Четыре месяца в Черногории. Ег. Ковалевского, с рисунками и картою.

С.-Петербург, в тип. А. Плюшара. 1841. в 8 ку, 151 стр.

В настоящее время, когда Славянство обращает на себя всеобщее внимание, когда мы мало-по-малу начинаем знакомиться с своими одноплеменниками, книга Г. Ковалевского явилась очень кстати. — Черногорцы, племя родственное нам по происхождению и вере, заслуживают быть узнанными короче, уже потому только, что постоянно сохраняют свою свободу и самостоятельность, хотя и окружены сильными и враждебными себе соседями. В самом деле, не достойно ли удивления, что, — тогда как в Венгрии варвары-Маджары грозят запретить нескольким миллионам Славян говорить по-Славянски, — 122,000 Черногорцев, из которых только 22,500 человек носят оружие, гордо и храбро отражают все нападения Турок и Австрийцев!

В Черногории Государь есть Митрополит, и вот по какому случаю началось это правление.

«Знаменитая битва на Косовом поле во 1389 году решила судьбу Сербии, подпавшей игу Турок. Черногорцы, пользуясь своим неприступным положением, сделались независимыми. Знаменитейший их Князь был Иван Черноевичь, который один боролся с Турциею. По завоевании Албании и Герцоговины, все силы Турецкие обратились на Черногорию; Иван Черноевичь, без союзников, без [267] денег, боролся с силами Империи; изнемогая в неровном бою, он сдал бразды правления брату своему, известному под именем Арванита храброго, и отправился искать помогли Западных держав. Но Запад был слишком занят своим делом, и слово правды и веры не нашло в нем отголоска. Черноевичь вернулся назад, и, с твердым упованием на Бога и на свой народ, предпринял один борьбу с Империей. Он оставил Жабляк, находившийся в соседстве Турков, и перенес резиденцию в Цетин, вновь им воздвигнутый; сюда же перенес он митрополию, и занялся внутренним устройством края, укрепил, со стороны Турции, реку Обод, известную под именем Черноевичь, воздвигнул в горах несколько укреплений, и сделал общее воззвание к народу. Воодушевленные примером Черногорцы с восторгом откликнулись на его призыв. На общем собрании в Цетине определили считать изменником и уголовным преступником всякого, кто не примет участия в войне с Турцией, или уйдет с поля битвы, а в знак особенного к нему презрения, одевать его в женское платье и, с прялкою в руке, водить по селам Черногории, — наказание гораздо ужаснее смертной казни».

«Сила турецкая отпрянула от твердынь Черногории, и Черноевичь спокойно кончил век, прославляемый и чтимый народом, который, и по ныне, с восторгом вспоминает о нем и освящает его именем все близкое своему сердцу; он оставил Черногорию спокойную и расширившую свои владения до Лимы с одной стороны и до моря с другой, — пределы, до которых она впоследствии никогда не доходила».

«Отдаленные владетели искали союза Ивана Черноевича. Одна племянница его, дочь Арванита храброго, была замужем за Радолем, владетельным Князем Волошским, а другая, за Стефаном Бранковичем, сыном знаменитого деспота Сербии, Георга I. Венецианская республика, которая по праву владычицы Адриатики наследовала, после падения Сербии, покровительство Катарской республики, искала дружбы Черноевича, чему свидетельствуют многие, заключенные между ними трактаты, между которыми особенно примечательны об определении границ Черногории». [268]

«Георгий, старший сын Ивана, принял бразды народного управления. — В его время несколько Черногорцев, сопутствовавших его злополучному брату Степану, прозванному Станоша, в Константинополь, приняли там магометанскую религию; покровительствуемые Турками, старавшимися подорвать Христианство в Черногории, на котором преимущественно опиралась народная сила, эти отступники веры сделали впоследствии много зла своему отечеству. — Георгий думал распространением церковных книг воспламенить ревность к православию. Он достал из Венеции все типографские принадлежности, и в доме, построенном отцем его при реке Черноевиче, начал печатание книг. Его Октоих был отпечатан в 1495 году, т. е. через четыре года после напечатания первой Псалтыри в Кракове».

«Георгий Черноевичь не имел, сыновей. Достигнув глубокой старости и убеждаемый беспрестанно своею женой, Марией, из фамилии Венецианских дворян Моцениго, он решился сложить с себя бремя правления, и провести остаток дней на родине своей жены. Прощаясь с народом, он завещал ему свою волю в следующих словах: «Оставляю вам по себе митрополита Германа и преемников его, митрополитов, пока сам Бог не сотворит для вас чего лучшего. Митрополит есть общий ваш отец и архипастырь. Его дом — общий дом молитвы; кто будет более заботиться о счастии вашем, как не общий ваш духовный отец; вы, по духу, чада его, и овцы словесного стада Христова, о котором он, пастырь ваш, станет пещись в жизни сей и в вечности. Прибегайте к нему в горе и радости; внимайте советам его. Вручаю ему герб, который употребляли в Бозе почившие Цари Сербские, предки мои, и я сам!» Народ рыдал, расставаясь со своим достойным правителем, и провожал его, вместе с митрополитом, до Катара».

Митрополит Герман принял по его завету бразды правления. — С этих пор начинается духовная власть в Черногории.

______________________________

Из Русских Государей Петр Великий постигнул важность Черногории даже и в политическом отношении, в войнах с Турцией, для диверсии. Это было при Владыке [259] Данииле. «Посланные его с различными предложениями и словом дружбы, Милорадовичь и Лукашевич, произвели всеобщий восторг в Черногории, и без труда достигли цели своего посольства: Черногорцы, не медля, всеми силами ударили на Албанию и Герцоговину, и, торжествуя повсюду, отвлеки их силы от участия в войне против России. Несчастный мирный трактат при Пруте, в 1711 году, ничего не упомянул о Черногории, и Султан, не довольный этим поспешным миром, обратил шестидесятитысячный корпус, находившийся при Пруте, на Черногорию, желая излить на нее всю месть свою».

«Даниил решился предупредить нападение Турецкой силы. Ночью, врасплох, напал он на Сераскира но Турки, вскоре отправившись от первого замешательства и видя малочисленность неприятеля, решились сопротивляться тогда Даниил, условленными знаками, приказал предварительно скрытой им в тылу неприятеля засаде ударить со своей стороны. — Турки смешались и бежали: при всеобщем беспорядке, они не попали на настоящий путь и зашли в дремучий лес, где, окруженные отвсюду Черногорцами, «валились, как подкошенная трава», говорит народная песнь, и сам Сераскир едва спас бегством жизнь, и отнес голову свою на плаху в Константинополь. — Богатая добыча и 50 Турецких знамен достались победителям. Место, где происходила эта кровавая сеча, с тех пор называется Царев Лаз».

«Даниил, славный во время успехов и счастия, явился истинно великим в годину народного бедствия. Турецкий 12,000 корпус приближался к границам Черногории. Визирь Думан-Паша, один из опытнейших полководцев того времени, предводительствовал им. Он начал изменой, заключив в цепи явившихся к нему, по приглашению, главарей Черногории и потом вторгнулся в ее пределы. — Шаг за шагом оспоривали Черногорцы родную землю, но числительная сила, равнявшаяся всему народонаселению Черногории, превозмогла; Думан-Паша прошел огнем и мечем всю землю от Зеты до Поморья. Венецианская республика, которой столько раз вспомоществовала Черногория, выдала скрывшихся в Катаро Черногорцев! Думан-Паша достойно возблагодарил свою союзницу за этот вероломный [270] поступок: вместе с Великим Визирем, Али-Пашой, напал он на полу-остров Морею, находившийся в руках Дожа, и покорил его Турецкой Империи».

«Даниил не унывал. Поставленный против желания в правители Черногории, он не покинул ее среди всеобщего бедствия, вполне постигая свою ответственность за нее перед Богом и светом. Первым старанием Даниила было собрать рассеянные повсюду остатки своего народа и соединить их опять воедино, среди своих неприступных гор; потом, поручив Черногорию архиерею Савве, будущему своему преемнику, отправился, по желанию народа, в Россию, просить ее помощи и покровительства».

«Петр I не оставил в бедствии Владыку Черногории и осыпал его своими милостями и щедротами. Монастырям и церквам послал он священные сосуды, архиерейские и священнические одежды, пострадавшим Черногорцам 10,000 рублей, сверх того определил давать на содержание Цетинского монастыря по 500 рублей в каждые три года. — Говорят, будто он также послал и порох, который во всякое время составляет главнейшее сокровище для Черногорцев, и особенно был необходим в ту пору».

Очень любопытны сведения о Самозванце Степане Малом, который принял имя Русского Императора Петра III, и управлял очень долго Черногорией.

______________________________

Вот описание нынешнего и святопочившего Владык Черногории.

«Остальное время дни я проводил с Владыкою. Иностранцы часто говорили о нем. Видя его мельком в Вене или зная только по наслышке, они исказили не только характер, но даже наружный вид его, и это одно уже налагает на меня непременную обязанность представить его лицо в настоящем свете. Я должен начать рассказ свой несколько выше».

«В то время, когда Наполеон громил всю Европу, Русская Флотилии на Адриатическом море одна не знала поражений. Ею командовал Сенявин, а с ним неразлучно, или в постоянной связи, находился Владыка Черногории, предместник нынешнего, герой славного края с небольшим десантным отрядом, составленным из Русских и Черногорцев, они били Французов по всему восточному берегу [271] Адриатического моря, от Антивари до Зары. Древняя республика Рагузы оставила по себе одни развалины. Катаро, эта чудная твердыня, воздвигнутая по чертежам Микель-Анджело, была два раза взята Черногорцами приступом, с помощию одних ружей и ятаганов, и при незначительном пособии флота, случившегося в проливе Боко-ди-Катаро в первый раз Русского, во второй — Английского. Свято почивший (как называют Черногорцы своего покойного Владыку) признан был, правителем духовным и гражданским провинции Боко-ди-Катаро. Но не стало Наполеона; Европа облеклась в прежние формы и Черногория должна была также вступить в свои границы, и сдать Катаро, купленный ценою ее пожертвований и умытый кровию Русских, Австрийцам. Она свято исполнила волю Русского Монарха, которому вверила судьбу свою при заключении Парижского трактата. От прежнего времени Черногории осталась одна только слава, а с нею вместе усиливалась до крайности страсть к битве. Раздоры, порожденные частым отсутствием Владыки и неприязненным влиянием соседей, кипели внутри, пограничные сшибки не умолкали, кровомщение заменило все законы и всю власть. При этих-то обстоятельствах только мощная рука святопочившего Петра, закрутив бразды правления, удерживала народ в повиновении и единстве. Это было необыкновенное лицо необыкновенного ХІХ-го века. С прекрасною наружностию он соединял глубокий, проницательный ум, который приводил в отчаяние самых искусных Французских дипломатов, обвивавших его кольцом лести и соблазна; но никогда не прикрывал он политическою необходимостию видов собственного честолюбия, и оставался верным своему долгу и слову, при самых трудных для него обстоятельствах. Его честолюбие или, правильнее, его ум и деятельность конечно не могли вмещаться в тесном кругу Черногории. Овладев Катаром, он сделался духовным главою всего Поморья. Герой своего века и края, Петр имел чрезвычайное влияние на все Славянские племена православного исповедания и, при его усилиях, не раз стряхали они тяжкие цепи Французского владычества и не унывали при неудачах. Напрасно Французы, не успевшие ни привлечь его на свою сторону всевозможными обещаниями, ни победить его, поставили над Поморьем другого [272] митрополита, — духовная власть святопочившего Петра, а с тем вместе и влияние над ним не уменьшились. — Он был чрезвычайно храбр, и, не редко, увлеченный жаром битвы, опережал своих с крестом в одной и с мечем в другой руке. Простое, патриархальное обращение возвышало его характер, и, соединенное с даром сильной и убедительной речи, увлекало за собою собеседников, которые никогда не замечали проглядывавшей в его орлином взоре недоверчивости, отличительной черты Черногорцев и вообще всех Восточных народов. Святопочивший Петр пользовался вполне милостию и доверенностию Русского Монарха, которая, если и колебалась когда, то потом возрастала с большею силою. Он украшался знаками Ордена Св. Александра Невского, а многие из его сподвижников имели знаки Георгия 4-й и 3-й степени. Любимый в высшей степени своим народом, он преставился смертию праведника и достойного правителя среди стекшихся отвсюду Черногорцев, поучая их до последней минуты своим словом. Он умер 18 Октября 1830 г., и племянник его, осьмнадцатилетний юноша Петр, нынешний Владыка, наследовал, по выбору народа и духовному завещанию умершаго, его митру и власть гражданскую, при тех тяжких обстоятельствах, о которых мы говорили. Правда, святопочивший завещал своему народу уничтожение кровомщения и всяких раздоров, совершенную тишину внутри и на границах, сроком на полгода, — и Черногорцы свято исполнили это завещание, облекшись в глубокий траур мира; но тем сильнее воспрянул он по истечении заветного срока, тем с большею радостию стал оттачивать, покрытый ржавчиной, ятаган, и раздоры закипели пуще прежнего. Владыка, истощив мольбы и отчуждения от церкви, должен был прибегнуть к мерам более действительным, к мерам строгости и грозной кары, которые, в лице столь юного правителя, были совершенно неожиданны для Черногорцев, и доказали, что они имеют достойного наместника святопочившего».

Далее автор говорит об уничтожении власти губернатора, враждебной Владыке, о мерах против кровомщения, преобразовании сената, о заведении типографии, и заключает: [273]

«Все эти преобразования тем более поражают, что Владыка пользуется самым незначительным доходом, который получает, с рыбной ловли в озере Скутари, с монастырских земель и еще незначительных отраслей промышленности. Ни податей, ни таможенных сборов не знает Черногория. Нынешний Владыка, однако, всячески старается склонить народ на взнос самой ничтожной, правильной подати, от 1-го до 3-х гульденов (от 2 руб. 15 коп., до 6 руб. 45 коп.) с семейства, и должно надеяться, должно желать, чтобы он достиг этого».

«Обращаюсь к наружному виду Владыки. Чрезвычайно высокого роста, стройный, с черными, как смоль, ниспадающими по плечам волосами, с глазами полными блеску, правильными чертами лица — Владыка представляет образец мужественной красоты. Я знаю только одного, в лице которого более величия и поражающей красоты. Его знает вся Европа! Художник избрал бы правителя Черногории образцом для изображения Геркулеса, а Философ путеводителем в своей жизни. Владыка ведет жизнь чрезвычайно умеренную: стол его более, чем не прихотливый; в одежде своей прост, но отличается от прочих Черногорцев. Он до того щедр и сострадателен к нищете, что не редко отдавал последнюю свою рубаху бедному. Изучение языков и литературные занятия составляют его страсть и отдохновение от тягости правительственных забот. Он считается одним из первых литераторов между Славянами 1, очень хорошо говорит и пишет, порусски и пофранцузски, и, в случае нужды, может изъясняться поиталиянски. Но чувство, в нем преобладающее, чувство, развитое в высшей степени, — это пламенная любовь к родине, к ее славе, ее благоденствию; в этом отношении он постоянно находится в каком-то восторженном состоянии».

______________________________

Рассказ одного Черногорца, попа Ивана, о битве с Турками:

«То моя куча 2, сказал он, указывая на дом, выдавшийся вперед на целый ружейный выстрел от села; Турки [274] с первого размаха всегда кидаются на нее, часто жгут, да не редко обжигают усы: случалось им сбивать пушками крышу, случалось разбивать об стену лбы, и, в тот раз, когда Кара-Махмут был с ними, они начали с моей кучи и расшиблись об нее; кинулись в ту сторону, где вон башня стоит, и оттуда погнали наших; слышишь ли, Черногорцев собралось только 4,000, а с Кара-Махмутом было 20,000. Сам Паша во всю битву сидел у церкви, что внизу: там был он и ранен, а все еще сидел и не выпускал чубука из уст, такой лютой! На горе стоял наш святопочивший Владыко, лицем к лицу против Паши, только с пятью-десятью старшинами; он ни на шаг не подавался назад, и всякий раз, когда гнали наших, возвращал их, больше грозою, чем милостию; и то сказать, где услышишь тихое слово в пылу битвы, а как свиснет пуля, так невольно послушаешься». —

«Поп мало по малу воспламенялся. Жарко было. Кучи еще были за одно с Турками; да и Пипери не крепко держались нас; мы столько ж боялись своих, сколько и врагов. Три раза Турки занимали деревню, были на пистолетный выстрел от Владыки, и всякий раз мы сбрасывали их вниз; тут в последний раз закипела сеча; наши и Турки смешались, не узнавали своих, резались ятаганами, некогда было вынуть и ятагана, душили один другого, били камнями; иному, в этот день удалось отрезать до шести Турецких голов......... Вот здесь пал брат мой, а здесь Петро: он было вцепился зубами в шею Турку, чтоб перегрызть се и открутить голову, да пуля подоспела к Петру, прямо в висок; мы выручили его голову от Турок. Здесь погиб поп Михаил, а здесь Жиро Пипер, под ним было пять Турков. На этом самом месте Савва Петровичь отрезал Аге, Мустафе Алиеву, голову. Видно святопочившему Василию угодно было показать чудо. Вот как это было: в пылу сечи Савва очутился в самой толпе Турков; платье его было почти такое же, как у других Турецких Славян, лицем он также от них не отличался, да, впрочем у всех нас не было видно лица, так мудрено ли, что его никто не узнал, и он на-выбор сшибал Турков ружьем или пистолетом; Савва уже отрезал восемь голов, как вдруг [275] встретился с Агою, и они стали друг против друга, как заколдованные. — Ты, сказал Савва, Мустафа Аллиев, что поклялся Паше привести живого, или принести голову моего брата Владыки Петра. — Я, отвечал он, а ты ли Савва Петрович? — Я. — После рассказывал Савва, что пистолет его был заряжен, но ему никак не пришло на мысль выстрелить в Агу; он стоял словно перед змием, в пасть которого, говорят, сама валится добыча. — Чтобы пояснить эту сцену, списанною мною почти буквально со слов попа, должно заметить, что Ага был Голиаф Албании; его огромный рост, зверская наружность и отчаянная храбрость наводили невольный ужас на тех, кто встречался с ним битве; прибавьте к этому, что он уже досчитывал девятый десяток отрезанных им христианских голов, и вы можете вообразить изумление, если не ужас, Саввы, так внезапно очутившегося перед ним. Турецкий Голиаф спешил воспользоваться минутой самозабвения своего врага, которого он знал, следовательно не мог презирать; он схватил его за грудь, и, подняв высоко на воздух, хотел ринуть о камень; но Савва уже опомнился, он вцепился ему в шею, и руки его, казалось, приросли к врагу; тогда Ага хотел употребить другую уловку, стараясь подвернуть под себя врага и раздавить своим коленом; напрягши силы, он готов был привести в действие свой замысла, как вдруг нога его, упиравшаяся о камень, облитый кровью, скользнула: Ага повалился, выпустив из рук жертву; Савва кинулся ему на грудь и упираясь в нее ногою, приставил ятаган к шее. — Признаешь ли себя побежденным? спросил Савва. — Нет, отвечал он, не ты, дьявол свалил меня, — и с этим словом голова его скатилась с плеч. (Турки выручили ее)!»

«Кара-Махмут, следивший зорким взором все происходившее, сам показал пример к бегству, и побежало все. — Пиперцы, гнавшиеся за неприятелем первые, увидели Савву, отягченного Турецким оружием, приняли его за Турка, и ограбив, хотели было отрубить голову, как пришли Катунцы и Белоповличи; герою нужно было только возвысить голос, и междуусобная сеча готова была вспыхнуть, но во-время прибывший Владыка успел успокоить своих мятежных сподвижников». [276]

______________________________

Описание одного Черногорского монастыря:

«У самых монастырских ворот, говорит путешественник, мы встретились с человеком, покрытым кровью и потом, с отрубленною человеческою головою у седла. Одна борода отличала его от других Черногорцев. Он лихо соскочил с коня (в Мораче можно встретить лошадь), радушно приветствовал нас, и, радуясь искренно нежданным гостям, приглашал нас в монастырь........это был отец Игумен.

После обычных лобзаний и речей, я спросил вновь-прибывшего, откуда он возвращается? «С битвы», отвечал он мимоходом, приглашая меня в келию и переставляя в ней стулья.

— Жарко было? спросил я также беззаботно.

«Ни-что! Две недели стояли одни против других и никакого толку. — Голов с десяток, да тысячу баранов!

— Где бились?

«По полю разгульному, по воле юнашеской, во славу Св. Петра и Господаря, сказал он смеясь, и потом прибавил: где больше, как не близь проклятого Калашина».

Игумен Димитрий, человек лет 35, открытой физиономии, приятного нрава, честный, справедливый, гостеприимный истинно пославянски своим юнашеством приобрел он славу и всеобщее уважение. Он был простым дьяком при своем предместнике, и, не смотря на низкий род, за свою отличную храбрость пострижен в Игумены, — звание чрезвычайно уважаемое в Черногории. Отец Димитрий не слишком грамотен, не дальнего ума, за то, где больше опасность, где жарче бой, он верно там.

Напрасно отец Игумен и весь его причет суетились, чтобы сколько нибудь убрать комнату от груды Турецких барабанов, седел, нагаек, обломков зеркал, сапогов, чалм, колокольчиков, всякого оружья, всякого тряпья, всякой дряни, которая была навалена в таком возмутительном беспорядке, что сколько ни старались сгрудить ее по углам, она то и дело рассыпалась и катилась с шумом и звоном в разные стороны, как-бы насмехаясь над человеческим усилием; особенно оказались в этом случае непослушными маленький Турецкий барабан и один череп Турецкой головы; они то и дело выбивали разные трели, [277] толкаясь друг об друга, и эта голова, своею суетливостью и толкотней, конечно хотела вознаградить флегму предшествовавшей жизни. Наконец, отец Игумен, утомленный нового рода борьбой, оставил все в покое, и это все улеглось как попало, словно разбредшиеся мертвецы, застигнутые врасплох криком петуха: череп, как тут, очутился у ног моих, но я отбросил его от себя далеко, в соседство колокольчиков и других вещей. Из числа одушевленных тварей моей кельи особенно отличались числом и величиною мыши, которых главная квартира была в бочке, тут же стоявшей с яблоками и грушами, и осы, вившиеся целым роем возле другой бочки с медом; сверчки, мухи, пауки и другие меньшего размера насекомые дополняли население моей комнаты; по ночам являлись две кошки и поднимали такую возню с крысами, что со стороны можно было подумать, что у меня шабаш Киевских ведьм.

— Какая лепота! 3 сказал однажды переник Блажо, осматривая мою комнату. — Калужер 4 богатый человек; он и сегодня давал нам ракии!

Этот Блажо чрезвычайно забавлял меня своими наивными рассказами; он был лет около 20 и уже приобрел некоторую известность своею храбростию, но обо всем, что не касалось войны, имел самые детские понятия.

______________________________

Вот описание поединка: «Враги пришли, сошлись, кое-о-чем потолковали, пошутили, выпили ракии, зарядили свои длинные ружья и разошлись; их хладнокровие, следствие совершенного равнодушия к жизни и смерти, было слишком натурально, — это отличительная черта Черногорских поединков от наших — их шутки, как и лица, не вытягивались в «два аршина с половиною», и звено мирских привязанностей и радостей не тянуло назад от барьера. Поединщики стали на условленном расстоянии; вслед за тем раздался выстрел — и только один: ружье Трипо дало осечку. Пуля расшибла ему локоть левой руки, поддерживавшей ружье, и засела в левом боку; он упал [278] без чувств, откинув далеко от себя ружье, но вскоре усилиями товарища, был возвращен на миг к жизни, и этим предсмертным мигом поспешил воспользоваться Янко; не смотря на то, что по закону Черногорских поединков, осечка, в таком случае, почитается правым судом Божиим, он велел Трипу стрелять в себя. «Не могу придвинуть ружья, не могу удержать его», произнес тот, умирающим голосом. Янко подал ему ружье, посадил на землю; но руки Трипа склонялись долу, тело валилось; Янко приподнял его правое колено, упер на него ружье и, склонив его колеблющуюся голову к прикладу, сказал; «я не хочу, чтоб такой юнак отошел на тот свет не отомщенным, а кто за тебя здесь отомстит; у тебя ни брата, ни друга, круглый сиротина», и стал в двух шагах против ружейного дула. Раздался выстрел, и благородный соперник зашатался. Стыдно падать юнаку; крепко упершись одною рукой о камень, другою о свое ружье, он удержался на ногах, и в этом положении, как наиболее приличном герою, казалось решился ожидать смерти; ни один стон, ни одно болезненное движение не обнаружили его мучения. Пришедшая толпа нашла Трипо уже мертвым; Янко был без чувств, но искуство здешних доморощенных врачей исцелило его рану, не смотря на всю опасность ее; это была двадцать первая 5».

______________________________

Другой случай: «одна женщина, отданная в замужство в другое племя, наскучив грубым обращением мужа, бросила его и убежала к своим братьям; она рассказала им во всей подробности прежнюю, горькую жизнь свою и намерение не возвращаться более к мужу; но вместе с тем заклинала не мстить ему; напрасно, — братья затруднялись только в том, кому из них нанести удар: каждый добивался этой чести, и кончили тем, что отправились все трое; их родственники и друзья не хотели их отпустить одних, к ним присоединились другие, на случай отмщения или мира, и вот все племя поднялось против другого племени. О мире с Черногорцем нечего и говорить, пока у него заряжены оба пистолета и ружье; это значит [279] толковать голодному о воздержности, когда перед ним стоит сытный обед. Раздались выстрелы, сначала редко, потом чаще, то удаляясь, то приближаясь, смотря по движению толпы. Крики заглушали выстрелы: «Эй! соколы, соколы! — Видо, Петро, юнак! юнак! направо, налево, вперед!» вторилось повсюду. — Дрались большею частию в рассыпную, то набегая, то убегая, заманивая в средину удальцев, и отрезывая их от остальной толпы, то скрываясь за камнями, то показываясь нежданно на вершине, словом, употребляли все хитрости своих сшибок, пока ожесточение не овладело ими, тогда они столпились; некогда было думать заряжать ружья или пистолеты, — схватились за ятаганы. Старейшины увидели, что слишком уже много крови пролито для одной женщины, и с обеих сторон подняли шапки на длинных ружьях своих, знамение перемирия; буря стихла и враги разошлись на приличное расстояние».

«Но это было только начало. Следовало изложение предмета, для которого собрались спорящиеся стороны: надобно было решишь, кто прав — муж или жена? и в первом случае принудить мужа взять обратно жену и поступать с нею «как следует». Начались споры и доказательства, кричали пуще, чем при драке, молодые горячились, главари выслушивали терпеливо суждения каждого, иногда нескольких вдруг, и почесывали затылки, как будто там именно был у них наибольший запас ума; сердар того племени, откуда была жена, причина раздора, готовился уже произнесши приговор, как вдруг, в противоположной стороне раздалось слово «ложь». Последний Черногорский серомах не стерпит брани, и слово лож в этом случае было тоже, что и выстрел. Битва закипела сильнее прежнего; отважнейшие схватились в рукопашную борьбу теснили, давили друг друга, бились камнями, бились чем ни попало; на крик, на выстрелы сбежались люди других племен: не успев примирить враждующих, они пристали к ним, то подкрепляя собою слабейшую сторону, то, вместе с нею, уступая силе. Наконец, главари улучив минуту, когда обе стороны, утомленные и разрозненные, теснили слабее друг друга, криком и выставленными танками успели остановить кровопролитие; сосчитали убитых: [280] со стороны супруга было десять, — раненные нейдут в счет, — со стороны оскорбленной жены четыре. Эта сторона, повторенными несколько раз выстрелами, провозгласила победу; побежденный остался как водится, виноватым; уцелевший муж должен был взять обратно жену и обязаться клятвою жить с нею в мире и согласии. Враждующие стороны примирились и разошлись».

______________________________

«Два соперника, разлученные в течении двадцати лет обстоятельствами и людьми, наконец сошлись; потребовали по 25 человек и стали на выстрел, каждый метою двадцати пяти ружей: дружно раздались два залпа, почти в одно время. Как ни привычны были туземцы к подобной мете, однако рука, видно, не у одного дрогнула, потому что оба соперника были изранены, но еще живы; надобно было прибегнуть к ятаганам, чтобы кончить остальное».

______________________________

Здесь же место рассказать об ужасном кровомщении, совершившемся, правда, не в Черногории, но на ее границах и в ее духе:

«Дидо, правитель племени, умер, оставив своего единственного сына преемником власти; родной брат Дидо убил наследника, чтобы, в свою очередь, сделаться законным правителем; мать убитого отмстила смерть сына, умертвив своими руками убийцу; сын последне-убитого не мог тем же отплатить убийце, потому что обычаи края, которые сильнее всякого закона, запрещают совершать мщение над женщинами; он должен был довольствоваться тем, что убил ее брата, Вико; сын Вико застрелил убийцу возле самого трупа своего отца, еще не остывшего, еще сохранившего выражение угрозы и мщения, последнего, и, может, единственного чувства, с которым он отошел от земли, и пал мертвый на труп отца от руки одного из родственников убитого им. Мщение не замедлило; опять явилась жена Дидо, и убийца пал от ее руки — другая очистительная жертва, которую она принесла своему роду........ От всего племени остался двух-летний младенец и эта ужасная женщина. Совершив второе убийство, она явилась в Скутари, не для оправдания, чего так добивались Турецкие правительственные [281] лица, желая показать свое влияние на дела Мирдита, но, казалось для того, чтобы пощеголять своим подвигом. Это была женщина лет 45, небольшого роста, с выдавшимися скулами на лице, с выражением угрозы в ярко блещущем взоре и с несменною улыбкой презрения на губах, некогда прекрасных. Все ее движения были быстры и так сказать судорожны; ее речь, ее поступь обнаруживали в ней нервическое сложение и кипящую страстями кровь».

______________________________

Каким опасностям подвергается путешественник в сих странах, предлагаем обращик: «В том месте, где река, стесненная крутыми берегами, собрала воды свои в русло, более узкое, и тем быстрее, тем сердитее мчала их, в том месте были перекинуты с одного берега на другой две жерди, в два бревна длиною, поддерживаемые на середине реки двумя высокими стойками, кое-как скрепленными вверху, еще хуже укрепленными внизу, в воде, между валунами камней. — Бревна были au naturel, в их коре, с выдавшимися выпуклостями и неровностями, а потому, во многих местах расходились, одно возвышалось над другим, представляя таким образом ломаную линию. О перилах не было и помину. По этому-то фантастическому мосту переходил, — нет, не переходил, я не умею определишь этого движение человеческого тела, — переползал человек, оседлав верхом обе перекладины и заменив для своего движения ноги руками. — Скорее переправлюсь я через реку верхом на дьяволе, воскликнул я, и, за неимением на ту пору в наличности чорта, уже закинул ногу через перекладину, повинуясь необходимости. Добрый мой спутник снабдил меня нужными наставлениями, отправляя в это, нового рода, путешествие; «Не гляди вниз, говорил он, не то закружится голова и найдет одурь», у нас наоборот, подумал я, одурь находит на тех, которые глядят очень высоко. — «Не оборачивайся назад, не гляди по сторонам, не гляди никуда, — зарябит в глазах». Что ж, зажмуриться, что-ли? спросил я его. «О, сохрани Боже, воскликнул он, испугавшись самой мысли, назовут трусом; надобно глядеть весело, но ничего не видеть, ничего послышать, ни о чем не думать». Более всего советовал он мне крепко [282] держаться за перекладины и не ползти, потому что, в таком случае, притягивая свое тело к точке опоры рук, с тем вместе тянешь к себе перекладины и легко можешь их сдвинуть, но должно только опираться об них и, приподымаясь несколько, так сказать перескакивать все вперед и вперед. «Есть», произнес я, скрепив сердце, и, благословясь внутренно, отправился в путь скачком — ползком. Дорогой я имел довольно времени, чтобы рассуждать о порядке возникающих искуств, между которыми этот мост должно было поставить в самой голове; но было не до рассуждений. — Я однако начинал привыкать к своему положению, как вдруг, взглянув нечаянно вперед, остолбенел и остался недвижим. Одно из двух бревен следующей половины моста вышло из своего гнезда и тем концом, который был обращен ко мне, и, следовательно, находился на самой середине Морачи, едва касалось подставок, едва задевало их половиной своей оконечности; казалось, малейшее движение низвергнет его в бездну. До какому-то инстинкту я обернулся назад: воздушное пространство, около пяти саженей за мною и передо мною, отделяло меня от земли; потом взглянул нечаянно вниз: бездна была подо мною, волны кипели и рвались из ущелья с оглушающим шумом, брызги долетали до меня; я обратил взор свой к небу — тщетная надежда. Голова закружилась, сердце сжалось, я пошатнулся и едва не потерял равновесия; но это было один миг. Рассудок взял власть свою. Легко было убедиться в физической невозможности вернуться назад: для этого нужно было сделать над бездною сальто-мортале, на который у меня не было ни искуства, ни охоты; другая, вспавшая мне мысль была всползти вниз по стойке, на которую опирался мост; но если бы я и достиг реки, то как удержаться на стремнине, катящей валуны камней на пути своем. Я оставил и эту мысль, и, не колеблясь более ни минуты, отправился вперед, не касаясь руками к полуниспадающей перекладине, и если задевал ее ногою, то только для того, чтобы прижать к другой. — Тщетное усилие; она колебалась подо мной при каждом движении и тело мое, опираясь всею тяжестью на одну зыбкую перекладину, с трудом сохраняло равновесие. Обетованный берег был, [283] однако, близок; измученный беспрестанным усилием и желанием достигнуть земли, я забыл благоразумие и решился соскочить на берег с моста; упершись об него всею силою, я занес одну ногу в воздух, — вдруг, зыбкая перекладина полетела в стремнину..........но я уже стоял на земле, я уже дышал свободно».

Пожалеем, что Автор шутил в таком описании.

______________________________

А вот известие, при котором сердце должно облиться кровию у всякого ревнителя Славянской Истории:

«Калужер всюду сопутствовал мне; он поражал меня довольно точными и подробными рассказами многих событий Сербской Истории. Зная, что ни одна печатная книга не заходила сюда, я изъявил свое удивление его учености. Мне рассказывал покойный Архимандрит, отвечал он. А откуда Архимандрит почерпнул эту мудрость? — Откуда? Видишь, всюду писанные книги: их будет добрых три вьюка ослиных только одних церковных; мирских было еще больше. — Где ж они? прервал я, с возрастающим любопытством. — Архимандрит сказал — не подобает мирским книгам храниться в храме Господнем и перенес их в свой дом. — Ну? — Дом сгорел, а с ним и книги».

«Увы!.... И как равнодушно, как холодно рассказывал он о потере этой, может быть, исторической сокровищницы. — Были сваковакия (всякия) книги, говорил он, и про Царей, и про Серомахов разных, а пуще всего про Сербию, да про Султана, да про Белаго Царя».

______________________________

Выпишем еще описание развалин Диоклеи: «Я впервые видел развалины древних Римлян, и конечно самые величественные из всех, которым впоследствии удивлялся в Италии. Забытый, до сих пор еще никем из путешественников непосещенный, охраняемый взаимною враждою двух соседственных народов, Диоклитианов град сохранился от союзного действия людей и времени, и был пощажен, по возможности, последним. Стены его почти вполне сохранились: они идут от южного отклона горы до реки Морачи, образуя, вместе с нею, продолговатый четвероугольник. Город переходил за стены и даже за [284] реку Морачу, где, особенно в окрестностях Златицы, разбросаны повсюду колонны и перестили, повсюду видны остатки древних зданий. Толщина стен столь значительна, что на разрезе их можно проехать парою лошадей в экипаже. Непонятно назначение пустот, находящихся внутри стен; они имеют вид отлогих корыт, не состоят в связи между собою и не могут служить водоемами; хотя верно имели сообщение с внутреннею стороною города. Если бы они находились в строениях времен, но столь отдаленных, мы подумали бы, что они предназначались для хранения пороха».

«Черногорцы указали мне здание, известное у них под именем Царского дворца; оно действительно великолепно по своим огромным колоннам и портикам, но уже носит на себе следы упадка вкуса; здание это до того сохранилось, что передняя его комната, с углублением в виде нишы, могла бы быть с небольшими усилиями приведена в порядочное жилище».

«Вот здесь, возле Царских палат, сказал монах, говорят, есть подземные храмины: до них доходили, да видно недобрые духи их зорко стерегут: никак не могли проникнуть в храмины. С трудом убедил я суеверных Черногорцев начать работы в том месте, где указывал монах; время было дорого; каждую минуту мы могли быть прерваны в своих розысканиях; работа шла быстро, и в скором времени достигли до груды камней; разобрав их, мы открыли мраморную доску; продольные края ее исчезали в стенах открытого нами пространства, поверхность украшалась изображениями людей, в разных положениях, с трезубцем, иногда с другим орудием в руках, животных, особенно же рыб и петуха; во многих местах видны были иззубрины, следы тщетных усилий приподнять или разбить эту доску; мы присоединили к ним свои, и также безуспешно: это вполне убедило Черногорцев, что подземный дух избрал своим жилищем храмину, находившуюся под доской (звук ясно показывал, что там была пустота.) Между тем любопытство влекло меня к другим памятникам, которые я спешил передать бумаге; особенно поразил меня красотою своих изображений и мрамора один надгробный камень, на котором еще сохранились слова: Avia filia posI DDD и другой, со [285] словами более сглаженными — Ven... aug Sacrum f. basilla. — Всего успешнее был сбор разных монет: в короткое время я добыл до сорока штук, из числа которых большая часть принадлежала времени Константина и Елены, другие — веку Диоклитиана. Соседственные Черногорцы иногда отправляются сюда за монетами и всегда возвращаются с добычею, если только не наткнутся на партию Турков; не редко попадаются золотые монеты. Как будто Диоклея была незапно покинута своими обитателями!»

Вот какая обильная жатва для Археологов, а они туда и не заглядывают! Пожелаем, чтоб наши путешественники Гг. Срезневский и Прейс обратили внимание на все эти достопримечательности.

——

Читатели видят, сколько есть любопытного в этой небольшой книге.

Путешествие Г. Ковалевского в Черногорию имело, кажется, главною целию геологические исследования. Но в его книге можно найти известия и о других предметах; он рассказывает, как мы видели, о настоящем состоянии страны, о характере и обычаях ее жителей, бросает взгляд на ее древности, историю и т. п. Следовательно книга его, говоря вообще, очень занимательна. Жаль только, что он иногда не договаривает. Касательно слога заметим, что автор часто желает щеголять. А между тем многие места книги доказывают, что он монет, когда захочет, говорить просто и изящно. Да и зачем бы кажется прибегать там к ложным прикрасам, где само дело говорит за себя? Еще одно замечание; на 69 стр. автор говорит: «История здешнего края начертана в песнях», и не хочет привести ни одной из них, потому что «они вовсе не займут нас». Напрасно! — Положим, что автор путешествовал по Черногории не с историко-литературною целию; но списать несколько песен, конечно, не повредило бы его цели, и ни в чьих глазах не уменьшило, достоинства его сочинения.

Скажем в заключение, что книга издана красиво, но опечаток много; приложена прекрасная карта Черногории, и две картинки. П. П.


Комментарии

1. Здесь не излишне было бы указать на литературные произведения Черногорского Владыки. — Прим. реценз.

2. Куча — по-сербски значит дом.

3. Какое великолепие!

4. Монах.

5. Рассказанное мною происшествие свидетельствуется многими очевидцами и не подлежит никакому сомнению.

Текст воспроизведен по изданию: Четыре месяца в Черногории // Москвитянин, № 1. 1842

© текст - Погодин М. П. 1842
© сетевая версия - Тhietmar. 2018
© OCR - Андреев-Попович И. 2018
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Москвитянин. 1842