это носил ты на своем турбане; кроме того, пошлю тебе двенадцать камней, чтобы ты их отослал царю, вместо подати, и чтобы знал — что такое Черногория». После такого ответа последовал полный разрыв между владыкою и визирем; черногорцы ждали турок у Оногошти. Сражение продолжалось четырнадцать дней — с переменным счастьем, под конец турки начали одерживать верх. У черногорцев уже истощился запас пороху, но им удалось добыть аммуницию от бокезов; они напали на турок, разбили их, визирь сам едва ускакал.

VI.

Обратимся к домашней и общественной жизни черногорской девушки.

Девушка в Черногории пользуется такою широкою свободою, с которою может сравниться только отчасти свобода американских девиц. Родители пускают ее везде одну; даже и за границей Черногории, напр. на австрийских и турецких рынках, присмотр предоставляется ей. Иностранных наблюдателей, которые считают черногорку рабыней, поражает и убеждает в этом один, с первого взгляда, странный обычай — целования девушками и женщинами рук у мужчин, а в некоторых краях Черногории еще удержался обычай умовения ног гостям. Этот последний обычай очень древний, старославянский и даже античный; существует он в пограничных округах с Герцегоиной и Старой-Сербией: в Бананах, Зубцах, Васоевичах и др. Что касается целования рук старшему,— то от него не освобождены и мужчины до шестнадцатилетнего возраста, т.-е. до той поры, пока они не начнут носить оружие и воевать с врагом отечества. Кроме того, женщина целует руку старшей женщины и сама получает ответный поцелуй в щеку, напр., при встречах на дороге, хотя бы и незнакомых черногорок. Неженатому мужчине девушка избегает целовать руку; она считает его недостойным этой чести, потому что он еще не вырос, чтобы носить оружие, не вырос, чтобы жениться, не вырос, чтобы резаться с турками. Единственный случай, при [150] котором целуют руку и у юноши,— это когда он отсутствовал из дома более, чем на год.

Конечно, этот обычай кажется несколько странным иностранцу, привыкшему, напротив, из уважения в прекрасной половине человеческого рода, целовать прелестные ручки, пропитанные ароматами и духами. Признаюсь, и для меня, черногорца по рождению, этот обычай показался странным. В 1870 г., когда но окончании гимназического курса, я возвратился в свою родную деревню, где уважали меня, как сына пламенного предводителя,— я помню, как собралась вокруг толпа юнаков. Все они целовали меня в лицо, но, вдруг, приходят девушки, женщины и старушки, годящиеся мне в прабабушки, схватывают мои руки и покрывают их поцелуями. Я покраснел при такой неожиданности и поднял руки вверх, чтобы не дать им возможности продолжать эту для меня неприятную сцену. Я крайне удивился, когда одна красотка заплакала при этом; после я узнал, что она обиделась — зачем я не дал поцеловать ей мою руку,— хотя я охотно перецеловал бы ее руки.

Не дать поцеловать руку женщине очень опасно, потому что не дают целовать только тем, которые слывут за бесчестных.

Этот обычай черногорцы получили в наследство от древних сербов, и он до того укоренился, что если вы скажете черногорке: отчего вы целуете у мужчин руки? то, наверное, получите всегда такой ответ: «как же не целовать руки у таких юнаков, как наши братья, отцы, родственники, которые так храбро защищают нас и наших детей; они богатыри, а богатырей нужно уважать!»

Девушки в Черногории иди совсем не пьют никаких спиртных напитков или в самых незначительных дозах. Пьяную женщину (как, впрочем, и пьяного черногорца, который постоянно жил бы в своем отечестве) — видеть невозможно; недаром сложилась у нас поговорка: «пьяница — готовая блудница». Девушка тоже не уважает мужчины, который много пьет; она радуется, если жених у ней трезвый, и говориг в песне:

“Мать моя! Оставила я шутить,
Я себе выбрала жениха...
Не вьет он, не курит,
Разве немного вина,— но ни капельки водки”.
[151]

Девушка, ничуть не теряя в своей строгой скромности, бывают на общественных сходках, на народных праздниках, собираются на «керстно имя» (день сербского святого, который считается патроном чьего-либо дома), где бывают национальные танцы, так называемые «хори». Здесь юнак не стыдится протанцовать с девицею оригинальный и довольно интересный народный танец, после которого целует ее пред лицом всего народа. Этот традиционный обычай очень уважает наш народ.

Правда, находятся знатоки нашего народа, в роде француза Фриллея и сербского капитана Влаховича, которые в своей книге Черногории утверждают, что черногорец никогда не целует женщину в лицо, а только в воздух, наглядно показывая ей свое презрение. Эти два автора сравнивают «рабство» черногорской женщины с рабством женщины у диких первобытных индийцев на берегах Ореноко и т. д. Но эти суждения людей, совсем не понявших черногорской жизни, не заслуживают никакого внимания. Как большинство иностранных писателей, они не только не знают народа черногорского, но и не могут знать, потому что никогда не входили внутрь народной жизни. Писатели этого рода всего чаще просто переписывают друг у друга. Перечитав едва ли не все книги о Черногории, я пришел к заключению, что очень большая доля того, что находится в книгах полковника Биалла 1720 г., Ами Буэ 1840 г., С. Робера 1844 г., Шопена и Убичини 1856 г., Ленормана 1866 г., Деларю 1862 г., а также и других писателей, не что иное, как буквальное переписывание одного у другого. Единственные путешественники, заслуживающие нашего внимания — это русские: А. Н. Попов и Е. П. Ковалевский, о которых впоследствии упомяну.

Биалла, Буэ, Робер имеют значение только потому, что передают несколько характеристичных фактов, забытых народом.

Почти все путешественники говорили о черногорской жизни мод влиянием своих домашних взглядов и привычек. И нашли странным, что девушки или женщины сами пашут землю, носят на плечах по два и по три пуда из Цетинья в Каттаро на расстоянии более пяти часов ходьбы и т. п. Но они не подумали, что в его самое время их мужья, братья, отцы или работают еще усерднее, или стоят на турецкой границе часовыми, следя за движением турок; что черногорцы заставляют женщин работать не из принципа, как [152] восточные народы, а из нужды, из бедности. Нужда и бедность заставляет работать везде. Мне случаюсь видеть самому ж Берлине, Париже, Лондоне и проч. женщин — от восьмилетних девочек до шестидесятилетних старух, работающих в удушливой атмосфере фабрик, с сами часов утра до семи вечера. Стало быть, немки, француженки, англичанки тоже рабыни? Эм. Зола говорит о французских женщинах, который рабынями не считаются, следующее: «французская крестьянка, раз выйдя замуж, по большей части хорошо ведет себя. Она очень много работает. Среди каждого поля мы видим согбенных женщин, работающих без отдыха, без перерыва,— это рабочие волы. На севере Франции крестьянка большею частию умственно ниже крестьянина. Она покорна ему. На юге она трепещет мужа, на севере иногда попадаются бой-бабы. Смерть приходить, как избавление. Во французских селах роль женщины ограничивается рождением детей и трудом; у шея нет другого дела. Суеверно-набожная, она следует узким обрядам религии и не может способствовать смягчению нравов своих близких. Если крестьяне развиваются так медленно, то это потому, что их женщины не в состоянии играть своей цивилизующей роли».

Вот характеристика самой свободной женщины; разве она лучше черногорки по Фриллею?

«Черногорки,— говорят Фриллей и Влахович,— находят удовольствие в их подчиненности и унижении и даже видят в этом удовлетворение своего самолюбия, совершенно не понимая того, что оно — просто самолюбие вьючного животного, работающего из всех своих сил. Черногорец бьет свою жену, дочь или сестру самым жестоким образом, но это наказание не озлобляет ее; напротив, она переносит его с гордостью!»

Возможно ли верить, чтобы такой нравственный народ, как черногорцы, которые не заставили работать даже пленных турчанок, чтобы они заставляли работать своих родных матерей или чтобы их матери сносили побои с охотою и даже с удовольствием? Черногорец счел бы оскорблением назваться сыном «рабыни» и Боже сохрани, чтобы он назван жену «рабой». Какая разница в этом отношении у турка-помака и черногорца. Турок всегда скажет: «я взял жену хорошенькую — рабыню», черногорец не иначе как: «моя верная люба». Песня говорит именно о свободной черногорской женщине: «Не родила меня рабыня-девица, ни була, ни белая [153] латинка, родила меня храбрая черногорка, которая не знает такого рабства». Чтобы меня не заподозрили в пристрастии к своему народу, приведу снова А. Н. Попова: «Постоянная война черногорцев была одною из главных побудительных причин к развитию особого характера семейных отношений. Всякий черногорец — воин, он вооружен с того времени, как только может носить оружие и драться с врагами. Этот военный характер черногорца придает ему особенное значение в общественном быту, ярко отличное от значения женщины, потому что женщина, как не воин, не входит в государственные дела, нам ее муж; ее деятельность ограничивается кругом семьи.

«При родовом устройстве, женщина не должна была мстить (хотя и есть очень многие примеры женской мести, которые и сам Попов приводит), равно и мщение никогда не падало на женщин.

«Во время самой жестокой мести и междоусобной войны, женщина всегда безопасна, свободно ходит во враждебные села, встречается с врагами, и никогда рука черногорца не поднималась на женщину. Очень интересен обычай: когда враждуют два племени, то враги, из опасения быть убитыми по дороге, обязаны не покидать своих деревень. Но так как нужно же бывать на общественных рынках: в Каттаро, Реке, Вире, Данилове граде, то собираются женщины, девицы, и сопровождают мужчин до рынка. Этот конвой, сильнее всякой вооруженной силы, потому что черногорец никогда не убьет человека в присутствия женщины.

«Уважение к женщинам у черногорцев так сильно, что он раньше простит обиду свою, чем обиду жене, матери, сестре, или даже незнакомой женщине. На каждое дерзкое слово, направленное на женщину, один ответ: или удар ятаганом, или пуля пистолета. Строгое разграничение семейных обязанностей и военный характер черногорца кладет особый отпечаток на отношения мужчин к женщинам и условливает некоторые обычаи, кажущиеся странными с первого взгляда, в которых думают видеть какое-то рабство и угнетение женщины, между тем, как всматриваясь внимательно в особенные начала их быта, это поверхностное предубеждение исчезает само собою.

«Правда, что черногорец мало заботится о семейственных занятиях; почтя все домашние работы принадлежат жене; она целует мужчинам руку и называет мужа не иначе, как [154] господарем,— но с другой стороны, черногорка может иметь свое имущество, ее личность обеспечена более еще, нежели личность мужчины. Права мужчин и женщин одни и те же, и нет никакой зависимости, кроме нравственной.

«Женщина черногорская дика и робка вне своего дома, но за то нет гостеприимнее и услужливее хозяйки, как черногорка — дома".

С. Робер также понял эту сторону черногорской жизни:

— Черногорка,— говорит он,— для черногорца святыня, он бережет ее от всякого оскорбления. Черногорка очень учтива и гостеприимна, если вы путешественник и особенно иностранец. Стоит спросить у женщины воды, чтобы она принесла вам молока или вина и, притом, без всякого денежного вознаграждения». Таков же отзыв и Ами Буэ.

VII.

Черногорская девушка всеми любима в доме. Особенно нежная любовь существует между братом и сестрой, к подобной любви, по моему мнению, нигде в целом мире отыскать невозможно. Девушка, как член семейства, по смерти отца, может получить в наследство все имущество, кроме родительского оружии, принадлежащего в силу обычного права — ближнему родственнику, способному употребить это оружие против врага. Есть обычай, что если остаются после смерти отца малолетние дети и между ними сыновья, то дочь в наследство нечего не получает, кроме собственного имущества матери; но за то братья, а в случае их малолетности опекуны из ближайших родственников, должны выдать ее за-муж и купить все необходимые для приданого вещи. Если она почему-нибудь не выйдет замуж, то имеет право оставаться под родительским кровом до самой смерти.

Девушка пользуется совершенною полноправностью с мужчиною. Ее допускают одну пред сельское начальство, пред высший суд — сената, пред лицо государя и везде она может наложить ее претензия; ее присяга имеет одинаковое значение с присягой мужчины. Во многих случаях она пользуется снисхождением, недоступным мужчине. Ее всякий защищает, если только она пользуется хорошей репутацией; в противном случае даже ее близкие родственники отказываются принимать к ней участие. [155]

В Черногории, как т везде на юге, женятся и выходят замуж очень рано: тринадцати-четырнадцати-летний возраст считается зрелым.

Обручения делались, бывало, еще в колыбели между пятимесячными девочками и двухлетними мальчиками. Между прочим и и был обручен таким же образом.

В 1856 году, во время непрерывной войны с турками, мой отец предводительствовал нашим племенем и, однажды, аттаковал неприятельскую позицию около Скутарского озера. Турки-албанцы, которые в храбрости нисколько не уступают черногорцам, защищались очень удачно; несколько безуспешных аттак еще более воодушевило дикое арнаутское племя и оно, не выждав последнего нападения, бросилось на черногорцев с ятаганами в руках. «Страшная была эта минута!— рассказывал мне после отец.— Ружейные выстрелы стихли, только нередка щелкали «леденицы» — маленькие пистолеты, которых пули или достигали убегающего, или заканчивали жизнь раненого... Успех сначала клонился на нашу сторону, албанцы отступали, но, вдруг, я увидел на правом фланге два турецкие полка, которые открыли по нас огонь. Не мудрено было ужаснуться в десять раз сильнейшего и не менее храброго неприятеля! Что оставалось делать? Нужно было отступать. Так мы и сделали. Я шел,— если не последним, то из последних. Вдруг, неприятельская пуля, сыскавшая меня, ранила в ногу... Я упал и не мог тронуться ни на шаг. Голос мой, звавший помощь,— был голосом вопиющего в пустыне: от сильной ружейной пальбы ничего не было слышно. Значит, и пропал... Вследствие сильного кровотечения я ослабел ужасно, но не потерял сознания; ожидая верной смерти, я все-таки решился продать жизнь подороже: в руках я держал два пистолета, заряженные — каждый тремя пулями — и ждал своего палача... Недолго мне пришлось ждать, и и теперь припоминаю, как албанцы с азартом приближались, перегоняя друг-друга: каждый хотел первым отрубить мою голову. Наконец, один красивый горец, с ятаганом в правой руке, и с головой черногорца в левой, кинулся на меня, крича какие-то непонятные для меня слова, но удачный мой выстрел послал этого храброго молодца в рай Мухамеда. Другой, старый, свалился к моим ногам с разбитым черепом. Но за то третий бросился на меня с ужасным ревом. Страшно мне было видеть смерть пред своими глазами!.. Еще два шага, еще один удар — и я был бы убит... но судьба, которой я верю, спасла [156] меня. Не знаю, откуда-то выскочил молодой черногорец Михайло, уроженец Девлина, который одним ударом ятагана отрубил голову смелому арнауту, и, затем, не долго думая, взвалил меня на плечи и вынес в безопасное место. Чрез несколько дней я его увидел и предложил следующую благодарность: «первый сын у меня и первая дочь у тебя — будут мужем и женой». Так и случилось: родился ты, и у него родилась дочь — Милица. Как только вы родились,— я сейчас послал ему обручальное кольцо и, обменявшись посещениями, повеселились, радуясь тому, что между двумя племенами «приятельство».

Но если случайно родится у обоих отцов по сыну, тогда они должны быть «побратимами»,— а если по дочери, тогда они должны быть «сестрами». Об этом я поговорю впоследствии.

Я свою невесту видел только раз в жизни — и то, когда мне было от роду лет семь. Она мне нравилась, я называл ее «вереницею» (невестою), отдал ей в подарок какую-то турецкую брошь, но обстоятельства заставили нас разойтись; я уехал заграницу учиться, а она осталась дома, заболела и умерла...

Таких случаев бывает много — и обычай считается святым, сильнейшим иного религиозного. Редко найдется черногорец или черногорка, которые отказались бы от брака, заключенного их родителями; черногорское народное право позволяет отказаться только в случае наличности какого-либо умственного или физического недостатка, напр. в случае сумасшествия, слепоты и пр. Правда, не раз случалось, что два племени, поссорившись, изменяют этому условию, или, по-просту, девушка заинтересовавшись другим, отказывается от жениха. Тогда начиналась «кервава ответа» (кровавая месть). Приведу в пример эпизод, случившийся лет сорок назад, о котором говорила вся Черногория.

На четверть часа расстояния от Цетинья находится под высокими скалами маленькое село, в котором видно до двадцати белокаменных домов, которые все снабжены бойницами на случай нападения неприятеля. Эта деревня называется «Даньи Край»; живет в ней маленькое племя Ивановичей.

Один из них, по имени Илья Иванов, отправившись однажды в гости в соседнюю деревню Баице, к племени Мартиновичам, увидел красивую девочку еще в колыбели. Она так ему понравилась, что Илья в азарте от нее и от [157] угощения сказал предводителю Мартиновичей: «слышишь, брат, мы соседи, живем дружно, а чтобы скрепить эту дружбу родством — отдай твою девочку за моего пятилетнего сына Маркишу! Пусть дети растут, пока не выростут, а потом сыграем свадьбу». Илья согласился. Сказано — сделано. Сейчас после этих слов вышел из дому один из Мартиновичей и выстрелил из пистолета. Этим выстрелом он дал знать, что будет празднество. Немедленно собралось все племя, появились водка и вино, началось веселье, стрельба, занял и гусляр свое место, начал он «уз гуслярни звон» петь «Женитьбу Максима Червоевича». Пиршество продолжалось всю ночь; церемония свадебная тоже была соблюдена: под конец привели пятилетнего жениха, одетого в золото с двумя маленькими пистолетами за поясом, и он, подойдя к своей невесте и поцеловав ее, подарил ей перстень.

Утром все разошлись. Год шел за годом, пока росла Кристина. Четырнадцати лет отроду — она была высокой стройной красавицей и обращала на себя всеобщее внимание. Молодцом оказался и Маркиша, но не съумел затронуть сердца невесты; не его полюбила она, а другого юнака, который, опасаясь Маркишиной мести, решился уйти в Турцию. Долго отговаривали его родственники от этого поступка,— но все по-напрасну; он убежал в Антивари с Кристиной и там поселился. Этим не кончилось дело. Ивановичи нашли себя оскорбленными, зачем Мартиновичи так вероломно уничтожили этот брак — и решили мстить. За смерть одного Мартиновича, его родственники убили одного Ивановича: выступила на сцену «кровавая месть». Резня продолжалась шестнадцать лет — и в течении этого времени с обеих сторон погибло шестьдесят два человека, все отборных, храбрейших и честнейших черногорцев. Только усилиями владыки Петра они помирились, с тем условием, чтобы Мартиновичи выдали за одного из Ивановичей дочь воеводы Богдана: после свадьбы заключен был вечный мир.

Бывают и такие примеры, что вследствие постоянных войн род имеет только единственного представителя, какого-нибудь мальчугана. Что же делать? Парень хотя и малолетний, но все-таки черногорец и, притом, хозяин дома. Положим, хозяин плохой, у него нет жены, да и самый дом без женщины считается пустым, согласно с пословицами: «тешко кучи, где нема жене» (тяжело дому, в котором нет женщины), «пуста куча, где нема котуле» (пустой тот дом, в котором нет [158] юбки). Следовательно, нужно женить мальчугана. Находят ему невесту из храброго племени, которая обыкновенно моложе его самого и венчают их как взрослых, с соблюдением всех обычных церемоний. Девчонку приносят в дом ее мужа, где она и воспитывается, пока не будет в состоянии разделить супружеское ложе. Таким образом женился и теперешний князь Николай. Княгиня Милена жила и воспитывалась у отца князя воеводы Мирна, пока князь оканчивал свое воспитание в Париже.

Но в продолжении этого времени — Боже сохрани!— если муж поцелует свою малолетнюю жену. Это считается грехом в силу старого предания, гласящего: «великий грех развращать девицу раньше, чем придет ее способность рождать». Такого человека преследуют русалки и плод в утробе его жены превращают в камень. Но и не будь этого поверья, уже самая честь черногорца не позволила бы ему совершить проступка. Пример покажет, насколько сильна в подобном случае нравственность юноши-черногорца.

У брата черногорского владыки и князя Петра II был брат Перо, при жизни владыки — председатель сената и полководец, а после его смерти, владетель Черногории, до совершеннолетия Даниила I. У Пера была хорошенькая дочь Иоанна, которую он обещал еще в колыбели некоему Дулагичу, уроженцу Цеклина. Но Иоанна, выросши, влюбилась в моего дядю Петра Мартиновича, и на-отрез отказала Дулагичу. Отказ был выслушав далеко не хладнокровно; не только жених, но и все племя восстало против этого поступка и in corpore, конечно все вооруженные, пришли в Цетинье искать правды. Они не посмотрели на то, что Иоанна дочь государя черногорского и что она невеста сына представителя сильного и храброго племени Мартиновичей: они категорически предложили «или выдать им девицу Иоанну — или бой на жизнь и смерть». Угроза произвела такое впечатление, что Перо решил лучше мирным путем окончить это дело. Хотя Иоанна и не любила Дулагича, но в виду того, что она была ему обещана, владыка разрешает звать ее с собой Дулагичу и держать в продолжении двух лет: если Иоанна полюбит его в это время — пусть женится, если нет — то будет женою Петра Мартиновича. Дулагич согласился и с пальбою, с песнями повез красавицу в себе. В течении двух лет он старался ласковым обхождением и подарками подействовать на сердце девушки, но все усилия его были напрасны, она осталась верна своему Петру. «Прежний жених, [159] — рассказывала мне после тетка,— старался всеми способами, чтобы я его полюбила в продолжении этих двух лет, но никогда не позволял себе фамильярности, он только честно и добросовестно угождал во всем, что я желала». Она осталась непреклонна и, возвратившись домой под пальбу из ружей, вышла за моего дядю.

Помню еще случай с дочерью знаменитого воеводы Вукаловича и уроженцем Грахова Буланчем. Она была обещана Буланчу еще в колыбели и свадьба была сыграна с соблюдением всех церемоний. Но невеста, выросши, не взлюбила жениха и решилась лучше совсем не выходить замуж. Просьбы, даже заклинания ее отца, известного своим честным характером — пощадить его, старика, не срамить в глазах народа,— не привели ни к чему: она осталась верною своему намерению. Тогда молодой Буланч, увидев в чем дело, решился с горя навсегда оставить свое отечество и переселился в Сербию, где и теперь служит капитаном.

Упомяну еще, что сестра князя Николая, ныне г-жа Пламенац, также не согласилась выдти за муж за того, кого ей выбрали родители.

Из подобных фактов видно, что девушка выходит замуж весьма часто до любви. Но в большинстве случаев преобладает право отца: он выбирает своему малолетнему или совершеннолетнему сыну невесту.

Матери также, хотя реже, заключают подобные браки детей. Напр., две подруги детства из взаимной любви решают, что их первые дети будут муж и жена и, утвердив свое решение клятвою, обмениваются подарками. Какая-нибудь черногорка спасла другую от смерти или спасла ее отца, брата, сына, родственника, во время междоусобной войны: опять случай для заключения раннего брака.

Многие путешественники утверждают, что в Черногории не существует не только любви, но не бывает даже знакомства между женихом и невестою, что они не видят друг друга до самой свадьбы — и самый день этот ожидается очень спокойно и равнодушно девушкою, которая и не старается понравиться своему жениху. В этих словах есть доля правды, но, как выше упомянуто, есть большой процент выходящих замуж по любви, разумеется не любви салонной, а по действительному увлечению. По обычному праву черногорцев, также как и по законникам Петра I, Петра II, Даниила I, в браке нужно согласие родителей, но народ смотрит на принуждение к браку, как [160] на смертный грех. Уже старая сербская поэзия говорит в пользу свободного выбора женихом невесты, и наоборот.

VIII.

Способов женского гаданья множество. К сожалению, мне не удалось собрать все, что можно было бы собрать; ограничится несколькими примерами.

Мара Милошева Ковач рассказывала мне, что в Цеклине существует такой обычай: в день св. Георгия, девушки, придя на заре к колодцам за водой, смотрят в глубину до тех пор, пока в глазах не потускнеет от слез, а в воде не покажется изображение будущего жениха. Многие утверждают, что им действительно удавалось его видеть.

Накануне дня св. Феодора, девушки, выходя из церкви, усиленно смотрят на небо, стараясь среди причудливых облачных очертаний отыскать силуэт жениха, что и удается при пылком воображении.

В Белопавличе девушки в первый день масляницы берут у недавно вышедших замуж женщин ночную рубашку и, надевая ее, приговаривают: «Боже, дай, чтобы я девица... (следует имя гадальщицы) видела в этой рубашке во сне — моего жениха, как видела в ней моя подруга своего мужа (такого-то)».

В Грахове зимой собираются девушки вместе и проводят день в беседах и в взаимном угощении, а когда наступает час гаданья, они делятся по две и шопотом говорят:

Мака. «Я чу мужа черноока!» (Я хочу мужа черноокого).

Стана. «Я — висока!» (Я — высокого).

Мака. «Я — юнака!» (Я — молодца).

Стана. «Я — на ноге лака, да уграби главу у турака!» (Я — легконогого, чтобы опередил всех, когда будет снимать турецкую голову).

Мака. «Я — племича-господичича!» (Я — родовитого юнака).

Стана. «Я — от юначне куче Кривокапича!» (Я от храброго семейства Кривокапичей).

Мака. «Я — потена!» (Я — честного).

Стана. «Да будеш ты и я у скоро испрошена!» (И чтобы та и я были в скором времени сосватаны).

Подобный разговор идет у них очень быстро и та считается [161] лучшей гадалкой, которая может живо и складно ответить на слова первой.

Есть поверье, что девица может заколдовать, влюбит в себя молодца помимо его воли, или, выражаясь народным термином: «замаджати»...

________________________________

Говоря о брачных обычаях, надо упомянуть о так называемой «отмице»: это — похищение, увоз девицы, который часто случался прежде и случается даже теперь, несмотря на строгие запрещения еще со времени Законника черногорского 1798-го г. Между прочим, он говорит: «который человек уграбит чужую жену, если у нее есть муж или увезет девушку без согласия родителей и родственников,— такого человека нужно прогнать из Черногории, как беззаконника, мошенника и вора чужих детей, а его движимое и недвижимое имущество продать и разделить, все равно, как если бы он убил человека». В другом параграфе говорится, что священник, повенчавший похитителя на похищенной, лишается сана и прогоняется из Черногории. То же самое говорит и Законник князя Даниила I-го 1855 г.

Но сии узаконения не достигали цели. Черногорцы считали подвигом увезти девицу. Более всего этот обычай практиковался в Берде и в Герцеговине. Для уяснения его процедуры я приведу факт 1853 г. Жил в деревне Загарач черногорец с красавицей дочерью, на которую давно засматривался молодой парень Берсто. Иоке — так звали девушку — вполне сочувствовала Берету, но ее отец, заклятой враг отца Берета, не мог хладнокровно видеть предполагаемого будущего зятя и на предложение молодого человека не обратил ни малейшего внимания.

Он предпочитал выдать дочь за своего избранника, с которым и уговорился скрутить свадьбу в несколько дней. Берсто решил увезти девушку. В одну темную ночь он пришел в деревню, вызвал знаками свою суженую и предложил ей бежать с ним. Но Иоке боялась: у нее было три брата, и множество родственников, они не могли бы простить Берсто, они убьют его.

— Не бойся,— разуверял ее Берсто,— ведь я приду не один, а с десятками двумя товарищей; завтра ночью мы — не как воры, а с выстрелами сыграем нашу свадьбу... пусть она будет кровавая, но за то юнацкая.

Но Иоке не успокоивалась.— Жаль мне тебя, Берсто,— говорила она, да жаль отца и трех братьев. Долго ли погибнуть [162] кому-нибудь из вас? И как тяжело будет думать мне, что я одна всему причиною. Но что же делать мне? Обмануть тебя нечестно и страшно, убежать с тобой — значит навлечь на себя родительское. проклятие, а что может быть этого страшнее?

— Но еще страшнее — это стыд видеть свою невесту в руках другого... Что скажут юнаки?..

— А! Если так, я согласна!.. Оставайся юнаком. За тех вас Бог и создал, чтобы носить оружие... Приходи завтра... я буду ждать, но, Бога ради, щади моих братьев и отца...

Назавтра, вечером, горсть молодежи тихомолком подошла к дому Иоке. Керсто, не теряя времени, увез свою невесту. Племя Загарач через четверть часа узнало в чем дело и бросилось догонять Берета с его компанией. Догнали около Спужского луга; произошла кровавая схватка, стоившая нескольких убитых и раненых. Загарчане однако возвратились домой, когда подоспело подкрепление к Берету.

Этим не кончилась печальная история. Племя Белопавличей, услышав, что Пиперы отбили у них невесту, решили непременно отмстить, и раз ночью, собравшись в числе ста человек, отправились в дому Берета. Ночь была темная, глухая, облака закутали высокие верхушки крепости Спужа. Молодые спали непробудным сном: несмотря на яростный лай собак, они проснулись не ранее, чем Белопавличи окружили цепью дом.

— Эй, Керсто Иванов, выходи не надолго; мне нужно кое-что тебе сказать! Выходи скорее!— закричал один из Белопавличей.

— Сейчас! послышался ответ из избы.

Через минуту, фигура Берета появилась в дверях. Тотчас раздались три выстрела — и, вслед за ними, замирающий голос: «изверги! обманом убили!..»

На шум и грохот выстрелов выскочила в одной рубашке, прямо со сна, красавица Иоке. Труп мужа, окруженный убийцами, попал ей на глаза. «Мстить!» мелькнуло в голове Иоке, она повернулась, чтобы взять пистолет, но сильные руки убийцы уже вцепились в нее. Отчаянный крик замер в пространстве... Через каких-нибудь два часа Иоке была уже в доме ее первого жениха — и Белопавличи стреляли на воздух от радости. Эта кража Иоке и убийство Берета не обошлось Белопавличах даром. Пиперы нескольких из них выждали в ущельях и убили, а Иоке через два месяца покончила с своим мужем [163] и убежала в Загарач. Только тогда окончилось дело. К Иове, как к женщине, кровавая месть была неприменима. Черногорец никогда не согласится обратить оружие на женщину, хотя бы она в его глазах убила его отца, сына, брата. Недаром они говорят: «менее согрешишь, если убьешь без причины сотню вооруженных людей, чем если рукой тронешь беззащитную женщину». В 1875 г. во время герцеговинского восстания, турчанка Фатима на глазах черногорцев убила двух из них,— и однако черногорцы, имевшие полную возможность отплатить ей смертью за смерть, отпустили ее здравою и невредимою в Мостар. По старому обычаю, женщины всегда имели полное право и возможность во время самой ожесточенной резни между двумя племенами свободно ходить в деревни воюющих племен.

«Отмица» практиковалась не только в Черногории, но и в Албании, и у турок-помаков.

IX.

Для уяснения свадебных обычаев Черногории, в которых, по моему мнению, проглядывает, чисто славянская далекая старина, передам следующий рассказ.

Молодой юнак Михаил не раз встречался на хороводах с красавицей Зоркой, танцовал с нею несколько раз, сопровождая танец публичным поцелуем.

Придя однажды домой, он ждал с нетерпением минуты, когда домашние усядутся вкруг костра — толковать о старине. Наконец, заколыхалось красноватое пламя, раздался звон гуслей — «национального инструмента, без которого черногорец считает дом пустым: «тешко кучи, где гусала нема», говорит черногорская пословица («тяжело дому, в котором нет гуслей»). Только Михаил что-то грустен... «Милошу, што ты е?» спросили его окружающие. «Ништа!» отвечает Михаил, покуривая короткую трубочку. Однако под конец его язык развязался.

— Отец!— начал он,— пригляделась мне одна девица — и я хотел бы жениться на ней... Разрешишь ли ты мне это?

— Разрешаю, Милош, разрешаю... Но какого она дому и племени? Если она дочь не храбрых родителей,— тогда только не соглашусь благословить тебя.

— Она из кровавого и храброго рода Янковичей. [164]

— Янковичей? А, в таком случае и согласен, даже если она слепая или хромая.

И старик начал рассказывать подвиги этого храброго племени, которое два раза брало у турок крепость Жабляк одними ятаганами.

Кто-то из женщин спросил еще: «красивая ли она?»

— Ну, что такое... красивая?.. Не посылать ее в Венецию на показ!.. А вот, здорова ли она? Будет ли рожать молодцов,— похожих на ее родственников?

— Да, она красива,— ответил, краснея, Милош.

В доме решили просить руку Зорки, но предварительно сговорились никому о том не сказывать, потому что, в случае отказа, будет стыд и срам. На следующий день один из пожилых и достойнейших членов племени Милоша, Богдан, отправился просить руку Зорки.

Депутат пришел в дом Янковича и повел дело следующим образом. Остановившись на пороге дома, он прежде всего закричал: «добар вече!» — «Добра ти среча!» отвечали гостю. Он вошел в дом. «А дома ли старина Марко!» — «Дома».— «Ну, что, друзья, как поживаете, нет ли голосов из Албании, не бывали ли в гайдуцких четах, убили ли сколько-нибудь турок?» посыпались обычные вопросы. Между тем женщины, случайно оказавшиеся в нарядной одежде, подошли поцеловать руку Богдану. В числе их была и Зорка. Депутат обратил на нее особенное внимание. Осмотрев девушку, что называется, с головы до ног, он проговорил наконец: «згодна си, девойка, жива била!— (красивая ты, девица, будь здорова!)

Жена хозяина сняла с гостя «струку» (род плэда) и подала ему треногий стульчик. Вскоре появилась у костра водка, а затем и ужин. Подкрепившись, старик Богдан начал такую речь:

— Сам я знаю, да и от честных людей слышал, что есть у тебя дочь Зорка. Я и все наше племя желало бы породниться с вами,— согласен ли ты выдать ее за моего племянника замуж?

— Не знаю...— отвечал хозяин,— я бы и сам хотел того же, но нужно сначала спросить дочь. И, позвав жену и дочь, спросил — как они находят партию?

Стыдливое молчание невесты — у черногорцев знак ее согласия. Отцу оставалось только пожать Богдану руку и сказать при этом: даю вам ее... Дай Бог, чтобы она принесла вам счастие. [165]

— Хвала тебе, брат!— ответил Богдан. Они поцеловались. Богдан вынул из кармана червонец и подарил его Зорке.— Если девица не берет денег — значить, она не согласна на брак.

Утром депутат начал сбираться домой, предварительно уговорившись никому не рассказывать об обручении и, затем, еще назначив время окончательной, так называемой «великой просьбы» — в отличие от «малой», о которой сейчас рассказано.

Возвратился Богдан домой и рассказал, что все хорошо, что чрез неделю будет «великая просьба». После такого радостного известия пригласили всех почти родственников: по обычаю они тоже, положим только по форме, должны дать согласие на этот брак. Отец начал речь общеупотребительною фразой:

— Что скажете вы, мои сродники,— я хочу женить моего сына Милоша на девице Зорке (дочери) Янковича. Согласны ли вы на этот брак?

— Мы согласны!— ответили сродники, и начался веселый пир, продолжавшийся до утра.

Точно также сделали и родственники Зорки.

Через неделю племя выбрало четырех старых и храбрых черногорцев, между которыми был и отец Милоша,— и отправились с подарками формально искать руки Зорки. Получив формальное согласие, отец Милоша дал кольцо красавице Зорке: она взяла его и надела на палец. После этой церемонии, все уселись вокруг стола и началось угощение, сопровождаемое песнями, гуслярным звоном и грохотом выстрелов. В пирушке приняла участие и Зорка.

В некоторых краях Черногории существует обычай — после поднесения гостям по третьему стакану вина подносить его и девице. Если она его выпьет, то это с ее стороны равносильно публичному согласию на брак.

За обедом гости обеих сторон переменяются подарками: рубашками, опанками, платками,— женщин дарят мылом и т. п. Между прочим, отец Милоша подарил Зорке румяное яблоко,— а в нем золотую или серебряную монету. Этот символический подарок, по мнению многих,— пожелание невесте здоровых и румяных детей, а монета — пожелание им золота и серебра в изобилии. Невеста немедленно по получении этих подарков — отдала их в руки брата (иногда подарки передаются при посредстве матери жениха).

Невеста отвечает тоже подарками. Она дарит рубашки, [166] полотенца, платки, дарит и будущего свекра: только в знак особенного уважения рубашка для него была завернута и подана в платке.

По окончании всех этих церемоний, отец невесты, вниз гусли, затянул обычную в данном случае народную песню:

Перстен дава Jанко харамбаша,
За перстеном ябуке се маша,
У ню мече до десет дуката,
Све дуката от чистота злата, и проч.

(Янко атаман дает кольцо, а за кольцом и яблоко румяное, вложив в него десять червонцев из червонного золота).

После этой песни, имеющей значение обряда, дело считается оконченным: «перстеи давай — свадбу уговарай»; перстен je найвеча вера»; «без прстена нема разговора» (кольцо давай — про свадьбу говори; кольцо — самое сильное ручательство; без кольца нет и беседы о свадьбе). Златан перстен род вере девойци: чи je перстеи — тога и девойка (Золотое кольцо заменяет слово девушки: чье кольцо — того и девушка).

Конечно, бывает, что сватанье расстраивается, особенно, если находятся какие-нибудь уважительные причины. Народ презирает вероломство, и извиняет только следующие случаи: 1) если девица изменит своему жениху и войдет в интимные сношения с другим; 2) если, после сосватания, невеста по несчастию потеряла рассудок, зрение, способность говорить и т. п.; 3) если какими-нибудь судьбами открылось, что жених с невестой близкие родственники и, стало быть, по православным канонам, брак состояться не мог бы. Сватанье расстраивается также, если жених не понравится невесте или наоборот; но на это народ смотрит уже как на преступление и с презрением относится к племени, изменившему своему слову, а оскорбленная сторона с оружием в руках ищет удовлетворения. Народ говорит в песне:

Грехота je любити девойку,
Облюбити, па ю оставити.

В некоторых краях Черногории не так строго смотрят на измену жениха «великой просьбе» (свиле), как на измену слову, данному лично невесте. Обманутая девушка преследует его проклятиями, имеющими, по мнению народа, большую силу.

«Проклят будь, незнаемый молодец,— поется в песне,— [167] что испортил все мое лицо. Боже, дай болезнь тебе на девять лет! чтоб болел ты — не поправился, и чтоб смерти тебе не было, пока не выпросишь прощения, не выстроишь церковь средь дороги: пусть тогда лишь похоронит перед ней тебя твоя матушка! Так кляла Дунайка-девица, так кляла, да так и сбылося».

Жених, если он изменит невесте, обязан навсегда оставить свою родину, кроме тех редких случаев, когда, в силу особого соглашения, он обязывается только возвратить полученье им подарки. Невеста при подобных же условиях возвращает вдвое более подарков. Часто случается, что изменник, боясь мести невестиных родственников, бежит в Турцию, Австрию или поступает в гайдуки, между тем как отец его, чтобы предотвратить весьма возможное несчастие, старается женить на оставленной невесте своего другого сына или какого-нибудь родственника.

Случается также, что жених до самой свадьбы не знаком с своею невестою и даже не видит ее. Впрочем, ныне это бывает очень редко. В силу старинного обычая, жених имеет возможность видеть свою суженую, если хорошенько попросить ее родственниц; как скоро они согласны, жених подходит к невесте, целует ее. А она принимает этот поцелуй со стыдом, с смущением и — даже как бы с негодованием, и обыкновенно бежит от жениха. Тот, в свою очередь, догоняет и дает беглянке золотую иди серебряную монету, которая обыкновенно бывает с презрением отброшена невестой. Какое символическое значение имеет этот обычай, не знаю, но думаю, что цель его — поднять по возможности в глазах мужчин униженную природой женщину. Здесь мужчина как бы теряет свою естественную власть над женщиной, он вынужден просить; невеста показывается ему в виде только особенного снисхождения, которого он, собственно говоря, не заслуживает. С тою же мыслью о нравственном возвышении женщины нередко составляется уговор между девушками-невестами — не принимать монеты: «мы, мол, не хотим продавать себя за золото и серебро». Быть может, в этом уговоре отразился протест женщины, игравшей такую жалкую пассивную роль в прежнее время, когда невест действительно покупали за деньги, не спрашивая их согласия. [168]

X.

Между «великой просьбой", когда невеста принимает кольцо, и свадьбой проходит разное время, что вполне зависит от заключенного обеими сторонами условия. Обыкновенный срок — год, но бывает и больше. Наши народные песни говорят о долгих промежутках: одна девушка назначает семь лет до свадьбы, другая ждет девять лет, и т. п.

Между «просьбой» и свадьбой жених очень часто посещает свою невесту. Известный знаток нашего народа, Вук Караджич утверждает, что жених бывает в доме невесты только на Рождестве, на Пасхе, или на «крестное имя» и что он никогда не говорит с своей невестой, что она от него скрывается и смотрит из-за угла на своего будущего мужа. Но этого нельзя считать за правило. Это может быть справедливым только в тех случаях, когда расстояние между ними на пять, на шесть дней ходу, но если расстояние не велико, жених без церемонии заходит в приятельский дом. Также не точен Караджич, когда говорит, что жених обязан снабжать невесту «опанками» до самой свадьбы. Я такого обычая в Черногории не видел. Жених может делать подарки невесте, но не обязательно обувью. Невеста пользуется полной свободой: ей, как и прежде, дозволяется ходить одной по рынкам, бывать на хороводах, на общественных праздниках и г. п. Все домашние помогают ей в заготовке приданого («перчии»), которое состоит только из одежды. Черногорец очень редко берет за женой деньги или какое-нибудь недвижимое имущество, исключая тот случай, когда она останется единственной наследницей всего родительского имущества.

Наконец, приходит пора и увозить невесту. Чтобы это было сделано более дружески, сходятся с обеих сторон депутаты и уговариваются, во-первых, относительно времени прихода или приезда свадебного кортежа за невестой (обыкновенно выбирается время, когда полевые и домашние работы прекращаются) и, во-вторых, сколько будет со стороны жениха сватов и кто именно.

Приглашенные в сваты обыкновенно избираются из всей Черногории. Накануне дня отъезда они сходятся в дом жениха, который получает в это время в подарок большие хлебы (так называемые «погачи»), целых жареных баранов, свиней (так называемые «пецива»), вино, водку и т. п. Все [169] сваты ужинают, пьют и веселятся, здесь же условливаются — кто какое выберет себе название. Один назовется первенец, второй — старый сват, другие два — шаферы, далее — воевода, кум, остальные — просто сваты. «Первенац» — это передовой вестник, на нем лежит обязанность идти перед кортежем и известить родственников невесты, что кортеж приближается. Обыкновенно он избирается из храброй лихой молодежи. «Старый сват» (большей частью, лицо отличное от «первенца»), должен владеть даром слова. Ему приходится более всех говорить речи: это искусство дает славу умного человека; он выбирается из честных, храбрых и пожилых черногорцев. Шафера бывают всегда родные или двоюродные братья жениха; если же таковых не имеется, то они берутся из самых близких родственников. «Воевода» в свадебном поезде занимает роль незначительную. «Кум» избирается по рассчету,— выбор падает на то лицо, которое семье жениха желательно бы было ввести в число своих родственников. «Сваты» бывают друзья и приятели, жениха, набираемые из всей Черногории.

Весь этот кортеж, в котором женщины не участвуют, рано утром с песнями, шумом, выстрелами отправляется в далекий путь, который весьма часто тянется по пяти, шести дней; само собой разумеется, вино и провизию приходится везти с собой. Первым идет «первенец», потом «старый сват», за ним «кум», шафера и «сваты», последним идет «воевода». Этот порядок, впрочем, не везде одинаков; в некоторых краях есть и знаменоносец. Роль его, по народному обычаю, состоит в том, что, недоходя на 100 шагов до дому невесты, он выходит из кортежа сватов, держа в одной руке знамя, а в другой заряженный пистолет, и начинает танец, подскакивая вверх. Ему навстречу выходит знаменоносец со стороны невесты и они танцуют визави, сильно прикрикивая и стреляя из своих пистолетов. Потанцовав вдоволь, они целуются и этим дают знак сватам входить в дом невесты, что они и делают, стреляя в воздух.

Возвращаемся к свадебному кортежу. Итак, он отправился в путь.

Шум голосов, ржанье лошадей, выстрелы из ружей и пистолетов — все это смешивается в один общий гул, постепенно уменьшающийся по мере удаления от деревни. Традиционный обычай предписывает, чтобы сваты несли с собой водку и вино, которыми и потчуют всех встречных по [170] дороге, не исключая даже турок и племенных врагов. Отказ от этой чести считается грехом и потому предложение принимают все с благодарностью, а сватов провожают благословениями. Если случайно не хватит водки, то ее требуют на дороге, в первой же деревне; и она предлагается без всякого вознаграждения. Если во встречных деревнях есть знакомые жениха или невесты, они всегда выносят большую бутылку ракии или водки (так называемую «боцу»), а на горлышко бутылки кладут яблоко и апельсин и предлагают взамен угощения сватов: «пусть пьют на здоровье, в добрый час». Выстрелам и песням в роде: «ой, ябуко зеленико» или «шета Новак Дебелевич» и т. п. нет конца. В старину, если два свадебные поезда встречались на дороге, то они никак не соглашались дать один другому дорогу; это значило бы унизить одну невесту перед другою. Из-за этого происходили иногда рукопашные схватки, кончавшиеся потерею нескольких человек убитыми и ранеными.

Как скоро свадебный кортеж приблизится в дому невесты, «первенец» спешит уведомить ее родителей. При входе в деревню невесты, сваты обыкновенно потчуются жителями деревни водкой, вином и благожеланиями, в роде следующих: «сретна ви была»; «родила ви девет Юговича»; «сречу ви у дом дониела»; «юнаке родила ко што су нjой стари» (счастлив путь ваш да будет; чтоб родила вам девять Юговичей; чтобы счастье в ваш дом принесла; пусть богатырей родит вам, как ее предки). На всякое доброе слово со стороны сватов следует выстрел. Подъехав к дому невесты, сваты останавливаются, а из дому выходят невестины братья и родственники и потчуют сватов винами. Но в самый дом прежде всего входят два шафера, из них один несет «опанки», которые и кладет под стол; свадебный калач и бутылка красного вина кладутся на стол. По окончании этой церемонии, шафер выходит на порог дома и дает выстрел, на который сваты дружно отвечают тоже выстрелами и все входят в дом невесты. Эти свадебные выстрелы вероятно остаток патриархального обычая увозить силой невест, что сопровождалось резней. Жених был врагом и невесты, и ее рода; он добывал себе жену только после упорного боя.

По входе в дом начинаются обрядности, унаследованные от далекой старины. Шафер берет свой свадебный хлеб («погачу») и передает его «старому свату» со стороны невесты, который, взяв его и держа в руках, говорит: [171] «позолотите его». На это старой сват жениха отвечает: «у добри час», но не хочет «позолотить» сразу, а спрашивает сколько нужно, чтобы «позолотить». Тут начинается настоящая торговля. Наконец, сговорившись, «старый сват» жениха кладет на хлеб несколько червонцев. «Старый сват» невесты кладет хлеб себе на голову и, ломая его, произносит: «так как из этого дома уходит девица, то дай Бог и св. Иоанн, чтобы в новом ее доме родилась пшеница и кукуруза; дай Бог, чтобы расплодились овцы, как на небе звезды; чтоб сколько в море песку, столько было бы в ее доме жита; сколько у Юг Богдана (Известный сербский герой Юг Богдан имел девять храбрых сыновей, которые все вместе с отцом погибли на Косовом поле) сыновей, чтобы столько Бог дал и ей; чтобы крыша ее дома не проваливалась» etc.

Хлеб кладется на «терпезу», которая бывает убрана следующим образом: кроме хлеба и вина, нафтоле находится, за больших медных турецких тарелках, целый жареный баран или свинья (кстати заметить: мало найдется таких вкусных кушаньев, если их приготовить по горскому способу). Кто-нибудь из сватов вынимает ятаган, который не раз срезал турецкую голову, и рубит «пециво». Начинается пир. Вино пьют сначала без всяких спичей, но потом, когда вино ударит в удалые головы, начинаются речи. По большей части они переполнены благожеланиями, говорятся стихами. Многие знатоки черногорских нравов говорят, что в Катунской нахии существует родительский благослов, т.-е. что родители дают кубок вина невесте и при этом благословляют ее, а она, выпив вино, удерживает у себя кубок на всегдашнюю память. Но я нигде не видел такого обычая.

Когда гости наелись и напились, шафер приносит невесте опанки и кольцо (если оно не было дано на «просьбе»), напоминая ей, что пришло время сбрасывать родительскую обувь и надевать женихову. Этот обычай объясняют различно. Одни говорят, что это делается для того, чтобы она знала, что ходит не по родной земле (которая могла попасть в старую обувь); другие указывают на народное поверье, по которому невеста, сбрасывая старую обувь, сбрасывает вместе с нею злые качества и старые грехи. В Белопавличах говорили мне, что существует проклятие: «дай Бог, чтобы не доносила родительской обуви и чтобы раньше этого возвратилась от мужа [172] без чести». Вот, чтобы избегнуть этого проклятия, невеста и уходит из родительского дома, покидая родительскую обувь. Последнее мне кажется наиболее вероятным потому, что черногорцы довольно суеверны.,

Между тем, в отдельной комнате подруги и родственницы невесты раздевают ее до-гола и, затем, одевают в новое, начиная рубашкой и кончая верхним платьем. Но шапкой — этой эмблемой девственности — никто не может распоряжаться, кроме родного брата или, за его отсутствием, близкого родственника: именно он приходит в уборную своей сестры (или близкой родственницы) и с словами: «у добри час, сестро» (в добрый час, сестра) снимает шапку и, бросив ее в угол, надевает невесте «маражу» — черный шелковый платок с красными краями. Тогда она одетая и совершенно готовая приходит в сопровождении брата в столовую, где сваты усаживают ее в голове трапезы, т.-е. на самом почетном месте. Этим она, по мнению некоторых, получает, как будущая мать, право сидеть в обществе отборных мужчин-юнаков, и теперь должна стараться быть везде и всегда честною, чтобы не потерять этого права. Ей предлагают вина, но она, по обычаю, сначала отказывается, пока не упросят ее сваты. Но как она допила стакан,— спичи оканчиваются; все встают и собираются ехать. В более зажиточных домах сваты получают подарки в роде шелковых платков

(“Но je мене данае найжалие,
Што я не жам свиленога дара,
Да даруем кичене сватове”.
(Теперь я всего более сожалею, что у меня нет шелковых подарков — в подарок убранным сватам).
Вообще, подарки вещами и деньгами — остаток от древнего общая покупки невест, заменившего собою другой, еще более древний — “умыкание»)
.

Братья невесты передают сестру в руки двух шаферов, которые с словами: «хвала вам, приятели», выводят ее из родительского дома.

Кортеж поднимается, распевая удалые юнацкие песни. Невеста идет между двумя шаферами. Когда она удалится на некоторое расстояние, родители кричат ей вслед: «Прощай, родимая дочь!» Она, по обычаю, должна обернуться и посмотреть на родительский дом и на своих братьев: тогда у нее дети будут похожи на своих дядей. На обратном пути кортеж по прежнему встречается с «боцами ракии». Все, сопровождая невесту благожеланиями, пьют, а она с унылым видом упорно смотрит в землю. Боже сохрани, чтобы шафера [] оставили невесту хотя на минуту одну во все продолжение дороги к жениху: такая оплошность была бы постыдна. Этот довольно стеснительный обычай получил начало давно, вероятно в те времена, когда сербы отбивали по дорогам чужих невест, а турецкие гайдуки были настолько смелы и дерзки, что пускались в самую глубь Черногории и там, встречая сватов, отбивали у них невесту. Случалось и так, что во время схватки шафера, не сдержав сердечного порыва и бросив невесту, кидались с ятаганами в руках и отбивали аттаку; в схватке невеста пропадала, нападающие успевали увезти ее — и тогда весь стыд на шаферов. Отсюда поговорка: «као девери без девойке" (как шафера без девицы).

По мере приближения в деревне жениха, песни и выстрелы учащаются, компания, не стесняясь, стреляет даже у церковных ворот. Снимая шапки, но не снимая свои кубури-пистолеты и ружья, она преклоняется пред иконами. Жених приходит в церковь незаметно и венчается с своею невестою в православной церкви. Черногорцы все без исключения православные и ни за какие блага в мире не согласятся вступить в брак с субъектом неправославного вероисповедания. По словам известного ученого Богишича, свадьба считается оконченной, как скоро священник совершит половину св. обряда и что в народе существует поверье — будто до половины обряда еще можно отказаться от брака, но после половины — уже нет. Когда обряд совершенно окончен, жених выходит из церкви и дает выстрел из пистолета. Им он дает знать, что он уже не холостой. И, затем, незаметно уходит домой. Свадебный кортеж отправляется вслед за женихом, напевая национальную песенку:

«Ой ябуко зеленико,
“Зелен ли си род родила” и т. д.

Или другую:

“Све за славу Бога великого,
А за здравлjе князя светлою
И великог цара Александра” и т. д.

Текст воспроизведен по изданию: Черногорские женщины // Вестник Европы, № 9. 1879

© текст - Попович-Липовац И. 1879
© сетевая версия - Thietmar. 2016
© OCR - Бычков М. Н. 2016
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Вестник Европы. 1879

Мы приносим свою благодарность
М. Н. Бычкову за предоставление текста.