ЧИЖОВ Ф. В.

ОТРЫВКИ ИЗ ДНЕВНЫХ ЗАПИСОК ВО ВРЕМЯ ПУТЕШЕСТВИЯ ПО ДАЛМАЦИИ В 1843 ГОДУ

10-го Августа, Тарстеник, селение недалеко от Рагузы.

Вот уже третий день, как мы в этом местечке; думаю, что наконец сегодни, или завтра выберемся. Плавание наше совершилось благополучно со стороны ветра; из Фиуме сюда мы приехали менее чем в четыре дни, но за то здоровье мое так много пострадало, что я еще по сие время не могу порядочно оправиться. До сих пор и я, и Эпингер, оба мы как разбитые. 7-го Августа я не мог продолжать писать: слабость, головокружение, тошнота, все соединилось вместе; делать нечего, надобно было отправиться в каюту. Что это была за каюта? Едва ли у кого нибудь есть такая скверная, такая грязная канура для дворной собаки, а не смотря [2] на это, на море, рады радешенки, что имели и такую. Вечером мы шли хорошим ветром, пошли в канал, между далматскими островами, довольно известный своими шалостями; ему вздумалось подшутить над нами: зарябило, зарябило и ветер переменился в одну минуту. Делать было нечего, наши моряки должны были ему повиноваться: повернули паруса, да на всех их назад, давай Бог ноги, в Лессинскую пристань, где и простояли целую ночь. От этого мы приехали на место позже, иначе прибыли бы ровно в три дни с половиною, а от Фиуме до Тарстеника будет верст 800, если не больше.

Тарстеник маленькая пристань с селением из нескольких домиков. На берегу нас встретил так называемый депутат, со всего важностию, но вежливо; предложил нам остановиться в его доме, а сам поехал на наше судно. Не очень охотно желая сближаться с австрийскими чиновниками, я лучше хотел занять другую квартиру; мы пошли, попросились у одного, у другого, везде едва только есть несколько горниц для своей семьи, никто не мог дать нам приюта; делать нечего, пошли к депутату. Он заключает в своей особе таможенного местного начальника и начальника полиции, одним словом fac totum тарстеникского властительства. В его распоряжении находятся целых два человека, которых должность осматривать суда и ловить контрабандистов. Можно себе представить, как это производится при такой малой силе, и при чрезвычайно снисходительных к мошенникам австрийских законах. На последнеее чрезвычайно как жалуются везде в австрийско-славянских владениях, и с восхищением говорят о том времени, когда управляли Французы.

Приходим мы к депутату, нас встретила жена его; она не хороша, но с первого взгляда предупреждает в свою пользу. В лицо у нее чрезвычайно много доброго, и, при всей некрасивости, очень много милого. Первый наш вопрос был, можем ли мы иметь постель? потому что я едва стоял на ногах. Она заметила, да и заметить было не трудно, что я сильно измучен морем, и тотчас же предложила мне лечь пока на их кровать. Все что ни говорил [3] пришедший тут депутат, как толковали о том, чтоб нам ехать, как потом это не состоялось, все я слышал как во сне, и не мог принимать ни в чем участия. Так как во всем жилище депутата было всего две горницы, кроме верхней столовой; одна — его спальня, другая — контора, архив и приемная, то он и уступил нам последнюю. Кое-как я перетащился и завалился спать. Товарищ мой пошел с ними ужинать, я же не в состоянии был встать с постели.

Вот уже третий день, как мы живем в этой семье и приняты совершенно как родные. Хозяин наш Славянин, да и трудно было бы где нибудь, кроме славянской страны, встретить такое радушие. Хозяйка удивительная женщина; во всем так много видно ума и доброты, что я не могу ею налюбоваться. Наблюдение над тихою их семейною жизнию сокращает немного мое время. А какая безмятежная монастырская тишина в их доме, особенно во всем, что относится к семейному быту! Знакомства нет и не с кем быть знакому, ближайшее соседство Рагуза, где все ее родственники, но и то почти за день езды, так что при их бедности, они могут ездить не чаще как раз или два в год, и то весьма не надолго. Она жаловалась только на одно, что у них нет церкви; «если бы не это», говорила она, «мне ничего не недоставало бы. Сначала, когда я переселилась из Рагузы, было скучно без родных, и в таком уединении; но с детьми я не вижу как проходит время». И в самом деле полная семейная жизнь женщины такова, что она не найдет времени для скуки. С каким наслаждением любуюся я по утрам, как она учит молиться старшую дочь свою, и молится вместе с нею. Вообще с утра до вечера вся она отдана своим детям, и простая женщина, не руководимая никакою системою воспитания, кроме самого высокого воспитателя, сердца матери, она так ведет детей, что они не имеют понятия о наказаниях. Она учит дочь и молиться и читать, и между тем готовится, чтоб быть способною учить ее далее, сообразно ее летам. Я по целым часам прислушиваюсь к их урокам, — да, в таких отдаленных уголках, где семейный быт овладевает всем существом матери, тут найдешь самого высокого наставника в деле воспитания. Муж ее, не [4] смотря на то, что он ужасный хлопотун, имеет к ней глубокое уважение и ее любит; он занят своею должностию, кричит, ходит, распоряжается и только приходит домой поласкать детей. Он не входит в их воспитание, она не касается ни словом, ни намеком до его должности, редко можно найти такое удивительное согласие. Его хлопоты и старание усилить значение своего ничтожного места, смешны, но он был так добр с нами, так старался доставить нам всевозможное спокойствие, с таким чисто славянским радушием заботился чем бы только угодить нам, что совестно было бы в нем находить дурное.

Еслиб и я имел более свободного времени, я с охотою прожил бы тут еще неделю. Они очень бедны, но ни тот, ни другой ни разу не пожаловались на свою участь. Во всей семье тихая покорность Провидению, спокойное подчинение своим обязанностям, тут даже больше нежели одно спокойствие, смотря на них кажется, будто бы с обязанностями соединены все радости безмятежной их жизни. Такое гармоническое соединение тихих христианских добродетелей, кажется как будто распространяет тишину и спокойствие на все окружающее. Только этому могу я приписать, что я пока четвертый день провожу без скуки в таком месте, где решительно не чем заняться, тем еще более, что со мною кроме глупейшей книги Le ceste ed isole della Istria e della Dalmazia, descrizione di Marco de Casotti, нет более ничего, а сильный жар и не совсем поправившееся здоровье не позволяют делать прогулок, да и идти было бы некуда. Это местечко окружено со всех сторон горами, только открыто к морю, и то заливец так изгибается, что самое море кажется маленьким озерком: куда ни посмотрите, везде горы и камни.

Здесь, как почти во всей прибрежной части Далмации, жители большею частию католического исповедания. Сегодня здесь местный праздник S. Lorenzo, и по древнему обычаю служат обедню на новом вине. Теперь правительство запретило праздновать все мелкие праздники, оставив, кроме воскресений, одни праздничные дни. Но этому когда я встретил католического священника, я спросил его, не на [5] праздник ли он приехал? он отвечал, что пришел только для исповедников и для посещения больных. Деревенские мужики и девки, не смотря на запрещение, все оделись в праздничное платье. Мущины носят куртки: одежда женщин почти совершенно наши сарафаны, только гривенки у нас, кажется, идут ближе к плечам, а у них у самой шеи, и потому на груди сидят как-то не красиво. У каждой деревни особого цвета оторочка. На шее нитка золотых бус, величиною с полгрецкого ореха, и рубашка пристегнута золотою булавкою; разумеется все это дутое золото. На голове длинная косынка.

После обеда мы были у них на танце: танец очень хорош; тут есть что то похожее и на вальс и на мазурку, но вальс без немецкой медленности, и одного такту с их мазуркою. Женщины довольно красивы, в лицах их много южного, но далеко нет правильных и ясно обрисованных очерков лиц Италианок; они очень красивы и в танцах, и вообще в обхождении с мущинами. Музыканты играли на скрыпке и волынке, и так притопывали ногами, что это вместе с топаньем танцующих издали казалось стуком огромной толчеи.

Весь народ говорит по славянски; по италиянски могут говорить одни мущины, и то немногие, женщины же во все не понимают италиянского языка. Обычное приветствие, когда встречает вас женщина: како ста? мущина же снимает шляпу, и только говорит: господине.

21 Каттаро. Так долго я ничего не записывал, что теперь трудно будет и вспомнить.

Как поразило меня бескорыстное гостеприимство тарстеникского депутата; да, видно, что мы не в западной Европе, а между нашими родными, ласковыми, добрыми Славянами. Мы прожили у него четыре дни, и когда начали говорить о плате, он обиделся и ничего решительно не хотел от нас принять. Надобно будет придумать, что бы прислать ему из Венеции.

Из Тарстеника мы взяли лодку до Рагузы за 5 гульденов. Ветер сначала был попутный и мы летели, как [6] птица; к полудню совершенно стихло. Солнце начало нас жарить, укрыться было негде, лодочники гребли лениво. Признаюсь, этот переезд был для меня порядочным мучением; мы ехали почти все вдоль берега: берег тут дик и угрюм. Почти по всей Далмации, с начала до конца тянется длинный каменный хребет; на нем, то изредка появится зеленый островок, селеньецо, то лесок из кипарисов, то сад масличных деревьев. Берега большею частию обрывисты, все почти голые скалы, подмытые десятками веков беспрестанного биения воды. В самое тихое время вода, колышась, ударяется об них массами, и гул от таких ударов, как отдаленный гром, раздается но пустотам пещер и между расселинами скал. Этот шум и плеск весел были единственные нарушители самой глубочайшей тишины, нас окружавшей; солнце жгло, моряки измучились и никто ни полслова. Яркий ослепительный блеск, полуденного солнца, отражаясь от густо лазоревого неба и от берега, и играя в воде прибрежного моря, производил самые красивые отблески цветов. Общий цвет воды кажется густо голубым, в тени, особенно под лодкою, она принимает вид самой чистой, но густой, синей кубовой краски, синева ее до того сильна, что не верится будто бы это была простая морская вода; ближе к берегам цвет моря изменяется каждое мгновение, смотря по почве берега. Подъедешь к глинистому или песчаному известняку и желтокрасный цвет его, отбросив от себя жгучие лучи солнца, разольется золотом по синеголубой поверхности моря. Так резко этот золотой цвет отделяется от морского цвета воды, что решительно глаз обманывается, и кажется будто бы растопленное золото течет из под береговых скал и расходится по всему прибрежию. Там где берег покрыт мхом, и где самые темные скалистые края его подернулись сединою старости, там по морю разольется серебро, или вернее ртуть, потому что оно также бело, и также живы движения сребристой поверхности голубой воды. В одном месте, близь берега, старший лодочник указал нам на селение, в котором подле церкви виднелись вершины двух зеленых холмов: это два дерева. Когда покойный австрийский император Франц был в Далмации, он и его свита, все [7] говорили, что во всей Европе нет таких огромных деревьев. Мы не могли выйти на берег, да и не очень об этом заботились, потому что имели в виду назад возвратиться пешком, а дорога лежит мимо селения.

Часам к четырем приехали мы в Гравозу; здесь остановились, отдали наши пашпорты и вышли на берег. Мы нанимали до Рагузы, но объезд морем очень велик, между тем как сухим путем тут превосходная прогулка. Вид Гравозы с моря удивительный, залив ее заходит за прибрежный холм и округляется совершенно как искусственная гавань; он далеко вдается в землю, защищен отвсюду горами и потому так тих и неподвижен, как стоячее озеро, даже в самых углублениях он немного зарос травою. Это вместе с зеленью его, происходящею от опущения зелени берегов, и вместе с безмолвною тишиною и залива и его окрестностей, производит какое то неожиданно приятное впечатление. Весь берег как один беспредельный сад; посреди его виднеются крыши домов, большею же частию верьхи домов без крышек и полуразвалившихся. Это удивило нас с первого шагу, но еще более поразило, когда мы пошли по дороге к Рагузе. Превосходное шоссе, кругом очень красивые домики, и особенно небольшие сады, где красуются огромные олеандровые деревья, с верьху до низу усыпанные розовыми цветами; повсюду обилие зелени, все растет свежо, развесисто и пышно. Нигде, ни у нас, ни в Италии, не видал я такой богатой растительности, и вдруг посреди такой роскошной природы, на каждом шагу развалины домов, даже без прелести развалин, просто дома без крыши, никем необитаемые; это производит не грустное, а какое то неприятное чувство, как произвел бы разлад в музыке, или редкое несогласие цветов в картине. Шоссе от Гравозы до Рагузы таково, что не знаю, есть ли другое, которое могло бы с ним сравниться; это — совершенно широкая дорога нашего Елагино-островского сада, до того оно чисто и ровно. Это вступление в Рагузу, и не смотря на то, что оно невольно производит блестящие ожидания, они здесь не обмануты. Едва взойдет на вершину холма, отделяющего Рагузу от Гравозы, впереди открывается [8] прекрасное зрелище: длинное шоссе оканчивается густою зеленью, за нею вдали видны стены крепости, на право море с островами, на лево крутая юра несется под облака, по ней зигзагами дорожка и на вершине ее укрепление. Но сторонам этого шоссе везде террасы, украшенные виноградною зеленью, розанами, олеандрами и особого рода самыми красивыми акациями, листом похожими на не тронь меня (mimosa sensitive); кой где из за зелени винограда между цветами появляются личики Рагузинок. Во все четырехдневное мое пребывание в Рагузе я не видал очень хорошеньких; но общее выражение лиц очень приятно, взгляд несколько плутовский, острый, и во всем лицо более приятности, нежели красоты.

Как ни длинно шоссе, но его пройдешь не заметя, и вдруг площадка, усаженная платанами и плакучими ивами, широко разбросавшими длинные, тонкие, падающие до земли свои ветви. Тут место общественных прогулок и кофейня; не далеко от нее вход в крепость, она построена крепко и очень живописно.

Везде в Рагузе большая чистота, особенно в предместий и на главной, можно сказать, единственной рагузинской улице. Весь город расположен между двумя холмами; по длине хотя узкого промежутка, от одних ворот, вводящих в город с твердой земли, до других, ведущих к пристани, тянется длинная улица: по бокам ее идут тесные переулки, они взбираются по скатам холмов и в иных местах, до того круты, что надобно всходить но каменной лестнице. Почти все дома из темного тесаного камня и не окрашены, что дает им какую то особенность, и вместе с гербами, украшающими каждый дом, придает наружности вид дворцев, хотя в их архитектуре нет ничего ни особенного, ни величественного. Правительственный дворец живо напоминает Венецию; в нем видна архитектура прекраснишей из италиянских республик la belle Venesie, с венецианскими окнами и с ее полуготическими прикрасами. Церкви не богаты и ни в одной нет ничего замечательного в отношении к искусствам: вообще искусство незнакомо Рагузе. Кажется странно и непонятно, как можно, чтоб такая роскошная природа и такое благодатное солнце не воспитали чувства к изящному [9] до такой степени, чтоб оно высказалось и своей собственной школе искусства, тем более, что оно видно во всей жизни Рагузинцев? Жители старой рагузской республики никогда не были сильно угнетаемы соседями, всегда они были богаты; есть все данные для школы, а все ее не составилось. Впрочем не одна Рагуза представляет такого рода необъяснимые странности. Генуя в свое цветущее время была немного чем беднее Венеции, и далеко богатее Пизы, между тем как в ней, кроме отдельных и то незначительных талантов, никогда не было и начала школы, а в Пизе искусство процветало при первом своем появлении в христианской, средневековой Италии. Перуджиа еще беднее Пизы, она не имела десятой доли тех средств, ни со стороны природы, ни со стороны жизни, какими владела Генуя, и между тем дала ряд великих художников, была, так сказать, колыбелью последнего совершенства живописи. Как люди, которые не могут понять великой важности истории искусств, и всякое ее явление объясняют самыми мелкими обстоятельствами, как они ни стараются все основать на одних средствах, доставляемых природою и богатством, а из них никак не выведешь явления школы. Отдельная школа искусства всегда была и может быть только там, где была полная отдельная жизнь; в том, что школа внесла в мир искусств, непременно выскажется то, что сама жизнь того народа, которому она принадлежит, внесла в общую историю человечества. Но этот вопрос в сторону, хотя он и намекает мне на то, что Рагуза никогда не жила полною самостоятельною своею жизнию, не смотря на долгое ее отдельное существование, и на то, что жители ее объявляют сильные притязания на историческое ее значение.

22. Каттаро. Буду продолжать записывать, все что припомню.

Мы пришли в Рагузе прямо в трактир, но там не было места, потому что в трактире всего шесть комнат для приезжих; трактирщик взял на себя отыскать нам частную квартиру. Между тем мы сели обедать и за столом разговорились с каким то рагузинским франтом, человеком лет уже под 50; он был по каким то делам в России, [10] говорит по французски, по немецки и по италиански. Я спросил его о причине такого множества полуразрушенных домов; в ответ на это он начал рассказывать осаду Рагузы Русскими и не ругая прямо Русских, чрезвычайно как ругал Черногорцев. Для них, он говорит, нет войны; они только ищут предлога для хищничества; благодаря им половина Рагузы разорена и сожжена. С тех пор день от дня упадает торговля, так что время более способствует падению и разрушению, недостает никаких средств поправить то, что сделала последняя война. Вообще здесь не очень расположены к Русским; теперь, говорят, впрочем больше нежели прежде, как от развития славянской народности, так особенно от настоящих притеснений со стороны австрийского правительства. Прежде, то есть до вступления на престол теперешнего императора Фердинанда, жители Рагузы были избавлены от податей, потому что им дорого стоила дружба Французов, с которых Австрийцы взыскали все до последней копейки при вступлении союзных войск во Францию и вместо того, чтоб возвратить Рагузинцам деньги, они избавили их от податей; но теперь и это кончилось. Католичество Рагузинцев также много поддерживает нелюбовь их к Русским. Прежде они были до того врагами нашего исповедания, что решительно было запрещено свободное отправление нашего богослужения. Благодаря покровительству и стараниям Императрицы Екатерины, было позволено нашим единоверцам иметь церковь вне стен города, где и теперь она остается, и хотя Католики не могли чинить явных притеснений, однакоже всячески угнетали горожан грекороссийского исповедания. Только со времени Французского властительства началась религиозная терпимость, хотя впрочем и теперь нельзя ничего писать в защиту нашей веры. Благодаря такому запрещению, от нас совершенно сокрыты летописи нашей церкви на юге славянского мира. Теперь только из рассказов можно узнать, как однажды в день Светлого Христова Воскресения, Католики ворвались в грекороссийскую церковь и перерезали более тысячи человек, как священники тайно прокрадывались по вечерам с дарами и с святою водою, чтоб причащать и в день Крещения святить дома остававшихся [11] верными вере отцев своих, как часто, не имея своего собственного священника, жители должны были приносить новорожденных детей на турецкую границу, и там издали окропляли их святою водою и вдали от крещающихся совершали над ним таинство крещения, потому что ни священник не смел перейти границу без особого позволения, ни родители новорожденного не могли придти к нему, не подвергаясь наказаниям, как бы за уголовное преступление. Эта ненависть Католиков к нашему исповеданию была из главных причин того, что большею половиною южных Славян завладели Турки, даже и теперь она так сильна, что Славянин грекороссийского исповедания менее терпит от Турков, нежели от католических собратов своих и особенно от Австрийцев. Для Австрийцев теперь довольно знать, что Славянин Далмации исповедует грекороссийскую религию, они уже наверное преследуют его с самою ужасною подозрительностию. Но эти расчеты ошибочны; преследования и гонения только лишь усиливают крепость веры наших единоверцев, потому что они не могут сделаться Католиками, не переставши быть Христианами. С первого взгляда это кажется сильно преувеличенным; но, не входя уже во все подробности различия между двумя церквами, вот одна причина этого: католическое богослужение отправляется на языке латинском; Славянину чужды звуки латинского языка, по этому духовная молитва перестает для него быть молитвою сердец, то есть религия христианская делается внешним поклонением и перестает быть религиею любви: а вера без любви есть образ без жизни, как прекрасно сказал Митрополит Филарет в одной из проповедей своих, только любовь как дыхание Святого Духа одушевляет веру и творит ее деятельною и спасительною». (Слово в неделю Всех Святых при посещении города Коломны, говоренное Маия 28 дня 1822 года).

Теперь в Рагузе до 400 человек нашего православного исповедания, все же народонаселение простирается до 6000; говорят, что во всей Далмации наших немного больше 80 тысяч, а всею народа до полумиллиона. При этих [12] числах надобно принять в расчет то, что по всех приморских городах было множество венецианских переселенцев.

Мы думали было пробыть в Рагузе не больше двух дней, надеясь подольше в ней остаться на возвратном пути, но плохое здоровье и ожидание писем заставили меня остаться в ней дольше, именно до 15 Августа. Наш консул Иеремей Михайлович Гаич принял нас, как нельзя лучше, познакомил с своим семейством, и в первый раз случилось мне обедать в довольно многолюдной славянской семье, хотя мы и не могли говорить на общем машем языке словенском, потому что семья его не говорит порусски, а я посербски. Он сам и все его семейство православного исповедия; это чрезвычайно как нравится нашим единоверцам.

Мущины в Рагузе, также как почти во всей Италии, большую часть времени проводят в кофейнях; судя по ходу общественного разговора, здесь всего более заняты торговыми оборотами. В политической жизни всего более общественное внимание обращено на решение словесных вопросов, особенно в бытность нашу в Рагузе эти вопросы были весьма важны. Тогда шли переговоры о делах сербских, и все ожидали чем они кончатся. В мимолетных моих встречах с Рагузинцами я заметил, что они имеют сильное притязание на историческую важность существования их республики, и даже один из них сравнивал ее с венецианскою, опираясь на Французском сочинении, кажется Сальварта: Venise et Raguse.

В Воскресенье после обеда, все рагузинское общество собралось на месте общественного гулянья; там явилась и городская музыка. Музыка очень плоха и, что меня удивило, кажется, что южные Славяне имеют плохое ухо. Этого мало, что музыканты очень неискусны, но они беспрестанно фальшат, чего уже никак не найдешь ни в Богемии, ни у нас в Малороссии. Дамы рагузинские одеваются очень мило, с большим вкусом, хотя и без италианской роскоши.

Здесь, сколько мне показалось, общественность развита более нежели в Италии; это прибавляет много к приятности жизни. Вообще мне чрезвычайно как понравилась Рагуза: ее тишина, ее прекрасный климат, роскошная растительность, [13] близости к морю, все удивительно как влечет к ней. Незнаю, можно ли было бы решиться поселиться здесь жить, особенно молодому человеку, потому что нет никаких источников для жизни: нет ни библиотек, ни кабинета для чтения, ни театра, ни даже книг. Книжные лавки, или, лучше сказать, единственная книжная лавка до того плоха, что мы не могли в ней найти ни карты, ни описания Далмации. Впрочем это участь всего далматского берега; все что я нашел в Фиуме, это была преглупейшая кннженка Le coste ed isole della Istria e della Dalmazia, descrizione di Marco de Casotti, она не дает никакого понятия ни о чем, и к этому еще наполнена пустейшими отступлениями. У одного частного человека нашел и Историю Далмации Аппендини; ее хвалят, да вряд ли это не единственная история этого края, кроме недавней истории Коталинича. Жаль, что Аппендини ревностный Католик, по этому теперь только из рассказов можно знать, что прежде все южное славянство было православного исповедания. Многие уверяли меня, что католичество силою ввелось в Далмацию: мне не с кем было поговорить об этом порядочно; — все единогласно хвалят ум и образованность здешнего священника православной нашей церкви Николаевича, но болезненное мое состояние, отняв всю энергию, лишило меня возможности с ним познакомиться. Будь я здоров, я непременно пошел бы к нему, хоть тогда еще я и не знал об его образованности и обширной начитанности.

Жизнь в Рагузе дешева и соединена с жизненными удобствами. Съестные припасы здесь в изобилии, множество фруктов, и есть свое собственное хорошее вино Мальвазия, но оно довольно крепко; обыкновенное столовое вино тут, как во всей Далмации и еще более в Истрии, очень плохо. На всем далматском берегу обработка винограда совершенно отличная от обработки италиянской и германской; там везде виноградные ветви или расстилают по деревьям, или поддерживают тычками, здесь наоборот их пристрогают, так что они очень коротки и обыкновенно стелются по земле, как будтоб небольшие кустарники. Туземцы этим объясняют крепость далматских вин, они говорят, что соки, идя почти прямо от корня к плоду, подвергаются меньшим [14] переменам и следовательно менее теряют спиртовой ессенции. В Рагузе бутылка хорошей Мальвазии в трактир стоит цван цигер, то есть 21 или 22 копейки серебром.

Пред выездом нашим из Рагузы, весь город был занят делами между Черногорцами и Турками. Рассказы были различные, дело состояло в том, что Черногорцы изрубили 12 Турков, приезжавших в Черногорье для совещания об общих делах; между этими уполномоченными переговорщиками было несколько вельмож. Одни винили Владыку черногорского и говорили, что убийство сделано по его повелению, Австрийцы даже прибавляли, что против воли совета; другие, и между ними особенно наш консул, оправдывали Владыку тем, что он был предварительно извещен чрез лазутчиков (языков), будто бы эти посланные хотят убить его, и что при всем том убиение их сделано без его ведома и вне пределов Черногорья. Здесь в Каттаро и в самом Черногорьи это рассказывают так: между Черногорцами и Турками давно шли переговоры за границы при крепости Грахово, и было множество войн; наконец порешили так, чтоб визирь Герцеговины, той турецкой области, в которой находится эта крепость, прислал уполномоченных с своей стороны, и между ними своего сына, и чтоб они, выехав вместе с Владыкою на границу, окончательно ее обозначали. Между тем языки и визирь другой области дали знать Владыке, что уполномоченные едут только для того, чтоб, выехавши на границу, убить его и что по этому визирь не посылает своего сына. И в самом деле между ними не было визирева сына. Когда они приехали в Цетинье, укромную столицу Черногорья, и когда Владыка узнал, что между ними нет того, с кем назначалось вести переговоры, он не принял посланных и по их отъезде объявил о всем Черногорцам. Они любят Владыку, как отца; это известие привело их в бешенство, и, не сказавши никому ни слова, несколько из них бросились в погоню и перестреляли 12 Турков за границею Черногорья. Разумеется, во всяком случае, поступок их не может быть оправдан, но покрайней мере в нем не был участником Владыка. Вообще из всех рагузских толков видно, что в Рагузе больше любят [15] Typков нежели Черногорцев; много этому способствует и то, что Рагуза с Турками находится в постоянных сношениях; они приходят сюда еженедельно три раза в базарные дни. Место базара за городскими стенами, подле него фонтан. В торговые дни тут совершенно восточная картина: десятки Турков в своих живописных одеждах сидят, поджавши ноги, кругом фонтана, молча они курят трубки, и этот род длинных чубуков, неизменное их молчание, красивые головы Турков, особенно величавый вид седых стариков, их чалмы, все это, в облаке табачного дыму, кажется фантастическим явлением, когда встретим его без постепенных переходов, а прямо после городов европейских. Впрочем вообще во всей Рагузе много восточного: только средний и высший класс жителей одеты по европейски, весь же народ одевается почти совершенно по албански, разве только с меньшим богатством в одеянии. Это естественно, потому что с самой Рагузы начинается Албания, сперва австрийская, потом турецкая. Жители рагузинских окрестностей, да и вообще ко всей Далмации, народ все славный и чем южнее, тем лучше. Они весьма миролюбивы, не смотря на то, что все и всегда вооружены с ног до головы: пара пистолетов, кинжал и ятаган за поясом и ружье на плече; даже женщины ходят с ножем за поясом.

Не получая писем, а следовательно и денег из Венеции, мы не знали, что нам предпринять; всего на все оставалось у нас Франков 200, пуститься с ними обратно в Венецию за тысячу с лишним верст невозможно было решиться, к тому же, бывши так близко от Черногорья, нельзя было не заехать в эту чисто славянскую страну, сохранившую и религию и обычаи праотцов наших южных братьев. И вот 16 Августа мы пустились в путь. Добрый наш консул, Иеремей Михайловича Гаич, со всею заботливостию упрашивал нас не предпринимать сухопутного путешествия, к нему присоединился еще шкипер русского купеческого корабля, зашедшего в Рагузу для поправок, по случаю течи судна. Они уверяли нас, что на дороге надобно будет проходить чрез турецкие владения, что этот переход продолжается около двух часов, и что тут, особенно теперь, [16] Турки, рассерженные на Черногорцев и принимая Русских и Черногорцев за одно, будут стеречь нас. Тоже говорил нам и австрийский инженер, прибавив, что верно Турки, увидя иностранцев на улиц, узнали, что это Русские, и распросили, куда и когда мы поедем. Между тем один мой новый рагузинский знакомый, некто Луижи Серралио, уверял, что все это пустые страхи, и обещал еще дать нам письмо в одно пограничное селение, где, говорил он, вас возьмутся проводить и уже никак не выдадут. Этот совет и уверения согласовались с нашим желанием и мы решились отправиться сухим путем чрез турецкие владения. До старой Рагузы (Ragusa vecchina), надобно было отправиться на перевозном судне, вместе со множеством народа; тут все платят по 5 крейцеров (около 6 копеек серебром), мы заплатили по 10, для того чтобы иметь не много более удобства, и хорошо сделали: народу было битком набито; без прибавки лишних 5 крейцеров с брата, нам не дали бы лучших мест в корме и заставили бы жариться на солнце между Албанками, весьма непривлекательными и довольно дикими. Еще в Рагузе, двоюродный брат моего знакомца Луижи Серралио представил нас своей родственнице, дочери синдика, то есть старосты одного албанского селения Застолья, и сказал нам, что она уже проводить нас вплоть до самой деревни своего отца, и что мы будем совершенно безопасны. И точно, только что мы вышли на берег в старой Рагузе, она сыскала нам лошадей, правда с деревянными седлами и без стремен, вместо которых подвязали веревки. Сама она пошла пешком; как мы ни упрашивали ее, чтоб она или села с которым нибудь из нас, или вместо которого нибудь из нас, а нас пустила бы идти пешком, она никак не согласилась.

Едва мы выехали из старой Рагузы, наши объяснения с жителями сделались затруднительнее; тут почти никто не говорит по италиански, а братский нашему язык сербский, особенно народное его наречие, мы понимаем очень плохо, точно также как и здешние обыватели очень плохо понимают наш русский, который мы старались в произношении [17] как можно больше принаравливать к южно-славянскому выговору.

К вечеру, то есть пред самым захождением солнца, приехали мы в Застолье. Дорога на всем пространстве довольно плохая; справа горы, окраивающие адриатический берег Далмации; слева другой отпрыск этого же хребта, отделяющий австрийские владения от турецких. Эти горы совершенно бесплодны. Серый цвет каменных их утесов скоро надоедает взору, тем больше что глаз не может найти ни малейшего отдыха, не только утешения на всей линии, ограничивающей их протяжение. С виду они похожи на тирольские Альпы; точно также как там, Нет нигде непрерывности линии, и нигде эта линия не тянется широкими волнистыми полосами как на горах подлеримских; но при этом нет также огромности и недосязаемой высоты тирольского Бреккера; нет отдельности вершин, взлетающих под небеса и покрытых вечными снегами. Там в Тироле, взор не любуется красивою линиею гор, за то сердце проникается благоговейным чувством пред их необъятностию, и когда издали завидишь эти белорозовые снежные вершины, забудешь все, и красоту очертаний, и прелестную свежесть зелени, душа поражается их чудным величием: это гимны нашей планеты, в минуты порывов восторга вздумавшей вознестись к подножию небесного престола. В черном хребте Далмации нет этого сосредоточения сил, на нем все вершины гор почти одинаковой высоты и все тянутся рядом островерхих шатров по берегу Адриатики. Везде здесь безжизненность, лишенная поэзии дикости. По местам, на горах виден лесочек, кой где являются кустарники, и все это так единообразно, так мелко, что ехавши только и ждешь, только и спрашиваешь: когда кончится эта утомительная дорога?

Приезжаем в Застолье к отцу нашей провожатой, — у него больший крестьянский дом, одною стороною примкнутый к каменной скале. Внизу помещается скот, вверьху множество горниц для хозяина и семьи его, на конце дома одна большая, как кажется сборная, куда и привела нас наша спутница. На стене висит несколько ружей, на другой [18] несколько больших турецких пистолетов, над ними ятаган и два большие ножа, куда ни посмотришь, везде или кинжал, или ятаганы; какая удивительная противоположность с бытом северного Славянина. Там, на пример в Галации, и особенно в Богемии, частехонько найдешь поселянина с книгою в руке, вечно спокойного; если и есть у него оружие, то разве старое охотничье ружье, никак не более.

Скоро явился хозяин дома и многие из его семейства, состоящего из 22 душ обоего пола. Мущины, все ребята рослые, здоровые и свежие, все с пистолетами и кинжалами за поясом. Мы принесли ему поклон из Рагузы от его брата Усовича, родственника нашей тарстеникской гостеприимной хозяйки, сказали, что мы Русские, и он принял нас весьма приветливо. С большим трудом могли мы понимать друг друга, однакоже толковали кое как, и кое как понимали. Скоро пришел брат хозяина — моряк и помог нам объясняться, потому что он хорошо говорил по италиански. Распрося об дороге, мы узнали, что нет никакой опасности, что мы обязаны непременно взять одного провожатого, guardia di sanita, без которого не пропустят нас в австрийские пределы, когда мы перейдем турецкие владения, или если и пропустят, то заставят выдержать карантин, что тут живут собственно не Турки, а бедные раии, наши несчастные единоверцы, и что они не грабят, а иногда немного обкрадывают. Для большей безопасности, особенно при настоящем движении против Черногорцев, хозяин советовал нам взять двух бандур; бандурою зовется солдат народной стражи (национальной гвардии). Мы предоставили ему попечение обо всем, и попросив разбудить нас пораньше, отправились на приготовленные для нас постели. Во все время служила нам одна неутомимая дочь старика, провожавшая нас из старой Рагузы. Она сварила нам кофе, яиц, принесла дыню, хлеба и вина, она же приготовляла и постели.

На утро разбудили нас до свету за неделю, именно в час за полночь; в час и три четверти мы уже выехали. Поезд наш имел самый воинственный вид: с нами шли две бандуры, по выражению туземцев, каждый вооруженный [19] парою пистолетов, ружьем, ятаганом и кинжалом, с таким же вооружением наш guardia di sanita и еще один попутчик, товарища мой тоже заткнул за пояс пару пистолетов, один я был без оружия. И так мы отправились вперед в числе шести человек. Ночь была тихая, луна светила полным своим блеском, от гор тянулись длинные тени и в этой тишине прекрасной ночи слышны были только шаги наших двух коней и наших провожатых. Часа через полтора, то есть за полчаса с небольшим до рассвета, вступили мы в турецкие пределы; здесь, на зло всем опасениям доброго и почтенного нашего консула, мы ехали совершенно спокойно, и даже нам было досадно, что с нами не случилось никакого происшествия. Скоро после рассвета мы были уже в Кастель Ново, маленьком городишке, подобно большой части приморских городов Далмации, приклоненном к скалистому хребту и теснившемся около залива. Славяне для всех этих городов имеют свои названия, но всего страннее показалось для меня название венецианской республики республика Млетачка.

В Кастель Ново мы почти не останавливались, да и делать было нечего; пока мы пили кофе, один из наших провожатых нашел нам лодку до Каттаро. Часам к девяти жар сделался нестерпимый; этот томительный жар и ночное путешествие утомили нас до того, что мы, кое как укрывшись от солнца, проспали все время вплоть до Каттаро, так что не видали одного из самых красивейших заливов, известного под именем Восса di Cattaro.

Каттаро стоит на весьма живописном месте; залив его врезывается между скалами и обгибает их на несколько верст, на конце его крепость и город, за городом почти отвесные скалы, спереди залив и перед заливом горы, склоняющиеся к воде отлогим берегом, на самом берегу разбросаны селения; справа скалы, слева скалы, весь залив обнесен скалами, так что он кажется озером, окруженным горами, тем более что за одним возвышением совершенно скрывается узкий перешеек, соединяющий его с морем. Море взяло все, что только могло захватить у прибрежных скал; [20] оно врезалось между ними и только их каменная твердыня могла остановить его натиски.

Жаль, что само Каттаро не расположено по спуску горы, а лежит у горного подножия; от этого вовсе его невидно. Напереди его длинная овальная плотина, обнесенная камнем, за нею длинные казармы и за этими казармами скрывается весь город. Но что красиво, это каттарские укрепления. Начиная с подошвы, почти до самой вершины скал они бегут зигзагами в два ряда, которые оба на верху сходятся в небольшую крепость. Это работа Сан Михеле, венецианского архитектора и названия укреплений прямо указывают на время их построения: одно называется Фальеро, другое Валери, третие Саракето, еще и теперь один из богатейших домов к Венеции; четвертое Белебо, семейство, из которого вышел один из первых и лучший из всех историков прежней Венецианской республики. Г. Ковалевский, в своей небольшой книжке: Четыре месяца в Черногорьи (мне кажется, что она так называется), раза два или три говорит, упоминая об этой крепости: по воле творца своего Микель Анджело. Вероятно, его сбило сходство имен Микель Анджело (Буонаротти) и Сан Михеле, ошибка весьма простительная для человека, не занимающегося историею искусства, но, признаюсь, когда я прочел это, никак не мог понять, каким образом Микель Анджело заехал из Флоренции в Каттаро, и для чего же? чтобы построить крепость, такой род построек, до которого зиждительный его гений не был большим охотником.

Самый городок Каттаро тесен и очень сбить; не смотря на то, что он не велик, не вдруг ознакомишься с множеством узких его улиц. Кажется, будто бы древние Венецианцы переносили в завоеванные им места, не только свой образ правления, свою религию, свои нравы, но даже и прихотливое расположение улиц своей пленительной Венеции. По местам есть дворцы, очень порядочные по такому маленькому городишку; все эго остаток Венеции, на воротах крепости до сих пор еще остался лев древней победоносной республики.

В настоящее время в Каттаро очень много австрийского войска; такое обилие его вызывается необходимостию: тут [21] близехонько границы турецкие и еще ближе соседство наших братьев Черногорцев, которое для них едва ли не опаснее турецкого. Кроме набегов со стороны Черногорцев, Австрийцы сильно боятся их нравственного влияния. Народ, как в самом городе, так и в окрестностях, очень их любит и между многими общими сторонами, весьма тесно соединен с ними узами религии, потому что в самом Каттаро две трети жителей нашего православного исповедания. Не смотря на такое явное превосходство в числе народа, исповедающего нашу религию, наших церквей всего три, между тем как католических шесть. Последние далеко богатее наших, хотя впрочем и в этих нет той поразительной нищеты, какая встретила меня в истрийском селении Перхе. Всего более они терпят нужду в книгах церковных, так что подарок славянской книги, нашей церковной печати, здесь составляет один из драгоценнейших подарков. Также приходские школы сильно нуждаются в церковных азбуках; Австрийцы весьма неохотно смотрят на то, что их печатают в Цетинье, столице Черногории, им по видимому очень хотелось бы, чтоб Славяне совершенно оставили язык своих праотцев.

Вчера после обеда были мы в церкви; здесь, да, как говорят, тоже и в здешних окрестностях, ведется обычай, начиная от Преображения, то есть от 6 Августа, вряд ли не до Рождества Богородицы, то есть 8 Сентября, ежедневно после вечерен служить молебен Божией Матери с акафистом. Мы пришли к самому акафисту и встали, где случилось, вдалеке. Тотчас же к нам подошел один из церковнослужителей и попросил перейти на право, на почетное место. Когда кончилось служение и начали прикладываться к образу, все оказывали нам явное уважение: только между южными Славянами, нашими единоверцами, можно встретить такое уважение к имени Русского. Вся служба идет на нашем церковнославянском языке, напев иермолейной, книги употребляются не иные, как печатанные у нас, — все киевской печати. Здесь иконостас еще ближе к нашему, нежели в Триесте; между образами есть один образ Святого Чудотворца Николая в серебряном окладе. В главной церкви Св. Луки, от которой и площадь имеет свое название, лампады [22] серебряные и ризы парчовые, хотя и не очень богатые. Еслибы из множества наших путешественников, которых десятками и сотнями встречаешь во всех уголках Европы, хотя бы сотая доля заезжала к нашим добрым Славянам, тогда наши православные церкви приняли бы внешнее величие храмов и мы еще более побратались бы с нашими единокровными и единоверными, нашими законными родными братьями, Теперь, более нежели когда либо, можно делать это путешествие со всеми удобствами: из Триеста два раза в месяц отправляется пароход но всему берегу Далмации и идет, кажется, на восток; чтобы нашим возвращаться этим путем из Италии? Пугает только одно — карантин, при переезде из Константинополя, за то он сторицею будет оплачен наслаждением видеть целый народ, который с восторгом произносит имя Русского, у которого множество одинаких с нами обычаев, один язык, и который, кроме всего этого, чрезвычайно как занимателен, даже для постороннего наблюдателя.

В Каттаро довольно движения; но главнейшее движение от находящегося там войска; в гавани всего судов 25 и то небольшие. Здешняя крепость уже не то, что в Пола: все караулы постоянно заняты и некоторые из ворот всегда заперты для проходящих, в них входят одни солдаты. Вечером при захождении солнца, начинается пальба с укреплений и отражение звука от окружающих это место гор разносит каждый выстрел громовыми перекатами. Кроме торговли морской, Каттарцы ведут постоянную сухопутную торговлю с Черногорьем; два дни в неделю бывают базары, на которые Черногорцы приносят произведения своей черногорской страны и добычу, приобретаемую ими в набегах на турецкие владения.

Мы приехали в Каттаро к раннему обеду; здесь впервые поели довольно уже зрелого винограда и тотчас же после обеда пошли искать Черногорцев, которые могли бы проводить нас к властителю независимого Черногории, то есть к черногорскому Владыке. На наше счастье в это время в Каттаро был курьер самого Владыки, простее его носильщик писем, потому что Черногорье не знает иных [23] курьеров, кроме пешеходных. Кое как мы объяснили ему, что мы Русские, что хотим отправиться в Цетиинье, столицу Черногорья, и просили его найти для нас или двух лошадей, или двух мулов; не больше как в час он обделал все и мы сговорились отправиться того же вечера часов в 11, чтоб прийти в Цетинье утром рано и таким образом избавиться солнечного жара. Черногорец, казалось, был того же мнения, но после мы узнали, что для этих детей природы, вскормленных войною, опасностями и трудностями непрестанных набегов, вовсе были непонятны неудобства жизни и что по этому, подтверждая наше мнение, он только соглашался на него, и то больше по непривычке спорить, вовсе не думая, было ли оно точно лучшее, или нет; спать ночь или не спать, Черногорец об этом во все не заботится, где спать и как, еще того менее, и, как мы после имели случай увериться, он никак не может понять, что есть такие странные люди, для которых голый камень и спокойная постель совершенно две различные вещи.

23. Каттаро. Вот и еще день, а мы все еще сидим у моря, да ждем погоды. Вчера не было попутной барки и хорошо, потому что вечером была ужасная гроза, а в такое время, говорят, что каттарский залив (Восса di Cattaro) не весьма безопасен. Лодочник сегодня должен выехать. Мы подговорили его до Рагузы, все втроем за три гульдена: что за дешевизна!

Продолжал мои записки. Вряд ли удастся мне их кончить; если не напишу здесь, после опять пойдем по морским мытарствам, некогда будет за перо взяться.

Кое как провели мы томительно жаркий день в Каттаро; как я ни старался заснуть, не мог себя принудить. Пришло время ужина; нашло в трактир множество австрийских офицеров и между ними особенно отличался своею австрийскою любезностию приехавший из Вены Маиор Эртель. Я начал с ним говорить о состоянии Далмации, и он в ответ на то, что тут часто встречаешь ужасную бедность, начал уверять меня, что Австрия не получает ничего ни с одного из своих владений и что все доходы с ее одного [24] Эрцгерцогства австрийского. На мое замечание, что во всей Далмации платят 10 со 100 со всех произведений земли, не включая сюда городовой пошлины при их продаже, он отвечал, что все это идет на туже Далмацию. Да, так думают все Австрийцы и, надобно еще прибавить, думают со всем добродушием австрийского тупоумия; они кушают себе исправно и в довольстве сытости уверены, что все земли подвластные Австрии вполне благоденствуют. Скоро разговор свелся на самый любимый предмет венских жителей, именно на уличные происшествия венских красавиц, и Австрийцы воодушевились. Между тем приближался роковой одиннадцатый час; мне казался он решительно роковым, потому что впереди шесть или восемь часов самого трудного путешествия, а у меня глаза уже начали смыкаться, тем более, что и прошедшую ночь мы почти что не спали.

В одиннадцать часов явился наш провожатый в полном вооружении, то есть но вседневной черногорской одежде. Красная куртка, род камзола с лацканами, заходящими один на другой, у иных просто обшитыми золотым широким позументом, у других еще вышитыми золотом. Сверх этого камзола род албанской куртки без рукавов, тоже красного кармазинского сукна; эти куртки обшиты черными и золотыми шнурками и сзади, из под рук, идут но ним две широкие полосы, вышитые тоже золотыми шнурками. На ногах широкие синие шаровары до колен, так широки как албанские, потом подколенники, то есть род шерстяных чулков, застегивающиеся по всей икре мелкими крючками; они идут до лодышки; ниже их шерстяные или нитяные чулки и потом спуты, род сандалей, или пожалуй проще, кожаных лаптей, только вострые и сверху ноги перепутанные ремнями. Поверх камзола широкий красный сафьянный пояс, за ним затянуты пара пистолетов с коваными из серебра головками, большой ятаган с серебряною резною рукоятью и небольшой кинжал, иногда еще ножик; легкое длинное турецкое ружье на плече довершает вооружение. Разумеется все это оружие во всей готовности; ятаган и кинжал наточены, пистолеты и ружье заряжены. Еще, все они, также как и австрийские Албанцы, носят на [25] плече род длинной шерстяной шали, домашней грубой работы, цвета сермяжного сукна; она им служит покровом и если нужно постелью, по крайней мере так употреблял ее наш проводник в путешествии с нами, сами же они не думаю, чтоб заботились о какой нибудь постели, кроме голого камня, общей постели всего Черногорья.

И так в одиннадцать часов он пришел сказать нам, что лошади готовы, ждут нас на площади. Австрийские офицеры очень отговаривали, чтоб мы не ехали ночью, но как лошади были уже приведены, потому мы не хотели переменить слова. Видя нашу непреклонность, они наперерыв напутствовали нас своими советами, которыми впрочем мы не воспользовались. Дело в том, что они ужасно боятся Черногорцев, и естественно, Черногорцы смотрят на Австрийца как на заклятого своего врага, между тем как Русский — брат всякому Черногорцу. В заключение всего они пожелали нам счастливого пути с обычным австрийским добродушием. Сколько мне ни случалось встречаться с Австрийцами и в самой Австрии и в Италии, ни разу я не имел никакой неприятности: у них нет ни несносной болтливости Француза, ни прусских притязаний на исключительное первенство в настоящей европейской политической и особенно умственной жизни, ни англинского презрения ко всему неанглинскому: люди предобрые, а сам незнаю по чему, я всегда избегаю встречи с Австрийцем. Большая часть их образованных молодых людей, народ очень порядочный, tres comme il faut, как говорят Французы; с ними можно завести речь и о политике, и о науке, и об искусстве, но отличительная черта разговора то, что Австриец ни в чем не принимает душевного участия; о чем бы он ни говорил, ничто не доходит ему до сердца. В области сведений Австриец положителен, но положителен без деятельности опытных изысканий; его положительность, или вернее и правильнее умственная загрубелость, ограничивается самыми близкими, самыми незначительными выводами из готовых исследований. Заговорите с ним о новых открытиях, он читает об них; но только что нибудь переходит за пределы улучшения вседневной жизни, он начинает с венским тупоумием [26] подшучивать над новизною. Если случится зайти в область идей, тут он решительно ничего не понимает: философия Австрии остановилась на средневековой схоластике, с прибавлением макиавеллевских понятий о государстве, измененных в личные нравственные законы каждого, что все благородно и похвально, что способствует личному плотскому благоденствию и не нарушает телесного спокойствия. В искусстве Австрийцы тоже знают имена; многие имеют много наглядности, но я не встречал решительно ни одного с образованным вкусом и с какою нибудь любовию к искусству: в минуту самого жаркого разговора об искусстве, calbsbraten или что нибудь подобное может прервать рассуждение и окончить его какою нибудь грубою шуткою, необидною только потому, что она обыкновенно простодушна и происходит всегда от тупоумия, а никак не от желания оскорбить кого бы ни было. Чтоб заставить их говорить от души, надобно заговорить с ними о столе, о прихотях венской жизни, особенно об образе жизни Венок и войти в подробные исследования развратных венских летописей; тут пойдут рассказы, наставления, начинается дружба и Австриец в настоящей своей сфере. Разумеется при таком направлении Австрийцы не могут понять, чтоб простая, полудикая жизнь Черногорцев была полна поэзии, чтоб в ней были зародыши истинно человеческих законов, прав и правил гражданственности, не смотря на множество внешних противоречий всему этому, в настоящую минуту.

Как ни пугали они нас Черногорцами, но едва мы вышли и я заговорил с ними на родном языке, тотчас же простые и прямодушные ответы прогнали прочь всякое опасение. При выходе из трактира, вдруг какая то женщина, молодая и недурная собою, схватила у нас руки и начала умывать их. Разумеется это удивило и меня и моего товарища; но хозяйка трактира уверила нас, что это обычай Черногорок, и что нельзя не дать умывать руки, не оскорбя ее. Эта женщина была жена нашего провожатого, то есть курьера Владыки.

Ночь была темна, луна еще не осветила неба. Часовые были уже предупреждены комендантом, и потому нас, [27] попросили только подождать, пока принесут ключи. Скоро явился сержант с ключами; нам отперли четверо ворот, одни за другими, пустили через подъемный мост, который на ночь запирает вход в крепость, в виде ворот, и выпустили на свободу. Сначала дорога превосходна; она идет отлогими зикзагами и таким образом неприметно взбирается на крутую, только что не отвесную гору. Здесь она даже через чур уже удобна; превосходное ее шоссе и отлогость спуска невольно заставляют предполагать, что она устроена для покойных экипажей, между тем как на всем пространстве от Рагузы до Каттаро нет ни одной телеги, не только чего нибудь похожего на коляску; самая почта отправляется или верхом, или на пароходе. К чему же это Австрийское удобство, там где кроме Черногорцев никто не ходит и не ездит? Мне никто не мог на это отвечать; сказали одно, что эта дорога построена после последних сшибок между Австрийцами и Черногорцами, и точно она такова, что по ней легко взбираться и пушкам, не только что пешеходному войску и коннице. Она идет вплоть до пределов Черногорья и взносится тысячи на полторы футов над поверхностию моря. Едва мы доехали до конца ее, наш провожатый сказал нам, что надобно было сходить с лошадей и идти пешком; нам очень не нравилось пешеходное путешествие, тем более, что решительно ничего было не видно, и нога беспрестанно скользила но камням. Несколько уже веков пролегает тут путь Черногорцев, и от тою он сделался еще труднее, того и смотри, что по углаженному камню поскользнешься и разобьешься в дребезги. Наши провожатые, Черногорец и жена его, никак не могли понять этой трудности и в доказательство того, что тут невозможно ехать, отвечали нам, что сам Миланевичь здесь не ездит. Тогда мы не могли понять значения и всей силы такого доказательства, после узнали, что Миланевичь — секретарь Владыки, что он превосходно ездит, а главное, что он храмлет и потому не может ходить по горам. Но здесь и он не может ехать ни на лошади, ни на муле. И точно, дорога такова, что не быв на самом месте, трудно составить об ней понятие; я взбирался на Везувий, это самая торная дорога в сравнении с черногорскою. Там [28] куски лавы, почти все средней величины и к тому же довольно рыхлаго сложении, так что разбиваясь, они усыпают дорогу крупным камнем, здесь огромные камни, набросанные одни на другие, даже путь но игольчатым камням Истрин показался бы мне хорошо утоптанною тропинкою. Куда ни двинешься, груда камней, по которой надобно взбираться на скалы, над ними возвышается еще каменная гора, а над нею и за нею снова камень на камне. Кругом, куда ни взгляните, везде камни и каменные скалы, нигде никакого растения, не даром назвали все это место Черною горою. Вожатые наши шли преспокойно, они, то есть Черногорец и жена его, подали нам руки, а лошадей пустили по воле; мы утомились в несколько минут, так что должны были лечь отдыхать. Черногорец подослал нам свою походную шаль, сам лег на голый камень, а жена его, сняв с плеч огромную ношу, легла у наших ног, и обхватила их своими руками. Отдохнувши, мы сделали еще небольшой переход, а на вершине противоположной горы увидели отблеск луны. Тут наш проводник сказал, что надобно подождать, пока она не поднимется, что иначе тень от нее еще больше затемнит нашу дорогу и не дожидаясь нашего согласия, разлегся, сначала затянул было унылую, однонотную, с дребезгом голоса, песню, а потом чрез минуту он уже спал на своей обычной постели — голом камне. Я неохотно соглашался на этот отдых: как ни труден был путь, но меня более пугала сырость ночи, и я ужасно боялся, чтоб мои ноги, разгоряченные трудным лазаньем но горам и издавна чувствительные к простуде, не вздумали разболеться. Как умел, я объяснял все это нашему проводнику, он и в ус не дует; жена его, добрее уже и потому, что женщина, старалась утешать меня и уговаривала подождать лунного света, приписывая мое требование одному моему нетерпению. Делать было нечего, по неволе надобно было повиноваться; она нам снова послала мужнину шаль и опять легла у ног наших, обхватив их своими руками. Нам, непривыкшим к такому рабскому положению женщины, казалось это чрезвычайно странным. В самом деле, муж ее шел свободно, неся только свое легкое вооружение, между тем как она несла, [29] огромную ношу и по всему било видно, что для нее это дело самое обыкновенное.

Наконец луна вышла из за гор и мы снова пустились в путь. Передать его трудности невозможно; я ходил по горам Швейцарии, взбирался на вершины тирольских Альпов, входил на Везувий до самого кратера: все эти пути далеко легче Черногорского: не только, что нет нисколько торной дорожки, нет даже тропинки; только по гладко обложенным камням видно, что тут давно ходят, но и эти следы вместо того, чтоб облегчать трудности, на каждом шагу усиливают опасности. По острым камням еще можно лениться, не боясь поскользнуться; но по этим снежным, самым неровным, самым неправильным приступкам, того и смотри, что поскользнешься, а тут поскользнуться и разбиться в дребезги, или по меньшей мере изломать руку, ногу, разбить голову, — это все одно и тоже. Вниз страшно взглянуть; к счастию по большей части, скалы не совершенно отвесны, хотя и не имеют большой отлогости. На всем этом пути, ни деревца, ни кустарника, ни травки: камни и камни, над камнями скалы, над скалами снова камни. Обернешься назад, страшно и подумать о повторении понесенных трудностей; впереди нет следа человеческого, нет ни малейшей надежды на их окончание; спросишь у Черногорца, нэ, нэдалэко. И точно, для него это не далеко, потому что часто за ничтожным делом он почти бегом бежит к Каттаро и, почти не отдыхая, возвращается назад к Владыке.

24. Каттаро. Вчера нас обманули, сегодни решились мы взять лодочку только до Castel Novo, а потом отправиться сухим путем, чрез турецкие владения. Барочник делал с нами условие в присутствии австрийского чиновника, там этот господин храбрился и Бог знает как, а как пришло дело к жалобе, он же говорит: да что же прикажете делать, условия не были написаны. Это заставило меня зайти в претуру и быть свидетелем их полицейских расправок: никто не имеет ни малейшего уважения, только и боятся тюрьмы и еще более денежной пени. [30]

Делать нечего, стану писать, что припомню о пути и Черногорье.

Не смотря на все уверения Черногорца, нам показался путь по горам нестерпимо долог; кое как выбрались мы на такое место, где можно было снова сесть на лошадей, но и то нас не утешило. Во первых спать хотелось до того, что глаза смыкались, того и смотри, что свалишься с лошади, особенно когда она начнет сходить более чем с полуаршинных приступков. Во вторых, на рассвете сделалось так холодно, что я лучше предлагал идти пешком, чтоб сколько нибудь согреться, пошел поскорее и минутами пятью ходьбы опередил весь наш поезд. Вдруг встречается со мною какой то Черногорец, разумеется с ног до головы вооруженный… Кто ты? я говорю: Русский. «А, брате!» было первым его возгласом, «куда идэши?» К Владыке. Тут он предложил мне свои услуги, чтоб быть моим провожатым, но я сказал, что сзади идет шут Вуколичь, курьер Владыки, известный всему Черногорью, и он оставил меня, сделав мне еще несколько вопросов, которые я понял вполовину.

К утру кое как добрались мы до Цетинья, столицы Черногории. На дороге встретили два три селения, то есть два три места, где разбросало по нескольку хижин, покрытых вострыми крышами, более убежищ от непогоды, нежели полных домов для обиталища. По местам между горами начали попадаться долины, усаженные виноградом и усеянные пшеницею, но очень редко. Прошедши около половины дороги, мы увидели прекрасное зрелище, горы начали склоняться, и вдали на горизонте голубая вода озера, это после утомительно однообразной дикости там показалось нам истинно волшебным видом и для нас блеснула надежда. Вот мы едем, едем, видим вдали несколько домиков, в довольно большой долине, и на право длинный каменный флигель, обнесенный оградою, за ним еще дальше небольшой монастырь, примкнутый к скале и близь него полуразрушенная башня. «Это наше Цетинье, то дом Владыки», сказал вожатый, мы не знали, верить ему или нет, не ужели точно это жилище Владыки всего Чсрногорья? «Смотрите над [31] башнею, видите кубашки, сказала и спою очередь Черногорка, это башки Турок». Действительно головы Турок на длинных шестах, как трофеи, украшали черногорскую башню, когда то ими же разрушенную.

Чем ближе подъезжали мы к Цетинью, тем чаще начали попадаться мущины и женщины, первые просто брались за шапки, последние, все без исключения, целовали руки у нашего провожатого, с женою его целовались, а она тоже целовала руки у каждого встречного Черногорца. После мы узнали, что здесь все женщины, без различия, целуют руки у каждого, носящего оружие, все же Черногорцы целуют руку у Владыки и у других старшин. У нас они не целовали рук, а просто кланялись.

С величайшим трудом дотащились мы до трактира, который стоит в виду дворца или пожалуй замка Владыки, потому что он обнесен каменною оградою; только что приехали, сей час же завалились спать, и проспали до полудни. Когда мы проснулись, хозяин сказал нам, что Владыка присылал пригласить нас к себе, мы отправились к нему в нашем походном одеянии, другого с нами не было. Входим, длинный корридор со множеством дверей; совершенно монастырское расположение дома. На конце его комната, в которую ввели нас, в ней бильярд, кругом скамейка, и столик, одна стена вся увешена ружьями и пищалями, на другой сабли, на третьей изогнутые в дугу пять ружей. Здесь Владыка встретил нас очень ласково и приветливо. Никогда в жизни не видал я такого красивого мущины: росту вершков четырнадцати с половиною, широкоплечий, он одним видом и осанкою вливает уже к себе невольное уважение. Одежда его такая же как у всех Черногорцев, только сукно тоньше и красный камзол весь на груди вышит золотом. Прекрасные черные глаза, черные усы, маленькая бородка и сзади из под фески кудри длинных черных волос, все это так идет к его росту и к красивой, яркого цвета его одежде, что увидя его, с минуту я не мог сказать ничего, так он поразил меня своею красивою наружностию. Когда я сказал, что бывши в Далмации, [32] мы считали долгом зайти в Черногорье, он с приветливостию отвечал нам, что стыдно было бы Русскому, бывши в соседстве, не посетить своих родных братьев Черногорцев; это было первое наше знакомство. Он говорит хорошо по Русски, хотя в выговоре резко слышно южно-славянское произношение, но оно, как и вообще сербское произношение Русского языка, несколько неприятно уху. В первое свидание разговор более ограничивался общими местами; он спрашивал нас о Далмации и о нашем путешествии. Когда я обратил внимание на ряд ружей, украшавших стену его бильярдной, он сказал, «это наша дипломация, тут вся хитрость нашей политики». Потом, указав на изогнутые в дугу ружья, «а это наши исторические памятники, эти ружья изогнуты Турками, против сотен которых горсть Черногорцев отстаивала крепость Грахово; в злости они изогнули доставшиеся им черногорские ружья, и мы храним их, как неопровержимых свидетелей храбрости Черногорцев».

Мало по малу начали приходить в приемную Владыки люди разного звания, все они приходя целовали его руку с величайшим почтением, потом Владыка говорил им «садись,» — в Сербском языке всегда говорят ты, обращаясь к одному лицу, — и тут пришедший делался гостем совершенно ровным всем другим.

Часу в шестом принесли кофе, на серебряном подносе в серебряном кофейнике; сначала подали нам, потом всем другим, начиная со старших, до самых простых Черногорцев, принесших вести с границы Турции. Между присутствующими был и старший брат Владыки, председатель Государственного Совета, у него также все приходившие целовали руку. Только что новый гость, или новый пришлец садился, тотчас же ему подавали трубку. Все, начиная от Владыки беспрестанно курят трубки. Под вечер подали нам арбуз и принесли Шампанского; но Владыка сказал, что не может пить и не пил. Почти все одеты совершенно одинаково, один немного побогатее, то есть с золотым шитьем на камзоле; это некто Вугичь. Как мы после узнали, он прежде был офицером австрийской службы, [33] после служил в Испании, а теперь нечто в роде адьютанта Владыки. Только он один отличается от прочих и отличается весьма невыгодно. Незнаю чему приписать и чем объяснить престранное его поведение. Все Черногорцы так благородию, так открыто держат себя, что при встрече с каждым, не спрашивая кто он, невольно подаешь ему руку. Впрочем в Черногорки трудно и спрашивать, кто такой? У них одно главное отличие — военные подвиги, одно величайшее достоинство — личная храбрость, прочие и отличия и добродетели существуют как личные принадлежности, известные только близким, которых нет и помину. Все, говорю, так благородны и открыты, что не придет в голову мысль, слуга ли это Владыки, или один из сановников, — но когда пришел к нам этот господин Вугичь, он смотрел таким прислужником, что ни я, ни мой товарищ не сказали с ним ни слова, и не подали ему руки. Таково было впечатление, сделанное им при первой встрече; чем больше я к нему присматривался, тем более оно усиливалось. В присутствии Владыки он как то всегда казался в нерешимости и то был его лакеем, то полутоварищем. Когда я после распрашивал об нем у Черногорцев, многие неохотно говорили об нем и называли его латином, потому что точно он католического исповедания.

В обхождении, в приемах и в разговоре самого Владыки так много доброты и чисто славянского радушие, что трудно найти больше. Часа через три он заставил нас, особенно меня, забыть, что я вдалеке от России; мне казалось, что я приехал в деревню к русскому помещику, к кому нибудь из родных. Когда мы перешли в соседнюю комнату, Владыка показал нам свою библиотеку: у него довольно русских и французских книг; он хорошо знает французский язык, говорит на нем довольно свободно, и очень охотно показывает, что он владеет этим языком, и что вообще ему нечужды успехи европейской образованности.

Мы собирались уже откланяться, как вдруг входит наш Русский Василий Алексеевич Елагин; он жил в [34] Черногорьи больше недели, и на три дня ездил, чтоб побывать на острове Скутари и в его окрестностях. Но его рассказам там удивительно много для наблюдения, особенно Русскому, которого здесь все встречают как брата. Нам не позволяли сделать этого путешествия ни время, на обстоятельства, потому что уже начинали готовиться неприязненные действия со стороны Турции, и все Черногорье было в движении. Елагина Владыка принял совершенно как родного, так ему обрадовался, засыпал его вопросами и упреками, что он замедлил и тем заставил о себе заботиться.

Жаль, что я не все записал в самом Черногории, теперь трудно припомнить все но порядку, тем более что наша жизнь была совершенно однообразна, хоть и полна занятии, потому что все что ни встречалось, все было так ново, так занимательно, что ум не мог ни минуты оставаться в бездействии.

Во все четырехдневное пребывание в Цетинье я старался как можно более наблюдать самого Владыку; но он повидимому очень не любит быть предметом постоянного наблюдения, хотя, говоря совершенно беспристрастно, чем более наблюдаешь его, тем более он восхищает своим чистым, ясным умом, свежестию и простотою своих суждений и неиспорченностию прекрасной, физической и нравственной своей природы.

Из разговоров его видно, что он довольно читал, но по счастию чтение не навязало на него чуждых понятий и не повредило ни легкости его взгляда на вещи, ни уважения и любви к своим нечитающим соотечественникам. После, когда мы более ознакомились, он извинялся, что не может пригласить нас жить к себе, потому что он не мог позволить у себя есть скоромного мяса, тем более, что тогда был успенский пост. Во всем видно у него большое уважение к религии, это очень важно теперь, когда ему еще только двадцать восемь лет, потому что если около этих лет не по колебалась твердость веры, то наверное она останется неизменною спутницею его жизни. [35]

Не входя в рассмотрение благодетельного влияния крепости веры на личное достоинство каждого, здесь, особенно в лицо Владыки Черногорья, она имеет еще другое значение, именно она составляет средоточие и опору славянского соединения. Это одно. Второе то, что на архиепископа и вообще на служителя алтаря в Черногорьи, никак нельзя смотреть как на нашего, и нельзя требовать от него того религиозного самоотвержения, какие у нас составляют непременную и самую обычную принадлежность всего, особенно высшего духовенства. Наше духовенство большею частию с детских лет посвящает себя Церкви, с нею соединяется жизнь каждого духовного лица и на ней она сосредоточивается, без всякого внешнего развлечения. Архиепископ черногорский в одно и тоже время глава церкви всего Черногорья, предводитель войска во время воины и всегдашний правитель государства. Здесь всякий священник — воин; даже и монахи (калуферы) не могут отказаться носить оружие в минуту всеобщей опасности, а эти минуты беспрестанно за плечами у Черногорья, со всех сторон окруженного заклятыми врагами или христианства, или славянства.

На другой день по приезде мы познакомились с двоюродным братом Владыки, Георгием Петровичем Негуш; имя Владыки Петр Петровичи тоже Негуш. Он служил 11 лет у нас в драгунах и страстно любит Россию и Русских, хотя впрочем в Черногорьи такая любовь воспитывается с детства в каждом Черногорце. Владыка завел у себя гвардию из 40 человек, Персников, как их зовут Черногорцы, все это народ, отличавшийся в сшибках с Турками, и есть между ними с десятками ран на теле. Они дали средство Владыке сделать многие улучшения и особенно уничтожить кровную месть, от которой погибали прежде целые селения. «Како нэ», часто говорил Владыка, «Черногорцы злой народ, злой народ; но за то и храбрый».

Смотря на доброе выражение лица Владыки, нельзя подумать, чтоб он был с таким сильным характером; [36] никогда я не видал его ни сердитым, ни строгим: всегда добр, тих, покоен, и между тем твердою рукою держит сто тысячи самого удалого народа, для которого смерть решительно не значит ничего. С кем я ни говаривал из простых Черногорцев, все они до благоговения уважают Владыку, а любят его так, что каждый, я думаю даже без исключения, готов отдать за него жизнь свою.

Во все четыре дни мы обыкновенно приходили к Владыке после обеда, потому что утром он всегда занимается делами; особенно когда мы были у него, эти дела принимали вид весьма нешуточный. При нас слышно уже было, что готовится до тридцати тысячи Турок, а после говорили, что собралось до шестидесяти, потому что вооружились все три области, окружающие с трех сторон Черногорье, то есть: Герцеговина, Босния и Албания. Все утро мы или ходили по долине цетинской, разговаривая с Черногорцами, или толковали с ними у трактира, или беседовали с добрым Георгием Петровичем.

Все разговоры с Черногорцами обыкновенно начинались или распросами о Русских, о Белом Царе, об его войске, или рассказами о Турках и о том, как их бьют Черногорцы; конец разговоров были Русские или Турки. В самом деле, инаго разговора нельзя было и заводить, потому что вся жизнь Черногорца, все его понятия, его желания, мечты, воспоминания, все сосредоточено на войне и битв; у него нет оттенков чувства, он знает только два отношения: братство и вражду, все прочее ему незнакомо. Однажды я завел речь с стариком священником, пришедшим с границы; он распрашивал меня о русском войске, ни как немог я объяснить ему, что у нас до миллиона всех воинов, потому мне трудно было объяснить это, что до такого числа не доходит простой счет Черногорья; гильда гильд, сказал я ему. «Доста, доста» отвечал мне старик, «да бьете ли вы Турков?» Теперь мы с ними в мире. «Э, брат, худо, что вы не бьете Турков, хоть бы латинов били». Не все же воевать, отвечал я ему. Старик посмотрел на меня пристально, и казалось не [37] мог понять моего ответа. По их понятиям, жить без воины значит влачить жизнь в совершенном бездействии. В самом деле, кроме воинственного духа народа, самое положение Черногории делает воину необходимым и единственным его занятием. Земли у них мало и то все камень на камне, обработкою ее преимущественно занимаются женщины, мущины только им помогают; есть, говорят, славные пастбища в дальних нахиях, так называются округи Черногорья, но их мало для того, чтоб они могли прокармливать скот для всей области. Наконец еще одно: если бы беспрестанные сшибки с Турками и беспрестанные набеги не уменьшали народонаселения, тогда менее нежели в десять лет оно увеличилось бы до такой степени, что им негде было бы жить, не только что не чем питаться. Все это так близко ко вседневному быту Черногорцев, что они понимают это очень хорошо своим простым, ясным умом, и потому в воине в битвах видят единственное спасение. Наконец, рассматривая с нравственной стороны, еще более понимаешь то, что Черногорец, при настоящем физическом положении страны и при настоящих ее пределах, никогда не может сделаться мирным гражданином. Народ молодой, полный сил, сохранившихся во всей свежести, не может жить без деятельности; не говоря уже об деятельности умственной, последней ступени и народной и частной жизни, даже и сердечная, то есть полное развитие семейного быта, непременно предполагает полную безопасность, а ее здесь нет и в помине, да и при ней, такого рода деятельности было бы слишком мало для кипучей крови свежего восточного славянского племени. Когда мы, Русские, утишенные несколько суровостью нашего северного климата, никак не можем довольствоваться одною семейною жизнию и ищем ее в промышленности, в торговле, в беспрестанном движении, как требовать спокойствия от южных наших братьев, которым оно не дает даже безопасного приюта?

Нынешний Владыка всеми средствами старается образовать подвластный ему край, разумеется, не понимая под именем образования ни наук, ни искусства, ни перемены платья, а чисто нравственное развитие, до такой степени, до какой оно [38] доступно Черногорцам; между прочим он привел из Петербурга печатный станок и завел небольшую типографию; это более, я думаю, полезно для южной Далмации, нежели для самого Черногорья. Хорошо читать тогда, когда есть место, где бы присесть с книгою в руке, а стоя под выстрелами неприятельскими, некогда заботиться о книге. Действительно неприятельские выстрелы никогда не прекращаются, и Черногорец, идя на поле работать с своею женою, идет на битву, потому что едва подойдет он на расстояние ружейного выстрела, частехонько Турку придет охота сделать его своею целию, и вот завязалась битва.

До нынешнего Владыки никогда кровь не высыхала на камнях Черногории; если не было войн с Турками, или с Албанцами, принадлежавшими республике Млетачке, то есть бывшей венецианской республике, у них постоянно лилась кровь в битвах кровной мести. Оскорбление чести, какого бы оно рода ни было, не накалывалось законами; за него должен был мстить оскорбленный, это мщение потом переходило в вражду между сыновьями оскорбленного и оскорбившего, после между их селениями, наконец целые округи, нахии, принимали в них участие, и таким образом часто сотнями убитых и раненых оканчивалась самая незначительная ссора. Теперь, Владыка завел гвардию из сорока персников, самой лучшей молодежи, самых отважных юнаков, и с помощию их установил внутренний порядок. Битвы с Турками тоже, кажется, помогают поддержанию этого порядка. Сколько я мог заметить, казалось, что страшное вооружение Турок весьма мало беспокоило и Владыку и всех старейшин черногорских, не смотря на то, что, как говорят, здесь в Каттаро, Турки вооружились в числе 60 тысяч, а из 100 тысяч народу, населяющего Черногорье, исключивши жен, детей и стариков, едва ли наберется 35, которые могут носить оружие. Обыкновенный возраст, когда молодой Черногорец имеет право требовать от отца вооружение, 18 лет; если отец не дает ему, он может украсть у него, и это оправдывается общественным мнением. С 13 лет мальчики начинают носить камзолы. [39]

Когда бывало или старик или удалой юнак Черногорец заговорит с нами о своих подвигах, мальчики соберутся в кружок и слушают; мудрено ли, что, слушая постоянно одни только расказы о битвах и набегах, они до того привыкнут к войне, что с понятием о жизни не могут соединить никакого другого, кроме постоянного кровопролития. К этому надобно еще прибавить и то, что женщина в Черногорьи совершенно рабочий вол, она работает, ходит в город для покупок и продажи, и дома видит мужа только вечером, когда он приходит спать: ей незнакомы никакие ласки. Сколько я ни заводил речи с молодыми Черногорцами, никогда слово любовь, или какой нибудь рассказ о женщине не появлялись в разговоре: объятия женщины в Черногорьи есть дань природе и уже ничего более. В короткое мое пребывание в этом краю, я не успел познакомиться с подробностями черногорских обычаев и особенно не имел случая прочесть их песни, в которых, как говорят, они передают все свои исторические события, но, сколько мне говорили, и в песнях их война и дружба с Белым Царем везде занимают главное место и там не дают приюта женщине.

После европейской и особенно после италианской жизни, в которой женщина часто бывает первым и последним словами разговора, где она часто составляет все его содержание, мне казалась странна жизнь Черногорцев, и сколько было грустно видеть такую незначительность того пола, который в Черногорьи нельзя даже назвать и прекрасным, до того он изнурен всегдашнею тяжелою работою. Однажды Владыка, рассуждая со мною о Черногорьи, говорил, чтоб узнать наших Черногорцев, надобно здесь пожить, а право они стоять того, чтоб с ними ознакомить Европу. Я не мог не сказать ему, что в Черногорьи точно можно только жить с прямою целию написать что нибудь о Черногорцах, а жить так без прямой, определенной и следовательно беспрестанной работы, невозможно. Это его удивило. От чего же, он спросил у меня. Как вы хотите, чтоб мы же привыкшие глубоко уважать женщину, жили в стране, где она почти наряду с [40] домашним скотом, и где она никогда не допускается в общество. Да, отвечал он, это правда, что у нас женщина не первенствует над мущинами, но за то знаете ли, что она у нас особа неприкосновенная. Тут Владыка рассказал мне, что нет примеру, чтоб когда нибудь, кто бы то ни было из Черногорцев, поднял руку на женщину. Даже в случае преступления, если бы женщина совершила смертоубийство, она и тут не может быть наказана, потому что у Черногорцев одно наказание — расстрелять, а на женщину ни у кого не поднимется рука. Разве есть закон, спросил я, охраняющий таким образом женщину? Закона нет, да и не нужно его, отвечал Владыка, потому что ни одному Черногорцу не придет на мысль возможность не только убить, но ударить женщину. Даже во время войны с Турками, Черногорки свободно ходят в пределы Турции, точно также как и в Черногорье Турчанки, то есть собственно Славянки, потому что все пограничные с Черною горою турецкие области населены Славянами, даже самые Магометане не Турки, а Славяне. Этим частехонько пользуются Черногорцы, и пустивши женщину или двух вперед, прокрадываются за ними; неприятели знают эту хитрость, но выстрелить в женщину невозможно; наоборот и Турки употребляют подобные хитрости с Черногорцами.

«А если, спросил я, Черногорец начнет ревновать жену свою?»

«Таких примеров у нас мало как то встречается, и я думаю, сказал Владыка, что он скорее решится убить того, к кому ревнует, но жену не тронет волосом».

В самом деле, после я об этом говорил и с Георгием Петровичем, и тот говорит тоже, что нравы Черногорцев чрезвычайно как чисты. Бывают исключения в местах пограничных с австрийскими владениями, но и то весьма редко; не говоря уже о неиспорченности их, это понятно из образа жизни жителей Черногорья: мущины все заняты войною, в ней сосредоточены все их желания, мечты и надежды; женщины целый день заняты работою и рады, рады, что могут [41] вечером найти отдых. Ни тому, ни другому некогда подумать о любви. Прибавивши к этому общественное презрение к каждому сколько нибудь мягкому, изнеженному чувству, и то, что здесь женятся в летах довольно молодых, можно легко понять, что любовные приключения должны быть весьма редким исключением в воинственной жизни Черногорья.

Владыка в разговоре со мною часто изъявлял желание, чтоб кто нибудь из Русских пожил в Черногорьи, и написал бы историю этого независимого славянского государства, — чем далее идет время, тем это будет труднее и труднее, потому что тут нет ни летописей, ни письменных преданий, все сохраняется в народных песнях и изустных рассказах стариков. За то собрание песен есть полная летопись Черногорских событий, что бы ни случилось, на все сложена песня, и почти все они поются одним и тем же напевом, то есть протяжно тянутою одною дребезжащею нотою; чем лучше певец, тем долее он тянет ноту, не переводя духа, и тем волнистее дребезжание его голоса. В недавнее время Г. Ковалевский написал маленькую книжечку о Черногорки, но имевши особенную цель, он, как кажется, не мог и не имел времени познакомиться с историею его и с обычаями страны; к тому же для этого необходимо предварительное знакомство со всем, что издано сербскими учеными и ученым всеми уважаемым, секретарем Владыки Господином Миланевичем. Когда я был в Черногорьи, он был в Каттаро, и потому я не имел случая с ним познакомиться, но судя по общему отзыву всех не только Черногорцев, но и Далматинцев, это должен быть человек весьма замечательный, потому что все единогласно превозносят его ум, высокие качества души его и любовь к родине; а издаваемая им Грлица Церногорская говорит весьма много в защиту его высокой образованности.

Еще, кажется уже после Ковалевского, именно в 1841 году, издана брошюрка на немецком языке, под заглавием Ein Besuch auf Montenegro, von Heinrich Tieglilz; но здесь кроме брани Черногорцев ничего нельзя найти порядочного. Г. Тиглиц, перекрещенный жид, поселившись в Венеции, [42] принял все убеждения Австрийцев, и потому, разумеется, он заклятый враг всего славянского, а следовательно во первых Черногорцев. Не вникая ни в историю, ни в состояние народа, он требует от него австрийских понятий об образованности, не находит, и потому ругает их на каждом шагу за грубость и дикость.

Говорят, есть еще несколько статей в Revue de deux mondes, но мне давно уже не случалось с ним встречаться.

Владыка чрезвычайно охотно знакомит приезжего с образом жизни и говорит, что он сделал бы с своей стороны все, если бы кто принял на себя труд заняться историею его владений.

В продолжении всего нашего четырехдневного пребывания, всякий день после обеда он выходил гулять но цетинской долине; ему подавали коня чистой арабской крови, и он обыкновенно ездил во весь опор; для нас это всегда было как бы знаком начала нашей беседы, мы тоже выходили, и он, слезши с лошади, прогуливался с нами, или садился на лугу. С начала разговор обыкновенно шел медленно, мы жили с ним так недолго, что не успели сблизиться, к тому же он, как кажется, немного застенчив. Но только что разговорится, не видно как проходит время; чего он ни коснется, во всем виден у него ум чрезвычайно ясный, и что еще болея, везде видно, что он старался вникать в те предметы, о которых говорил, — всегдашнее следствие долгой внутренней жизни и малого внешнего развлечения. В уме, также как и в чувствах, все у него сосредоточивалось около любимого его предмета, Черногорья, и о чем бы он ни завел речь, всегда как то она склонялась на его отчизну. Для меня это было вдвойне поучительно: рассказы его знакомили меня с Черногорьем, а в ясных его взглядах на вещи и в благородных порывах его чувств я мог следить за тем, до чего может развиться чистый, неотемненный ум Черногорца и благородное, неиспорченное его сердце.

Все место нашей обычной прогулки, то есть вся цетинская долина, вряд ли будет больше квадратной версты, она [43] со всех сторон окружена горами, из которых на одной, вблизи дома Владыки, построен монастырь, где помещается школа для тридцати или сорока мальчиков. Здесь воспитываются все без всякого различия, да и какое различие можно положить между детьми Черногорцев, когда и отцы их, кроме неотъемлемой собственности каждого, то есть богатства и личных достоинств, не знают никакого другого неравенства? Однажды, когда все мальчики бегали по лугу, и Владыка заставлял их скакать один через другого, игра похожая на нашу народную игру чехарду, он указал мне на одного живого и резвого мальчишку и сказал: «это воевода», потом на другого, «а то старший брат его». Это меня удивило, я не мог понять, как может быть воеводою мальчик лет 10 или 11, и просил Владыку объяснить мне, как избирают в воеводы.

«Это делается не по избранию, нет, у нас в Черногорки чрезвычайно аристократические понятия, и воеводские роды ведут целые века историю домов своих».

— От чего же воеводство достается младшему, а не старшему брату? зависит ли это от воли отца, или есть неизменные правила?

«Глас народа назначает у нас всех старейшин. Это делается так. Когда воевода, то есть начальник селения, женится и найдут у него дети мужеского пола, первого, у которого начнет выказываться больше ума, больше остроты, кто нибудь из стариков назовет воеводою; если точно назначение удачно, другие молча подтвердят его мнение, все зовут его воеводою; воевода да воевода, так он и выростет, и уже никто из братьев не оспоривает этого права. От этого воевода всегда любим своими земляками и нет примера, чтоб выбор падал на недостойного.

До сих пор я нигде не слыхал о подобном избирании. Разумеется такой образ управления только и может быть в небольшем уголке, как Черногорье, но за то здесь он удивительно как хорошо согласуется с степенью народного образования и с народным характером. В стране, где [44] личное правосудие судьи, где ум правителя и твердость его воли заменяют и правоту и предусмотрительность и непреложность законов, в стране, где самые законы не могли бы иметь значения без сильной руки их исполнителей, в такой стране все должно основываться на всеобщем согласии и на общей привязанности к властителю. Какое же избрание может быть так единодушно, как добровольное назначение своего предводителя в такие его лета, когда он еще не способен ни к подкупу, ни к какой другой хитрости, чтоб усилить свою сторону? С одной стороны уважение к нему опирается на услугах его предков, с другой, будучи избран одною любовию народа, он и сам уже воспитывается со взаимною любовию к выбравших его на властительство, и это взаимное согласие подтверждается историею; от кого я ни узнавал, говорят, нет примера, чтоб где нибудь в Черногорьи народ не любил своего воеводу.

В день Преображения мы были в церкви. Владыка был за обеднею, но не служил. Здесь обычай в этот день служить на новом вине и освящать виноград также, как у нас освящают яблоки, потому только с этого дня позволяется есть виноград, не ранее. Церковь очень маленькая и весьма не богатая; тут покоится тело покойного Митрополита Петра, бывшего Владыкою во время всей французской войны; он был дядя настоящего Владыки Петра Петровича. До сих пор все, при имени покойного Митрополита Петра, наперерыв рассказывают об нем, как о самом мудрейшем правителе и человеке самого святого жития. Наполеоновский маршал Мармон бывший герцог Рагузский, употреблял все средства, чтоб привлечь Митрополита Петра на свою сторону, но он отказался даже от переговоров. Когда Мармонт предложил было ему провести на свой счет дорогу в Черногорию, он отвечал: «мы не имеем в ней нужды; друзей мои Черногорцы принесут на руках, а от врагов наша неприступность служит нам лучшею защитою; самим же Черногорцам труднее идти по ровному пути, нежели карабкаться но горам».

Последнее не раз говорил мне теперешний Владыка; признаюсь, мне казались слова его преувеличенными; но после, [45] на обратном пути, и сам был свидетелем того, что Черногорцы весьма не охотно идут по шоссе, а где только можно, оставляют его и лазают но камням с таким проворством и ловкостию, как дикие козы.

Не смотря на всю свою бедность, цетинская церковь самая богатая во всем Черногорьи; говорят, что другие в ужаснейшем состоянии. Владыка очень хороню понимает, какое бы имело влияние на народ величие храма, но об этом нельзя ему и думать при самых ничтожных средствах. Он имеет подати по шести цванцигеров с дыму, то есть около рубля тридцати копеек серебром, вот весь доход его, из которого он должен давать жалованье двенадцати сенаторам, председателю совета, содержать гвардию, покупать порох и оружие, — две важнейшие потребности в вечно походной, вечно военной жизни Черногорцев. Если бы мы, Русские, побольше знакомились, побольше сближались с нашими южными братьями, братьями и по вере, и по происхождению, и по языку, наконец братьями по постоянной привязанности к России, чтобы стоило нам частным образом помочь Черногорью, выстроить между дикими скалами Черной горы нашу православную церковь и снабдить ее книгами и всею утварью. Благодаря щедротам Государя, в теперешней маленькой церкви есть ризница с богатыми архиерейскими ризами, паникадилами и набедренными крестами; но церковь так мала, что при полном архиерейском служении, едва, едва есть где повернуться, а для народу почти совсем нет места. О, если бы только раздался наш колокол, повторился бы тысячами отголосков по диким скалам Черногорья, если бы в великолепном храме, Владыка с своею патриаршею осанкою, облекся бы в архипастырское облачение, одним словом если бы бедные наши братья получили хоть слабое понятие о всем величии нашего служения, — не только одни Черногорцы толпами стекались бы в Цетинье, сюда пришли бы поклониться и жители Далмации и бедные раии из окрестных областей Турции. Для народа, в таком грубом состоянии, в каком держат Турки наших собратов-единоверцев, наружное величие служения дело [46] великое; ему неприступна внутренняя святость христианской церкви, но глаз невольно поражается великолепием храма, а поразившись им, сердце и ум невольно сравнят благоговейную торжественность служения нашей Церкви с одним внешним блеском службы католической, с полуязыческим молчаливым мусульманским поклонением востоку, и кто знает, не обратились ли бы снова к недрам Церкви-матери отпадшие от нее бедные наши братья, одни силою и обольщениями плоти вовлеченные в мусульманство, другие силою и ухищрениями отвлеченные от древних восточно-христианских обрядов, древней восточно-христианской простоты верования, и принужденные принять ту религию, которая лишила их последнего утешения Церкви, отняла у них молитву на родном их языке.

В сердце Русского крепко утверждена вера наших праотцев, оно полно привязанности к отчизне, способно чувствовать братскую любовь к Славянам и откликнуться на молящий призыв их, ему нужно только сказать о бедствиях наших единоверцев и указать путь, каким оно может подать помощь страждущим нашим братьям; но вот, об этом-то мы и не заботимся. Только слабая помощь южным Славянам, только братское подаяние единоверцам от России

И вокруг знамен отчизны
Потекут они толпой
К жизни духа, к духу жизни,
Возрожденные тобой.

Ф. Чижов.

Текст воспроизведен по изданию: Отрывки из дневных записокк во время путешествия по Далмации в 1843 году // Москвитянин, № 7-8. 1845

© текст - Чижов Ф. В. 1845
© сетевая версия - Thietmar. 2018
© OCR - Андреев-Попович И. 2018
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Москвитянин. 1845