СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

ЧИЖОВ Ф. В.

ЗАМЕТКИ ПУТЕШЕСТВЕННИКА ПО СЛАВЯНСКИМ СТРАНАМ

(Окончание)

По географическому своему положению полуостров Истрия, как известно, составляет берег Венецианского залива. Юго-восточная сторона его отделяется от Далмации одним из самых бурнейших морей — заливом Адриатического моря, известным под именем Кварнера (Quarnero). Залив этот до того бурен, что многие и самое название его производят от искажения латинского слова carnivorum — плотоядное. Не ручаюсь за филологическую законность такого производства; оно принадлежит морякам, которым часто приходилось быть свидетелями его свирепости. Страшные бури в продолжение почти 5, а иногда и 6 месяцев в году, начиная с ноября по конец марта, а иногда и по май, здесь не случайное явление, а прямое следствие географической обстановки залива. Во-первых, на нем множество больших островов, каковы: Велиа, Карсо, Луссино (Ложин, по местному названию), Арбе, Осор; все это острова гористые. Во-вторых, как по западному берегу Кварнера, то есть восточному краю Истрии, так и по всему берегу Далмации тянутся хребты гор: от этого, какой бы ни подул ветер, он дует сквозь ущелия скал, потом разбивается скалами островов и, таким образом, никогда не дует постоянно в одну сторону, а всегда принимает несколько различных направлений. К этому же еще усеянный островами залив более состоит из узких каналов, беспрестанно между собою [2] пересекающихся, нежели из открытого моря, и потому при малейшем ветре, встреча течений производит сильнейшее, весьма неправильное волнение, к которому невозможно примениться.

По всем этим причинам плавание по Кварнеру весьма небезопасно и, благодаря такой небезопасности, пристань города Пола, находящаяся на южном оконечии полуострова, с давних времен была самым надежным приютом всех здешних мореплавателей. Римляне видели важное ее значение в этом краю, а потому избрали город Пола главным местом для общественных зданий, предпочитая его Тергесту, теперешнему Триесту, которого латинское название тоже не что иное, как искаженное славинское, остающееся я до сих пор у туземцев, Тържище, то есть по-нашему Торжище. Почти по всему полуострову, занимающему с небольшим 71 квадратную милю (а с островами 87,7), тянутся, или вернее можно сказать, разбросаны горы. Они не имеют определенного направления. Заметно только одно, что восточная сторона Истрии гораздо выше западной: там находятся и две самые высокие горы Планин и Учка. Последняя видна со всех мест южной Истрии, она, как маяк, направляет шаги путника по извилистым тропинкам, идущим к востоку от главного шоссе. Итальянское ее название Monte maggiore, немецкое — Utschkaberg. Общий уровень горных истрийских высот едва ли не выше всего в средине полуострова. От этого вся северная, или, как ее зовут, верхняя часть Истрии холодна и бесплодна; южная заметно плодороднее и, несмотря на то, что 100 верст не могут производить сильной разницы в климате, теплоту южного ската нельзя и сравнивать с теплотою северного. Почти во всей южной Истрии (я говорю почти, потому что между горами нет постоянства в климате) климат очень теплый, небо ясно; зима очень коротка и, как сказывают, весна начинается часто с первых чисел февраля. Снег лежит очень недолго, большею частию несколько часов.

От направления гор в разные стороны происходит то, что на всем полуострове нет ни одной сколько-нибудь замечательной реки. Это чрезвычайно как невыгодно для страны. Высокие горы и, следовательно, на их вершинах постоянно сильные ветры, у подошвы постоянное затишье, лишают возможности строить ветряные мельницы; рек нет, потому нет и водяных мельниц, и бедные обыватели принуждены или довольствоваться плохими [3] ручными жерновами, или посылать хлеб для перемолу в Капо д’Истрию.

Почва земли во всей северной половине камениста, на самом южном берегу моря болотиста; здесь, особенно в окрестностях города Пола, никогда не прекращаются повальные лихорадки. Рыбная пища, самое дешевое пропитание прибрежных жителей, и множество фруктов поддерживают эту болезнь, которая почти постоянно господствует в окрестностях города Пола.

Кроме шоссе, идущего от Триеста до южной оконечности полуострова, т.е. до города Пола, при мне делали другое от Фиуме (Река), находящегося уже на границе Венгрии, недалеко от восточных пределов Истрии, чрез городок Фианоне да Пизано. Прошедши всю Истрию пешком, сначала вдоль, потом по всему восточному берегу, я мог очень хорошо ознакомиться с дорогами. Едва свернешь в сторону от шоссе, дороги почти нет: тянутся одни, во многих местах едва заметные, тропинки. Везде камень на камне, так что на восточном берегу Истрии идешь по камням, как по иглам, и не встречаешь ни одного деревца. Где проглянет нетолстый слой растительной почвы, там земля или засеяна турецкой пшеницей (кукурузою), или усажена виноградом. По сторонам дороги много кустарников, похожих на нашу малину; только ягоды черные, весьма приторного и неприятного вкуса.

Если есть где хлеб, то он редок и низок. Молотят его большею частию привязывая лошадей к колу, кругом которого разложены развязанные снопы немолоченного хлеба, и по ним гоняют лошадей. Разумеется, солома вся изогнется, но так как она здесь не идет ни на что, кроме корму скота, то это нисколько ее не портит. В иных местах молотят цепами или, по-здешнему, цыпами.

Вообще земледелие или, как здесь зовут его, поледельство, стоит на весьма низкой степени. Близ Триеста сеется пшеница и растет хорошо. В южной Истрии и, особенно, на южном берегу много винограду и домашнее вино очень порядочное; говорят, что оно от времени портится, но вероятнее всего, что это происходит от плохих сведений в виноделии. Масличное дерево самое обыкновенное растение, особенно в окрестностях города Пола и Ровиньо, а между тем порядочное оливковое или, как мы его зовем, прованское масло можно найти только у людей зажиточных, [4] и то для собственного употребления; в продажу идет такое же, как у всех. Я говорил о том с некоторыми землевладельцами; одною из причин они мне представляли ту, что австрийцы неразборчивы во вкусе: едят одинаково, что хорошее, что худое, исключая разве самой богатой аристократии, и что поэтому они не решатся платить за хорошее масло дороже, тогда как тщательность обделки стоит порядочных расходов.

Где ни едешь, особенно в южной и восточной части Истрии, отвсюду видно гору Учку (Monte maggiore). В Фианоне она кажется подле самого города, тогда как на карте показана милях в 6 или в 5 уже наверное, никак не меньше. Вся она из голого камня; с подошвы до вершины ни одного растения и, смотря снизу, кажется, что на вершине как будто бы остались следы прежнего кратера. Издали гора кажется двугорбою, а как посмотришь ближе, меньший горб состоит из ряда бугров, как будто расположенных вокруг впадины, и над ними один высокий усеченный конус. По составу камня всех пройденных мною истрийских гор, его нельзя приписать вулканическому происхождению, а по внешнему виду гора Учка похожа на застывшую огнедышащую гору. Впрочем и в камне есть та особенность, что он принимает на воздухе серо-пепельный цвет, похожий на цвет лавы; между тем как внутри он больше желтоватого цвета, к тому же мягок так, что по местам видны на нем оттиски, сделанные палками в дождливое время.

С виду народ, особенно мужчины, имеет много общего с нашими малороссиянами, но в одежде нет никакого сходства с нами, славянами северными. Здесь одежда бедна и близка к одежде всех горных жителей. Мужчины носят род курток или теперешних пиджаков; штаны у всех шерстяные, белые, совершенно обтянутые кругом ноги, не такие, какие носят подле Триеста: снизу они застегиваются на крючки, обхватывая сжато ногу до самой лодыжки. Ниже ее на ногах род носков, тоже застегнутых на крючок, а сверх их ременные башмаки, почти то же, что наши лапти (или белорусские постолы) с тою разницею, что эти последние делаются из лыка и не имеют формы ноги, тогда как их опанки охватывают ногу, и всегда с весьма острым носком, немного загнутым кверху. У женщин — полукафтанье с рукавами, прорезанными подмышками; в жар они откидывают их [5] назад и затыкают за пояс. Под полукафтаньем рубашка, и на рубашке пояс перехватывает стан довольно низко. Головной убор с первого взгляду похож на наши низкие кички, тоже треугольный и углом приходится наперед. Только у них не надевается на голову ничего твердого, как у нас повойник или в Малороссии очипок, а просто повязывается платок, сложенный косынкою; он завязывается сзади под косою, где и висят кисти от углов косынки. По праздникам волосы, заплетенные у девушек в косы, пришпиливаются длинными и толстыми серебряными булавками с большими головками, так что эти шарики кругом косы составляют как бы полувенок. Серьги, по-здешнему наушницы, серебряные или золотые, смотря по состоянию.

Деревни очень редки, дома все каменные и обыкновенно разбросаны без всякого порядка. Каменные крестьянские дома, разумеется уже без всяких украшений, с виду всегда мрачные, еще больше придают суровости стране, и без того весьма непривлекательной. Крыши тоже часто из плоского камня, иногда из черепицы.

Женщины, нельзя сказать, чтоб были словоохотливы, по крайней мере, сколько-нибудь обходительны; мужчины же весьма неприветливы. Путники, редкое явление в Истрии, не возбуждали в них ни малейшего любопытства. Иногда спрашивали нас, какого мы ремесла? Мы обыкновенно отвечали: живописцы, тем и кончался разговор. Однажды только встретившийся с нами мужик, ехавший верхом на полевые работы, спрашивал нас: не греки ли мы и, увидевши у нас портфели в виде книг, спросил еще, не ищем ли мы по нашим старым книгам bezzi vecchi (старых монет). Жаль, говорил он, что мне теперь некогда, а то я охотно пошел бы с вами. Тогда мы не поняли значения ни его вопросов, ни его сожаления, но после наш хозяин на ночлеге растолковал, что в Истрии есть предание, будто бы греки в старые времена, то есть при завоевании Византии турками, приезжавши сюда, прятали здесь в землю свои богатства и записывали приметы мест в своих книгах. Теперь, говорил он, иногда отыскиваются книги, и по ним греки стараются отыскать давно зарытые сокровища.

Между особенно замечательными городами Истрии можно упомянуть об Альбоне (по-славянски Лабил). Туземцы говорили мне, [6] будто бы тут месторождение св. Иеронима, которому западно-католические славяне приписывают изобретение глаголитской азбуки. Не могу утверждать, насколько основательно такое указание туземцев, потому что из истории известно нам, что св. Иероним родился в городе Стридоне (Natus oppido Stridonis, quod a Gothis eversum, Dalmatiae quondam Panoni?que confinium, fuit S. Hieronimus). Но где этот Стридон, иногда называемый Сидрона, нам неизвестно, тем более что от него не осталось никаких следов (Histoire de Saint Jerome etc. Par F. Z. Collombet. Lyon. 1814. T. 1. стр. 1 и 2). Альбона — один из самых древнейших городов края; теперь считается в нем до 1000 жителей. Он расположен на высотах возвышенной горы и весьма живописен. От древности здесь остались развалины древних ворот, над которыми в средние века властители Истрии, венецианцы, поставили своего державного льва; он один и уцелел от разрушения, потому что с падением республики перенесен для хранения в соборную церковь.

Есть кое-какие остатки, впрочем более от средних веков, нежели от времени владычества римлян, и в других городках; но мало особенно любопытного. Городок Пизано — небольшая пристань на западном берегу полуострова, гордится тем, что в нем родился Тартини, ristauratore della musica instrumentale, как говорил мне один зажиточный тамошний гражданин.

Самый замечательный из городов Истрии — городок Пола, лежащий на южной ее оконечности. В нем столько остатков древностей, от первых римских императоров, сколько не найдете ни в одном не только небольшом, но и весьма порядочном городке Италии, стране, преисполненной древностями. В последнее время он мало обращал на себя внимание путешественников и даже изыскателей в истории искусств. Правда, что до 1845 года, пока не учредилось пароходное сообщение между Триестом, городами Пола и Фиуме, путь к ним не был так легок, как теперь; но шоссе проведено уже с давних годов до самого города Пола. Просто эти древности как-то предались забвению, тем более что настоящие властители Истрии, австрийцы, мало обращают внимания на то, что не дает прямо или хлеба, или денег. [7]

Главнейшие из остатков древности суть амфитеатр или арена, театр, два храма, золотые ворота и еще простые городские ворота, замечательные по той особенности, что они двойные, и в камне, из которого они высечены, проделан паз, по которому, вероятно, спускалась решетка, их запиравшая.

Все эти древности, во-первых, важны сами по себе, некоторые — по чистоте вкуса и по изящности отделки, другие — по красоте линий и по особенностям, отличающим их от всех, знакомых нам в Европе подобных древних зданий; во-вторых, они так мало у нас известны, что нигде ничего у нас не было о них писано. По обеим этим причинам, при настоящем случае я не считаю себя вправе умолчать об них.

Два храма; особенно один, более сохранившийся — здания, лучшие по изяществу исполнения. Судя по основаниям (базам) и надстолбникам (капителям), он должен быть времен Августа. Другой храм был переделан во времена венецианского владычества над Истрией в правительственный дворец (palazzo del governo); все подробности украшений или совеем уничтожены, или искажены переделкою, и внешность придана ему совершенно иная. Первый как был, так и остается древним храмом; в последнее время в него перенесли все мелочи, находимые при разрывании разных мест города Пола, так что тут образовался местный музеум.

Описывать эти храмы без приложения размеров и подробностей не стоит, именно потому, что в них нет особенностей постройки; но главнейшее достоинство их — изящество и чистота вкуса в исполнении. Во время последнего моего приезда в Пола под храмом, переделанным в правительственный дворец венециан (теперешние австрийские присутственные места) открыт был огромный фундамент из серого камня: в нем нашли большой погреб и множество древних винохранительниц (амфор). В них отличительно то от всех прочих, доселе находимых, что каждая из них с особою глиняною крышкою, из той же глины, что и амфоры, чего нет ни в римских, ни в помпейских амфорах. В постройке и в материале, из которого построены эти храмы, замечательно еще то, что они не из кирпича, а из камня, натесанного большими правильными кусками, в толщину больше фута. Эти камни так прилажены один к другому, как две шлифованные [8] стеклянные плитки, так что между ними нет никакого цемента.

Такой род постройки заставляет предполагать, что они вряд ли не древнегреческой работы или, по крайней мере, для исполнения их, были призваны греческие художники, потому что позднее, в постройках римских, мы этого не находим.

Наши архитекторы не пожалели бы о потерянном времени, если бы им пришлось из Италии съездить в Пола, посмотреть, поизмерять подробности колонн, их капители и базы, и со всего снять рисунки. Но это только малая часть древностей в городе Пола. Путь теперь легок из Триеста до Пола: всего несколько часов пароходной езды, и пароход ходит два раза в неделю; в 1843 году этих пароходных поездов еще не было.

Золотые ворота, названные так потому, что внутри их лепные украшения были вызолочены, принадлежат временам позднейшим; об этом можно судить и по излишнему множеству лепных украшений, которыми преисполнены эти ворота, и по их тяжелой архитектуре. Впрочем, теперь об архитектуре их трудно произнести отчетливое суждение: ворота видны только по цоколь, нижняя часть их находится в земле; поэтому просвет мал, и самые ворота кажутся очень тяжелыми. С фасаду, с боков, внутри арки, везде скульптурная работа; нет места, начиная от пьедестала до верху, где бы не было фигур, листов и других украшений. Колонны коринфского ордена, и Серлио, архитектор начала XVII века, весьма много хвалит их размеры. Исключая порчи в украшениях, они сохранились хорошо и, в свою очередь, стоят более подробного изучения.

Двойные ворота не столько предмет искусства, сколько археологическая редкость; это просто не триумфальные, а обыкновенные городские каменные ворота. По прорезу, сделанному во всю их высоту в столбах, видно, что они не затворялись створчатыми деревянными половинками, а запирались отпускною, а может быть, и задвижною решеткою; но как она была устроена, этого по теперешним остаткам не видно.

Театр города Пола, лежащий в довольно большом расстоянии от храмов и ворот, теперь находится в развалинах, таких, что о древнем его виде едва можно составить кое-какое понятие, [9] и то при помощи планов, дошедших до нас от того времени, когда еще были видны его остатки.

Первый писавший о древностях Пола, Петр Мартире д'Ангиера, миланец, посыланный Фердинандом и Изабеллою испанскими в Венецию и к султану в 1501 году; он описал свое путешествие, в котором рассказывает, как из Венеции переехал в Пола, как там видел два древние театра, арку с надписями и множество камней, из которых более 40 он описал и увез с собою.

После него всеми этими древностями занимался с большим вниманием болонский архитектор Себастиан Серлио. Он в своем когда-то знаменитом сочинении об архитектуре описал большую часть известных тогда древностей с подробными размерами частей. Из его сочинения я воспользуюсь описанием и рисунком театра; с ним можно по оставшимся следам восстановить прежнее здание. Самое это сочинение теперь сделалось библиографическою редкостию (Tutte l’opere d’archietettora et prospettiva di Sebastiano Serlio Bolognese, etc. etc., divise in sette libri. Con un indice copiosissimo, con molte considerationi e un breve discorso sopra questa materia, raccolto da M.Gio. Domenico Scamozzi Vicentino. Venetia. MDCXIX, стр. 71 (по ошибке напечатана 17) и 72).

«В Пола, древнем городе Далмации (Истрии, а не Далмации), прилежащей морю, находятся большие остатки театра, в которой умный архитектор воспользовался горою, употребивши ее с одной стороны для ступеней, и устроивши на плоском месте площадку театра, сцену и другие части, к нему относящиеся. Из развалин и остатков видимых, ясно, что это было здание, и по исполнению и по камням, действительно богатейшее. Тут находится множество колонн, отдельно лежащих и вместе с украшениями (е sole, e accompagnate), также углы с четвероугольными колоннами и полукруглыми, соединенными вместе, весьма хорошей работы коринфского ордена. Поэтому весь театр как снаружи, так и внутри был коринфского ордена. Это здание было измерено новым футом, разделенным на двенадцать дюймов; третья часть его прилагается здесь при чертеже, на котором изображен план, а также и профиль театра. Меры его следующие: театральная площадка, в виде полукруга, имеет в поперечнике 130 футов; ступени, ее [10] окружающие, с двумя ходами или улицами, в 60 футов; ход, отмеченный буквою Т, должен быть на высоте возвышения пульпитра сцены, на четырнадцатом приступке снизу; ширина портика 15 футов; пилястры с фасаду, поставленные у портика с колоннами, около 5 футов; расстояние от одного пилястра до другого 10 футов. Это все в отношении к театральному плану. Два четвероугольника, означенные буквою О, суть комнаты, откуда входили в улицу Т. Широта сцены 21 фут. Ширина портика 27 ф. Арка под буквою А обозначает портик; две другие арки С [11] и В над ступенями. При этом театре не нужны были лестницы, потому что гора доставляла удобство всходить наверх; также можно было всходить от сцены по ступеням, если встречалась в этом необходимость».

На втором рисунке изображена часть портика, что идет кругом театра, часть портика сцены под буквою Р, и потом [12] архитектурные подробности. У Серлио описываются подробности портика, колонн, капителей, баз, карнизов, что все любопытно больше для архитекторов и, следовательно, могло бы найти место только в исключительно художественном сочинении.

Это здание, как и большая часть древних построек, разрушено не столько временем, сколько людьми. Вот что о его разрушении, а тут же и о нем самом, вдобавок к приведенном мною [13] описанию, пишет Маффен, в весьма уважаемом сочинении Verona illustrata (Verona, MDCCXXXI, Т.IV, стр.355.): «Более других древностей города Пола, был превозносим архитектором Серлио театр, от которого по несчастию едва остаются следы (это было писано в начале прошедшего столетия). Венецианский инженер Де Вилль (в XVII столетии) разрушил варварски до основания все части, тогда еще остававшиеся, и воспользовался камнями для постройки ничтожных куртин и четырех укреплений небольшой крепости, которая находится не с боку, но внутри города, на холму; и кроме этого богатства материалов, в отношении к делу, ничего нет порядочного. По-видимому, он заботился только о том, чтоб доставить себе удовольствие употребить в дело такие огромные и превосходные куски мрамора. Чтоб сколько-нибудь оприличить непростительное разрушение таких великолепных остатков древности, он рассказывает басню, никогда здесь не слыханную, о каком-то огненном извержении, которое за несколько лет будто бы взорвало большую часть их». Видно, что инженеры испокон века заподозрены отъявленными врагами искусства.

Самое замечательное из остатков древностей в Пола — это прекрасно сохранившийся его амфитеатр, лежащий совершенно по другую сторону города (тоже за городом) на морском заливе шагах в 200, если не меньше, от берега.

Я видел и мало того, что видел, довольно порядочно знаю, амфитеатр или Колизей римский, амфитеатр веронский и арльский в южной Франции, но по мне и по общему мнению людей, их видевших, амфитеатр города Пола красивее всех их, и выбор местоположения его самый удачнейший. Когда в тихое время поверхность воды в заливе делается гладкою и спокойною, с моря вы видите два амфитеатра, один над землею, другой под водою, оба белые, как самый белый мрамор, потому что тот истрийский мрамор, из которого он построен, желтый, при вынутии его из земли имеет свойство белеть и твердеть на воздухе.

По размерам этот амфитеатр далеко меньше Колизея, меньше и веронской арены. Основание его — правильный эллипсис. По моему измерению, длина самой арены, то есть средины амфитеатра, 222 фута 8 дюймов, ширина 136 фут. 6 дюймов, или в метрах: длина 6663 центиметра, ширина 4147 центиметров; тогда как по измерению Станкевича, длина 70 метров, ширина 448 [14] дециметров. Разница выходит в длине на 337, а в ширине на 233 центиметра. Отношение же между осями совершенно у нас делается различным. По измерению Маффеи, длина от ворот до ворот 370 футов, ширина 300 футов, окружность до 4400 ф., высота со стороны моря 86 ф. и еще около 5 ф. парапет, всего около 94 фута. Подробные размеры всех частей остались у архитектора Ф.И. Эпингера, с которым мы путешествовали по Истрии и Далмации; он измерял высоту и все архитектурные части стены и сделал рисунки.

Длинная овальная линия весьма красива сама по себе, но изящество ее в постройке еще более увеличивается от четырех пристроек, находящихся на самых крутых изворотах эллипсиса, ближе к концам большой его оси. Эти четыре пристроечки на арках и пилястрах прерывают однообразие линии и чрезвычайно много придают стройности всему зданию. Они составляют особенность здешнего амфитеатра, которая встречается очень редко. Из перечисленных мною амфитеатров она находится только в Арле.

Объяснение цели этих пристроек, как бы башенок, ставило в тупик многих исследователей древности и заставило знаменитого Маффеи назвать все здание театром, то есть местом, назначенным не для игрищ, боя гладиаторов, и тому подобных пластических зрелищ, а для слушания драматических сочинений. В последнее время нашли их прямое назначение: в них были сделаны лестницы для всхода наверх стены и натягивания там над всем амфитеатром покрывала, velarium. При внимательном осмотре их видны даже места, назначенные для шестов, к которым прикреплялись такие velaria. Это назначение пристроек объясняет и то, что они могли быть только в небольших аренах, какие мы находим в городах Пола и Арле, в больших же для натягивания их недоставало такого простого устройства.

Другая особенность этого амфитеатра та, что он пристроен к скату каменистой горы; от этого сторона его, отдаленнейшая от моря — в два яруса арок и окон, а ближайшая — в три. Каменистый скат горы входит в самую арку и избавляет от необходимости особого устройства для поддержки ступеней. Со стороны моря есть следы внутри арены, показывающие, что тут были ступени деревянные.

Избавившись от каменных ступеней, строитель не имел [15] надобности в нескольких рядах стен, а обнес весь амфитеатр одною стеною. В ней, в среднем ярусе, 72 сквозные арки (столько же, сколько и в веронском), в нижней меньше, потому что часть их заменяет скала, а в верхней, вместо арок, четвероугольные отверстия. Весь амфитеатр кажется как бы сквозным, и это делает его чрезвычайно легким. На самом верху находится парапет из того же белого мрамора.

Благодаря сквозным аркам вид из амфитеатра на море нельзя сказать удивительный, но, говоря без преувеличения, волшебный, особенно во время солнечного заката. В отверстиях арен, как в заиках, вы видите море и на нем острова, которых холмы сливаются издали в одну непрерывную волнистую линию. Совершенная тишина, прерываемая иногда плеском моря, довершает очарование.

В средине самой арены, по длине ее, сделано углубление, род канала с отвесными боками, и в низу его видны основания колонн во всю длину и в два ряда; кроме того есть подземные трубы; все это заставляет делать множество предположений, не вызываемых другими амфитеатрами.

Говоря здесь о древностях города Пола только мимоходом, я не считаю себя в праве утомлять внимание моих читателей описанием подробностей, и потому для тех, особенно архитекторов, которые бы захотели с ними ознакомиться, я укажу на небольшое сочинение каноника Станкевича, австрийского уроженца, живущего верстах в 20 от города Пола, в небольшем селении Барбана, это: Dello amfiteatro di Pola, dei gradi marmorei del medesimo, nuovi scavi e scoperte e di alcuni epigrafi e figurine inedite dell’Istria, con VII tavole saggio. Venezia, 1823 in-8.

Этот амфитеатр сохранился вряд ли не лучше всех прочих; кое-что изломано внизу; на самом верху, на парапете, недостает всей правой части парапета, что читатели мои увидят на рисунке. Этими порчами здание обязано тоже какому-то взбалмошному инженеру, которому понадобились камни для укрепления; но хорошо, что правительство скоро узнало о таком варварстве и строго запретило касаться остатков древности. Здесь подобное варварство тем непростительнее, что если уже чем обилует Истрия, то это камень, которой вынимается без всякого труда, потому что свежевынутый он очень мягок. В общественном мнении оно не [16] находило никакого оправдания, потому что в наставлении, даваемом от бывшего венецианского правительства градоначальникам города Пола, всегда приказываемо было заботиться о сохранении древностей, и с этою целию велено было удалить виноградники, которые по горе дошли было до самых пилястров.

Судя во таким остаткам древности и по тонкости работы, особенно при постройке и отделке всех частей храма, чего нельзя найти не только в Истрии, но и в верхней Италии, по всему можно предполагать, что в весьма древние времена Пола был так же знаменит и богат, может быть, и более, чем в позднейшее время (то есть в первые века христианские) была знаменита Аквилея. Медали, находимые в окрестностях Пола, большею частью первых римских императоров. Пристань его такова, что тут могут поместиться целые флоты; залив защищен отвсюду высокими берегами и, не знаю, как теперь, а еще в прошедшем веке, по словам Маффеи, дно было в нем так глубоко, что свободно мог в него входить и по нем ходить военный корабль, а купеческие большие суда так близко подходили к берегам, что пряно бросали настилки и тут же сгружались и нагружались.

Близ г. Пола все окрестности плодородны, хотя, вероятно, не производят столько, чтоб снабжать своими произведениями другие страны. По этому письма Кассиодора, Феодорикова министра, из которых видно, что в случае надобности Равенна получала масло, вино и хлеб из Истрии, можно объяснить так, что в пристани города Пола был склад всех этих произведений, как из Далмации, Кроации, так и с Востока.

Страбон говорит, будто бы этот город основан аргонавтами; но, не входя во времена, едва не баснословные, мы знаем, что один из императоров, Юлий или Август, основал здесь колонию, назвав ее Pietas Julia, как говорит Плиний (кн. 1. гл. 19). Маффеи говорит: вероятнее приписать ее Августу (который населил во всей Италии двадцать восемь колоний), как потому, что имя Юлии, данное городу, чаще давалось им, нежели Ю. Цезарем, так и потому, что городской храм, сохранившийся и по сие время, посвящен Августу.

Что касается до имени города, то я приведу здесь собственные строки того же Маффеи, писанные им в начале прошедшего столетия; они могут служить доказательством того, что здесь исстари [17] жили славяне. «Позволительно ли предполагать, что имя (по-видимому латинское) Пола (Pola) дано было этому городу, отбросивши древнее, за какое-нибудь важное благодеяние, сделанное или выпрошенное Полею (Pola), сестрою Агриппы, упоминаемою Дионом, по случаю значительных зданий, ею построенных? Или не вероятнее ли лучше думать, что это имя чисто иллирийское, потому что поле (polia) на этом языке значит долина (pianura), как планина обозначает гору: Польша (Polonia) потому так названа, что это страна открытая. Что около города Пола есть холмы, это ничего не значит; обыкновенно говорят: идти в поле — u poleu, всюду, где только нет таких гор, которые прерывали бы путь или вид» (Verona illustrata. T. IV. p.352. Заметим, что все, помещенное в этом сочинении о городе Пола, было напечатано еще прежде, именно в 1728 г., в другой книге того же Маффеи: De gli amfiteatri e singolaramente del veronese libri due, ne qualli si tratta quento appartiene all’istoria e quento all’architettura. Verona. MDCCXXVIII, in-12; но предположения о славянском происхождении имени там не было; оно прибавлено в указанном мною сочинении, Verona illustrata, изданном в 1732 году).

Кроме древности самого города и остатков древнего зодчества для нас, русских, в Поле и вблизи его есть другого рода замечательность. В самом городе есть старая греческая церковь, и в двух часах езды от города, близ берега моря, есть одно селение православных славян, именно переселенных сюда черногорцев — Перой.

Теперь вы от всех услышите, что греческая церковь построена была греками, переселившимися сюда в малом числе после покорения Византии, что эти греки долго тут оставались, что еще старожилы помнят, как в городе было семей восемь греческого исповедания. Но, порывшись в истории, мы находим другие указания. Виктор Санди, написавший Начало гражданской истории венецианской республики от ее основания до 1700 года (Principi di Storia Civille della republica di Venetia dalle sue fondazione sino all’ anne N.S. 1700, Scritti da Vettor Sandi, nobile veneto. In Venezia, MDCCLVI), т. 2., ч. 2., стр. 660 (по ошибке означена 634), говоря, что во всем округе города Пола, во владении венециан находящемся, исповедуется католическая вера, прибавляет: «Только в одной особой церкви в главном городе округа [18] тридцать священников священнодействуют по греческому богослужению». Эти слова ведут к иным заключениям о вероисповедании Истрии.

Существование и священнодействие тридцати священников заставляет предполагать, что тут было много прихожан. Вопрос — были ли они заехавшие греки или туземцы? В стране латинского исповедания трудно найти свидетельства, подтверждающие последнее, потому что там, несмотря на все самые ясные письменные доказательства, латиняне никак не хотят согласиться, что во всей Далмации их единоверцами были одни переселенцы из Венеции, туземцы же все были православного исповедания; что в Рагузе не далее прошедшего столетия было страшнейшее гонение на православие, даже однажды избиение православных в церкви, в числе более, нежели тысячи человек; что, наконец, в то время, когда все эти страны были под владением или под влиянием Византии (что простиралось до завоевания Далмации и Истрин венецианцами), естественно, туда не могло проникнуть латинство; к тому же в начале разделения церквей оно и не было таким страшным гонителем приверженцев первохристианского восточного исповедания, каким сделалось впоследствии, особенно уже при иезуитах. Поэтому при неимении письменных свидетельств нельзя пропускать указания преданий, сохранившихся в народных обычаях и верованиях. В мое путешествие по Истрии я подметил два явления, показывающие, что восточное исповедание — родное истрийцам. Одно общее, то, что все католические жители триестинских окрестностей из простого народа не считают детей своих крещеными, пока священник иллирийской церкви не благословит их и не скажет над новокрещеным католическим младенцем: Во имя Отца и Сына и Святаго Духа, аминь. Латинские молитвы, читаемые при крещении, нисколько не понятны народу, и благословение на родном языке как бы сосредотачивает в себе всю обрядную часть таинства крещения.

Другое явление — частная моя встреча. Я желал побольше ознакомиться с древним амфитеатром и испросить решения и разъяснения некоторых вопросов, явившихся на месте, от людей, которые им занимались. С этою целию я отправился верхом к католическому канонику Станкевичу. Вдруг на дороге, весьма уединенной, которую вернее следовало бы назвать тропинкою, бежит [19] ко мне женщина с распущенными волосами. Я сначала принял ее за сумасшедшую; но она так жалобно что-то кричала и просительно складывала руки, что мне совестно показалось не остановиться. Она подбежала ко мне и начала что-то говорить на истрийском славянском наречии. Я почти ничего не понял, и только мог хорошо расслушать два слова: поп и Перой. Последнее, как я уже упоминал, название единственного православного селения на южном берегу Истрии. В ответ на ее слова я говорю: да, я из Пероя, приноравливаясь к ее выговору. Тогда она бросилась предо мною на колени и как будто бы стала внятнее говорить; я мог понять, что у нее больна дочь и что она просит молиться; может быть, она нанимала и отслужить обедню или молебен. Чтоб сколько-нибудь ее утешить, тем более что просьба ее показывала в ней теплую веру, я снял с шеи крест, дал ей поцеловать его; она поцеловала и побежала назад.

Бывши у каноника Станкевича, я рассказываю ему эту встречу. Он говорит: да ведь простой народ глуп, им кажется та и их вера, если в церкви говорят на понятном им языке. Почтенный каноник, надменно осуждая простолюдина, не знал, что он говорит высокую истину, отвергнутую латинством, отвергнутую с самыми нечистыми, своекорыстными видами, и вдобавок к этому, отвергнутую с самою противохристианскою гордостию. Что за молитва, произнося которую, мы решительно не знаем, что мы говорим, а произносим ее только по обычаю?

Теперь в самом городе Пола нет вовсе прихожан православного восточного исповедания, и церковь отдана жителям селения Пероя.

Когда я в первый раз приехал в город Пола, в 1843 году, мне говорили о Перое как о греческом селении и рассказывали, что там есть сельская греческая церковь. В первое воскресенье — это было 11 июля, день св. Ольги — отправился я туда верхом, единственный способ путешествия по каменистому берегу, при южном ветре заливаемому водою, часто так, что и верхом не проедешь. Первое, что поразило меня — славянская надпись над церковными вратами. Тут изображен Спаситель, и в книге, которую Он держит, написано по-славянски : Аз есмь хлеб животный. Иоан. гл. VI, ст. 48. Вхожу внутрь — наша небогатая сельская церковь. Иконы без окладов, но все чисто и прилично. [20] Обедня еще не начиналась; я пошел в олтарь, чтоб подать вынуть заздравную часть. Дьячок остановил меня у северных дверей; но когда увидел, что я крещусь по восточному обычаю, предложил мне войти в олтарь. Во время служения обнаружилась такая нищета, о какой у нас не имеют понятия в самых бедных приходах. Ризы выбойчатые, и то довольно худые, сосуды железные; славянские книги, напечатанные у нас в Киеве, до того истерлись от употребления, что священник читает Евангелие более на память; то, что остается на листах, только как бы подсказывает ему, помогает только его памяти. Народ знает одни главные молитвы, и самый причет церковный, состоящий из одного дьячка, более на память, или, по крайней мере, на полупамять, нежели по служебным книгам, поет и читает и на обедне и прочих церковных службах. Этот дьячок — сын священника, твердого в вере отцов своих, не столько ученого, сколько знающего основы нашего православного исповедания, и еще более сильно стойкого в своих верованиях. Не будь этого, тогда, может быть, поневоле давно бы православная церковь перестала оглашаться церковным пением.

Не могу сказать, как поразила меня такая внешняя нищета нашей церкви, потому внешняя, что главнейшее ее сокровище, сильное и искреннее верование прихожан, сохранилось до того, что все они дали клятвенное обещание не выдавать дочерей за иноверцев и не жениться на иноверных, для того, чтоб не ввести иноверия в единственный на всем истрийском полуострове приют первохристианской религии. Всего на все их до 300 душ, и теперь вряд ли уже не все они перероднились, потому что все больше женились и выходили замуж у себя в Перое, да разве случайно брали невест из Далмации.

После обедни приходский священник Петр Петрович Мирашевич попросил меня к себе обедать. Он очень порядочно говорит по-русски, потому что в 1807 году, когда адмирал Сенявин с своею эскадрою стоял у Триеста и когда на его корабле умер священник, тогда отец Петр Мирашевич был приглашен служить и отправлять все церковные требы. Тут-то он научился русскому языку, хранил и поддерживал это знание, и пользовался всеми встречами с русскими купцами, чтоб только поговорить по-русски. Он с горькими слезами рассказал нам [21] о бедствиях церкви. «Мы не бедны», говорил он, у нас есть всего довольно для жизни, свой виноград, свое вино, свои маслины и, следовательно, масло; но денег у нас нет, чтоб купить для церкви все нужное, да к тому же и купить нам негде, а из России, хранилища православия, нам получить невозможно ни книг, ни церковной утвари. Епископское управление наше в Задре, в Далмации, да и сам епископ едва в состоянии поддерживать свои церкви».

Тут рассказал он мне печальную, хотя и не богатую событиями, историю своей паствы. «Это были», по его словам, «переселенцы из Черногории, страдавшие под владычеством Турции и защищенные Венецианскою республикою. Они переселились в Истрию в 1657 году». Припоминая исторические события того времени, вероятнее думать, что это были жители общин, соседних с Черногориею, которые, воспользовавшись войною венециан с турками за остров Кандию, передались Венеции. Главным условием переселения было неприкосновенное сохранение веры; но венецианцы после переселения черногорцев объяснили такую неприкосновенность непринуждением обращаться в латинство.

На том месте, где теперь Перой, была прежде старая полуразвалившаяся латинская церковь. Когда тут поселили пришельцев в 1657 году, тогда восстановили церковь и поставили католического священника. Он служил обедню на языке славянском, и прихожане поневоле ходили в церковь католическую.

Вероятно, это был униатский священник, так что разница в служении была мало заметна народу.

Священник не имел постоянного дохода, но жил добровольным мирским подаянием. Тогда еще он писал, что прихожане не хотят участвовать в процессиях в страстную пятницу, выходящих из обычного круга ходов православной церкви. После, когда венецианское правительство не в состоянии было противостоять единогласному требованию перойцев и должно было позволить им иметь своего священника, тогда католический, потеряв доходы, обратился с просьбою к епископу города Пола, и было решено: так как перойцы занимают земли, прежде принадлежавшие католикам, то должны десятину платить католической церкви. Это и исполнялось до самого взятия Истрии французами; они уничтожили десятину, платимую по самому придирчивому приговору, тем [22] более выказывающему всю придирчивость епископа, что земли, обитаемые перойцами, и теперь составляет песчано-каменистое прибрежье, а при их переселении была совершенно пустою, неспособною к обработке. После 1810 года, то есть после французов, десятина снова восстановилась, и только в 1845 году, когда совершенно уничтожился десятинный сбор, и духовенство на западе начало получать жалованье из общих сборов, только с тех мор перойцы перестали платить прямую дань католическому духовенству. Собственно говоря, они платят ее и теперь, только не прямым, а косвенным сбором. Дело в том, что жалованье католическому духовенству идет из общих государственных доходов; если бы из этих же доходов выдавалось и на содержание православного духовенства, тогда бы так, а то нет: перойцы и вообще все православное народонаселение Австрии должно содержать свое духовенство на собственный свой счет, то есть или содержать его мирским подаянием, или собирать с прихожан деньги на жалованье священникам и причту.

Дело о позволении иметь свою церковь тянулось очень долго; наконец венецианское правительство позволило им построить обыденную церковь, т.е. такую, чтоб она была начата и окончена в один день или в одни сутки. Жители заготовили дерево, пригнали его для сруба, приготовили все для крыши, и когда все было готово, в день Благовещения, священник отслужил молебен, окропил место святою водою, снял ризы, и первый принялся за работу. Все прихожане работали с ним вместе, и к концу суток церковь была окончена. Она и была единственным храмом в Перое до 1824 года. Только в последнее время кроме ее во владение перойцев отдана была греческая церковь города Пола. Когда французы в 1807 году завладели Истриею и Далмациею, и когда Наполеон поручил ту и другую страну управлению маршала Мармона, дав ему титул герцога Рагузского, тогда перойцы начали просить о позволении построить им новую каменную церковь; потому что обыденная деревянная обветшала до того, что дуло сквозь все щели стен и задувало свечи во время служения. Пока получилось разрешение, положение Истрии снова переменилось: французов с 1810 года заменили австрийцы. Надобно было снова просить новое правительство утвердить позволение бывшего французского. Все это тянулось до 1824 года, когда, наконец, перойцы могли построить [23] ту самую новую каменную церковь, в которой я слушал у них обедню.

К крайней бедности церкви присоедините еще и то, что так как у них нет никакой школы и никаких книг, ни даже букварей, то прихожанам грозила опасность, что по смерти своего старого пастыря некому будет ни служить без книг, ни учить дьячка. Посторонний не пойдет на скудное содержание, а если и пойдет, то будет ли в состоянии на память совершать богослужение? Иезуитские миссионеры обещали им выхлопотать жалованье для священника и церковного причта, завести школу, дать учителя, под одним условием, чтоб они признали власть папы и католический символ веры, то есть сделались бы униатами, даже не называясь ими; но они не хотели об этом и слушать. Соседние католические священники и католики ближнего города Деньяно, живущие с ними в ладу, спрашивали их, на что же они надеются; особенно с этим вопросом они обращались к священнику; у него был один ответ: на Бога; у нас нет ни другой надежды, ни другого помощника. «Господь помощник наш и избавитель, кого убоимся?» — говорил мне с торжественным видом священник, рассказывая о горьком своем положении. Твердое упование на Бога не обмануло старца.

Пораженный крайнею бедностию церковной утвари, церковных одежд и совершенным неимением богослужебных книг, я не справился ни с своими средствами, ни с тем, кого я могу просить о помощи, и прямо обещал священнику отцу Петру, что я пришлю или привезу им все необходимое для их церкви. Я думал, что можно обратиться к религиозному чувству наших русских путешественников в Риме и сбором устроить самое необходимое; но это оказалось ненужным. Возвратившись из Пероя полный отрадных впечатлений, произведенных крепостию веры наших южных собратов, и вместе с тем полный грустного сочувствия к их страданиям, я написал обо всем этом в Москву к весьма известному множеством своих благодетельных пожертвований Платону Васильевичу Голубкову. В ответ на письмо получаю вопрос, что нужно для церкви? Разумеется, я отвечаю: все, кроме стен и образов, особенно же церковная утварь, одеяние и книги, в числе которых просил прислать часословов и букварей. [24]

Чрез несколько месяцев, в начале весны 1844 года четыре ящика ждали уже меня в Триесте. В них были серебряные вызолоченные сосуды, крест золоченый с эмалью, вся церковная утварь; потом два евангелия, одно в бархатном переплете с серебряными наугольниками, другое — с бронзовою позолоченною доскою; двои риз, одни парчовые, другие штофные, и при них два одеяния на престол и жертвенник. Вдобавок ко всему — полное собрание богослужебных книг, при них часослова и буквари. Не забыты и мелочи; присланы были шитые полотенцы с кружевами, восковые местные свечи, малые свечи и ладан. Вместе с этими вещами был прислан и образ Платона и Марии в серебряном вызолоченном окладе.

Получивши известие в Риме о прибытии четырех ящиков в Триест на мое имя, я по разным обстоятельствам не мог сам туда поехать и вместе с тем не мог поручить отвезти их в перойскую церковь никому другому: я полагал (что после и подтвердилось), что доставка их встретит много затруднений.

Только в августе месяце представилась мне возможность отправиться в Истрию. Запасшись в Триесте выпискою из закона, которым разрешался свободный ввоз всех товаров, идущих из Триеста, на весь истрийский полуостров, я сам отправился в дилижансе, а вещи отправил на лодке.

Дилижанс ехал по знакомому моим читателям истрийскому шоссе. Но прежде, шедши пешком напрямик, я сокращал путь; теперь я по этому шоссе проехал по длине всей Истрии. Обедали мы в местечке Буия, которое я прежде миновал.

В Перой я приехал почти неделею раньше прибытия вещей, потому что они шли лодкою, а тогда большею частию дул южный, то есть противный их плаванию ветер.

Теперь, спустя с лишком 12 лет, я уже позабыл многое из подробностей моего пребывания между перойцами, и не столько подробности жизни, сколько впечатления, произведенные привозом вещей: событие, в другом быту не важное, но у них оно сделалось как бы началом другой жизни. С приобретением церковных вещей и книг для них восстановлялась не только внешняя церковь, но еще более восстановилось упование, что они не вполне забыты Богом. Это собственное выражение одного из перойцев. «Много вы сделали для нашей церкви, но еще больше для [25] крепости нашей веры. А мы уже думали, что Господь забыл нас, что скоро не по чему будет и служить обедню в церкви». Мы ждали прибытия лодки с нетерпением. Все пребывание мое здесь я думаю лучше всего передать тогдашним моим дневником.

29 августа 1844 года. Перой. С сегодняшнего утра я совершенно у родных. Сегодня после полудня приехали мы верхом в Перой; священник встретил меня самыми родственными объятиями. Когда я ему прочел список вещам, которые везутся к ним на лодке, он, нельзя сказать, помолодел, а сделался ребенком: не знал, как высказать полноту чувства благодарности, схватил было мои руки, едва я мог их отнять. Весь день провели мы с ним и с другими, к нему пришедшими, в разговоре о России. Они расспрашивали о множестве частностей, особенно относящихся к религии, и им, кажется, не верилось, что есть страна, где православие в глубоком уважении, где оно свободно и не встречает вражды к себе. Для них Россия совершенно обетованная земля. Еще раз повторил он мне историю своего селения. Прошедшего года, после его рассказа, я читал ее в триестинском журнале, вряд ли не в Osservatore Triestino, где точь-в-точь было тоже рассказано, только опущены притеснения, какие делались латинянами.

Что поражает меня на каждом шагу, особенно после долгого житья в Италии, это именно жизнь в Боге почтеннейшего приходского перойского священника. Хвала Богу пресвятому — у него при всем. Как это напомнило мне многое в детстве; у нас это тоже, особенно в наших северных краях, далеких от шума современного. Богом все начинается, все Богом оканчивается. Много встречал я стариков всех народов, но нигде не встречал я такого постоянного жития в Боге. Евангелие и Библия у отца Петра — ежедневное и вряд ли не единственное чтение. Правда, что по наклонности всех сербов он принимает большое участие в современных политических происшествиях и потому еще охотно читает триестинскую газету.

30. Перой. К моему хозяину пришли заезжие два триестинца. Они много говорили о пребывании владыки Черногорского в Триесте (Теперь уже покойника, Петра Петровича Негуша). Грустно мне было слушать. У него превосходная [26] природа, совершенно высказывающаяся в его прекрасной наружности; но австрийцы успели сбить его с толку, и он, преданный своему народу, любящий всею душою все славянское, увлекся одним — мишурою образования, и не устоял на этом искушении. Полное образование трудно было ему приобрести из австрийских источников. Во время пребывания своего в Триесте он написал стихи: Три дана у Триесту, у месяцу Януарию 1844. (Три дня в Триесте). Сначала я не верил, чтоб это мог написать архиерей, хотя и не по внутреннему стремлению пошедший в монахи, а потому, что назначался своим дядею занять место владыки. Вот что всегда выходит, когда начинают смешивать и соединять воедино духовную власть с светским владычеством! (Слава Богу, теперь, после смерти Петра Петровича, власть в Черногории разделилась; светская вручена князю, духовная — епископу). Один из триестинцев принес мне и даже подарил печатные стихи владыки. Пусть еще эти стихи:

Скупа смо се ми сви (Сви – все) веселили,
Гледаючи гледне гренадире,
Гренадирско свиетло оруже,
И нихове (Нихове – ихние) страшне медведине; (Медведины – медвежьи гренадерские шапки)
Марш нихов (Нихов – их, ихний) важни и величествени
Са войничком спроводен музиком,
Коио заври крвца у войника,
И диже се прси у юнака.

Перевод: Вместе все мы веселились, смотревши на видных гренадеров, на светлое гренадерское оружие и страшные их медвежьи шапки, на важный и величественный их марш, сопровождаемый военною музыкою, от которой кипит кровь у воина и подымается грудь у витязя.

Пусть, говорю, еще эти стихи могут быть оправданы молодостию и воинственностию воеводы-архиерея, не раз предводительствовавшего своими храбрыми «юнаками»-черногорцами; но далее: [27]

Скупа смо се ми сви веселили,
Гледаючи грациозну Флору,
Сяйну звезду трестанског (Триестанског – триестинского) театра,
Коя одмах зефирним полетом
И погледом своим очараним
Пака’ у рай може претворити ,
Ка’ даница иза мрачне ночи ,
Што засяе своде Уранове.

Перевод: Вместе все мы веселились, смотри на грациозную Флору, сияющую звезду триестинского театра, которая вмиг зефирным полетом и своим очаровательным взглядом ад в рай может превратить, как заря после мрачной ночи, что осветит небесные своды.

Вообще сербы и иллирийцы, бывши в Триесте, остались очень недовольны последним пребыванием там черногорского владыки. Он едва только зашел в иллирийскую церковь, в своем воинственном одеянии, с хлыстом в руке; за то австрийцам это было очень по душе. Да, Вена и вся Австрия — нелегкое искушение для неискусившейся и неокрепнувшей природы молодого человека. Плотоугодие в высшей степени, и все в обольщающем образе современной образованности. Самая мысль и наука большею частию направлены не на внутреннее развитие, а на внешнюю угодливость свету и на предание приличия исключительно плотскому направлению всей жизни. Вена готова терпеть все; коленопреклоняясь и бия себя в грудь, она готова потворствовать и кощунству над святынею и всякой дерзости мысли, лишь бы в ней не было стойкой самостоятельности и глубокого искреннего убеждения: вот враги, которые ей всего нестерпимее.

Едва только прерывались наши разговоры о владыке черногорском, священник тотчас же обращался к ожидаемым нами церковным вещам. «Что-то скажут теперь католики? Они мне все твердят одно, что наша церковь не благословляется Богом, потому она такая и бедная. Вот теперь посмотрим».

Все утро был страшный ветер, так что нельзя надеяться на скорое прибытие лодки. Я думаю пока дня на два съездить в Пола. [28]

Вечер, Пола. Теперь весь город Пола в движении, только и толков, что о приезде императора. Бедные жители и рады и не рады этому приезду. Не рады потому, что усилился постой: давай квартиру, а сам поди куда хочешь. Рады потому, что надеются испросить милости от императора и, всего больше, от Меттерниха. Правитель Истрии предложил уничтожить окружное управление в городе Пола и перенести его в Деньяно, чтоб там было одно общее. Это лишит бедный городишко последних средств, и без того самых скудных. Еще надеются выпросить что-нибудь на раскопку древностей города; директором и распорядителем работ некто Каррара, уроженец города Пола; хорошо и то, что и по любви к древностям, и по сильной любви к своей родине, он занимается открытиями и отрываньями со всем усердием, выгадывает каждую копейку, только бы поболее найти в земле остатков прошедшего величия своего родного города. Эго уже чисто итальянская страсть, так как будто бы у отжившего народа есть какое-то живое сочувствие с памятниками отжившего существования.

31. Пола. Ночь. Сейчас я прямо из амфитеатра, где мы провели с Каррарою более часу. Никогда, кажется, я не любовался и не восхищался им так, как сегодня. При ярком лунном свете он еще лучше, нежели днем. Днем — он часть общей картины, теперь он главный и единственный предмет для глаза и для мысли. Все спит кругом его; не спит один памятник прошедшего. Как вызывает он думы? Не знаешь, но они идут одна за другою, и все им вызываются. Звуки отражаются в стенах его так, что не проронится ни одного слова, ни одного полутона, даже и незаметного при произношении; все переходы звуков, сливающиеся воедино при слушании их простым, невооруженным, так сказать, ухом, здесь долетают так ясно, отдельно и отчетливо, что, кажется, они повторяются каким-то гигантом и вылетают из огромной исполинской груди; особенно смех повторяется в таком звучном размере и с такою ясностию, что ночью становится страшно.

Каррара говорит, что в строении этого амфитеатра видна мужественность этрусков; я совершенно противного мнения. Мне кажется напротив, что здесь все напоминает Грецию: храмы, особенно храм Августа, и самый амфитеатр напоминают Грецию тем, что здесь красота и легкость господствуют над силою и [29] громадностию. Если только было бы можно сделать такое сравнение, я сказал бы, что римский Колизей — Геркулес древнего мира; амфитеатр в Пола — Аполлон. В первом красота совершенно подчиняется силе и величию, так что они одни совершенно господствуют; во втором красота преобладает над всем; разумеется, она не уничтожает величия, но является везде первою.

Сегодня я заходил к приехавшему сюда художнику, англичанину Артуру Гленни. У него сделано до шести видов амфитеатра с разных сторон; прекрасные вещицы. Жаль, что он может писать только акварелью, и что не все они у него ровны; некоторые очень слабы. Один из превосходных видов мог бы быть, если бы писать с того места, где был древний театр. Он не столько выгоден для амфитеатра, как для всей картины. Хорошо, если бы кто-нибудь из наших пейзажистов заехал в Пола; теперь же езда облегчена.

2 сентября. Перой. Сегодня был в Перое истинный праздник, и такой праздник, какого никогда здесь не бывало. К полудню пришла лодка с вещами. Пока вытащили четыре больших ящика, пока мы пообедали, было уже далеко за два часа. Стали мы разбирать вещи: полдеревни пришло в церковь. Сначала открыли ящик с книгами: тут быль весь круг церковный, 40 букварей и 12 часословов; потом как нарочно попался ящик со свечами и ладаном: все смотрели, как говорится, так себе, но когда открыли одежды, действительно богатейшие, все были в изумлении; ничего подобного они не видывали. Потом, когда открыли ящик с серебром, все стояли как пораженные. Священник сделался совершенно ребенком; он беспрестанно только что и говорил: «Все это в нашу православную перойскую церковь». Он целовал крест, давал другим целовать его, потом около всех обносил Евангелие, примеривал одежды и, кажется, ни ему, ни прихожанам не верилось, что все это принадлежит их церкви. Одна женщина подходит ко мне и говорит: «Да украсит Господь душу твою, как ты украсил нашу церковь». Я отвечал, что я только привез это украшение, но прислал другой русский. Тут другая с другой стороны говорит мне: «Напиши же ты ему, что мы столько будем за него молиться, и детям и внучатам велим, что на наших молитвах душа его до Бога долетит». Мой [30] восторг был не меньше, чем их; впервые я видел и слышал такое сильное и вместе с тем такое простое, самое задушевное излияние глубокого чувства благодарности. Я казался им каким-то чудесным посланником неба, потому что никто из них никогда не мог вообразить, чтоб кто-нибудь, и еще в отдаленной от них стороне, так позаботился о их храме. В первый раз прошедшего года они меня видели простым небогатым путешественником; сам священник говорил, что, несмотря на мои обещания сделать все для церкви, ему ни разу на ум не пришло, что она украсится и в сотую долю против того, как теперь украсилась. «Что скажет теперь католическое духовенство, когда увидит, что наша бедная, забытая, пренебрегаемая церковь, стала богатее и благоизряженнее всех католических церквей истрийских? Они не поверят нашему чуду. А разве не чудо, что к нам приходит путник, простой путник; побыл он с нами день, видит нашу бедность, и через год, златом и сребром украшает наш храм православный!». И при всякой такой речи он бросался обнимать меня. «Католики наверно скажут, что мы имели какие-нибудь сношения с Россиею, что это не даром».

Вынувши вещи из ящиков, мы принялись их раскладывать на столы; столы приносились прихожанами, какой у кого был, все несли в церковь. Из церкви пошли мы к Иововичу, обедневшему торговцу; он угощал нас хорошим доморощенным и домоделанным вином, известным под итальянскими названиями или vino della rosa или refosco. Вино очень хорошее. В 6 часов священник велел звонить во вся, то есть во все три колокола, но невозможно было исполнить приказания, потому что третий колокол был разбит. Все живое в Перое пришло в церковь; даже и детей всех принесли на руках. Служили вечерню, все старые и малые молились самою горячею молитвою. Вещи все лежат пока на столах посреди церкви. По окончании служения священник объявил, что «завтра будет заутреня, освящение вещей и обедня за здравие Платона и Марии, и высокоблагородного господина, коего содействием получили мы све это (все по-сербски све); — да соберется све старо, младо и детске, то буде дан нашего перойского празднества».

Почти с рассвета начался праздник. Все прихожане засветили свечи, так что это вместе с радостными лицами всех, живо [31] напомнило заутреню Светлого Христова Воскресения. После освящения вещей священник надел новые ризы. Беспорядок был страшный, потому что при одеваньи, то то, то другое, затрудняло священника; никто не умел подать, пришлось мне быть дьячком, и то плохим; я привык всегда видеть священника в церкви в облачении, не следивши за тем, как он облачается. При великом выходе, когда надобно было положить воздух на плечо, он не знал, как прикрепить: выбойчатый держался просто, а парчовый скользил. Тут опять меня на помогу. Несмотря на все это, в самом празднестве, даже в суете, было много торжественности. Три службы сряду тянулись долго, и не знаю, как другие, а я вышел страшно утомленный.

После обеда я дал последние наставления об учреждении школы, и всего более настаивал на том, чтоб мальчики пели в церкви. Это сблизит их с церковию, и впоследствии чтением церковных книг поддержит приобретенную ими грамотность.

Характер народа, с которым я теперь порядочно познакомился, мне очень нравится. Правда, что между ними очень мало развит дух промышленности: они чистые земледельцы, принимая это слово в полноте его значения, то есть они занимаются возделыванием земли под хлеб, которого у них по страшной бесплодности каменистой почвы весьма мало, возделыванием виноградников и масличными деревьями. Никто из них, решительно никто, не нанимается служить, а даже еще себе они нанимают из Деньяно и других мест. Частию этому причиною изобилие виноградников. Земли у них много, но рук мало, и главное, нет никого, кто мог бы в урожайный год приостановить продажу; также они плохо понимают обделку вина и приготовление масла. Немного развития этому народу, тогда климат сторицею заплатил бы за труды поселянина. Никто не понесет в город продавать ни курицы, ни яйца, ничего, кроме произведений земли. Они говорят: что хорошо для губ господских, то хорошо и для нас. Живут очень беззаботно. Один поселянин повел нас с молодым греком Катраро, который приехал построить здесь мельницу, в свой виноградник. Виноградник пребогатейший, и винограду множество, почти все мускатный. А этот поселянин живет точно так же, как и все прочие. Такое удаление от роскоши и вообще отдельное житье, так сохраняют строгость перойских нравов, что латинский [32] аббат Каталинич превозносил мне нравственность перойцев. Один из них, Браич, ездил со мною на своих лошадях в город Пола, и ни за что ничего не хотел взять за это. Между ними правда нет и никаких мастеров; и то дело: сапожника им не надобно, они носят опуты, которые делают сами, а платье и мужское, и женское шьют их жены.

После обеда приезжали из Деньяно и Галиньяно католические священники; много любовались ризами, окладами Евангелия и церковною утварью; у нас, говорили они, во всей Истрии не найдешь такого великолепия ни в одной церкви. Отец Петр только и повторял: «Хвала Богу пресвятому и благодарение нашим единоверцам-русским: они вспомнили бедных своих братьев». Искренно или неискренно, но католические священники с полным уважением говорили о русской набожности, и один прибавил: «Такой народ не может быть забыт Богом». Какой бы ни был источник их внешнего уважения, а все-таки очень приятно было слышать от них невольное слово похвалы нашему народу.

5 сентября. Ровиньо, по-славянски Тревинье. Вот я теперь буквально сижу у моря и жду погоды. Не знаю, как поеду, куда поеду; куда представится случай, туда и пущуся, или в Триест, или прямо в Венецию.

Поздно вечером, 2 сентября, выехал я из Пероя; туда приехал ко мне из города Пола помощник градоначальника известить, что на другой день отправляется пароход прямо в Триест, и что на нем ехать удобнее; в 5 часов езды будем в Триесте. Я поблагодарил его за такую нежданную любезность, под которою едва ли не скрывалось еще искреннейшее желание скорее выпроводить меня от сильно полюбивших меня перойцев; во всяком случае я поблагодарил его и отправился. Действительно, пароход стоял на рейде, и в объявлении было напечатано, что билеты можно брать на самом пароходе. Кажется, чего яснее и проще? Утром я встал несколько поздновато, тороплюсь, бегу, беру рыбацкую лодку и отправляюсь на пароход.

— Билет ваш, — спрашивает меня капитан.

— В объявлении сказано, что билеты получаются на пароходе.

— Да, но теперь уже поздно. Наш пароход идет из Далмации, поэтому, по правилу восточных пароходов, все пассажиры [33] должны быть прописаны у карантинного надсмотрщика. Список теперь уже отослан к нему, и мы не можем вас взять.

Между тем лодка моя отъехала. Я говорю: ну, это не моя вина, а ваша; как вы хотите, а я не сойду с парохода, да и некуда, — не вплавь же мне пускаться! Мы стояли саженях в 200 от берега.

Капитан видит, что плохо. Между нами завязался спор; право было на моей стороне, и я никак не хотел и не мог оставить парохода; кроме того, я знал, что и дилижанс, который ходил всего раз в неделю из Пола в Триест, уехал.

Что-то потолковал капитан с машинистом, и говорит мне:

— Знаете ли, очень легко можно уладить, возьмите нашу шлюпку, доезжайте до берега и пропишите там пашпорт.

Я поверил его слову (и я хорош: поверил слову австрийца! Поделом и наказан), сел в шлюпку и едва успел отъехать сажень 50, как пароход поплыл на всех парах, я остался поневоле в Пола. Кое-как достал я, благодаря Карраре, верховую лошадь до первого городка, где дилижанс останавливается часа полтора, но там не застал его. Оттуда пустился я проселочною дорогою в Ровиньо, и вот уже здесь другой день, не знаю, как выбраться. Дорога почти вплоть до Ровиньо совершенный пустырь. Городишко, или местечко, Валле — самое плохое: несколько домиков, кое-как складенных, некоторые даже без окон. Обитатели — истрийские славяне. Вообще славяне во всей западной Истрии в сильной нищете, только что имеют кров, и то с горем пополам; в пище, правда, у них нет недостатка. В Деньяно, пока собирали сбрую и отыскивали экипаж, я говорил с женою почтового смотрителя Фиоравенти: имя, нам очень знакомое. Она мне рассказывала, что жители Деньяно все выходцы из разных мест, многие, однакож, считают лет по 400 постоянного жительства их предков в Деньяно. И то правда, что с кем ни заговорите из итальянцев, все чрезвычайно древнего рода. Об отечестве здесь нет и понятия, есть только любовь к месту рождения, и то, разумеется, слабая.

Престранно тоже слышать везде суждения о правительстве. Так уже мы созданы, что во всем мире часто слышишь жалобы, это [34] обычное дело, но в Австрии с ними не соединено ни любви, ни ненависти: о правительстве говорят, как о чем-то совершенно постороннем. Жалуются на налоги, говорят, что приходится платить по 17 со ста, не потому, чтоб это было положено законом (по закону, кажется, только по 10 со 100), но потому, что произведения оцениваются деньгами, а денег у обывателей нет; просят отсрочки у сборщиков, разумеется, за это платят: в итоге и приходится платить много. Само правительство для народа совершенно что-то стороннее. Когда начнут о нем говорить, то большею частию хвалят управление французов в начале нынешнего столетия; говорят, что больше было порядка. О народном самолюбии нет и помину; да и в чем нашло бы оно себе основу, когда все ему чуждое?

Ровиньо очень порядочный городок с 11,000 жителей; в нем много торговли и морская гавань. Народ очень беден, потому что мало земли у общины. Как только подъезжаешь к нему, колокольня сей час говорит о бывшем владычестве Венецианской республики. Хотя она и не очень давней постройки, но, как все колокольни в прежних венецианских владениях, выстроена наподобие campanile di S. Marco, прямая, квадратная башня с пирамидальным верхом и со святым покровителем города на вершине. Здесь покровительница города — святая Евфимия. Собор — здание незавидное и небогатое, однакож, благодаря прежним венецианцам, в ней множество мраморов и есть картины венецианской школы. Я их видел под вечер, и потому не могу ничего сказать определительного; кажется, что все произведения невысокой художественности. На главном алтаре три мраморные статуи: в средине св. Георгий, налево св. Марк, направо св. Рокко; св. Марк лучше всех, но все барокко, хотя две последние статуи очень отчетливой работы.

Горожане или чисто итальянского происхождения, или смесь итальянцев с славянами. Женщины красивые, белые и плотные. В жизни такая неподвижность, такая заглохлость, что трудно себе и представить что-либо подобное. Вчера сестра почтмейстера в Деньяно говорила, что Ровиньо ей кажется шумным городом: на улицах столько движения, что голова кружится.

— А в Триесте? — спросил я.

— Там я только раз и была, и то боялась выйти на [35] улицу.

А всего от Деньяна до Триеста с небольшим сто верст шоссейной дороги, до Ровиньо верст 25. Это уже не патриархальность, а просто неподвижность, которая видна во всех уголках Австрии и которая часто кажется едва только не полным омертвением.

В Ровиньо есть казино, где получается пять или шесть газет и журналов, между прочим Algemeine Zeitung и Reavieta Europa; моряки и чиновники тут и проводят все время.

Положение Ровиньо превосходно: весь город на узком скалистом мысе, так что собор стоит на довольно значительной высоте, на самом конце мыса. Самый город внизу на берегу моря. Против него остров св. Екатерины с развалинами старого монастыря. В виду города другой мыс, где находится каменоломни истрийского камня; теперь его много берут на постройку венецианской гавани. Говорят, будто бы отсюда же брали камни на постройку огромного здания, известного под именем Прокуратий, окружающего площадь св. Марка, и на другие венецианские здания. Вся эта каменоломня принадлежит частному владельцу.

Здесь, как и во всех истрийских городах, горожане очень жалуются на то, что богатые владетели вовсе не соединены с обществом и нисколько его не оживляют. Бедные не имеют средств; к тому же между собою не имеют ничего общего, кроме места жительства; поневоле и во внешней жизни ничто их не соединяет. К довершению всего, чиновники все австрийцы; они живут не подолгу, приезжают с полным презрением к туземцам, не успеют освоиться и уезжают. Такова незавидная участь всех городов Истрии.

Ну, слава Богу, хозяин пришел объявить мне, что есть возможность ехать прямо в Венецию в рыбацкой лодке, — прощай, страна безотрадная!

Через год или немного меньше, я еще раз посетил Истрию, проездом в Кроацию, на пароходе; был только в Пола и, хотя пароход стоял всего 24 часа, я успел побывать у моих родных — перойцев. [36]

В городке Пола нашел я одну утешительную новость: правительство назначило на 6 лет по 500 гульденов (300 р. сер.) на раскопки. Работа тут очень дорога: каждому рабочему платят 40 коп. сер. в день, женщине 15 коп. сер., за относку земли, за телегу с парою волов, 60 коп. сер. Копанье началось за 4 дня до моего приезда и между тем отрыли уже много следов древнего города. Между храмами нашли какую-то стену в земле; она обложена широкими истрийскими камнями, очень отчетливо и гладко обтесанными; поэтому можно думать, что она не была подземною, а между тем она подходит под фундамент одного из храмов. Между мелочами нашли один погреб, полный винохранильниц (амфор) с крышами, потом одну капитель очень уже упадшего вкуса. Она коринфского ордена четырехугольная и почти такая же в ширину, как и в вышину; листья идут в два яруса, а не в три, и работа листьев неотчетлива. Начали отрывать низ триумфальных ворот (porta aurea); прежде они видны были только до цоколя: от этого просвет был мал, и они казались очень тяжелыми. Директор разработок, Каррара, хлопочет, чтоб назначили 1000 гульденов на неопределенное время.

В Перое нас приняли (я ездил с покойным И. П. Галаховым) с распростертыми объятиями. Священнику православный Задрский епископ дал червленый пояс, — награда, соответствующая нашей скуфье. Он нарочно приезжал в перойскую церковь, а прежде об ней едва знали по слухам. Отец Петр, желая показать, как все жители помнят благодеяния, останавливал многих встречавшихся из них и, совершенно как учитель у школьника, спрашивал у каждого: «Кто украсил нашу церковь?». Тот отвечал: «Его высокородие, высокоблагородный господин русс, Платон Васильевич Голубков». «А кто доставил нам украшения?». Опять с теми же титлами произносили мое имя. Это сделалось двумя необходимыми сведениями каждого. Титулы, по несчастию, от немцев перешли ко всем австрийским славянам и заразили их едва ли не более, чем нас; и к нам они пришли из того же источника. Но лучшею памятью и отраднейшею новостию было то, что уже 12 мальчиков умели читать и писать по-славянски и четверо из них очень порядочно пели в церкви. Следовательно, славянский язык не подвергается уже тут неизбежной гибели, и православное богослужение [не] должно исчезнуть с смертию почтенного [37] старца отца Петра Марашевича. Тут я встретил и молодого священника из Каттаро, призванного теперь на помощь старому, с тем, чтоб после заменить его.

Я пробыл в Перое только несколько часов и с отрадным чувством оставил славянский берег Истрии.

Ф. Чижов