СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

КОВАЛЕВСКИЙ Е. П.

ЧЕТЫРЕ МЕСЯЦА В ЧЕРНОГОРИИ

РОВЦЫ

5(17) августа

Опять надобно было переправляться через Морачу: мост черногорского устройства, только короче, нежели мост в Марках и несколько шире: именно, в бревно длины, в три — ширины: зато его надобно было переходить, а не переползать. И теперь морозная дрожь пробегает [108] по телу при воспоминании, как скрипел и шевелился он под моей пятой, и голова кружится, от оглушающего шума Морачи. К одному я никак не могу привыкнуть в Черногории — к этим животрепещущим мостам, может, потому, что, к счастию, они редко встречаются. А черногорец, навьюченный своею тяжестью, иногда влача за собою барана, который упирается и бодает, идет также ловко и небрежно, как бы по гладе.

Вблизи моста, где река Морача образует глубь, под утесом, далеко выдавшимся и совершенно нависшим над нею, говорят, живет в самом омуте человек, и нередко выплывает на поверхность воды; проводник наш видел, как этот житель пучины бросился в нее с ужасного утеса и скрылся; другие слышали его голос. Некоторые полагают, что это не человек, а змии, иные — что это дух или дьявол. Я держусь последнего мнения, потому что место чрезвычайно удобно и привольно для временной квартиры дьявола, особенно, если он романического расположения и пленяется красотами природы.

— Это еще что такое? — воскликнул я невольно, указывая на нечто живое, движущееся, висящее между небом и быстриною реки.

— Ничто, — отвечал равнодушно один из черногорцев.

— Как «ничто!» — воскликнул я, подходя ближе к реке и пораженный пуще прежнего: — ведь это человек!

— Долазит на ту банду (переходит на ту сторону), — отвечал он, зевая во весь рот.

Подлинно «долазит», — подумал я, — только этого «лазания» не доставало мне.

В том месте, где река, стесненная крутыми берегами, собрала воды свои в русло, более узкое, и тем [109] быстрее, тем сердитее мчала их — в том месте были перекинуты с одного берега на другой две жерди, в два бревна длиною, поддерживаемые на середине реки двумя высокими стойками, кое-как скрепленными вверху, еще хуже укрепленными внизу, в воде, между валунами камней. Бревна были au naturel, в их коре, с выдавшимися выпуклостями и неровностями, а потому во многих местах расходились, одно возвышалось над другим, представляя, таким образом, ломаную линию. О перилах не было и помину. По этому-то фантастическому мосту переходил, — нет, не переходил, я не умею определить этого движения человеческого тела, — переползал человек, оседлав верхом обе перекладины и заменив для своего движения ноги руками.

— Скорее переправлюсь я через реку верхом на дьяволе, — воскликнул я, и, за неимением на ту пору в наличности черта, уже закинул ногу через перекладину, повинуясь необходимости.

Добрый мой спутник снабдил меня нужными наставлениями, отправляя в это нового рода путешествие:

— Не гляди вниз, — говорил он, — не то закружится голова и найдет одурь.

У нас наоборот, — подумал я, — одурь находит на тех, которые глядят очень высоко.

— Не оборачивайся назад, не гляди по сторонам, не гляди никуда — зарябит в глазах.

— Что ж, зажмуриться, что ли? — спросил я его.

— О, сохрани Боже, — воскликнул он, испугавшись самой мысли, — назовут трусом; надобно глядеть весело, но ничего не видеть, ничего не слышать, ни о чем не думать.

Более всего советовал он мне крепко держаться за перекладины и не ползти, потому что, в таком случае, притягивая свое тело к точке опоры рук, с тем вместе тянешь к себе перекладины и легко можешь их сдвинуть, но должно только [110] опираться об них и, приподымаясь несколько, так сказать, перескакивать все вперед и вперед.

— Есть, — произнес я, скрепив сердце, и, благословясь внутренне, отправился в путь скачком-ползком. Дорогой я имел довольно времени, чтобы рассуждать о порядке возникающих искусств, между которыми этот мост должно было поставить в самой голове; но было не до рассуждений. Я, однако, начинал привыкать к своему положению, как вдруг, взглянув нечаянно вперед, остолбенел и остался недвижим. Одно из двух бревен следующей половины моста вышло из своего гнезда, и тем концом, который был обращен ко мне, и, следовательно, находился на самой середине Морачи, едва касалось подставок, едва задевало их половиной своей оконечности; казалось, малейшее движение низвергнет его в бездну. По какому-то инстинкту я обернулся назад: воздушное пространство около пяти саженей за мною и передо мною отделяло меня от земли; потом взглянул нечаянно вниз: бездна была подо мною, волны кипели и рвались из ущелья с оглушающим шумом, брызги долетали до меня; я обратил взор свой к небу — тщетная надежда. Голова закружилась, сердце сжалось, я пошатнулся и едва не потерял равновесия; но это было один миг. Рассудок взял власть свою. Легко было убедиться в физической невозможности вернуться назад: для этого нужно было сделать над бездною сальто-мортале, на который у меня не было ни искусства, ни охоты; другая вспавшая мне мысль была — всползти вниз по стойке, на которую опирался мост; но если бы я и достиг реки, то как удержаться на стремнине, катящей валуны камней на пути своем? Я оставил и эту мысль и, не колеблясь более ни минуты, отправился [111] вперед, не касаясь руками к полуниспадающей перекладине, и если задевал ее ногою, то только для того, чтобы прижать к другой. Тщетное усилие; она колебалась подо мной при каждом движении и тело мое, опираясь всею тяжестью на одну зыбкую перекладину, с трудом сохраняло равновесие. Обетованный берег был, однако, близок; измученный беспрестанным усилием и желанием достигнуть земли, я забыл благоразумие и решился соскочить на берег с моста; упершись об него всею силою, я занес одну ногу в воздух — вдруг зыбкая перекладина полетела в стремнину... Но я уже стоял на земле, я уже дышал свободно.

МОРАЧСКИЙ МОНАСТЫРЬ

(18) августа

Округ Морачи отличается совершенно особенным характером, как в отношении физическом, так и по своему политическому положению. Он покрыт горами более возвышенными, нежели остальная часть Черногории, но эти горы не представляют нагого, разрушенного скелета природы, как в Катунской нахии, застланы зеленью и увенчаны лесами огромных размеров; никогда не видал я таких громадных елей и буков, [112] как в Морачи; здешние черешневые деревья толще и выше наших северных берез. Почва тучна повсюду; климат прелестный; черногорец других нахий с завистью говорит об изобилии вод Морачи. Диких зверей и рыбы множество. Но, при всем том, Морача, отрезанная от остальной Черногории своими громадными горами, окруженная с других сторон турками и находящаяся с ними в вечной войне — дика и бедна в высшей степени. Для морачанина нет сбыта его скудных произведений; здесь нет базара; в соседственные турецкие города для него заперт вход, Катаро очень далек; один Спуж, отстоящий за два дня пешего пути отсюда, находящийся во временном мире с Черногорией, иногда посещается морачскими женщинами, пригоняющими сюда свои стада; но Спуж так же небогат; сбыт в нем труден, и каким случайностям он подвержен! Нередко морачанин, пригнавший в Спуж стада свои, застает его в разрыве с Черногорией и теряет свое единственное достояние. В Мораче почти невидно денег в обороте; мена составляет и теперь основание торговли, а добыча, взятая в битвах, едва ли не единственный ее предмет. Правда, этой добычи вдоволь, потому что не проходит недели, чтобы морачане не дрались в каком-нибудь краю своих или турецких владений, но победа иногда, хотя очень редко, изменяет им, и награбленное добро грабежом исчезает. Купцы не заходят сюда ни для покупки, ни для продажи; сколько запомнят старики, я был единственный иностранец, проникнувший в Морачу, и потому, чудно ли, что народ собирался смотреть на меня, как на диво; ни один владыка не посещал этот край. Не странно ли: источники Нила [113] видели путешественников чуждых и дальних им стран, а Морача, уголок Европы, остается для нее terra incognita и не возбуждает ничьего любопытства: на самых картах она не существует. А между тем в Мораче считается до 1200 оруженосцев, и каких! Каждый из них считает за собою пять-шесть, иные — двадцать турецких голов. Здесь сила и важность края измеряется числом и храбростию оруженосцев; прочие люди не идут в счет.

Морача, подобно другим нахиям Черногории, имеет свой подвиг славы, свою громкую победу, которой вполне может гордиться. Что за народ!.. Его история — гомеровская поэма! Я только расскажу вам, и то в нескольких словах, присоединение Морачи к Черногории.

Двадцать лет тому назад святопочивший владыка прислал «поздрав и книгу» воеводам, главарям и народу Морачи: он приглашал их присоединиться к своей пастве, к своему народу, коснулся их религии, пощекотал честолюбие укором данников турецких, польстил свободою, которую черногорец не отдаст за Царствие Небесное. Этого было достаточно. Морачане всполохнулись; не мысля о последствиях, без всякой надежды на постороннюю помощь, даже без запасу пороху, они объявили себя независимыми от турок. Должно было ожидать, что турки не легко откажутся от своего владычества над ними и не снесут терпеливо оскорбления, нанесенного горстию раев; так и случилось: они ударили отвсюду на Морачу с твердым намерением покорить или уничтожить народ. Морачане не оставляли ружья: днем они отражали врагов, в десять раз сильнее их; ночью нападали на них. Стесняемые отвсюду, они укрывались в недоступных [114] пещерах; осажденные и там; терпели по нескольку дней голод и жажду; иногда им удавалось находить другой выход в пещере, и тогда, едва ускользнув от смерти, вдруг падали, словно с неба, на турков. Сами женщины участвовали в битвах; в семействах, где было четыре-пять мужчин, едва оставался один; но вскоре морачане испытали беду, ужаснее всех бед в военное время — недостаток пороху, и в то же время услышали о приближении Дели-паши Ибрагима с 12 т. войска... Положение было ужасное. Они послали в Белопавличи и Пипери (округи Черногории) просить помощи войском; между тем женщины их начали умудряться делать порох и достигли этого искусства, хотя в посредственной степени; должно сказать, что никогда порох не был так кстати, как в ту пору, потому что Дели-паша пришел ранее, чем его ожидали, и когда еще не подоспели на помощь пиперяне и белопавличи, но морачане не уныли: в числе 1000 человек встретили турок смело и после кровопролитной сечи, продолжавшейся целый день, разбили и прогнали их. Это было 17-го сентября 1820 года, день славный в памяти морачан! В этот день они отрезали 1700 турецких голов и усталые, — заметил мне с прискорбием рассказчик, — они оставили много голов не отрубленных. Предоставляю читателю вообразить монастырские стены, украшенные этою нитью голов, выставленных напоказ; в глазах морачан они были милее нити бурмицкого жемчугу.

Не прошло несколько времени, как на вершинах гор, отделяющих Морачу от Калашина, явился новый паша с 7000 войска, чтобы отомстить поражение Дели-паши: о покорении уже не было слова. Морачане [115] собрались; уже они разбили небольшой отряд калашинцев, дерзнувших заглянуть в их горы, как чересчур осторожный паша оставил место своего укрепленного лагеря и удалился со всем воиском внутрь Боснии.

С тех пор свобода и независимость морачан упрочилась; правда, и теперь они ведут беспрерывную войну с турками, но это, большею частию, с отдельными соседственными племенами, а не с так называемым царским войском. В силу этих войн морачане перешли из отражающих в нападающие; далеко оттеснили от себя турков и сделались ужасом соседей.

Монастырь показался перед нами внезапно и нежданно, когда мы были уже в нескольких шагах от него. На утесистом берегу Морачи возвышалась церковь, древняя, славянской архитектуры, предмет благоговейного удивления всей Черногории, предмет ужаса врагов креста, место чудес и славы Господней, единственный остаток от града Стефана, короля сербского, который он соорудил, в котором жил и помер. Непостижимо: два три обсеченных камня — вот все, что осталось от великолепного дворца, от всего города, 600 лет тому построенного, а Диоклея стоит как полуживая! Месть турков разразилась вполне и в несколько приемов над морачским монастырем; всякий раз своего разрушительного набега они силились срыть церковь, и всякий раз, объятые ужасом, гонимые незримою силою, удалялись; так, покинутая всеми, святыня, как бы в укор христианам, спасала сама себя. Предание ознаменовало легендою один утес, почти отвесный и высокий, откуда «во время оно», пораженные чудом, один за одним низверглись 10,000 [116] турков и нашли верную смерть в быстринах Морачи. Утес этот называется «Святым».

Переники мои сделали залп ружей, и вскоре из монастырских стен приветствовали нас так же; вслед за тем раздался залп в стороне: это всех смутило, и мы уже начали высматривать позицию для обороны или нападения, как ответные выстрелы из монастыря успокоили нас: значило — свои и кто-нибудь из почетных! У самых монастырских ворот мы встретились с человеком, покрытым кровью и потом, с отрубленною человеческою головою у седла. Одна борода отличала его от других черногорцев. Он лихо соскочил с коня (в Мораче можно встретить лошадь), радушно приветствовал нас, и, радуясь искренно нежданным гостям, приглашал нас в монастырь… Это был отец игумен.

После обычных лобзаний и речей, я спросил вновь прибывшего, откуда он возвращается?

— С битвы, — отвечал он мимоходом, приглашая меня в келию и переставляя в ней стулья.

— Жарко было? — спросил я так же беззаботно.

— Ничто! Две недели стояли одни против других и никакого толку. Голов с десяток да тысячу баранов!

— Где бились?

— По полю разгульному, по воле юношеской, во славу Св. Петра и господаря, — сказал он, смеясь, и потом прибавил, — где больше, как не близь проклятого Калашина.

Игумен Димитрий, человек лет 35, открытой физиономии, приятного нрава, честный, справедливый, гостеприимный истинно по-славянски; своим юношеством приобрел он славу и всеобщее уважение. Он был [117] простым дьяком при своем предместнике и, несмотря на низкий род, за свою отличную храбрость пострижен в игумены — звание, чрезвычайно уважаемое в Черногории. Отец Димитрий не слишком грамотен, не дальнего ума, зато где больше опасность, где жарче бой, он верно там. Так древле пастыри духовные водили на битву войска для защиты прав и свободы народной; так было и у нас, в незабвенном 1812 году: кто шел тогда, с крестом в руке, перед толпою народного ополчения? Силен Бог славен! Силен народ его, силен беспредельною преданностью вере, силен духом и крепостью, силен силою того, кто для него солнце на небе, краса и гордость на земле, кто для него второе провидение!

Напрасно отец игумен и весь его причет суетились, чтобы сколько-нибудь убрать комнату от груды турецких барабанов, седел, нагаек, обломков зеркал, сапогов, чалм, колокольчиков, всякого оружья, всякого тряпья, всякой дряни, которая была навалена в таком возмутительном беспорядке, что, сколько ни старались сгрудить ее по углам, она то и дело рассыпалась и катилась с шумом и звоном в разные стороны, как бы насмехаясь над человеческим усилием; особенно оказались в этом случае непослушными маленький турецкий барабан и один череп турецкой головы; они то и дело выбивали разные трели, толкаясь друг об друга, и эта голова, своею суетливостью и толкотней, конечно, хотела вознаградить флегму предшествовавшей жизни. Наконец, отец игумен, утомленный нового рода борьбой, оставил все в покое, и это все улеглось как попало, словно разбредшиеся мертвецы, застигнутые врасплох криком петуха: череп, как [118] тут, очутился у ног моих, но я отбросил его от себя далеко, в соседство колокольчиков и других вещей. Из числа одушевленных тварей моей кельи особенно отличались числом и величиною мыши, которых главная квартира была в бочке, тут же стоявшей с яблоками и грушами, и осы, вившиеся целым роем возле другой бочки с медом; сверчки, мухи, пауки и другие меньшего размера насекомые дополняли население моей комнаты; по ночам являлись две кошки и поднимали такую возню с крысами, что со стороны можно было подумать, что у меня шабаш киевских ведьм.

— Какая лепота (Какое великолепие), — сказал однажды переник Блаже, осматривая мою комнату. — Калужер (Монах) — богатый человек: он и сегодня давал нам ракии!

Этот Блажо чрезвычайно забавлял меня своими наивными рассказами; он был лет около 20 и уже приобрел некоторую известность своего храбростию, но обо всем, что не касалось войны, имел самые детские понятия. Ему-то, как родному своему племяннику, поп Иван поручил особенно попечение обо мне, и Блажо сильно гордился этим. Пользуясь родством со мною (вся фамилия одного побратима становится в той же степени родней другого), он приходил безвозбранно в мою комнату, мешал моим занятиям, перерывал мои вещи, делая самые нелепые замечания на их значение, и все это я ему прощал, как своему «стрицу» (Племяннику). [119]

ТАМ ЖЕ, ЧЕТЫРЕ ДНЯ СПУСТЯ

Морачский монастырь основан в 6760 году по сотворении мира, как свидетельствует сохранившаяся грамота, подписанная основателем монастыря, «Стефаном Урошем, по милости Божией кралем и с Богом самодержицем сербским». Церковь сохранила свои стены, прочно сложенные из тесанного известкового туфа; только мраморные колонны у входа и у дверей, разделяющих церковь надвое, несколько пострадали: блестящая полировка их, вероятно, возбуждала жадность турков. Не так было во внутренности храма: от великолепия времен сербских королей остался только гроб короля Стефана, не движим и не раскрыт, несмотря на все усилия магометан и христиан; первые думали найти в нем сокрытые сокровища, вторые — нетленное тело; страшною грозою и пламенем были отражаемы поклонники луны; не удалось и христианам достигнуть своей цели. Гробница — полированного мрамора; на ней нет ни изображения, ни надписи: последняя, вероятно, была на особенной металлической доске. Церковные двери, долго скрываемые в одной из пещер, теперь находятся в церкви, на прежнем месте и в прежней красе; они покрыты разными узорчатыми изображениями, чрезвычайно искусно сделанными в мозаике из черного дерева и слоновой кости. Еще несколько живописных изображений в левом притворе алтаря и надпись над дверями, и вот все, что сохранилось от времен [120] построения церкви: свинцовой кровли, служившей некогда удивлением, нет и в помине, а заменяет ее деревянная, довольно красиво сложенная из коротеньких угольников бука. 300 лет тому назад эта церковь была обновлена и расписана внутри, во все стены, изображениями святых и чудес их; эта живопись осталась и поныне; она далеко безыскусственней той, которая сохранилась от времен Стефана и своей простотой может сравниться только с господствующею ныне в Черногории и в нашем Суздале. Церковь имеет вид греческого креста; части ее соразмерны; купол величествен.

Калужер всюду сопутствовал мне; он поражал меня довольно точными и подробными рассказами многих событий сербской истории. Зная, что ни одна печатная книга не заходила сюда, я изъявил свое удивление его учености.

— Мне рассказывал покойный архимандрит, — отвечал он.

— А откуда архимандрит почерпнул эту мудрость?

— Откуда? Видишь, всюду писанные книги: их будет добрых три вьюка ослиных и только одних церковных; мирских было еще больше.

— Где ж, они? — прервал я с возрастающим любопытством.

— Архимандрит сказал: не подобает мирским книгам храниться в храме Господнем и перенес их в свой дом.

— Ну?

— Дом сгорел, а с ним и книги.

Увы! И как равнодушно, как холодно рассказывал он о потере этой, может быть, исторической сокровищницы.

— Были сваковские (всякие) книги, — говорил он, — и про царей, и про серомахов разных, а пуще всего про Сербию, да про султана, да про Белого Царя.

Я перебрал по книге, по листку, все писанное, хранившееся в церкви; действительно, книги были [121] большею частию церковные или духовные, некоторые восходили к отдаленному времени и писаны на коже, другие — на пергаменте; только две книги светского содержания; одна заключала в себе беспорядочное собрание исторических отрывков о некоторых народах и великих людях древности: здесь были, так сказать, вклеены без всякого разбора повествования «о славном Риме, о Великом Александре, о Ноевом потопе, о Перикле и Аристотеле» — и проч.; другая — судя по письму и слогу — новее; ее должно отнести ко временам последних королей сербских: содержание ее довольно замысловато: это путешествие некоего Ефрема в Вифлеем, исполненное приключений и вымыслов баснословных.

Между клочками бумаг я нашел довольно хорошо сохранившуюся грамоту на построение храма, подписанную рукой самого Стефана: это узкий свиток, длиною аршина в два, подобный нашим старым свиткам, обозначающий со всею подробностию земли, урочища, рыбные ловли и разные привилегии, дарованные храму. Грамота некоторым образом указывает на обширность владении сербских королей во время Стефана и важность Морачского монастыря. Это один из фактов, доказывающих законность нынешних владений (не исключая и Грахова) Черногории; Черногории, которая после падения королей сербских одна сохранила в себе ее независимость, ее народность, ее герб, а вследствие этого — права самобытности, которые древнее и законнее прав многих существующих держав.

Множество найденных мною турецких фирманов и разных письмен остались не разобранными и не поясненными; судя по некоторым находящимся на них [122] заметкам по-сербски, иные утверждают неприкосновенность прав духовенства и церквей.

Газеты недавнего времени провозгласили во всеуслышание и со всею подробностию истины, что некто, званием монаха, родом серб, нашел в Морачском монастыре, в раскрытом им гробе, множество исторических, чрезвычайно любопытных свитков и книг, которые поясняют древнюю историю славянских народов; вслед за тем они возвестили, что все это пуф. Здесь было место открыть истину этого события, и я рассказал его отцу игумену со всею газетною подробностию: он слушал, не сводя с меня глаз, с вниманием и любопытством дикого, слушающего вести европейского мира; для игумена казалось непостижимым, что люди знают о существовании Морачского монастыря, между тем, как со времен королей Сербии никто не посещал его, кроме разве странствующего, неграмотного монаха, да турецкого сборщика податей, являвшегося некогда в урочное время за гарачем (податью). Игумен, наконец, выразумел меня и пояснил это обстоятельство. Действительно, около года тому назад заходил сюда один монах, как водится, ел, пил, платил за гостеприимство рассказами всяких небылиц, которые слушаются с такою жадностию в глуши и, наконец, по истечении двух недель ушел тайно из монастыря, похитив из сундука беремя книг. С этими книгами он явился в Сербии; а отец игумен очень был рад, что опросталась часть сундука, куда он поспешил сложить кое-что из своего добра. Он, впрочем, уверял, и я вполне верю, что это книги были церковные — Псалтырь, Евангелие и проч. Гроб же Стефана, единственный в церкви, стоит по-прежнему [123] неприкосновен. Не говоря о сверхъестественной силе, охраняющей его, нужны десятки людей, чтобы сдвинуть с места тяжелую крышу гробницы.

Геологические мои разыскания открыли близь Морачского монастыря старинные копи, в которых видны были признаки медной зелени; это дает повод предполагать здесь добычу и обработку медных руд времен отдаленных тем более, что изобилие лесу и воды в соседстве копей представляет все средства для горнозаводского дела (см. геологическое описание).

КОМ

14(26) августа

В Васовичах мы узнали, что комские пастыри ведут постоянную войну или, правильнее, взаимное опустошение и грабежи с Климентами, соседственными с ними племенами, славянами по происхождению, магометанами но религии, подданными Турции, что они, вместе со своими катунями, прогнаны далеко с вершин Кома, что, наконец, не проходит двух дней и особенно ночей сряду, чтобы Клименты не нападали на комские станы: это не поколебало, однако, нашу решимость, мы даже не дождались подкрепления своему небольшому отряду и, [124] переночевав в Васовичах, отправились к цели своего путешествия. Подымаясь по крутой, почти отвесной тропе до самой ночи, мы шли по узкому гребню; на полпути между Васовичами и Комом видели с левой стороны Калашин, с правой — Клименты: с той и другой могли ждать нападения, и тогда наше положение было бы довольно опасно, потому что на узком хребте нельзя было проходить иначе, как гусем, один за другим, или, много, по два рядом, нельзя было ускорить шага. Наши люди беспрестанно забегали по сторонам для разведок, мелькали над пропастями, в которые страшно было взглянуть и над которыми может проскользнуть только черногорец. Так шли мы до крайнего, со стороны комской высоты, катуня, где решились провести ночь, несмотря на то, что здесь подтвердилось на месте все слышанное нами в Васовичах.

Ночь. Какая ночь! Едва мгла начала опускаться долу, все стада были укрыты близь балаганов, и в катуни настала тишина, будто бы он внезапно опустел или превратился в кладбище — сравнение тем более близкое, что эти закоптелые от дыма шалаши были точно могилы. Огонек повсюду угас; мы должны были потушить и свой, хотя холод пробивал нас до костей: мы уже находились в области снега. Зато вершины гор ожили самою шумною жизнью. Пастыри, разместившись на них, составили цепь вокруг всего катуня, в довольно дальнем от него расстоянии; перебегая с одной вершины на другую и забегая далеко в горы, они наполняли воздух такими пронзительными криками, которых верно не удастся мне услышать в другой раз до страшного суда; подстрекаемые ими сотни собак выли и заливались лаем всю ночь неумолкно: этот шум, [125] вторясь эхом и звучно отдаваясь в горах, мог скорее пробудить мертвого, чем усыпить живого, и то сказать, что было не до сна: из нас едва ли кто задремал в эту ночь, несмотря на усталость предшествовавшего дня. Уже перед зарей, когда сон начинал ломить самых бдительных, когда крики пастырей становились не так громки и часты, вдруг раздался выстрел, за ним десяток других, и настала совершенная тишина. В одно мгновение каждый из нас с ружьем в руке стоял на своем месте в балагане, кое-как укрепленном плетнем и кучами хвороста, в котором запутался бы в потемках сам Кара-Махмут, совершенство удальства и ловкости между черногорцами. Так прождали мы до утра, когда пришли нам обяснить причину тревоги: небольшая чета прокралась было мимо сторожевого пастыря, но в темноте сбилась с пути и наткнулась на другого: отсюда перестрелка; чета убежала, унеся с собою одного раненого из своих; невозможно было преследовать ее в темноте тем более, что это могло быть только ложное нападение и где-нибудь могла скрываться засада: обыкновенная военная хитрость туземцев.

Еще заря не свела туманов с покатостей гор и красовалась только на вершинах, а мы были уже на пути.

И вот я, наконец, на высоте Кома (Высоту Кома, по моему барометрическому вычислению, можно полагать в 10,000 футов от горизонта моря), у цели давнишних своих желаний! Как легко здесь дышать, я верно в эту пору выше всех на земле... Но я не за тем только пришел сюда, чтобы спугнуть горного орла и [126] омыться в тучах поднебесных, а потому отправляю вас к своему геологическому обозрению края. Но грустно расстаться с Комом, которого я, наконец, с такими усилиями достигнул, с Комом, этою путеводною звездою окрестности более чем на 100 верст в радиусе от него. Нет, я останусь здесь; я буду ждать чуда! Чудеса на каждом шагу в Черногории, так как им не быть здесь… И чудо совершилось.

На противоположной главе Кома, двуглавого, подобно орлу славянскому, взвился из-за камня дымок.

— Что бы это было? — спросил я черногорца; — кажется, наших в той стороне нет, да и огонь им запрещено раскладывать; не накликать же на себя беду.

— Нет, то не наши, да и не чужие, — отвечал мне черногорец значительно.

— Так чьи же?

— Там уже давно поселился вилла (Это род пери; в него твердо веруют многие славянские племена и черногорцы особенно) и, видно, хочет показать, что рад нашему приходу.

— А, понимаю!

Вдруг раздался ужасный крик; о, да вы не знаете, что такое крик черногорца в горах! Если здесь существует какое-либо искусство, то это, конечно, вести речь между собою на дальнем друг от друга расстоянии. Разделенные стремнинами и утесами, через которые даже и черногорцам трудно перейти, они переговариваются между собою на расстоянии чрезвычайно дальнем; прикладывая ладонь ко рту с той стороны, откуда ветер, чтобы не относило звука их слов и, произнося почти слово за словом, чтобы эхо не могло изменить смысл речи, они говорят, и эхо от горы до ущелья передает их слова нередко громче, чем они были произнесены в начале, но это такой звук, от [127] которого невольно содрогнешься: его-то мы и услышали так внезапно, занятые тихою беседою о нашем добром духе; вслед за тем показался на вершине человек. Он шел прямо к нам, возвещенный раздавшимся криком, с ружьем за плечами, без опасения и без угроз. Пошли обычные приветствия. Удивления встречи не было, потому что черногорцы, как все азиатцы, ничему не удивляются или, лучше сказать, никогда не выказывают своего удивления: им все обычно. Пришлец сам видел виллу и сообщил нам много любопытного о нем.

—Ты, конечно, затем сюда и пришел, — спросил я, — чтобы увидеть его и утешить в юдольской жизни?

— Не совсем так, — сказал он таинственно, поглядывая на окружающих: — надобно нам поговорить наедине.

— Ба, да неужели же ты меня искал здесь, на вершине Кома?

— Кого нужно для доброго дела, того не ищешь: Бог сам посылает.

— Ага!

Мы остались одни, пришлец показал мне сверток бумаги: письмо, гляжу, герб европейский, о, герб слишком известный.

— Письмо не ко мне, — сказал я, возвращая его; — оно к васовичанам и уже распечатано; ты неверный посланец.

— Верный! — отвечал он и перекрестился крестом нашим.

— Чего ты от меня желаешь?

— Прочитайте письмо.

Я читал и дивился! Один европейский авантюрист, ссылаясь на права своего княжества, выменянного им за собаку у туземцев, требовал, чтобы одно из окрестных племен отдалось ему в удел — только! — обещая ему за то и честь, и славу, и покровительство своей державы и Бог знает что… Но Бог с ним! Оставим его. Видно, честолюбию тесно становится в Европе, и оно двинулось на Ком! А, право, жаль! Оно осквернит собою край неба и верно сгонит с Кома [128] бедного виллу, в которого так твердо веруют окрестные жители.

ОБЩЕЕ ОБОЗРЕНИЕ ЧЕРНОГОРИЯ

Теперь, проживши более четырех месяцев в Черногории и обозревши ее во всех направлениях, я могу с некоторою уверенностию изменить существующий доселе на географических картах вид ее и те несправедливые о ней понятия, которые распространены в Европе.

Черногория окружена с трех сторон турецкими владениями в следующем порядке, начиная с северо-запада: Герцеговиной, частию Боснии, Зетой и Албанией, а с четвертой, юго-западной, австрийскою провинцией Боко-ди-Катаро, или Австрийскою Албанией. Таким образом, загражденная с моря от всякого истока из гор своих, Черногория находится в совершенном отчуждении от Европы, заключена сама в себе, существует одними своими средствами, одними своими ограниченными произведениями, почти без торговли, и если нуждается в чем, то это только в порохе. Зато, если это совершенное отчуждение Черногории устранило ее от западного образования, искусств, то тем не [129] менее и от западных заблуждений, расслабления духа и тела: болезни сифилитические здесь неизвестны. Черногория бедна. Все ее произведения ограничиваются самым незначительным количеством хлеба, кукурузы особенно, частию — винограда, из которого они выделывают для себя вино, и рыбным промыслом в озере Скутари. Лов рыбы, известной на итальянских берегах под именем скоранцы, производится в пользу владыки; наконец, скотоводство составляет главнейшую отрасль промышленности Черногории; оно доставляет им необходимые потребности жизни и возможность добывать за избыток его произведений соль в Катаре, некоторые принадлежности оружия на границах Турции и порох, где только можно добыть его. Нынешняя Черногория, однако, во времена владычества Рима процветала торговлею: ясно видны остатки пути, который вел из восточных провинций, из самого Константинополя, может быть, к Адриатике, перерезывая северную часть Черногории, по долине Морачи к Никшичам и через Грахово к морю. Между тем водная система обтекает продольную часть Черногории с восточной стороны: река Морача и Черноевич, особенно первая, при незначительном ее течении, представляет удобную линию сообщения с озером Скутари, а из него, через реку Боляну, с Адриатическим морем. Но этот путь возбранен для Черногории. Несмотря на соседство Адриатического моря, оно недоступнее для нее, чем для какой-либо из европейских держав. Черногорцам суждено глядеть на море и не наглядеться, вечно желать его и, едва достигнув обетованных берегов, видеть, как море бежит от них!

Все богатство черногорца в себе и на себе: в груди [130] своей хранит он залог независимости — сокровище, за которое он не пожалеет Царства Небесного; на себе — все свое богатство, состоящее в оружии, ценность которого иногда простирается до 1000 рублей. Он дерется большею частию на границах своего племени, так сказать, на пороге своей избы, перед глазами семьи, с которою тесно связан, если не чувством нежной страсти, то собственною славой, а слава стоит у него прежде всего: малейшее оскорбление врага семье черногорца покрывает его неизгладимым стыдом.

Черногория делится на собственную Черногорию и Бердь (Брд), впоследствии к ней присоединившуюся. Собственная Черногория, равно как и Бердь, подразделяется и на четыре нахии, или округа; прилагаю здесь небольшую табличку народонаселения и силы всей Черногории. [131]

БОКО ДИ-КАТАРО

Несколько раз был я в Катаре, живал в нем по неделе, собирал о нем всевозможные сведения и принимался за перо, чтобы, по обещанию, по необходимости, поговорить о нем, как о соседе добром или злом Черногории, смотря по обстоятельствам, которой судьбу он часто разделял, с которою связан одноплеменством большей части своих жителей, географическим положением, единственным местом торговли черногорской; с которою нередко соединен взаимною дружбою, чаще разделен неприязнию, — но всякий раз перо падало из рук, предмет ускользал от мысли, сердце не лежало к нему. Теперь только, покидая Катаро, я решился выполнить обещание, данное вначале.

Провинция Боко-ди-Катаро лежит вдоль юго-западной границы Черногории; южною частию примыкает к турецким владениям, а на севере отделяется от Рагузы узкою полосою земли, некогда добровольно уступленною Рагузскою республикой Турецкой империи во время владычества венециан в Боко-ди-Катаро, для того единственно, чтобы не быть в соседстве с этой властолюбивой царицею Адриатики: таковы были отношения христианских держав между собою, эти взаимные отношения всего более способствовали распространению магометанской власти в Европе. На западе провинция Катаро обхватывает своими тесными [133] объятиями залив Боко-ди-Катаро, один из превосходнейших в мире, который может приютить флот всей Европы, на котором еще недавно реял флаг Венеции и сшибались корабли российско-английские с французскими; но который теперь пуст и уныл, и как бы с грустным самоотвержением лелеет на мощных раменах своих бедные купеческие суда.

Провинция Боко-ди-Катаро, известная более под именем Австрийской Албании, имеет 33.405 жителей. За исключением незначительного числа итальянцев все они славянского происхождения; 25.555 человек православного исповедания, остальные 9.850 римско-католического. Говорят поморяне итальянским языком, венецианского наречия, а жители внутренней земли — славянским языком, сербского наречия, отличающимся от языка черногорцев только большею примесью слов итальянских и немецких. Пишут католики латинскими буквами, а прочие — славянскими. Провинция разделена на три округа: Катаро, Ново и Будву (претории), которые подразделяются на общины и племена, управляются окружными капитанами, а общества — старшинами, князьями и барьяктарами, которые, по заведенному обычаю, избираются каждые три года. Боко-ди-Катаро составляет часть Далмации и находится в непосредственной зависимости от ее губернатора. Управление ее не совсем подведено под общий уровень австрийских положений: некоторые туземные законы и обычаи имеют полную силу и, изменяя австрийское законоположение, вводят большую запутанность в управлении и совершенно уничтожают единство и союз между местным правительством и народом. Неприязнь жителей двух различных исповеданий между собою очень заметна: она [134] осталась от старых времен и вкоренилась особенно при венецианском управлении, которое теснило и угнетало всех греко-российского исповедания.

Климат Боко-ди-Катаро жаркий, но здоровый; вредный широко, залетающий с африканских берегов, здесь несколько умягчен чрезвычайно гористым положением края, снег падает очень редко. Здесь растут со всею роскошью южных стран произведения Азии и даже Африки. Есть пальмы! Но люди и прозябания оспаривают друг у друга лоскут земли, который с таким усилием они выпрашивают здесь у природы: повсюду горы и утесы; кое-где полоса земли и та уже, конечно, занята садом оливков и винограда или жильем людей; о просторе нет и помину! Фруктов всех родов изобилие, особенно же здешние смоквы отличаются своею величиною и вкусом.

Катаро — окружной город, местопребывание администратора, батальонного штаба и всех австрийских местных властей. Он скучен по превосходству! Вот жизнь его во время лета: с рассветом он оглашается выстрелами, это стрельба в цель за городом егерей расположенного в округе батальона; на городской площадке кипит базар, если это базарный день, на нем господствуют черногорцы со своими скудными произведениями; кое-где учат и выправляют солдат большею частию одиночным учением, потому что негде вытянуть рядов. Настает полдневный жар и все пустеет в городе; ставни всюду плотно закрыты, люди по домам, мужчины и женщины полу-, если не совсем, раздеты; солнце жжет со всею силою, с трудом можно дышать. Но вот вечереет, ставни понемногу растворяются; кое-где из окна выставляется изнеможенная [135] полдневным зноем головка итальянки с черными лоснящимися волосами, с глазами, полными неги и сладострастия. Ночь: дома настежь! На площадке раздаются звуки страусовых вальсов, выполняемых прекрасным батальонным оркестром. Знать гуляет по взморью — это пора любовной интриги, которая, избегая шума или чужого глаза, скрывается в простенках городского укрепления. Тут жизнь итальянская, завещанная Катару Венецианскою республикою, жизнь, полная любви, с ее интригою, неподкупностию и таинственностию, с кинжалом и сладострастием. Катаро оживляется и в одну ночь проживает целую жизнь...

Я не стану описывать ни длинных обедов в потемках среди белого дня, ни длинных разговоров здешнего большего света — они утомительны, как везде; но не могу умолчать о той радости, которая оживляет изредка город в полуденную пору тишины и утомительного сна, причиною ее бывает Божий дождик, ниспадающий здесь совершенною благодатью; тогда всё спешит подышать воздухом; во многих из здешних улиц нельзя распустить зонтика, так тесны они, и всякий с радостию предает себя всего на жертву небесного потока.

Я так разговорился о Катаре, что вы подумаете — это Бог знает какой город! В нем только 2500 душ, не считая расположенного здесь батальона.

Скажем несколько слов об истории страны. Катаро известен у Плиния под именем римской колонии Асквириума; по его же показанию, он основан сицилийцами, изгнанными из Аскры. В 860 по Р.X. сарацины африканские разрушили Асквириум и часть прилежащего к нему поморья, но вскоре туземцы, [136] соединившись с босняками, изгнали сарацинов и возобновили Асквириум. Говорят, будто бы эти босняки придали ему название Катаро, по месту, откуда были главные их вожди. До 1178 г. Катаро составлял республику с некоторыми изменениями и переворотами под покровительством сербских королей; потом он подпал под власть греческих императоров, но в 1215 году сербские короли опять торжественно приняли его под свое покровительство и распространили его владения. До 1426 года катарцы часто переменяли своих властителей, ратуя то с Рагузою, то с зетскими князьями Баошами, то с Людовиком I, чаще — с Венецией и за Венецию и, наконец, в этом году отдались под ее покровительство, с теми, однако, главными условиями, чтобы, во-первых, Катаро сохранил свое древнее уложение, во-вторых, когда Венецианская республика не будет в состоянии защищать его от внешних врагов, то катарцы властны избрать себе других покровителей или остаться независимою республикой. В 1797 году, по трактату Кампо-Ферийскому, Катаро разделил судьбу Венецианской республики и потом участвовал во всех переворотах Европы, переходя из одних рук в другие. Новейшая его история нам уже известна.

Владыка проводил меня до Катаро; здесь жили мы несколько дней вместе и расстались… Он ушел в горы, я сел на пароход... Долго-долго глядел я на горы ненаглядные, где в уединении, в трудах тяжких было для меня столько радости — на горы, которые скрывали от меня, может быть навсегда, столько близкого, столько родного моему сердцу.

Пароход несся, как нарочно, с быстротою, непривычною австрийским пароходам. От всей Черногории [137] виднелся только Ловчин, путеводная звезда моей души. Но вскоре и Ловчин исчез. Прости, Черногория! Прости, моя милая. Бог даст, увидимся!

В Рагузе жил я долго, поневоле; день казался веком, пока не настало мое искупление. Еще много обязан я милому семейству нашего консула, которое кое-как укоротило длинные для меня дни.

Я посещал многие славянские племена и был везде желанным гостем... Пребывание в Венеции, в Риме, в Неаполе несколько изгладило горькие впечатления, которые оставил во мне выезд из австрийских владений. В марте месяце 1839 года был я уже в Петербурге, а через месяц после — на пути в Бухару!..

Рим и пустыни киргиз-казачьих степей для меня слились воедино. Выражаясь словами кочевого народа, с бытом которого так свыкся впоследствии, я сказал бы: еще пыль, взбитая копытами коня моего, не улеглась на развалинах Рима или, более правдоподобно, еще шум и гул европейского города, живущего двойною, напряженною жизнию, отдавался в ушах моих, а мой страннический шатер уже стоял одиноко в безграничной степи Азии.

ПРИБАВЛЕНИЕ [141]

ГЕОЛОГИЧЕСКИЙ ОЧЕРК ЧЕРНОГОРИИ

Страна, называемая Црна-гора туземцами, Monte-negro — иностранцами (правильнее Monte-nero), Карадак — турками, Черногория — нами, занимает около 100 квадратных географических миль. В политическом своем состоянии Черногория делится, как мы уже сказали, на собственную Черногорию и Бердь (Брд): это деление обозначено самою природой.

Собственная Черногория в естественном отношении имеет свой отдельный характер; девять десятых ее пространства занимают горы, составляющие отроги приморской цепи: они не имеют никакой последовательности в своем направлении, распространены, или разметаны, в неправильных сопках и глыбах, запутаны узлами и сетью, совершенно наги, лишены воды и всякой растительности. Исполненные пещер, они представляют жалкий, сухой скелет природы, покрытый язвами и преданный разрушению. Южная часть Черногории, или Церничская нахия, отличается своими плодоносными равнинами. Северную, возвышеннейшую ее часть, занимает [142] Бердь; горы Берди идут правильными грядами, оставляя место быстрым потокам и рекам, роскошным низменным и горным равнинам; прозябаемость ее замечательна своею силой: ни в южной части Алтая, ни в Тироле не видал я сосен таких огромных размеров.

Для связи целой статьи мы должны развить систему гор, в которую входит Черногория; тем это необходимее, что читатель не может пользоваться при этом существующими картами, полными изумительных ошибок, которые может извинить только одна неприступность края.

Хребет, отделяющий Черногорию от Боснии, идущий от северо-запада на юго-восток, один из высших в этой системе: его можно назвать Комским, потому что гора Ком составляет возвышеннейший пункт ее, и — сравнив мои наблюдения с наблюдениями г. Буэ — можно сказать безошибочно — самый высокий во всей Европейской Турции: высота его около 10,000 футов. На протяжении этой цепи возвышаются над прочими горами: Дормитор на северо-западе до 8,500 футов; ближе к Кому — Яворье, около 6,000 фут., на юге — Корыто, неизмеренное мной, и Кучский, или Малый Ком — более 6,500; обе составляют отроги Кома, а горы Проклятые — настоящее его продолжение; возвышеннейшие их пункты имеют более 7,500 ф. К северу этот хребет нисходит амфитеатром, которого Босния составляет покатость, наклоненную к стороне новой Сербии, и в этой последней — раскинувшуюся равниной, или незначительными (сравнительно) возвышенностями. Покатость Боснии, равно как и часть граничащей к ней Сербии в разрезе своем представляет глинистый сланец серого или красного цвета, прорезываемый толщами сиенита, [143] сиенитового порфира, фельдштейна (возле Шеницы), и частию серпентина (возле Кизлари). В соседстве этих пород находятся серебряные рудники Сребреницы. Золотые руды Злато-бора, возле Ушицы, известны более по имени, которое носят, нежели по произведениям. Богатые железные руды, преимущественно шпатовые, возле Медина, в окрестностях Боньялук, заключены в фортации известняков; грубая обработка этих руд снабжает в изобилии железом всю Турцию.

Эта цепь гор не раздробила племена и народы; уединив их и предоставив собственному произволу, она служит надежнейшим оплотом их независимости. Каждая долина представляет племя независимое и свободное, под турецким ли владычеством или черногорским покровительством считается оно, или не признает ни того ни другого.

Путешествующий от Скутари в Мостар по восточному отклону протянутой между ними горной цепи, преодолев, наконец, все труды на пути, ведущем через стремнины и утесы, налюбовавшись природой, столь разительно напоминающей Тироль, нередко по колено в снегу, частию верхом, частию пешком, нередко ночью для избежания набегов, с радостию видит пред собою Мостар, этот роскошный оазис среди края бедного и дикого; но тот, кому суждено странствовать по западному отклону, ведущему через Черногорию, тот несравненно жальче: здесь нет ни тропы, ни жилья, ни коня… Снега чаще и глубже, природа диче! Тем, однако, не с меньшей радостию приближается он, после долгого пути, к Морачскому монастырю, тем не с меньшим наслаждением помышляет он о роскоши [144] крова и постели, о безопасности, которую представляет неприступность этого места от всех нападений.

На юго-востоке Комский хребет теряется в равнине Косова поля, ознаменованного падением царства, смертию царя и пленом другого! С той же стороны хребта раскинута Лимская равнина, которой красота прославлена албанскими и сербскими поэтами. На юге Зетская, раскаленная зноем равнина составляет подошву хребта. Далее, к западу, вторгается приморская цепь, проходящая чрез нахию Катунскую, о которой мы уже говорили. Она, вместе с покатостями и возвышенностями Комского хребта, составит, впоследствии, предмет наших изысканий. К стороне Черногории, в окрестностях озера Скутари, обгибая его с южной стороны, распространен юрский известняк, который тянется до приморской цепи на запад и, конечно, составляет отрог ее, отторгнутый каким-либо сильным потрясением. Он идет далеко на юг и сливается с Пиндскими отрогами. Хребты Шар и Комский, или отроги последнего — горы Проклятые, составляют своими оконечностями почти полукруг, обращенный выпуклою стороною к западу; он отделяется от отрогов Балкана горною покатостию, на которой возвышаются горы Пеклень, Голыш и Люботин.

Это разделение пространных хребтов, так перемешанное на картах, достойно особенного изучения; но оно слишком бы отвлекло нас от предмета статьи. Нельзя, однако, не обратить внимания на некоторое сходство древних известняков начальных отраслей Балкана с такими же известняками, входящими в состав Алтая и Урала.

Возвышенность, омываемая белою Дриной, имеющая [145] около 1000 футов над поверхностью моря и состоящая из глин и слоистых известняков, отделена полосою юрского известняка от наносов Скутари и, следовательно, не составляет продолжения их, как бы можно судить с первого взгляда; по левую сторону Дрины, близь устья ее, находятся диориты и змеевики, в вершине — известковый камень, из которого исторгается Дрина уже быстрой рекою, как река Черноевич, обогатившись подземными водами в своем дальнем и невидимом течении.

Подобно Комской гряде, поставившей твердыни Боснии, Черногории и местами раздробленным ею племенам, описанные отроги Дрины оградили независимость сильного поколения Мирдит (Миртид многих карт). Излияние диоритов и серпентина в стране Мирдитов не было ль причиною этого поднятия с южной стороны Комского хребта и не дало ль им той пологости к северу, которую мы заметили в Боснии, противопоставив на юго-востоке недосягаемые утесы и стремнины? Не есть ли это промысл провидения, приуготовившего таким образом твердыни для христиан, которые впоследствии нашли здесь убежище и свободу от преследования и набегов?

Теперь обратимся к Черногории.

Две главнейшие отрасли гор занимают Черногорию; одна, отделяющая ее от австрийских владений, имеет свое направление от севера на юго-восток, составляя отроги приморских Далматийских Альпов. Она распространена, как я уже заметил, по всей собственной Черногории и восстает более правильною грядою, переходя в Албанию. Другая, отделяющая северную Черногорию, или собственно Бердь, от турецких владений, [146] составляет правильный, возвышенный кряж гор, который идет от запада на юго-восток и дает начало многим другим отрогам.

Господствующая формация приморской цепи есть, без сомнения, известковый камень. Мы отличим здесь два главных его вида. Один древнее по образованию, большею частию плотен, зеленоватого цвета, нередко проникнут известковым шпатом или окрашен железным окислом и, за исключением неявственных грифитов и энкринитов, не содержит в себе, сколько мне известно, остатков органических веществ. Этот первый известняк должно отнести к известняку, известному под именем альпийского известняка, или цехштейна. Он занимает часть северной Далмации и Кроации и через Боснию вторгается в северо-западную Черногорию, сливаясь с нашим вторым, или Комским хребтом и, может быть, подчиняясь ему. На севере он идет до Фиуме и Триеста и потом соединяется с другими горами в Краине.

Другой, младший член известняков, принадлежит к формации юрской; он нередко бывает перемешан с листочками известкового шпата и, как мы заметили, вообще изобилует пещерами, распространен почти на всех островах Адриатического моря и через Боко-ди-Катаро вторгается в собственную Черногорию, или нахию Катунскую. Парч видел некоторое отличие его, совершенно переходящее в мел, на острове Меледе; мне случалось встретить тоже возле Пераста. Сюда должно отнести туф, заключающий в себе раковины Cyclostoma elegans, succinea amphibia, paludiana и другие.

Возвышенные пункты формации юрских известняков в Черногории: Ловчин на западе (около 6 т. фут. над [147] поверхностию моря), Суторман на юге, Большой и Малый Гарач на севере; от них горы нисходят, понижаясь амфитеатром, к Цетинской долине, одной из обширнейших в Черногории, исключая Церничскую, имеющую свой особенный характер.

Река Иван Бегово-Черноевич составляет глубокую падь, заключенную в боковых утесах; она выходит из пещеры, и у самого своего истока уже судоходна для больших ладей; другая река в собственной Черногории – Церничка, орошающая означенную нами плодородную долину; каждая из них протекает около 10 верст в длину и обе надают в озеро Скутари, первая – с северной, а вторая – с западной стороны. Катунская нахия, составляющая половину всей Черногории, совершенно лишена проточной воды на поверхности; Ловчин, которого пади, пещеры и частию вершины всегда покрыты снегом, и некоторые другие пещеры снабжают ее водою; иногда с трудом добывают проточную воду из подземных рек, прорезывающих Черногорию в различных направлениях и показывающихся иногда на дне падей. Вообще подземная жизнь обнаруживается здесь с большою силой; Черногория изрыта пещерами, из которых некоторые своею обширностью и чудесными сталактитами напоминают Адельсбергскую пещеру; в них нередко заключены озера, ниспадают водопады, протекают реки, которые имеют сообщения с горными потоками и даже с морем; эти пещеры имеют самые отдаленные переходы в другие и выходы наружу. Воображение черногорцев населило их вилами (добрые духи) и демонами, а всегдашняя война, во время которой эти пещеры были так полезны для туземцев, присоединила к ним многие существенные рассказы, [148] полные чудес. Во время грозы и бури, когда горные потоки водопадами ниспадают в пещеры и пропасти, когда переполненные «поноры» вскипают, Черногория наполняется подземным гулом, сливающимся с отдаленным горным эхом.

В Черногории находится много падей, или бездн недосягаемой глубины и так называемых «понор», или провалов, в которые ниспадают реки, или на дне которых показываются протекающие под землею. Замечательна падь, находящаяся в Лешанской нахии: дна этой пади не могли достать никакою мерою. Стук от низвергнутых в нее огромных камней слышен был в течении минуты, потом терялся в отдалении. Самое Скутарское озеро своею бездонною глубиною в некоторых местах напоминает образование нашего Байкальского озера. На вершине горы Ловчина лежит небольшое озеро, которое имеет сообщение с истекающим у подошвы ручьем, как многие опыты показали; есть еще горные озера, находящиеся недалеко от Жабляка (горное блато).

Цетинская долина покрыта разбросанными небольшими пирамидальными утесами, которых сероватый и белый мелкозернистый известняк принадлежит, по моему мнению, к тому роду, о котором известный Леопольд Бух так часто упоминает под именем флецового доломита, и который Парч встретил на острове Меледе; но я не нашел на Цетинской долине и в окрестности ее ни порфира, ни каких плутонических пород, действию которых Бух предполагает образование этих пород, происшедших будто бы от обыкновенных плотных известняков. Далее, в нахии Речке по реке Черноевичу известняки образуют более плотные массы и идут несколько правильными отрогами; в Церничке они [149] становятся уже разнообразнее. Между деревнями Сотоничем и Болевичем и несколько далее по течению реки Цернички крупнозернистый песчаник, заключающий в себе зерна кварца и прослойки полевого шпата, вытесняет или, правильнее, прорезывает их огромными массами; этот песчаник дает вместилища марганце-железным рудам, залегающим то гнездами, то пластами, около Цетинской долины, в нахии Речке; местами известковый сланец переменяется с юрским известняком и, в свою очередь, вытесняет его; далее, к Пастровичской горе, залегает грубый известняк и потом мелкозернистые песчаники, в которых находятся в изобилии железистые глины бедного содержания металла. Известковый сланец служит в некоторых местах для кровли домов, а грубый известняк предпочитается для построек.

По левую сторону реки Ораховой (недалеко от Берчело) ниспадающий в нее поток обнажает разрушенный сиенит, в котором находится множество кристаллов бурого железняка. Сверх того, здесь находятся следующие минералы: исландский доппельшпат в северной покатости горы Сутормана, известковый прозрачный шпат в отрогах Ловчина и более в тех, которые идут к стороне Катара, особенно замечательны известко-шпатовые кристаллы, образовавшиеся на некоторых сталактитах, оолит в Речке нахии. Куски яшмы встречаются в россыпях реки Цернички, а обломки нечистого горного кристалла попадались в некоторых шурфах, по течению той же речки.

Недалеко от деревни Сотоничей найден мною теплый источник, которого вода по химическому разложению, сделанному в Рагузе, оказала в изобилии присутствие сернистоводородного газа. [150]

На северном скате гор Большого и Малого Гарача и далее в Белопавличской равнине вдоль реки Зеты залегает на довольно большом пространстве мергель, оплодотворяющий этот прекрасный участок Черногории; жители ее употребляют мергель и в других местах для удобрения земли. Ближе к Наждребанику мергель сменяется известняком, в котором находятся в изобилии окаменелости, принадлежащие к видам нумулитов, аммонитов, митилитов и астреи. Тут же попадается лидийский камень и кремень. Невдалеке от Наждребаника находится прекрасный белый мраморовидный известняк с незначительною примесью нумулитов, из которого воздвигнуты огромные колонны и капители Диоклеи, еще сохранившиеся, и других римских развалин, находящихся близ Наждребаника.

Вступив в северную Черногорию, или собственно Берд, мы должны заметить в ней две большие реки: Зету, которая выходит в Белопавличи недалеко от Киявы и имеет подземное сообщение с понором, дающим начало другой реке, или, правильнее, служащим ей продолжением, Морачу, выходящую на севере той нахии, которой имя она носит, двумя истоками, близь деревни Левичты; Морача принимает в себя Зету с правой стороны по течению близь развалин древней Диоклеи и течет в Скутари.

От Мартыничей, крайнего села нахии Белопавличи, природа видимо изменяется; отсюда на север идет правильный хребет, далеко возвышающийся над остальной Черногорией, с «главицами», покрытыми снегом, с роскошными горными равнинами, застланными яркою зеленью и лесом необыкновенного размера. Этот хребет идет к вершинам реки Морачи и, обгибая ее [151] источники около деревни Левичты в округе Ускоков, сливается с другим, еще возвышеннейшим хребтом, идущим от востока на северо-запад, от Кома к Дормитору. Около этого места, только не в том направлении, полагают обыкновенно на картах горы Люботин, иногда Динарские Альпы, — названия, неизвестные ни местным черногорцам, ни живущим в окрестности турецким подданным. Вообще весь край Морачи и Кучи представляет на картах поражающую неверность.

От самых Лопат (в Васовичах) должно подыматься на крутую, почти отвесную гряду гор, обгибая ее беспрестанно улиткообразною тропой. Известковый сланец, иногда перемежающийся глинистым, составляет господствующее основание этой гряды; он вытесняет плотные песчаники, распространенные во всей Морачской нахии и продолжающиеся далее от Лопат на юг до Берскута и удаленных отрогов Кома. Эти песчаники служат нередко вместилищем железных руд. Химический анализ некоторых из здешних руд обнаружил в них присутствие кремнезема в большом соединении с глинистой землей и частию горькозема.

На высоте описанного гребня иногда попадаются отторгнутые куски хлоритового сланца: одна узкая скользкая тропа тянется вдоль него, лес мало-помалу расступается, как бы для того, чтобы показать настоящее положение путника. Невозможно было глядеть без внутреннего волнения вниз: так отвесны ниспадающие по обеим сторонам бездны; кинутый вниз камень летел до дна в течении минуты; шум реки Веруши и ниспадающих в нее горных потоков кружит голову. Это пространство дороги, около получаса скорого путешествия, [152] как мы уже заметили, считается довольно опасным: ввечеру пришли мы в один из самых возвышенных черногорских катуней, но он был еще довольно далеко от вершины Кома.

Эта гряда гор отделяет источники вод, текущих в Черное и Белое, по местному выражению, т. е. Адриатическое, море; первые, посредством речек Опасницы, Маргариты и Веруши, самой большой из них, текут в Дрину, а потом, посредством других вод – в Дунай; последние сливаются в Берскут, падающий в Морачу, а эта – в Скутарское озеро, соединяющееся рекою Боляной с Адриатическим морем. В одном месте, известном под названием Лешашты, воды Адриатического и Черного моря сходятся так близко между собою, что, по туземному выражению, можно черпать правой рукой одни, а левой – другие. За всем тем, без всякого сомнения, ни одному из здешних жителей не приходила мысль о возможности соединения этих рек.

Разведки Веруши и Берскута показали, что эта описанная нами гряда составляет равным образом черту деления в геологическом отношении. Постель или почву шурфов Берскута составляет юрский известняк, а россыпь – обломки его, с примесью доломита и частию отверделой бурожелезной глины. Почва шурфов Веруши — тальковатый глинистый сланец, россыпь — куски хлоритово- и тальково-глинистого сланца с примесью кварца. Она соединена вязкою мясниковатою глиной и залегает довольно толстым и правильным слоем, между тем как разведками, произведенными в остальной части Черногории, обнаруживали россыпь, нередко состоящую из одного речного песку и залегающую тонкими и неправильными прослойками, а в некоторых шурфах [153] вовсе ее не оказывалось, потому что торф и глины залегали непосредственно на постели известняков. В двух шурфах по реке Веруше показались признаки золота: это были единственные от разведок наших в Черногории, которые можно было видеть простым глазом. Должно заметить, что только одни вершины реки Веруши текут в черногорских владениях, большая же часть ее в Турецкой Албании.

Как ни тяжело путешествие на Ком, но оно имеет свои радости. Невдалеке от катуня Ком отделился от гряды гор своею высокою главицей, и мы начали обгибать его, медленно подымаясь на круть, почти отвесную. Всюду встречали мы так называемые мраморы: это каменные столбики, поставленные на местах, ознаменованных тайным убийством; они взывают о мщении к оставшимся соплеменникам, и мщение здесь не медлит: не пройдет недели, и рядом с одним мрамором станет другой: возле убитого ляжет убийца или один из ближайших его родственников и даже соплеменников.

В 10 часов утра мы оставили Царевину, едва заметный след летнего дворца, служившего, вероятно, местом отдыха державным охотникам после охоты, столь здесь обильной. Здание, вероятно, было воздвигнуто сербским королем Стефаном, как можно заключить по найденным здесь монетам и по преданию, но которым из них? Каждый сербский царь при вступлении своем на престол принимал название Стефана, что означает на греческом языке венчанного. Не Стефаном ли Вункановым, который воздвиг Морачский монастырь, как свидетельствует собственная его [154] грамота, найденная мною в монастыре и которого находится здесь несколько памятников?

Когда мы были на высоте более пяти тысяч футов от горизонта воды, пошел сильный снег: это было 14 августа. Тропа исчезла, и надо было подыматься ввысь по осыпям и выдавшимся камням; в обыкновенной европейской обуви нечего и думать идти далее, но в черногорских опанках нога удерживалась везде, где только находила точку опоры под собою. На этой высоте мы еще видели растительность, хотя довольно скудную, и то с полуденной стороны гор; на пути же нашем от катуня мы встречали следующие растения: achillea clavennagentiana crispota, которую черногорцы употребляют от так называемой ими боли сердца, gentina verna, senecio rupestris, polygonum viviparum, astera mellas, linaria vulgaris, cerastium grandiflorum, scorzonera purpurea, geranium sanguineum, saxifraga aizoides, hypericum montanum.

Яркая зелень начинала пробиваться на долинах Кома, цветы чуть возвышались от земли своими стеблями; они были чрезвычайно мелки и без запаха, зато ярки и блестящи.

От самого катуня заметно сланцеватое сложение покатостей Кома; далее, в тех местах, где бока его гораздо более обнажены, можно заметить, что формация хлоритового сланца, перемежающегося с тальковым сланцем, находится преобладающей; прослойки полевого шпата прорезывают ее только в некоторых местах; вершину, или пик Кома составляет доломит. В отторгнутых кусках мы находили слюдистый сланец, известняк выдавшимися сопками и глыбами; далее, в осыпях, куски гранито-сиенита, также зерна грубой [155] горной венисы, а близ Берскута в известняке – кристаллы серного колчедана.

По мере приближения нашего к вершине пика туман становился гуще и гуще, и мы не могли отличить предметов в нескольких шагах от себя; путь был круче, зато мы не грузли в снегу, как было ниже; уносимый ветром снег не держится здесь и среди зимы.

Когда взошли мы на вершину (не самую высокую, которая недоступна), полдневное солнце прорвало темноту, и нам представилась чудесная картина. Еще толстый свиток туманов развертывался у ног наших с северной стороны и прикрывал Албанский край, но далее за ним лежала бесконечная равнина, где взор не находил преграды: с высоты Кома она казалась падью; только передняя часть ее пестрела кое-где возвышенностями и едва заметными на горизонте предметами; далее и в подзорную трубку нельзя было ничего различить; эта равнина, эта падь была Сербия, отстоящая за полтора дня пешего пути отсюда. На западе чуть-чуть синелось море, но более яркою полосою отделялось озеро Скутари, и Дормитор, один во всей окрестности, которого доломитовый пик мог состязаться высотою с Комом, Дормитор горел на солнце своею снежною главицей. В Черногории Ловчин господствовал над всеми горами. К югу тянулись отроги Кома, известного под именем Малого, или Кучского, Кома, и за ними – Проклятые горы; на юго-востоке синелся Шар.

Оба берега реки Морачи в черногорских границах (далее мне неизвестно) состоят из наносных конгломератов, обрывистых, толщиною местами до 10 и более саженей, покоящихся большею частию на известняках или отверделых глинах; известняк разных [156] видов, доломит и известковый шпат, первый по преимуществу, составляют эти конгломераты, Нередко встречается миндально-каменный спилит (Wandelsteinartiger Schalstein). На левом берегу Морачи у Златицы, распространен особенно вонючий известняк. Горы Поликвицы, отделяющие нахии Белопавличи и Пипери, тянутся почти прямолинейно на север; их разрушенные глинистые сланцы пересекаются в разных местах прослойками кварца, нередко агатового, и выдавшимися гребнями доломита, тут же в виде отторгнутых горных пород встречались куски халцедона, а в самом глинистом сланце нередко хиастолит и роговая обманка. Близ Морачского монастыря попадались куски мелкозернистого песчаника, окрашенного медною зеленью.

Остается присовокупить результаты исследований местонахождения золотоносных россыпей и руд других металлов. В первом случае подробное описание края разрушает все надежды; что же касается до названия «Златицы», введшего в некоторое заблуждение, то, не говоря о множестве названий подобного рода в окрестном краю, должно упомянуть только об известных в древности Mons Aureus (ныне Мосор) в Далмации, близ развалин Солоны, возбудивших многие тщетные поиски в новейшее время.

Некоторые куски песчаника, окрашенные медною зеленью, и другие признаки подают надежду к отысканию медных руд.

Богатые железные марганцевые руды найдены в Церничской нахии, близ Болевичей; они залегают то гнездами, то пластами в мелкозернистом песчанике и содержат от 30 до 40 процентов. Охристые железные руды находятся в окрестностях Струбицы, недалеко [157] от турецкого города Никшичи; там же, в виде гнезд, железистые глины. Бурожелезный камень близ Берскута. Красная железная руда в Белопавличи; некоторые ее куски, по пробам, оказались чрезвычайно богаты. Вообще, в обработке железных руд Черногория, отчужденная от всякой промышленности и всех ремесл, могла бы развить много деятельности, но ее географическое положение более, чем недостаток собственных средств, мало подает к тому надежды.

Окончив общий геологический очерк Черногории, мы должны заметить для тех, которые захотели бы иметь более точное понятие об этом предмете, что ученый французский геолог Буэ описал прилегающие к Черногории страны с восточной стороны в виде дополнения к моей статье, прежде этого напечатанной с некоторыми изменениями. Вскоре после того для связи и дополнения этих двух статей было сделано мною геологическое описание Далмации и несколько описаний частных кряжей Черногории.