ОТРЫВКИ ИЗ ПУТЕШЕСТВИЯ ПО ОБЛАСТЯМ ДУНАЯ. 1

I.

.,..Был полдень, когда наш пароход отчалил от Черевицы, небольшого местечка на правом берегу Дуная, в окрестностях которого было несколько схваток в последнюю войну. Еще прежде начали изменяться плоские и однообразные берега, и холмы зазеленелись рядами. Начиная от Черевиц, холмы явились в виде гор, которых цепь [222] проходит по южной Бачке и Сирмии; они покрыты густыми лесами, в которых скрывается, несколько монастырей православных сербов. Левый берег постоянно отлог. На возвышении одного из отрогов тех гор, которых подошвы омываются водами Дуная, возвышается крепость Петервардейн. Издали заметны длинные красные полосы кирпичпых укреплений, которые пятью уступами возвышаются на зеленом скате горы. В нескольких стах саженях от крепости, на самом берегу, раскинулись сады, в тени которых видны зеленые кровли зданий: это имение Марцибани, одно из лучших мест в южной Венгрии. К нему уже примыкают укрепления Каменицэ, которые, начинаясь отсюда, широким кругом обходят Петервардейн и простираются до Карловича. К Новому Саду дорога ведет мимо самого Петервардейна; едва из за-укреплений видно было несколько кровель домов. Можно только видеть, как хорошо устроены крепостные здания, в каком порядке они содержатся, как глубоко рвами прорезана гора и как стены спущены к водам реки. Пароход причаливает у Нового Сада в довольно пустынном месте. Мне указали на гостинницу «Белого корабля», и мальчик еврей, в то время, как я выходил на берег, упросил меня дать ему нести мой чемодан, обещаясь указать эту гостинницу.

«Достанет ли у тебя силы донести мой чемодан?» спросил я слабого, повидимому, мальчишку, [223] которого платье состояло из различных обносков военной одежды.

— Отчего ж нет! отвечал мальчик; если б я и не был в силах, то все таки должен нести, потому что хочу есть сегодня.

«Разве у тебя нет родителей?» спросил я.

— Родителей? отвечал мальчик, кладя на плеча мой чемодан: у меня есть мать. Отца у меня убили, вот уж год.

«Кто же его убил?»

— А Бог знает. Утром он вышел из дому, а вечером его нашли мертвым за городом. Тогда и не спрашивали, кто кого убил. Когда мадьяр встречал еврея, то убивал за то, что водится с сербами, а серб убивал для того, чтобы не дружился с мадьярами.

Широкая плотина, по обеим сторонам которой разливы Дунайских вод образовали болота, кое-где поросшие деревьями, ведет от берега к небольшому острову, и оттуда в город.

— «Здесь мы живем!» говорил мальчик, когда мы проходили мимо первого дома, который со стоял из одних полуразрушенных голых стен. «Здесь и в других местах вдруг начался пожар. Что за пожар! Начался с утра, а к полудню уже весь город был в огне.»

Несколько улиц, по которым я должен был пройти к гостиннице, уже достаточно выказали мне все бедствие, испытанное лучшим и богатейшим [224] из городов Бачки. Куда ни взглянешь, везде обгорелые остатки зданий; огонь истребил не только кровли или верхние этажи, но решительно все, что могло гореть в каждом доме. Вовсю длину широких улиц прекрасного некогда Нового Сада, нет ни одной кровли на доме, везде пустые окна, разрушенные стены, обгорелые балки!

С главной площади, на которой уцелел только один старый дом городской ратуши, мы повернули в боковую улицу, если только два ряда развалин можно назвать улицею. Странным случаем сохранился во всей улице один домик с кровлею. Небольшая голубая вывеска показывала, что это именно гостиница, Лучшая в настоящее время и единственная в Новом Саду, хотя этот домик построен вовсе не с той целию, чтобы сделаться гостинницею. Благодаря случаю, по которому уцелел от пожара этот дом, бедная харчевня, в которой останавливались крестьяне, привозившие в город солому, да извощики, превратилась в гостиницу. Я потребовал комнаты, и после долгих хлопот мне отвели сырую комнату, подле конюшни, в которой достаточно было места, чтоб стоять досчатой кровати с соломенным матрацом, составлявшим весь комфорт, да еще пройти подле кровати. Я должен был удовольствоваться таким помещением, уговорясь наперед в цене, которая не была ни сколько ниже цен в лучших гостинницах Венских. Отпустив моего [225] проводника, я отправился гулять по городу. Грустная прогулка посреди развалин, следов войны! Я пошел опять на главную площадь. Посредине площади, под небольшою кровлею, стоял образ; в нескольких шагах от него — одноэтажный полуобвалившийся дом. Груды железа, замков, задвижек, колоколов лежали в беспорядке возле него, и два гайдука сидели, молча, на полуобгорелом бревне. Это старая ратуша. Несколько лет тому назад, этот дом, за ветхостию, был оставлен; магистрат временно помещался в другом, пока строилось великолепное здание новой ратуши, которое теперь также сгорело.

От ратуши я пошел по главной улице к Дунаю. Эта улица, некогда многолюдный базар всей Бачки и Баната, теперь пуста и оставлена. Кое-где на скорую руку устроили лавочки несколько торговцев, воспользовавшись остатками зданий. Но здесь еще заметны некоторые следы жизни; за то в других частях города еще мертвая тишина. Развалины двух тысячь домов представляются огромным кладбищем. Груды камней покрываются крапивой, по улицам растет трава, на стенах стелется мох, в дверях и окнах протянулась паутина. Некоторые места превратились совершенно в луга, на которых видны только кое-где поросшие травою холмы. Это остатки некогда огромных зданий, наполненных лавками, или площадей, обнесенных роскошными домами. Домы, магазины — все исчезло; [226] владельцы или ушли далеко, или померли, или убиты на войне. Едва шесть тысяч жителей можно насчитать в Новом Саде из двадцати. Они живут в маленьких избах и хижинах, плохо устроенных в северной части города; живут тесно, по несколько семейств вместе, подверженные всяким нуждам и лишениям, всем болезням лихорадочного климата. Последняя зима была ужасна для Нового Сада: многие погибли от голода и стужи. Какая судьба еще ожидает бедных жителей Нового Сада в следующую зиму, если не подоспеет помощь!

День 12-го июня 1849 года был страшен для города по разрушительным действиям, по бедственным последствиям. В то время, когда Бан, с своими войсками, все ближе облегал Петервардейн и Новый Сад, сербское народонаселение Нового Сада решилось, по видам Бана и для собственного спасения, оставить город, и принести его в жертву жестокости мадьяров. Жители Нового Сада были достаточно богаты для того, чтобы в последствии вознаградить себе потерю домов, еслиб им удалось спасти остальное свое имущество. Бан явился под Новым Садом, чтоб выгнать оттуда венгерский гарнизон и заставить отступить к Петервардейну, прежде нежели сербское народонаселение успело приготовиться на случай осады. Ночью показались передовые полки Бана, а за ними и все войско, сербов уверили, что не нужноо оставлять [227] города, который через несколько часов будет в руках Императорских войск. Лишь только явились войска Бана, как все венгры, жители Нового Сада и самый гарнизон без сопротивления оставили город, перешли мост и укрепились в шанцах; это уже показывало, что они готовили что-то особенное. Действительно, в три часа утра, с укреплений Петервардейна полетели гранаты во все концы города, и зажгли его во многих местах. Ветер переносил огонь, с кровли на кровлю, разлив в продолжение одного часа по всему городу поток огненной лавы. Спасти имущество никто уже не имел времени; еще кое-как возможно было спасти жизнь. С воплем и слезами толпы бросились к городским воротам; многие погибли под горевшими развалинами. В это время венгры выступили из укреплений и вновь погнали жителей в горевший город. Венгры и кроаты бросились потом в оставленный город, и разграбили все, что уцелело от пожара. Около полудня весь город был объят пламенем; головни долетали до Петервардейна, и комендант Кин опасался за безопасность крепости. Новый Сад не только был сожжен, но и разграблен. Куда же девались жители? Кто знает! Разбежались по Кроации, Сирмии, Словонии, по городам Воеводины, ушли даже в Белград и Сербию.

В Новом Саду выказалось самое сильное стремление защитить сербскую народность; отсюда была [228] отправлена на Венгерский Сейм депутация, в которой находились Кослич и Стратимирович, и которая требовала от законодателей Венгрии, действовавших еще именем Императора и под председательством Эрцгерцога, равных с венграми прав и для сербов. 8-го апреля (1848) венгерский сейм приветствовал, возглашая Eljen, эту депутацию, показывая вид, что желает удовлетворить требованиям. Но в тот же день, Лудвиг Кошут провозгласил в Венгрии только одну народность, одну нацию венгров, которым безусловно должны подчиниться все другие. Когда Стратимирович заметил, что такая политика возбудить в сербах противодействие, Кошут отвечал: тогда дело решит меч! Тогда сербы решились обратиться к Императору прямо, ибо его поверенные уже явно начинали изменять его власти, и с этой минуты возникла ненависть к Новому Саду, окончившаяся его погибелью.

Вечер застал меня, бродящего по развалинам Нижнедунайской Ниневии. Запад покрывался заревом вечера; становилось темно; тени развалин принимали странные образы; в болотах, образовавшихся на месте раскошных зданий, начинал кричать коростель; повеял холодный ветер, будто между могил.

Я намерен были возвратиться к гостинице, чтоб не заблудиться в незнакомом городе, как вдруг увидел женщину в оборванном платье, [229] с распущенными волосами; она сидела на обломке обгорелой стены. Мне пришло в голову, что это вдова бедного, на гробе мужа, в горе, ожидает смерти.

«Что ты здесь делаешь?» спросил я.

— Я пришла домой, вот сижу, и потом лягу спать.

«Разве ты здесь живешь?»

— Это мой дом; остались только груды камней; но все таки это мой дом. Да, какое славное время я прожила здесь! Не думала, что надо будет выпрашивать кусок хлеба. Ну, если так случилось, буду переносить. Но от своего дома я не отойду; надо беречься мадьяров. Что, господин, ты не слыхал; говорят, что мадьяры сегодня ночью подожгут Новый Сад?

Я заметил, что женщина была помешана, и спросил, не может ли она мне указать, как пройти к гостинице «Белого Корабля.»

— Днем охотно, а ночью нет. Я говорю, что не хочу оставить моего дома. Может быть, прийдет домой мой муж. Мы друг друга давно любим, и только неделя, как обвенчаны; он пошел в лагерь к Сен-Томасу, и сейчас может возвратиться. Белый Корабль там, внизу!

С глубоким, грустным смущением продолжал я свой путь по развалинам города, по тому направлению, которое мне указала помешанная, и наконец нашел гостиницу. [230]

Оставим развалины нового сада, и пойдем в Петервардейн, знаменитую крепость, о которой еще упоминается в старых сербских песнях. Значение этой крепости во время последней войны известно: она, подобно Коморну, до самого окончательного усмирения венгерского мятежа, оставалась в руках венгров. Отсюда Грабовский противодействовал сербскому противуреволюционному стремлению, отсюда были бомбардированы Карлович и Новый сад.

На площади, за крайними укреплениями Петервардейна, стоит множество крестьянских тележек, в которых, за невероятно дешевую цену, можно доехать до Карловица, отстоящего на час езды от Петервардейна. Эти маленькие плетеные тележки, в которых кроме кучера могут поместиться не более трех человек, играют важную роль в военных действиях. Они заменяют довольно худо Сформированную сербскую кавалерию, и служат для перевозки войск при быстрых движениях, и особенно при преследовании неприятеля. Иногда у лагерей сотнями находились такие тележки, и если нужно было сделать быстрое нападение, то с вечера отправлялся на них отряд войска, и утром неожиданно являлся в виду неприятеля. Тележки ставились в стороне, в кустах или в полях, засеянных кукурузою, и начиналось военное действие. Они оказывали решительную помощь сербам, давая им возможность совершать быстрые [231] переходы, а иногда обманывая неприятеля на счет их силы. Так, под Вермецом, такие тележки были приняты венграми за резервный отряд, и избавили сербов от преследования.

Я нанял одну из таких тележек, чтобы ехать в Карлович; к нему дорога идет несколько вдали от правого берега Дуная, по склону гор, проходящих по Сирмии. Почти на половине пути, с левой стороны от дороги, видна, в тени ореховых дерев, небольшая белая церковь — это часовня Св. Марии, где происходило известное совещание Бана с Грабовским. Предмет совещания неизвестен; в сопровождении нескольких офицеров они прибыли к церкви, и отправились одни в дом, находящийся против церкви, где оставались без свидетелей. Грабовский тогда был полномочным коммиссаром венгерского правительства, а Бан лишен Королем своего достоинства и обвинен в измене. Но Бан уже был в Инспруке, и знал настоящее положение двора, которое и хотел объяснить Грабовскому. Однако генерал основывался на данных ему повелениях, и переговоры кончились ничем. Кроме слов «нам невозможно согласиться», Бан ничего не сказал своей свите.

Карлович лежит на склоне Сирмийских гор, между горами и правым берегом Дуная. Он виден с высот Петервардейнской дороги; из густой тени дерев живописно выказываются серые кровли домов и блестящие вершины церковных [232] колоколен. Здесь, в 1848 году 12-го июня, расположены были войска Грабовского, с тем, чтобы разогнать Карловицкий комитет, собранный для защиты прав Императора против венгров. В Карловиче не подозревали цели Грабовского, потому что, за два дня перед тем, он сам сообщил комитету весьма успокоительные известия. Грабовский отправил отряд пехотного полка Мигеля с пушками в Карлович, с предписанием комитету немедленно разойтись. Карловицкий гарнизон тогда состоял из двух баталионов только-что собранной милиции и нескольких отрядов пограничных жителей (граничар) Бродского и Петервардейнского полков. Один батальон милиции на всякий случай был уже поставлен на Петервардейнской дороге. Когда отряд Грабовского начал приближаться, батальону милиции было объявлено повеление, будто бы от комитета (которого однако же комитет никогда не давал), очистить дорогу и отступить. Батальон повиновался, и отряд Грабовского, без всякого сопротивления, явился под Карловичем. Комитет однако же решился не уступать требованию, и защищаться, хотя с ничтожными силами. Стратимировичь, председательствовавший тогда в комитете, собрал от тридцати до сорока человек пришедших на помощь из Сербии, и поручил им оборону моста. Они защищали твердо и с успехом; особенно отличился Черногорец Вуле, который застрелил пять человек из полка Мигеля. Между тем [233] Стратимировичь отрядил часть милиции в обход около Карловича через горы, с тем, чтобы она зашла в правое крыло отряду Грабовского, и если возможно, затруднила ему отступление. Другой отряд был отправлен к мосту. Между тем Грабовский открыл пушечную пальбу. Едва раздалось выстрелов двадцать, как толпа крестьян из деревни Пивницы, вооруженных цепами, бросилась на пушки с тем, чтоб их отнять; но картечные выстрелы отбросили безумных смельчаков от самых жерл пушек. Два отряда Петервардейскато полка вслед затем, по трупам собратий, пошли на баттарею в штыки, и заставили ее отступить. В то же время показался на горах, у Грабовского с правого фланга, отряд, отправленный Стратимировичем; это движение не дало ходу неприятельской бомбардировке, которая таким образом не причинила вреда городу. Убитых с обеих сторон было от сорока до пятидесяти человек. Последствием попытки Грабовского было то, что действительно комитет на время разошелся; многие из его членов оставили город; но это возбудило окончательно негодование пограничных жителей (граничар) и заставило их принять сторону комитета. Все это окончилось кровавыми последствиями, которые, благоразумными действиями венгерских предводителей, могли бы быть предупреждены.

С этой высоты, прославившейся не столько военною стычкою, как последствиями, от ней [234] происшедшими, мы спустились в город. Карлович принадлежит к Петервардейнскому военному округу. В нем находится главное военное управление. Это маленький тесный городок, состоящий из небольших старых домов, из которых наибольший принадлежит городской ратуше. В нем, как и в других городах дунайских, нет богатых лавок и кофеень; торговля его незначительна; в нем нельзя найти произведений роскоши; жители города и вообще граничары слишком бедны, чтоб ими пользоваться.

Площадь, посредине которой находится мраморный колодез, наполненная людьми в белых кафтанах с красными на голове шапками, есть главная. Домы на ней построены очень плохо. На стороне, прилегающей к Дунаю, находятся все важнейшие здания города: православная митрополия, школы и резиденция патриарха. Длинная галлерея, поддерживаемая колоннами, отделяет эти здания от остальной части площади и от города. Мы прошли в проход, с правой стороны церкви. Между церковью и глухою стеною другого здания, прошли мы во внутренний двор, довольно пространный и поросший травою, который играл важную роль в последнем восстании сербов. С правой стороны примыкают к нему несколько зданий и патриаршие конюшни, около которых стояли старые экипажи. Другую сторону двора составляет часть патриаршего дома, заключающая в себе помещения для его [235] двора и комнаты для архимандритов, которые от времени до времени из своих монастырей приезжают в Карлович, для совещаний по делам церковного управления. На дворе мы встретили трех духовных; двоим из них было лет по тридцати, третий был уже старик. На двух первых были черные полукафтанья, опоясанные широкими красными кушаками, и фиолетовые рясы, на голове черные клобуки, из-под которых на плечи падали густые черные волосы. На груди видны были кресты на золотых цепях. Третий был небольшой ростом седой старичек в скуфье и голубой рясе. Они живо разговаривали между робою. Один из молодых монахов был статно сложен, с большою черною бородой, с блестящими глазами, говорил громко и весело; шаг его был ровен и тверд; наружность выражала его светлую душу и решительный характер. Другой хотя был выше его ростом, но сложен слабее, с головою несколько наклоненною, с бородою, едва покрывающею подбородок, бледный и с задумчивым взглядом. Эти три лица, которые, не знаю по какому делу, сошлись в резиденции патриарха, называются именами, которые навсегда сохранит в памяти история нашего времени. Один молодой, свежий и решительный, архимандрит Груич, который столько же деятелен изустною проповедью, как и сочинениями. Другой — глубокомысленный и ученый настоятель монастыря Бночина, игумен Кочанский. Третий, старик, [236] протопоп Стоматовичь, один из замечательнейших людей, обладающий в высшей степени даром красноречия и вместе юмора, что дает его речам необычайную силу действия.

На этом дворе (дома патриаршего в Карловице) 1/13-го мая 1848 года решено было окончательное восстание сербов. Патриарх, по своему образу мыслей и по летам, долго не соглашался присоединиться к восстанию, давно уже приготовленному. Увещаниями и просьбами старался он открыть глаза генералу Грабовскому, который, перейдя на сторону мятежников, повсюду преследовал сербов; все было тщетно. Депутация из Нового Сада отправилась к Патриарху; в числе депутатов был красноречивый проповедник Стоматовичь. На дороге к Карловичу к депутации присоединились со всех сторон собравшиеся жители Бачки и Баната, старики и дети, мужчины и женщины, и когда депутация прибыла в Карло-виц, ее сопровождала такая огромная толпа, что она не могла поместиться на патриаршем дворе. Патриарх старался укротить движение, но не был в силах, и 1-е мая назначил днем открытия Сербского сейма. Каждая община должна была выбрать по два и более уполномоченных, смотря по народонаселению. Утром того дня, сверх уполномоченных, народ тысячами собрался в Карло-виц. Граничары, офицеры, крестьяне, священники стекались одни за другими. Многие пришли [237] даже из Сербского княжества. Патриарх вышел к собравшемуся народу, и произнес речь с песчаного холма, который до сих пор виден на дворе; потом архимандрит Груич громогласно прочел все привиллегии, которые когда-либо получали сербы. Этими привилегиями сербам предоставлялось право избирать себе патриарха и воеводу, и право внутреннего управления в своей земле. После несчастной кончины Бранковича, первого Сербского воеводы, эти права не были уничтожены; они только не приводились в исполнение. Собрание, 1-го мая, вступило в пользование правами, искони принадлежавшими сербскому народу, и должно было вступить при тогдашних обстоятельствах. Император Австрийский, законный их повелитель, находясь в Инспруке, не мог управлять ими непосредственно, а венгерские правители оказались изменниками; необходимо было прибегнуть к решительным мерам, чтобы противиться действиям венгров. Народ провозгласил архиепископа Иосифа патриархом, и затем приступил к выбору воеводы. Несколько имен было предложено: Феодорович, Рукавина; но народ приветствовал громогласно воеводою Полковника Стефана, Шупликица, известного еще прежде по своему православию и по любви ко всему сербскому. Дальнейшие требования народ предоставил определить составленному на месте комитету. Депутация должна была отправиться к Императору, [238] и просить утверждения. Молодой сербский живописец Симич изобразил эту сцену в прекрасной картине, которая тем любопытнее, что портреты всех действующих лиц написаны чрезвычайно сходно. Новый патриарх, Груич, Кочанский, Стоматович, обер-лейтенант граничар Вигга, храбрый фельдфебель Боснич, молодой Стратимирович являются в оживленных группах народа.

Обратимся собственно к резиденции или дому, в котором живет патриарх. Если с названием резиденции привыкли соединять понятие о роскошном и великолепном здании, то в этом случае следует заметить, что резиденция патриарха – старинный дом, давно построенный и вовсе незначительный. По наружному виду он ничем не отличается от других домов, принадлежащих частным лицам.

В приемной комнате патриарха было много народа. От него вышел генерал, которого патриарх проводил до дверей и вошел в свою комнату; за ним последовали некоторые из ожидавших в приемной комнате, а другие отправились в столовую. Длинный стол, старинные, обитые кожею стулья, и старый буфет, — вот вся утварь этой комнаты. На стенах – портреты всех архиепископов православных австрийских сербов, и патриарх Арсений III (Черноевич) начинает их ряд, а патриарх Иосиф Раячич оканчивает. Все другие были только архиепископы. Теперешний патриарх — [239] старик среднего роста, худой, исполненный живости и даже, не смотря на старость, скорый в своих движениях; седая, довольно длинная борода падает на грудь его, и седые волосы из-под красной, бархатной скуфьи рассыпаются по плечам; в лице выражение добродушия, взгляд живой, часто неопределенно бродячий вокруг. Его комнаты также не отличаются роскошью, как и весь дом. В его одежде более изысканности: фиолетовая ряса подбита красною материею; на шее он носит знаки ордена Железной Короны, со звездою на груди. В этом одеянии вышел патриарх в столовую, в которой собрались, пред его отъездом на воды в Мехадию, настоятели монастырей и несколько Светских лиц. Патриарх сел за стол, и разговаривал со всеми. Главным предметом разговора были воспоминания о происшествиях последнего года. Каждый расказывал случаи, с ним самим бывшие, и судил непринужденно о лицах и событиях. Патриарх принимал живое участие в разговоре, сам расказывал, слушал и распрашивал других. Всем духовным и светским он говорит ты; всех их он знал еще детьми. Все происшествия последних двух лет соединены с именем патриарха. Как Бан в Кроации, так патриарх в Сербском воеводстве, дали направление движению против венгров. И тот и другой старались соединить пользы славян с выгодами Австрийского дома. Патриарх не [240] дал народу увлечься; он оградил его от искушений льстецов-обманщиков, и твердо вел его по пути долга и чести к благословенной Богом цели. Много обязан молодой Император старцу патриарху, умевшему в столь смутное время направить движение народное на пользу престола; еще много будут ему обязаны и сербы: их нужды и справедливые надежды найдут в нем горячего заступника, которого с почтением и доверенностью выслушивает само Правительство.

II.

Из Карловича я вознамерился съездить на театр войны Сербо-Венгерской.

Ночь приближалась. На следующее утро хотел я приступить уже к странствованию по местам, ознаменованным событиями новейшей истории, а между тем мне еще не удалось найти вожатого. Вдруг кто-то ударил меня по плечу, в то время, когда я шел домой, решившись, в случае нужды, путешествовать один. «Вы хотите осмотреть поля битвы в Бачке?» спросил у меня молодой офицер, которого я, в последнее время, встречал в Вене: «я еду туда же, и буду счастлив, если могу вам служить своим знанием местности и происшествий. Меня зовут ---; офицер произнес имя, тесно связанное с событиями последнего сербского восстания. «Меня зовут ---; [241] я сам сын той страны и с нетерпением желаю снова увидеть места, где участвовал во многих жарких сражениях, хотя с того времени не прошло еще и года.» Читатели поймут, без сомнения, до какой степени кстати пришло это неожиданное предложение, и как оно было для меня приятно. На следующее утро, еще прежде назначенного часа, я стоял на Гросварадинской дороге, перед домиком, в котором жил офицер. Две лошади были оседланы, и спустя несколько минут, мы уже проезжали мимо дома патриарха, и приближались к Дунаю. Здесь ожидала нас лодка, на которой мы должны были переплыть на противоположную сторону, принадлежащую уже к округу чайкашев. «Сегодня» сказал мне офицер, в то время, когда мы ехали по пустым и тихим еще улицам Карловича: «сегодня ночевал я в комнате, с которою связываются важнейшие воспоминания сербского народа!»

— Какие же именно?

«В этой комнате соединялись все нити сербского восстания: в ней, на столе молодого 2 председателя временного правления, сходились депеши и извещения о битвах со всех сторон; отсюда отправлялись повеления во все местные правления, во все лагери; с ним сносились министерства не одного государства. В ночной тишине сходились здесь [242] три удалые головы, и совещались о будущей участи славян южной Австрии, в том случае, еслиб борьба в Италии, в Венгрии и старания Франкфуртского парламента приняли невыгодный для Австрии оборот; последовавшие события сделали этот вопрос излишним; но каждый поймет, что он мог возникнуть....»

Мы достигли того места у берега, где нас ожидала лодка, которую мы наняли накануне.

Мы сели в челнок, служивший не раз, по словам двух гребцов, коренных чайкашев, святейшему Патриарху в продолжение последней войны и, чрез несколько минут, смуглые гребцы привели в движение весла своими руками.

Офицер безмолвно глядел вдаль, по едва волнующейся поверхности воды. Казалось, будто длинный ряд живых воспоминаний пролетал над его головою. Между тем, гребцы запели, под такт веселых ударов, грустную заунывную песнь, без гармонии и без достаточного ударения, но исполненную выражения скорби и сердечного страдания. То было нарицание (т. е. погребальная песнь), которую южные славяне обыкновенно поют над телами усопших.

«О ком вы тужите?» спросил я одного из гребцов.

— Разве вы не видите человеческой головы, там, над водою? — отвечал он, указывая веслом, на место, где действительно что-то белое выглядывало [243] из воды. — Это мадьярский офицер, матушкин сынок; прошлою весною он прибрел сюда, весь израненный. Добрая сербянка приняла его к себе в дом, ухаживала за ним как за сыном, и сделала что могла, чтоб его вылечить. Но чрез три дня он умер. Мы погребли его на лугу, близ Дунайского берега. Весною река разлилась по лугу, и до сих пор вода с него не сходить; потому-то бедному мадьяру и досталась сырая могила! Мы же, когда проплываем этим путем, поем ему нарицание, потому что ни мать его, ни сестра не могут над ним петь и не знают даже, что он лежит здесь, в воде и тине.

В самом деле, вблизи берега, в вязком русле реки, заметно было что-то похожее на человеческий труп. Вместо головы оставался один череп; волны омывали костяные руки, и лучи солнца освещали изодранные остатки серой солдатской шинели, плававшие по воде....

Правый, покинутый нами берег Дуная еще довольно горист, однако река уже видимо стремится к расширению, судя по глыбам земли, падающим с возвышенностей, как будто для того, чтобы способствовать разливу реки, и берега принимают здесь, как и по всему течению Дуная чрез среднюю Венгрию, вид пересеченных гор. Волны теперь омывают дом, стоявший, еще несколько лет тому назад, на порядочном расстоянии от берега. Левый берег, к которому мы приближались, [244] плоский и покрыт кустарником. Он составляет южную границу Чайкашского округа.

После плавания, продолжавшегося около получаса, мы увидели кровлю Ковильского монастыря, цели нашей поездки. Пред нами открылось унылое зрелище. Под сению тополей и ив, круто над берегом, возвышаются развалины Сербского монастыря, и отражаются в зеркальной поверхности реки, которая, на этом месте, спокойна и прозрачна как тихое озеро. Справа и слева, деревья и кустарники сливаются с неизменною одноцветностью бесконечного тростника; вдали ни возвышенностей, ни лесов: одно беспредельное небо, растянутое над тринадцатью местечками бедного, болотистого участка чайкашев. Таков вид Ковильского монастыря, который, кажется, выходит из самой реки. Тишину, его окружающую, нарушает лишь изредка журавль или дикая утка, испуганная шумом ветра, и вылетающая из тростника или болота.

Бесчисленные водяные растения подымают свои зеленые стебельки и головки из-под воды, и тем чаще, чем ближе к монастырю, и кое-где, по реке, видны кили опрокинутых лодок. Наш челнок тихо скользил между ними, и приближался к противоположной стороне.

Мы вышли на берег. Ни одна душа не оживляла уединенных окрестностей монастыря. Мы привязали лошадей к дереву у ворот, и вошли. [245]

Ковильский монастырь есть одно из древнейших зданий, сооруженных благочестивыми Царями бывшего Сербского государства. Его древность и положение, подобно многочисленным сербским монастырям в Сирмии, доказывают, что Сербы с незапамятных времен жили уже на левом берегу Савы и Дуная, а вовсе не одолжены своим местожительством в этих странах гостеприимству венгров. Этот монастырь, хотя и самый богатый из всех сербских, состоящих большею частию из одноэтажного дома с оградою, резко отличается от римско-католических отсутствием излишней пышности, плода роскошной щедрости монахов, и сильного гражданского влияния церковной власти на все сословия общества, как то было у римских католиков. При виде подобного монастыря тотчас поймешь, что церкви, к которой он принадлежит, чуждо мирское владычество, и что ее влияние на народ ограничивается удовлетворением его духовных потребностей. Все, что мы здесь видим, остаток минувшего могущества; все, что ныне существует, скудно поддерживается усердием прихожан. Здесь нет тех садов, тех пышных трапез, тех крытых галлерей, которые обращают римско-католические монастыри в столь веселые и приятные жилища. Ковильский монастырь состоит из одного дома; в верхнем этаже жил, архимандрит, до того времени, когда зажигательные кольца Перцелевы зажгли крышу; в низшем [246] находились кельи монахов. Ныне этот дом – одна развалина, в которой живут шесть монахов и семейство бедного монастырского слуги.

Жизнь иноков уединенна и однообразна. Дни их проходят в молитве, ученых занятиях и хозяйственных работах. Посреди двора, окруженного высокими стенами и поросшего густою травою, возвышаются обе Ковильские церкви: одна из них принадлежит древнему зодчеству, другая новейшему; обе обращены в развалины Перцелем.

Мы уже несколько раз, и довольно долго; ходили по двору, в разных направлениях, а между тем не видали ни души. Наконец, в аллее, у одной из дверей, ведущих к кельям монахов, показалась бедно одетая женщина.

«Чего вы здесь ищете, господа?» спросила женщина, объявив нам, в то же время, что она жена монастырского слуги.

«Кого нибудь из монахов,» отвечал офицер.

«Из них один только дома, калугер отец Никанор. Вот его келья!» Мы вступили в аллею и подошли к указанной двери. Кто видел кельи великолепных монастырей Богемии, Австрии и Штирии, тот не может и подумать о сравнении их с кельями Ковильского, или другого какого либо Сербского монастыря. В первых найдете вы роскошь, изобилие или, по крайней мере, довольство; в последних же, по большей части, бедность, часто нищету. Кровать, стул, стол из простого [247] дерева, медное распятие составляли все убранство маленького, темного уголка, который отец Никанор называет своею келиею. Инок, сидя на постели, держал перед собою какой-то старый церковный фолиант, в чтение которого был глубоко погружен. Отец Никанор – маленький, хилый, сгорбившийся, походил на тех старых монахов, которые встречаются только в изображениях пустыней, или на Афонской горе. Волосы его, белые как снег, рассыпались по плачам; длинная серебристая борода лежала на груди.

— Доброе утро, отец Никанор! — сказал офицер, войдя в келью.

«Как? это вы?» воскликнул монах, с выражением глубокого удивления: «я думал, что вы уже давно пали жертвою какого нибудь венгерского кровавого судилища, или зарыты где нибудь на поле битвы.»

— Я еще в живых, как вы видите!

«Благодарю Всевышнего, что он позволил моим старым глазам взглянуть на вас еще раз. Ах! мы пережили страшные события с того времени, когда вы принесли сюда тело бедной молодой женщины!»

— Однако венгры не нашли ее?

«Чудо спасло от осквернения ее могилу и могилу достойного архимандрита Раича, украшения нашего монастыря и всего Сербского народа.»

— Ведите меня к ее могиле: я хочу ее видеть. Я [248] хочу удостовериться собственными глазами! — воскликнул офицер, видимо встревоженный.

«Сейчас!» возразил инок: «позвольте мне только одеться! Вы увидите ужасное опустошение в монастыре и в церкви», продолжал он, надевая свою черную рясу: «Все могилы разрыты на кладбище. Сердце Перцеля было недоступно чувству уважения к святыне, когда он, в апреле 1848 года, отступал к Петервардину чрез Ковильский монастырь, после Мошоринского поражения 3. Мы все удалились, и монастырь остался пуст. Когда же мы возвратились, то нашли одно пожарище монастыря: даже гробы были открыты, кости раскинуты, полуистлевшие трупы брошены в колодези, и полусожженные гробы лежали еще на тех местах, где святотатцы разводили свои бивачные огни. Мы собрали кости и зарыли их.»

«Вы, кажется, здесь в первый раз?» сказал мне инок, проводя нас чрез двор, и показывая разрытые могилы. «Вы, вероятно, читали во многих пышных речах, говоренных на Венгерском сейме, что мадьяры призваны Богом для распространения просвещения и образованности по восточной Европе. Здесь, пред разрытыми могилами монахов, умерших за сотни лет до нас, остановитесь и подумайте: может ли просвещение распространяться путем могил и истлевших гробов? [249] Когда вы возвратитесь на родину, то, умоляю вас, раскажите, по крайней мере, вами виденное!» —

Мы достигли входа новейшей, большей из двух церквей, мимо столбов, на которых покуда висел колокол. Дверь была снята с петлей и сожжена. Надгробный камень из красного мрамора, вырытый из земли, замещал ее. Мы должны были перелезть чрез него, чтобы войти в церковь, некогда великолепную. Что же осталось от этого великолепия? Ничего, кроме голых стен! Черные, дымом начертанные полосы украшают стены вместо священных драгоценностей, и бесчисленные следы ружейных выстрелов указывают на воинственные упражнения, коим грабители мимоходом предавались. Здесь пол также разрыт; мраморные доски, его составлявшие, оторваны и переломаны, а подземные гробницы открыты.

«Где же ее могила?» спрашивал офицер уже несколько раз.

— Там, направо, близ входа, покоится Мария Стратимировичь, молодая супруга юного сербского витязя, умершая 4-го августа 4848 года от жестоких потрясений, плодов горестных событий, разлуки с возлюбленным супругом, и семейной политической вражды между ее отцем — ревностным сербином, и братом, столь же ревностным мадьяром. Солдаты Перцеля именно ее искали, и для того вскрыли все могилы в монастыре. Однако, я уже говорил, она спасена чудом. Могилы ее не [250] нашли. Там, выше, налево, около третьего столба, почиет первый сербский историограф, архимандрит этого монастыря, Раич. В разрытых гробницах покоилис начальники чайкашев.

На самом том месте, под которым покоится горем убитая бедная Мария, лежал небольшой железный крест, остаток разрушения, снесенный сюда с вершины какой-то башни. Офицер поднял крест, прижал его к своим устам и слезы брызнули из глаз его. Видно, Мария Стратимирович была ему не чужая. — Из новой церкви мы перешли в старую; вход в нее низкий, полуразрушенный и ведет чрез глубокие, темные, наполненные мусором проходы, галлереи и подвалы, выстроенные в разные времена. Внутренность церкви может быть весьма занимательною для исследователя славянских древностей. Она, как и все храмы Греко-Восточного исповедания, разделена на две части: передняя, в которую входят все молящиеся, и вторая, за иконостасом, в которой находится священник; обе однако не велики. Церковь вообще тяжелой архитектуры.

Стены местами покрыты фресками, изображающими священные предметы; на стенах алтаря находятся изображения двенадцати Апостолов, на стенах же корабля — других Святых, в профиль и в положении, выражающем моление. Греческие надписи, белые на черном грунте, окружающие голову каждого святого, и форма букв доказывают [251] древность живописи. Здесь еще встречаются греческие надписи Axios Nicolaos и проч., тогда как в новейших церквах находятся славянские: «Святый Николае» и проч. Фризы и куполы покрыты украшениями и церковными изображениями, в которых замечательна не столько красота форм, сколько живость красок.

«Турки также опустошали этот край огнем и мечем», сказал мне инок «и они были в Ковиле; вы найдете еще следы их присутствия — буквы, вырезанные ими на стенах остреем кинжалов. Они также совершали злодеяния, которых память сохранилась в сербском народе в тысяче песнях, – но уважали святыню церквей и могил; храмы и монастыри, ныне еще существующие в Сирмии, служат тому доказательством. То, что пощадили неверные в своих победоносных походах, было опустошено христианскими дружинами Перцеля. Последователи Магомета оказывали более уважения к храмам Божиим и гробницам, нежели христиане.»

Мы оставили полуразвалившуюся церковь. Монах проводил нас до ворот, и мы удалились от этих печальных развалин, чтобы в продолжение нашего странствования по театру войны встретить еще многие, ужаснейшие зрелища; ибо трудно найти в новейшей истории примеры опустошений и страсти к разрушению, подобные виденным нами в междоусобной войне, свирепствовавшей в этих странах год тому назад. [252]

Недалеко от монастыря Ковильского находится деревня чайкашев, того же имени. Наш путь пролегал чрез нее. Шайки Перцелевы и здесь оставили пожарище следом своего отступления от Мошорина. Они не пощадили ни одного дома, ни одной хижины, не смотря на то, что деревня была пуста, что даже старики укрылись в тростнике ближнего болота, и что не было, следственно, и тени сопротивления.

«Как дела у вас, юнаки!» спросил офицер чайкашев, приблизившихся к нам в то время, когда мы спешились, чтоб напоить коней.

— Плохо, очень плохо, сударь, — отвечал из среды их старик с белыми волосами и усами. — Я пережил на своем веку много тяжких годин, но такой как ныне не приходилось еще видеть нам, бедным чайкашам! Посмотрите на деревню! Сколько в ней было храбрых молодцев, когда вы проезжали в третьем году, а теперь она пуста: из пятерых четверо убиты и лежат на поле сражения. В деревне живут одни дети да жены. Из стариков я один остался; другие погибли на войне, или повешены, или сожжены.....

«Бог даст мирное время и урожайный год, и все поправится,» сказал офицер, стараясь их утешить. «Вы выстроите новые домы и.....» — Для урожая нужны рабочие руки, поговаривал мой отец — возразил другой, — а откуда же рук достать, когда деревня опустела? Десяти да [253] двенадцатилетние ребята ходят уже на работу, а проку нет; лучшая часть наших полей не обработана!

— Как мы, чайкаши, жертвовали жизнию и имуществом, так не жертвовал никто во всей Австрии, примолвил третий; наши тринадцать деревень потеряли больше народа, чем иное государство. А кто об нас вспомнит?

«Вам назначили денежное вспоможение!» возразил офицер. — Да знаете ли по скольку досталось на человека? По 30-ти крейцеров (40 коп. сер.) К чему же они послужат? На эти тридцать крейцеров домы ли строить, или спасать себя от голодной смерти, или, чего доброго, всему помочь за один раз? Война тянулась два года, сударь, а до жатвы еще далеко!

Женщина в черных лохмотьях приблизилась к нам, прося милостыни.

— Смотрите — продолжал наш собеседник, – виданное ли это дело в Чайкашском батальоне? Мы народ бедный, но прежде у нас помиру не ходили.

Господин! сказала женщина с умоляющим взглядом, вот уже второй день мне не на что купить кусок хлеба для детей. Мой муж убит под Качем, и вы там сражались. Дайте нам хлеба; муж будет на небе за вас Бога молить!

«Не надоедай господам!» возразил старый чайкаш, «и у нас нет пирогов.»

— Тем лучше, напротив: господа узнают [254] наше настоящее положение, – прервал вспыльчивый собеседник: кто же раскажет Императору про наши дела! Те, которые могли бы о нас говорить, не говорят; мы же, хотя лучше других умели бы описать свое положение, да не можем дойти до Императора; так пусть же кто нибудь про нас поговорит.

«Тише, тише!» возразил старик, стараясь его остановить: «ведь это не так легко, как ты думает, а кто знает, мы, с помощию Божиею, может быть сами собою оправимся.»

— Сами собою! воскликнул молодой чайкаш, который не хотел лишиться случая излить все, чем сердце его было преисполнено. Сами собою...»

Но чайкаши не дали ему кончить, и оттолкнули его в сторону. Старик, между тем, заметил предложение, сделанное нам, известить Австрийского Императора о бедственном положении чайкашев и, обратившись к моему спутнику, умолял его не забыть этой просьбы, когда он возвратится в столицу.


Комментарии

1. В то время, когда с разрешения Правительства, у вас производится сбор в пользу православных церквей, разрушенных мадьярами в Бачке и Банате, мы считаем не лишним представить читателям описание того положения, в котором находятся эти страны в настоящее время.

2. Стратимирович.

3. Где разбит был Стратимировичем.

Текст воспроизведен по изданию: Отрывки из путешествия по областям Дуная // Журнал для чтения воспитанникам военно-учебных заведений, Том 89. № 355. 1851

© текст - ??. 1851
© сетевая версия - Тhietmar. 2017
©
OCR - Андреев-Попович И. 2017
© дизайн - Войтехович А. 2001
© ЖЧВВУЗ. 1851