СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

ЧИЖОВ Ф. В.

ПУТЕШЕСТВИЕ ПО СЛАВЯНСКИМ ЗЕМЛЯМ

20 [июня]. Досадно, что я по-прежнему не заставляю себя писать непременно всякий день; и то правда, что от воды, от питья, от купанья немного остается времени. Языков (Языков Николай Михайлович (1803-1846) — поэт) и Попов (Попов Александр Николаевич (1820-1877) — историк-археограф, член ряда законодательных комиссий в 60-70-х годах XIX в.) просят записывать все, и правы. Как я теперь стал припоминать первые дни в Загребе, было бы много чего записать. Но то припомнится. Здесь запишу об устройстве купален. Оно пока еще в начале, и потому мало порядка. Зато окрестности превосходные. Третьего дни ходил я вверх по ручью — чем дальше, тем лучше. По дороге все мельницы довольно большие, но устройства самого простого. Потом является из-за холмов крест; я пошел в ту сторону; прихожу — прелестное место. Вместе 14 мельниц крошечных, с нашу крестьянскую баню каждая, с маленьким колесцом; они разбросаны по изгибам ручья, к иным проведены водопроводы, так что они не стоят по прямой линии, и это делает очень миленькую картину. Церковь католическая, небольшая; близ нее дом приходского [166] священника. Я думал было зайти к нему, но надобно было торопиться в купальни. Кругом все горы, на одном холме стоит довольно большой сельский дом барона Кульмера, здешнего великого домородца. Растительность удивительная — близ церкви растет превосходное ореховое дерево; листы у него больше четверти аршина, и, как подойдешь, — от них ароматический запах. Горы все совершенно покрыты молодым лесом, только в немногих местах распахано и засеяно житом, в других, тоже немного, — разведены виноградники. Народ, по-видимому, чрезвычайно тихий, покойный и, я думаю, довольно забитый. До сих пор мне еще ни разу не случалось, чтобы со мною заговорил простой мужик.

Да, вот я не записал одного весьма и весьма примечательного. Третьего дня подходят ко мне три молодых человека в священнических одеждах, они из семинарии. Начинают говорить со мной, и после четверти часа разговору, сказавши, что они из православной униатской семинарии, они уже соглашались со мной, что истинная славянская религия только одна наша, чисто православная. Что одна только она принадлежит исключительно славянам, не знает никакой чуждой власти. Впрочем, и у них книги все печатанные в России, в Москве или в Киеве. Вообще эта мысль о славянстве православия (Так в оригинале) здесь общераспространен. Одно мне не нравится, что решительно не видно религиозности, но, и то правду сказать, здесь нет зато и противорелигиозности. Духовенство сильно держится иллирийской партии. Может быть, сегодня придет Вержбанчич; мне надобно подробно расспросить его о том, чем Вена решила споры [справщины].

Вчера я читал драму Деметера Liubov i Duznost (drama u trih cineh).

Правда, что он сам называет свои драмы драматическими покушениями (dramaticki pokusenia) и в предисловии говорит об этом, и точно — то, что я читал, не больше, как покушение, даже искушение писать драму. Это чисто лирическое произведение, переданное в виде разговоров, ряд песен в драматическом виде. В самой сущности — везде лирика и нигде драмы. Каждое новое положение дает тему новой песни, вот и все. Молодо, молодо и молодо донельзя. Самый размер, нисколько не соответствующий драме, вот он: возьму в пример из I действия (cinu pervu) [явление] пети (prisor peti) (Явление пятое (хорв.)). [167]

Драматические положения не выходят ни вследствие развития характеров, ни служат для их обозначения, — они остаются чисто внешними явлениями и в драме только настраивают голос (Зачеркнуто: «гусли») на тот или другой напев. О языке я не могу судить, потому что сам его мало знаю... (Далее библиографическая заметка).

«Коло» очень недурная книга; в ней статьи весьма и весьма дельные. Жаль, что у издателей нет постоянных сношений с нашими, но это не их беда. В сентябре, может быть, им и пришлют. Я напишу к Попову. Писавши письмо, надобно будет упомянуть об этом погодном издании. Да еще поместить полнее объявления о [песнях] Вразова собрания. Надобно будет спросить у Враза, как будут распределены напевы, при каждой ли теме или все вместе при конце. Будут ли у него помещены все, что в Буковом собрании? Вообще надобно порасспросить о всех подробностях и все это написать в моем письме, приписав которому-нибудь дело журнала... (Так в оригинале. Далее записи о сочинениях Аппендини. Аппендини (Appendini) Франческо Мария (1768-1837) — дубровницкий педагог, филолог и историк. Занимался историей Далмации и иллирийскими наречиями).

[21 июня]. Был у меня Вержбанчич, у него много дела, потому что в городе сделалось смертоубийство: один маджар мясник убил из пистолета одного серба. Шрабац, мой сосед, говорит (Так в оригинале) на суде, что маджар прав, потому что серб начал стрелять первый, между тем как на следствии оказывается противное. Впрочем, теперь трудно разобрать, всякий защищает свою партию. Об иллиризме мне хотел донести одну книжку, писанную Шулеком, только изданную без имени. Да еще один лист, печатанный в Белграде. Вержбанчич говорит, что [168] было бы очень любопытно быть 1 июня в Варадине (Вараждин), потому что там будет поставление (installatio) (Возведение в чин) верховного жупана (supremus comes) (Высший чиновник); все будут в парадной одежде. Досадно, что я не увижу, а времени терять для этого не хочется. Кажется, здоровье мое поправляется. Между прочими заметками я сделал одну, что все, кто мне попадался здесь с русской физиономией, как-то огнистее, более открытого характера, и с виду живее. Но это решительно вне всякого духа народности, чисто простое наблюдение.

Продолжаю читать доктора Деметера. Первая его драма решительно ни на что не похожа: песни, песни и песни; всякое явление можно назвать отдельной песней. Вторая — [Carovna osveta] более драматическое произведение и начинает занимать, предметом. Характеры и в этой мало развиты, но, по крайней мере, сколько-нибудь живые люди, между тем как в первой — певуны, выходящие на сцену по заданной наперед программе. Во второй драме тоже видно, что он еще очень мало знаком с требованием сцены; монологи часто ужасные, двое говорят, а третий не знает, что ему делать. Потом он нигде не [мог] совладать с драматическими положениями лиц; например, Драгина рассказывает Зоре, как она попалась булгарам, как будто ее всегдашняя спутница могла этого не знать. Это нужно было бы рассказать другому. Потом точно так же Владимир рассказывает Станко, как он был невинной причиной смерти сына королевы Босанской. Все это еще молодость на драматическом поприще, но есть талант и это после исправится.

22 [июня]. Время мое идет так однообразно, что нечего записывать. Не забыть бы одного: здесь во всей околице главы на колокольнях католических совершенно [такие], как у нас, несмотря на то, что церкви новейшей постройки. Например, здесь в St. Xavier (Святой Ксаверий) иезуитская церковь, думаю, XVII или XVIII в. Может быть, это не из Булгарии ли перешло и к нам, и сюда? Надобно будет присмотреться.

Сегодни были у меня молодые студенты из греческой семинарии, т.е. униатского исповедания; они решительно убеждены, что с развитием славянства во всем славянском мире будет православие; это очень и очень хорошо. Еще у многих пробивается мысль, что и язык будет общий, и даже раз Суровый мне сказал, что будет время, когда все будут говорить языком [169] русским. Кстати, не забыть бы, что Раковец (Раковец Драгутин (1813-1854) — хорватский писатель, публицист, издатель. Один из идеологов иллиризма) просил прислать ему книг по сельскому хозяйству и тоже тех, что пишут для народа. Это важно, чтоб слова их были близки к нашим...

23 июня. Zabavy nedelni, prostonarodni, poucowani w silozpytu. Od D-ra Kodyena (Kodyen — неустановленное лицо). Часть первая — о танце. В два месяца одна тетрадь. В Вене можно покупать у Вилиза и Бенедикта.

Гай впервые писал о новом правописании в небольшой брошюрке, написанной на двух языках: Kratka osnova Horvatsko-Slovenskoga Pravopisania, poleg mudrolubneh, narodneh i prigospodarneh temelov i zrakov od L. a. G. — Kurzer Entwurf einer Kroatiseh-Slawischen Orthographie nach philosophischen, nazionalen und oekonomischen Grundsaetzen. von L. v. G. Non quia difficilia sunt, non audemus; sed quia non audemus, difficilia sunt. Sanctus Augustinus. Vu Budimu. 1830. in 8. 26 стр.

Весь вечер у меня сидели два хорвата, они обещали мне дать письма в Славонию. После мой серб разговорился о Сербии; говорил очень много и, несмотря на то, что он прост, как дошло дело до своей родины, говорил превосходно. Он мне советовал идти к Вучичу и Петроневичу (Петроневич Аврам (1791-1852) — политический и государственный деятель Сербии; с 1842 по 1852 г. — министр иностранных дел) без всяких представлений, что я и исполню. Говорит, что путешествие по Сербии чрезвычайно как дешево, что всего лучше идти в Белград с австрийскими ассигнациями, а там уже разменять, что в трактирах ужасно грязно и множество всякого рода насекомых, но что надобно брать письма и приставать в частные дома. Я поступлю по его советам. Судя по всему, кажется, что в две-три недели можно осмотреть Сербию очень порядочно и даже заглянуть в Булгарию. В Новом Саде можно купить описание боя на Косовом поле. Завтра я еще поговорю с ним и запишу все поподробнее...

Мы много говорили с Вержбанчичем; его сильно поражает безнравственность народа, а о других классах людей и говорить нечего. Он говорит, что слышал от одного священника, как ему на исповеди признавались в скотоложстве, в отравлениях. Это ничего; но безнравственность других сословий — вот что ужасно. Там неразвитое и, следовательно, порок только в грубом виде; здесь этого нельзя сказать. Половина живут с чужими женами, ни за что считают растлить невинность. Взятки ужасные. Одним словом, нет на них ни малейшей надежды. Еще одно, — что никто не имеет религии; это тоже скверное и сквернейшее [170] дело. И тут опять греческая, т. е. православная, — единственное прибежище. Странно, что нашу религию везде зовут православной; об этом надо упомянуть, писавши мое путешествие.

Не забыть, между прочим, в Белграде Луку Лазаревича (Лазаревич Лука (1774-1852) — священник, участник сербского восстания 1804-1813 гг., сторонник Карагеоргиевичей; с 1842 г. — член Государственного совета), старика почтенного, который был священником, а после воевал и теперь в службе. Вот еще Вержбанчич говорил, что высшая надежда Иллирии на Сербию, — там сохраняется нравственность в своей целомудренности. Выходит, и точно правда, что под турками славяне менее терпят, чем под австрийцами. Сегодня решительно уже пришло определение из Вены: правительство держит сторону маджаров; я так и ждал, так оно и естественно. Дело вот в чем, что туропольцы живут подле Загреба и могут приходить все на скупщину, между тем как другим, отдаленным, нет того удобства. Чтобы уравнять их, требовали, дабы туропольцы имели представителей; так было и положили (?) (Так в оригинале); теперь определено, что туропольцы могут приходить все. Тоже я, правду, предполагал, что между маджарами есть такие, которые особенно боятся немецкого влияния. Они правы, и говорить нечего.

26 июня. Вчера я оставил ванны, хотя еще и не совсем здоров, но надеюсь, что скоро все пройдет. Приятно то, что все сожалели о моем отъезде; сегодня я еще раз пошел туда, все были мне рады; это доставляет удовольствие.

Я ходил с Вержбанчичем, старался узнать от него о состоянии крестьян и об отношении их к другим сословиям. Это ужасно. Крестьянин имеет только право существования, он свободен избирать себе помещика, но и та свобода такова, что только имеет имя свободы. Выбор помещика назначается между Юрьевым днем и св. Георгия. Все платит крестьянин и [граждане]. За дорогу, которую он сам работает, он же еще и платит за солдатство, он платит даже за свое существование личную подать, за дом, за волов, за все, что имеет. Мы шли потом самой бедной частью города: службы, бедные хижины, такие, что едва можно проходить... (Многоточие в оригинале) и вот наше образование: мы всё у них отняли, отняли наслаждения, доставляемые образованностью, и их же за это пренебрегаем и угнетаем. Неужели долго миру стоять на таких основах? Наши православные терпят здесь еще больше; кроме всех тягостей, они несут еще одну — содержать духовенство. Таким образом, на их плечах [171] и католические священники и наши; первые, потому им производится жалованье из общественных сумм, собираемых с тех же крестьян, вторые — непосредственно. Мне бы очень хотелось знать подробности платы крестьянина и граждан. Я просил Вержбанчича ответить мне на вопросы, какие я ему дал.

Вот что всего неприятнее, — не знаешь, когда и как поедешь. Отсюда или надобно нарочно брать себе лошадей, или искать случая. Брать для себя лошадей я не могу, потому что это дорого, а искавши случая, совершенно весь зависишь от других. Есть, например, случай ехать в воскресенье, а сегодня еще четверг; за что придется прождать целых два дня с половиной, между тем как время сильно меня гонит. Не знаю, как и решиться, а, видно, придется подчиниться обстоятельствам. Еще и то досадует, что знаешь — пишешь, пишешь, а, может, ничто не будет напечатано; это также немаловажно. И все это в стране независимой, в стране истинно славянской!

Странно, что здесь большая часть глав на колокольнях совершенно, как у нас: или круглой луковицей, или осьмиугольной; даже крыши, точно так же как у нас башни в старых монастырях, — деревянной черепицей; если бы можно было только так сказать, то есть дощечками, чешуисто. Точно так покрыты старые башни в Богоявленском монастыре в Костроме. Надобно будет присмотреться, едучи дальше на юг, не из Булгарии ли то перешло к нам, но, во всяком случае, такое единство весьма замечательно. Эти главы не только на церковных колокольнях, а и на башенных пристройках, при домах, особенно при старых домах. Они встречаются и на новых церквах, как, например, у St. Xavier, где устроены купальни; но это понятно: новые строители, вероятно, все больше домашние, держались старого, привычного, не давая себе в том отчета. В Западной Европе я всего два раза видал такие главы: в Ульме, в Баварии, и еще в Швейцарии, не помню, как зовут,— кажется, Бриг, между Женевским озером и Симплоном. В Ульме весьма близки к нашим, но не совершенно так, как здесь, а в Швейцарии решительно иного вида; там более похожи на заостренные шары, так даже, что, взглянув на них, в первую минуту я подумал, что и наши произошли не таким же ли образом?

28 [июня]. Вчера утром был я у Гая. Он ласков по обычаю, и только. При мне пришел к нему далматин, брат Каталинича (Каталинич Ян (1779—1847) — далматинский писатель, автор истории Далмации); с ним он тоже чрезвычайно как ласков. Начали говорить о том, что маджары гнетут иллирийцев, много толковали; наконец, Гай [172] говорит: да они сами глупы; если бы они соединились и стали истинными братьями славян, тогда они были [бы] сильнейшим народом. Тогда бы (Зачеркнуто: «к ним») им отдалась Сербия, Босния, Герцеговина и Булгария, потому что их привлекала бы свобода маджарская. Это уже очень и очень не всеславянская идея. Не забуду я еще одного, — когда он сказал о Фрейганге (Фрейганг Андрей Васильевич (1809-1880) — вице-адмирал, публицист, славянофил): «Да что нам, что он немец; он и немец, да хлопочет о нас, а русские нет». Все это сильно тяжело ложится мне на сердце.

Отравляется в Вену всего 42 книги и брошюры.

Вот тут считай и рассчитывай; черт знает, теряешь все терпение. Нашел случай ехать, теперь он говорит, что, может быть, еще завтра не поедет, да еще думает ехать на Вараждин. Вообще здесь никто не имеет понятия о цене времени, за него не платят, его не покупают, никто о нем не позаботится. Господи, как это меня бесит! Ничего не знаешь, когда ехать, когда приедешь.

Послал к Языкову письмо о русских художниках, пока все еще не кончено. Был в театре, австрийском театре. Черт знает, на что похож. Вот вам и народность. Толкуют о народности, а куда ни обернись, все австрийское находишь. Австрийцы приберут вас к рукам так, что вы не выкарабкаетесь. Много говорили мы с док[тором] Деметером. Нет, на это поколение нет никакой надежды; будет ли, нет ли что-нибудь от следующего, а это сильно понемечено. Сколько языков: общественный — немецкий, торговый — тоже, церковный и судебный — латинский, литературный — полународный, полуусловный и, наконец, крестьянский — народный.

29 [июня]. Наконец, кажется, решено, что я еду утром, в 4 часа, если еще раз этот господин не изменит. Так отсюда трудно ехать в Славонию, что и Боже упаси. Время здесь ни в грош не ставится.

Познакомился с Шулеком; на деле выходит, что все он работает для Гая. Библиографический словарь весь им самим составлен; Гай даже и не хотел этого, а только хотел иметь каталог своей библиотеки. Всё это не худо иметь, как материал для писем моих, — нельзя, чтоб почтенные имена оставались неизвестными и чтобы на место их известностью пользовались другие, и пользовались бы неправо. Пусть Гай покупает труд, но имя за эго отнимать — это чересчур неправо.

30 [июня]. Беловар. Наконец, я оставил сегодня утром Загреб, оставил его под самыми неприятными впечатлениями. [173] Вчера вечером получил я два письма в одном пакете — одно другого неприятнее. Одно от Голубкова (См. прим. 5), просто ругательное — все за Версавию Серебрякова (Серебряков Василий Алексеевич (1810-1886) — художник. Писал на исторические сюжеты. По-видимому, Голубков давал ему деньги в кредит для поездки в Италию). Я тотчас же написал Ал[ександру] Анд[реевичу] Иванову (Иванов Александр Андреевич (1806-1858) — художник), отослал письмо в подлиннике. Голубков требует обратно денег; это не так легко. Ну, как бог даст, так и будет. Другое от Языкова: «Москвитянин» («Москвитянин» (1841-1856) — литературно-художественный журнал; издавался реакционным историком М. П. Погодиным) пошел порядочно; Погодин (Погодин Михаил Петрович (1800-1875) — историк России, профессор Московского университета, идеолог официальной народности и великодержавного панславизма, редактор журнала «Москвитянин») это увидел и взял назад. Теперь Языков приглашает меня затеять новый журнал. Это не так легко. Славяне, везде славяне. У нас то же, что в Загребе. Все говорят о народности и ничего не делают; кто делает, тот заботится о том, чтоб набить карман. Но таковы судьбы Божии. А все это сильно грустно на меня подействовало. Пускаемся в путь; сегодня так холодно, как осенью, и глубокой осенью. Ветер, холод, и все грозит дождем. Дорога от Загреба превосходная, т.е. сама по себе дорога потому только хороша, что лето, не шоссе, и поэтому, вероятно, осенью грязь. Окрестности удивительны. Везде приволье жизни, поля, луга, леса, все зелено, все так разнообразно. Особенно украшают все леса, содержимые в порядке и чрезвычайно разнообразные. Больше всего дуба, но есть клен, липы и ивы с длинными, падающими, как слезы, ветвями. Сначала положение немного гористо или, скорее, холмисто, потом все совершенно пойдет плоское. Земля больше глинистая, но, кажется, плодородная. Если б было лучше время и лучше расположение духа, можно было бы с наслаждением ехать по таким местам. Но сегодня небо петербургское, если еще не хуже; того и смотри, голоснег пойдет, — это 30 июня. Италия, Италия, только тогда поймешь тебе цену, как тебя оставишь, — где твое солнце? Где твое небо? От Пола я более его не видывал. Третьего дня утром не было облаков; я вскочил с постели — точно: голубое небо, но густое, непрозрачное и безжизненное. Какая-то оловянность примешана к голубому цвету, а там! Народ здесь тоже далеко, далеко не имеет той внешней поэзии. Переехавши за полдорогу, — мы ехали в Границу, — тут все лучше обделано и дороги исправнее. Мосты каменные, между тем как там все живые, с которыми [174] того и смотри, что свою жизнь потеряешь. Впрочем, нельзя сказать, чтобы чересчур дурны, — и то правда: все через небольшие ручейки. По всей дороге видишь, что едешь через славянские земли; совершенно наши хижины, наше приволье жизни. Граница немного походит на военные поселения, только нет той правильности и потому не совсем так единообразно. Все наполнено солдатами. Но что ужасно: все это до того понемечено, что, встречаясь между собой, все говорят по-немецки; в трактирах решительно один немецкий язык. Сегодня в трактире, где мы обедали, т.е. где я ел молоко, говорила одна служанка по-итальянски, но таким триестинским наречием, наречием венецианским без венецианского напева, так грубо, что мне не пришло охоты заговорить с нею. Туда пришли два жида с товарами; они говорили по-немецки, итальянски и даже по-французски. Между товарами у них были гравированные образа святых; это кстати. Во всю дорогу я почти ни слова не промолвил с моим товарищем, — не знаю, чья вина, но мне нет охоты говорить, а ему, видно, тоже. Я все думал, и все больше мысль обращалась к славянству. Да, как ни говори, а идея всеславянства — пока решительно частная идея, нисколько не заметная в действительной жизни. И то правда, что, может быть, я меряю на большой аршин, именно на меру идеи. Нас приняли в Загребе ласково, за нами ухаживали, чего же более? Что же, как не славянство, сближало нас между собой? Другая мысль — сила Австрии. Хорошо, что я поехал по этим краям, они мне много открыли. Граница вся теперь решительно австрийская, не по политическому разделению, а по духу. Все и говорит и думает по-австрийски. Что им до славянства и до движения умов? В этом отношении хвала и честь Гаю. Все, как ни говори, а он больше всех двинул здесь народность движением языка. Теперь, по крайней мере, об этом толкуют, а говорят, что лет за десять, за двенадцать и помину не было. Все стыдились говорить по-славянски. Здесь, в Беловаре, я пошел к православному священнику; он болен. Может быть — что нет, зачем себя обманывать? Не это, а просто его личность и общее понемечение. Когда мой товарищ сказал, что я русский, он начал говорить обычное приветствие: мне драго, что я имею срећу (Счастье (серб.)) видеть вас. Потом разговор пошел вяло; я расспрашивал, стараясь нарочно наводить на религию, но очень мало было отголоска. Все, что узнал, — что здесь в околице, именно в двух [полках], которых штабы в Беловаре, от 20 до 30 тысяч православных и до 100 тысяч католиков. О [175] России он почти не спросил, и вообще нисколько ему не было занимательно знать о славянстве. Это не то, что я нашел в Далмации! После он начал толковать с моим спутником о покупке лошадей, и это длилось более получаса. Всё, что я мог из этого видеть, — что он дешево заплатил за хорошую парочку еще трехгодовалых неезженных жеребчиков 180 гульденов, что здесь хорошая пара и 1000 гульденов стоит. Это по-сельски дорого; далеко дороже нашего малороссийского; может быть, лошади лучше, — тогда же это роскошь, у нас не знакомая. Живет священник просто. Говорит так, что мне чрезвычайно легко понимать. Вообще я разговариваю и понимаю без труда. Но видно, что ему трудно не употреблять немецких слов, а путник мой, тоже истинный славянин из Веровитицы (Вировитица) — селения в Срему не может сказать десяти слов без примеси: постоянно говорит: «Das hei?t». Это славянство с червленой...(Не разобрано одно слово) и с иллирийским гербом. Здесь все — военщина, именно военщина: мундиры и скука. Это не та воинственность, которая так пленяет в Далмации, особенно в Албании и Черногории. Народ все рослый, черноволосый и сухой. Они совершенно особого типа. Что-то есть итальянского, но более костисто и нет привлекательности. Нос больше прямой, довольно приятный, цвет лица смуглый, кости довольно резко обозначены и вообще все части лица обозначены явственно. С первого взгляда даже я не сказал бы, что граничары — славяне. Есть что-то общее с далматинцами, но у тех менее явственны все черты и потому больше славянского. Особенно близ Каттаро, там гораздо больше полноты и неопределенности. Здесь эта обозначенность придает какую-то жесткость лицу, так что от этих людей, не знаю сам почему, не ждешь ни увлечения, ни сердца, а видна доброта в лицах. Священник с бородой седой, но довольно коротко подстриженной и подбритой под нижней губой. Усы очень подстрижены. Если бы не знать, что он священник, можно было его бороду принять за collier greque. Это пустяки, а тотчас показывает, что нет той простоты, что в Далмации у нашего духовенства или в Перое. Я в первый раз здесь услышал слово — прекрасно; в Загребе все — добро или лепо.

Как грустно мне видеть, что все это далеко, и сильно далеко, от того, что я предполагал, а предполагал не только а priori, но судя по Далмации. Вот тебе и раз — скоро начинают разрушаться понятия о близком славянском оживлении. [176] Зато другое тут есть утешительно: как я ни смотрю, невольно прихожу к одному заключению, что славянский период жизни разовьется у нас и нами двинется. Здесь все понемечено, не только в языке, но в жизни и в настроении духа, если только есть дух и душа в австрийской жизни. Нет, я почти уверен, что в Сербии, Боснии, даже и в Герцеговине далеко лучше. Кроме того, у всех венгерских славян венгерская конституция влила яд, которого сами славяне вряд ли уничтожат. Аристократия ужасная. Шутка, что племич не может быть посажен в тюрьму даже за убийство и, пока производится суд, он свободен! Между тем все другие сословия не имеют никаких прав. К этому — растление нравов до последней степени.

Сенатор Шрабац так открыто живет с девкой из-за живой жены, как нельзя открытее, и говорят, что так живут большая половина. Недеятельность ужаснейшая, — все пьют и погрязли в политических спорах с маджарами, а немцы в мутной воде рыбу ловят. Религии нет даже между духовенством. Что-то скажет мне духовенство православное? Теперь я припоминаю, как Гай говорил нашему Фрейгангу, что он старается ввести индифферентизм, чтоб потом сблизить обе религии. Дурак Фрейганг мог этому поверить.

Окончу все маленьким замечанием об особенности устройства колоколен. Здесь по большей части над ними главы, не совсем, как у нас, но одного начала. Надобно будет проследить за ними, это для меня новость. Церкви маленькие, и обыкновенно колокольня над входом в церковь большею частью четвероугольная (На полях около этого абзаца рисунок церковного купола). Не забыть бы еще записать, что третьего дни профессор статистики говорил мне о плате мужиков. Они за sessio — владение (каких 10 000 в [квадр. …] — платят 104 дни работы, считая одного работника с дыму, а пару волов за два дни. Потом десятину от всего на церковь; девятину господину, кроме рабочих дней. Два гульдена поголовной платы, потом разных других неопределенных, смотря по раскладке, но приходится на дом, т.е. на тягло наше, от 12 до 20 гульденов. Племичи не платят ничего.

Еще в другом роде замечание: стихи иллирийские в размере основаны на длинных и коротких слогах, несмотря на ударения. Они бывают или 8-слоговые (Зачеркнуто: «стопные»), или 10-, или 12-слоговые. В осьмистопных — цезура за 4-м слогом, в 10 — то же, а в 12 — за [177] шестым. Доктор Деметер перевел теперь «Дон Карлоса», первое действие. Говорит, что ничего будто бы не пишет.

1 июля. Веровицы. Ночую здесь, писать не могу, потому что завтра в 3 часа вставать. Ехал все с Куманичем (Куманич — возница Чижова); ехали ужасно тихо. Славяне, решительные славяне, — время нипочем. От Беловара до Веровицы 6 миль, а мы ехали целый день. Старик кучер по четверти часа встает и гадает. Тормозит на всяком пригорке. Дорога чудо — раздолье жизни: леса, липы, дубы претолстые, буковые дерева. В деревнях все фруктовые сады. Хижины в деревнях бедны. Говорят решительно все по-немецки. Как мы обедали у приятеля моего спутника, то говорили наполовину по-славянски и по-немецки. О народности не имеют и понятия. Но гостеприимны, это еще славяне; ничего не взяли за обед. Здесь у Куманича отец и сестра, тоже больше говорят по-немецки и еще со слугами по-маджарски. Говорить на трех языках считают образованностью. Здесь две банды музыкантов и театр. Село около 5 тыс. жителей. Большой дом принадлежит князю Лиону Шебургскому (Шебургский Лион — неустановленное лицо). Много бы хотелось написать о влиянии австрийцев — оно здесь ужаснее, чем в Загребе. Да, здесь поймешь загребское движение и поблагодаришь, душевно поблагодаришь Гая. Как вы этому народу воскресите их народность, как не языком? Исторические воспоминания совершенно забыты, о них нет и помину. Славянство никто не понимает, да и как понимать? С именем славянина сопряжено, с одной стороны, утеснение турецкое, с другой — маджарское. Австрия чрез Вену доставляет все житейские выгоды и не утесняет потому, что не имеет непосредственного сношения. Все утеснения идут от венгерцев. Зато здесь любят австрийцев как нельзя больше, т.е. сами здешние жители поавстриились, и никто не оказывает против них ни малейшего негодования. Право, в настоящую минуту иго венгерское спасает от ужаснейшего ига австрийского. Не знаю, как пойдет далее, а здесь lasciata ogni speranza vos che entrate (Оставь надежду всяк сюда входящий (Данте)). В Bepoвице наибольшая часть католического исповедания, православных всего семейств двадцать; они содержат одного монаха. Видно многое православное — крестьяне, как садятся за стол и постятся, но только в пятницу. Сестра Кушевича (Кушевич — неустановленное лицо) читает Жорж Занд в немецком переводе. Молодой Кушевич препорядочно говорит обо всем, хотя, разумеется, ничего не видно [178] дальше внешних сведений. Да, да, Вена так все захватила, что не знаю, как и когда от нее вырвутся. От Беловара сюда стоит 4 гульдена обоим, отсюда до Осека (В других случаях: «Осиек») (Ессека) — мне одному 8 гульденов.

2 июля. Вальпово. Первое — Куманич надул меня преисправно, но я был им принят, и это заставило меня снести терпеливо: к тому же старого не воротишь. Он взял с меня до Веровицы 7 гульденов, да я заплатил до Осека восемь. Признаюсь, это и не в моем положении так сильно неприятно. Все это меня беспокоит, но не знаю я, силой ли воли, которой у меня вовсе нет, или просто беспечностью заставил себя теперь не думать более ни об этом, ни о том, что ждет меня в России. Вчера все это до того меня возмущало, что я совершенно терялся. Приезжаю — денег ни гроша. Голубкову нужно уплатить тысячу рублей серебром, ехать в Москву и в Петербург нечем, а особенно — к матушке. Ну, никто как Бог. Думаю написать письмо о моем путешествии, потом очерки истории искусства. Последнее — в Малороссии. Еще взгляд на положение наших южных братьев-славян. Все то, может быть, что-нибудь да принесет. Далее, как я выберусь в Италию? То кажется, что нетрудно, то – решительно невозможно.

Сегодня встал в 3 часа утра, расчелся с моим славянским жидом и пустился в путь на тележке, совершенно как у нас, только у нас большей частью бока сплошные дощатые, а здесь решетчатые. Сидеть довольно покойно, потому что сена целый воз. Если бы не неприятное расположение духа и определительнее цель, тогда дорога могла бы истинно восхищать. Такое раздолье, что чудо: леса, луга, поля, всего в изобилии. Растительность чрезвычайная. Села полны садов, только хижины небогатые. Села довольно велики, дома — наши малороссийские мазанки, и к тому же курные. Народ одет бедно. Церкви католические богатые, а наши — бедные. Утром остановились мы в Риленском Мославине; я пошел было к священнику, но он еще спал. Обедали мы в Шокоцком Мославине; я тоже вздумал идти к католическому попу, чтобы покалякать. Прихожу, встречаю его, спрашиваю, где священник, он говорит: «Я священник» — и говорит довольно грубо. Я отвечаю, что я путник, путешествую издалека. Он говорит: «Ну путуешь, так и путуй». Я: «Мне хотелось поговорить с вами». Он: «Ну, говори». Я: «Скажите, в какие дни ходят пароходы из Осека?» Он: «Я почем знаю, я не из Осека». Весь разговор происходил в кухне, где он [179] крошил грибы со своей довольно красивой служанкой. Делать, нечего, я возвратился в трактир; там тоже все были несловоохотны со мной. Может быть, это зависит от меня: я как-то не умею, начать говорить и чересчур смирен. После обеда хозяин немного поразговорился и сказал мне, что напрасно я вчера не поехал, с почтой, — можно ехать за гульден серебром. Все это благодаря Куманичу. После, дорогой, я разговорился с моим кучером. Он шокац, т.е. католик. Он мне рассказывал, что они совершенно братски живут с влахами, т.е. православными, и говорит: «К чему это различие, не лучше ли бы всем жить заодно? А то вот едем мы двое, я ем скоромное, а он — нет, нельзя. Также и у нас, — он ест мясо в субботу, а мне нельзя. Да скажите, — говорит он, — кто это сделал различие?» Я говорю: «Папа». — «О, вражий сын, к чему же?» — Я говорю: «А видишь ли, вы платите епископу, а влахи своему не платят; вот к чему он и сделал, чтобы брать с кметов». Он ругал папу. «У нас,— говорит, — как где нет церкви влахиной, то из Шокоца в церковь они ходят, а где нашей нет, то мы к ним ходим. Тоже как, кто сильно болен, то все равно он исповедуется (Так в оригинале), у него может». — Я говорю: «Что, если бы царь велел всем быть одного верозакона?» — «И хорошо бы, — говорит, — было...». Плата за женитьбу, т.е. за венчанье, 1 гульден серебра; когда различных исповеданий — два. За похороны младенца — 5 грошей шейн; не больше как с одним колоколом — 4 гульдена шейна, а как с большим звоном — 3 гульдена серебром; если же с самым большим звоном, так семь и восемь. При венчании еще оглашатель получает 5 грошей. За крестины 15 грошей. За исповедь ничего. Плата их за 1/4 сессии 7 гульденов, да потом епископу вместо 1/10, да еще за вармеджинскую (Комитатскую) работу, да за каждого пеня 20 крейцеров серебром, за [корову] 25; всего приходится тому, кто имеет 1/4 владений, до 30 гульденов серебром.

Когда я был в трактире, это совершенно наши малороссийские мужики. Каждый придет с салом или чесноком. Сало едят охотно, тоже чеснок, только вместо водки пьют вино виноградное. В разговоре они мне тоже сказали, что маджары хороши для маджаров, тоже и хорваты для хорватов. О религии решительно не имеют никакого понятия, только знают, что платить и что треба исповедоваться, да и то, говорят, иные по 5 годов и больше не исповедуются. Дети при смешанных браках бывают тоже смешанной религии: мужчины — религии отца, девочки — [180] матерей. Все это сильно глупо. Мне кажется, что если бы наши священники начали действовать умно, легко было бы обратить всех к православию.

Дорога так грязна, что иногда лошади вязнут; это теперь, летом. Что же бывает зимой? Мне извозчик говорит, что иногда по 14 верст в день ездят, и легко поверить. Дорога широка, по местам идет лесом, совершенно как всюду. Деревья все больше дуб, бук и берест; в селах — все фруктовые; особенно (Не разобрано. Пропущено одно слово) теперь ягоды зреют. Тоже много ореховых, т.е. грецких орехов. Поля по местам затоплены дождевой водой — это все показывает [беспечность] (По-видимому, у автора должно было быть «беспечность», а написано «печность»). Местах в двух мы ехали по берегу Дравы, она здесь чрезвычайно узка и несудоходна. Дома помещиков все на один лад: длинные флигеля одноярусные. В Вальпове богатый дом барона Бродау (Бродау, барон — неустановленное лицо); должно быть, маджар. Как подъезжаешь к нему, то видно развалины древней башни и стены; и те, и другие составляют часть нового дома и очень живописны. Я спросил у кучера, что это такое, он говорит: еще турские, как с ними когда воевали. «С другой стороны, — прибавил он, — дом хорош, а этого, я уже не знаю, зачем давно не сломают». С нами встречалось множество маджаров, у них пресмешные шляпы с преогромными полями; также и у славян поля большие, но у тех поля загнуты кверху кругом, так что делают пребольшой желоб кругом тульи. Здесь у дома превосходный сад, не очень велик, но хорошо разбит, и что особенно ему придает прелесть — пребогатейшая растительность. Акации, тополи разных родов, каштаны, потом какие-то другие деревья, которых здесь много, но не растут сами по себе, а их надобно разводить, цветы, как у каштана; потом акации — mimosa sensitiva, плакучие ивы. По саду вьется ручеек и множество цветников. Дальше идет род парка, только мало тени, но зато там большие сенокосы. Вообще, видно, богатое житье. По саду позволяется всем гулять. Я выхожу: идет множество мужиков, все босиком; и вздохнулось, вот тебе и прелесть сада — дорогонька.

3 июля. Осек (Эссек). Хоть и грустно, а все хорошо, что я узнаю собственными глазами и смотрю на самом деле на то, что такое всеславянство в настоящую минуту. Пока это — чисто одна идея, решительно лирическое создание, предсказанье будущего, ничего больше. Не говоря уже о народе, никто не [181] разделяет ее, т.е. она совершенно чужда всем, совершенно. Может быть, встретятся исключения, но что же это в сравнении со всем народонаселением. Да, здесь понятна важность деятельности Гая и его собратий. Что нам до того, он ли сам трудится, он ли сам пишет и собирает для своих ведомостей; дело в том, что он двинул, дал движение, — это всего важнее.

Сегодня я прихожу к нашему православному ([рисчанскому] влашскому) священнику, говорю, что я из России, что я путешествую, что зашел узнать об их житье-бытье, — никакого отголоска. «Мне драго» (Мне приятно (серб.)) — вот и все. Никакого любопытства о России; даже он не знал, что и говорить. После, когда я коснулся до его семейного быта, спросил его, что есть ли у него жена, дети, тут он поразговорился. Сказал, что жена умерла, что три сына у него, один подадвокат, другой торговец, а третий солдат. Спросил меня, не хочу ли я видеть церкви, и указал мне издали дом дьякона; там, говорит, спросите ключ, вам дадут. Тем и кончился наш разговор. Дьякона я не нашел и не видал церкви; снаружи она недурна. Здесь 2000 наших, всего же тысяч десять. Город, можно сказать, состоит из трех частей, или, пожалуй, из трех отдельных городов: один — верхний, другой — крепость, третий — дальний город. Крепость в середине и отстоит от того и другого на четверть часа ходьбы. Два города совершенно нашего устройства — все мелкие домишки; во всем верхнем городе вряд ли есть домов шесть больших и один огромный, довольно порядочной новой архитектуры — это [вармеджинский] дом (Центр управления вармеджии — области или района). Да здесь нет и надобности строить большие дома, нет и возможности. Здесь, как и у нас, живут все больше владетели земель, — малы ли, велики ли, а всякий почти имеет свой домишко, всякий и строит, что ему надобно. Ни мы, ни здешние славяне не имеют, собственно говоря, среднего сословия; особенно мало у нас людей безземельных: рукодельцы и чиновники. Первые тоже часто в маленьких городах имеют свои дома, вторых не так много, чтобы для них существовал город и от их жителей принимал бы свой характер. Еще ни у нас, ни, тем более, уже здесь граждане не составляют особенно исключительно городского сословия или, так бы сказать, городского тела; поэтому они и не соединяются в одно целое. У нас дума городская есть только присутственное место, место суда и расправы, а не представитель гражданского сословия. Наконец, важнее всего то, что у нас, истых, не онемеченных и не объевропеенных славян, [182] города — большие села; поэтому они не нуждаются ни в стенах, ни в крепостях: жить привольно — расселяйся куда хочешь. Сходство с нашими городами поражает чрезвычайно — площади огромные, обыкновенно грязные; здесь, например, на площади огромный вармеджинский дом, а все прочее — или хижины, часто обращенные окнами в сад, а на площадь выходят задней стеной, или длинные заборы. На площади теперь, летом, непросушимая грязь; что же бывает осенью? Крепость совершенно другого устройства: там нет места жить разгульно, там нет средоточия жизни, поэтому там все похоже на европейский, особенно на богемский город. Тоже нельзя без двух-трех площадей; на них на [иной] — столб с крестом наверху и с изваяниями святых, на другой — святой Непомук Иоанн (Иоанн Непомук (1300-1393) — чешский католический святой), богемский святой, любимый во всех католических славянских странах, исключая, впрочем, Далмацию, т.е. вернее, во всем здешнем околотке. Дальний Варош — то же, что и Черный: большое село. Как я ни смотрю, а почти везде главы на церквах одинакие, т.е. одного типа, весьма похожи на наши—то четырехугольные, то осьмиугольные, то круглые. Совершенно так же строят их и на новых зданиях. Куполов нет нигде; всего я видел один плоский купол в небольшой деревенской церкви, и видно, что архитектор видел римский пантеон и с него взял общий план, придав к нему две четырехугольные башенки (На полях рисунок церковного купола).

Странно, что я нашел здесь француза-парикмахера. Он из Нанса родом, потом жил в Кёльне, оттуда переехал в Вену. Везде, говорит, трудно жить и потому перешел сюда. Здесь ему помогает то, что барон Бродау и другие платят погодно. Если не врет — говорит, что Бродау платит 300 гульденов шейна в год за свою семью. Я еду завтра утром рано, потому что взять на почте стоит 4 гульдена, а здесь, может быть, за два поеду, к тому же солнце мне до того сожгло лицо, что больно притронуться. За обедом я слышал, что у нас на Руси новость: позволяют ездить только на 3 года за границу, потом нужно приезжать и непременно пробыть 3 месяца в России. Как-то и что-то будет со мною? Нечего думать: что будет, то будет, а будет, что Бог даст...

Еще не забыть бы: здесь всего более кукурузы. Леса чудесные. Хорошее дерево стоит гульденов десять и больше.

4 июля. Осек. Сегодня я остался здесь, потому что завтра идет пароход, следовательно, я теряю всего один день, а может [183] и того не будет, если застану пароход в Вуковаре. Только хорошо то, что никто не знает, когда пароход отходит: говорят один раз так, а другой — иначе. Надобно вставать в 3 1/2, чтобы не опоздать. Сегодня ничего не делал, только написал письмо к Рипсиме (Рипсиме, венецианка, знакомая Чижова), да проплакал целое утро. Еще писал к Порошину (Порошин Виктор Степанович (1811-1868) — профессор политической экономии Петербургского университета).

5 июля. А все Осек. Ну, признаюсь, приехавши сюда из Европы, не так-то ладно. Все меня уверили, что сегодня утром идет пароход в Вуковар; я встал в 3 1/2 часа, иду с дворником, прегрубым существом, прихожу весь в поту, не тут-то было. Идет, да в Пест (Буда-Пешт), т.е. вверх, а не вниз. Делать было нечего, остался здесь, только переменил трактир. Теперь живу в крепости. Спрашиваю здесь, когда из Вуковара идет в Земли[н]... (Земун); вчера сказали — всякий день, исключая понедельника, сегодня хозяин говорит: всякий день, исключая воскресенья. Кого слушать? Но лучше никого и сегодня вечером ехать в Вуковар на лошадях, плачу 3 гульдена серебром; если бы я это сделал вчера утром, сегодня был бы уже в Новом Саде (Нови-Сад). Толковал я с парикмахером; он говорит, что Вуковар маленький городишко, но что там сильная роскошь и зимой балы бывают на славу. Он туда ездит убирать волосы. От Вуковара до Нового Сада ездить небезопасно, — недавно трех повесили разбойников. Но только небезопасно ночью, а днем нет опасности. Еще он говорит, что в Вуковаре маленький трактиришко, что я вряд ли найду комнату, где бы можно было спать. Во всяком случае, я еду сегодня, а то, пожалуй, завтра пропустишь пароход.

Сегодня я покупал вишни, подле бранились бабы и не в сильном азарте, но что за ужасные брани... Это ужас, у нас и сказать ужасно. Странно, как это сделалось, что сюда перешли такие ругательства, Именно все в вере и в священном для человека. Зависит ли это от различия религий? Перешло ли от итальянцев? А может быть, было между маджарами; однако ж то же и в Далмации.

Когда я услышал о разбойниках между Вуковаром и Новым Садом, у меня сердце забилось от удовольствия. Правду сказать, я люблю, когда в народе, при грубом его состоянии, грубы и пороки, юначество, разбои; все это, по моему мнению, [184] не растление нравов и не безнравственность. Там все православные, молодцы, они [кутят] (Так в оригинале). До сих пор мне еще не удалось подметить различия между православными и католиками,— только и видно его в духовенстве. Первые скромнее, у них не видно того франтовства, что у католиков, зато вряд ли и не грубее. Впрочем, по двум, трем примерам судить нельзя. Вержбанчич говорил же мне, что они ближе к народу, что между ними больше нравственности. Посмотрю еще в Вуковаре, как-то там меня примет священник, а до сих пор не было удачи. В Загребе сильно неудачен; в Беловаре и не думают о близости по религии, а здесь добрый человек, но тоже [онемечен]... (На л. 149 перечень расходов).

5 июля. Ну и страна здесь. Сегодня кучер, или даже содержатель почтовых лошадей, сделал со мной уговор, чтобы ехать в 4 часа, и потом я прихожу, нет его и никого другого. Пошел я к парикмахеру, и с ним сыскали другого и уговорились ехать с утра в 3 часа; пароход идет послезавтра из Вуковара. Это я узнал от купца, который при конторе пароходства. Надобно сделать совет в письмах, чтобы всегда справляться в конторе и больше никому не верить. Тоже не спросил о цене комнаты, взяли с меня почти 1 1/2 цванцигера; по-здешнему — дорого.

6 июля. Всё Осек. Ну, признаюсь: как случится — так встретится; невольно вспомнишь европейскую общественность и все ее устройство. Хорошо еще, что сегодня нейдет пароход из Вуковара, иначе бы и ступай как хочешь. Вчера говорил несколько раз: пожалуйста, не позже 3 часов утра, пожалуйста, пожалуйста. Стефанович, содержатель лошадей, дал наивернейшее слово, — что же? Проходит три — нет. Я, раз знавши, что в три еду, не могу спать; жду, жду, наконец, в четыре встаю, иду, — нет, еще через час, потому что сейчас только пришли лошади. Покричал, покричал, а все на том и осталось. Он, по его мнению, прав, — лошади должны были прийти ночью, а они не пришли. Он так посмотрел, когда я сказал, что мне не случалось никогда встречать такой нетвердости слова в продолжение 4 лет, что явно высказал невозможность этого: «Так вам не трефилось (по-нашему — не трафилось), все некогда не сречи?» (Так в оригинале).

В случае нужды не забыть бы Бранда, инспектора при соли, горницах и почтах. Воображаю, как этот господин здесь наживается; в такой мутной воде легко наловить рыбы... (Далее следует рассуждение Чижова об искусстве). [185]

Вечер. Вуковар. Насилу-на великую я выбрался из этого поганого Осека, и как досадно, что не приехал сюда ранее; еще досаднее, что не пошел утром во францисканский монастырь к Аджичу. Слава Богу, наконец-то я между славянами. Утром я ходил в нашу церковь, но уже было поздно — обедня кончилась, и священник пошел на село. Пришел домой, сперва выкупавшись в Дунае, то есть в купальнях, устроенных на Дунае, хотел отдохнуть, да и проспал часов до трех. Потом почитал песни сербские, так день и прошел. Вечером пошел к Аджичу; он меня принял с чрезвычайным радушием, расспрашивал о России, тужил, что далеко, что поэтому нельзя туда идти. Говорил о Срезневском и Прейсе. Видно, что он душой славянин. Завтракали; он меня пригласил к ужину их и только несколько раз выговаривал, зачем я не остановился прямо у них. За ужином говорили все по-славянски или по-латыни, но ни слова по-немецки. После мы пошли походить; он сильно сожалел, что поздно, что поэтому он не может меня отвести к одному фискалу — Костичу. Это, говорит, истинный родолюб, он греческого исповедания, но мы с ним живем, как братья. Видно было, что наибольшая часть принимала участие в моем приходе. Некоторые, особенно один словак, попивал и исправно. Сам настоятель Аджич тоже, и говорит: песнь сербская, говорит, что Марко Кралевич (Марко Кралевич — герой сербского народного эпоса, царевич-богатырь, сражавшийся против турок) «турков бie, турков бie, а сам вино пie». Здесь же преимущественно говорят по-славянски и многие выставки написаны нашими кирилловскими буквами. Тут видишь уже много знакомого. Женщины тоже все говорят по-славянски, то есть по-иллирийски. Разговор женщин очень приятен для уха. Да, недалеко от Осека, а разница великая, там только и слышишь, что немецкий язык или маджарский...

Городок Вуковар небольшой, почти одна улица; он стоит на впадине реки Вуки в Дунай. Строений больших нет. Есть две церкви — католическая и одна наша, рисчанская (Православная). В первый раз случилось мне сегодня спросить одну женщину по-немецки, и получил в ответ, что она не знает никакого языка, кроме рисчанского. Народу было сегодня много по случаю воскресенья, одеты все бедно. Мужчины в жилетах с рядом мелких пуговиц и в портках таких широких, что они кажутся юбкой, — просто, прямо и ровно идут от брюха до ног. Народ, как кажется, очень добрый и людный, обходительный, между тем как маджары с виду кажутся дикими. Они носят [186] длинные волосы, заплетаемые в косы или пущенные длинными локонами. Шляпы также широкие, с широкими полями, только поля эти так загнуты кверху, что приходятся наравне с тульей и делают около нее широкий желоб. Комаров бездна. Колокольни все идут на тот же лад, то есть с нашими главами.

7 [июля]. Новый Сад. Ну, сегодня была для меня ночка — глаз не сомкнул. Комаров видимо-невидимо, жара такая, что я раскрыл окно и спал без одеяла и без рубашки. Утром выехали из Вуковара, и довольно, и даже больше чем довольно, беспорядочно. На берегу нет никакой конторы: вынесли столик на улицу или на берег да два стула, вот тебе и контора. Тут дали нам билеты, а между тем все вещи лежат на бревнах, никто за ними не смотрит. Пароход хорош и довольно велик. Путешественники — почти все туземцы. С нами ехал священник из Карловца, старик почтенный, немудрый, но видно, что простой и религиозный. Я спрашивал его, как у них народ. Он, говорит, крепко держится религии и сильно крепко исполняет посты. В словах его видна была осторожность, но вместе с тем видно, что они не очень любят католицизм, потому что он с радостью сказал мне о том, что у нас теперь нет уже более униатов. Здесь приметно лица начинают подходить к сербским и уже далеко больше слышно славянского языка. Священник все говорил по-славянски. Берега Дуная единообразны и скучны. Правый берег высок и большей частью обрывист; на нем всего нам попалось три или четыре местечка. С реки Вуковар очень хорош именно тем, что он весь окунулся в сады, совершенно как Новгород-Северск, и такие же маленькие домишки. Наверху францисканский монастырь. Потом мы проезжали подле небольшого городка, над которым стоят развалины древнего замка, это... забыл, древний славянский город. Видели Илок, тоже весь в садах. После Каменица — маленькое местечко с барским домом и при нем превосходный садик. Левый берег плоский и не определен ничем, вовсе не видно берега. В самой воде стоят ивы, и из-за них видна вода, она идет далеко. Я думаю, что в разливы вода покрывает на несколько верст. Часто встречаются острова и поместья, есть красивые куски; вся краса состоит в свежей зелени берега. Не доезжая до Петервардена (Петроварадин) довольно задолго, начинается Фрушка Гора; она с этой стороны очень отлога, не знаю, как с противоположной; возвышается постепенно, вся покрыта зеленью и виноградниками; вид на нее очень хорош. Где пристают к Илоку, тоже нет никакого порядка. Это место довольно далеко от города, что же? — [187] тут нет ни шатра, ни хижины; кто ожидает, должен ждать под открытым небом, кто выходит — тоже не прогневайся. В Новом Саде то же, только здесь, по крайней мере, есть распоряжение, чтоб ничто не пропало. Когда подъедешь, на пароход придет множество солдат без формы, так работающих солдат; они берут всю поклажу и несут на берег. Там отгорожено большое место и какой-то господин кричит, чтобы всякий осмотрелся, все ли вещи; если чего недостает, пусть ему скажут. Когда все возьмут свои вещи, тогда пускают из загородки и те же солдаты несут поклажу; но и за ними надобно смотреть, потому что у них нет значков; если что пропадет, вы не знаете, кому вы дали, или, по крайней мере, трудно отыскать, особенно между солдатами, потому что у них у всех одно лицо. Вчера, когда ехал я в Вуковар, мой кучер превосходно назвал пароход «огневая ладiя», или «огнистая ладiя». Народ, я думаю, никогда не употребляет сложных слов, но определения его всегда живописны и поэтичны. Как глупы дворники большей частью, это из рук вон. Сегодня такой был дурак, что Боже упаси. В Осеке и в другом трактире тоже...

Вечер. Да, да, видно по всему, что я в стране православной. Немецкого языка далеко, далеко меньше, говорят почти все по-славянски. После обеда я пошел к книгопродавцу Стояновичу; у него множество книг нашей печати, хотя, правду сказать, далеко больше немецких и маджарских. Но не его же вина, что еще слаба славянская литература. Я у него купил все, что о последней сербской революции, — так, маленькие брошюрки. Он жалуется, что трудно получить наши церковные книги, потому что дороги: Четьи-Минеи, например, стоят 40 талеров прусских. Я ему дал адрес Языкова и советовал адресоваться к нему и попросить совета, у кого лучше покупать. Книгопродавец принял меня радушно. Иду я — вывески, большею частию, или, по крайней мере, многие, написаны нашими буквами; в этом здесь даже нас перещеголяли, потому что и у нас большей частью французские да немецкие. Золотых дел мастер здесь «из злата-серебра делатель». Был я после здесь у здешнего профессора (Иованович Петар (1800-1855) — редактор журнала «Бачка вила», директор Новисадской гимназии), редактора «Бачка вила» («Бачка вила» («Backa vila») — литературно-научный сборник (1841-1844); выходил в Нови-Саде под редакцией Петара Иовановича); долго сидел у него. Много толковали, и он подарил мне две книжки своей «Вилы», первой у него нет, а последняя еще не вышла. В ней есть довольно занимательные статьи. У него же я видел [188] Вука Стефановича (Караджич Вук Стефанович (1787-1864) — выдающийся сербский филолог, этнограф, реформатор сербского литературного языка) книгу «Князь Милош Обренович»; ее надобно будет купить в Будиму (Буда-Пешт). О Сербии писал Милютинович (Милютинович — Милутинович Сима Сарайлия (1791-1847) — сербский поэт и историк). Всех этих расходов не считаешь, а избегать невозможно, потому что придется писать о Сербии. Здесь еще надобно будет купить две вещи: Раича (Раич Иован (1726-1801) — сербский историк, писатель, богослов) «Историю» и еще «Основы церковного права православной церкви». Профессор Иванович вместе и директор всех православных школ во всей Славонии. Он только жалуется на одно, что теперь заставляют везде учиться по-маджарски. Многие до того помаджарились, что в наших церквах молятся по молитвенникам, напечатанным маджарскими буквами и их правописанием. Школы все содержатся самим обществом, без всякого пособия правительства, между тем как католическим оно помогает. Точно так же и церкви строятся, поновляются и поддерживаются без всякого участия правительства. Здесь наших пять церквей, католических только две; также и народонаселение православное превышает. Наших до 12 тысяч, а тех уже и не знаю. Кроме двух главных религий, здесь есть еще лютеране, кальвинисты, армяне и одна жидовская школа. Читальницы совсем нет никакой. Говорит мне Иванович, что он предлагал хорватам взять наши буквы, да они боятся, да и не могут — им не позволит их духовенство католическое. Вообще, он говорит, католическое духовенство все им глаза колет, что они сближаются с русскими, что русские на них имеют сильное влияние. Книгопродавец Стоянович сильно желал узнать о наших проповедниках. Я ему, кроме Платона (Платон (Левшин Петр Григорьевич) (1737-1812) — митрополит Московский, церковный проповедник и писатель), советовал выписать Филарета (Филарет (Василий Дроздов) (1782-1867) — митрополит Московский, профессор богословия, духовный писатель и проповедник) и Иннокентия (Иннокентий (Иван Алексеевич Борисов) (1800-1857) — богослов, церковный проповедник; с 1848 г. — архиепископ Херсонский и Таврический. Автор ряда сочинений по богословию). У проф. Ивановича есть портрет митрополита Петербургского Антония (Антоний (Григорий Антонович Рафальский) (1789-1848) — митрополит Новгородский и Петербургский с 1843 по 1848 г.). Вообще здесь уже сильно с нами роднятся и любят Россию. Церкви постройки католической, римским крестом, а везде есть следы глав, только в большей части [189] сильное барокко, так что едва-едва узнаешь главу в основе его. Множество прикрас — и начало главы, и потом род башенки. Да и, кроме того, множество разных изменений. До сих пор самый чистый очерк я видел в Загребе. Я думаю завтра утром ехать на коло в Карловцы, а оттуда послезавтра в Землин. В Фрушку Гору — назад из Землина и дойду до Нового Сада, а отсюда пароходом в Вуковар. Обещал для «Бачкой вилы» написать о различии между иконописью нашей и итальянской. Да не забыть бы для Раковца о русских художниках.

Я здесь картину оставил у Стояновича, чтобы с ней не таскаться.