СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

КАРЛОВА М. Ф.

TУРЕЦКАЯ ПPOBИНЦИЯ И ЕЕ CEЛЬCKAЯ И ГОРОДCKAЯ ЖИЗНЬ

Путешествие по Mакедонии и Aлбании.

VII

(См. выше июнь, 721 стр.).

Мы провели почти целые сутки в гостеприимном доме Солиман-аги и в его сопровождении отправились смотреть единственный уцелевший в Мегленском поле памятник христианских времен, — развалины монастыря св. Илариона. По дороге проехали мы село, называемое Приходиште, видели здесь рядом стоящие церковь св. Георгия и мечеть. Церковь и мечеть одинаково маленькие, бедные, слепленные из глины какого-то бурого цвета. На церкви нет креста, мечеть без минарета; церковь похожа скорее на анбар, чем на храм. Она выстроена лет 15 тому назад; образов нет; в стенах видны не замазанные знаки пуль, которыми стреляли в нее, через окно и дверь, мусульмане, когда она была освящена. Вообще, в Меглене мусульмане до сих пор сохраняют репутацию закоренелых фанатиков и держат христиан в страшном загоне, чему причиною замкнутость этой местности, окруженной со всех сторон горами, и многочисленность мусульман имеющих большой перевес над христианами. Между мусульманами есть как болгары, издавна потурчившиеся, так [151] и юруки, т. е. переселенцы из Азии. Те и другие не смешиваются, юруки живут особыми слободами. Замечательно, что, как нас уверяли, первые не умеют говорить по-турецки, а юруки, живя несколько сот лет между болгарами, не выучились ни слова по-болгарски. Потом мы свернули с дороги, ведущей по средине Мегленского поля и стали подъезжать к хребту, ограждающему его слева. Скоро достигли мы холма, который примыкает к предгорию этого хребта. На нем-то находятся развалины монастыря, называемого Светы-Pиoн. Весь холм покрыт разбросанными камнями; уцелела только обращенная к востоку часть стены древней церкви с тремя окошками. Стена сложена из аккуратно обтесанных небольших кусков камня. Место это чрезвычайно уважается народом. Ежегодно, 1 февраля, болгары собираются сюда изо всей окрестности, святят воду и совершают богослужение среди монастырских развалин. Жители же соседнего села Бахова, у которых есть небольшая церковь, недавно возобновленная (тоже во имя св. Георгия), в каждый праздник после обедни приходят на холм, освященный памятью св. Илариона. Повыше этого холма, из горы бьет ключ минеральной воды, а еще выше видны остатки стен какой-то старинной крепости, называемой Градище. Спустившись с холма св. Илариона, мы в с. Бахове расположились обедать под тенью великолепного орешника и простившись с Солиман-агою, отправились в дальнейший путь. После 2 1/2 часов скучной езды полем, не встречая нигде жилья, мы достигли городка Фоштяны, лежащего на северо-восточном краю Мегленской долины и, проехав Фоштяны, тотчас стали подыматься круто вверх. Через час или 1 1/2 встретили другой городишко, Нотие. Очень хотелось здесь остановиться и отдохнуть, но наш маршрут требовал, чтобы мы продолжали путь и, несмотря на наступившие сумерки, мы проехали и Нотие, и в глубокую темноту прибыли на ночлег в с. Бериславцы. Жители городов Фоштяны и Нотие почти все мусульмане, но употребляют влашский язык. В Бериславцах и других окрестных селениях все жители христиане, тоже влахи по происхождению. Ночлег в Бериславцах был для нас приготовлен в доме старосты. Это курная изба, разделенная на две части низенькою перегородкою. На одной стороне помещаются люди, на другой лошади и коровы. В первую минуту это жилище показалось мне не совсем удобным, особенно потому, что приходилось ставить тарелки и класть все вещи на глиняный пол, весьма грязный, как ни мели его для нас, и потому, что глаза еле дым от [152] огня, разведенного, чтобы разогреть нашу провизию к ужину; дыму прибавлялось и от лучин и факелов, которыми светили людям, расседлывавшим наших лошадей и разгружавшим вьюки. Но все это кончилось скоро. Лошадей расседлали, вьюки разгрузили, ужин разогрели, огонь и факелы можно было потушить, и дым вынесло в отворенные ворота. Утолив голод, мы так сладко заснули и проспали до утра под шум жевав-ших сено лошадей, что на другой день смотрели на избу влашского старосты как на одно из самых приятных помещений.

Утром, узнав о приезде русских, целая толпа мужчин и женщин собралась поглядеть на нас; знаками и поклонами эти добрые люди выражали нам свои дружелюбные чувства, но объясниться с ними мы не могли, потому что они говорили только по-влашски; один наш хозяин староста знал, кроме влашского, и болгарский язык и служил нам переводчиком.

Из Бериславцев, взяв проводника, мы своротили в горы, чтобы осмотреть Ольшанский монастырь. Долго ехали лесом, то подымаясь, то спускаясь и наконец, на высоком, открытом месте увидели монастырь, чистенький, беленький, недавно обновленный на развалинах древней обители. В монастыре находится всего только один монах; кроме того, там по временам помещаются и совершают богослужение пятеро nonoв, т. е. мирских священников, имеющие свои семейства и приходы в соседних деревнях. Все эти духовные лица — болгары, но в церкви служат по-гречески. Церковь довольно просторная, снаружи и внутри выбеленная, с голыми стенами и деревянною перегородкою, служащею иконостасом.

В монастыре мы сделали только небольшой привал и переехав высокие горы, Ливадию и Гуршет, и влашскую деревню Лубницу, поспели к полудню в город Гевгелия. Здесь опять начинается болгарское население. Влахи занимают только небольшой околодок в горах за Мегленским полем, по направленно к реке Вардару.

За Гевгелией предстояло дело не шуточное, переезд через Вардар, который здесь довольно широк. Операция эта совершилась благополучно. Один рукав Вардара мы переехали в брод; весь караван наш собрался на небольшом островке, разделяющем тут течение реки, и был принят на широкую плоскодонную барку, на которой отсюда перевозят через другой, главный рукав. Оттолкнули барку шестами от острова, и течение принесло ее к другому берегу.

Часа через три езды ровным полем вдоль Вардара, мы прибыли в большое болгарское село Мачуково, где ночлег [153] нам приготовили опять-таки у старосты. Но жилище у старосты болгарина в Мачукове оказалось совсем не таким, как то, в котором нас принял влашский староста в Бериславцах. У болгарина мы нашли довольно большой двухэтажный дом; верхний этаж, который нам и отвели, состоял из балкона и жилых комнат; в нижнем этаже помещалась конюшня, амбар и проч. Словом, дом мачуковского старосты был не хуже чем у многих болгар-чорбаджиев в городах.

Следующие переезды шли однообразно через такие же горы и долины от Мачукова до Струмницы, города довольно значительного, где мы сутки отдыхали, от Струмницы до Радовища, от Радовища до с. Берова, от Берова до г. Джумая, от Джумая до села Рыльского. В Струмнице хотя жители болгары, однако в церкви служат по-гречески и на греческом же языке учат в школе грамоте и арифметике. Болгары на это негодуют, и другого разговора мы от них в Струмнице не слышали, как о притеснениях и разных мошеннических проделках, которыми греки опутывают болгар. За Струмницею далее к северу греческого духу уже не слыхать. В Радовище служат в церкви по-славянски. Тамошний иконом (благочинный) и его сын оказали нам самое радушное гостеприимство.

Несколько часов к востоку от Радовища, за долиной речки, называемой Козья-река, край и самое население меняют свою физиономию. Южная растительность уступает место дубу и сосне, вместо куртки и феса вы встречаете на жителях длинные овчины и высокие черные бараньи шапки. Местность эта называется Малеш, и представляет плоскогорье, пересеченное долинами и заключающее в себе несколько больших зажиточных болгарских деревень. Первая деревня, которая поразила нас своим необычным на юге видом, — деревянными строеньями крытыми соломой, овчинами и бараньими шапками на жителях, называется Владимирово. За нею течет довольно большая река Брегальница, которую мы тут в первый раз переехали в брод, что нам случилось делать потом раз пять или шесть. Берово, куда мы добрались уже в глубокой темноте и где нашли для ночлега хан, одно из самых больших болгарских сел, которые я встречала: в нем до 500 домов (в том числе около 50 мусульманских) и женский монастырь с церковью св. Архангела Михаила. Узнав о пpиeздe нашем, игуменья, которую зовут баба Eвгeния, с своими 4 или 5 калугерицами (монахинями), довольно еще [154] молодыми особами, явились к нам с визитом. Они были одеты почти также, как наши монахини; впрочем только игуменья носила клобук, у прочих голова была повязана черным плат-ком, в роде того, как носят у нас богомолки. Игуменья держала в руке большой посох. Боже мой! как они ко мне пристали, как измучили, ворочая во все стороны как куклу и закидывая вопросами. Никогда не встречала я такого бесцеремонного любопытства, как в этих монашенках. Но при всем том они относились к нам как-то недоверчиво и не совсем дружелюбно, и потому, хотя они пригласили нас посетить на другое утро их монастырь, и обещали придти и отвести нас туда, но мы, видя, что в условленный час никто не является, поспешили поехать дальше и не заглянули в обитель моих мучительниц.

Между Беровом и Джумаей особенно любопытным показался мне только переезд через гору Влахиня, где мы очутились выше облаков. За Влахиней кончается Македония; далее идет Болгария, но в обеих странах все тоже болгарское население; только в наречии есть, как говорят, небольшое различие, тонкостей которого мое ухо впрочем уловить не могло. Спустившись с Влахини, мы встретили хорошо обработанную долину реки Струмы, одной из главных рек Македонии. Даже здесь, в своем верховье, она довольно широка и мы переехали ее в брод: при быстроте течения и глубине это было не совсем приятно. В 1 часе езды от Струмы, у входа в ущелье, лежит город Джумая, населенный преимущественно турками; вблизи его на возвышенности стоит крепость, содержимая в исправности, по уверению наших провожатых. Тут проложено какое-то шоссе — вещь, поражающая путешественника, ехавшего целые недели по дорогам и тропинкам, которых рука человеческая не касалась. Шоссе это ведет в Дубницу и, кажется, далее внутрь Болгарии и выстроено для военных надобностей. Странно ехать по широкому гладкому шоссе, не встречая ни одного экипажа, ни одной телеги; по нем двигаются все те же кираджи, перевозящие мешки с хлебом и шерстью, бочонки с вином и водкой, дрова и т. д. на спинах тяжело навьюченных лошадей и ослов.

Утром, при выезде из Джумаи, открылся позади нас великолепный вид на гору Перин, покрытую снегом, и которая по высоте уступает, как нам говорили, только Олимпу и Томору, Но наш путь лежал далее к северу и часа через три, миновав села Поромин и Стоп (у последнего есть развалины старого укрепления) мы въехали в долину быстрой, [155] голубой, как бирюза, речки Рыла. Там, где долина эта кончается, переходя в тесное ущелье, лежит большое село Рыло, построенное на земле рыльского монастыря. Монастырь имеет в этом селе метох, т. е. дом с хозяйственными заведениями. Игумен и несколько человек братии находились тут, занимаясь работами по монастырскому хозяйству, и приняли нас самым любезным образом. После приветствий и обычных расспросов и разговоров, когда монахи ушли хлопотать о нашем обеде, я была удивлена входом нескольких женщин, — одних пожилых, других средних лет, одетых в черное, которые около меня уселись и стали с нами беседовать и предлагать угощения. По всему видно было, что они были как дома в монастырском метохе. Мы узнали от них, что в Рыльском селе находится до 60-ти таких калугериц (монахинь), хотя женского монастыря там нет. Они живут в нескольких домах около церкви, находящейся в селе. Я встречала потом и при некоторых других монастырях таких калугериц, но нигде в таком большом числе, как здесь. Обыкновенно при монастыре или в самой ограде монастырской живет в особой келье одна, иногда две, три женщины, которые носят монашеское платье и считаются монахинями; они стряпают на кухне и стирают белье. Но женского монастыря, кроме Берова, мы нигде не встречали.

VIII

Рыльский монастырь находится в 4 1/2 часах от села Рыла. Все это время едешь ущельем вдоль речки того же имени, славящейся своей форелью. С страшной быстротой прыгает речка по камням и скалам. Лазуревая лента воды пестреет на каждом шагу крапинами и полосами белой пены; беспрестанно встречаются маленькие водопады. Оглушительный шум провожает путешественников в продолжении всего пути до монастыря и под конец даже утомляет. Крутые горы по обеим сторонам ущелья зеленеют густым лесом, среди которого кое-где выступают огромные голые скалы. Речка, то с одной, то с другой стороны подходит под обрыв горы, так что дорога беспрестанно должна сворачивать с одного берега на другой.

Но здесь вы не принуждены, как в других местах, например в ущельях Кривой-реки или Пшины, при каждом повороте переезжать реку в брод. В Рыльском ущелье вы [156] везде встречаете мосты, и притом исправные; одни из них каменные, старой постройки, весьма крутые, состоящие из одной перекинутой через реку высокой арки; другие деревянные. Вообще вся эта дорога по Рыльскому ущелью представляет редкое в Турции явление: это уже не узенькая, едва заметная тропинка, где так и кажется, что лошадь свалится и попадет в про пасть. Довольно просторная (хотя только для пешеходов и верховой езды) дорога расчищена от камней и ограждена деревянными перилами в наиболее опасных местах — предосторожность, какой я нигде в путешествии по Турции не видала. Этим удобством проезжие обязаны заботливости монахов. Все ущелье от села Рыльского составляет монастырскую землю. Самый монастырь стоит на месте, где горы, смыкающие ущелье, несколько расступаются, образуя круг, по средине которого подымается холм. На этом-то холме и построен монастырь. Горы, окружающие это место, так высоки и так плотно закрывают его от южного солнца, что, подъезжая к монастырю, как будто входишь в погреб.

В поле и еще вблизи монастыря в ущелье было летнее тепло, а в монастыре мы с удовольствием грелись у круглой изразцовой печки, единственной порядочной печки, какая существует в той стране. Рыльский монастырь самый большой и благоустроенный из всех, которые я видела в это путешествие. Мне говорили, что и в остальной Болгарии нет лучшей обители. Монастырь окружен высокою стеною и вмещает в себе огромное трехэтажное здание с галереею вдоль каждого этажа. Здесь помещаются поклонники и живут в своих кельях до 100 человек монахов и послушников. Монастырская ограда вмещает в себе и училище, которое мне хвалили. Церковь, с пятью невысокими куполами, на которых водружены кресты (что, как известно, не везде терпелось в Турции), довольно обширна и отличается массивностью постройки. Кругом церкви идет галерея с арками. Отдельно стоит четвероугольная башня, составляющая нижнюю половину недостроенной колокольни.

В церкви все стены покрыты живописью недавних времен, произведением самих Рыльских монахов. Они посылали некоторых из братии учиться иконописанию на Афон, теперь отправили, если не ошибаюсь, двоих для того же в Москву. В церкви у иконостаса, с правой стороны царских дверей рака с мощами св. Иоанна Рыльского. Они пользуются большим уважением во всем народе болгарском. 19-го октября, в праздник святого, приходит в монастырь, говорят, [157] иногда до 10-ти тысяч поклонников. Мы были там за несколько дней до праздника и потом встречали в разных местах целые толпы болгар, направлявшихся, с женами и с детьми, на панагюр, т. е. храмовой праздник. Монастырь всех поклонников кормит и поит, они в нем гостят, сколько кто хочет, иные недели по две и по три, и они жертвуют сколько кто может. Впрочем, эти пожертвования, должно быть, не составляют большой суммы. На блюде, куда кладут пожертвования, я видела кучу монет, каких не встречала нигде в обращении в самой Турции и мельче которых нельзя себе ничего представить. Это маленькие медные кружочки, ценой в 1/2 пара, то есть 1/80 часть пиастра, менее 1/10 копейки. Несколько таких монеток составляют часто все, что может дать в монастырь бедный болгарский крестьянин. Монастырь не мог бы существовать, если бы его не поддерживали благотворители из богатых болгарских купцов Софии и других городов. Рыльский монастырь единственный, в котором я видела ризницу, хотя небогатую, но по крайней мере содержимую чисто и в порядке. В ней несколько полок с книгами, в том числе три евангелия в богатых серебряных окладах. В шкафу со стеклами хранятся церковные облачения и другие предметы. Нам показывали, между прочим, плащаницу, купленную в России на собранные подаяния.

Собственно говоря, из всех тамошних монастырей (а я их видела более тридцати) только один Рыльский отвечает, более или менее, нашему понятию о монастыре. В нем есть целая братия, которая исполняет богослужебный устав; в нем поют правильно, хотя иначе, нежели у нас, носят монастырскую одежду. Только постятся они не по монастырскому, а как весь прочий народ. Вообще, в Македонии и Албании посты соблюдаются всеми одинаково: в скоромные дни монахи (имея, впрочем, на то законное разрешение от церковной власти) едят скоромное, также как светские люди и мирскиe священники, а в постные дни никто решительно, ни мирянин, ни священник, ни калугер не позволит себе оскоромиться. Рыба там причисляется к скоромным кушаньям, а не постным; в постные дни вся пища заключается в белых бобах (фасоли), капусте и хлебе; грибов не едят. На одного только человека указывали почтительно, как на исключение, как на постника, соблюдающего во всей строгости монастырский устав. Это старик невысокого роста, весьма крепкого сложения, с длинной белой бородою, с продолговатым бледным лицом и серыми глазами, о. Неофит, бывший прежде игуменом в [158] Рыльском монастыре, который ему много обязан своим устройством. Я часто и в разных местах слышала его имя, как самого заслуженного болгарского писателя, который и по сие время трудится непрестанно, несмотря на свои старческие лета, составляя лексикон болгарского языка с греческим и русским. Не смею сказать утвердительно, не имея на то никаких данных, но по впечатлению мне показалось, что о. Неофита в самом монастыре, где он живет, ценят далеко не столько, сколько в других местах и сколько он того заслуживает, судя по его известности между болгарами. Впрочем, быть может, собственная скромность Неофита ставит его в тень. Его келия устлана ковром. Он сидит на тюфячке, скорча под собою ноги; возле его стоит небольшая этажерка с книгами. Нет следа другой мебели, ни стола, ни стула; а в этой комнате написано Неофитом несколько книг, переведено евангелие на болгарский язык, исписаны десятки огромных тетрадей лексикона: все это писалось и пишется по турецкому способу, сидя на корточках и держа бумагу на коленке.

Моим главным чичероне в Рыльском монастыре был преемник о. Неофита в игуменстве, о. Пантелеймон. Ему в особенности препоручили быть моим путеводителем по монастырю, потому что он свободнее других говорит по-русски и почитается наиболее европейцем между братиею. Он жил несколько времени в России и действительно усвоил себе во многом европейские манеры. Возвратясь из России, он завел себе стол и стулья, и прислал их в нашу комнату: я не мало обрадовалась этому удобству. Человек весьма симпатичный, огромного роста, смуглый, с большою черною бородою, дюжий, весельчак, говорун, он как нельзя радушнее исполнял в отношении к нам обязанности хозяина, тогда как настоящий игумен, низенький, толстый, белокурый о. Кирилл мало показывался, занимаясь больше надзором за работами и делами по хозяйству.

Я разговаривала с многими из рыльских монахов; все они держат себя очень чинно и имеют вид более образованный, чем другие монахи в тех странах. Но с этою чинностью, с благоустройством и довольством, которыми отличается Рыльский монастырь, соединено нечто такое, что не совсем приятно поражает. Рыльские монахи, как мы видим это часто и у нас, позируют перед чужими, они беспрестанно ссылаются на чудеса святого Иоанна Рыльского и на [159] покровительство, им по сей день оказываемое его обители; вообще они как будто разыгрывают заученную роль.

Этого-то позирования, которое близко к ханжеству, нет нисколько во всех тех более бедных и неустроенных монастырях, какими усеяна Македония и Албания. В них во всех инока, калугера, вы ничем не отличите от мирского священника, попа. Звание калугера носят те, которые произнесли монашеские обеты и потому живут безбрачно; но они также совершают требы, как другие попы, и в глазах народа ничем от них не отделяются.

В том монастыре, где есть несколько человек братии, вы можете быть уверены, что половина или больше не монахи, а простые попы, которые живут в монастыре ради удобства помещения, или за неимением приходов. В большей же части мелких, беднейших монастырей нет вовсе монахов, а помещаются один, двое, трое мирских попов, которые не всегда по собственному желанию избирают себе такой приют, а часто помещаются там по распоряжению владыки или старшин соседнего города, либо села, чтобы монастырь не опустел. При этом они обязываются поддерживать в монастыре богослужение, обрабатывать монастырскую землю, одним словом, им поручается монастырь, и они должны с него прокармливаться, как знают, и уплачивать положенные деньги владыке. Старший из них носит название игумена, хотя бы он не был монахом; ежели в монастыре находится только один человек, то и его величают игуменом. Там, где монастырь имеет хорошие земли и где святость места привлекает много поклонников, там монахи и попы живут безбедно и их набирается человек до 10, даже до 20. Тут место игумена выгодно, и чтобы получить его, надобно заплатить владыке порядочную сумму. Но мы встречали не мало таких обителей, в которых один или два человека, составляющие всю братью, едва имеют чем прокормиться. Во многих местах поп, которому поручен монастырь, проводит большую часть времени в селе, исполняя обязанность духовника (т. е. приходского священника), а в монастырь наезжает по праздникам для богослужения, или когда ожидает поклонников, либо гостей. Вначале моего путешествия, когда бывало приедем на конак (ночлег) и мне скажут, что это монастырь, мне не верилось. Стоит небольшое здание из глины, как обыкновенные дома, двухэтажное, с неизбежною галереею со стороны двора и прямою наружною деревянною лестницею. Дом этот окружен, правда, оградою, но ограда, [160] каменная или глиняная, составляет непременную принадлежность деревенского жилища в той стране. Только по маленькой церкви, занимающей середину двора, да по привешенным к галерее дома колоколу и железной доске, в которую колотят палкой (иногда колокола нет, его заменяет одна доска), узнаешь, что это монастырь. Когда подъезжаем мы, русские гости, то служители, одетые как простые поселяне и нанимаемые из ближайшего села — нестройно, но усердно колотят в доску и звонят в колокол. Обыкновенно игумен выезжал к нам на встречу за час или более. Завидя нас издали, братия, то есть по большей части, как я сказала, один, два или три человека, встречают нас за воротами и низко кланяясь, говорят, каждый поочередно: добро дошли! За сим, с неизменным словом «заповедайте!» ведут нас вверх по лестнице в приемную комнату, усаживают в почетный угол и угощают кофеем и вином, а иногда водкой. Игумен и прочие монахи садятся только после усиленной просьбы с нашей стороны. Разговор начинается с обычных вопросов о здоровье, о дальности и трудности путешествия и потом переходит к рассказу о состоянии монастыря и церкви, о времени ее постройки и т. д. При этом монахи очень любили задавать нам вопросы о политике, и вот о чем они всегда спрашивали (эти самые вопросы мы слыхали много раз и в разных монастырях): «Что в настоящее время между королями в Европе, мир или война? Жив ли еще Наполеон? Правда ли, что они слышали, что царь Николай умер и что в настоящее время царствует в России царь Александр?» В большие подробности они в своих расспросах о делах политических не входили, а когда мы подтверждали, что в России теперь царствует император Александр, они всякий раз говорили: «так мы теперь за него будем молиться Богу».

Как игумены, так и прочая братия во всех этих монастырях не носят монашеского платья, хотя бы они и принадлежали к монашескому званию. Их одежда одинаковая с светским духовенством. Все православные попы и монахи в Македонии и Албании (кроме рыльских монахов) носят однообразный костюм, совершенно несходный с одеждою духовенства у нас; костюм этот состоит из синей куртки с узкими сплошными (неразрывными, как у светских лиц) рукавами, плотно спереди застегиваемой на крючки, синего крашенинного или черного кожаного пояса (миряне носят обыкновенно пояс красный), широких синих шаровар, белых шерстяных чулок и туфлей; туфли, по турецкому обычаю, скидают входя [161] в комнату. Зажиточнейшие люди из духовенства, как-то икономы (благочинные) в городах и игумены монастырей, которые побогаче, сверх куртки носят, точно также как зажиточные миряне в городах, длинную одежду с широкими рукавами, из черного сукна или крашенины, отличающуюся в покрое от наших ряс тем, что она спереди не застегивается, а одевается как бы в накидку. У самых богатых верхняя одежда подбита мехом (лисьим или заячьим), другие ограничиваются тем, что у них куртка меховая. Мех, у кого есть, носится лето и зиму без различия. Но большая часть монахов и приходских священников не имеют ряс и ходят в одной куртке, а самые бедные сельские священники и монахи носят одежду простых поселян, т. е. куртку из толстого коричневого или белого деревенского сукна, а зимою овчину. Только по одному признаку вы отличите такого попа или калугера от простолюдина; у него на голове черный клобук. Клобук, который у одних бывает прямой, у других раструбистый (к верху шире, к низу уже) составляет непременную принадлежность духовного лица и никогда его не покидает. Поп и монах носят свой клобук также неизменно, в комнате и на дворе, как мирянин — свой красный фес.

Все эти попы и калугеры держат себя совершенно просто и, как я сказала, ничуть не позируют перед народом, не отделяют себя от него своим духовным саном. Духовенство в этих краях не имеет своего особого отпечатка, как у у нас. Только архиереи из греков или албанцев с состоящими при них священниками, управляющими (большею частью родственниками) и дворнею составляют, можно сказать, особый класс, имеющий мало общего с народом. Их вообще терпеть не могут и жалуются на них, что они хуже турок. Там, где архиерей болгарин, как например в Скопии, — нет такой нелюбви, но нет и полного доверия. О тамошнем архиерее говорили нам, что он хороший человек, что он по возможности помогает народу, но что он все же принужден служить и нашим и вашим, т. е. ладить не только с своими болгарами, но еще больше с греческим патриком (патриархом) и с турками. Впрочем, относительно нас я должна сказать, что скопский владыка оказал нам самый сочувственный прием. Есть болгарские епархии, где архиерей из православных албанцев. Эти албанцы-архиереи не пользуются особенною любовью в народе и духовенстве; о них говорят: «арнауты все разбойники, какой же может быть архиерей арнаут!» Уверяют, что они скорее держат сторону греков [162] и турок, чем болгар; но все же не считают их такими врагами народа, как греков. Их не упрекают по крайней мере в гонении на славянское богослужение. Кажется, албанцы относятся равнодушно к тому, на каком языке служат в церкви и учат в школе, по-гречески ли или по-славянски, и заботятся только о своих доходах; греческие же apxиepeи делают невероятные вещи, чтобы не допускать славянского языка в церковь, например жгут славянские книги, упрашивают пашей выгонять учителей, которые хотят учить славянской грамоте и т. п. За то ожесточение против них ужасное, и мы не в одном болгарском городе, на вопрос, кто тут владыка, получали такой ответ: «архиерей наш какой-то грек, живет в Стамбуле; к нам он не смеет носу показать».

IX

Отличие Рыльского монастыря от прочих поразило нас еще более, когда мы переехали в соседний Бобошевский монастырь св. Димитрия. Прибыв к вечеру в большое село Бобошево, лежащее в долине р. Струмы (через нее здесь ведет мост), мы были встречены одним из тех попов, которых я описала, в поношенной синей куртке и невероятно засаленном клобуке. «Это бобошевский игумен», — сказали нам.

Игумен, предупрежденный, что мы едем к нему в гости, поздоровался с нами и, указав нашим людям тропинку в гору к монастырю, сам быстро побежал прямо вверх по крутизне. Когда мы, после доброго часа езды, наконец взобрались на верх и увидели монастырь, совершенно спрятанный в какой-то ложбине, игумен был уже там и ожидал нас с двумя или тремя другими обитателями монастыря и множеством народа, набравшимся из окрестности. Отвели нам лучшую комнату, в которой живет сам игумен, но в которой мы едва могли повернуться, а лошадей и прислугу послали в сарай, стоящий отдельно, пониже монастыря, потому что в самой ограде нет места. Церковь св. Димитрия, построенная в 1482 году, снаружи похожа на крошечный сарайчик; она не имеет купола и внутри разделена пополам стеною; небольшая дверь, через которую нельзя пройти не нагнувшись, ведет из передней части (припраты) в собственную церковь, где алтарь. В припрате едва поместилось бы человек 30, в церкви и того менее. Окнами служат четыре [163] маленьких узких отверстия, так что внутри почти совершенная темнота.

На следующий день нас ожидал один из самых больших и утомительных переездов по пустынным горам, отделяющим верховье Струмы от другой большой реки, Брегальницы, на верховье которой мы уже были в другом месте, в Берове. Выехав из монастыря св. Димитрия утром часов в 6, мы только к 7 часам вечера поспели на конак в Царево село на Брегальнице. Первый большой кряж, через который мы перебрались, называется Руен, второй — Кострец. Между этими двумя планинами протекает речка Элешница и другая, в нее впадающая Речица. Близ их слияния, в долине, лежит деревушка Ваксово и поодаль стоит одинокий хан, где мы сделали привал. Вся эта местность называется Циянец. Она удивительно однообразна, потому что горы не представляют острых вершин, одна не выше другой, и все покрыты кустарником и лесом. Кроме Ваксова, никакого жилья во весь этот день мы не встретили. Должно быть, в этой глуши не часто бывали путешественники, потому что, когда мы, взбираясь на Кострец, проехали мимо двоих поселян, болгар, в бараньих шапках, которые тут работали в поле, они бросили работу, и один из них воскликнул: «Боже милый! вот еще какие люди есть на свете!» Переехав в брод через Брегальницу, которая в темноте показалась мне каким-то громадным потоком, а на другое утро, когда вновь пришлось переезжать ее, вовсе не была так страшна, мы остановились в хане, построенном на самом берегу реки, в Царевом-селе. Хан был битком набит народом, поклонниками, шедшими на праздник 19-го октября в Рыльский монастырь. На балконе подле нашей комнаты расположилось несколько семейств болгар, с женами и детьми. И не мало удивились мы говорливости этого народа: всю ночь до рассвета болтали они без умолку, о чем — понять нельзя было, потому что несколько голосов всегда слышалось вместе.

Царево-село довольно велико, в нем считают до 400 домов, большею частью болгарских; есть маленькая церковь и мечеть. В нем живут не одни только земледельцы, но и несколько мастеровых и лавочников. Вообще, Царево-село, кажется, главный пункт всего края, называемого Циянец.

От Царева-села до Штипа, мы ехали два дня. Дорога идет вдоль реки, потом, где Брегальница входит в ущелье, мы повернули в гору, к вечеру вновь спустились к той же реке, в широкую засеянную рисом долину и, еще раз переправившись в брод через Брегальницу, поспели на конак [164] в местечко Кочаны, построенное частью в долине, частью на холме. Оно кишело народом. Был базарный день и сюда сошлись поселяне из окружающих деревень. Под окнами хана был оглушительный гул от сотни голосов, говорящих все в одно время, и среди этого гула резко выдавался повелительный голос нашего Мустафы, кричавшего на ханджи, чтобы он торопил ужин, нес сено лошадям и т. д. Кочаны, как говорят, ведут большую торговлю рисом, которым долина Брегальницы снабжает большую часть Македонии.

Из Кочан иереезд небольшой до города Штипа.

В Штипе мы пробыли целый день и затем отправились к северу, в Лесново. Так называется место, где построен весьма древний болгарский монастырь св. Гавриила.

X

Въезжая в ворота Лесновской обители, мы вступали, так сказать, в страну монастырей. До сих пор, проехав всю Македонию поперек с самой южной ее точки до северо-восточного края, и потом с северо-восточного края до северо-западного, мы встречали монастыри только изредка, в большом расстоянии один от другого. Западный же край Македонии с прилегающею полосою Албании, от Куманова и Скопии до Прилепа, Битоля и Охриды, весь усеян монастырями. Тут нам не раз случалось, выехав утром из какого-нибудь монастыря и осмотрев по дороге другой монастырь, обедать в третьем и поспеть к вечеру в четвертый. В окрестностях одного города Скопии, в так называемой Черной-Горе, насчитывают 14монастырей; в Битольском уезде монастырей 70. Из всех этих бесчисленных монастырей, которыми покрыта западная часть Македонии, только весьма немногие имеют порядочную церковь, довольно просторное жилье и средства, сколько-нибудь обеспеченные. Все прочие в таком же роде, как та бобошевская обитель св. Димитрия, о которой я уже сказала.

Лесновский монастырь св. Гавриила, куда мы приехали из Штинна, находится в часе езды от села Леснова, лежащего в долине речки, называемой Злетовскою. Монастырь этот пользуется большим уважением в народе, потому что основание его приписывается одному из учеников св. Иоанна Рыльского, св. Гавриилу. Он изображен на наружной стене церкви у дверей. Лесновский монастырь принадлежит к числу наилучших в тех краях. В нем старинная церковь с одним [165] куполом и уцелела нижняя часть огромной колокольни, называемой Оливеровою башнею. Церковь весьма замечательна остатками древних фресок, изображающих создателя храма, воеводу Оливера (он построил церковь эту в 1341 году и представлен с изображением ее в руке) и супругу его Mapию. Есть и другие фрески, в числе которых можно разглядеть остатки портрета сербского царя Душана. Весьма редко можно найти старинную стенную живопись в тамошних церквах, если только служба в них продолжается, и Лесновский монастырь составляет в этом отношении исключение. В большей части других монастырей прежние фрески либо забелены, либо покрыты штукатуркой, на которой написаны новыми мастерами безобразнейшие в мире иконы. Старинную живопись, которая, судя по остаткам, была далеко не дурна, нужно искать в тех церквах, которые издавна запустели. Подобных развалин мы видели множество; особенно около Скопии почти в каждом селении есть старая запустевшая церковь. Но все эти фрески ужасно обезображены, я не видала решительно ни одной фигуры, у которой не были бы выскоблены глаза. Этим делом занимались турки. Большая часть фресок все исцарапаны, либо носят следы пуль, которыми в них стреляли. Также точно обезображены и в Лесновском монастыре написанные там на стенах портреты и иконы.

Из Леснова небольшой, переезд через горы привел нас в город Кратово. Этот город весьма красиво расположен как бы на дне котла среди высоких гор; он выстроен уступами на небольшом холме, занимающем средину этой котловины. Из всех болгарских городов, в Кратове жители отнеслись наименее приветливо к русским путешественникам. Только в этом одном городе болгары подозрительно сторонились от нас, как от непрошеных гостей. За то едва ли где приняли нас с таким сочувствием и даже с восторгом, как в соседнем городе Криворечной Паланке, куда мы приехали на другой день прямо из Кратова. Нас пригласил в свой дом почетнейший из тамошних христиан, Хаджи Стефан Младенов. Мы не имели намерения остановиться в Паланке, а хотели ехать прямо в соседний монастырь св. Иоакима. Хаджи Стефан провожал нас в этот монастырь, возобновленный его старанием и поддерживаемый па его пожертвования.

Хаджи Стефан до такой степени упрашивал нас провести день у него в гостях, что вместо того, чтобы ехать дальше, мы вернулись в Паланку и провели у него целые сутки. [166] Жители Паланки, христиане, были предупреждены о нашем приезде и все высыпали за город нам на встречу. Ученики болгарской школы, основанной также Хаджи Стефаном, были выстроены в ряд под предводительством своего учителя, и как только мы подъехали, запели гимн. Весь наш караван должен был остановиться и выслушать гимн до конца.

В то же время и мусульманское население Паланки находилось в возбужденном состоянии. Начальник города, мюдир, совершал праздничные обряды но случаю вступления своего сына в отрочество. Подобные празднества продолжаются обыкновенно две недели. Всякий день повторяется одно и тоже. Когда мы приехали в дом Хаджи Стефана, он вызвался показать нам это празднество. Ему стоило только дать знак, и через несколько минут, целая процессия, разгуливавшая по городу, явилась перед нашими окнами. Центр ее занимал герой торжества — мальчик лет восьми. Он самодовольно сидел на прекрасной рыжей лошади, которую вели под уздцы два конюха и важно поглядывал по сторонам. Рядом с ним ехали, тоже верхом, два другие мальчика, а впереди шествовали, подпрыгивая, приплясывая и распевая, разряженные женщины, с открытым лицом, нарумяненные и, сравнительно с другими женщинами в тех местах, не дурные собой. Я удивилась и спросила, неужели христианки играют роль в мусульманской процессии. Но мне объяснили, что это цыганки и что их специальное занятие фигурировать в турецких празднествах. Это их промысел, которым они и живут. Без них ни одна свадьба, ни одно торжество в роде того, которое мы тогда видели, не обходится. Цыганки, завидя нас у окна, отделились от процессии, составили хоро (хоровод) под на-шим окном и что-то пели, самым вызывающим образом глядя нам в глаза. Между тем, процессия продолжала медленно двигаться вперед. За мальчиками, ехавшими верхом, шла оборванная прислуга мюдира и тащились какие-то люди, сгорбленные под тяжелой ношей. Каждый из этих несчастных нес на спине живого жирного барана, держа его за пе-редние ноги. Рога у баранов были позолочены, на конце рог торчали золоченые яблоки. Бедный баран то и дело вытягивал шею, качал головой и видимо старался переменить неловкое положение. Бараны должны изображать собою обилие благ земных, ожидающих отрока или ему предвещаемых. Их так и носят на спине, не отдыхая, с утра до вечера, по всем улицам города. Наконец шествие замыкали какие-то женщины, тоже цыганки, но старше и погрязнее тех, которые [167] плясали у нас под окном. Они несли на голове печеные хлебы, фрукты и какие-то куски материи. Отец в церемонии не участвовал. Он сидел дома и угощал друзей. Матери или других мусульманских женщин не было видно.

Из Криворечной Паланки (или Эгри-Паланка, как ее называют турки) нам хотелось проехать в монастырь, основанный третьим учеником Иоанна Рыльского, св. Прохором. Этот монастырь лежит часах в 12 (около 60-ти верст) к северу от Паланки на реке Пшинье и потому обыкновенно называется Пшинским монастырем. По дороге нам советовали заехать в монастырь Пресвятой Богородицы, называемый Корпино. Путь наш лежал сперва между гор по Кривой-реке, по которой мы уже ехали из Кратова в Паланку. Так она и называется по-болгарски: Крива-река, и вполне заслуживает свое название. Она беспрестанно извивается, то и дело пересекает дорогу, то протекая у одной стороны теснины, то касаясь противоположной горы. Так как мостов нет, то на каждом изгибе ее переезжают в брод. Мое платье под конец стало совсем мокрым от брызг, летевших из-под ног лошади. Провожавший нас из Паланки поп Хаджи Алексей рассказывал, что река эта называлась в древности Сарандопор и что поэтому св. Иоаким, основатель монастыря, который мы видели в Осоговских горах близ Паланки, называется Иоакимом Сарандопорским.

Выбравшись из гор, между которыми течет Кривая-река, мы долго ехали широким полем, порядочно обработанным, называемым Славище. Показывая и называя по именам бол-гарские деревни, которые лепятся у подножия гор по бокам этого поля, наши провожатые много толковали нам о притеснениях какие терпят жители этих деревень от черкесов. Эти черкесы — переселенцы с Кавказа. В Славище их поселили 30 семейств. На их водворение собрали с христиан тамошних деревень 70,000 пиастров, да сверх того заставили их выстроить им даром 30 домов и купить для отвода черкесам 450 мер земли. Вообще, я слышала во многих местах такие жалобы на переселение черкесов. Недовольные еще тем, что их стол щедро обеспечивают на счет христиан, они беспрестанно у них воруют и грабят, и нет на них ни суда, ни расправы.

Проехав поле, стали подниматься на каменистую гору к селу Орах, разбросанному на крутизне. На ее голом склоне нет воды, и только одна чешма, находящаяся далеко ниже села, доставляет жителям тонкую струю воды. Чешмою [168] называют небольшую, сложенную из камня постройку, похожую с виду на маленький шкафчик, в который проведена стекающая с гор вода. Она льется струею в каменный желоб, из которого можно напоить лошадь. Таких чешм я встречала множество по всем дорогам, особенно в горах; устраивать и поддерживать их считается благочестивым делом. Чешма под селом Орах имеет большую важность для всего этого безводного околотка. Около ее поделано большое число каменных корыт. Когда мы проезжали, у них толпился народ, сельчане поили своих овец, а женщины мыли шерсть. Эти люди нас поразили своим костюмом: у мужчин узкие белые куртки и узкие же панталоны из белого сукна с черными нашивками по швам, и черные бараньи шапки. Нам объяснили, что так одеваются во всей этой местности и дальше к северу жители гор, тогда как жители долин (такие же болгары, как и первые) носят широкие шаровары, коричневые или синие куртки с висячими рукавами и красный фес на голове. Первые, т. е. горные жители называются Шопове, жители долин Польци или Польски. Выехавший к нам на встречу Карпенский игумен уверял нас, что Шопы сметливее или, как он выражался, «остроумнее» Польских. Но наперекор этому уверению, я часто слышала, что имя Шопов употреблялось в смысле людей грубых и необразованных. «Это здесь Шопы живут», говорили презрительно наши провожатые, когда не могли добиться толку от жителей какой-нибудь деревни. В местности, о которой я теперь говорю, сами так называемые Шопы считают это имя для себя обидным и называют себя планинцами (т. е. горцами).

Монастырь Карпино лежит еще выше села Орах в небольшой впадине, закрытой со всех сторон вершинами гор и дубовым лесом. Игумен есть его единственный обитатель; он мирской священник, который, овдовев, согласился взять на свое попечение монастырь. Человек необыкновенно симпатичный, игумен, поп Бойко принял нас чрезвычайно радушно. «Никогда русский не бывал в этом монастыре», твердил он, весь вечер хлопотал о том, чтобы нас угостить получше и потом провожал два дня. У него в монастыре оказались три какие-то славянские рукописи на пергаменте. Когда ему предложили за них деньги, поп Бойко объявил, что за деньги рукописей продать не может, но охотно их отдаст, потому-де, что хотя эти старые книги и дороги ему, но гости, приехавшие из России, еще дороже.

Из Карпина на другой день спустились в долину реки [169] Пшиньи, не менее извилистой, чем Кривая-река, и после нескольких часов езды прибыли в монастырь св. Прохора, стоящий на большом возвышении в горной теснине над рекою. Местность эта называется Козян. Пшинский монастырь чуть ли не самый большой после Рыльского. В нем до десяти монахов и 30 человек послушников; церковь небольшая с одним куполом. Есть несколько старых образов.

Я уже сказала, что кроме монастырей и церквей, в которых совершается служба, которые, по болгарскому выражению, поют, — есть в этом крае множество таких храмов, которые, чтобы употребить другое, болгарское же выражение, не работают, т. е. стоят в запустении. Некоторые из них теперь восстановляются. Есть люди, которые посвящают возобновлению какого-нибудь древнего монастыря много лет своей жизни. По выезде из Пшинского монастыря мы встретили одного из таких людей. Это был простой сельский поп, в овчинном тулупе вместо рясы, весельчак и на вид гуляка. Но, познакомившись с ним, узнав об его деятельности, мы переменили о нем мнение. Поп Георгий Цветанович посвятил все свои труды и средства восстановлению разоренных обителей. Два монастыря обязаны ему своим существованием, именно монастыри Забел и Мателчи. Первый из них, с церковью Рождества Пресвятыя Богородицы, мы посетили по дороге от св. Прохора в Куманово.

Между Забелом и Кумановом мы посетили еще развалину старинной церкви св. Георгия в Жеглигове, у села Старый Нагорич. Здание хорошо сохранилось, видны остатки фресок и уцелела высеченная в камне, снаружи, над западными дверями, надпись, которая гласит, что этот храм создан «в дни святородного и превысокого краля Уроша Милутина, самодержца всей земли Сербской и Поморской, при благочестивой кралице Симониде и при игумене Антонии, в лето 1313, в тот самый год, когда краль избил турок». Пока мы разбирали надпись, около нас собралась целая толпа народу. То были разные почетные лица, из кумановских жителей христиан, которые выехали к нам на встречу вместе с тамошним икономом (благочинным), попом Димитрием. Он нас пригласил к себе в дом и я имела уже случай сказать, что гостеприимство, оказанное им и его женой, оставило во мне самое приятное воспоминание. Прибавлю оригинальную черту. После ужина, за которым с нами сидел хозяин, а хозяйка, как водится в тех местах, прислуживала, за нею в комнату вступило целое стадо кошек. Я выразила удивление этому [170] множеству кошек и узнала, что явились еще не все. Поп Димитрий сказал, что у него в доме 36 мачек (кошек) и с любовью ласкал и показывал нам маленькую тщедушную родоначальницу всей этой семьи.

XI

Скопие. — Турецкая свадьба. — Езда в турецкой каруце. — Тетово. — Гостивар. — Кичево. — Битоль.

Из Куманова, после 5 часов езды гладким полем, называемым Долга-Нива (по-турецки Узунджова), мы приехали в Скопие, самый большой город северной Македонии, раскинутый на огромное пространство у р. Вардара, который здесь ие широк, в равнине, ограничиваемой темною массою Черной Горы и другими хребтами.

В Скопии я пробыла четыре дня и была с визитом у паши, который весьма любезно пригласил меня к себе. Его гарем занимает восемь комнат во втором этаже конака (дворца), из которых одни выходят на особый двор с садиком, другие на улицу; со стороны улицы высокий забор, так что окон гарема оттуда не видать.

У паши, человека пожилого, весьма приветливого — три жены. Одна из них старуха, другие помоложе. От старшей у него сын 18-ти лет, который, как мы могли заметить, нередко распоряжается именем своего отца, не только по домашним делам, но и по управлению. От второй жены дочь 16-ти лет. Кроме этих лиц, гарем вмещал в себе несколько служанок. Bcе три мадамы черномазые, как цыганки, маленького росту, с безжизненными лицами. И жены и служанки не говорят ни на каком языке, кроме турецкого, и я с трудом объяснялась там через переводчицу, какую-то болгарку, которую позвал для меня паша, сам тоже незнающий по-болгарски. Вообще замечательно, что турки, паши, мюдиры и другие военные и гражданские власти, с которыми мы встречались в разных местах Македонии, вовсе не разумеют языка жителей, за исключением только тех, которые родились и выросли между болгарами. Но таких лиц весьма немного, все же прочие преспокойно обходятся без болгарского языка, на котором говорят жители. Это объясняется тем, кажется, что сами болгары податливы на счет своего языка. Они не только все, кроме простых поселян, знают более или менее [171] по-турецки, но при каждом удобном случае выставляют это знание напоказ. Я часто замечала, что двое болгар, христиан, если они не совсем коротко знают друг друга, ведут между собою разговор по-турецки. Точно также любят они говорить и на других иностранных языках, на албанском и на греческом. Хотя наш кавас Мустафа отлично объяснялся по-болгарски, хотя другой наш кавас, старик Тырпчи, был природный болгарин, но болгары, купцы, учителя, даже попы и калугеры всегда заводили с ними речь либо по-турецки, либо по-гречески или по-албански, смотря по тому, какой язык был кому лучше известен, и редко только, покороче познакомившись, переходили к своему языку. Вначале я полагала, что они делают это для того, чтобы мы не поняли их разговора, но потом убедилась, что тоже самое было и тогда, когда не могли думать, чтобы разговор был слышен кому-либо из нас, русских. Напротив того албанцы так горды, что турецкое правительство боится назначить к ним начальников не из природных албанцев, а греки, как мне рассказывали, так туго усваивают себе турецкий язык, что в их краях паши, мюдиры и прочие чиновники по неволе выучиваются по-гречески.

Любезность скопского паши не ограничилась тем, что он показал мне свой гарем. На другой день он прислал ко мне своего дефтердара (по нашему начальник казенной палаты) пригласить меня посмотреть на свадьбу в его доме. Дефтердар выдавал свою родственницу замуж за какого-то турка. «Вот вам человек, сказал он мне, который вас проводит к моему дому. Мы вас ждем к 10-ти часам утра, вы с нами отобедаете». Я велела оседлать свою лошадь и явилась на зов дефтердара. Он вышел встретить меня на двор, ввел в комнату, стал со мною беседовать через переводчика, мальчугана лет 9-ти. Через четверть часа вошла его первая жена и начала говорить мне комплименты. Росту она небольшого, еще не стара, одета она была в платье синего цвета, похожее на европейское, только короче; под платьем был кринолин. На голове у нее была надета шкепа голубая, с темно-синим цветком, волосы были подобраны кругом; в ушах маленькие серьги серебряные вызолоченные, на шее в несколько рядов на черной ленте были нашиты золотые наполеондоры, на правой руке кольца серебряные. Потом вошла вторая жена и повторила те же комплименты, какие говорила первая. Она была одета не по европейской, а по турецкой моде, в антерию (кафтан) и шаровары пунцового цвета, [172] вышитые кругом золотою ниткою; на голове был пунцовый же кундак с золотым цветком по середине лба. И та и другая жена вместе пригласили меня к обыденному столу; это было в 11 часов утра, и обед продолжался до 12. После обеда подавали кофе и яблоки. Дефтердар ушел, оставив нас одних. Тогда они меня начали спрашивать, как у меня сшито платье, потом показали мне невесту, девочку 14 лет, маленького роста, черненькую, круглолицую. Она очень стыдилась, когда про нее говорили, что она невеста, и тотчас убегала прочь. Она еще не была одета, бегала растрепанная, в одной рубашке, подпоясанной кушаком, и пестрых ситцевых шароварах. При мне ее стали одевать, надели на нее красные шелковые шаровары и антерию, обшитую внизу золотым галуном в 3 пальца ширины; на голову надели красную повязку, на ноги красные же золотом шитые сапоги. Когда ее одели, вошел дефтердар и принес невесте румяна, белила и какую-то черную мазь для волос, и с вежливостью стал мне предлагать воспользоваться этими средствами. Тут же при мне невесту нарумянили, набелили и начернили ей волосы. Эта процедура совершалась с нею первый раз в жизни: девушка не имеет права употреблять румяна и белила и чернить себе волосы, а для замужней женщины считалось бы неприличным показаться мужу или родственнику ненарумяненною и ненабеленною. В 3 часа стали приходить гости, все одни женщины, старые и молодые, но мужчин не было. Одеты они были в разные костюмы. Первые пришли две молодые женщины, две сестры, одетые обе одинаково: на голове фес с золотыми монетами в несколько рядов, волосы до половины обрезанные с обеих сторон, сзади распущенные, темной зеленой атласной материи шаровары и антерия до колен, а сверх коротенькое пальто, серое суконное, на меху, с длинными рукавами. При входе в комнату, каждая снимала башмаки и садилась в чулках. Потом пришли две другие гостьи, мать и дочь; мать была одета в черную атласную антерию, обшитую золотым шнурком; голова повязана черным платком. На дочери была надета серая кисейная аитер1я, спускавшаяся до ног и внизу собранная на шнурок и завязанная вокруг одной и другой ноги, так что шаровар вовсе не было видно; на ногах были кожаные башмаки. Голова была повязана серою шкепою. Затем является еще женщина в белом кисейном платье, в кринолине и черной тюлевой косынке; волосы, вычесанные до половины уха гладко, а сзади заплетенные косою и свернутые на европейский манер; на голове венок из соломенных [173] цветов, на руках белые рукавчики, чего я у других турецких дам не видела. Мне объяснили, что муж этой барыни ездил в Константинополь и привез ей оттуда рукавчики, косынку и другие принадлежности европейского туалета. Были и другие гостьи, всего человек до 15-ти, все в нарядах довольно однообразных, похожих на те, которые я описала. Когда гостьи собрались, паша прислал из своего дворца спросить, здесь ли я, и получив утвердительный ответ, прислал 4-х цыганок с бубнами (по-турецки, бауре). Они стали петь, бить пальцами в бубны, плясать с кастаньетами в руках и так долго продолжали свою оглушительную игру и пляску, что у меня голова заболела. В 7 часов подали ужин, гостьи расселись на стульях кругом трех столиков (софр), которые были ниже стульев. Ужин длился часа 2, множество было перемен. Одна из цыганок была переодета в мужское платье и разыгрывала роль жениха, увиваясь около невесты. Впрочем, нужно заметить, что невесты не было между гостьями; она все куда-то пряталась, вдруг на минуту выглядывала из-за двери и опять скрывалась, пристыженная хохотом, который возбуждало всякий раз ее появление. Когда я хотела ехать домой, то хозяйки меня не пускали, хотели, чтобы я осталась у них ночевать, и мою лошадь нарочно отослали в хан, а когда мои люди явились обратно с лошадью, чтобы отвезти меня домой, то эти барыни, пользуясь тем, что мужчина не может проникнуть в их покои, несколько часов скрывали от меня, что меня дожидались у ворот. Наконец я успела вырваться на свободу.

На другой день утром невеста, под покрывалом, и жених должны были отправиться к мулле, который читает какую-то молитву и благословляет молодую чету. Затем должно было происходить в доме отца женихова, на мужской половине, в честь молодого угощение в роде того, которое делалось накануне, на женской половине, в честь невесты в доме ее родственника и покровителя дефтердара. Молодая на этом празднике не могла участвовать и должна была провести день в гареме своего мужа, вместе с его родственницами.

Когда мы сбирались ехать из Скопии, пришли нам сказать, что есть каруца (карета), готовая к нашим услугам; что эта каруца отправляется за какою-то турецкою барыней в Тетово, куда именно лежал наш путь; что за проезд до Тетова возьмут всего 60 пиастров (4 руб.) и что дорога туда совершенно гладкая, превосходная для экипажа. Это меня соблазнило и я велела нанять каруцу, не посмотрев хорошенько, [174] что это за экипаж. Когда мы сошли с лестницы хана, чтобы сесть в карету и ехать, нас сунули в длинную телегу без рессор, с покрышкой из рогожи. Рогожки держались на двух обручах, прикрепленных концами к осям телеги. Нужно было принять почти лежачее положение, чтобы обручи не колотили по голове. Дорога в Тетово оказалась гладкою в том смысле, что на ней нет больших гор. Но за то карета наша наплясалась по рытвинам, которые перерезают дорогу на каждом шагу, и по камням, набросанным в топкие ме-ста. Не завидовала я той турецкой барыне, которая должна была в этой карете ехать дальше от Тетова в Прилеп, и в этот день вполне убедилась, что в Турции можно ездить только верхом. Несколько недель ежедневной верховой езды не утомили меня столько, сколько небольшой переезд в турецкой карете от Скопии до Тетова.

В этот переезд, остановившись около полудни в хане, для того, чтобы пообедать, мы тотчас заметили, что находимся уже посреди другого населения, чем прежде. Люди, толпившиеся у ворот хана, говорили на языке совершенно непонятном и как-то из подлобья, недружелюбно глядели на нас. Все были вооружены пистолетами и кинжалом за поясом, а многие кроме того длинным кремневым ружьем за спиною. Одеты были в белые куртки с висячими рукавами, темно-красные или других цветов бешметы и белые фустаны (юбки), частью суконные, частью коленкоровые. На голове обыкновенный красный фес, на ногах у одних чарапы (толстые шерстяные чулки), у других что-то в роде портянок, а вместо башмаков какие-то куски кожи, покрывающие подошву и часть ступни и придерживаемые обмотанною кругом ноги веревкою. У всех, без исключения, одежда до крайности оборванная и растрепанная, но зато оружие в чистоте и в порядке. То были албанцы, называемые гегами, которые в тех местах исповедуют мусульманскую веру. Живут они тут перемешанные с болгарами, резко отличаясь от них не только языком, вероисповеданием и тем, что носят оружие, но и самым наружным видом, не смотря па то, что в этих местах болгары сами носят албанский костюм и ходят в фустанах. Но болгары как-то толще, мясистее, тяжеловеснее, лица у них большею частью круглые и очень добродушные; напротив того, албанец худощав, жилист, лицо у него продолговатое с орлиным носом, глаза ярче и чернее чем у болгар (хотя и у последних глаза по большей части тоже черные). В особенности же характеризует этих албанцев [175] необыкновенно суровый взгляд, так и видно, что народ разбойнический. И действительно, как только мы выехали из Скопии, нас стали окружать предосторожностями, и более всех хлопотал наш кавас Мустафа, который, будучи сам албанец, хороню знает нравы своих соотечественников. От города до города он стал брать от местных начальников вооруженных сувари (жандармов) и заптие (полицейских), чтобы провожать нас и вьюки; опасался от нас отлучаться и, встречая прохожих или проезжих, уже не так громко и смело кричал на них, чтобы они сторонились, какъ он бывало это делал в местах населенных болгарами. Беспрестанно твердил он нам, что здесь надобно быть осторожным, что здесь Албания, — страна дикая, народ — геги, люди недобрые, что таких разбойников, как геги, свет не производил. Быть может, он и преувеличивал несколько дурные качества гегов, потому что сам он принадлежал к племени южных албанцев, между которыми и албанцами северными, гегами, существует кровная ненависть. Но, во всяком случае, наш кавас, при всей своей смелости, несомненно трусил. В этих местах, как я заметила, и тема разговора у христиан другая, чем в Македонии. Там, в Македонии, болгары всякий разговор сведут на греков, на их притеснения и коварные действия; собственно на турок они мало жалуются, они говорят, что турки в последнее время, т. е. с Крымской войны, сделались добрее и веры не притес-няют; что христианам теперь стало жить несравненно привольнее чем прежде, и все было бы хорошо, кабы только не греки. Начиная с Тетова разговор другой, и тот же разговор я слышала потом в Гостиваре, в Кичеве, в Охриде, в Корче, словом везде, где болгары живут вместе с албанцами-мусульманами. Грабежи, разбои, убийства со стороны му-сульман, оскорбление христианской веры, поругание святыни и т. д., вот о чем они станут вам рассказывать и жаловаться, что все это делается среди белого дня и остается безнаказанным. Мы народ убитый, говорят они; в других местах стало легче христианам, а у нас все тоже насилие. Мы должны прятаться, мы должны кланяться, и ежечасно ждем, что нас убьют или ограбят. Житья нет от арнаутов.

Город Тетово, расположенный у самого подножия огромного хребта Шари, имеет самый печальный вид, потому что, кроме глиняных заборов, ничего на улицах не видно. Строгость мусульманских нравов у арнаутов, страх перед арнаутами у болгар заставляют их прятать свои жилища за этими [176] оградами. Мостовая отвратительна. Движения на улицах гораздо меньше, чем в городах Македонии, женщины на улицу почти не показываются.

Тетово имеет одну славу, и эту славу доставляют ему яблоки. Действительно, тамошние яблоки единственные в своем роде. Они огромные, не меньше так называемых титовских яблок, а вкусом лучше тирольских и крымских. Когда мы были в Тетове, мы видели у одного купца-христианина множество ящиков с яблоками, которые он отправлял на вьюках в Константинополь. Вывоз яблок доставляет тетовцам большие барыши.

Из Тетова мы заехали в монастырь св. Афанасия, называемый Лешок, и потом отправились в Гостивар; это дрянной городишко, еще более унылый, с населением еще более похожим на дикарей, чем Тетово. Отсюда часть нашего каравана отправилась в Дебри, осматривать находящийся там монастырь. Меня в Дебри не пустили, — место считалось слишком опасным, и я должна была три дня дожидаться в Гостиваре. Эти три дня я провела в доме добродушнейшего попа Трифона, и трое суток не видала дневного света. Дело в том, что для предохранения от холода и за неимением стекла, окна были заклеены наглухо бумагою. Что я делала эти три дня в Гостиваре — не сумею сказать; время проводила по турецки, т. е. ровно ничего не делала, а так себе, сидела с попом Трифоном и его родственницами (жена его умерла) и пила с ними кофе; привела несколько в порядок свою одежду, во многих местах порвавшуюся от верховой езды по горам, лесам и кустарнику. Навещал меня и наведывался о моем здоровье и благополучии уездный начальник гостиварский, бей (дворянин) из албанцев, сделавшийся турецким чиновником. Но и на службе он не променял своего национального костюма на чиновничий турецкий полукафтан, и ходил весь с головы до ног в красном, в красном фесе, красной куртке, красных шароварах и туфлях, с пистолетом за поясом. За ним всегда шествовала толпа оборванной прислуги и носила длинный чубук. Этот господин, перед которым трепетал добрый поп Трифон, бывало ввалится в комнату, сядет в угол на ковер прямо насупротив меня, сделает рукою знак приветствия, и сидит так с полчаса; войдет оборванный албанец и, прикладывая левую руку к груди, подаст ему трубку, войдет другой и с таким же движением руки подносит кофе; у двери стоит на вытяжке поп Трифон, а между тем мы сидим, глядя упорно друг на друга и не зная, что сказать. [177] Изредка бей промычит несколько албанских слов, долженствующих быть любезными, но от которых я чуть не вздрагивала. Вот голос! Такому басу позавидовал бы и соборный протодиакон. А интонация какая! Албанцы все вообще выговаривают многие слова в нос, как французы, но такого гнусливого выговора, как у этого гостиварского начальника, я ни у кого не слыхала: представьте себе самый грубый бас, какой только можно вообразить, пропускаемый через нос.

У Гостивара кончается равнина, которая тянется между двумя хребтами гор, от самого Куманова через Скопие и Тетово до источников Вардара. Далее идут опять горы, на южном склоне которых, по направлению к Кичеву, албанское население исчезает и начинаются места чисто - болгарские или смешанные с влахами. Первые два города в этой стране, Кичево и Прилеп, болгарские; южнее, в Битоле много болгар, но преобладают, кажется, валахи.

В Кичеве (или Кырчеве) нас принял в своем доме с особенным радушием митрополит Анфим, родом албанец, но хорошо говорящий по-болгарски. Митрополия его находится в городе Дебре, но часть года он проводит в Кичеве, принадлежащем к его епархии. Приятно было отдохнуть день в комнате, меблированной по-европейски. Дебрский владыка был до такой степени любезен, что сам провожал нас в монастырь Пресвятой Богородицы, называемый Пречиста, в местности Керново. Монастырь находится не в дальнем расстоянии (около полутора часа езды) от Кичева. Любопытно бы было посмотреть со стороны на нашу кавалькаду, в которой духовный элемент соединялся с воинственным. Соответственно важности своего сана, деспот-эфенди (так турки величают наших архиереев) велел себя провожать телохранителям, и впереди ехали четверо жандармов с ружьями в руках. За ними следовал монах, держа владыкин посох, знак его пастырского сана. Сам владыка ехал позади, на прекрасном коне, по турецкому обычаю задрав ему голову к верху, и бойкий, откормленный конь как бы плясал, оборачиваясь то вправо, то влево. Наши усталые от путешествия лошади едва поспевали за ним. Владыку окружали, в почтительном отдалении, игумен монастыря, в который мы направлялись, и другие священники или монахи. По бокам ехали кавасы владыки и наши, и разные служители, словом, нас было человек 20. Когда в монастыре завидели наше приближение, выпалили из какой-то маленькой пушки и зазвонили в колокол. Жандармы и кавасы наши отвечали залпом из своих ружей и [178] пистолетов. Затем из монастыря, стоящего на горе, вышел крестный ход и стал спускаться к нам навстречу; монахи и попы, бывшие в обители (человек 6), несли хоругви, кресты и евангелие чтобы приветствовать своего владыку. Не слезая с лошадей мы въехали на монастырский двор и владыка вошел с нами в большую приемную комнату. Монахи и попы все по очереди подходили к владыке, кланялись ему в ноги и целовали руку; но, впрочем, мы скоро успели заметить, что монастырская братия, вся состоящая из болгар, крепко недолюбливает своего архиерея-арнаута, и что между ними и владыкой отношения весьма натянутые. В этом монастыре игумен рассказал нам поразительную историю. По слухам, мы надеялись найти там много примечательного; нам говорили, что у «Пречистой» имеются во множестве фетви (ветхие, старинные) книги. Не оказалось их вовсе. «Куда же они девались?» — «Лет двадцать тому назад, — говорил игумен, — приехал сюда владыка-грек, по имени Мелетий, на освящение обновленной в нашем монастыре церкви, и как увидел у нас множество ветхих книг, писанных на коже славянскими буквами, приказал все эти книги собрать, положить в яму за монастырской оградой и зажечь. Так все книги и сгорели, а потом владыка велел засыпать пепел и несгоревшие клочки землею. Всего только одна книга и осталась, которую случайно забыли где-то». Эту единственную книгу игумен охотно подарил нам на память; то было какое-то рукописное евангелие.

Между Кырчевом и Битолем мы посетили еще два монастыря, Топлицу св. Николая и Слепче.

Монастырь Слепче (Иоанна Предтечи) построен на огромной возвышенности, куда мы с трудом взобрались по глубокому снегу. Горы тут большею частью поросли лесом. От тяжести выпавшего снега сучья глубоко наклонились к земле и совершенно загородили узкую тропинку, по которой мы ехали. Расторопный наш Мустафа соскочил с лошади, выхватил из рук у старика Тырпче толстую палку, с которою тот никогда не расставался, и принялся колотить вправо и влево по сучьям. Снег спадал, сучья выпрямлялись и давали дорогу. Так, не без препятствий, доехали мы до Слепче, где нас обрадовала комната со стеклами, хорошо вставленными и с камином, от которого не дымило. На стене висела веревка, проведенная к колокольчику, чтобы звать прислугу, — редкость, которой я не видала нигде, кроме этого монастыря. Существование этой редкости в Слепче и вообще комфорт, там существующий, объяснилось тем, что игумен Феодосий несколько [179] времени прожил в Белграде. Влияние европейской жизни было заметно и в его разговоре. С ним можно было рассуждать совсем иначе, как с лицами, никогда не выезжавшими из Македонии. Игумен Феодосий принадлежит к числу тех строителей монастырей, о которых я говорила. Он своими трудами возобновил известный уже читателю монастырь Пречиста у Кырчева, и на это дело положил все состояние, наследованное от родителей. Долго был он там игуменом, но когда в дебрскую епархию приехал новый митрополит (предшественник нашего знакомого Анфима), то он от Феодосия потребовал пять тысяч пиастров за позволение жить в монастыре, им отстроен-ном. Феодосий уехал, и после странствования на Афон и в Сербию, нашел себе приют в Слепченском монастыре, принадлежащем к другой епархии.

С горы, на которой находится монастырь Слепче, в полчаса круто съезжаешь в обширное Битольское поле. Нам говорили, что в Битоле бывает очень холодно, потому что равнина, где построен этот город, находится на очень большой высоте. Действительно, к Слепчу мы подымались со стороны Железенской долины часа три, а спустились на противоположную сторону горы в полчаса. Затем мы ехали часов 5 полем по глубокой грязи и под снегом, и очень рады были обогреться в гостеприимном доме русского консула.

Битоль весьма большой город, страшно разбросанный, с большими пустырями среди строений, окруженный, как все турецкие города, кладбищами. Новая православная церковь с одним невысоким куполом, снаружи странно разрисованная синими деревьями и полосами по белому фону, с отдельно стоящею колокольнею, имеющею вид небольшой каланчи, выстроена на самом краю города, так что от церкви до главных улиц города целое путешествие. Впрочем в Битоли есть и другая церковь при митрополии. На главной улице, где живут большею частью купцы-христиане, стоят дома, имеющие несколько европейский вид; но они поражают странными своими украшениями. Наружные стены разрисованы то синими или зелеными деревьями, на подобие кипариса, то вазами с разноцветными букетами и т. д. Таков, как видно, вкус битольских жителей. В других городах подобных украшений я не видала. Что еще отличает Битоль от других турецких городов, это существование аптеки, фотографии, кондитерской, а также вывесок (на греческом языке) на некоторых лавках. [180]

XII.

От Битоли до Дураццо. — Охрид. — Корча. — Мосхополь. — Дорога по Томору — Берат и Эльбассан.

Дорога от Битоли к Охриду идет сперва полем. По обеим сторонам видны обширные села, населенные влахами. Налево высится гора Перистери. Проехав часа 3 полем и отобедав в хане, мы стали спускаться с Битольской равнины вниз между крутыми обрывами. Спуск этот называется Диавam.

За Диаватом переезжаешь несколько холмов, и скоро впереди открывается другая равнина, окаймленная высокою цепью гор, а слева блестящею, как зеркало, полосою воды: это Престенское озеро. На Битольском поле было холодно и местами лежал снег, местами была глубокая грязь, а тут, за Диаватом вдруг сделалось тепло, воздух был какой-то мягкий, точно весенний, земля была сухая, на полях зеленела трава. Весь наш караван как будто ожил и расцвел при этом внезапном переходе из северного климата в южный. Под этим приятным впечатлением весны, вдруг обдавшей нас 19 ноября, приехали мы в городок Ресну, лежащий вправо от озера, и тут также приятно удивлены были необыкновенною чистотою хана, в который нас ввел ласковый хозяин его, болгарин. В этом хане были не только окна со стеклами, но нам подали даже стулья. Узнав о приезде русских, к нам пришел учитель недавно устроенной в Ресне болгарской школы, а за ним и другие христиане. Жители Ресны, судя по их разговорам, усердно хлопочут об обучении своих детей на болгарском языке вместо греческого, но школа их бедствует от недостатка книг. Они были в восторге, когда мы им подарили 3 или 4 книги славянской печати, и уйдя от нас спросили у прислуги наши имена, чтобы помянуть в церкви в благодарность за этот подарок.

Долина Ресны или долина Преспинского озера отделяется от Охридского озера горным кряжем Петриня. Несколько часов ехали мы через этот кряж по скользкому снегу. Протоптана была тропинка в ширину двух лошадиных ног. Попадавшиеся нам на встречу кираджи (погонщики вьючных лошадей) принуждены были сворачивать в глубокий снег, местами по пояс. Нам рассказывали, что если бы мы приехали несколькими днями позже, то планина (гора) была «затворена», [181] то есть не было бы через нее проезда, и тогда пришлось бы ехать из Ресны в Охрид в объезд, часов 15 лишних. Это путешествие через Петриню ужасно утомило меня. На каждом шагу лошадь скользила, хотя Мустафа почти все время вел ее под уздцы. Наконец мы достигли западного склона горы (дорога от Ресны к Охриду идет прямо с востока на запад), и снег исчез. Тут мы и вовсе простились со сне-гом, и во всю дорогу по Албании от Охрида до Дураццо (с 19 ноября по 3 декабря) видели снег только издали на вершинах гор.

Обрадованные тем, что выбрались из несносного для верховой езды снега, стали мы спускаться с Петрини, и в скором времени раскрылся перед нами один из красивейших видов, какие я где-либо встречала. В темно-синем венце гор лежало, как зеркало, широкое прозрачное бирюзовое озеро. Оно напоминает собою зеркало и тем, что имеет вид правильного овала. С небольшой площадки, на которой мы расположились обедать и где живо затрещал костер из наломанных нашею прислугою сучьев, видна была почти вся окружность этого обширного водоема. Под нами на мыске, образуемом довольно крутым холмом, вдавшимся в озеро, белели дома и минареты Охрида; вершину холма окружали развалившиеся стены старой крепости. Вдалеке вилась ленточкой река (Дрин) и можно было разглядеть очертание другого города, Струги. «Благо, питомо место Охрид (хорошее, мирное место) — говорили наши провожатые — такого озера нет в целой Тур-ции; а такой рыбы, какая водится в этом озере, нет нигде на свете!» В самом деле, когда мы приехали в Охрид и расположились в доме кир-Антонаки, которому были рекомендованы, разговор, после первых приветствий, перешел тотчас к рыбе, как к главной славе Охрида, а ужин, который схлопотала наша хозяйка, весьма милая молодая болгарская кокона (дама), хорошо одетая в европейское платье, весь состоял из нескольких блюд разной рыбы. Рыба эта удивительно вкусна, несмотря на то, что ее прескверно готовят на деревянном масле и подают почти холодною вследствие привычки нести за раз на стол все кушанья, сколько бы перемен ни было. Особенно приятное воспоминание оставил во мне один сорт охридской рыбы, довольно крупной, что-то среднее между форелью и лососиною.

По наружности, Охрид такой же грязный глиняный турецкий город, как и все прочие города Македонии и Албании. Турецкий квартал и чапшия находятся внизу; дома христиан [182] лепятся по крутому склону холма, вершину которого занимает митрополия с собором св. Климента. Улицы здесь узенькие и так круты, что по ним очень опасно ехать даже на привычной турецкой лошади. Другую возвышенность занимает крепость, обновленная каким-то пашою в начале нынешнего столетия для защиты от дебрских албанцев, но опять пришедшая в совершенное разрушение. Единственная достопримечательность Охрида — собор св. Климента, с одним круглым куполом, обширный, изящный внутри своею пропорциональностью, хотя его безобразит весьма дурная живопись икон, новых или подновленных. Снаружи церковь окружает ряд колонн, и вы входите сперва в обширную припрату, в роде большой залы с голыми стенами, а потом, через низкую дверь, в самую церковь. Налево от этой двери, в припрате, гробница с мраморной желтой плитой, на которой написано имя св. Климента и год его кончины.

Собор выстроен в 1295 году и в нем до сих пор хранится бархатная шитая золотом плащаница и большой образ в серебряном окладе, шитый шелком и хранящийся под стеклом. Плащаница и образ составляют вклады основателя собора, греческого императора Андроника и его семейства.

По Охридскому озеру ходят большие плоскодонные барки, гребные, без парусов, и нам предлагали в одной из этих барок переехать озеро до монастыря св. Наума, стоящего у южной его оконечности. Но я побоялась ввериться ладье, вполне заслуживающей название «утлой», потому что во всех этих барках всегда видна вода, и неизвестно, как помещаются люди, за отсутствием скамеек и чего-либо подобного. Мы продолжали путь верхом и через 5 часов, по восточному берегу озера, достигли до монастыря св. Наума. Он стоит на превосходном месте, терраса монастырского дома выходит прямо на озеро, которое при восходе солнца представляется чем-то волшебным.

Жители, даже албанцы-мусульмане, питают к этому монастырю необыкновенное уважение и рассказывают много чудес о том, как святый Наум заступается за свою обитель. Наш Мустафа рассказывал нам, с полною искренностью убеждения, следующий случай. Один албанец, заехав в монастырь ночевать с несколькими товарищами, шедшими в поход, утаил и положил к себе в бисаги (седельную сумку) иголку, которую ему дали в монастыре, чтобы починить платье. На другое утро выезжают, товарищи его уже далеко, а его лошадь стоит на месте, и ничем ее нельзя принудить [183] пройти под монастырские ворота. Наконец, албанец вспомнил про украденную иголку, и когда отдал ее монахам, лошадь его спокойно пошла. А вот еще другой рассказ того же Мустафы. Монастырские стада пользуются совершенною неприкосновенностью, не только от людей, но и от зверей. Однако раз волк переступил заповедь, и заел принадлежащего монастырю вола; и что же? через несколько дней, волк этот явился к крестьянину, который пахал монастырское поле, запряг себя в плуг рядом с другим волом, который ходил вместе с заеденным, и так он пахал три года монастырскую пашню. Поэтому, говорил Мустафа, ни один албанец никогда не тронет ничего, что принадлежит св. Науму.

Монастырь этот однако, несмотря на свое великолепное положение и на свою славу между албанцами, не произвел на нас особенно благоприятного впечатления. Несмотря на то, что местность, в которой он находится, населена болгарами, в монастыре служат по-гречески, хотя некоторые умеют служить и по-славянски; монахи — какой-то сброд греков, албанцев и влахов, весьма мало внушивших нам доверия. Они приняли нас, правда, с всевозможною вежливостью и предупредительностью, но не было видно того сердечного радушия, которое мы привыкли встречать в болгарских монастырях.

Первые деревни у монастыря св. Наума болгарские; но скоро, от деревни Подгорье, начинаются опять албанские поселения. Мы ехали прямо на юг, сперва узкой долиной между невысокими горами, потом прекрасным полем вдоль подошвы высокого хребта Корыто. Далее, по мере того, как мы отдалялись от этой горы, местность становилась сырее, мы увидели на правую руку огромное болото, поросшее высоким камышом, единственное болото в настоящем смысле этого слова, какое встретилось нам на всем нашем пути по Македонии и Албании. «Здесь было в старину озеро», сказал провожатый. Скоро показались и остатки этого озера. Вдали, за камышом, сверкнула длинная полоса воды. Над нею вились тучей чайки. Озеро называется Малик. Мы взяли вправо. Страшная топь была перед нами, и нужно было через нее ехать. Какие то благодетели устроили здесь мостовую, аршина в два ширины, но мостовую размыло, и лошадь на каждом шагу проваливалась то одною ногою, то другою. Мустафа, сам уходя на этой мостовой по колена в болото, вел мою лошадь, предупреждая меня и моих спутников, что если лошадь сойдет с мостовой, то уйдет в трясину на веки. По этой неприятной дороге мы ехали 0,75 часа, и лошадь моя повредила себе ногу так, что [184] потом все прихрамывала. Наконец, ужасно утомленные, выбрались мы па сушу и отдохнув в каком-то албанском селе, где нашли хан, к вечеру благополучно прибыли в Корчу.

Мы слышали много рассказов о Корче. Это город большой, торговый, самый образованный из всех албанских городов, твердили нам; люди там живут не a la turca, там все устроено как в Италии, — так выражались албанцы, нас провожавшие. Не знаю, быть может, нравы корчан действительно менее дики, чем в прочих албанских городах; но город этот отличается от прочих городов в той стране только тем, что в нем есть несколько домов, не спрятанных за забором, а выстроенных на улицу. Лучший хан в городе грязный, без мебели, такой же, как в других турецких городах.

В Корче довольно много христиан; это большею частью влахи, но между ними есть и албанцы, а также болгары. В самой Корче собственно нет болгарского населения, но не в дальнем расстоянии от этого города, в горах, среди албанцев, находятся две болгарские деревни, Бобоштица и Дреново.

В Дренове у этих болгар есть церковь св. Константина, в Бобоштице небольшой монастырь Успения с двумя или тремя монахами. Служат в них по-гречески и по-гречески же обучают детей грамоте; но между собою эти люди говорят не иначе, как по-болгарски.

Они нам говорили, что тяготятся греческим языком в церкви и школе, но не могут переменить этого порядка, потому, что никто между ними не знает славянской азбуки, и болгарского учителя достать не откуда. Эти болгары видимо обрадовались нашему приезду, все время нас окружали, гурьбою следовали за нами повсюду и как бы присвоили нас себе в продолжение всего пребывания нашего в Корче. Это были последние болгарские поселения, какие мы встретили по этой дороге.

К западу от Корчи, характер страны меняется. Здесь не то, что в Македонии и в окрестностях Орхидского озера, где на каждом шагу открывается новый вид, где каждая гора представляет то прелестные узоры зелени, то разноцветную картину скал самых причудливых очертаний, между горами, то величественное ущелье, то очаровательная долина. Напротив того, в средней Албании от Корчи до Берата вы не видите ничего другого, как серый и серовато-желтый камень. Лесу нет, кое-где торчит одинокое деревце или кустарник, редко небольшая поляна, поросшая травою или [185] засеянная кукурузой. Вся эта страна может быть названа гигантскою грудою камня, беспорядочно набросанною, то возвышающеюся, то понижающеюся, а средину этой груды камня занимает громадный хребет, длинный, серый, голый, без выдающихся вершин, похожий издали на округленную спину громадного слона, стоящего между окрестными горами. Этот гигант — Томор, самая большая гора Албании; по уверению албанцев, он только на одну ступню ниже Олимпа. Его покрывал почти до половины снег.

Пять дней ехали мы по этой массе камня, первые два дня прямо к Томору, последние три дня в объезд главного хребта. Хотя здесь пролегает главный путь через средину Албании, и нам иногда попадались вьючные лошади с товаром, однако нет ни малейшего следа дороги.

И при этом - то бездорожье вы вдруг, в трех или четырех местах наезжаете на остаток какой-то чудесной широкой искусственной мостовой из сложенных огромных ка-менных плит, гладкой как паркет, которая тянется на какую-нибудь версту в совершенно сохранном виде, а далее взломана, так что проезду по ней нет. Я слышала, что это была древняя римская дорога. Не знаю, как в древности ковали лошадей, но теперешние лошади едва держатся на этих гладких плитах, особенно на крутых подъемах; нужно слезть и идти пешком.

Вся эта страна почти безлюдна; вы идете с утра до вечера не встречая жилья. Но прежде там были целые города. Говорят, что они запустели не более ста лет тому назад и что города эти прежде были весьма богаты, вели большую торговлю.

Жители их были большею частью влахи. Рассказывают, что они мало-помалу выселились в Битоль, Корчу и другие места, а некоторые и за границу, в Австрию. Корча, как уверяют, была прежде незначительным местечком, и выросла в большой город благодаря этому выселению Причина выселения заключалась, говорят, в грабежах и притеснениях со стороны мусульман-албанцев.

Главный из этих запустелых городов Мосхополь. Он лежит в 6 часах езды к западу от Корчи в лощине, окруженной горами. Издали вы видите как бы огромный город, а въезжая находите целые улицы обвалившихся домов. Они были сложены из неотесанного камня, и теперь камень этот лежит кучами, и кое-где торчат уцелевшие куски стен. Чаршия еще цела, но почти не занята: кое-где только видны одинокие лавки. [186] Жители сказывают, что в Мосхополе, было прежде 12.000 домов; теперь только 200 домов обитаемы. Все население состоит из христиан, влахов, которые называют себя Рамани. Церковная служба у них на греческом языке. Некоторые знают немного по-итальянски, нашелся один, который говорил по-болгарски. В Мосхополе было 25 церквей, и жители до сих пор их поддерживают тем, что в каждой служат раз в году, преимущественно в храмовые праздники. Только в трех церквах совершается постоянно богослужение.

В одном дне езды от Мосхополя находится, в горах, албанское местечко Вифекуки. Оно представляет такую же картину запустения, как Мосхополь, хотя прежде это был, как, говорят жители, значительный город; здания 12 церквей и 2 монастырей еще уцелели. Теперь осталось обитаемых всего от 50 до 60 домов. По дороге мы проезжали мимо албанских же сел Дворане и Лесня, которые также имели некогда большое население, а теперь запустели. Поехали мы в эту трущобу собственно для того, чтобы видеть монастырь св. Петра, недалеко от Вифекуки. Мы слышали, что в нем есть большая библиотека. Действительно там оказалась целая комната, заваленная громадными книжищами и массами печатных листов, вышедших из Мосхопольской (теперь не существующей) типографии. В этом монастыре долгое время, в исходе прошедшего столетия и в начале настоящего, жил некто иepoмонах Тарасий, как видно человек ученый и великий любитель книг. В этой глуши, он собрал массу изданий греческих и латинских, из Венеции, Рима и Парижа. Он сам вероятно принимал участие в работах, которые печатались в Мосхополе, потому что в его комнате мы находили некоторые тамошние издания десятками и сотнями экземпляров. Увы! после его смерти некому было пользоваться его библиотекой. Теперешний игумен и единственный обитатель монастыря, старик албанец, откровенно признавался, что ни он и никто другой в околотке этих книг читать не умеет.

По мере того, как мы приближались к Томору, страна становилась все пустыннее, дорога все труднее. Вправо оставили мы какое-то албанское селение Протопапас, где стоит турецкая караула, т. е. военная стража. Туда было дано знать о нашем проезде, и к нам явились полицейские в албанских костюмах, с кремневыми ружьями, на смену тем, которые провожали нас от Корчи. Удивительное дело, какие неутомимые ходоки по горам эти албанцы. Полицейские стражники, взятые из Протопапаса, шли пешком три дня к ряду [187] впереди наших лошадей, по страшным крутизнам Томора, — и ни малейшего признака усталости; придут на ночлег, ся-дут кругом огня, изготовят себе ужин, поужинают, выпьют вина, и никто из них не подумает об отдыхе. Всю ночь на пролет болтают, поют бесконечные песни своим монотонным речитативом, и может быть только под утро соснут немного.

В этот день к вечеру мы приехали в албанскую деревню Душары, единственное селение, встреченное нами на пути по Томору. Оно состоит из нескольких двухэтажных каменных домиков, построенных в рассыпную на крутизне. Жители обрабатывают несколько полян на скатах горы около деревни и держат овец. Овцы на Томоре замечательны тем, что у них на спине белая шерсть имеет розовый, у некоторых довольно яркий отлив; когда бежит целое стадо, вы видите какое-то красноватое отражение, похожее на тот цвет, которое имеет заходящее солнце.

К албанцам-мусульманам нельзя приехать в гости, как к болгарам, с уверенностью встретить дружелюбный прием, и мы рисковали бы, что нас в Душарах никто не пустил бы к себе в дом и что нам пришлось бы ночевать под открытым небом, если бы наш кавас Мустафа, зная нравы своих соотечественников, не запасся рекомендациею. Брат одного из душарских жителей служил в кавасах у охридского архиерея, и познакомившись с ним, наш Мустафа взял от него рекомендательное письмо для нас к его брату, Абдулла, в Душары. Благодаря этому, мы нашли там гостеприимный кров. Абдулла — высокий, статный мужчина лет 40, с орлиным носом и коричневым от загара цветом лица, принял нас вежливо и держал себя с таким достоинством, какого мы не замечали и в важных господах из настоящих турок-османлы. Между тем, этот албанец был простой поселянин, который жил в курной избе, сеял кукурузу и ходил в грязных лохмотьях из домашнего белого сукна.

Избы в этой деревне, и в том числе дом нашего хозяина, не обнесены забором, как это обыкновенно бывает в мусульманских селениях. Это высокие, узкие, четвероуголь-ные постройки, в виде маленьких башен, с плоскою крышею. Вид башни придает этим избам и то, что, вместо окон, проделаны в стенах узенькие отверстия, похожие на амбразуры. Разумеется, о стеклах нет и помину. Нижний этаж не жилой; вверх ведет узкая каменная лестница, приделанная [188] к наружной стене дома. Верхний этаж разгорожен на две части. Передняя половина составляет жилье для мужчин; отсюда дверь ведет прямо в гарем, занимающий другую половину дома. Потолок заменяют перекладины, к которым искусно привешивают кукурузу. Огонь разводится на очаги; дым застилает всю комнату, и придает стенам черный лоск. Кушанье готовят в гареме, но готовят его не женщины, в нем обитающие, а сам хозяин. Женщины же никакой работой не занимаются, таков обычай в Албании, — впрочем, не во всей. Нам рассказывали, что есть в Албании край, называемый Лябери, где женщины все делают, даже пашут в поле и владеют оружием не хуже мужчин; на них лежит там все хозяйство, потому что мужчины большею частью уходят на службу в другие места; женщины в этом крае, хотя мусульманки, не закрывают себе лица.

Я видела, что дверь из гарема беспрестанно отворялась, и из-за щели выглядывали женские лица, рассматривавшие невиданных гостей. Из гарема то и дело выбегал мальчик лет пяти, единственный сын Абдуллы, и, поглазев на нас и наши вещи, уходил назад на женскую половину. Я выразила желание пойти туда, но меня попросили подождать, пока хозяйка принарядится и уберет свою комнату. В гареме были три женщины, старуха — мать Абдуллы, его жена и незамужняя сестра. Они никогда не выходят из дому; все их развлечение — выходить па крышу дома, куда прямо ведет лестница из гарема. При оборванном костюме Абдуллы, при очевидной бедности его и вообще целого этого селения, в котором не нашлось ни крошки ячменя для наших лошадей и другого хлеба, кроме кукурузного, я не ожидала увидеть в этом деревенском гареме таких нарядов. Жена Абдуллы была одета в куртку (пурпури) из тонкого черного сукна, обшитую золотыми шнурками, доходившую до талии, и юбку из клетчатой серой и зеленой материи. Сверху было накинуто нечто в роде пальто из пунцового сукна, вышитого золотом, с откинутыми назад рукавами. Обувь состояла из белых чулок и кожаных сапожек. Голова спереди была гладко причесана, а сзади волосы заплетены в косу, завернутую в повязку (кундак) из розовой материи. В ушах были серьги, состоявшие из золотой монеты, а на шее висел на серебряной цепочке серебряный же медальон.

С особенным беспокойством поглядывали мы в Душарах на закат солнца, ожидая от него предзнаменования погоды на следующий день. Нам было сказано, что когда идет [189] снег, даже при небольшом ветре, то за деревней на перевале бывает такая вьюга, что уносит людей с лошадьми, и что иногда путешественники ждут по неделям, покуда ветер не стихнет. К счастью, великолепная погода, провожавшая нас по этим горным местам, не изменила нам до конца. После бесконечного подъема от Душар, которые и без того стоят на большой высоте, мы проехали мимо чего-то в роде высокой каменной террасы с совершенно отвесными стенами. Издали можно было подумать, что это большой замок; но мы увидели огромную скалу, почти четвероугольной правильной формы, с плоскою вершиной; там на верху некогда построено было укрепление, в развалинах которого до сих пор в летнее время помещается турецкая стража. На зиму ее здесь не оставляют. Далее, на самом перевале возвышалась причудливой формы остроконечная гладкая скала, албанское название которой наш Мустафа передал нам по-болгарски — Сеченый камень. «Вот тут-то вьюгой сносит проезжих», говорили нам, указывая на Сеченый камень. На этой высоте было свежо, но мы миновали благополучно это место и также благополучно прибыли, через несколько часов, к томорскому хану, который стоит, один одинешенек, на перепутье между Душарами и Бератом. Высота тут огромная; глядя с площадки, на которой стоит хан, казалось, что он выстроен на середине между дном долины и вершиной величественного хребта. Ни одного деревца не было около хана, все голый камень. Воздух был необыкновенно свеж и чист, хотя не морозило. Такого яркого сияния звезд я нигде в жизни не видала; они казались гораздо крупнее, чем обыкновенно. Кроме сияния звезд, этот хан памятен мне и по другому случаю. На краю площадки пасся на привязи великолепный белый с розовою спиною баран. Я подошла на него полюбоваться и поласкала его. Баран сорвался с привязи и прямо попал в руки ханджи, который тут же, пе-ред воротами, мигом его зарезал, выпустил кровь, снял шкуру и потащил его целиком жарить для нашего ужина. Возвращаясь в хан, мне пришлось перешагнуть через кровавые остатки несчастного барана, и как я ни была голодна, но это воспоминание несколько отбивало вкус от превосходного жаркого.

От томорского хана до Берата дорога показалась мне самою тяжелою, потому что почти все время приходилось ехать под гору.

Берат большой, чисто албанский город, выстроенный чрезвычайно разбросанно, с бесконечно тянущимися заборами, за [190] которыми скрываются дома. Христиан немного; они живут отдельно, внутри древнего укрепления, с уцелевшими еще стенами и башнями, занимающего вершину крутого холма и называемого варош. Там находится митрополия и собор Благовещения.

От Берата до Эльбассана мы ехали два дня, частью широкой долиной между гор, частью поросшими лесом холмами. На полпути мы остановились ночевать в избе священника во влашском селе Косово. Город Эльбассан лежит, окруженный целыми лесами масличных деревьев, в равнине у подножия гор при широкой, желтой реке Шкумби. Город этот считается самым сердцем Албании; там говорят самым чистым албанским языком и сохраняются самые чистые албанские нравы. Как черту этих нравов нам, между прочим, рассказывали, что эльбассанский купец никогда не запросит лишнего, и когда скажет покупателю цену, ни за что не уступит ни денежки. В Эльбассане на 2000 домов мусульман считают всего 170 христианских домов.

От Эльбассана мы ехали день до местечка Пекин, а на следующий день, проехав через другое албанское местечко, Кавая, к вечеру прибыли в Дураццо или Драч, как его называют болгары. Дорога от Эльбассана до Дураццо все время идет превосходною равниной, сперва по р. Шкумби, потом в виду моря и наконец по самому морскому берегу. Вся эта равнина остается необработанною. Как мало эту страну посещают европейцы, это видно из того, что в Кавае перед балконом хана, на котором мы расположились обедать, столпился народ и глазел на нас с таким же изумлением, как у нас смотрели на японцев. Между тем, Кавая находится всего в 3 часах пути от портового города Дураццо, где, кроме множества торговых судов, еженедельно пристает пассажирский пароход австрийской компании.

Наконец, вот и Дураццо, дрянной грязный турецкий городишко, который почти весь помещается внутри стены старинной крепости. Много лет не видали здесь ни одного русского, а русского корабля в этом порте, составляющем главную торговую пристань всей Албании, не было, как нам говорили, в продолжение последних сорока лет.

В Дураццо мы сели на австрийский пароход, который, зайдя в Антивари, Каттаро и разные порты Далмации, на пятые сутки привез нас в Триест.