СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

КОВАЛЕВСКИЙ Е. П.

ЧЕТЫРЕ МЕСЯЦА В ЧЕРНОГОРИИ

(Писано в 1841 г.)

Гибон сказал: «Албания, которую можно видеть с берегов Италии, менее известна, чем внутренность Америки». Он был прав, особенно применяя слова свои к Черногории, которая и теперь на географических картах носит чуждое ей имя Турецкой Албании. Естественные трудности, представляемые краем, недоверчивость жителей его к чужеземцам и те понятия, которые составила о нем образованная Европа, заградили путь в Черногорию для путешественников и искателей счастия, нередко встречаемых в отдаленных провинциях Азии и Африки. Весьма немногие достигали до Цетина, местопребывания владыки, и только я один, покровительствуемый народом и обстоятельствами, проникнул в отдаленные провинции Берди.

______________________________________________________

ПЕРЕХОД ИЗ КАТАРА В ЦЕТИНЕ

16/28 мая

В Триесте сел я на трабаколу, небольшое купеческое судно.

Не стану описывать своих приключений на море. На этот раз я не остановлюсь даже в Катаре, прилепленном, словно ласточкино гнездо, к голой скале, — Катаре, который так часто участвовал и, по физическому своему положению и единоверию жителей, будет всегда участвовать в судьбе Черногории. Об этом после. К своей цели, к своей Мекке стремлюсь я неуклонно, подобно набожному мусульманину, отстраняя взоры свои от предметов напутных.

Только день провел я в Катаре, и в этот день должен был разменяться обычными визитами со всеми властями городскими и пограничными, должен был выдержать бесконечно длинный обед у А. и его первый дипломатический приступ, расчесться с таможнею, впрочем, весьма вежливой и даже обязательной, по крайней [5] мере, со мною и, наконец, изготовиться для дальнейшего путешествия. Очень неохотно расстался я на другой день, в три часа утра, с мягкою постелью и сном, — сном столь сладким, что и теперь с удовольствием вспоминаю о нем. Делать было нечего. Переники (Охранная стража владыки черногорского), присланные владыкою, уже ожидали меня. Мы выступили. Предуведомленная накануне комендантом городская стража отперла крепостные ворота и — шаг за воротами — черногорцы весело приветствовали наш выход перекатным ружейным огнем, с которым я так свыкся впоследствии, но который и поныне пугает мирных катарцев.

Чудное дело: два народа, столь близкие по физическому положению, разделены навечно между собою понятиями, образованием, духом, религией и, наконец, самым Ловчином, этой неприступною грядою гор, отделяющей Черногорию от остальной части Европы.

Горизонт неба едва занимался заревом приближающегося светила, но вершина Ловчина уже купалась в его лучах и горела, и сияла, как жар-птица в наших сказках. Залив Катарский, лучше которого и в мире ничего нет, спал сном праведника, существующего для блага человечества — и только для блага. Божий мир лежал передо мною во всей красе своей; но, мало-помалу, я отклонял от него свои взоры, томимый страданиями бренного тела; я уже изнемогал, а Ловчин восставал передо мною все выше и страшней; едва переходили мы одну преграду, являлась другая, еще неприступнее; едва взбирались на утес, по выдавшимся [6] камням или инде иссеченной лестнице, нередко цепляясь за колючий куст, и опять скользили вниз по осыпям; казалось не было конца пути, а солнце, столь приветливое в начале дня, дышало пламенем; лучи его становились отвесными; я задыхался от зноя и усталости, но вдруг пахнуло отрадною прохладой с покрытой снегом вершины горы и я ожил.

Не удивляюсь теперь, что жители Катара никак не в состоянии убедиться в возможности перехода через вершины Ловчина, хотя ежедневно видят приходящих из-за него и уходящих за него черногорцев.

Катаро со своими стенами, взбежавшими высоко вверх по воле своего великого творца Микель-Анджело, мало-помалу становился неприметнее и наконец исчез на дне бездны. Мы были на вершине Ловчина!

Напряженное зрение устало; пена воображения опала; тело просило покоя; я расположился близь озера, находившегося, по чудной прихоти природы, на самой вершине горы. Как прекрасно покоилось это озеро в своей овальной чаше, в своей первобытной красе. Только местами били и крутили и опускались вниз подземные его ключи. Откуда взялось это водохранилище, никогда не переполняемое? Куда сбывает оно излишек вод своих? Но эта мысль коснулась меня только слегка. Я с наслаждением погрузился в азиатское бездействие души и тела, и в рассеянности слушал тарабарские имена, которыми мои Черногорец обозначал окрестные места. Одно из них однако коснулось моего слуха своею странностию. «Знаете ли, почему вон тот исток называется Ноздерц?» - спросил меня рассказчик, — «Почему?» - И легенда началась…

В нескольких шагах от нас дожидали мулы и [7] лошадь, высланные владыкой из Цетина, и мы, утолив голод и жажду, пустились в дальнейший путь, я, как водится, на коне, а другие кто верхом на муле, кто пешком, и этих было большая часть, впрочем, все освобожденные от ноши, которую они тащили через горы. Принужденные часто всходить пешком на обрывистые горы и потом отдыхать, словно после поденной работы, мы подвигались медленно вперед, но все-таки, после, полудня, достигли до села Негуши, — палладиума владык Черногории, а к вечеру прибыли в Цетин, куда перенес свое пребывание из Станевича святопочивший Петр и где пребывает нынешний владыка Черногории. Еще издали, едва завидели монастырскую башенку, мы остановились; спутники мои стали молиться. С благоговением и любопытством глядел я на них. На гребне горы, в ширину которого едва помещался человек или цепкий мул, было рассеяно несколько черногорцев: иные еще молились с чувством глубокого воодушевления, устремляя взоры свои к Цетинскому монастырю, где хранилось их сокровище — мощи святопочившего Петра, другие, окончив свою молитву, стояли, опершись на длинные ружья, в положении, столь им обычном; в своих живописных нарядах; с блестящим за поясом оружием и развевающеюся за плечами струкой, они ярко рисовались на позлащенном горизонте. После молитвы раздались выстрелы; как будто черногорцы хотели показать в то же время и смирение свое пред небесами и угрозу земли. Из Цетина отвечали сотнями выстрелов, которые не умолкали до нашего прихода в монастырь. Шумная радость сменила их. Толпы черногорцев окружили меня, приветствовали и целовали: я был в родной семье!.. [8]

ЦЕТИН И НЫНЕШНЕЕ ПРАВЛЕНИЕ ЧЕРНОГОРИИ

Броневский между прочими чудесами говорит (Записки морского офицера и проч. 1818 года), будто Цетин, зубцами своих стен, своими позлащенными главами и крестами... напомнил ему Кремль и Москву! Цетин, состоящий весь из монастырского здания, в котором едва вмещается десяток келий да тесная церковь! Не говорю уже о позлащенных главах: на нем даже нет креста, кроме высеченного на монастырских воротах, свидетельствующего о бедности Божьего дома. Если мы прибавим к этому четыре или пять изб, которые служат гостиницами для черногорцев, всегда толпящихся в Цетине, то мы со всею подробностию опишем наружный вид Цетина времен Броневского. В Черногории, загроможденный утесами и осыпями, Цетин славится обширностью расстилающейся вокруг его равнины, не имеющей, впрочем, и пяти верст в окружности. С вершины Ловчина Черногория представляется взволнованным морем, на котором, как пики (pic), восстают Дормитор, Ком и несколько других гор, но, из числа равнин, только одна Цетинская заметна и кажется глубокою впадиной. Сколько раз, в глухую полночь, которая так здесь отрадна свою свежестью, проходили мы с владыкой эту долину с одного края до [9] другого без стражи, без оружия, и только разве глаза слишком бдительного переника сторожили нас издали и неприметно.

Владыка — глава Черногории. Митрополит, военачальник и судья, — он связан тройственным союзом со своим народом. Надежда на мир лучший и счастие в настоящем, молитва пред Судиею Верховным и защита от сил земных, все упование народа в его владыке. Стоя высоко по уму и образованию над своими соотечественниками, владыки Черногории умели снискать к себе народное благоговение. Не было примера, чтобы черногорец нанес кому-либо из них личное оскорбление, не говоря уже о посягательстве на жизнь. Власть их ограничена только общим мнением и обычаями предков, которые чтутся как закон и исполняются точнее и непременнее закона письменного. Несмотря на это, по-видимому, слабое ограничение власти, сосредоточенной в лице одного, нигде свобода поступков, лишь бы она не нарушала прав собственности и личности другого, не видна так, как в Черногории. До сих пор народ не знал ни податей, ни правильной службы; все его обязанности сосредоточиваются в защите отечественной свободы, которую он сохранил чистой и неприкосновенной от всех покушений своих соседей, и ныне это невинная, как голубица, невеста, готовая под венец, а не под жертвенный нож, как угодно уверять некоторым из современных нам писателей. Правда, новые времена, новые покушения на независимость Черногории заставили владыку противопоставить несменную оборону против своих соседей; он образовал из черногорцев несколько сотен постоянного войска, на своем иждивении, устроил сторожевые [10] укрепленьица по границе, и все это, может быть, не без некоторых пожертвований со стороны народа; но ведь нес же этот народ все свое имущество и жизнь на защиту отечества, и еще в недавние времена Кара-Махмута, а принятые меры владыкой, — Бог даст, — надолго устранят покушения новых Кара-Махмутов.

Нынешнее управление Черногории скорее можно назвать патриархальным, чем военно-духовным, как его обыкновенно называют. Отец все еще остается господином в своем доме, а сердарь – в нахии; но первый не имеет уже власти над жизнию своего семьянина или домочадца, а последний — на имущество вверенных ему Богом и владыкой граждан. Звание сердаря нахии, или начальника округа, все еще наследственное и остается в родах, издавна славных своею храбростию; но ныне, нередко, неспособный сердарь заменяется одним из его родовичей, и народное мнение не поддерживает своим уважением смененного, наперекор воли владыки. Отряд, или, правильнее, община, известная под именем «гвардии» и учрежденная нынешним владыкой, заботится о внутренней безопасности и защите прав каждого. В гвардию принимаются молодые люди известной фамилии. Они получают жалованье от владыки, живут в своих семействах, но во всякое время готовы чинить суд и расправу в случаях менее значительных, выходящих, однако, из-под семейного влияния, содействовать сердарю того округа, которому принадлежат, в исполнении его приговоров и являться, по воле владыки, на службу ратную, — оборонять границы, преследовать опальных, взимать пеню с виновных. Гвардия находится собственно в зависимости сердарей; но когда я говорю о зависимости в Черногории, [11] то не должно принимать это слово в обычном нам значении. Черногорец исполняет с точностию приказание старшего только тогда, когда убежден в необходимости этого исполнения или когда приказание идет от владыки; в других случаях он беспечен, как и всякий, привыкший к воле и южному солнцу, кого излишние потребности и нужды не приучили к беспрерывной заботе, а роскошь жизни не заставила ежеминутно опасаться за нее. Черногорец деятелен в одном случае, когда заслышит клич на битву. Это его стихия. Конечно, не врожденная склонность, не инстинкт разрушения дали подобное направление целому народу, — это было бы противно человеческой натуре, но необходимость самохранения и потом, частию, привычка.

Сердарь разрешает жалобы, примиряет ссоры и предупреждает кровомщение своих сограждан; впрочем, никто не налагает обязанности на тяжущихся идти на суд сердаря; всякий волен обратиться к любому старшине или воеводе, и вообще к тому, в ком надеется найти более справедливости, и приговор в этом случае исполняется так же, как бы он был произнесен самим сердарем; а как за решение всякого дела определена судье известная плата со стороны тяжущихся, то всякий старейшина старается приобресть народную доверенность и любовь; это одно из оснований той утонченной вежливости и снисходительности, с которою старшины обращаются с народом. Власть сердаря умного и деятельного довольно обширна; в народных собраниях, которые бывают большею частию по воскресеньям и где сердарь — глава и распорядитель, заключают и разрывают мир с пограничными турецкими племенами и городами; назначают неприятельские действия, [12] посылают чету для разведок, устраивают мирские дела, — последние вообще редко возбуждают внимание начальников, — примиряют враждующие племена и определяют наказания виновным.

Сенат есть высшая инстанция; он находится в Цетине и называется «Большой Суд» для отличия от «гвардии», которая носит имя «Малого Суда». Начальники всех нахий, или округов, составляют присутствие сената: но так как они часто должны отлучаться во вверенные им округи и оставаться там некоторое время по своим или народным делам, то к ним присоединено еще несколько сенаторов из старшин знатнейших фамилий преимущественно. Вице-президентом сената нынче двоюродный брат владыки, Егор Савич Негуш, служивший некогда в русской службе, а президентом — владыка Черногории. Все внутреннее управление Черногории, верховный суд и власть распорядительная соединена в сенате. В делах более сложных и важных изложение обстоятельств и решение дела производится на бумаге секретарем сената. В случаях обыкновенных — устно. Малый Суд и сердари вовсе не употребляют ни переписок, ни соединенных с ними проволочек при своих разбирательствах и исследованиях: дела решаются обыкновенно устно; мы будем встречать образцы их судопроизводства. Обвиненные в убийстве, в нанесении оскорбления владыке, в измене против отечества, приговариваются сенатом к смертной казни. Владыка, как лицо, облеченное духовным саном, остается чуждым этих приговоров. Приговоренный к казни расстреливается. Соседи Черногории привыкли истощать свое остроумие над убогим зданием, в котором помещался прежде сенат, и над [13] безграмотностию многих сенаторов; с этой точки они глядят на политическое образование Черногории, и горько ошибаются, и дорого платят за свои ошибки. Грядущее в руках Провидения, но, следуя естественному закону, невольно думаешь, что юное и сильное деревцо некогда вырастет высоко, возмужает, окрепнет и широко раскинет ветви свои над тем местом, где будет истлевать полуразвалившийся, отживающий свои века дуб и, может быть, приютит его под отрадную тень и доставит ему питательную росу. Сенат ныне перенесен в прекрасное здание, воздвигнутое нынешним владыкою на удивление всей Черногории. Суд и правда чинятся в нем честно, и хотя не на основании письменных законов, которых, как мы заметили, нет, — если не считать небольшого сборника покойного владыки, — однако на основании совести и народных прав.

Дела особенной важности, требующие быстрого распоряжения, все сношения внешние, управление митрополией, раздача милостей и наград, относятся к лицу владыки. При нем состоит народный секретарь. Сорок человек, известных под именем переников, составляют телохранителей владыки, это цвет и краса юношества; не одно происхождение и наружность дают право на звание переников, но и личные достоинства, какой-нибудь особенный подвиг храбрости или поступок чести; едва ли один из них найдется не раненый; малейшая жалоба на переника, малейшая несправедливость, оказанная кому-либо с его стороны, — и он исключается из своей общины телохранителей. Переники образованы нынешним владыкою и преданы ему безусловно и безгранично; в первый раз они были употреблены в дело нынче, против австрийцев, где [14] своею отчаянною храбростию, заставили дивиться себе самих неприятелей и таким образом начали ряд геройских подвигов, который конечно им суждено пройти, хотя в кругу очень тесном, однако, тем не менее, достойном их славы. Переники по одежде отличаются от прочих черногорцев только двумя буквами, вышитыми на шапочке: это начальные буквы той нахии, к которой переник принадлежит по своему роду и племени; таким образом, Н.К. означают Нахию Катунскую, Н.Ц. – Нахию Церничскую и так далее.

НЫНЕШНИЙ И СВЯТОПОЧИВШИЙ ВЛАДЫКИ ЧЕРНОГОРИИ

С особенною отрадой вкушал я тишину мирной монастырской жизни и горный воздух Черногории. Келия моя была рядом с келией владыки и, вместе с двумя соседними, составляла все укромное жилище правителя Черногории. В одной из двух остальных келий помещалась его обширная библиотека, другая служила ему спальней, кабинетом и приемной; столовая — рядом. Большую часть дня проводил владыка в трудах и занятиях по управлению своим народом; у меня были свои заботы, главнейше занимался я изучением туземного языка. Язык этот, без сомнения, составляет [15] самое чистое и неиспорченное сербское наречие; между тем как речь серба испещрена множеством иностранных слов, особенно турецких, язык Черногории остался в первобытной красе своей, как и самый ее характер. Только несколько иностранных слов, итальянских и турецких, занесено сюда вместе с иностранными предметами, для которых не нашлось сербских названий.

Остальное время дня я проводил с владыкою. Иностранцы часто говорили о нем. Видя его мельком в Вене или зная только понаслышке, они исказили не только характер, но даже наружный вид его, и это одно уже налагает на меня непременную обязанность представить его лицо в настоящем свете. Я должен начать рассказ свой несколько выше.

В то время, когда Наполеон громил всю Европу, русская флотилия на Адриатическом море одна не знала поражений. Ею командовал Сенявин, а с ним, неразлучно или в постоянной связи, находился владыка Черногории, предместник нынешнего, герой славянского края; с небольшим десантным отрядом, составленным из русских и черногорцев, они били французов по всему восточному берегу Адриатического моря, от Антивари до Зары. Древняя республика Рагузы оставила по себе одни развалины. Катаро, эта чудная твердыня, воздвигнутая по чертежам Микель-Анджело, была два раза взята черногорцами приступом, с помощию одних ружей и ятаганов и при незначительном пособии флота, случившегося в проливе Боко-ди-Катаро, в первой раз русского, во второй — английского. Святопочивший (как называют черногорцы своего покойного владыку) признан был правителем духовным и [16] гражданским провинции Боко-ди-Катаро. Но не стало Наполеона; Европа облеклась в прежние формы, и Черногория должна была также вступить в свои границы и сдать Катаро, купленный ценою ее пожертвований и омытый кровию русских, австрийцам. Она свято исполнила волю русского монарха, которому вверила судьбу свою при заключении Парижского трактата. От прежнего времени Черногории осталась только одна слава, а с нею вместе усилившаяся до крайности страсть к битве. Раздоры, порожденные частым отсутствием владыки и неприязненным влиянием соседей, кипели внутри, пограничные сшибки не умолкали, кровомщение заменило все законы и всю власть. При этих-то обстоятельствах только мощная рука святопочившего Петра, закрутив бразды правления, удерживала народ в повиновении и единстве. Это было необыкновенное лицо необыкновенного девятнадцатого века. С прекрасною наружностию он соединял глубокий, проницательный ум, который приводил в отчаяние самых искусных французских дипломатов, обвивавших его кольцом лести и соблазна; но никогда не прикрывал он политическою необходимостию видов собственного честолюбия, и оставался верным своему долгу и слову, при самых трудных для него обстоятельствах. Его честолюбие или, правильнее, его ум и деятельность, конечно, не могли вмещаться в тесном кругу Черногории. Овладев Катаром, он сделался духовным главою всего Поморья. Герой своего века и края, Петр имел чрезвычайное влияние на все славянские племена православного исповедания и, при его усилиях, не раз стряхали они тяжкие цепи французского владычества и не унывали при неудачах. Напрасно французы, [17] неуспевшие ни привлечь его на свою сторону всевозможными обещаниями, ни победить его, поставили над Поморьем другого митрополита, — духовная власть Святопочившего Петра, а с тем вместе и влияние над ним не уменьшились. Он был чрезвычайно храбр и, нередко, увлеченный жаром битвы, опережал своих с крестом в одной и с мечом в другой руке. Простое, патриархальное обращение возвышало его характер и, соединенное с даром сильной и убедительной речи, увлекало за собою собеседников, которые никогда не замечали проглядывавшей в его орлином взоре недоверчивости, отличительной черты черногорцев и вообще всех восточных народов. Святопочивший Петр пользовался вполне милостию и доверенностию русского монарха, которая, если и колебалась когда, то потом возрастала с большею силою. Он украшался знаками ордена Св. Александра Невского, а многие из его сподвижников имели знаки Георгия 4-й и 3-й степени. Любимый в высшей степени своим народом, он преставился смертию праведника и достойного правителя среди стекшихся отвсюду черногорцев, поучая их до последней минуты своим словом. Он умер 18-го октября 1830 года, и племянник его, 18-летний юноша Петр, нынешний владыка, наследовал, по выбору народа и духовному завещанию умершего, его митру и власть гражданскую, при тяжких обстоятельствах, о которых мы говорили. Правда, Святопочивший завещал своему народу уничтожение кровомщения и всяких раздоров, совершенную тишину внутри и на границах, сроком на полгода, — и черногорцы свято исполнили это завещание, облекшись в глубокий траур мира; но тем сильнее воспрянул он, по истечении заветного [18] срока, тем с большею радостию стал оттачивать покрытый ржавчиной ятаган, и раздоры закипели пуще прежнего. Владыка, истощив мольбы и отчуждения от церкви, должен был прибегнуть к мерам более действительным, к мерам строгости и грозной кары, которые, в лице столь юного правителя, были совершенно неожиданны для черногорцев, и доказали, что они имеют достойного наместника Святопочившего.

Первый удар владыка нанес гражданской власти, сосредоточивавшейся в лице его соправителя, именовавшегося губернатором. Эта власть, столь несовместная с управлением Черногории, закралась с незнаемых времен, средствами насильственными, укоренилась давностию, злоупотреблением и нарушением прав святителей, которые редко имели в губернаторах деятельных участников в соправлении и соревнователей своим благим намерениям, но чаще – нарушителей своей воли и единства управления.

Достоинство губернатора было наследственное, первоначально в роде Вукотичей из Косово, впоследствии перешло в род Родоничей, иные говорят посредством купли и продажи, но гораздо справедливее по семейным связям или народному выбору, потому что для передачи этого права не довольно было взаимного условия двух родов, но требовалось согласие всего народа.

Родоничи враждовали с Негошами. В роде первых составился заговор против лица и достоинства владыки: не стану описывать этого дела, во всяком случае черного, как бы не объясняли его, скажу только, что губернатор был обвинен Народным Сенатом в нарушении прав владыки, употреблении во зло Государственной печати, преступном сношении с [19] чужестранцами и изгнан из отечества со всем своим семейством и соучастниками в заговоре. Достоинство губернатора уничтожилось. Вслед за тем владыка устремил всю власть свою на кровомщение, эту стоглавую гидру, терзавшую Черногорию. Смертная казнь была установлена за убийство, под каким бы видом оно ни совершилось, хотя бы в равном поединке, освященном обычаями Черногории. Некоторые племена до того усилились, помощию частых побед над другими, что сделались почти независимыми и грозили самой Черногории: надо было ослабить их, возбудив против них целый союз других, мера жестокая, но необходимая по тогдашним обстоятельствам. Владыка переходил от препятствия к препятствию, и если не везде оставался победителем, то причиною тому был недостаток средств, которыми он обладал в ту пору; зато повсюду проявлялась та сила и неколебимость воли, которая составляет отличительную принадлежность его характера.

Владыка образовал сенат на более точных началах, чем он дотоле существовал. Он определил жалованье сенаторам, и тем обязал их на всегдашнее пребывание в Цетине, между тем как прежде они являлись туда только тогда, когда позволяли им хозяйственные занятия отлучаться из дому; учредил постоянный отряд войска, под именем гвардии и переников, о которых мы говорили, завел училище, и, с помощию устроенной им в Цетине типографии, распространил в Черногории священные книги, в которых так она нуждалась; нынче секретарь его занимается изданием нужных для первоначального обучения книг, как то: Истории, Грамматики и Арифметики. Все эти преобразования тем более поражают, что владыка [20] пользуется самым незначительным доходом, который получает с рыбной ловли в озере Скутари, с монастырских земель и еще незначительных отраслей промышленности. Ни податей, ни таможенных сборов не знает Черногория. Нынешний владыка, однако, всячески старается склонить народ на взнос самой ничтожной, правильной подати, от одного до трех гульденов (от 2 р. 15 к. до 6 р. 45 к.) с семейства, и должно надеяться, должно желать, чтобы он достиг этого.

Обращаюсь к наружному виду владыки. Чрезвычайно высокого роста, стройный, с черными, как смол, ниспадающими по плечам волосами, с глазами, полными блеску, правильными чертами лица — владыка представляет образец мужественной красоты. Я знаю только одного, в лице которого более величия и поражающей красоты. Его знает вся Европа! Художник избрал бы правителя Черногории образцом для изображения Геркулеса, а философ – путеводителем в своей жизни. Владыка ведет жизнь чрезвычайно умеренную: стол его более чем неприхотливый; в одежде своей прост, но отличается от прочих черногорцев. Он до того щедр и сострадателен к нищете, что нередко отдавал последнюю свою рубаху бедному. Изучение языков и литературные занятия составляют его страсть и: отдохновение от тягости правительственных забот. Он считается одним из первых литераторов между славянами, очень хорошо говорит и пишет по-русски и по-французски и, в случае нужды, может изъясняться по-итальянски. Но чувство, в нем преобладающее, чувство, развитое в высшей степени — это пламенная любовь к родине, к ее славе, ее благоденствию; в этом отношении, он постоянно находится в каком-то [21] восторженном состоянии. Я мог бы долго говорить о правителе Черногории, и только скромность заставляет меня умолкнуть. Трудный путь избрало ему провидение, но провидение и подкрепит его на нем!..

ПУТЕШЕСТВИЕ ПО НАХИИ ЦЕРНИЧКЕ

25-го мая (6-го июня)

Обжившись в Цетине, ознакомившись несколько с народом и сблизившись с его достойным правителем, я решился приступить к исследованию самого края, и на первый раз избрал предметом своей экспедиции нахию Церничку, как наиболее доступную по положению своему. 6-го июня нов. ст. я отправился в путь, в сопровождении нескольких переников и черногорцев из рабочего класса.

С каждым днем убеждаюсь более и более в том, что ограждает, и надолго оградит, свободу черногорцев. Это их горы, неприступные для европейцев, это их нравы, дикие для так называемого образованного человека, это их обычаи, заменяющие законы, и гораздо сильнее законов письменных.

Я изнемог. Переход через границу нахии Катунской и Речки напомнил мне горы Средней Азии. К [22] счастию, здесь нет лесу и болот на пути, зато эти наваленные в беспорядке громады известковых глыб, свидетельствующие о недавнем их разрушении, эти торчащие острые камни и местами поросший терновник, прикрывающий бездны от глаз неопытного путника, казалось, созданы для того, чтобы заслонить этот край от человека; но человек взял его с бою от вечно состязающейся с ним природы; он усвоил его, своею кровию упрочил обладание над ним, и отдаст только с бою, только с последнею каплею крови. Этот человек нам брат по духу и племени.

Для черногорцев везде путь; почти все деревни имеют между собою сообщение, но глядя на эти тропинки, вьющиеся между утесами и ленточкой ниспадающие в бездну, вы скажете — это след зверя, или, скорее, вешний след нагорного ключа. Мне вспал на мысль остроумный ответ Даниила, митрополита и владыки Черногории, Петру Великому: — «Сколько у вас крепостей?», — спросил Петр. — «50», — отвечал, не запинаясь, владыка. Он разумел под словом крепость каждую деревню, укрепленную этими неприступными горами и грудью черногорцев, и был прав! Может быть, желал он также придать более важности своему народу, вступавшему, в то время под сильное покровительство России. Как бы то ни было, но Петр I, окинув орлиным взором восток Европы, постигнул всю важность союза с страной, ничтожной по величине и населению, но сильной своим мужеством и важной, для тогдашней политики, своею постоянною ненавистью к Турции.

«Село Черноевич», важнейший торговый пункт Черногории, лежит близь реки Иван-Бегово-Черноевич, [23] которая выходит из обширной пещеры, в 60 саженях от деревни, и судоходна почти от самого своего истока; я разумею, судоходна для здешних ладей, напоминающих, своим разительным сходством, наши старые, донские ладьи, носившие страх и месть сильным, некогда, туркам. Эти ладьи подымают от 10 до 40 человек, и привозят сюда хлеб, соль и рыбу из турецких, прилежащих к озеру Скутари, крепостей и деревень, из города Скутари, Жабляка и, нередко, Бара (Антивари). Разумеется, что только одни христиане осмеливаются являться на здешних базарах, и то тайком от турецкого правительства, равным образом турецкие владения закрыты тщательно для черногорцев и для всякого путешествующего из Черногории, и легче уберечь голову свою в самой отчаянной сшибке, чем явившись за рубежом Черногории со стороны турецких владений.

Еще издалека достигал до меня однообразный, печальный напев, прерываемый каким-то судорожным потрясением голоса или всхлипыванием. Чем более он приближался, тем яснее можно было различить слова, которые сопровождали этот напев.

— Кто это поет? — спросил я.

— Не поет, а «голосит», рыдает, что посекли турки у Бара (Антивари).

Вскоре показалась женщина, в истерзанной одежде, с обнаженною головою, с которой ниспадали в беспорядке волосы и с лицом исцарапанным, покрытым язвами, окровавленным: это была вдова, жена Нико. В таком виде проходила она соплеменные села; воспевая дела убитого мужа, терзая себя и горько рыдая, возвещала о незаменимой своей потере, о потере всего своего племени, и сильною речью возбуждала народное мщение. Этот обряд сохранился в некоторой степени у нас, в Малороссии; он разительно [24] поясняет столь частые и поэтические сравнения женщины, оплакивающей потерю мужа, с «кукующею зузулей». Далее мы встретили нескольких мужчин, которых лица также были покрыты кровью; они возвращались с поминков; где плачь и царапание своего лица составляют необходимый обряд, заключаемый, как у нас, трапезой и попойкой.

Между обрядами Черногории разительнее других «побратимство» и примирение людей, между которыми, как говорят здесь, «кровь». Побратимство прежде совершалось в церкви и сопровождалось молитвами и особенным торжеством; ныне, большею частию, вступающие в побратимство только обмениваются крестами; тем не менее, однако, свят и ненарушим этот союз, и вступившие в него почитаются братьями. Примирение враждующих между собою лиц случается большею частию тогда только, когда вина одного искуплена условленною ценою в пользу другого; тогда виновный надевает себе на шею ружье, и в унижении, коленопреклоненный, при стечении народа испрашивает себе прощения; враги обыкновенно становятся друзьями. Можно себе вообразить, как тяжел этот обряд для черногорца, от природы в высшей степени гордого!

Гордость черногорца особенно отражается в сношениях его с чужеземцами. Всем в поморье известен анекдот о двух черногорцах, взятых в плен французами. Лористон хотел непременно отослать их в Париж, на показ народу, требовавшему, подобно римлянам, хлеба и зрелищ; черногорцы узнали о предстоящей им участи и предпочли ей другую: один из них размозжил себе голову об стену своей темницы, другой уморил себя голодом. [25]

Трехдневное наше пребывание в Черноевиче доставило мне возможность видеть базар, который бывает каждую субботу. Я не переставал удивляться, как эта толпа, состоявшая из 600-700 человек, могла так мерно, так плавно волноваться без всякого путеводителя, не выходя из берегов, не вскипая мятежом; как мог существовать этот порядок и самая строгая честность без полиции, без власти, без страха наказания, без всякого чуждого влияния, только по внушению собственного убеждения, по руководству своей совести и своего сердца. Так могуществен инстинкт взаимных сношений и порядка в человеке.

Количество названных уже мною сырых произведений, бывших на базаре, простиралось на сумму 15 т. рублей. Иногда бывает в продаже оружие, единственная роскошь, единственная отрада черногорцев, но это случается чаще после какой-нибудь большой четы (Чета – неприятельский набег, почти то же, что баранта киргизов).

Я ринулся в базарную толпу без всяких предосторожностей. Мои непринужденные движения, моя речь, моя одежда получерногорская возбуждали более участие ко мне, чем удивление; изредка встречал я, украдкой кидаемый, взор негодования турецкого подданного или католика. Я заходил в трактир, или некоторого рода улучшенный питейный дом, садился в кружок пирующих и вел с ними шумную беседу. Особенно пленяли меня красота и разнообразие одежды.

Южные черногорцы ходят в своей гунине нараспашку, очень похожей на малороссийскую свитку, с узкими рукавами, длиной по колена, белого грубого [26] сукна, с красною каймою от ворота до ног, с рядом пуговиц и петель, которые, впрочем, ни к чему не служат, в синих шароварах, оканчивающихся у колен, в «доколенцах» белого же сукна, заменяющих чулки и «опанках», обуви из телячьей кожи, чрезвычайно похожей на древние сандалии своим видом, и прикрепленной к ногам ременными «онутами». Сверх гунины они обыкновенно надевают камзол (елек) красного сукна, испещренный шелковыми, а иногда мишурными, шнурками, окаймленный позументом; под гунину — род жилета, «джамадан», алого сукна. Северные черногорцы, или бердяне, редко носят гунину; место ее занимает «косуля», рубаха, не редко тонкого холста, шитая по вороту ж с широкими, висячими рукавами; она выходит из-под «джамадана» и ниспадает до колен широкой юбкой; словом, одежда эта почти нисколько не отличается от албанской. Но те и другие, северные и южные черногорцы, носят одинаковые красные шапочки, обшитые до половины черною тафтой и иногда повитые тонкой чалмою; оружие, состоящее из длинного, так называемого арнаутского, ружья, почти всегда изукрашенного мелкой искусной насечкой из серебра и перламутра, два пистолета, нередко чистого булата, в оправе цельного, литого серебра и, наконец, ятаган, который вместе с пистолетами носится за поясом, спереди, составляют принадлежность всякого черногорца. У пояса его висит огниво и все потребности для смазки и чистки оружий, почти исключительного занятия воинственных черногорцев. Одежда женщин не многим отличается от одежды мужчин. Женщины носят также гунины, но только без рукавов; рубахи их более шиты и нарядны; голова замужних [27] покрывается платком, ниспадающим по плечам, а девиц – шапочкой, совершенно похожей на описанные нами мужские шапочки, с тою разницей, что она вся изукрашена серебряными монетами, большею частию турецкого чекана. Те и другие носят серьги, ожерелья, браслеты – все грубой и тяжелой работы; наконец, широкий пояс, весь покрытый камнями, сердоликами, халцедонами и ониксами, составляет одно из главнейших украшений черногорок: все их оружие состоит из узкого, висячего у пояса ножика, которому они дают иногда кровавое употребление. Чтобы не уклоняться от истины, я должен заметить, что косуля, рубаха, не составляет необходимой принадлежности одежды обитателей Черногории обоего пола, и что бедные едва знакомы с употреблением ее.

В Черноевиче есть развалины укреплений, воздвигнутых героем страны, которого имя носит и река и деревня, и эти развалины; есть монастырь, о двух кельях, есть монах, ветхий страж этого ветхого здания, в котором находил я прибежище, но не защиту от дождя. В нем проводил я только ночи; дни текли в трудных занятиях, сопряженных с путешествием, в напряжениях физических и нередко в душевной истоме. Но исследования мои в окрестностях приходили к концу, и я с радостию спешил оставить монастырскую нору, тем более что предстоявшее путешествие в лодке по реке и озеру обещало отдых после трудностей горных переходов: так, по крайней мере, думал я.

Не стану описывать пещеры, из которой выходит река Черноевич, хотя эта пещера своим великолепием и блеском сталактитов мало уступает знаменитой Гейдельбергской пещере. Довольно, что она [28] истомила меня своим бесконечным пространством и извилистыми переходами. Обращаюсь прямо к своей флотилии.

11-го июня, нов. стиль

Худо нам было. Надолго останется для нас памятным случившееся приключение, а тогда — о, тогда оно было слишком свежо, слишком чувствительно, чтобы могло изгладиться внешними впечатлениями, и потому удивительно ли, что плавание наше совершалось в печальной тишине, нарушаемой только плеском весел да восклицаниями гнева, которые то и дело срывались с уст черногорцев. Извилины реки Черноевич, горы, которые забегали отовсюду и становились у нас под носом, преграждая путь, наконец, палящее солнце — все это пытало нас страшными муками.

— Дьяволы! — воскликнуло, наконец, несколько голосов, и столько же выстрелов раздалось по одному направлению.

— Что там еще? — спросил я. [29]

— Жабляк!

— Так чему ж вы обрадовались?

— Обрадовались! — Пробормотал с досадою один из черногорцев.

— Отсюда так же легко достать его зубами, как и пулей!

— Так греби ближе к Жабляку! — воскликнул черногорец, выведенный из терпения.

— Держись далее, — сказал я хладнокровно, но не менее его раздосадованный.

Черногорец должен был притаить свой бессильный гнев, вскипавший порою невнятным ропотом. Настало прежнее молчание. Болезненное чувство тяготило всех нас.

Так миновали мы небольшой островок, где некогда находилась турецкая таможня. Отсюда длинная цепь была перекинута на оба берега; и заслоняла путь людям не оплаченным или неприязненным. Превали и Жупа остались влево; небольшой монастырь виднелся довольно ясно по тому же направлению; теперь он пуст по-прежнему; но восемь лет тому назад, после долгого запустения, он огласился торжественною молитвою: в нем совершалось посвящение нынешнего владыки в сан архимандрита архиереем Турецкой Албании, который не решился ехать внутрь Черногории.

Наконец, река становилась все шире и слилась в одну обширную равнину вод — озеро Скутари! Вольно, весело стремился вдаль мой взор, утомленный до того беспрерывными преградами. Заходящее солнце разрисовывало фантастическими красками стекло вод: то набрасывало на него дымчатую фату, то волновало топленым золотом, то переливалось радугой, а там, где [30] зароняло свои минутный луч в черные пропасти гор, — там казалось оно всевидящим оком провидения, заглядывающим, порою, в грешную душу, и как таинственны были эти пропасти, непроницаемые для глаза смертного, и как чудесно противоположны ясной беспредельности вод! Прохлада веяла отрадой на душу; солнце все западало более и более, тьма ложилась на равнине озера шире и шире; вдали турецкий корабль, плеща, парусился и, тщетно напрягая грудь, чуть двигался. Скутари виднелся весь в золоте, словно чертог русалок, полупогруженный в водную пучину. Со стороны Черногории слышался благовест к вечерни, а на минарете Жабляка муэзин призывал своих к молитве. В этом таинственном трепетании вод, в этой благоговейной тишине природы скрывалась глубокая молитва. О, как ты прекрасна, мать природа! Не хочу быть птицей, чтобы носиться в поднебесье: на крыльях мысли я унесусь далеко-далеко!

— Полно глядеть сентябрем, попе, — сказал я, ударив его по плечу; — посмотри, как все весело и прекрасно!

— Бога ми, лепо! — произнес он, не приподнимая головы.

— Да перекрести хоть лоб, окаянный! — воскликнул я, раздосадованный его невниманием, — слышишь, колокол сзывает православных людей к вечерне!

— Так.

— Теперь, когда молитва сделала тебя добрее и веселей, скажи мне, не турецкий ли то корабль?

— Есть!

— А сколько на нем пушек?

Поп, осенив рукой глаза и пристально поглядев вдаль, обратился к другим с полувопросом: — То не [31] самый большой? — и потом продолжал: — На нем четыре пушки!

— А что хочет делать этот урод? Видишь, зашевелились на нем люди!

— Дьявол! Он завидел нас и убирается назад.

— А разве нам мало пути, и мы не разъедемся на нем?

— А разве месяц идет навстречу солнцу, когда его завидит?

— Бога ми и Св. Петра, есть! — произнес другой, подкрепляя столь убедительную логику.

— Куда ж поползла эта шутиха? — спросил я, указывая на гальот самого дурного устройства.

— Думаю, в Жабляк!

— Бога ми, не! Наши пушки не допустят его далее этого места, — сказал переник.

— А где ваши пушки? — спросил я с изумлением, оглядываясь кругом и не видя ничего похожего на укрепление.

— На этой башне! — произнес он с гордостью, указывая влево.

Действительно, на небольшом утесе, составляющем остров Лисандр и заслоняющем собою вход в устье Черноевич, выглядывало из-за груды камней серенькое, круглое зданьице, — как бы назвать его, чтоб быть ближе к истине, — ну, да назовем башней; разве редко случается, что вещи называются не принадлежащими им именами. В башне было на ту пору пять человек гарнизона и две пушки, небольшие, но очень красивые и в исправном состоянии, с орлом между цамфами. Думали ль эти орлы, носясь за победоносными племенами Наполеона, свить гнездо свое, подобно обыкновенным воронам, на голом утесе [32] Черногории. Но не такой ли утес скрыл и путеводную звезду их?

Подобных башенек находится несколько в Черногории; все они расположены на границах турецких и вполне удовлетворяют своему назначению, как сторожевые пикеты. В случае нападений, которые пограничные турки стараются делать большею частию врасплох, черногорцы запираются в этих башнях, и нередко, в числе 50 (более не сможет поместить каждая из них), отражают неприятельские силы, в 20 раз их превосходящие числом, пока собравшиеся однородцы не подоспеют к ним на выручку. Только одна лисандровская башенка имеет пушки; другие укрепления снабжены старыми мортирами или другим нашедшимся оружием большого размера, которое, обыкновенно, после двух-трех выстрелов делается негодным; но самая лучшая для них оборона – это ружье, это грудь черногорца, которому скажите: ступай защищать эту башню, чтобы только задержать неприятеля на пути, умри, не сдаваясь, как следует «истому» черногорцу, и он не колеблясь идет на смерть.

Итак, этого рода укрепление черногорцы противопоставили турецкой силе на Скутарском озере, состоявшей, прежде, из двух гальотов и двух малых судов, на которых находилось до десятка разнородных орудий, но ныне, благодаря заботливости турок, один гальот сгнил.

Мы было уже забыли о Жабляке, как вдруг раздавшийся с его укреплений выстрел напомнил о нем: неужели это ответ на выстрелы черногорцев? В таком случае бесполезная угроза, потому что ядра не могли долетать и на полпути до нас. Впрочем, я [33] обязан благодарностью г. Гакиму, коменданту крепости, за этот выстрел: он навел моих спутников на весьма занимательный рассказ о взятии Жабляка 20-ю черногорцами.

Лет пять тому назад одна из важнейших и опаснейших для черногорцев турецких крепостей, Подгорица, и соседственная с нею нахия Кучи, утомленные непрестанными неприятельскими действиями, основанными на взаимном опустошении и грабеже, заключили между собою союз, или, по здешнему, «хватили веру» на целый месяц. В припадке великодушия, или может быть, уже храня злой умысел, подгоричаняне распространили влияние мира на все одушевленное и неодушевленное. Это значило, что не только овцы и женщины, но лошади и мужчины — последние с оружием и без оружия — могли свободно входить в город и посещать зависящие от него племена; словом, это был мир в обширном смысле слова. Большая часть кучан еще не были от рождения в Подгорице, несмотря на то, что некоторые жили за два ружейных выстрела от нее: мудрено ли, что все спешили воспользоваться случаем побывать в городе. Между соседями завелись связи, кумовство христиан с магометанами, столь уважаемое последними, пиры, веселье... Недолго, однако пировали новые друзья. Черногорцы, верные своему слову, как ружью, и не думали подозревать измены; они были в Подгорице так же беззаботны, как у себя, в Кучи, и дорого заплатили за свою доверенность. Семнадцать человек из них, безоружные и беззащитные, были схвачены, зарезаны и головы их — трофеи измены — выставлены на стенах крепости. Такой постыдный поступок взволновал всю Черногорию и требовал [34] особенного мщения. Взять Подгорицу, снабженную сильным гарнизоном и пушками, хорошо укрепленную, — взять ее с одними ружьями было нелегко, тем более, что подгоричаняне ожидали возмездия и были настороже. Решили взять другую крепость — Жабляк.

Жабляк отстоит за три часа пути от Скутари, местопребывания албанского визиря, и может получать от него помощь во всякое время, сухим путем и озером. Крепость его не из значительных; она стоит на возвышении, имеет, или, правильнее, имела в то время четыре пушки и несколько военных запасов, но главнейшую оборону составляет река Морача, обвивающая ее словно поясом; укрепление господствует над окрестностью; чтобы завладеть городом, надобно было прежде сбить или захватить укрепление, но и это было сделать нелегко открытою силой, без артиллерии. Прибегли к хитрости: до 20 человек черногорцев, под предводительством Тома Давидовича и еще одного попа, в глухую ночь переплыли рукав Морачи, отделявший их от Жабляка, тайком и ползком подкрались к крепости, — и пробужденный наутро город увидел врагов над своею головой. Тщетно старались их выгнать из крепости; они держались на месте, пока не подоспели к ним собравшиеся в значительном числе черногорцы; часть из них пробилась в крепость через город, другая — заняла самый город; каждый дом брали приступом; сражались толпами и поодиночке. Это была сеча между людьми, воспаленными взаимною враждой и мщением, растравленными жаждою крови, и не было пощады никому и ничему…

Два дня черногорцы властвовали в городе и в крепости, на третий, по приказанию владыки, оставили их [35] «как царскую собственность», взяв с собою пушки и все, что могли увезти и унести, и предав остальное огню и мечу.

В тот же день, к вечеру, пришел в Жабляк паша с войском из Скутари; он провел здесь два дня в размышлении, потом потянулся к Подгорице, вдоль черногорской границы, высматривая место, где бы мог удобнее напасть на нее, прожил несколько времени в Подгорице, и, ни на что не решившись, возвратился наконец назад, возбудив негодование своих и насмешки черногорцев.

Взятие Жабляка было полезно для Черногории в политическом отношении: оно вселило в окрестных турецких подданных страх и уважение к Черногории и недоверчивость к своему правительству; две деревни, находившиеся по ту сторону реки Морачи, но имевшие свои земли по эту, были сожжены черногорцами; жители их должны были перейти на черногорскую сторону или лишиться своих земель. Между предстоявшею потерею с одной стороны и сомнительной защитой с другой, они присоединились к Черногории и составляют одно из ее храбрейших и вернейших племен.

Прости Скутари! Небольшой прибой воды в правой стороне указывал нам устье реки Ораховой, в которую мы и завернули, но вскоре мелководье ее заставило нас оставить лодку и продолжать путь свой берегом — опять пешком. Впрочем, на этот раз путь не был очень труден. Река Орахова и сливающаяся с нею речка Церничка представляют равнины, сами по себе незначительные, но, сравнительно с гористым и бесплодным краем Черногории, роскошные и цветистые, на которых отрадно отдыхает взор, утомленный [36] однообразно-сероватым цветом нагих известковых утесов. Мы спешили в Сотоничи, где я намеревался прожить несколько времени для исследования нахии Цернички и сопредельной с нею нахии Речки. На пути оставили мы Вир-базар, или старый базар, место прежнего торга между турецкими подданными и черногорцами, влево возвышались развалины Безаса, или Беса, которые должно отнести ко временам позднейшего владычества древнего Рима. Минуя Болевичи, и уже гораздо после заката солнца, достигли Сотоничей, где нас ожидал гостеприимный поп Михаил, из роду Пламенцев.

Время протекло обычной чередою: те же труды и заботы, та же борьба с дикою природою, которой тайн допытывался я; то же отдохновение в кругу народа дикого, но вместе прекрасного в его первобытной простоте.

Особенно заняло меня исследование и разложение воды ключа «Смердеж». Химический состав ее — сернокислый натр и сернокислая магнезия; сернистый водородный газ издалека возвещает о местонахождении этого ключа и отстраняет от него все живущее.

В Сотоничах был я приглашен в первый раз на свадьбу. Обряды и пиршества, сопровождающие свадьбу, во всех славянских племенах похожи между собою, и различествуют только в частностях. Как было, некогда, у нас, как водится еще и ныне, супружества в Черногории заключаются между родителями при помощи сватов, «сватовие»; нередко это случается еще тогда, когда дети их в самом нежном возрасте и, не ведая о предстоящем им вечном союзе, растут вместе; чаще же бывает, что жених и невеста вовсе не знают друг друга и видятся впервые под венцом. Власть мужа, как главы и защитника [37] семейства ненарушима: жена имеет обязанности в отношении к нему, но лишена всех прав. Подобная жизнь, конечно, не цветет восторгами любви и вообще тем, что мы привыкли называть супружеским счастием, зато устранена от всех семейных междоусобий, домашних тревог и бешеных наслаждений. Правда, много странного для нас представляет семейная жизнь в Черногории. В первые годы после брака супруги всячески должны дичиться, убегать друг друга, не смеют говорить между собою, не смеют изъявлять малейшей приязни, не только нежности, один другому: все это показало бы их взаимную любовь — чувство слабое, свойственное женщине и, следовательно, постыдное для мужчины, для черногорца. В Берде не существует брачного ложа для супругов; как тать, в ночную пору, прокрадывается муж к своей жене, и стыд, и горе обоим, если кто из семейства увидит их вместе. Даже в разговорах с другими супруг никогда не назовет по имени свою жену, если необходимость заставит говорить о ней, но заменяет ее имя местоимением «она», как бы стыдясь своей связи с женщиной. Детей своих должен он чуждаться, как плод этой связи, всегда для него унизительной.

По правилам греко-российской церкви мужчины не могут вступать в супружество ранее 14, а женщины – 12 лет; по достижении определенного возраста в Черногории оба пола спешат воспользоваться своими правами в этом случае, хотя должно заметить, что здесь страсти не так быстро развиваются, как вообще в южных краях. Жена не приносит с собою приданного в дом новой семьи, и нередко она покупается как между азийскими народами. Прежде плата за жену, [38] — этот христианский калым — существовал во всей Сербии и Черногории и был столь значителен, что бедные принуждены были отказываться от радостей супружеской жизни, но Георгий Черный определил законом, чтобы за жену не платили более червонца. В Черногории родители никогда не согласятся выдать замуж меньшую дочь ранее старшей, которую подобное предпочтение заклеймило бы вечным позором. Давши слово на брак дочери своей, нередко находящейся еще в колыбели, родители держат свое слово свято, несмотря на все препятствия, которые нередко встречаются впоследствии; нарушение же его влечет неизбежно вечное кровомщение.

Вступивши в комнату, где раздавался свадебный пир, мы были немедленно усажены на почетном месте, за столом, вокруг которого уже сидели все учрежденные обрядами для свадебного дела чины, а именно: старый сват, первенец, кум, воевода, баряктар, или знаменосец, и деверь. Гости были в нарядных платьях и богатых оружиях. Каждый из них приносил в дар что-нибудь, большею частию съестное, иногда живых птиц, и все принесенное располагал в порядке на столе, во всеувидение, что нередко доставляло самые смешные сцены. Один из гостей принес петуха, связанного по ногам и крыльям, и положил его перед невестой; петух, почувствовав себя на просторе, встрепенулся и оборвал путы, потом, поднявшись на ноги, еще раз отряхнулся и громко прокричал к общему смеху присутствующих. Градом посыпались шутки и острые слова: — Видишь, какой голосистый и какой задорный, — сказал старый сват, — словно тот итальянец, что в Катаро солдат учит ходить. — На то и выбрал из ученых, — отвечал принесший петуха. — Всю [39] ночь простоит у изголовья молодых и не даст им задремать. — Да где ты добыл такого? — говорил другой. — Выменял в Спуже за голову турка, — отвечал хозяин петуха, начинавший терять терпение от повсеместных насмешек и помахивавший своим ружьем, которого еще не успел поставить к стороне. Между тем отец жениха дарил гостей, почетнейших — белыми, холстинными платками, которые называются в Малороссии хустками, а здесь «марамами», других — деньгами, не менее рубля ассигн. Гости ели и пили: целиком зажаренные бараны быстро исчезали и на их место являлись другие, для вновь приходивших. Но гораздо занимательнее сцены происходили не дома: на площадке, выстланной и кругом обнесенной каменными плитами, устроенной для просушки хлеба, толпился народ. Тут несколько мужчин и женщин, образовав кружок, танцевали коло, танец медленный и довольно скучный; один из известных менестрелей пел старинную балладу, сопровождая напев своей однострунной балалайкой, и должно сознаться, что слушателей было гораздо более, чем зрителей. На свадьбе в Черногории все пирует, кроме бедной невесты, которая обречена на самую страдальческую роль со времени выхода из-под отчего крова до заключения брака. В течении этого времени двое дружек мужеского пола не покидают ее ни на минуту: они мучители и благодетели ее; для нее припрятывают они тайком, за обедом, несколько лакомых кусков, потому что здесь почитается величайшим бесчестием для невесты, если кто увидит, что она изволит кушать; бедная не смеет сесть и, усталая, голодная, мучимая другими потребностями, она не имеет покоя даже ночью; неотлучные ее дружки разделяют с нею девичье ложе! Этот [40] странный обряд ведет иногда, хотя очень редко, к преступлению. Правда, дружки большею частию избираются: из родственников, но с тем вместе из молодых и неженатых; правда и то, что они почитаются родными братьями невесты во все время своей службы при ней, и преступление, совершенное ими, наказывается, как бы оно было сделано родными братьями; но к чему эти искупления природе человеческой, столь сильной в своих началах, столь слабой в последствиях.

Между тем мои ученые коллекции росли и затрудняли наши переходы, а запасы для жизни материальной все более оскудевали; надо было обновить последние и отправить в Россию первые. Это заставило меня идти прямо в Катаро, как не ужасала мысль вторичного перехода из Катаро в Цетин.

АВСТРИЙСКАЯ ГРАНИЦА

16 (28) июня

От Глухой-до начали мы подыматься вверх, и едва достигли вершин кряжа, отделяющего поморье, предстало нам, во всей величавой красе своей, беспредельное и безмятежное, море Адриатическое. В нескольких шагах от нас на площадке, едва имевшей около [41] десятка квадратных саженей, возвышалось правильное каменное здание, и перед ним училось несколько человек солдат, во всей амуниции. Какой переход! В лице вахмистра, который стоял передо мною, вытянувшись в струнку, с руками, опущенными по швам, мне представилась образованная Европа!

— Это наша земля, — шепнул мне сердарь Цернички, сурово указывая на площадку, где теснились австрийские солдаты, вдоль казармы, окруженной голыми утесами и стремнинами.

Есть о чем жалеть, — подумал я.

— Говорил я вам, что немецкая казарма стоит на нашей земле, — возразил опять сердарь, когда мы достигли до полусклона горы: — только отсюда начинаются австрийские владения; вот и крест, что пишется во всех бумагах, где речь идет о наших границах; его иссек Черноевич, когда размежовывал свои земли с Венецианскою республикой; этот крест признала и Франция во время владычества своего в Боке, признала и Австрия рубежом Черногории, да и как не согласиться в его древности; поглядите на него: совсем расплылся на камне.

Действительно, видно было, что время давно трудится над уничтожением этого свидетеля славных дел Черноевича, но крест, глубоко иссеченный на обломке утеса, боролся с временем и еще сохранил ясно свое изображение. Я, не колеблясь, изъяснил мнение свое о старости этого креста, вовсе, однако, не касаясь вопроса, кем и для чего он был иссечен, и никак не предполагал, чтобы это ничтожное обстоятельство могло быть искажено и подать повод к каким-либо выводам со стороны местного австрийского начальства. Тем менее воображал я, чтобы эти места, [42] столь мирные в то время, могли через несколько дней огласиться кликами брани.

Вечером достигли мы Кастель-Ластвы, и нашли здесь все довольство немецких поселян и гостеприимство славян. Кастель-Ластва раскинута вдоль моря, между садами и нивами, в местоположении очаровательном. Отвсюду веяло негой и величием адриатической природы. Вправо, на голом утесе, возвышались развалины древнего здания, без которых нет полноты итальянской картины; часть их, переходящая на твердую землю, была обработана, по обычаю немецкому, и занята казармами — нет, лазаретом: казармы австрийцев помещаются, большею частию, в новых палацах еще недавних патрициев. Кастель-Ластва населен славянами, племени Пастровичан, и принадлежит Катарскому округу. Находясь между границами турецкой, нынешней австрийской и черногорской, Пастровичане изжили век свой в битвах; они славятся храбростию в самой Черногории и гордятся древностию своих прав и знаменитостию племени. При всей своей малочисленности, несколько раз составляли они отдельную и независимую республику. Некоторые роды сохраняют грамоты, в которых изложены их привилегии, будто бы дарованные Александром Македонским и признанные действительными Венецианскою республикою; между их древними привилегиями замечательна одна, которая дает им право из 12 родов своих избирать государя. Из числа новейших важны следующие: Пастровичане ежегодно избирают четырех судей, двух воевод, двенадцать «властей» и шесть старшин. Все эти лица имели резиденцией островок Св. Стефана, и оттуда управляли народом. Вообще республика Венецианская не только [43] утвердила привилегии, которыми пользовались издревле Пастровичане по привычке или по праву, но, желая возблагодарить их за разные услуги, оказанные в битвах с турками, и, может быть, страшась их в свою очередь, она еще распространила эти привилегии, признала дворянство Пастровичан во всей силе и уровняла его с дворянством победоносной и горделивой Венеции. Число Пастровичан, занимающих несколько деревень, большею частию расположенных вдоль моря, простирается до 3,000. Все они православного греко-российского исповедания. Наружным видом и самою одеждою мало отличаются от черногорцев, кроме разве того, что не носят опанков и до того презирают их, что скорее станут ходить босыми, чем наденут эту обыкновенную обувь черногорцев, с которыми большею частию живут во вражде.

Пастровичане сохранили некоторые свои права и отстаивают их с упорством; а потому находятся в беспрерывной борьбе с местным австрийским правительством, усиливающимся подвести их под общий уровень с прочими подданными империи.

В Кастель-Ластве нашел я девяностолетнего старика, слабого телом, но бодрого духом, сохранившего всю свежесть памяти и еще искру прежнего пламени страстей: любопытно было слушать его, поучаться живой истории последнего пятидесятилетия этого края и наблюдать, как воспламенялась полуутухшая искра жизни в старце, как вскипал он вновь мятежом страстей; из больного, слабого старика, становился он мужем бодрым, со сверкающими глазами и смело потрясающею рукой, которая дрожала и была холодна вначале его речи. Радован, имя старика, помнил то время когда, явился [44] в Черногорию Стефан Малый и, объявив себя российским императором Петром III, увлек за собою народ и захватил бразды правления; кажется, даже, Радован участвовал в смелой экспедиции неустрашимого князя Юрия Владимировича Долгорукого, который, явившись в Черногорию с 20 человеками, большею частию иллирийских славян, именем императрицы Екатерины II требовал от черногорцев Лже-Петра и, с горстью людей, грозил им местию из Цетинского монастыря.

— Как будто сего дня совершилось предо мною все, давно былое, — говорил старик, — а тому лет семьдесят! Теперь не так: что делалось вчера, я забываю сегодня: видно, или память моя слабеет, или дела-то теперешние таковы, что от них ни на памяти, ни на сердце ничего не остается. Так вот, видите ль, — продолжал он, — раз, сидим мы всею семьею и ужинаем: моему отцу было тогда за семьдесят, а мне десятка полтора годов, я был старший в семье и уже давно ходил с ружьем; вот мы ужинаем, вдруг раздался стук в двери: кого бы Бог принес в такую пору, — сказал мой старик, а ночь была — зги не видно; — не чета ли? — Нет, отец, чета не просится, а ломится в двери, — отвечал я; — а вот, посмотрю, да впущу гостей, коли они хоть незваные, да желанные. — Я отворил двери и двое незнакомых людей, не дожидая приглашения, вошли в избу. Один, по одежде, и по речи, и по складу лица, походил совсем на черногорца, другой, только одною речью, хотя не совсем для нас понятной, несколько приближался к нам; он без околичностей стряхнул свой широкий охобень, окатив нас всех водой, и молча сел к огню; товарищ его повел [45] беседу с моим отцом. Я слушал, не переводя дух, так чудны были речи его. — Из Анконы сюда прибыли мы в рыбачьей лодке, — говорил он, — турки и венециане сторожили нас, да проглядели, и мы пристали беспрепятственно у Спича, близь самой границы вашей с турками и Бокою (она была тогда под венецианами), товарищи наши еще в лодке, стерегут пожитки; но Боже сохрани, если утро застанет их в лодке, — ты понимаешь! Не станем терять времени. Ты христианин, наш по крови и по вере, дай нам проводника, или проводи сам до берега и укрой нас потом, на время, здесь. — Отец мой задумался. — Сколько вас всех, — спросил он? — Человек двадцать, большею частию иллирийские славяне. — А этот кто? — Это наш начальник, русский, из знатного рода князей Долгоруких; он сердарь и воевода в своем краю. — Русский — знаю; у них был великий царь, Петр I. Отец мой видел его, когда был на Руси с владыкою Даниилом; а теперь на Руси ведь нет царя: царь ее, Петр III, теперь правит Черногорией.

— На Руси есть царь великий, Екатерина Алексеевна, — сказал другой пришлец, языком для нас понятным, и гордо подымаясь с места, — и правит она Русью, потому что Петр III волею Божиею помре. А тот, что у вас, не царь, а лжец и самозванец.

Я видел, как старик мой нахмурил брови, и думал, вот подымется буря, но отец вспомнил долг гостеприимства — и буря миновала. — Кто бы вы ни были, — сказал он, — зачем бы сюда не пришли, я дам вам проводника и пристанище; никто не скажет, чтобы христианин выдал своих единоверцев туркам или венецианам, а в случае нужды сумею защитить вас и [46] от своих, — сказал он, сурово поглядывая на русского князя. — Радован, ступай с ними и не приходи без них. — Мы отправились. Славная пора, — думал я, — идти на чету, и поглядывал на турецкое село, что было невдалеке от нас и где все спало смертным сном. До рассвета достигли мы вон той бухты; там человек с пятнадцать, притаясь и настороже, ждали нас. Князь что-то сказал одному молодцу, который потом был неотлучно при нем, и мы отправились назад, в горы.

Окончание экспедиции князя Долгорукого известно: он достиг одной цели своего посольства, возбудил Черногорию к общей войне с Турцией и тем отвлек лучшую часть ее войска, босняков и албанцев, от участия в войне с русскими, которая уже возгоралась в то время, но не мог выполнить другого поручения императрицы, исторгнуть из Черногории лже-Петра. Черногорцы остались верными своей присяге.

Радован сообщил мне несколько анекдотов о Стефане Малом; вот один из них, резко очерчивающий характер черногорцев. Стефан был строг до крайности, но справедлив; черногорцы терпели его и чтили в нем русского царя, которому дали у себя приют и власть. Раз он вздумал испытать честность своего народа самым странным образом: на распутье между Цетином и Катаром, наиболее посещаемом черногорцами, положил он несколько червонцев — и золото осталось нетронутым несколько месяцев, пока он не взял его обратно.

Везде между славянами греко-российского исповедания находил я самое радушное гостеприимство и самое искреннее участие в моей судьбе, проявлявшееся даже в мелочах. В Кастель-Ластве я хотел осмотреть [47] развалины древнего здания, которое венчало дикий утес, возвышавшийся над морскою пучиной, недалеко от берега; не без труда убедил я своего хозяина сопутствовать мне: он боялся за меня, а не за себя; кое-как причалили мы к утесу, вокруг которого кипели волны, и лодка служила нам первою ступенью к цели, казавшейся вблизи еще неприступнее; утес был высок и обрывист, но мы кое-как вскарабкались на него, и мое любопытство было вполне вознаграждено: древнее здание Римлян, охраняемое своею неприступностию, сохранилось от влияния рук людских, и казалось самое время, которое, в этом случае, почти всегда работает заодно с человеком, пощадило его: не бойтесь, я не стану вам описывать древностей; я знаю, что подобных описаний никто не читает; надо видеть эти здания, и по ним изучать историю их времен и обитателей. Спуститься с утеса было еще труднее, чем взойти на него, и я должен был прибегнуть в этом случае к средству весьма невинному, употребляемому детьми, не знающими назначения ног; желая привести в действие свои руки, как важное вспомогательное орудие, я опустился наземь... и таким образом хотел продолжать путь.

— Что вы делаете! — закричал с ужасом мой спутник, — вас видят с берегу, и Бог знает, что подумают.

— А что подумают?

— Скажут, что вы — простите, если так выражусь — что вы струсили.

Нечего делать, надобно было встать. Не без усиленного биения сердца начал я нисходить к лодке, и рад был всякому встречному терновнику, за который мог вцепиться.

Из Кастель-Ластвы в два часа достиг я Будвы, морем, оставив влево островок Св. Стефана с [48] крепостцой и Майну – вдали, на твердой земле. В четыре часа времени сделал я переход из Будвы в Катаро, по прекрасной дороге, устроенной французами, которая тянется вдоль взморья до Рагузы и далее. По этой дороге можно было бы разъезжать в экипаже, если бы во всей Боке был хотя один экипаж.

И в этот раз не зажился я в Катаро. Нестерпимый жар вытеснил меня отсюда, и я отправился в Цетин.