РОВИНСКИЙ П.

БИТВА У КАМЕНИЦЫ,

БЛИЗ НИША (В МАЕ 1809 ГОДА).

(Эпизод из истории сербских войн за освобождение). 1

Наконец наши отношения к остальному славянству из платонических становятся реальными; наши мечты переходят в действительность: «на яву уж видят внуки то, что снилось лишь отцам». Не только «с Москвой золотоглавой Вышеград заговорил», но русские пушки гремели по всему Балкану, и потрясающее эхо их грома не бесследно раздавалось от Черного моря до Адриатического и от берегов Савы и Дуная до Эгейского моря и Архипелага; русскою кровью залиты, русскими трупами усеяны поля, недавно еще обработываемые руками наших братьев славян для того, чтобы плодами этой работы содержать гаремы турок, предающихся неге и бездействию.

Без сомнения здесь еще не конец; работы предстоит много; много, может быть, прольется еще крови, надолго затянется окончательное решение начатого дела; России и остальному славянству предстоит еще перед целым светом доказать свою силу в войне или в дипломатических переговорах, а также в уменьи пользоваться обстоятельствами и извлекать выгоды из каждого благоприятного момента. Каково бы ни было окончательное решение Европы относительно положения Балканского полуострова, но временная свобода, какою в настоящее время пользуются болгары, временное обладание их территориею, предоставленною им Сан-стефанским трактатом, не должны остаться без последствий, если они съумели там организовать управление, которое далеко превосходило бы прежнее управление турок.

Во всяком случае прежнее господство турок в Европе немыслимо, как ни хлопочат об них различные туркофилы и руссофобы; турецкий режим возможен только в Азии, а не в Европе, и турецкому правительству остается или окончательно отречься от своих азиатских воззрений, нравов и обычаев, или убраться вон из Европы; что из двух возможнее — покажет время и, по всем вероятиям, очень невдолге.

Не забегая однако вперед, мы остановимся покуда на тех отношениях между нами, русскими, и славянами Балканского полуострова, которые в последние два года, если не окончательно установились, то довольно резко обозначились.

Участвуя в сербско-турецкой войне добровольцами, санитарными отрядами и денежными вспоможениями и освобождая болгар совершенно на свой счет и страх, мы имели случай познакомиться с теми и другими на деле не в качестве каких-нибудь туристов. Как нам не узнать друг друга, когда мы вместе жили и действовали, деля без расчета и всяких задних мыслей все, принося в жертву сам их себя и полагая души свои за друзей своих!..

Сколько людей теперь рассыпалось по лицу Русской земли, которые могут сказать: «Да, мы видали виды; мы знаем теперь, что такое сербы и болгары; знаем наших братьев славян лучше чем славянофилы или все взятые вместе Гильфердинги, Поповы и др.».

И действительно, все эти люди, побывавшие в Сербии и Болгарии, имели случай собрать [54] массу фактов и наблюдений, которые дают богатый материал для характеристики населения этих стран; они наблюдали народ не как путешественники или посторонние наблюдатели, а как непосредственные участники и деятели в его жизни, притом в момент, решающий его судьбу, и потому затрогивающий до самой глубины все его слои. В такие решительные моменты, в моменты каких-нибудь катастроф или народных переворотов, во всей резкости высказывается народный характер со всеми его хорошими и дурными сторонами. Не должно забывать, что вы тут наблюдаете народ в крайне возбужденном состоянии, и потому можете видеть только, чего вы можете ожидать от него в минуты каких-нибудь крайних действий, и совершенно не знать, что он может представить из себя в состоянии мира и спокойствия, как мирный гражданин и скромный деятель в обыденной жизни; а эти качества нередко стоят совершенно в обратном отношении: хороший воин бывает плохой гражданин, и наоборот; пропагандиста идей вряд ли способен к практической деятельности; революционер по профессии не может остановиться ни на каком постоянном общественном строе и вечно будет стремиться к переворотам, покуда не потеряет сил и возможности.

Вот почему масса наблюдений, вынесенных нашими соотечественниками из Сербии и Болгарии во время последних войн (1876 и 1877 гг.), непременно должна быть одностороння: ими решается только вопрос о военных способностях болгар и сербов.

А между тем мы слышим решительные приговоры как о сербах, так и о болгарах, в смысле весьма неблагоприятном для них. Как год тому назад говорили о сербах, что они трусы и узкие эгоисты, народ крайне неразвитый, неспособный в пользу великой идеи освобождения своей братьи от турецкого гнета поступиться своею привязанностью к домашнему очагу, — так теперь отзываются и о болгарах. Если и есть отзывы противоположные, то они составляют немногие исключения. Вы встретите русских офицеров с высшим образованием, составивших себе имя в литературе и науке, которые болгар ставят несравненно ниже не только турок, но и диких племен Туркестана. И приговоры эти решительные: «Я видел, я знаю» — и возражение невозможно.

Конечно, непосредственное наблюдение факта не есть еще знание, какое признает наука; в наблюдениях может быть очень много субъективного, а наблюдения русских военных людей, даже специальных ученых путешественников, постоянно отличаются односторонностью, что уже и было замечено в нашей литературе; тем более односторонности в сужденьях их должно быть в данном случае. Но и невоенные русские корреспонденты в этом случае отзываются также как и военные: все они жалуются на крайнюю неблагодарность болгар по отношению к русским, на их трусость, алчность, безучастие к делу своего собственного освобождения, — что указывает на их весьма низкий уровень нравственности и гражданственности.

И мы должны были бы им поверить, если б не имели совершенно противоположных отзывов иностранных корреспондентов и путешественников, как Макэнзи, Барклэй, Каниц, Вамбери.

Дело в том, что как все наши военные люди, так и не военные корреспонденты смотрят на дело с точки зрения данной минуты; они смотрят на болгарина или на серба только по отношению к себе, по отношению к России, забывая, что и тот, и другой живет прежде всего сам для себя и на Россию смотрит только как на силу, которая может ему помочь, а, пожалуй, может накликать и беду пуще прежнего. Это так естественно: тут сказывается не личный только эгоизм, но чувство самосохранения целой народности, которая и без того настрадалась за то, что тайно дружить России.

Таким образом все факты приобретают особенную окраску и особенную оценку не на основании научной критики, а на основании их [55] значения в данном случае. Имея в виду постоянную, более тесную связь с народом, мы не можем и не должны останавливаться на субъективных толкованиях их, рискуя наверное составить совершенно ложное представление; мы должны объяснить их, осветив со всех сторон и подвергнув строгой и в то же время беспристрастной критике. Посоветуемся также с историей, которую недаром называют зеркалом народов, и только тогда усвоим себе тот или другой взгляд на народ, отбросив все впечатления минуты и субъективного раздражения.

С этою целью мы приводим здесь один эпизод из истории сербов, который в главных чертах напоминает последнюю сербско-турецкую войну, так несчастно окончившуюся поражением сербов под Дьюнишем.

Сопоставив рядом с недавним, не поддающимся беспристрастной оценке, давно прошедшее, сделавшееся достоянием истории, мы уясним многое, чему под впечатлением минуты даем слишком произвольное объяснение.

Восстание сербов, начавшееся в 1804 г. и длившееся более трех лет, по началу вполне удалось: в 1807 г. в целой Сербии (в Белградском пашалыке) не осталось ни одного турка, и сербы были сами себе господами под правлением верховного вождя своего Георгия Петровича Черного и других поглаварей; вопрос был в том только, как бы добиться признания всего этого Портой, обеспечить добытое и затем определить, в какой государственной форме конституироваться. Приняв на себя то и другое, Россия вела переговоры с Портой в Яссах и в тоже время выработывала проэкт политического устройства Сербии.

Но переговоры эти вскоре были прерваны. Заручившись союзом с Англией и обеспечив при помощи ее свои берега, Порта решилась восстановить свою власть как в Молдавии и Валахии, так и над сербами.

Тогда русский политический агент Родофиникин стал приглашать сербов начать военные действия против турок, обещая им, что русские войска немедленно перейдут Дунай, и один отряд через Виддин направится в Сербию.

Сербов приглашать было нечего, потому что они сами не доверяли обещаниям Турции и готовились предупредить их нашествие. Но приглашение это придало им больше уверенности. Они ударили на турок со всех сторон, разделившись главным образом по двум направлениям: Карагеоргий пошел в Старую Сербию и Герцеговину, а Хайдук-Велько с другими воеводами по Моравской долине в Болгарию. Двинувшись от Ужиц к юго-западу, Карагеоргий без всякого затруднения выбил турок из всех городков и местечек, отогнал их к Македонии, а сам осадил крепость Сеницу, которая составляет важный операционный пункт против Ужицкого окружья.

В то же время Хайдук-Велько быстрым натиском выбил турок из Моравской долины и осадил Ниш, от которого однако удалился, чтоб защитить от турок Гургусовац (ныне Княжевац); здесь же, близ селения Каменицы, сербы расположились в 11 лагерях под главным предводительством Милоя и Петра Добринца.

Войска или, просто, народу здесь было 11—12,000 из пограничных нахий: Алексинацкой, Рожанской, Ресавской и половина Ягодинской; число это преувеличивали за 20,000, но это было ложно.

Турецкие всадники, челов. по 50-60, подъезжали к сербским станам и говорили: «Идите за Мораву и владейте тем, что вам султан дал; мы вас, валаа, не тронем, не трогайте же и вы нас». — Сербы с гордостью отвечали, что они не остановятся, покуда не дойдут до самого Царьграда и при этом ругали «душу и веру турецкую и Магомета», и проч.

Между тем они упустили из виду занять высоты позади Ниша, которые доминировали над сербской позицией и на которых расположились турки, пришедшие на выручку Ниша. Кроме того сербы ослаблены были удалением Петра Добринца на помощь Вельку.

К этому присоединилась еще измена одного [56] турка, который крестился и принимал даже участие в действиях сербов с тем именно, чтобы вызнать их истинное положение и передать потом своим.

Таким образом туркам хорошо было известно, как велики или, вернее, как ничтожны были силы сербов, что происходило в сербском лагере и как он был расположен.

Первое нападение они сделали на шанец Чагару, которым командовал князь Стефан Синдьелич. Сербы однако отбили их. Затем, в среду на Троицкой неделе, правильным строем выступила турецкая конница: впереди ехали всадники на белых конях, за ними, по порядку, на серых, рыжих, гнедых и наконец на карих; перед конницей везли два конных орудия. Совершив молитву, турки сделали выстрел и пошли на приступ.

Из сербского шанца раздался залп орудий — и все затихло; а турки быстро, стремительно ворвались в шанец, который не был огражден ни частоколом, ни завалами, вследствие недостатка леса по близости. Турки секли сербов саблями; но сербы держались юнацки: резались ножами и били турок прикладами ружей с утра до вечера — и все почти пали на месте.

В других шанцах сербы, видя участь Чагары, пришли в такое смятение, что уже не думали о сопротивлении, а в беспорядке предались бегству. Воевода Милое не дал помощи Стефану, вывел свое войско из шанца и с другими воеводами ушел спасаться в Делиград. Погибло здесь 3 или 4,000 сербов, и только каких-нибудь 400 уцелело; но и из тех только часть спаслась, а другая часть попала в плен.

Весь сербский обоз, все припасы, 7 больших пушек, даже мелкое оружие и одежда — все было захвачено турками, и вся эта добыча на 300 телегах отвезена была в Ниш.

Сербы побросали тут все: не только оружие, но и одежду и оставались едва в одних рубашках, чтоб легче было бежать. Бегство было самое беспорядочное: большинство, незнакомое с местностью, бежало прямо по дороге, где турецкая конница, обскакав их, становилась впереди и на встречу секла бегущих саблями, а больше колола пиками; бегущих через горы преследовала турецкая пехота. Человек 60, успевших убежать от турок, умерли на месте, задохнувшись и от истощения сил. Бойня эта продолжалась подряд 4 часа.

В первом шанце погибли почти все; пробились и ушли только три или четыре раненых. Между ними Милош из Чичевца, Алексинацкого окружья, получил 7 ран; Дача из Дреновца, тоже Алексинацкого окружья, получил 12 ран; один из Ресавы был так ранен, что, когда вышел из шанца, опираясь на свой ятаган, у него задняя часть головы откинулась назад — и только Стева-Кара из Ловча сложил и связал ее и довел его еще живого в Делиград. Пленным в Нише не сделали однако ничего.

Весть о поражении сербов у Каменицы достигла Карагеоргие в то время, когда он так успешно осаждал Сеницу.

Он бросил Сеницу и поспешил на помощь своим; но было уже поздно. Сербы упали духом и кинулись за Саву и Дунай в Австрию; в отчаянии обращались они к русскому агенту Родофиникину с упреками: «Где же русы? что они делают? зачем они нас обманули»?.. Родофиникин счел за лучшее тайком удалиться из Сербии, переехав ночью на австрийский берег в Панчево и взяв с собою белградского епископа Леонтия, против которого было также возбуждено народное негодование, и кое-кого из сербов.

Начались перекоры и обвинения и внутренний разлад. Про Милана говорили, что он получил от турок арбуз, наполненный червонцами, и вследствие того бросил шанец, не дав помощи другим. Народ собирался побить его каменьями; особенно возмущались женщины, из которых одни увидели своих воротившихся чуть живых от ран, другие устремились на поле битвы отъискивать своих, хотя бы мертвых.

Рассказывали, что несчастие произошло [57] вследствие несогласия между Стефаном Синдьеличем и Петром Добринцем. Ни тот, ни другой не хотели дать друг другу помощи, и тот и другой один хотел завладеть Нишем. Стефан непечатным словом ответил Петру, когда он сказал, что его будет Ниш. Тогда Петр ответил: «Бог с тобой, брат! когда добудешь, пусть будет твой»! Говорят, что этот шанец был всем снабжен, и сербы сначала имели большой успех и нанесли большой вред туркам; но, не получив поддержки, после должны были уступить. Несомненно только то, что уход Хайдук-Велька и Петра Добринца имел тут большое значение. Про последнего Ефрем Ненадович рассказывал, будто он перед смертью исповедал свой грех: «Братья, говорил он, я до тех пор не могу избавиться от своей муки (он имел какую-то скверную болезнь), покуда не открою вам скрываемую до сих пор мою вину: я изменил на Каменице, поссорившись с Милоем Трновцем, я уговорил Велька уйдти в Гургусовац, а потом и сам ушел, туркам же сказал, чтоб они ударили. Но простите!..», и когда его простили, он помер.

Как бы то ни было, а туркам теперь открыть был путь вплоть до Белграда, потому что Моравская долина была брошена совершенно беззащитною.

Переход русских через Дунай и вступление в Болгарию остановил этот натиск турок и еще раз спас сербов: они снова подняли голову, снова бились с турками и побивали их, пока снова не были оставлены русскими в 1812 г., и в 1813-м турки снова овладели Белградом и восстановили свою власть над сербами, ознаменовав свою победу казнями и опустошением. Не то ли же самое было и в прошлом году? Самонадеянность и упущение из виду важных в военном отношении позиций, указывающее на малое знакомство с местностью; оплошность и наконец внутренний разлад, в котором также слышатся обвинения в измене и затем беспорядочное отступление, всеобщая паника и спасение только путем дипломатического вмешательства других держав. Слышалось также обвинение России, что она заставила сербов воевать, которые и решились, рассчитывая на военную помощь России, а Россия между тем обманула их и изменила.

Что же это за метаморфозы? Сербы, герои в битвах на Мишаре, на Салаше, под Сеницей, — являются трусами, беспорядочной толпой на Каменице. Тут существенной перемены в народном характере произойдти не могло, как напр. между сербами начала восьмисотых годов и сербами нынешними. Мы скажем еще больше: никакой существенной перемены в такой короткий период, обнимающий собой немного более полустолетия, и не могло произойдти: народные массы не могут так изменяться; даже верхние слои его, меняя свой внешний вид, живя совершенно под другими политическими, социальными и экономическими условиями, ведя совершенно иной против прежнего образ жизни, в сущности остаются тем же, что и были. Мы не будем говорить о таких необыкновенно крепких, стойких народах, как евреи, но даже если возьмем самых, так сказать, бесхарактерных между ними, и те сохраняют свой народный тип и характер так прочно, что ряд столетий и культурных влияний не в состоянии произвести в нем какие-либо коренные изменения. В пример возьмем западных славян, которые до сих пор резко отличаются от своих самых близких сожителей немцев — не наружностью, а тем именно, в чем выражается их нравственная физиономия, их характер, способом действия, направлением всей их умственной и нравственной деятельности. Только чисто физиологическое смешение одной народности с другой и в продолжительный период времени в состоянии произвести радикальное изменение народного типа и пожалуй даже создать совершенно новый тип; но и тут мы не знаем примера, чтоб не пробивались черты отдельных типов, пришедших в смешение.

Поэтому нам странно слышать, когда говорят, что сербы теперь совсем не те, какими [58] были при Карагеоргии. Надобно заметить, я больше удивлялся тому, как в самом цивилизованном сербе, прошедшем разные школы у себя дома и за границей, крепко коренится тип старого сербина, каким он был более чем за сто лет назад.

Чувство мести родовой и личной, доходящее до исступления, до жертвы всем самым дорогим и священным для человека, жертвы честью, близкими людьми, целым народом своим и отечеством — красною нитью идет через всю сербскую историю. Вук-Бранкович изменивший на Коссовом поле, погубивший своего дорогого тестя царя Лазаря и Сербское царство, проклятый народом, то там, то сям по временам воскресает в среде сербского народа в различных видах.

Народное, предание причиной гибели сербов на Коссовом поле признает с одной стороны Вука-Бранковича, который в решительную минуту увел свое войско с поля сражения; с другой Милоша Обилича, который, чтоб очистить себя от подозрения в измене, пошел в турецкий стан и убил султана Мурата, чем только ожесточил турок и возбудил в них фанатическую решимость и энергию. Это обвинение высказывается устами Лазаря. Приведенный пред умирающего Мурата и узнав, что его убил Милош, находившийся тут же, он обратился к последнему с следующими словами: «Благословенно дело твое и ты от меня; а за такое пролитие крови ныне ты дашь ответ Богу».

История отвергает летописное сказание хода Коссовской битвы и вычеркивает из истории личность и поступок Милоша; но тогда сама собою устраняется и личность Вука-Бранковича 2. Не подлежит, однако, никакому сомнению и совершенно согласно с общим ходом сербской истории, что главною причиною слабости сербов перед турками была их разрозненность, которая временно сдерживалась только сильною деспотичною рукою Стефана Душана, а по смерти его созданное им, но не вошедшее в сознание народа единство тотчас рушится, и рушится вследствие личных несогласий и личных узких интересов разных владетелей. Белградом овладевает Венгрия, Твартко Боснийский овладевает Герцеговиной и областью Ужицкой. Слабый Урош V уступает в борьбе даже с наместниками, и наконец его убивает его же воевода Вукашин и сам делается царем. Споры об троне бесконечные. Царь Лазарь должен был привести в покорность многих воевод. Личный интерес, личная злоба и месть в этом периоде сербской истории представляют главный стимул тогдашней политической жизни. Бранковичей тогда было много; народная память олицетворила их в одном только Вуке. Народное предание ищет его везде и конечно находить, потому что это один из типов. Существует такой рассказ из первой сербской войны за освобождение. Приведен был в сербский лагерь пленный турок 125 лет, взятый на Дрине; выпивши водки, он рассказал сербам, как велики турецкие силы и между прочим заключил так: «Вы не устоите, потому что у вас народился Вук-Бранкович; Сулейман-паша знает и царь знает, а вы после узнаете»; а кто, так и не сказал. Да не к чему было и называть, потому что не один подкапывался под Карагеоргия, а многие; а между собою воеводы кажется и двое не были на столько искренни, чтоб могли в критическую минуту рассчитывать друг на друга.

Такими сербы были давно; такими они к сожалению остаются и теперь.

Мы невольно припоминаем при этом топчидерскую катастрофу 1868 г. Составляется заговор против князя. И тут люди принципа составляют самую незначительную часть. Одни являются сторонниками Карагеоргиевичей из того расчета, чтобы при них играть роль, какой не могут занять при Обреновиче; другие действуют из личной мести. Мать Родовановичей грудью, кормившею их, заклинает своих сыновей отомстить за своего старшего брата, посаженного в тюрьму, и один из них, Коста, совершает это дело с [59] увлечением фанатика. А какова была роль военного министра Блазнавца, который ближе всех стоял к князю, знал весь ход заговора и ждал только момента, чтобы воспользоваться для себя? А другие разве не ждали также для себя? — Одни для осуществления своих политических идеалов, другие для партии, третьи для себя в самом узком смысле, а после все поголовно плакали, проклинали заговорщиков, с которыми были в сообществе и не постыдились предать проклято имя человека, которого память другой народ хранил бы как святыню, как символ народного освобождения от рабства!

История сербского народа кровавая: до водворения турецкого господства ступени сербского трона то и дело обливались кровью; царедворцы убивали своих царей и сами делались царями; сын убил отца, чтобы скорее сесть на трон; измены и выдачи составляли обычное явление. Тут конечно сказалось влияние Византии, где было то же самое; но замечательно то, что дух этот проник в народ до такой степени, что через 400 лет после того как история царства уже кончена, когда политическая жизнь сербского народа возрождается из самого народа, без участия сословий и династий, воскресает тот же дух, какой был до турецкого господства; те же кровавые сцены, династические междоусобия, те же измены и выдачи, которые составляли главную причину всех неудач и несчастий нынешнего княжества Сербии.

Во всех партиях по наружности политических субстрат и главный импульс составляют личные, эгоистические интересы, а не принцип и политическое исповедание. Поэтому там так называемые политические парии одни легко идут на компромиссы, а другие, если не истребляются в конец партиею победившей, притаиваются и ждут только момента, чтоб отомстить, не заботясь о том, как это отразится на целой Сербии; да до Сербии никому почти дела нет, не выключая и ее правителей. Местью самою непримиримою дышат две династии Обреновичей и Карагеоргиевичей, и на этой династической мести основывают свой raison d'etre их политические партии. Она не унимается даже в настоящий момент, великий момент, решающий судьбу всего юго-славянства.

Вот где гибель сербского народа: в недостатке у его политических вождей чистых политических убеждений и гражданского самоотвержения, а не в отсутствии военной храбрости, в чем упрекали их за прошлую войну.

Военная храбрость есть что-то совсем несовместимое с понятием о народе, живущем цивилизованною жизнию. Можно говорить о храбрости войска и отдельных лиц; но и тут храбрость не составляет какой-либо народной черты, а зависит от военной организации и военачальников. Любить войну никакой цивилизованный народ не может; он отдается ей, скрепя сердце, или увлекаясь значительностью пользы, которая может произойдти от нее в будущем, или вынуждаемый крайней необходимостью, — и для этого он решается на всевозможные жертвы; но тот же самый гражданин, вотировавший войну, может оказаться плохим воином и предаться постыдному бегству, если он плохо к тому подготовлен, недостаточно дисциплинирован в военном смысле или если попал под плохую команду.

Есть, конечно, народы воинственные; это народы для которых война составляет их жизнь и стихию, у которых с войною тесно связано их существование. Таковы были и до сих пор остаются такими кавказские горцы. В таком же почти положении находилось до настоящего времени Черногорье: там нет всех условий для мирной жизни и для развития гражданственности. Черногорье не есть сложившееся государство, хотя бы в роде какого-нибудь княжества Монако и Липпе-Детмольд или даже азиатского ханства, потому что развитию цивилизованной жизни мешает самая местность, состоящая из голых скал, не дающих возможности заниматься не только земледелием, промышленностью и торговлей, но и скотоводством; [60] черногорец — вечный пехотинец, потому что лошадей там негде почти водить; крупный рогатый скот тоже там негде почти держать; остаются только козы, которые и питают черногорца своим молоком. От этого он плохой работник, и вся работа лежит на женщине; а он зато юнак, ничего не делающий, бродящий по горам с своею длинною винтовкою, с ножем или ятаганом, в ожидании, что вот представится повод к войне. Терять ему нечего, а добыть предстоит все, чего он до сих пор не имеет и что, однако, по праву человеческому он должен иметь, почву — к которой мог бы приложить свой труд и более тесную связь с остальным цивилизованным миром. Стоящий во главе Черногорья князь Николай, ходивший вместе со всеми в бой, вполне тип черногорца: он юнак в бою и поэт на отдыхе. Но еще больше согласны были с духом черногорцев их владыки, которые также как простые черногорцы были вечные вояки вместе со своими игуменами и попами. Владыка был вполне отцом или патриархом большой черногорской задруги, которая состояла из многих семей и родов; своей личной семьи у него не было. Он был то же, что у запорожских казаков был когда-то батько-атаман. Нынешнее положение князя, окружившего себя чем-то вроде европейского двора, несколько дисгармонирует с духом народа, хотя и двор этот далеко не европейский.

Такие народы воинственны но призванию в силу необходимости; они конечно всегда будут храбры. Сербское княжество находится в совершенно иных условиях, и в тех условиях, как черногорцы, сербы никогда не находились; они отдавались когда-то военной жизни в форме хайдучества; но это была только часть; большинство крепко сидело на земле и представляло из себя совершенно мирный элемент, и притом на столько искусившийся в несчастиях от войны, что готов был выносить скорее тяжкое иго, чем воевать за кого и против кого бы то ни было. Во время войны между Турцией и Австро-Венгрией народ сербский не принимал никакого участия и страдательно ждал только, чем война кончится, и тогда покорялся победителю. Притом, твердо уверенный в прочности турецкого господства, он стал считать султана своим истинным царем, предназначенным ему свыше. Поэтому Карагеоргий и другие воеводы, стараясь возбудить народ, уверяли его, что он этим исполнит волю своего государя; в противном случае, т. е. против султана народ не пошел бы ни за что. Вспомним, как расправился Карагеорий с отцом, который прямо хотел отдаться турецким властям и обнаружить готовящееся восстание. Но героизм сербов осуществился вполне в их хайдучестве; в этой сфере были истинные герои, которые умели сначала уговорить народ обманом, а потом увлечь его своим примером и удачами, в которых главную роль играла их личная храбрость, ловкость и уменье пользоваться обстоятельствами. Хайдучество ясно доказало, что сербы умеют быть героями, какие без сомнения найдутся и теперь. Масса же и тогда не только неохотно шла в бой, но в добавок готова была всегда обратить тыл; возвращала ее обратно в бой сабля Карагеоргия или кого-нибудь из воевод: страх быть изрубленным саблею или убитым рукою своего же предводителя удерживал и придавал храбрости. Во время знаменитого, славного для сербов боя на Мишаре сербы побежали; тогда Карагеоргий выхватил саблю и воротил их назад; и потом, ходя по шанцам он постоянно носил с собою палку и таким образом «храбрил людей». Там же два гружанина (из Гружи, округа Сербии) выкинули упавшие к ним две бомбы, горевшие еще.

Период войны за освобождение представляет множество примеров сербского героизма и целый ряд героев, как Хайдук-Велько, Цин цар-Янко, Чупич и Чарапич, Милош Обренович, поп Смильянич и другие.

Кто знает историю сербов и их самих в настоящее время, тот не задумается признать их народом решительным и смелым, [61] когда то требуется; но конечно не воинственным, потому что в этом отношении он уже вышел из бродячего положения и в настоящее время по образу жизни не отличается от других цивилизованных народов Европы; он знает цену мира и смотрит на войну, как на зло, которого по возможности нужно всячески избегать; но в Сербии это высказывается прямее, откровеннее, чем у нас или даже в других европейских государствах: у нас война и мир решаются непосредственно правительством, не справляясь с желанием народа, у сербов же это вотируется народным собранием — скупштиной; поэтому мы идем на войну, не рассуждая, тогда как каждый серб, однажды вотировавшей войну, считает себя в праве во всякое время прекратить ее, а если правительство не согласится, то бросить оружие и идти домой.

В прошлую войну вмешательство русских добровольцев было слишком активное и горячее: оно двинуло сербов дальше того предела, до которого они сами намерены были вести свои военные действия, что дало повод ожидать военного вмешательства России, которого однако не последовало, и сербы бежали, как из-под Каменицы, в отчаянии взывая: «где Русы? зачем они нас предали?».

Главною причиною неуспеха сербов в эту войну было — не недостаток храбрости, а с одной стороны крайняя неприготовленность, в чем народ неповинен, потому что его обманывали, с другой — разлад в военном лагере. Русским добровольцами из которых для большинства жизнь не имела никакой цены, легко было идти на отчаянную борьбу, поэтому они готовы были и сами идти и вести сербов на убой; но сербам угрожала не только смерть, но и потеря всего, что такою дорогою ценою приобретено было в продолжение трех четвертей столетия. Разница между русскими и сербами в то время была такая: Россия лишалась горсти отчаянных голов, которые тяготились мирною жизнию дома; Сербия же теряла все, что имела.

По поводу вопроса, трусы сербы или нет, приведем суждение одного русского, бывшего на театре сербской войны 1876 года и высказывавшегося вообще не в пользу сербов, — суждение князя В. Мещерского в его «Правде о Сербии».

Основываясь на личном наблюдении и на словах русских офицеров и Черняева, он прямо и решительно говорит: «Сербы не трусы», и затем дает такое, весьма справедливое объяснение всего происходившего в то время: «Сербы пастухи и земледельцы, поставленные в военный строй, и больше ничего.

«Среди тысячей эпизодов, один другого славнее, рассказанных сто раз про бессмертную Севастопольскую оборону, повествуется там, как курское ополчение было перебито неприятелем и как три четверти всей дружины легло на поле битвы.

«А между тем до этого момента — все севастопольцы это помнят — вот что было: дружина с ружьями в руках, при первой встрече с неприятелем, повернула назад, — и бежать...

«Вторично ее повели и предупредили, что за ними поставлены пушки: кто повернется и убежит, в того картечью!

«Дружина бросила ружья, пошли на топоры, и так и легла на поле.

«Никто не оглянулся!

«Кто бы посмел эту дружину назвать трусами даже в ту минуту, когда в первый раз она вздрогнула, обернулась и разбежалась под непобедимым влиянием панического страха.

«Черняев говорил мне, что он назовет лжецом в глаза того солдата и офицера, который в первом деле не испытывает чувства страха.

«Но это чувство страха длится момент. Оно исчезаете при мысли, что нельзя бежать: хочешь не хочешь, надо идти.

«Эта мысль, что бежать нельзя, что показать страх — есть для военного позор, есть то духовное начало, на котором стоит войско, армия.

«Только это отличает армию от [62] вооруженной банды. Сербская же армия именно не есть армия, потому что этой мысли, что нельзя бежать, что показывать страх — позорно, — у сербов нет: ее не может понять ни один сербский солдат пехоты, как не могла понять в первую минуту курская дружина, прямо от сохи приведенная на поле битвы.

«Хорватович в своей армии ввел систему стреляния по убегающим: он сам собственною рукою убивал несколько человек из револьвера, когда происходило первое вздрагивание в рядах солдат, и вследствие этого случаи убегания целых баталионов у Хорватовича стали немыслимы.

«Это чувство или эту мысль военной чести сербская армия приобретет через несколько месяцев.

«В этом поразительно убеждают артиллерия и инженеры у тех же сербов.

«Не только они храбры как русские или черногорцы, но они изумляли не раз своею храбростью, чисто немецкою по стойкости и педантизму.

«Сербский артиллерист останется на своем месте до последней минуты и, если ему не скажут отступить, он будет убит, но не двинется.

«Но вот еще более убедительное доказательство того, что сербы именно не трусы.

«На аванпостной службе серб засыпает иногда под огнем гранат.

«Упадет граната, серб, бегущий из строя при виде турка, не дрогнет перед гранатой — и так его тут и убьет.

«Храбрый серб стоит всякого героя. В этом можно убедиться по ранам сербов.

«Я видел раненых четыре и пять раз в одном и том же сражении; раненых в обе руки много, а это славнейшие раны!

«И переносят они страдания поистине геройски!» 3

Нет у сербов недостатка и в гражданском мужестве.

Не раз безоружное сербское представительство вотировало низвержение узурпировавших властью своих князей и демагогов под угрозой окружавшей его военной силы.

Сравнительно с другими государствами нигде не жертвуют собой за политические убеждения и партии столько, как в Сербии, не смотря на недавность существования этого княжества.

Между участниками политического заговора 1868 г., окончившегося так несчастно убийством князя Михаила и диктатурой триумвирата, пропал не один человек, заслуживавши лучшей участи чем расстреляние; но и в этом несчастном деле погибшие съумели показать себя героями. Капитан инженеров Георгий Мерцайлович, накануне своего расстреляния, по объявлении ему приговора, спокойно беседовал с офицерами, своими прежними товарищами, о том, каким образом нужно вести войну с турками, сообщал им свои планы и надежды, делал чертежи, как будто накануне выступления в поход, а не перед смотревшею в глаза ему смертию. Не дрогнули, говорят, ни рука, ни голос: видно, только и думы у него было о судьбе сербского народа, а не о своей голове.

Или еще пример.

Некто Ж. Жуйович отправлялся в Бокку Которскую для излечения и накануне катастрофы находился уже на австрийском берегу. Ничего не зная о бывшем заговоре, но узнав о происшедшем в Белграде и о том, что в смуте схвачены некоторые из его близких знакомых и что грозит опасность всем, кто находится в оппозиции правительству, — а он и был из числа таких, — он не задумался вернуться назад, чтоб со своими разделить грозившую им опасность.

Да и из тех 15, которых, поставивши в ряд, варварски расстреливали по очереди, одного за другим, никто не смутился духом, и большинство не давало себе завязывать глаз, чтобы прямо смотреть в глаза смерти.

В 1858 г., когда был изгнан Александр Карагеоргиевич, сербские дети на встречу высланных против народа конных жандармов выкрикивали имя Обренеича; а в [63] 1862 г. во время бомбардирования Белграда турками они же подкрадывались под стены крепости, пускали в турок каменьями и утащили у них одну пушку.

Да, снова повторим: недостатка в мужестве и личной храбрости у сербского народа нет; были у него герои, есть они, или найдутся, и теперь; их гибель заключается во внутреннем разладе, в недостатке политического развития, в династических партиях, и в том еще, что рядом с Милошами Обиличами постоянно действуют Вуки Бранковичи.

П. Ровинский.


Комментарии

1. Фактическая часть рассказа взята прямо из материалов для сербской истории, напечатанных в разных книжках «Известий сербского ученого общества».

2. Kanitz, «Serbien», 1868. S. 250-51.

3. Правда о Сербии, 1877 г., стр. 241-245.

Текст воспроизведен по изданию: Битва у Каменицы, близ Ниша в мае 1809 года. (Эпизод из истории сербских войн за освобождение) // Древняя и новая Россия, № 5. 1878

© текст - Ровинский П. А. 1878
© сетевая версия - Тhietmar. 2017
© OCR - Андреев-Попович И. 2017
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Древняя и новая Россия. 1878