Главная   А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Э  Ю  Я  Документы
Реклама:

БАЦЕТИЧ Ф. М.

СТАРАЯ СЕРБИЯ, ЕЕ ПРОШЛОЕ И НАСТОЯЩЕЕ

Рассматривая судьбу сербского народа, подвластного Турции, необходимо указать на обстоятельства, доведшие его до крайнего упадка и разорения, и указать причины успехов мухамеданской веры.

В прежнее время сербы, несмотря на различие вероисповедания – многие из них давно уже отуречены, или сами добровольно потурчились (т.е. приняли ислам), – поддерживали друг друга в общественном отношении; между ними было больше любви и согласия, и они постоянно заботились о сохранении своих прав и обычаев, завещанных им предками, пока не втерлись в их среду восточные бератлии (грамотеи) и современные цивилизаторы, фразеры и пройдохи. Простой сербский поселянин более сознает ту цель, к которой он неуклонно стремится, нежели какой-нибудь поклонник пандурской аристократии или султанский чиновник, вооруженный фирманом и облеченный в мундир своего повелителя. Ежедневные, так сказать, беспорядки, в настоящее время терзающие Боснию, Герцеговину, Старую Сербию, Албанию и окрестности Черногории, самим делом доказывают, что Турция сама их вызывает своими нововведениями. С помощию голодных азиатских пришельцев и разных беглецов из европейских государств, она разорила эти области и, конечно, теперь трудно возвратить то, что было нажито и устроено веками, а в какие-нибудь два десятка лет улеглось в карманы иноземных грабителей. Невежественные просветители, опасаясь на родине казни за свои проступки, бежали в пределы восточной империи падишаха, как проповедники прогресса, для того, чтоб на чужой счет поправить свои финансы, добиться чинов и заслужить честь между турками. Примером тому [2] служат некоторые личности, известные всему образованному миру тою ролью, которую они играли с начала пятидесятых годов и продолжают играть доселе: Омер-паша (хорват), Чайковский и Бем (поляки), столь памятные болгарам, Гобарт (англичанин) и другие.

Кроме этих значительных просветителей, было много других второстепенных учителей, которые все желали хорошо пожить и погулять на чужие деньги. К несчастию, государственная казна постоянно хворала безденежьем и не могла удовлетворять новых чад Мухаммеда; к тому же надо было расплачиваться с голодными башибузуками и солдатами. Отщепенцам была дана свобода действия, и вот они прибегли ко всевозможным бесчестным мерам. Во всех частях государства, которое и прежде не славилось порядком, настала страшная неурядица, и восстание за восстанием возникали вследствие упрямства, насилия и бестолковых распоряжений самого правительства. Напрасно оно надеется на свои оборванные полчища; напрасно оно следует советам иноземных беглецов; Сербские поговорки прямо говорят: «Плохо, кому мир шапку строит — он вечно будет без шапки по свету бродить» или: «Чужие руки не так охотно чешут чесотку, как свои».

Читателю, вероятно, любопытно будет узнать, как весь этот разнородный сброд управлял, и доселе управляет, Оттоманской империей. Пресловутые наставники, вроде Омера-паши, Чайковского, Бема и Гобарта, бездомовный люд, обрекший себя на отступничество и изгнание, толпой нахлынули в Стамбул, и из выгод, ради своего кармана, стали проделивать в государстве и учить визирей и самого падишаха, что делать, чего бояться, как увеличивать налоги и поправлять свои неудачи. Народное богатство истощалось; не только христиане, но и мухамедане, раздраженные лукавой политикой правительства, сопротивлялись новым порядкам и восставали против незваных лжеучителей и их последователей. Те, в свою очередь, не дремали и наводили константинопольское правительство на войну с своими подданными, советуя, для прекращения беспорядков, высылать вооруженные отряды, чтоб силой подавлять мятежи. Эти пришельцы, вместе с необузданными азиатцами, выступали против мирных селян, грабили и выжимали последние соки из народа, и делили кровавую добычу с голодными солдатами-палачами.

Нелегко было христианам и отуреченным туземцам переносить такой гнет, продолжающийся и до сих пор. Но что [3] выиграла от этого Блистательная Порта? Конечно, ничего хорошего: хранилища казначейства опустели, и государство доведено до нищеты. Остался один исход: просить деньжонок у английских и французских банкиров, чтоб продлить свое шаткое существование. Но в последнее время Запад не очень-то хорошо открывает кредит Востоку, и хотя Великобритания, по чувству особого рода, нянчит своего больного и дряхлого собрата, однако придет время, когда и она перестанет поддерживать падишаха, если он будет разорять свое государство; придет время, что, в силу такой системы управления, Порта останется без гроша, а подвластные народы Балканского полуострова, доведенные самим правительством до неповиновения и отчаяния, станут в ряды неприятельских войск. Не говоря уже о христианских жителях, большая часть самих мухамедан не сочувствуют распоряжениям Порты, видя лукавство и беспечность стамбульских преобразователей, которые, несмотря на мнимый лоск образованности, давно прорекли себе, что истекает срок их владычества, назначенный Пророком и судьбой, и что им пора убираться восвояси, в свое настоящее отечество.

Любовь к своей родине и к своим обычаям так сильно укоренилась в сербах, что различие вероисповеданий не ослабило этого чувства в сербах-мухамеданах, которые силою меча принуждены были променять Крест на учение ислама. Они до сих пор говорят родным сербским языком, и скорее изменят Корану, нежели отрекутся от своего отечества, своих преданий. Посягательство пришлых распорядителей на их права рано или поздно сблизит их с христианскими братьями, и тогда они дружно поднимутся все как один человек на защиту своей любезной родины. Не раз уже в наше время восставали против бессмысленных преобразований: Старая Сербия, Босния, Герцеговина, Болгария, Эпир, Македония и Фессалия. Обременительные налоги и жестокости породили в населении смуты и довели народ до отчаяния. Правительство с своими пособниками имело только одну цель — извлечь побольше выгод для содержания многочисленных гаремов и для удовлетворения всевозможных видов распутства. В отеческой заботливости о благосостоянии своих народов, турецкое правительство завело соглядатаев и тайных подручников, шныряющих и в настоящее время по городам и селам. Они обнюхивают, нет ли где зажиточных купцов и поселян, которых можно бы было обвинить в нарушении порядка или в измене, и таким образом услужить паше либо губернатору своего округа, дав ему средство [4] набить карман, не в ущерб, конечно, и себе самим. Но все козни, истязания, неправды, грабеж и подобное тому не приведут к ожидаемым последствиям, а только ускорят разрушение гнилого и дряхлого организма, отживающего свой век. Уже народ думает иначе, нежели за 20 лет тому назад: Сербы-мухамедане и даже арнауты не очень-то слушаются приказаний, исходящих из Константинополя и несогласных ни с их народной жизнию, ни с народными обычаями.

Было время, и не так давно, а именно в 1856 году, что Турция на Парижской конференции обещала многое сделать для своих христианских подданных, но только на бумаге. Был даже издан всемилостивейший гаттигумаюн, уравнивающий права христиан с природными турками за ручательством пяти покровительствующих великих держав, и вышло хуже: в 20 лет опеки европейские агенты, под именем консулов, явно поддерживали турок и соперничали между собой в приискании средств к сохранению целости Оттоманской империи. Присутствуя, как посредник, в комиссии для разбирательства жалоб или тяжб между христианами и мухамеданами, они, во имя будто бы правды, брали сторону последних и обвиняли христиан, предавая их в жертву турецкой алчности и изуверства.

Совсем другое дело было, когда Россия одна, до Севастопольской войны, покровительствовала восточным христианам: она помогала им и материальными средствами, и своим представительством, и благоразумными советами и не обманывала несбыточными надеждами на перемену существующего порядка, но или ходатайством, или силою победоносного оружия ограждала своих единоверцев от кровавых мук и насилий. С Восточной войной все переменилось к худшему: вместо одной великой державы-покровительницы явилось их пять. За восточных христиан был один только дружеский голос единоверной России, а четыре голоса сильного Запада отнеслись к ним враждебно, и вот, по большинству голосов, турки, при помощи этих всемощных опекунов, затянули христиан железными цепями, и прощай обещанные права! Недаром говорит сербская пословица: «Где много бабок при родинах, там дитя — урод».

До водворения европейских консулов в Боснии, Герцеговине и Старой Сербии христиане легче справлялись с мухамеданами. Те и другие ненавидели друг друга, правда, но, владея оружием, опасались прибегать к насилиям и только косились друг на друга. [5] Родственники или община старались их помирить, руководствуясь сербскими поговорками: «Не смотри на мою веру, а смотри на мои дела: каждому своя вера мила, а честь и правда еще милее. Пусть всякий молится Богу по своему закону, но говорит правду, потому что правда для всех людей. Кто говорит правду, тот не затевает ссоры». Примирение между враждующими сторонами происходило обыкновенно в присутствии кнезов, кметов и туземных бегов, которые в этом случае были миротворцами и оканчивали ссоры без всякого ущерба для обеих сторон. Встречались, правда, такие исступленные, которые, считая себя выше христиан, не хотели мириться; в таком случае они рисковали быть выгнанными, вместе с семейством, из своей местности, как нарушители общественного спокойствия, по обоюдному приговору христиан и отуреченных сербов. Такой суд назывался «кратким судом». В это счастливое время туземное население, разрозненное верою, жило, по примеру своих предков, в любви и согласии. Очень часто приходилось видеть, как два серба, христианин и мухамеданин, разговаривали между собой о прошедших временах, о своих молодецких подвигах; они не чуждались друг друга и помогали во взаимной нужде.

Но отщепенец Омер-паша, более вредный для христиан, чем кровный османлия, обошел с войском все турецкие области, повырубил леса, отнял в пользу мухамедан много земли у райи, истребил часть дорогих памятников древности, наложил новые поборы и повинности и главное — отобрал все оружие у христиан. С тех пор несчастным подданным султана, исповедующим христианство, стало несравненно хуже, а наипаче православным сербам, не находившим себе достаточной защиты в русских консулах.

В помощь европейским доброхотам и заботливым правителям появились новые враги христиан: дервиши и софты. Они стали распространять между своими единоверцами разные религиозные лживые сказания и наставления, направленные против христиан, и посеяли пагубные семена раздора между дружными туземными племенами. Издавна еще турецкое правительство посредством этих оборванных изуверов узнавало все, что ему было нужно, и употребляло их орудием своей лукавой политики. Безграмотность и невежество народа открывали обширное поле деятельности, как этим изуверам, так впоследствии и чужестранным пришельцам и отщепенцам. В настоящее время явились новые [6] благодетели, западные миссионеры, которые, пользуясь богатыми средствами своих церквей, во имя Евангелия немало вредят православным христианам, совращая их в свой раскол. Но обратимся к дервишам. Эти обманщики, приходя в какой-нибудь город, начинают обыкновенно рассказывать про грозную силу падишаха и многочисленность мусульман. Для примера приведу следующий рассказ, слышанный мной на родине. Один старый селяк спросил дервиша: «Как велико число мухамедан на земле?». Тот отвечал: «Про то знает только великий пророк Мухаммед, – и, указывая на небо: – «Видишь ли, где всходит солнце?». «Вижу». «Ну там живут мухамедане, и нет ни одного гяура. И везде, где обходит и заходит солнце, все живут правоверные, а влахов (христиан) так мало на земле, что скоро ни одного не будет». Старик не пронялся и спросил опять: «А сколько, примерно, будет христиан на свете?». Дервиш задумался, потом указал на лошадь, недалеко от них стоявшую, и спросил: «Видишь ли эту лошадь?» «Вижу.» «Ну, сколько на ней волос, столько тысяч мухамедан, а сколько у ней волос на лбу в лысине, не будет и столько гяуров на свете». Такие рассказы наводили страх на христиан, не имевших ни школ, ни книг, из которых бы они могли узнать о численности христианских подданных грозного падишаха.

Успехам дервишей много помогало туземное купечество. Мало того, что христианские купцы наравне с простым народом разиня рот, верили нелепостям какого-нибудь оборванца дервиша, они еще брали от этих лжеучителей разные предохранительные записки, или приглашали их к себе в дом прочесть молитву, или заговор, от ограме (падучей болезни), или от какого-нибудь несчастного случая. Иногда эти обманщики представляли из себя пророков и говорили глупому суеверу: «С тобой случится несчастие; у тебя будет такое-то дело», зная вперед, что его обворуют, или засадят в темницу. В случае болезни утверждали, что ведьма его испортила, и давали ему три записки: с одной пить воду, другую хранить у себя, а третью, ложась спать, надевать на шею, рано же поутру снимать и прятать в назначенное место.

Дервиши пробовали разыгрывать роль знахарей по деревням, но сельчане не верили им и прямо говорили глупцам, удивлявшимся их прозорливости: «Если б такой-то был пророк и все знал, то не ходил бы оборванным и не гадал бы за деньги, а показали бы, где их найти. Богатство лежит в земле, а он нашел хлеб без заступа, шляется по свету и лжет, потому что это легче, [7] нежели копать и пахать; а ты, как и всякий полуверец, повторяешь его ложные слова».

Много жертв погубили эти обманщики своими наговорами. Я знал в Старой Сербии одну несчастную старушку, по имени Милицу. Муж ее, А. П., был селяк из одного местного села и рассказывал молодому поколению про подвиги Георгия Черного и Милоша, и умер слишком ста лет. Она имела двух женатых сыновей, и также дожила до глубокой старости, но с давних пор была ослеплена турками, когда дети ее еще были малы. Какой-то турок, переночевав в ее доме, почувствовал вдруг боль в сердце. Он пошел немедленно к какому-то ходже или дервишу и рассказал про свой недуг. Негодяй ощупал больное место и сказал: «Женщина, которая подавала тебе кушанье, съела твое сердце: она ведьма». Этого мало: он посоветовал ее ослепить, как лучшее средство против болезни. Свирепые арнауты вызвались на это бесчеловечное дело, нагрянули в дом и, схватив несчастную женщину, стали ее мучить, спрашивая: «Ведьма ли ты, скажи?». Страдалица плакала и кричала, но выбившись из сил, упала без чувств. Злодеи раскалили на огне лошадиную подкову и выжгли ей глаза. Я очень хорошо помню эту старушку, знавал ее мужа, обоих сыновей и внуков, с последними даже игрывал. Бывало, она начнет нас ласкать, ощупывая руками, и глубоко вздохнет. На вопрос, о чем она вздыхает, она грустно ответит: «Как же мне не горевать? Я бы хотела взглянуть на белый свет, на моих детей, внучат и снох, но пексиянские (нечистые) руки отняли у меня глаза. Будь проклято их поганое семя!». Когда ее спрашивали, чего она больше желает, то бывало скажет: «Посмотреть на мою семью и на добрых соседей, а потом пусть Бог пошлет мне смерть». В 1858 году, в бытность мою на родине, я спросил у знакомых, жива ли еще эта старушка? Мне отвечали, что она умерла спустя два года после мужа; но судьба определила ей испить до дна чашу страданий, и кончина ее была ужасна. По старой привычке, она вышла погулять, ощупывая палкой дорогу, но заблудилась, зашла в каменные горы и упала в пропасть. Через десять дней нашли ее тело в глубоком овраге.

Турки, впрочем, всегда дорого платились за свое варварство: гайдуки жестоко мстиии им впоследствии. Благодаря присутствию этих горных соколов, дервиши, ходжи и прочие обманщики, боялись шататься по селам, особенно в летнее время, и жили большею частию в городах. Сами правители не очень любили [8] посещать сельский народ и были осторожны: за каждым пнем или камнем им чудился спрятавшийся гайдук, народный мститель. Изредка, только зимой, иногда появлялись дервиши в деревнях, но с ними расправа была коротка, по сербской поговорке: «Съела его темь ночная». Когда какой-нибудь мухамеданский учитель попадался в руки гайдуков, они разом отправляли его в Мухамедов Рай, т.е., или убивали колом, но не оружием (чтоб не опоганить его кровью заклятого врага), или привязывали ему камень на шею и бросали в омут, или живого закидывали камнями и заваливали хворостом. Впрочем, они так строго поступали только с теми дервишами, которые уже не раз насильственно обращали в мухамеданство. Новичка же, попавшегося в их руки, обыкновенно спрашивали: В первый ли ты раз скитаешься по белому свету? Как тебя зовут? Много ли христианского народа обратил в свою веру?». Струсивший турок боялся лгать и клялся, что он или желал ознакомиться с местностью, или по пути зашел переночевать. Гайдуки его отпускали, говоря: «Ступай своей дорогой, но смотри: беда тебе, если ты вздумаешь отурчить и обрезать нашего брата, христианина; мы скорей обрежем тебя по шее и приведем в веру Мухаммеда, чтоб ты был настоящим турком». Эта насмешливая наветка означала неумолимый суд гайдуков. После того отпущенный дервиш мог безопасно по дороге оставаться в селе для ночлега и разговаривать с селяками, если знал туземный язык; его никто не трогал, и принимали, как гостя, как путника.

Зоркость гайдуков поневоле принуждала всех этих пройдох бежать подальше от сел и проповедовать в городах, где христианские купцы, к стыду своему, слушали и верили их сказкам. Посредством клеветы и обмана дервиши, под защитой туземного бега или отурченного серба, обращали некоторых в мухамеданство; а поводов к оклеветанию христианина было очень много. На иного показывали, что он желал принять веру Мухаммеда, но отперся от своего обещания; другой-де посмотрел на турчанку, когда она была без покрывала, да еще этим похвастался. Уличенный преступник должен был жениться, если она была девушка, и принять ее закон, в случае же отказа – поплатиться жизнию за свою дерзость. В своем глупом изуверстве мухамеданка поднимала вопль и считала себя оскорбленной, если ее открытое лицо видел влах (туземный христианин), или каур, гяур, и тогда только очищалась ее честь, когда смельчак делался турчином, или подвергался смертной казни. [9]

Совершенная безграмотность туземных христиан открывала обширное поприще деятельности этим обманщикам. До 1850 года в Турции не было школ. Само духовенство коснело в невежестве и не знало ничего, кроме букваря, часослова, псалтыри и месяцеслова, а некоторые из священников ограничивались только знанием букваря и часослова, которым они учились где-нибудь в монастырях, или у столь же мало знающих священников. Они не имели даже никакого понятия о первых простых действиях арифметики; да и к чему? Что было считать, когда последний грош уходил в царскую казну или в карман алчного паши? Самое название сербской грамматики было непонятно, как китайская грамота. Многие купцы не умели подписывать свое имя и, в случае надобности, обмакивали палец в чернила и прикладывали к бумаге. Монахи, учившиеся друг у друга, стояли на равной степени образования, а были и такие, которые не знали ни читать, ни писать, и молились Богу, как умели.

В мою бытность в Турции в 1858 году я не замечал перемены к лучшему, и только в некоторых больших городах Боснии и Герцеговины началось устройство школ, благодаря заботливости австрийских сербов, которые, под защитой австрийского консула, кажется Атанацковича, первые предложили народу свои учительские услуги и положили начало несколько правильному общественному образованию в Боснии и Герцеговине. Но в Старом Влахе, как-то: в Сенице, Новой Вароше и Новом Пазаре, все шло по прежнему, а в немногих жалких школах учили только букварю, часослову, псалтыри и первым правилам арифметики. Писали также кое-как. Некоторые книжки высылались из Княжества Сербии.

Положение учителей в этих местностях было самое жалкое. Купцы ставили их наравне с прислугою, евшею их хлеб, и платили им жалованье по своему произволу — 2 цванцика (40 коп. сер.) в месяц, и даже еще менее. Учитель нередко терпел всевозможные оскорбления от необтесанных купцов. Здесь невольно рождается вопрос: почему же архиереи, духовные просветители народа, так равнодушно смотрели на его страдания и не принимали никаких мер к пресечению зла? Отчего зажиточные туземные христиане так мало сочувствовали делу образования? Оттого, что себялюбие и жажда корысти стояли у них впереди всего. В своем крайнем невежестве и закоснелости могли ли они думать о [10] народном благосостоянии? А для своих личных выгод они предпочитали угождать и вести хлеб-соль с влиятельными турками.

Не знаю, в каком положении находится теперь народное образование в этих областях, но могу утвердительно сказать, что главными виновниками невежества и отсталости нашего народа были турки с своим фанатизмом, туземные христианские купцы, столь же алчные и грубые и, наконец, архиереи, присылаемые из Константинополя, набивавшие свои карманы при помощи турецкого управления. От них-то страдали бедные учители, нередко выгоняемые из школ и часто трепетавшие за безопасность своей жизни. Примером тому служат: Пелагич, оклеветанный перед турками сараевским владыкой, и архимандрит Серафим Перович с братом своим Иованом, сосланные по навету мостарского митрополита в Малую Азию.

Епархиальные архиереи были большею частию греки; в настоящее время сараевский и мостарский митрополиты – болгары. Своим происхождением не принадлежа к местному населению, могут ли они слиться с своей паствой и защищать ее выгоды в ущерб своих карманов? Это не пастыри, а наемники, предающие волкам беззащитных овец. Не облагороженные нравственным воспитанием, они обыкновенно говаривали: «Нам не нужны учители, которые умнее нас. С нас довольно, если они могут выучить детей петь, читать псалтырь и апостол и выкладывать цифры для ведения приходо-расходных книг. Мы и того не знаем, а живем же понемногу». К стыду представителей Православной церкви в южнославянских областях Турции, деньги были их кумиром, и они употребляли все средства к увеличению своих доходов. При таких грубых понятиях трудно было помочь народному образованию. Порядочных учителей прогоняли из епархии, а на их место определяли тупых, невежественных выучеников монастырей. Горе тому учителю, который бы осмелился ознакомить своих воспитанников с историей или с другими науками, образующими сердце и ум человека! Над ним учреждался инквизиторский надзор: следили, с кем он переписывается, что говорит, держит ли посты, как ведет себя перед владыкой и купцами. Одним словом, преподаватель, теснимый со всех сторон, подвергался разным оскорблениям и нападениям как со стороны турецких соглядатаев и изуверов, так и влиятельных христиан. Туземные купцы, привыкшие только набивать свои карманы, боялись, что просвещение откроет народу глаза на их низкие злоупотребления, и с ненавистью относились к [11] школам и учителям, говоря: «Были бы у нас деньги, вот и школы. Если наши дети многое узнают, то не станут нас уважать». Имея сильную поддержку между турками, они безнаказанно гнали и предавали в руки турецкого правосудия несчастных учителей, выставляя их зловредными людьми перед правительством, которое без всякого следствия заключало в темницы или ссылало в отдаленные малоазиатские области.

Незавиднее была участь учителя, кое-как удержавшегося на своем месте. Он стоял лицом к лицу с опасными гасителями просвещения, и горе ему, если его преподавание расходилось со сказками дервишей, софтов и ходжей, которыми эти разнообразили свои повествования про могущество султана и многочисленность мухамедан на земле! Эти изуверы утверждали, что земля стоит на спине буйвола: когда он потрясет ушами, она поколеблется, а если он встанет и тряхнет спиной, то весь мир пропадет; или что не земля, а солнце движется. Один ходжи в Боснии на испытании в присутствии сараевского паши и европейских консулов очень простосердечно утверждал, что земля стоит на спине буйвола. Решиться опровергнуть эти бредни, значило показать себя противником мухамедовой веры, что равнялось уголовному преступлению. Как после этого объяснять хотя [бы] слегка географию, историю или статистику?

К упрочению мухамеданства в городах Старой Сербии и прочих областей много способствовал образ жизни туземных купцов и зажиточных людей, составлявших, так сказать, общественный класс аристократии. Народная пословица: «В городе турок — лев, а в лесу — мышь», ясно указывает, почему в села не проникли чуждые обычаи и вера:здесь на страже народа стояли гайдуки; но в городах большая часть торговых людей, жадных до золота, смотрели на веру, образование и народность, как на предметы второстепенные и, угождая туркам, с их помощью, угнетали своих единоземцев. В прежнее время поселяне называли купцов газда (государь), но общим их названием было търговац, которое считалось самым почетным. Греческие архиереи, приезжавшие для управления духовной паствы, величали их кир (господин), а турки называли уста и устабаша. Чем богаче был купец, тем большим пользовался он уважением у турецких властей и у греческих владык. Для сохранения такого выгодного положения купцы угождали врагам в ущерб всего христианского народонаселения, и тем много вредили ему в [12] нравственном и политическом отношении, прибирая в свои карманы достояние бедных селяков и прочих людей из среднего класса и вымогая за бесценок плоды их трудов. Разоренный народ называл их бездушными отпадниками, безбожниками и придверниками.

Соприкасаясь туркам своими торговыми выгодами, купечество оставило все обычаи, завещанные предками, и в свой домашний быт ввело характер восточной азиатской жизни. Так, например: заболевал ли купец, или кто из его домашних, посылали не за христианским священником, а призывали какого-нибудь дервиша, ходжу или софта, бродяжничавших преимущественно по городам. Приглашенный обманщик садился у изголовья больного, открывал над ним книгу и что-то читал по-своему, мотая головой; потом становился на колена, вставал и больше всего кричал; иногда хватался за бороду и что-то бормотал сквозь пальцы. По окончании этого кривлянья хозяин щедро награждал обманщика, который давал ему записки, объясняя, что с ними делать. Одежда многих богатых туземцев во многом походила на турецкую: они носили широкие шальвары или димлие, которых середина волочилась по земле, и еменлие или филаре (вроде башмаков) из красной кожи. Названия всех принадлежностей одежды были турецкие. Рубашка с широкими рукавами и без воротничка не вышивалась разными узорами, как у народа. Сверх нее надевали либаде или джечерму, перетягивались кушаком, захватывавшим верхнюю часть шальваров и надевали фермен (вроде кафтана). В летнее время носили доламу или антерию (плащ) из какой-нибудь материи, и поверх нее опоясывались кушаком. На ноги надевали тозлуки (вроде штиблетов) из красного сукна; на голове носили красный фес с длинной шелковой кистью, а иногда разноцветную чалму, но отнюдь не белую и не зеленую, так как эти цвета, священные у мухамедан, были запрещены христианам. Отправляясь в дальний путь, они обувались в красные длинные чизме (сапоги) с подковами вроде лошадиных; но прежде надевали носки, потом колчины из толстого белого сукна, которые, для большей важности и нарядности, спускались на чизме и были вышиты шелком, или чем иным, смотря по состоянию. Женский городской наряд также резко отличался от сельской одежды. Горожанки носили широкие шальвары, только не употребляли феречи (длинного плаща) и не закрывались от мужчин большими белыми платками; но случалось иногда, что они прятались от посторонних лиц и выглядывали из-за угла, или в щель, частию боясь мухамеданского [13] изуверства, частию от невежества и пристрастия к чужим обычаям. При разговоре с каким-нибудь пашой, бегом или важным дервишем купцы прикасались рукой ко лбу, для изъявления мухамеданину своей благодарности за его доброе расположение. Кичливые турки почитали их за настоящих своих верных кардашей, ёлдашей (друзей) и позволяли им делать, что они хотели.

Входя в дом купца, надо было оставлять в прихожей сапоги и идти в носках, не снимая в комнате шапки ни перед хозяином, ни перед гостями. Убранство комнат было чисто турецкое: без кроватей, столов, стульев и скамеек. Пол устилался коврами и клались около стен разноцветные ястуки (подушки). Кроме этого находился низкий миндерлук (диван без ножек), или и шилте (большая подушка). По стенам висели полки раф, на которых стояла домашняя посуда. Одежда и прочие спальные вещи складывались в одно место, где-нибудь в углу комнаты, и накрывались простыней, либо ковром. Вечером, когда ложились спать, на пол клали душек (матрац) и подушки, расстилали простыни и покрывались ёрганом (одеялом).

Подражая благовоспитанности мухамедан, некоторые богатые купцы при встрече с знакомыми вместо сербского приветствия: «С добрым утром, с добрым вечером», говорили: «Сабанахирала, ахшамайрала!» В праздничные дни было обыкновение посещать друг друга, но и в этом случае соблюдалось турецкое приличие. Хозяин встречал гостя не добродушным сербским словом: «Добро пожаловать!» (Добро дошли!), а турецким приветствием: «Ошгелдум!» Гость, приложа руку ко лбу и шапке, отвечал своему руфетли, ёлдашу, кардашу, кавадару (однозначущие слова: друг, приятель): «Ошбондуми!». Когда собирались гости на кафу, или зияфет (угощение), в праздник после обедни, то на пороге снимали еменлие и говорили друг другу: «Ошгелдум, газдо, ошбондум, кир» или «уста», иногда целовались. Хозяин приглашал сесть, говоря: «Отур, газда!». После того, как приятели усаживались на полу кругом стены, входила жена или дочь с подносом, на котором стояли «ракия» (водка), графин с водой и блюдечки с маджуком (вареньем), или шекерлемой (сахарные пряники с миндалем). Сперва брали варенье и запивали водой, потом опоражнивали рюмку водки и закусывали шекерлемой. Под конец подавали черный кофе, который пили с сахаром, или горький, кто как хотел. Вместо: «Благодарю!» гости говорили: «Алахрозосум!» а хозяева отвечали: «Афиятолом!» вместо: «На здоровье!». Расходясь по домам, гости надевали свои [14] красные еменлие и так прощались: «Е! Вала! Е! Исадиле!», «Аллах селамет!» – отвечал хозяин.

Обеденный стол имел, большею частию, круглую форму, вроде большого русского подноса. Он был медный, без ножек, и назывался димирлия. Его клали на небольшой ящик, или просто на пол, и садились кругом, поджав ноги. Изредка ставили круглые деревянные столы с ножками, называемые трпеза, трапеза, стол синя, софра; но те исключительно употреблялись в деревнях. Вилок не употребляли, но ели руками, раздирая мясо пальцами; каждому клали на колени полотенце: обедали в шапках, и большею частию молчали. Перед обедом и после подавали умывать руки из «ибрык» или «леген» (медный кувшин, рукомойник). Также поевши, за столом полоскали рот. После обеда хозяин и гости пили черный кофе без сахару, сидя на полу и облокотясь на подушки. В то же время они курили из длинных чубуков и посматривали на свои неуклюжие часы турецкого формата, весившие иногда фунт. Эти часы закрывались тремя или четырьмя крышками и висели на длинном снурке, или на серебряной цепочке, которая надевалась на шею вместе с другим снурком от денежного кошелька. Близким гостям прислуживали обыкновенно хозяйские жены и дочери; от посторонних они прятались. Как резко отделялись городские обычаи от сельских, стоит только сравнить радушное угощение селяков с напыщенным восточным церемониалом богатых горожан и греческих владык. До пятидесятых годов прадедовский быт неизменно сохранялся в сербских деревнях; неудивительно будет, если и туда проникнет городская зараза, благодаря наплыву разных бродяг из Азии и других земель.

Богатое купечество, занятое своими торговыми выгодами, готово было продать свою родину, лишь бы только иметь побольше червонцев и, вместо защиты и поддержки своих односельцев, считало их за «фукара» (ничто) и не задумывалось в средствах грабить и притеснять народ, который говорил про них: «Полуверцы хуже потурченных». Простой сербский поселянин, во всех своих делах и взаимных отношениях руководится поговоркой: «Не смотри, какая у меня одежда на спине, а смотри на мою честность и работу». Терпя в продолжении многих столетий тяжкие гонения от своих завоевателей, платя с давних пор обременительные подати, поселяне все теснее соединялись между собой, свято хранили свою веру, свои обычаи, свои предания и в общей беде помогали друг другу, говоря; «Это наш брат христианин: надо ему помочь. Кто знает, [15] что его ожидает?». «Люди ходят по белому свету, как пчелы по цветам. Всякий из того бьется, чтоб чего-нибудь добиться».

В городах вышло совсем другое: дикий произвол турок силою оружия навязывал мухамеданство порабощенным сербам, так что они принимали его для охранения своей родины или по разным обстоятельствам, но все-таки удержали в памяти свои прежние обычаи и не совсем еще отреклись от них. Одни только полуверцы, слывя христианами, по жадности своей к наживе дружились с врагами своей родины, принимали чуждый язык и обычаи и становились во главе притеснителей своего народа.

Непомерное и глупое тщеславие до того уничтожили в богатых горожанах всякое человеческое чувство, что в самом правосудии они подражали туркам и давали чувствовать беднякам свою тяжелую руку в наказаниях, выкроенных на восточный лад. Более всего терпели несчастные ученики, попадавшие в передел к даскалу (учителю), городскому купцу, или мастеру. Воспитанники школ назывались дьяками, а ученики ремесленников чираками; чирак, выучившийся какому-либо мастерству, назывался калфа, старший над калфами — калфа-баша, а мастер, выбранный в старшины своего цеха, майстор-баша и уста-баша. Поселяне звали их просто майстор. Если ученик, взятый из бедной семьи, в чем-нибудь провинился, его привязывали веревкой или ремнем за ноги к одной или двум палкам: двое держали, а третий становился сбоку и бил палкой или ремнем по пятам, сколько было угодно учителю, или хозяину и их домашним. Малейшая вина влекла за собой варварское наказание. Фалак (палка), орудие этой ужасной пытки, находилось наготове у каждого хозяина и учителя. Что же мудреного, если мухамеданство приобретало так много отщепенцев между бедным городским населением? Забитые, замученные бедняки нередко бежали от таких истязаний к туркам и, для своего ограждения, принимали их веру, в которой уже и оставались навсегда. Народ с ненавистью относился к своим единоплеменным притеснителям и говорил: «На волков кричат, а лисицы мясо едят и коров доят». Он избегал всякой с ними дружбы, считая их за вредных льстецов. В сербских поговорках ясно выразилось народное воззрение на этих турецких шпионов. «Не бойся волков, а берегись лисиц» — «Не волков надо бояться, а лисиц». Волками народ называл турок, имевших власть и силу в своих руках, а лисицами – хитрых, плутоватых купцов и прочих своих зажиточных мучителей. Иногда купцы [16] посылали в села своих соглядатаев, называемых търговчики чаршие, чивитори, которые выхваляли своих покровителей, чтоб обмануть селян и завлечь их в беду, но те прямо говорили: «Отойди от меня, беда, подальше, ищи себе пристанища подальше отсюда!», или остерегали своего товарища, не знавшего, с кем он имеет дело: «Осенись крестом от него и тени его, посторонись от того места; пусть его красивый дом будет подальше от нас!». Вообще простой народ не доверял ни владыкам, ни тем личностям, которые вели дружбу с турками, и архиереев называл лисицами, а окружавших их и прислугу блюдолизами. Нередко эти продажные души старались лаской обмануть селяков, чтоб выпытать о каком-нибудь деле, но последние говорили между собой: «Хитра лисица, мягко стелет постель, да жестко спать тому, кто на нее ляжет». «Из уст его вытекают сладкие, как мед, слова, а из души выглядывает адский, лукавый яд». «Смотри, ходи умнее, не погибни безумно!». «Смотри, если б не лисий хвост, был бы хороший волк!».

Простые сербы не любили входить в разговор с лисицами, неизвестными в их местности, не верили их словам, и сами остерегались говорить то, что думали, по пословице: «Гораздо лучше молчать, нежели после раскаиваться; от молчанья голова не болит». Случалось, что иной в разговоре скажет, что такой-то, кажется, хороший человек. «Чего не знаю хорошо (ответит другой), того не могу ни хулить, ни хвалить; идет время, несет бремя; там видно будет. Каждого судит дело: если он хорош, Бог даст ему счастие, если он зол — Бог осудит всякого по его делам. Бог и люди видят добрые и злые дела каждого; от Бога и людей ничто не скроется; все, что тайно, будет явно». Хитрые горожане очень хорошо понимали недоверчивость и осторожность простых сербов и нередко, при случае, восхваляя кого-нибудь из своих, говорили им: «Этот человек христианин, имеет доброе сердце. Будьте с ним откровенны!». Селяки, слушая со вниманием, покачивали обыкновенно головой и отвечали: «Все это хорошо и прекрасно, но кого змеи кусали, тот и ящериц боится».

В предлагаемом ниже рассказе о моем странствии по Турции, предпринятом единственно из любознательности, я, как очевидец, старался очертить нравы и обычаи сербского народа и его страдальческую жизнь под двойным гнетом, с одной стороны, турецкого произвола, с другой, закоренелого невежества и корыстолюбия владык и туземных купцов. [17]

В 1858 году я поехал из Белграда в Турцию с тем, чтобы побывать в разных местностях между сербским народом и взглянуть на благодетельные плоды милостивого гаттигумаюна, обнародованного после Парижской конференции султаном, хотя и был твердо убежден, что эта бумага оставалась без действия и по старой привычке лежала где-нибудь под тюфяком восточного вельможи или самого падишаха. Европейские журналы и газеты (в особенности английские и французские) протрубили во все концы земли, что османы даруют христианам равные права с магометанами, что с одним паспортом можно свободно ездить по всей Турецкой империи и что, наконец, правительство везде заводит школы, допускает строить церкви и вешать колокола. Я горел желанием быть полезным моему народу, хотел поступить куда-нибудь учителем, и под влиянием такого патриотического чувства, в мае 1858 года выехал в Княжества, запасшись сербским паспортом.

Доехав до карантина на Мокрой Горе, на границе Сербии, я нанял кириджию (извозчика) под мою поклажу, но он брался довезти мои вещи только до Вардышта и то лишь с условием, если в них не окажется ничего подозрительного; в противном случае отказывался везти меня далее. Я рассказал карантинному сербскому чиновнику о своем затруднительном положении, а он кое-как уговорил селяка взять мой багаж. Я простился с сербской границей и отправился в путь. Проехав полторы версты, мы очутились в Вардыште. На самой дороге я увидал хан (турецкий постоялый двор), а немного подальше, на горке, караул. Едва мы подъехали, с горки закричали: «Стой!». Я и мой проводник остановились, и к нам подошли трое вооруженных турок. Один из них спросил меня, откуда и куда я еду? Я отвечал: «Из Сербии, еду определиться учителем где-нибудь в турецкой провинции». «А имеешь йол-тескеру (турецкий паспорт)?». Я не понял слова «йол», но другой турок пояснил: «Пасош». Я подал ему сербский паспорт. Он посмотрел, кивнул годовой и опять спросил: «Не имеешь ли при себе в карманах писем?». Я отвечал: нет. Он велел своему товарищу, также вооруженному, обыскать меня и, не найдя ничего, спросил: «Где твой багаж?». Я указал на лошадь. «А что там у тебя?».

— Мое платье, белье и кой-какие книги. [18]

Едва я выговорил последнее слово, как они с неистовством подбежали к лошади, схватили мои вещи и бросили их на грязную дорогу. К несчастию, мои книги не были переплетены; ветер помчал мой аттестат, выданный из Белградской гимназии; за ним полетела «Естественная История», а потом и другие книжки: латинский словарь, сербская грамматика и разные немецкие и латинские руководства. Один из турок погнался за моим аттестатом, летевшим по грязи, поймал его и стал рассматривать, но ветер и дождь беспрестанно вырывали его из рук, так что он с досадой вскричал: «Алах! Алах! Велахауле!». Я не понял этих слов. Я придерживал руками свои книги, чтоб они не разлетелись в разные стороны; но турецкий блюститель порядка безжалостно перебрасывал их, как сено или капусту, и ветер, перелистывая географический атлас и «Естественную Историю», разбросал по грязи вырванные листы. Рисунки зверей, птиц и пр. привлекли внимание турецкого полицейского; он вытаращил глаза и сердито спросил; «Это что?». Я объяснил ему содержание книги. Он кивнул головой и велел собрать листы, валявшиеся в грязи и перенести под навес жилья. С помощью моего извозчика и хозяйского слуги я собрал все кое-как и положил на указанное место. Турецкие стражники с любопытством начали рассматривать зверей, удивлялись фигурам слона и носорога и с усмешкой смотрели на волка и лисицу. Я стал им объяснять ценность последней, но один из них возразил:

— Волки и лисицы везде такие же. Лисица везде лукава; а волк везде — волк: это наши зверки. Они нам знакомы, как двуногие, так и четвероногие, — прибавил он, усмехаясь.

— А вот это царь змей, — заметил я, указывая на удава.

Турок сердито посмотрел на меня и сказал:

— Разве может быть у змей царь?

Я промолчал; потом, отыскав льва, прибавил:

— А вот это царь зверей!

Он нахмурился и закричал:

— Не говори больше такого вздора; разве бывают у змей и собак цари? Ты знаешь, что один только Бог на небе (при этом он поднял палец кверху) и один царь на земле, наш султан Меджид. — Я промолчал. После того он спросил меня:

— Ты это все учил и все знаешь?

— Да, знаю.

— А можешь ли сам это сочинить? [19]

Я отвечал, что этим занимаются ученые люди, учителя, а ученики школ должны учить то, что написано в книгах и отвечать на предлагаемые им вопросы. «И этого достаточно», самодовольно произнес он. Географический атлас, в свою очередь, возбудил любопытство безграмотного турка. Я сказал ему, что по этой книге можно узнать, сколько земель находится во владении царей или королей. Карта Европы попалась очень кстати. «Покажи-ка, до каких пор идет земля нашего султана». Я указал на Европейскую Турцию, но он, по-видимому, остался недоволен, помолчал и потом спросил потихоньку: «А где Московия?». Я повел пальцем от Северного океана до Черного Моря и от Балтийского до Камчатки и сказал, что Московия имеет свои владения еще в Азии и Америке и что ей принадлежат все острова на Ледовитом океане.

— А в каком городе сидит московский король?

Я указал на Петербург. Прочие полюбопытствовали видеть Францию и Германию, а один из них спросил с усмешкой: «Это что за крючок?». Я объяснил, что это Италия. Наконец дело дошло до «Инглезки». Я показал им царицу морей и прибавил, что вода отделяет ее от Франции «А! Я слыхал, там правит женщина».

Один из турок покачал головой и сказал:

— Несчастный тот дом, где жена управляет; еще несчастнее та земля, где повелевает женетина (Ж`еница – ласкательное; жен`етина – презрительное, бранное слово на сербском языке).

Его товарищ прибавил к этому очень любопытное суждение, выражавшее взгляд магометанского простонародья на Англию:

— Каков народ, такова и кралица. В Инглезкой земле люди выделывают одни только иголки; что заработают, тем и живут, оттого и называются они инглезами. А велик ли их барыш? Десять иголок стоят две, три, много четыре пары. Чем тут жить? Они все бедняки, оттого и делают иголки, чтоб было чем чинить свою худую одежду. Вот какой живет там народец!

Я думал, что этим кончится мой экзамен, но один турок спросил меня:

— Правда ли, что хлеб не родится у инглеза, и он там за редкость? У нас говорят, что тамошние люди умерли бы все от голода, если бы наш милостивый султан не давал им хлеба.

Я отвечал, что мне не известно, сколько родится в Англии хлеба, [20] но все-таки он у них есть, потому что их земля хороша. Мой суровый собеседник дико посмотрел на меня и с гневом сказал:

— Я не стану лгать; я все это слыхал от многих ходжей и дервишей, которые учили глубокие книги; они, конечно, больше знают, что написано в нашем Алкоране. Там больше правды, чем в этих влашских гяурских книжонках. Мудрые люди не станут говорить наобум, а как сказано в их книгах. Турку не позволяет его вера лгать, и он не имеет в том нужды, а говорит так, как оно есть вправду.

Тут только я вспомнил совет сербского карантинного чиновника одобрять всякую чепуху и во всем соглашаться. Турок то и дело ощупывал рукой кинжал и пистолеты и посматривал то на меня, то на своего товарища. Я смекнул, что у них кроется что-то недоброе на уме, и тотчас же стал поддакивать и говорить в их тоне. Он как будто сделался со мной поласковее. В это время третий турок, сидевший на пороге постоялого двора и перелистывавший мой атлас, заметил, что я стал соглашаться с словами его товарищей и, когда я начал собирать свои разбросанные книги, он сказал мне: «Покажи-ка еще раз, как велика Турецкая земля?». Я хотел было очертить величину Турции, но мой проводник взглядом напомнил мне быть осторожным. Я стал обводить пальцем границы владений падишаха, начиная от Молдавии, Сербии, Герцеговины, Албании, Эпира до самого Константинополя, туда же поместил Ионические острова, Грецию, все Черное море и, простите, снисходительный читатель, у страха глаза велики, захватил даже Крым и Одессу. На карте Азии я очертил Китай, Японию, Индию, Персию и Аравию, и сказал что все это Турецкая земля, что некоторые страны управляются своими владетелями, как, например Персия, но все они подчинены султану и жители их магометане.

Турецкие блюстители, по-видимому, остались довольны моим объяснением, а сидевший на пороге спросил меня:

— Почему же ты прежде не говорил правды, как теперь?

— Я хотел показать вам, как думают те, которые не знают турецкой силы и только марают бумагу, не понимая сами, что говорят и пишут.

Турки засмеялись и сделали одобрительный знак рукой, а сидевший внушительно прибавил: «Вот это так!».

Не зная, как освободиться от безграмотных экзаменаторов, я начал опять собирать свои вещи, но они зорко смотрели за мною, [21] и один из них, сойдя с своего места, потягиваясь и зевая, сказал что-то по-арнаутски. Сидевший турок опять спросил меня: «Что же ты нам не показал, где Мисыр (Египет)?». Я взял карту Африки и сказал: «Вот Мисыр», потом обвел всю эту часть света и объявил, что на всем ее пространстве живут арабы, магометане, и другого народа нет.

Глупые турки предложили мне новый вопрос: во сколько времени можно обойти всю царскую землю? К счастью, я вспомнил россказни дервишей и отвечал:

— До сих пор никто еще не мог обойти царскую землю, потому что ей нет конца. Кроме Бога никто не знает, сколько магометан на свете. От восхода и до заката солнца все Турецкая земля, а может ли человек в одно время быть там, где рождается солнце и где оно заходит? Про то знает один Бог и старые люди, читающие глубокие божественные книги. Влахи не могут этого знать; нас учат только, как подписывать свое имя и фамилию и вести приходо-расходные книги. Наше дело только слушать, что говорят ходжи, софты, дервиши и другие умные люди.

Мои слова, как видно, очень понравились туркам, потому что они угостили меня чашкой кофе. Между тем мой кириджия беспрестанно подмигивал мне, скрипел зубами и пожимал плечами, давая знать, что пора уже отправляться в путь. На дворе стемнело и шел маленький дождь. Не совсем было приятно стоять несколько часов на пороге под навесом, а в жилье нельзя было войти по бесчисленному множеству насекомых. Хозяин и проводник, соскучась моим экзаменом, развьючили лошадей и пустили их на волю. Я поспешил наконец выбраться вон и хотел заплатить за кофе, но турки не допустили и спросили: «Который король сильнее, французский или московский?». Я отозвался незнанием.

— Где же ты был, когда шла война с московом в Крыму?

— В Шумадии, то есть в Княжестве Сербии.

— А теперь ничего не слышно о москове?

— Ничего.

— Должно быть, его далеко загнали, и уж нет его в живых?

— Вероятно, так, — отвечал я.

— А ты не знаешь, много ли еще осталось у него земли?

— Нет, не знаю; нас этому не учили.

— А! Но что же нибудь ты слышал в Шумадии?

— Мне некогда было слушать, я учился.

— А! — Повторили они с удивлением, и тут же один из них прибавил:

— Когда гяур зазнается, то думает, что он сильнее и умнее [22] всех. Москов и его король перестали слушаться нашего султана Меджида, а он и напустил на них столько францеза и инглеза, что они их загнали и почти всех перебили. Какие земли нужны были султану, он их отнял у москова, а похуже ему оставил и то когда москов попросил прощенья у Абдул-Меджида и дал слово никогда не зазнаваться пред ним. Султан простил его и приказал францезу и инглезу, чтобы перестали воевать и отправились в свои земли, а с москова взял большой харач в уплату за военные издержки. Много вышло султанской казны на голодных гяуров: Францез и инглез получали в срок жалованье, пили и ели досыта в Турецкой царевине и никогда так не одевались и не обувались у своих королей, как у нашего султана. Некоторые даже остались у нас. В царском войске много всякого народа. Они околели бы с голоду, если бы не было Турецкой царевины.

Вот как думали вообще все турки в 1858 году. В своем слепом невежестве они не видели внутреннего бессилия, разложения своей пресловутой Царевины. Они все были еще убеждены по своему грубому фанатизму, что им принадлежит весь свет, и горе дерзкому, который бы попытался сказать, что европейские государства самостоятельны, и что турецкое правительство занимает деньги у инглезкой кралицы. Он наверно поплатился бы за это своей головой. Что сказали бы гордая Англия и утонченная Франция, если бы они знали, как презрительно отзывается об них тупоумный азиатский народ, который они так поддерживают, в ущерб образованности и христианства.

В пример крайнего невежества, распространяемого мухамеданским духовенством не только между простыми турками, но и в среде их сановников, приведу внушительный рассказ одного из туземных стражников, обращенный ко мне: «Один старый благочестивый дервиш сказывал, что скоро придет время, когда все гяуры будут покорены мухамеданами, и турецкая сабля очистит Божию землю. Тогда султан скажет: « Аллах! За веру Мухамедову». И восстанет весь мусломанский мир, и будет один Аллах на небе и наш царь на земле. Ходжи везде будут куисать (учить, кричать), звать на молитву с минаретов, и крест упадет перед луной, а всех королишек, какие еще есть на земле, раздавит турецкая сила». Не худо западным просвещенным державам принять к сведению такие страшные об них отзывы незначительной массы [23] дикарей, с которыми они так любезничают для своих политических целей.

После подобных рассказов я, наконец, освободился от моих мучителей и стад собираться в путь. Увязав наскоро свои вещи, я отдал их извозчику, заплатил пошлину за свой багаж, четыре гроша (20 коп. сер.), и оставил постоялый двор. Хозяин, видимо, сердился на меня за мой продолжительный разговор с турками и за географические объяснения. Дождь не переставал идти, и мы отправились пешком. Мой спутник хранил упорное молчание, но через полчаса попросил у меня огня. Я высек огня и мы оба закурили.

— Где ты будешь ночевать? — спросил он.

— Не знаю.

— Зачем же ты задерживал меня по милости своих книг и этих дурней турок? Не могу надивиться, как ты играешь своею жизнью. К чеку такая откровенность с этими кровопийцами? Послушайся меня, брось прежде всего эти книжонки в воду, если не хочешь погибнуть. Ты месяца не проживешь в Турции и как раз потеряешь свою голову.

— Да разве мои книги кому мешают? В них нет ничего ни против турок, ни против правительства; это учебники, которые, вероятно, находятся в Царьграде во всех турецких школах.

— Э! Ты, как видно, учился в Белграде на свою погибель; там бы и оставался жить, а здесь тебе не место. Я ничему не учился и ничего не понимаю, но предвижу, что тебе не миновать беды на этом пути. Ты еще не знаешь турецких ловушек и откровенно рассказываешь дурням, чему тебя учили в Сербии. Ты забыл, что здесь христианская голова ценится не дороже воробьиной и висит на ниточке. Понял ли ты, что один из разбойников сказал по-арнаутски?

— Нет. А ты?

— Кое-что, но не все. Я пошел в хан с каким-то молодцом, который после нас заехал вылить рюмку водки. Он спросил, откуда ты? Я отвечал, из Сербии, едет искать места учителя в Турции. Он махнул рукой и сказал, что турки очень озлоблены твоими словами и что один из них говорил про тебя: «Хорошо, что он проговорился; мы покажем ему, что мы также умеем брить за ушами, и этот гриб далеко полетит с его головы; а если мы его не побреем, то найдется кто другой из наших, лишь бы только он подальше ушел от влашской границы». [24]

Я действительно вспомнил, что турки говорили на непонятном для меня арнаутском языке и спрашивали, знаю ли я по-арнаутски, но я отвечал им отрицательно. В моем простодушии мне казалось, что у них не было никакого злого намерения, и не приходило в голову, зачем они так часто посматривали друг на друга и допытывались, где я буду ночевать; но я им отвечал, что это дело моего проводника. Они делали и ему тот же вопрос, но он отговаривался незнанием: «Теперь лето; где найду поболее и получше травы, там и ночую; а может быть доеду до села Штербцы, хотя и запоздаю, только бы лошади не устали; у меня нужные дела; завтра вечером мне надо непременно быть дома». Теперь только я понял, отчего он молчал дорогой и сердился на меня. Ускользнув от опасности, он стал мне толковать, как не поддаваться хитрости турок и выпутываться из беды. Простой человек из народа имел более опытности и осторожности, нежели я, воображавший в своем учительском тщеславии, что турки оценят мою ученость и отнесутся ко мне с уважением.

По словам моего проводника, все турецкие начальники, начиная от паши до последнего чиновника, были разбойники и грабители.

— Пусть так, — отвечал я, — но за что они меня убьют? Я не беглец, имею сербский паспорт и ищу учительского места; найду — хорошо, а не найду — возвращусь обратно в Сербию.

— Ну, еще не известно, доживешь ли ты до того времени.

— Почему же? Я читал в сербских газетах, что с паспортом можно свободно жить в Турции, что султанский гаттигумаюн ручается за равноправность христиан с магометанами и что никто не смеет тронуть чужих подданных; они могут жаловаться.

Товарищ насмешливо посмотрел на меня и сказал:

— А когда и кому ты будешь жаловаться?

— Турецким властям.

— Что ж ты не жаловался теперь, когда еще на пороге Сербии они хотели побрить тебя за ушами и сбить с твоей головы этот гриб (круглую шляпу), несмотря на твой паспорт. Нет, мой дорогой, ты думаешь одно, а турок — другое, и ты очень ошибаешься, если веришь турецкому гаттигумаюну. Я пятьдесят лет живу на свете и не помню, чтобы турки когда-либо исполняли свои обещания на бумаге. Они те же волки: волк каждую весну меняет свою шерсть, а привычку — никогда. Ты, верно, не знаешь народных поговорок: «Обещание — радость глупому. Кто верит турку, тот гораздо хуже [25] его. Турок всегда много обещает, но никогда не исполняет. Турок царствует ложью и обманом». Итак, сынок, если ты глуп — верь их словам и надейся на их защиту и правосудие; только навряд ли увидишь ты Сербию, и никто не узнает, где твоя могила. Однако помолчим, нас догоняют какие-то верховые. Брось или спрячь свой грибок, у тебя в белье красный фес, надень его, да накинь на себя это чебе (одеяльце), оно будет безопаснее. Кто знает, может турки отправились за нами в погоню, чтобы убить тебя, а твой паспорт привяжут кошке на хвост?

Я послушался совета осторожного селяка. Уже наступила ночь, а верховые были от нас в полуверсте. Мой спутник опять сказал мне:

— Ступай вперед по опушке леса, а я между тем посмотрю, что это за люди. Когда я закричу «Ди!», не выходи оттуда; если начну петь потихоньку, ступай вперед по дороге, а если громко скажу «Погоди!», значит, нет опасности, и ты остановись, чтобы нам опять вместе сойтись!

Его совет идти украдкой лесом мне не понравился, и я решительно отвечал:

— Я не пойду в лес; завтра же я буду на большой дороге и если тут в самом деде так опасно, как ты говоришь, то те все ли равно попасть где бы то ни было в руки турок. Мне нельзя идти по-твоему; учительского места ищут в городах, а не в лесах.

Спутник оскорбился моими словами и возразил с неудовольствием:

— Я, как человек и христианин, оберегаю тебя от зла; потому что ты осеняешься по-нашему честным крестом, и указываю тебе более безопасный путь, но если ты не хочешь слушаться, делай, как знаешь, твоя голова — твоя воля, а если ты добрый человек, подумай и обо мне. Оберегая тебя, я берегу и себя; ты один, и погибнешь один, а у меня дом и семья; они погибнут вместе со мной. Пожалуйста, ступай немного вперед и молчи: нас догоняют.

Мне стадо жаль боязливого селяка, и я пошел вперед опушкой леса. До меня донеслись родные звуки:

— Бог вам на помочь!

И пошли обычные расспросы:

— Откуда и куда едешь?

— С карантина. [26]

— Что там покупал? Почем нынче соль, водка, мука, зерновой хлеб?

Наконец, стали спрашивать, что делается в Сербии? Нет ли чего нового? Правда ли, что сербское войско идет на границу дать царю помощь против Карадага (Черной Горы)? Кириджия отвечал отрицательно и крикнул мне: «Полакше!» (Потише!). Я шел по боковой тропинке молча, в нескольких шагах от товарных лошадей и за ночною темнотой новые спутники не могли меня разглядеть. При последнем их вопросе о сербских делах мой попутчик указал на меня, как на человека, только что приехавшего из Сербии, который может удовлетворить их любопытству. Они закричали мне, чтоб я остановился и, поравнявшись со мною, приветствовали по народному обычаю: «Добар вече», я отвечал: «Бог вам помогао!». Обменявшись вопросами о здоровье, мы перешли к другому разговору; но прежде всего набили трубки; я высек огня и все закурили. Тогда один из спутников сказал мне: «Ты устал, не хочешь ли сесть на моего коня?». Я поблагодарил его и отказался. Тут посыпались вопросы: когда я выехал из Белграда? Что там делается? Я по порядку рассказал им, как сербские поглавари ссорятся между собой и как их мирят иностранные консулы и турецкие паши, нарочно для того приезжающие из Царьграда.

— Что они делят между собой? — возразил один из спутников. — Чтоб их проклятое семя исчезло с белого света! Зачем они ссорятся и губят народ? Чего им недостает в полном доме и мирной земле? Чтоб их ржавчина убила! Зачем им турки, чтобы мириться? Разве они забыли, что терпели? Разве они не видят, что мы терпим? Проклятое несогласие наших поглаварей довело нас до такого рабства; не народ виноват, а изменники и льстецы. Кстати, правда ли, что сербское войско вместе с турками идет против Черной Горы, чтобы покорить ее турецкому царю?

— Не знаю; я этого не слыхал.

— А что говорит народ о черногорцах? Одобряет ли их за то, что они разбили турок на Грахове?

— Не только одобряет, но и радуется их победе, и сам бы желал идти им на помощь, да поглавари этого не желают.

— Чего же они хотят?

— Получать побольше жалованья, господствовать над народом и жить так, как они теперь живут. Они говорят: «Мы освободились от турок; нам остается только хорошо пожить; а кому тяжело на этом свете, пусть сам хлопочет и проливает свою кровь по [27] примеру наших предков. Когда они бились, нам никто не помогал. Мы освободились благодаря юначеству (храбрости) наших предков и отцов, которые гибли, но все-таки завоевали нам свободу. Если кому нужна свобода и мало места на земле, пусть сам дерется, а нам и так хорошо».

— Разве они так думают о сербском народе?

— Да, так. Сербские чиновники не лучше турок: они забоятся только об увеличении своего жалованья и доходов и о средствах, как бы попасть в милость к какому-нибудь высокопоставленному лицу, а через него получить выгодное место у попечителя. Это обыкновенно достигается родственными связями, женитьбой и пр., и таким образом они во всем поддерживают друг друга, а что касается до народа, то они не думают об его благосостоянии и говорят так: «Что нам за дело разбирать, кто страдает в Турции, что черногорцы дерутся с турками? Кто что делает, пусть делает, а нам и так хорошо».

Мой спутник несколько минут помолчал и сказал со вздохом:

— А я думал, что в Сербии нет более Бранковичей, и что турецкое иго дало Сербам понять, до чего довела царя, народ и всю землю сербскую измена их поглаварей. Они все продали в турецкое рабство, они забыли свою родину, свое племя и хотят взять верх над несчастными братьями, которых они же отдали во власть варваров. Я вижу, что сербские чиновники, с своим шумадинским князем, ведут народ прямо к погибели. Они идут по следам окаянных Вукашинов, Бранковичей и Вуйц, которых мы до сих пор проклинаем, проклятых. Напрасно ждем мы от них помощи, как иззябший тепла от солнца, они, как видно, и не думают о нас, проклятые выродки, лишь бы им было хорошо. Забыли они, что делали до сих пор турки в Шумадии? Как они сажали на кол христианских людей, рубили им головы, забирали в рабство их жен и детей? Забыли они, как весь сербский народ собирался со всех концов в Шумадию под знамена Карагеоргия и Милоша Обреновича, как жертвовал всем своим имуществом и дрался с турками? В то время в Шумадии не было ни пушек, ни солдат; зато гайдуки были первые в бою воины: они внезапно появлялись там, где их не ожидали турки и наводили на них страх. Вся сербская земля была ими переполнена. Как горные соколы их четы (отряды) слетались из Босны, Герцеговины, Старой Сербии и с Черной Горы на защиту своих братьев. Прежние [28] шумадинские сербы были не то, что нынешние их поглавари: они делились всем и помогали друг другу, не спрашивая, кто откуда родом, чей сын, чем занимается, богат или беден. Требовалась только правда, честность да юначество. При Милоше шумадинским поглаварям не приходило в голову, как теперь подавать помощь врагам своего народа.

— Они не посмеют и теперь, — сказал я, — помогать туркам против Черной Горы, потому что побоятся восстания в Сербии. Они знают характер сербского народа и поберегут до времени свои головы. Расскажу тебе один забавный случай, который мог произвести страшный народный взрыв. Это было в мою бытность в Белграде. 1-го апреля, около 10 часов утра, пронесся слух, что турки проведут через город пленных черногорцев, скованных и одетых, для большего срама, в шутовской наряд с ослиными ушами и бычачьими рогами. Турчанки побежали с своими детьми на танац (вал) смотреть поруганных пленников. Между тем сербы стали коситься на чиновников и поговаривать, что они скорее все погибнут, нежели допустят турок провести черногорцев в крепость. Правительство ничего не знало об этой новости, а народ готовился к кровавой схватке. В таком тревожном ожидании прошел целый день. Что же оказалось? Какой-то серб, на смех правительству и белградскому паше, обманул последнего этой сказкой, а тот поверил ей и, в избытке радости, поспешил сообщить мухамеданам, что турки взяли Черную Гору. Глупцы прождали целый день, голодные, на валу, и уже к вечеру узнали, что это была шутка 1-го апреля. Сербы от души смеялись и радовались, что одурачили пашу и турецкий гарнизон. Ты поймешь из этого, – прибавил я, – как народ стоит за черногорцев, и если б эта насмешка действительно оказалась правдой, тогда ни князь, ни поглавари не спасли бы своих голов от сербского народа.

— Отлично, — сказал мой собеседник, — пусть весь мир узнает, как умны турки и насколько они глупы. Маленькие поняли бы, что это шалость 1-го апреля.

Моим товарищам очень понравился этот рассказ, и они от души смеялись над турецкой глупостью.

Между тем мы очутились на перекрестке, где нам следовало расстаться с нашими попутчиками. Их дорога лежала направо, а наша налево. Мы все время шли пешком и не видали, как быстро пролетело время. Наконец наступила пора прощаться; они упрашивали моего извозчика переночевать в их селе, но он отказался, и [29] мы повернули в сторону. Тогда один из собеседников сказал:

— Ну так я поеду с вами, мы ночуем вместе, а завтра расстанемся.

— Прекрасно! — отвечал я. — Чем больше друзей, тем веселее.

Итак, простясь с его товарищами, мы втроем направились нашею дорогой. Шел сильный ливень, и было так темно, что мы беспрестанно натыкались то на пни, то на кусты. Дорожный предложил мне свою лошадь, и я поехал шагом, а оба мои товарища пошли пешком. Раздавались сильные раскаты грома и частые молнии освещали наш путь. Мы молчали, пока не выбрались из леса в поле. Тут путник спросил меня:

— Что, брат, озяб?

— Нет, но я промок до костей.

— Ничего, мы скоро остановимся на ночлег.

Через четверть часа мы очутились в долине. Новый товарищ велел нам остановиться, а сам пошел искать пустой пастушьей хаты и скоро вернулся с радостною вестью, что нашел приют для ночлега. Пройдя несколько шагов, мы остановились.

— Слезай, брат! Приехали. Слава Богу! Мы здесь отдохнем.

Я слез с коня. Лошадей разнуздали и привязали длинными веревками к забору и к хате.

— Смотрите, — сказал я, — как бы нас не потащили завтра к ответу за то, что лошади истопчут и съедят траву.

— Не бойся, — отвечал незнакомец, — я за все буду отвечать. Надо только заткнуть колокольчик у лошади, а то, пожалуй, он приманит к нам немилых гостей. Под этим названием он подразумевал турок.

Он отыскал впотьмах под навесом хаты сухое сено, чтобы развести огонь, и, оборотясь ко мне, сказал:

— Пойдем, брат, в хижину.

Приблизясь к двери, он, шутя, стукнул и закричал:

— Эй, хозяин! Дома ли ты? Если рад гостям, отворяй дверь! — И, засмеявшись, прибавил: «Вот как крепко спят!». Потом обшарил дверь, просунул руку в щель и засов стукнул; он толкнул ногой, и дверь отворилась настежь. Войдя внутрь жилья, он положил клок сена, высек в трут огонь, завернул его в сено и велел мне махать им, чтобы раздуть пламя. При свете вспыхнувшего сена он набрал щепок, зажег их и хижина осветилась. Не довольствуясь этим, он отыскал в темноте дрова, притащил их большую охапку и наломал еще разных палок около [30] огорода и забора. Я заметил ему шутя: «Теперь мы греемся, брат; как бы завтра не пришлось нам дорого поплатиться за свое самоволие».

— Не беспокойся, — возразил он. — Кто ломает, тот и отвечает; я знаю, что делаю.

При свете огня я рассмотрел внутренность хаты: земляной пол и бревенчатые стены были вычищены; в трещины прорастала трава. Убранство хаты состояло из двух дощатых кроватей, стульев и скамеек по углам, а в стене висела небольшая круглая софра (столик) на четырех ножках. На краю очага стоял столбик с висевшей палкой, на которой было несколько зарубок. Это шкрип (крюк), на который вешают котел. Когда нужно изготовить наспех, котел спускают на нижнюю зарубку ближе к огню, а если время терпит, то поднимают его повыше, чтобы варилось исподволь.

В трех углах хижины висели лодки, а ниже их деревянные клинья, вбитые в стену вместо вешалок. На одной полке стояли два горшка. Рассматривая с любопытством импровизованный ночлег, я увидел в одном углу гусли (род однострунной балалайки) и указал на свою находку. Спутник взял их и притащил к огню, и, осмотрев, сказал:

— Гусли хороши, но кожа изорвана и гудала (смычка) нет; их надо прежде починить. Кто здесь будет жить и кому они понадобятся, тот их и поправит, а нам еще нужно кое-что приготовить для ночлега.

— Тут, кажется, все есть, — сказал я, — вот и две кровати; остается только лечь и заснуть.

— Нет, мы еще долго не ляжем спать. Я рад нашей встрече и желаю с тобой побеседовать. Твой товарищ не хотел ночевать в нашем селе; оно и лучше, потому что мы поговорим здесь на свободе. Мне досадно было слушать, как поступают в Белграде сербские поглавари, старшины и даже сам князь. Ты кое-что еще порасскажешь, а после я тебе сообщу то, чего ты не знаешь; но прежде надо приготовить постели, потом повечерить, а там уже наговоримся досыта.

В это время вошел мой проводник, приветствуя нас:

— Добрый вечер, братья!

— Бог тебе на помощь, — отвечали мы. Счастливый ночлег дай тебе, Боже, вместе с нами!

Он спросил, вносить ли товар (поклажу) в хату, но дорожный посоветовал положить его под навес. [31]

—Пусть лежит там до завтра, его никто не тронет. Здесь одни только волки да зайцы рыщут. Разве гайдук зайдет выпить и налить водки в свою чутуру (флягу): так он не обидит христианина, особенно селяка, и что возьмет, заплатит золотом, или серебром.

— А если турки нахлынут сюда? — спросил я.

— Нет, — отвечал он, — деньги давай, не пойдут; они и днем не показывают носа в этих трущобах, а не то — возьмут проводника из селяков.

— Кого же они боятся?

— Конечно, гайдуков.

— В таком случае, какая им польза от селяка?

— Гайдуки не тронут турок, если их провожает серб, потому, что в случае нападения на них они прямо скажут, что проводник нарочно завел их в западню, и тогда бедняку будет беда.

— Случается ли теперь, что гайдуки убивают?

— Как же! Вот недавно в селе Штербцы они застрелили двух наповал, а в прошлом году одного убили, а другого ранили на Рудине, недалеко от Кратова.

— За что они убивают турок?

— За то, что турки, как бешеные собаки, не знают границ своему зверству. Они, когда вздумается, нападают и отнимают все, что им понравится; бесчестят женщин и девиц и убивают невинных людей. В былое время, когда христиане также носили оружие, турки боялись, чтобы сельчане опять не восстали против их ига, как было в Шумадии при Карагеоргии и Милоше Обреновиче, когда сербский народ вел многолетнюю борьбу, проливал кровь и умирал на кольях, но не хотел сдаваться живым. Наши потурицы и всякий здешний сброд очень хорошо это помнили и сдерживали свое неистовство. Теперь не то, и если бы не гайдуки, то плохо пришлось бы нашему брату.

— Отчего же вы не жалуетесь на этих разбойников? По султанскому гаттигумаюну все равны на суде и пред законом.

Приятель с улыбкой взглянул на меня и, не отвечая на мои слова, сказал:

— Погоди, брат: я прежде устрою постели, чтоб было помягче и получше лежать, потом помолимся и поужинаем, чем Бог послал, а там, если тебе не будет в тягость, проговорим до самого утра. [32]

Он подошел к другой кровати и стал будить моего возницу, уснувшего под наш разговор.

— Эй, побратиме, вставай! Посиди немножко с этим братом, а я поищу, что постлать на кровати, чтобы вам обоим мягко было спать.

С этим словом он вышел из хаты, а дремавший товарищ спросил меня:

— Хвала Богу! Какой теперь час ночи?

— Должно быть за полночь, — отвечал я.

Он вышел посмотреть лошадей и, вернувшись, сказал:

— Дай-ка, брат, твоего хорошего табачку, покурим от скуки.

Я подал ему кисет. Он набил трубку, и мы закурили.

— Откуда ты брат? — спросил я его.

— Из села Тоци, в Герцеговине.

— Как тебя зовут?

Он сурово посмотрел на меня и сказал:

— А на что тебе знать? Я не спрашиваю про твое имя: с меня довольно знать, что ты христианин, одного со мной закона.

Пока я с ним разговаривал, дверь хижины отворилась, и наш попутчик втащил большую охапку сена, разостлал его на обе кровати и накрыл попонами.

— Теперь хорошо будет спать; сено только немножко сыровато, зато лучше будет пахнуть. Теперь умоем руки, помолимся Богу и поужинаем, а после того, брат, побеседуем.

Но в хижине не было воды; он взял с полки горшок, вышел и скоро вернулся с водой.

— Чист ли горшок? — спросил я. А то бы я напился воды.

— Пей, сколько угодно, — отвечал он, подавая мне горшок. Я ручаюсь за его чистоту. Тут все постная посуда, которая осталась после пастухов. Переходя на другое место, они, обыкновенно, чистят хижину и моют всю посуду; нечистую они разбили бы, чтобы кого не опоганить, потому что это грех. Не бойся, я все-таки вымыл горшок, прежде чем налил в него воды. Пей свободно! — При этих словах он плеснул немного воды на огонь, приговаривая что-то про себя.

— Зачем ты это делаешь? — спросил я его.

— Так надо, — отвечал он. — Теперь глухое время, и когда берешь воду впотьмах, надо налить ее немного на огонь. Пей, брат! Здесь вода хороша.

После этого мы подали друг другу умыть руки из горшка и [33] начали молиться. Мой проводник, как старший летами, стал впереди нас, обратясь к востоку, и каждый про себя прочел молитву, какую знал. Наконец мы уселись пред горящим огнем.

— Слава Богу! — произнес встречный товарищ. — Мы сделали главное дело, помолились.

— Не выпить ли нам теперь по рюмочке? — сказал проводник.

— Я давно об этом думаю, — возразил дорожный, и вытащил из угла свои мешки. — Посмотрим, братья, что мне наклала женина родня. Коли Бог привел нам вместе ночевать, то вместе и поужинаем, чем Бог послал.

Мой проводник также взял свой узелок, но дорожный остановил его: «Ты, побратим, побереги свое на завтрашний день: твой путь далек». И стал вынимать из мешка чутуру (Чутура, круглая фляга с высоким узким горлом, которое плотно закрывается винтовою крышкой), погачу (пресный хлеб) и вкусную сушеную рыбу.

— С нас и этого довольно, а недостанет, так поищем еще, моя пуница (теща) много всего наклала жене и детям; но не тот, кому сказано, а тот, кому суждено, пусть и кушает. Нам пришлось вместе ночевать, вместе и закусим по-братски, чем Бог послал.

Напрасно мы уговаривали его поберечь гостинцы, назначенные его семейству: он снял висевшую на стене софру, поставил ее посреди хижины, положил на нее хлеб, рыбу и флягу с водкой и, расставив кругом стульчики и лавочки, сказал: «Пожалуйте, братья, присядьте к столу!» Мы было отказывались, но он заметил, что от хлеба и соли грешно отказываться. Мы перекрестились и сели по старшинству: проводник на первом месте, я возле него, а потом и сам хозяин, угощавший нас. Он предложил моему попутчику разрезать или разломить хлеб. Последний долго отказывался, но, по убедительной просьбе, вынул из-за пояса нож и, сказав: «Помоги, Боже, в добрый час!», перекрестил хлеб ножом и отрезал кусок сперва мне, потом добродушному сотоварищу и напоследок себе.

По обычаю сербских поселян, из уважения к гостю, ему подавали непочатый хлеб, чтоб он его разрезал и разделил всем, сидящим за столом. Гость за трапезой считался первенствующим лицом: он первый брал кушанье и первый выпивал рюмку вина, [34] а за ним уже и прочие по старшинству. В семейном быту это право первенства принадлежало, по народному понятию, старшим летами, или старшине семейства; резать мясо уступалось тому, кто был половчее. Наш собеседник занялся рыбою, и когда все было готово, предложил моему проводнику чутуру. Тот опять стал отговариваться, наконец взял ее, перекрестился и сказал:

— Пусть так идет на десную руку. — Потом опустил сосуд на стол, говоря: — Итак, мне надо первому пить?

— Распоряжайся, брате, как у себя дома, — промолвил дорожный.

Попутчик взял опять чутуру и стал приговаривать:

— Помоги нам Бог и Святая Богородица, чтобы счастлив был наш вечер, счастлива наша встреча и знакомство, счастлив наш ночлег! Как мы во здравии повечерим, так дай нам Бог и Пресвятая Богородица и света дождаться во здравии! Да сохранит нас Бог от всякой беды и напасти, видимой и невидимой, и от всякого дьявольского наваждения! Да не даст милосердый Бог и Пресвятая Богородица власти дьяволу над нами, грешными! Да покроет нас Бог и Святая Богородица покровом своим на всяком месте и защитит нас щитом Своим! Да сохранят нас Ангелы, Божии слуги, своею милостью от злодея, нечистого духа и от всякой муки и неволи, и да избавят нас от всякого зла и напасти!

При каждом возгласе мы произносили: «Аминь! Дай Бог и Пресвятая Богородица!».

После этих слов он повернулся ко мне направо и сказал:

— Пусть здравица обходит нас с правой руку, при помощи Бога и Святой Богородицы. Будь здоров, дорогой брат!

— Бог да пошлет тебе здоровье, — отвечал я.

Он поднес чутуру к губам и выпил. Дорожный товарищ, положа руку на грудь и слегка наклоняя голову, сказал:

— На здоровье, брат!

Я то же повторил за ним. Проводник поклонился и, подавая мне вино на правую сторону, сказал:

— Дай Бог вам и всей братии христианской много лет жить и здравствовать!

Я взял флягу и извинился, что не знаю никаких приличных случаю приветствий. Оба товарища рассмеялись и сказали:

— Если не умеешь приговаривать, то наверно умеешь пить. Как знаешь, так и говори!

Я повернул чутуру и произнес: [35]

— Помоги, Бог, в добрый час! Счастливый вечер! Братская любовь да будет между нами!

Потом продолжал, обращаясь поочередно к тому и другому:

— Будь здоров, брат!

А они отвечали:

— Дай Бог тебе много лет жить и здравствовать!

Когда я выпил, они оба закричали:

— На здоровье!

А я сказал по народному обычаю:

— И вам дай Бог здравствовать, — и передал чутуру на правую руку хозяину стола.

Он принял ее и сказал мне:

— Как же ты говоришь, что не умеешь пить здравицу, а между тем ты получше меня знаешь наш обычай? Нам трудно выучиться тому, что ты знаешь, — прибавил мой попутчик: — пусть этим займутся наши младшие; но если Бог тебе приведет пожить с нашими братьями, ты выучишься тому, что мы знаем.

Встречный приятель, приняв от меня чутуру, извинялся тоже, что не умеет красноречиво говорить, но хвалился в шутку своим искусством пить, упрекал нас в излишней церемонии и сказал:

— Бог привел нас провести вместе нынешнюю ночь; завтра мы расстанемся; по крайней мере, оставим друг другу добрую память о себе. Я так рад, что мы сошлись в безлюдном месте; зато поговорим свободно обо всем, что близко нашему сердцу.

При этих словах он глубоко вздохнул и продолжал:

— Что делать! Пришло такое время, что опасно принять в свой дом хорошего человека. Душа жаждет поговорить о своем народном горе, разделить по-братски все время и угостить по старинному обычаю, а между тем боишься за свою голову. Вот какое настало проклятое житье! Сам не знаешь, останешься ли цел. Приедешь ли вечером домой, усталый с дороги, или придешь с полевой работы, а сердце дрожит, все ли в доме благополучно. Так и боишься, как бы дорогой не наткнуться на беду и не застать у себя незваных бешеных турок и других бродяг. Иной раз все спокойно, весело, здорово и думаешь: «Слава Богу! Нынче нет пескиена» (нечистого); сядешь, начнешь разговаривать с челядинцами (семейством), как вдруг услышишь конский топот, стук оружия и незнакомые голоса. Не успеешь выйти из дома, а толпа уж окружила его. Турки бормочут по-своему. Если скот дома, бросаются на него как волки, в загон тащат и режут его, или [36] ломают двери у клетей, где спят женатые со своими семействами... Вот как живут люди, где царствует турок; никто еще в прежнее время не переживал в сербской земле такого насилия, как теперь. Я боялся, дорогие братья, пригласить вас к себе, и решился скорее ночевать с вами здесь, в пустом поле, нежели подвергнуть опасности вас и себя с своим семейством. У меня нашлось бы чем получше угостить вас, несмотря на то, что турки то входят, то выходят из дома и тащат, что ни попало; но: «Сила ломит, Бога не молит».

— А что ж бы мне сделали турки, — спросил я, — если б увидали меня в твоем доме, или у кого другого в вашем селе?

— Ничего хорошего, да и мне, пожалуй, пришлось бы плохо.

— Отчего?

— Турки, нахлынув ко мне ночью и увидав тебя, спросили бы, что ты за человек, откуда? Узнав, что ты из Сербии, они сейчас бы тебя схватили и повели к своему старшему, а мне велели бы явиться туда на другой день, или идти с тобой. Едва бы они вывели тебя за какую горку, так бы и свалилась с плеч твоя голова, а разбойник, тебя убивший, получил бы большую часть из твоего имущества и был бы награжден чином. Твоего товарища также бы взяли и засадили в темницу, а лошадей и товар забрали бы в казну. Меня связали бы и послали к мудиру, а тот куда-нибудь еще подальше, и тогда прощай мой дом навсегда! Но довольно говорить об этом: сам увидишь, когда поживешь в Турецком царстве. Выпьем-ка во имя Божие! Если Бог поможет, нам никто ничего не сделает. Не так ли, дорогие братья?

Извиняясь, что долго задержал нас своим разговором, он взял чутуру и начал также, в свою очередь, приговаривать очень складно, рифмами, что продолжалось более четверти часа:

— Вы, братья, молились Богу, как умели; теперь мой черед исполнить этот долг; извините, если буду нескладно говорить. Помоги, Боже и Святая Богородица, в добрый час нам повечерить! Да будут счастливы наша встреча и наш ночлег, наше знакомство и беседа, да будет счастлив наш ужин! и т. д.

Мы приговаривали: «Аминь! Помоги, Боже и Мати Божия?»

А он, передавая водку товарищу, отвечал:

— Дай вам Бог много лет жить и здравствовать!

Выпив по разу, мы, по просьбе нашего дорожного приятеля, заменявшего нам радушного хозяина, немного закусили. Он стал опять потчевать водкой по старшинству, и мой товарищ предложил [37] здравицу, также в рифмах, за здоровье хозяина, его семейства, дома, поля, скотного двора:

— Помоги тебе Бог и Пресвятая Богородица! Эту другую пьем за твое здоровье, твоего семейства, твоего рода, твоей хозяйки и детей, всех твоих кумовьев и добрых друзей! Как мы молились, так да услышат нашу молитву милосердый Бог и Пресвятая Богородица! Дай Бог, брат, чтобы ты угощал в своем доме гостей и весело их принимал! Да умножит Бог и Пресвятая Богородица своею милостию все, что ты здесь на нас потратил в нынешний вечер! Пусть все будет весело и здорово в твоем доме, на скотном дворе прибыльно, в поле плодородно и обильно! Да даст тебе Бог и Пресвятая Богородица во всем счастие и успех; да утвердятся в твоем доме добрый пример, согласие и такая же любовь, как между хлебом и солью! Да сохранит Бог тебя и весь твой род от пожара в доме, от злодея и нечистого на всяком месте, и да будет Он в помощь тебе днем и ночью с твоими домашними, чтобы ты хвалился и величался между христианами-братьями! Дл пошлют тебе Бог и Пресвятая Богородица здоровье и всякое благополучие в доме, но более всего любовь, согласие и послушание между домашними! Да сохранит твой скот от хищного зверя и злого человека, а полевой урожай от непогоды, солнечного жара, наводнения и градобития! Да спасет Бог тебя и твоих домашних от супостата и нечистого в доме и в поле, на пути, на суде и на всяком месте! Да сбережет Бог и Пресвятая Богородица твое стадо от волков и турок, на дворе, на пастбище, в лесу и в долине, на корму и на равнине!

Окончив свою безыскусственную речь, обильную душевной теплотои, кириджия взглянул на меня, поднял чутуру и сказал:

— Будь здрав, брате! В добрый час! Пусть чаша идет на правую руку своим чередом и порядком, как и всегда она обходит счастливых и доблестных братьев. За здоровье нашего хозяина! Мы пьем эту здравицу за его дом и за благополучие его семейства, его стада и всего имения. Да сохранят его на всяком месте и да будут ему в помощь Бог и Пресвятая Богородица!

Я отвечал: «Аминь.»

Он приподнял чутуру, выпил при обычном возгласе: «На здоровье! Дай Бог вам и всей христианской братии на много лет жизни и здоровье!» и после того передал ее мне. Я задумался немного, не зная, что говорить; наконец ограничился простым пожеланием: «За твое здоровье, хозяин, и всего твоего семейства!» и, [38] прихлебнув немного, возвратил ему чутуру. Он выпил сперва за здоровье моего попутчика и его семейства, потом за мое и за благополучное окончание нашего пути, и передал опять водку товарищу. Мы принялись закусывать, после чего дорожный предложил новую здравицу во имя Бога и Святой Троицы. Селяк осенил себя крестом и произнес:

— Мы уже выпили две здравицы; третью выпьем во имя Божие и Святой Живоначальной Троицы, и помолимся, чтоб Она помогла нам в лесу, в горах, на суше, на море и на всяком месте, и услышала нашу молитву, где бы мы ни призвали Ее пресвятое имя!

Мы по обыкновению ответили: «Аминь, Боже и Святая Троица!»

Я отказывался выпить на этот раз, но они оба заметили, что я не должен отступать от народного обычая пить здравицу во имя Святой Троицы. Делать было нечего: я выпил немного и отдал чутуру ее владельцу. Когда пришла его очередь, он стал при этом перечислять монастыри, пустыни, церкви, все Божии храмы, разоренные и оскверненные турками, просил, чтобы Бог и Живоначальная Троица сохранили, обновили и очистили их от врагов, молился за весь сербский народ, за старцев и младенцев, и потом, немного помолчав, сказал:

— За здоровье черногорского князя, Зека-Даниила! Да поможет ему Господь и его войску сокрушить пексияна, и да соединятся все сербские племена под знаменами своих предков! Тут он очень кстати помянул и сербских юнаков, гайдуков и всех храбрых витязей.

Я записывал карандашом кое-что из приговорок моих товарищей, но многое пропустил, потому что не успевал следить за ними, а отчасти и от того, что в них пробудилось некоторое ко мне подозрение. После ужина я несколько дополнил с их слов сделанные пропуски.

Мне всею удивительнее было услышать в здравице имена князя Милоша Обреновича и его сына и наследника Михаила. В независимой Сербин или Шумадии, где в то время княжил Александр Карагеоргиевич, строго за это взыскали бы. Тот, кто, по нечаянности, или по незнанию, произносил имена Обреновичей, подвергался жестокому преследованию со стороны властей и чиновников Карагеоргиевича, и хотя всем известно было, что Милош и сын его живы, однако сербскому управлению выдавали их за умерших. Не так думали сербы, живущие на юго-западной границе княжества и в турецких владениях. Находясь в тесных между собой сношениях [39] и одинаково страдая от турецкого и сербского управления, они знали и передавали друг другу все, что делалось в Турции и в Сербии. Так и я в этот вечер узнал от селяков многое, о чем не слыхал ни в Белграде, ни в другом сербском городе.

Когда дорожный предложил здравицу за Милоша и Михаила Обреновичей, я ему заметил, что их нет в живых.

— Как нет? — возразил он с живостью. — Неправда! Карагеоргиевич с Вучичем убили много честных сербов, а других выдают за умерших, но они все-таки живут им назло. Не всегда так бывает, как злые люди думают, а как хочет Бог. Ты увидишь, что Милош скоро опять будет князем в Шумадии.

После ужина наш собеседник вымыл столик водою, вытер его сеном и повесил на прежнее место, а крошки вымел метлой. Мы, по народному обычаю, перекрестились и поблагодарили нашего радушного приятеля. Я закурил трубку, а попутчик пошел посмотреть своих лошадей. Немного времени спустя он вернулся назад и сказал:

— Дождь все еще идет; не известно теперь, какое время ночи; нигде не слыхать петухов. Здесь и не услышишь их, а надо ждать белого дня. Впрочем, я желаю, чтобы нынешняя ночь была подлиннее: мне хочется побольше поговорить с этим братом.

И он указал на меня.

— Ну, а мне надо немного уснуть, — возразил кириджия, — чтобы выехать завтра пораньше и скорее перебраться через реку Лим в Герцеговину. Я три ночи не спал; голову так и тянет к земле, и сон одолевает. Побеседуй ты, пожалуйста, с нашим братом, и научи его, как надо вести себя с турками.

При этом он рассказал ему приключения мои в Вардиште. Тот с удивлением покачал головой и обратился ко мне с упреком:

— Ну, брат, если ты так будешь разговаривать с турками, то не сберечь тебе своей головы. Они хуже зверей, и в своей глупости ничего не понимают. И была же тебе охота им показывать и объяснять свои книги, когда они терпеть не могут не только читать, даже видеть книги. Особенно они ненавидят христианские книги; но их мнению, их писал шайтан, и они считают добрым делом убить человека у которого их найдут. Послушайся меня, брось свои книги, или возвратись в Шумадию, не то тебе будет худо.

Пока мы разговаривали, мой проводник задремал и лег спать; [40] cловоохотливый товарищ предложил мне также лечь на другую постель, прибавил в светец еще лучины, чтобы ярче горела, пододвинул стул ближе к кровати и сказал:

— Мы целый вечер провели вместе, а я не спросил тебя, где ты родился, но по разговору вижу, что ты из наших мест. Кто твой отец?

Я ему сказал.

— Знаю, знаю. Давно ли ты ушел из своего дома?

— Двенадцать лет я не видал своих, и теперь иду к ним.

— Так вот что я тебе скажу по братски: завтра же ступай назад, чтобы своим приходом не погубить отца и всей семьи. Ты не поверишь, как теперь опасно здесь, и беда тому, с кем ты поговоришь, или у кого ночуешь. Я знаю твоего отца и всю твою родню, пойду к ним и скажу, что виделся с тобой.

— Не трудись, брат, останусь здесь. Я не буду вмешиваться в турецкие дела, займу[сь] где-нибудь учением детей, и меня никто не тронет. Я двенадцать лет прожил в Сербии и не здешний подданный; значит, могу возвратиться туда во всякое время. Турки не посмеют притеснить меня: я имею сербский паспорт...

— Который ни к чему не годится. Его возьмут и разорвут, а с тебя голову долой и получат за то бакшиш (подарок) от мудира; скажут, что там-то поймали и убили гайдука, который двенадцать лет скрывался в лесу. Этого мало: обвинят в твоем укрывательстве родных, потянут их в меджлис, и тогда беда! Я вижу, ты упрям и решился играть своей головой; иди, куда тебя зовет судьба; ночуй, по крайней мере, постоянно в хане (на постоялом дворе). Нс вовлекай других в беду, и если пострадаешь, люди не проклянут тебя мертвого.

Я задремал, почти не слыхал последних слов товарища, который вышел из хижины. Не много погодя он вошел и сказал:

— Уже занимается заря от востока; пора будить этого брата. Эй, побратиме! Вставай! Заря забелела; скоро утро; уже светает.

Помолясь на восток, мы приветствовали друг друга: «С добрым утром! Бог в помочь тебе! Счастливый день! Аминь! Дай Боже!».

Кириджия привел своих лошадей с водопоя, привязал к забору и оглядел, все ли у них подковы на ногах. Я смотрел на его приготовления, а дорожный, войдя в хижину, вынул из своих мешков хлеб и чутуру и стал опять нас потчевать. Мы отговаривались ранним временем, но он усердно убеждал нас, говоря: [41] «Пожалуйста, пора позавтракать. Кто раньше завтракает и раньше женится, тот никогда в том не раскаивается». Мы уступили его просьбе и вошли за ним в дом. Столик стоял опять по-прежнему; мы уселись и немного закусили, но без всяких приговорок; только выпили за счастливый день, за счастливый путь и за счастливое возвращение встречного приятеля в его село. По окончании завтрака он опять вытер столик и повесил на место, подмел хижину, залил со всех сторон огонь водою, замел очаг и поставил горшки и прочие вещи на их прежние места.

— Довольно убирать, — сказал я: — кто придет ночевать, тот и приберет.

— Нет, — возразил он: — нам приятно было найти все чистым и на месте. Пусть и другой, кто придет сюда на ночлег, скажет, что здесь ночевали хорошие, чистоплотные люди. У меня не убавится силы в руках, а лучше, когда помянут добрым словом и не наплюют на наш след.

Когда все было готово и убрано, мы перекрестились, говоря: «Помоги, Боже! Дай Бог добрый час!» и стали выносить свою поклажу. Войдя в последний раз в хижину за остальными вещами, мои товарищи сказали: «Оставайся дом и счастливое твое огнище! Да простит Бог того, кто тебя построил, если он умер, а если жив, пусть будет счастлив и здоров!».

Перейдя через порог, спутник притворил дверь и запер ее по-прежнему, потом привел своего коня и стал его готовить в дорогу. Мой проводник тоже возился около своих лошадей, а я стоял и спокойно курил трубку. Дорожный, уложив свои вещи, пошел помогать товарищу, вытащил из-под навеса кожаные мехи с водкой и каменную соль, и вдвоем стали вьючить по очереди лошадей, положив кладь на самар (род вьючного седла) и туго привязав ее веревками. Умные животные, привыкшие к таким операциям, не шевелились. После того проводник заткнул повод сверх поклажи, чтоб они не щипали травы, вынул сено из колокольчика, висевшего на шее передовой лошади, и закричал: «Ди, воронко!» Передовая тронулась, за ней последовали другие две, а мы пошли сзади.

Текст воспроизведен по изданию: Старая Сербия, ее прошлое и настоящее // Чтения в императорском обществе истории и древностей российских, Книга 1. 1876

© текст - Бацетич Ф. М. 1876
© сетевая версия - Тhietmar. 2013
© OCR - Анисимов М. 2013
© дизайн - Войтехович А. 2001
© ЧОИДР. 1876