Эпизод из сербской кооперации

БОБРИКОВ Г. И.

ЭПИЗОД ИЗ СЕРБСКОЙ КООПЕРАЦИИ

Вспоминаю дивный прием меня императором Александром II в мае 1878 года по вызове меня из Сербии. Там, состоя при князе Милане военно-уполномоченным главнокомандующего нашею армиею на Балканском полуострове, великого князя Николая Николаевича Старшего, я руководил всеми операциями сербских войск. Оставляю в стороне изложение исторических событий, как достояние военной истории, но коснусь личного столкновения с князем Миланом Обреновичем из-за сербской службы подполковника Ефрема Марковича, им представленного к награждению орденом Св. Георгия и им же расстрелянного вскоре по оставлении мною Белграда по телеграмме из С.-Петербурга для сопровождения графа Шувалова на Берлинский конгресс.

Беззаветно храбрый, талантливый и в высшей степени распорядительный, подполковник Ефрем Маркович с своей бригадой во время войны проявил высокую боевую доблесть под Ак-Паланкой и Пиротом, но, порывистый в суждениях и решениях, имел несчастие неосторожными словами навлечь на себя ненависть князя Милана. Однако, когда я получил после овладения крепостью Нишем, через прибывшего из главной квартиры кавалергардского полка ш[таб]-р[отмистра] Хвощинского, поручение передать от имени главнокомандующего 150 крестов ордена за военное отличие нижним чинам сербской армии, наиболее отличившимся, и спросить князя Милана о представлении офицеров к ордену Св. Георгия, князь во главе списка представляемых собственноручно написал имя [297] Ефрема Марковича. Представление пошло в главную квартиру, а мы в скором времени вернулись в Белград.

Но здесь обстановка изменилась. Хорошие стороны характера князя Милана резко переменились к худшему. Ум с шутливым сарказмом уступили место крайней подозрительности, безрассудной мстительности, тупой на всех злобе. Везде стали ему мерещиться заговоры и посягательства на его жизнь. К сожалению, княгиня Наталия, из рода Кешко, женщина пластичной красоты и недюжинных способностей, раньше имевшая большое на своего мужа влияние, не только его совершенно утратила и допустила в семье соблазн, но и сама страстно увлекалась придворною интригою.

Боевыя доблести были забыты. Все измерялось не приносимою пользою, а степенью угодничества и льстивою услужливостью пред лицом князя Милана. Достаточно было обнести кого-либо преданностью Карагеоргиевичам, чтобы подвергнуть его жизнь серьезной опасности. Даже тогдашний военный министр, сам Савва Груич, воспитанник нашей Военной академии, попал в княжеский список подозрительных. Вот при какой обстановке однажды обратился ко мне Груич, встревоженный и возмущенный, с сообщением, что Маркович обвинен в государственной измене, отдан под военный суд и вероятно на днях будет расстрелян.

— Ради Бога, — говорит, — помогите, с вами князь считается, а без вашего заступничества Маркович пропал. Жаль чудного, способного человека, отличного военного. Вас князь наверно послушает, а мое слово не имеет у него никакого значения.

Через полчаса я уже был в кабинете князя, оживленно со мною беседовавшего о расчете денежной субсидии, по счету ли мобилизованных войников, или по числу боевых частей, оперировавших на театре военных действий. Очень осторожно я коснулся городских слухов, по которым Ефрему Марковичу будто бы грозит смертная казнь. Я говорил об этом, как о вздорном слухе, вызывая князя на опровержение. Но каково было мое изумление, когда князь, вскочив, как ужаленный и, бегая по комнате, мне отвечал бешеною репликою:

— Императорское всероссийское правительство мне дало категорическое заявление в том, что оно не будет вмешиваться во внутренние дела княжества, и я никому не позволю судить о моем управлении страною. Что же касается лично до вас, генерал, то советую вспомнить пример Карцова (Бывший генеральный консул и дипломатический агент, удаленный из Белграда по проискам князя) и умерить вашу любознательность. [298]

Речь князя Милана я привожу вкратце, но она была многоречива, прерывистая, бурная и произнесена с резким подъемом голоса. Такую дерзкую выходку нельзя было оставить без соответственного отпора, который я старался произнести сдержанно, но отчеканивая каждое свое слово.

— Ваша светлость ошибаетесь, говоря, что я вмешиваюсь во внутренние дела Сербии. Политика касается Персиани (Дипломатический агент наш), а я, нося высокое звание представителя Императорской боевой армии, требую от вас, князя Милана Сербского, отчета в жизни и чести подполковника Марковича, как георгиевского кавалера, которого вы, очевидно, имеете намерение поставить к позорному столбу, чего допустить я не считаю совместным с достоинством нашего высшего боевого ордена Св. Георгия Победоносца… Что же касается до вашего личного ко мне обращения с частным советом, то, чтобы не остаться в долгу у вашей светлости, долгом почитаю вам напомнить, что Императорская армия знает и ценит боевую доблесть Карагеоргиевичей, бившихся в одних с нею рядах, Обреновичей же чтит, как организаторов братского народа. Если же Обреновичи будут расстреливать лучших сербских людей, русская армия их знать не захочет.

Как облитый из ушата холодной водой, князь Милан вдруг стих, сел к кресло и обратился ко мне в примирительном тоне:

— Кажется, мы сердимся, а я вовсе не имел в виду вас чем-либо задеть. Скажите, генерал, чего бы вы хотели относительно Марковича?

— Чтобы вы его не расстреливали и, во всяком случае, не отказали бы мне, предварительно вашего решения, познакомиться с его делом.

— Хорошо, я это вам обещаю. Однако, зная ваш мирный характер, я не думал найти в вас такого несговорчивого оппонента.

На этот раз все обошлось благополучно. Но доверять князю Милану было бы опасно, почему на следующий же день я снова входил в княжеский конак. Я уже проходил большим залом, когда дежурный адъютант мне объявил, что князь болен и видеть его нельзя.

— Я буду кстати и постараюсь дать полезный совет. Надеюсь, что я не стесню князя своим присутствием, так как во время войны мы видели друг друга в разных костюмах. [299]

Но адъютант не двигался с места и в нерешительности заявил, что ему воспрещено докладывать. Для меня все стало ясно. Князь желал мне отплатить за ему данный вчерашний урок.

— Как мне жаль не видеть князя. Будьте добры доложить его светлости, что с первым пароходом я уезжаю в Петербург. И, повернувшись, я медленно стал удаляться, не спеша сел в экипаж и приказал кучеру медленно ехать. Не успел экипаж доехать до ворот, как на подъезд вылетел адъютант и бегом приблизился ко мне.

— Его светлость просит вас в кабинет, извиняется, что несколько задержит, но он встает и спешно одевается.

Через несколько минут князь уже входил.

— Что случилось, дорогой генерал, что вы так неожиданно покидаете Белград? Имеете телеграмму из Петербурга, вероятно, относительно субсидии?

— Отнюдь ничего подобного. Но князь Милан отказался принять представителя Императорской армии, а русский генерал не счел возможным оставаться в княжеской резиденции дольше двадцати четырех часов.

— Ах, вы все об этом. Какой же вы злопамятный.

— Извиняюсь за причиненное беспокойство, но смею уверить, что все обещанное будет точно и своевременно исполнено. Теперь же прошу позволения вашей светлости затронуть щекотливый вопрос о выяснении наших дальнейших отношений, несколько запутавшихся последними событиями. Простите за прямизну и откровенность солдата. В течение всей войны я имел несколько случаев свидетельствовать о корректном способе действия главнокомандующего сербскими войсками; но что я могу ответить теперь, когда меня спросят в Петербурге, на что можно рассчитывать по отношению боевой силы княжества. Обстоятельства изменились. Значение Сербии будет измеряться не численностью мало организованных и почти не обученных войсковых частей, а отборным корпусом, способным к маневрированию и выполнению боевых задач. Это раз, а во-вторых, немалую для меня заботу составляет вопрос, как сам князь Милан будет относиться к общеславянскому делу в случае, если политические осложнения вновь выдвинут вопрос о поддержании верховных государственных интересов вооруженною рукою.

— Но, дорогой генерал, я вполне с вами согласен и ничего не имею против реорганизации нестроевых полчищ в отборный корпус. В подробностях согласитесь с генералом Протичем, и дело будет сделано. [300]

—Я просил бы вас высказаться и по второму вопросу.

— Ну, да! Я, разумеется, беспредельно признателен, и лично за себя, и за княжество, за великодушную помощь всероссийского императора и ищу только случая, чтобы доказать это на деле.

— Всегда с благодарностью вспоминая постоянно милостивое ваше ко мне расположение во все время войны, я позволил себе набросать черновое письмо от вас на высочайшее имя государя императора в таких выражениях, которые могли бы лечь в основании дальнейших отношений. Если ваша светлость разрешите, я прочту письмо, набросанное в записной книжке.

— Прошу вас.

Я медленно и с остановками прочел набросок чернового письма (Письмо было мною напечатано в оригинале и с переводом на русский язык в моей книге «В Сербии»).

— Вполне все одобряю, и вы смело можете доложить императору, что таково мое глубокое убеждение.

— Но в таком важном деле недостаточен словесный доклад. Необходим неопровержимый факт. Необходимо письмо вашей светлости, если возможно, собственноручно написанное так же, как было сделано представление о георгиевских кавалерах.

— Оставьте мне письмо, и я взвешу все его выражения.

—Прошу извинить, но способ выражения не так важен, как сущность дела. При том же я не дипломат, не аккредитован при правительстве вашей светлости и потому боюсь выйти из рамок моих обязанностей и, быть может, подать повод к нареканию, что вмешиваюсь во внутренние дела княжества.

— Какой вы злой. Ну, хорошо. Будьте покойны, до вашего отъезда в Петербург письмо будет готово.

— Приношу вашей светлости глубочайшую признательность и за себя, и за все славянство.

Хотя после этого я оставался в Белграде еще около двух недель, но разговор по этому предмету не возобновлялся; а Груич передавал, что судебное дело об Ефреме Марковиче находится у князя для конфирмации приговора.

Пред самым отъездом я напомнил князю и об его обещании не решать участи Марковича, не выслушав предварительно меня, и об обещанном письме на имя государя императора. В отношении первого князь просил не беспокоиться за жизнь Ефрема Марковича; а о письме отозвался, что он много о нем [301] думал, но не решается его дать, боясь слишком связать себе руки.

Не успел я доехать до Петербурга, как Ефрем Маркович был расстрелян.

_______________

Через несколько дней я был удостоен его императорским величеством особым приемом в Большом Царскосельском дворце. Едва я сделал несколько шагов по императорскому кабинету, как услышал в высшей степени милостивый и ласковый голос государя императора.

— Здравствуй. Рад тебя видеть. Ты знаешь, я верить не хотел твоим телеграммам об успехах сербского оружия. Как могло случиться, что сербы вдруг овладевают с боя проходом Св. Николая, берут Ак-Паланку, теснят турецкие войска, занимают Пирот, наконец, Ниш?!

— Лестные слова вашего императорского величества глубоко западают мне в душу. С Божией помощью мне удалось достичь того, что сербы меня слушались. Применяя основные требования военного искусства, я старался их сосредоточивать массами на важнейших пунктах, и Господь даровал нам победу. Правда и то, что Плевна притянула к себе большую часть лучших турецких войск; на сербской границе оставались таборы редифа; но и они для сербов представляли серьезную опасность. Позднее грозным противником явился талантливый Хажыз-паша, но к этому времени дух сербских войск окреп, и они уже стали драться один на один.

Опускаю дальнейшие выражения монаршей милости, так как оные относились до меня лично. Всем своим существом я благоговел пред неисчерпаемым ко мне благоволением, чувствовал себя награжденным свыше заслуг и был счастлив, как никогда.

— Я ждал твоего приезда, чтобы решить вопрос о георгиевском кресте. Ты знаешь, я дал этот орден румынскому князю Карлу, как главнокомандующему румынскими войсками. А как, по твоему мнению, следует ли дать Георгия князю Милану?

— Ваше Величество! На днях я был подавлен вероломством князя Милана, но все-таки нахожу справедливым дать этот высокий орден за боевые подвиги, не лично князю Милану, а главнокомандующему сербских войск. За что последние останутся без награды? В таком именно смысле и должен быть составлен высочайший рескрипт о пожаловании. [302]

— Что ты хочешь сказать о Милане?

Тут я передал в общих выражениях трогательную эпопею Ефрема Марковича. По мере того, как рассказ подвигался к кровавой развязке, как вырисовывалось вероломство князя Милана, мой голос становился все более и более прерывистым, все сильнее дрожал, горло спазматически сдавливалось до хрипоты.

— Какая кровожадность, какое жестокое варварство! Я возмущен до глубины души отвратительным поступком Милана, — взволнованно проговорил государь. — Передай от — меня Гирсу, он должен быть здесь, чтобы в этих же выражениях было передано мое негодование сербскому правительству.

— Осмелюсь доложить, ваше императорское величество, что в Петербурге теперь находится дипломатический агент княжества.

— Да, да, пусть Гирс позовет его к себе и еще на словах подтвердит мое порицание зверскому поступку, которым я глубоко возмущен.

Чтобы быть точным, я, испросив соизволение государя императора, тут же подробно всеподданнейше доложил о всех последних событиях в Белграде и всю историю с письмом.

__________________________

Опять в Белграде, опять в княжеском конаке, но не я, а Персиани в парадном мундире громко читает министерскую бумагу князю Милану, то бледнеющему, то багровеющему, грызущему по обыкновению свои ногти.

— Вижу, что этим я отчасти обязан генералу (Je vois le doigt du general), — обратился он к Персиани по окончании чтения.

— Не только отчасти, — возразил Персиани, — а вполне (Non seulement le doigt, mais tout la main).

Г. И. Бобриков

Текст воспроизведен по изданию: Эпизод из сербской кооперации // Русская старина, № 2. 1912