СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

БРОНЕВСКИЙ В. Б.

ЗАПИСКИ МОРСКОГО ОФИЦЕРА

В продолжении кампании на Средиземном море под начальством вице-адмирала Дмитрия Николаевича Сенявина

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

1807 год.

Крейсерование между Хио, Чесмою и Mетеленом.

По прибытии из Тенедоса корсера “Панагеи” с повелением от главнокомандующего, 28-го мая снялись мы с якоря, и пошли к востоку. Прибыв в Микальский пролив, мы крейсеровали тут в ожидании корсера, который пошел к западу вокруг Самоса. Ветра были тихие и переминные, погода прекраснейшая. Берег малой Азии низок, весь покрыт зеленью и множеством турецких селений, кои приметны по прекрасным минаретам, украшенным позлащенными лунами. Видимые поля кажется весьма тщательно обработаны. Смотря на сии достопамятные в истории места, исполненные славой человеческих деяний, представлялись мыслям [78] развалины древнего великолепия Греции: тут каждый шаг ознаменован славным, событием и памятником. Взирая на них только издали, не возможно было не сожалеть, что проходишь мимо. Я довольствовался зрением в трубу, приводил на память бытописания, отыскивали древние грады, и не хотел верить, чтобы бедные деревушки Аязалук и Фигена стояли на местах прекрасного Каистра и Ефеся, славного Дианиным храмом, почитавшимся в числе семи чудес света. В построении сего здания, украшавшегося 127 столбами, сооруженными 127 царями, ионяне только чрез 200 лет привели его к окончанию. Герострат, желая заслужить бессмертие, в тот самый день, когда родился Александр Македонский, сжег сей храм; и не обманулся, имя его осталось в истории и сохраняется в потомстве точно также как и всех злодеев, которые не один храм, но целые государства предают огню и мечу. В христианские времена Ефес известен третьим Вселенским Собором против Нестория, признававшего единое только естество в Иисусе Христе. И тут, где церковь осуждала с толикой ревностью поклонение иконам, ничего иного не видно, кроме изломанных изображений Богов язычества. Близ Ефеса находится пещера седьми отроков, спавших 200 лет. Чистые воды Меандра, и теперь извиваются не в [79] дальном расстоянии от Каистра: но лебеди, как не стало в Греции стихотворцев, уже более не поют. Отечество Иродота, Гиппократа и Фалеса, города Милет, Галикарнас и Книд, Maвзолова гробница и капище Книдской Венеры, также в окрестности Ефеса находились. В Ефесе преставился Святым Апостол и Евангелист Иоанн Богослов. Апостол Павел писал к гражданам его послание; он же гору Мимас, имеющую раздвоенную вершину, просек мечем. Воспоминание баснословных времен и идолопоклоннического служения не столько занимали мое воображение, сколько воспоминания деяний Апостолов, проповедовавших в сих местах веру. Берег от Ефеса к Хио низок, очень населен и, по-видимому хорошо возделан. Множество минаретов в виде колонн и белых пирамид, длинные и узкие наподобие стрел трубы, строение домов совсем отличное от нашего, украшая веселое местоположение, придают прелестный вид даже и маленьким хижинам.

31-го мая, соединившись с Панагеею, в проливе между Хио и Чесмою, взяли мы две Соколевы с пшеницей. Тут древние герои Греции уступают место русским. Имена Орлова, Спиридова и Ильина навсегда сохранятся в истории века Екатерины Великой. Я с особливым любопытством рассматривал место сражения, где адмирал Спиридов разбил турецкий флот, и удивлялся, [80] как 15 линейных кораблей и 25 других мелких судов, могли поместиться в Чесменской губе, которой небольшая величина конечно могла подать мысль сжечь их, и мужественный Ильин столь удачно ввел брандер в турецкий флот, что оного чрез 5 часов не стало. Иностранные писатели, по предубеждению и пристрастию, славу истребителей Отоманской морской силы, приписали своим одноземцам. Орлов, удостоенный титула Чесменского, заменен контр-адмиралом Елфистоном, а подвиг Ильина приписан Дугдалю, и как по-видимому не кем было заменить Спиридова, то они о нем и не упомянули. В одном английском издании Гутрая о сожжении турецкого флота сказано: “Дугдаль, лейтенант в российской службе, при столь опасном и отважном предприятии, оставленный своими подчиненными, один, подвел брандер к турецкому кораблю”. Сими-то ложными сказаниями, когда дело сие еще находится у всех в свежей памяти, и когда участвовавшие в сем сражении еще живут, хотят отнять честь у русских предводителей, и не довольствуясь сим, стараются унизить храбрость и известное послушание и подчиненность российских воинов.

Два дни лавировали мы между Хио и Чесмою. Хио являет взору обширный сад, простирающийся от краев моря по скатам гор, коих голые вершины от севера, [81] запада и юга, составляют ограду, в коей лимоны, апельсины, померанцы, и лучшего сорту виноград, будучи обращены к востоку, как в оранжерее, достигают последнего совершенства. Хио в древности имел 56 городов, и назывался житницей римского народа. Ныне города заменены деревнями, а хлебные пашни садами, столь хорошо обработанными, что Хио по справедливости почитается лучшим и плодоноснейшим островом в Архипелаге. Шелковые, парчовые и штофные изделия, приносят жителям великие выгоды в торговле. Мастика, род весьма приятного запаха смолы, текущей из пня и ветвей лентискового дерева, с великим старанием здесь разводимого, составляет главнейший доход правительства. 2500 пудов первого разбора мастики отправляется ко двору. Серальские красавицы, дабы сделать дыхание приятным, беспрестанно ее жуют, от нее десны укрепляются, а зубы получают белизну.

Хио присваивает себе честь рождением Гомера. В недальном расстоянии от города показывают квадратный домик, которой жители называют школой Гомера. Почтение греков ко всему, что имеет сношение с сим великим стихотворцем, сохранило сей древний памятники. На сем же острове, развалины одного здания почитают Нептуновым храмом, недалеко от коего течет ручей, которого вода делала [82] древних безумными; обстоятельства теперь переменились; вода ныне ни кому не вредит, однако ж, многие сходят с ума, только не от воды, а от красавиц. Трагический стихотворец Ион, историк Феопомп и философ Феокрит были гражданами Хио.

Город-Хио защищается четвероугольной крепостью, в коей турки всегда содержать 10.000 гарнизона. Строение, занимающее довольное пространство возле крепости и вокруг гавани, как дома, так и церкви, новой европейской архитектуры. Здешние греки из всех Архипелажских почитаются просвещеннейшими, большая из них часть говорят по-итальянски, и весьма обходительны с иностранцами, нет места, как уверяют, где бы вольнее жили как в Хио. По сей причине, также по дешевизне и приятству климата, многие итальянские и французские семейства здесь поселились.

Хиоские девушки почитаются наилучшим украшением сералей Султанов и вельмож. Красавицы Хиоские в такой славе, что за них платят иногда по 100.000 пиастров. Такая высокая цена, как мне кажется, объясняет столь свободное и столь несообразное с ревностью греков обращение хиоских девушек, и того, что они лучше других гречанок образованы. Самого посредственного состояния говорят по-итальянски и учатся петь и танцевать. Корыстолюбие родителей конечно [83] непростительно, но желание при тягостной неволе иметь в зяте сильного покровителя, некоторые образом их извиняет. Притом такое здесь обыкновение, а обыкновение как и мода имеют свои законы,

1 июня подошли мы к устью Чесменского залива. Французский корсер был разоружен, и стоял под самою крепостью. К вечеру сего дня на лодке, шедшей из Хио в Чесму, взяли трех матросов, служивших на корсер, которые объявили, что Капитан их Николо Идриоти, узнав, что фрегат ищет его, продал корвет Чесменскому коменданту, распустил людей и сам уехал в Хио. На взятой лодке отправлено письмо к Турецкому коменданту, но он вместо ответа сделал по оной несколько выстрелов. Перейдя к Хио и с тамошней крепости встречены мы были по турецкому обычаю весьма издалека тремя выстрелами, корсер наш в ответ выпалил из фалконета. 2 июня, лавируя к Смирне между островом Спалмадором и мысом Калаберно, на рассвете увидели бриг, по вооружению похожий на военной, с фрегата выпалили из пушки, подняли флаг, и требовали, чтоб бриг подошел для переговора; оный не подымая флага спустился по ветру, и поставил все паруса, желая как вероятно укрыться в Чесму; но мы поставив брамсели, скоро его догнали; бриг лег в дрейфь, поднял американский флаг, а как по бумагам его оказалось, что [84] он идет из Марсели в Смирну, оба порта неприятельские и давно объявленные в блокаде; то бриг, называемый Гектор, нагруженный сахаром и кофе, задержан, мне поручено, вместе с другим призом, отвести его в Тенедос, и сдать в призовую комиссию.

Фрегат остался пред входом в Смирне, и перехватил еще два судна с грузом, на одном из коих взят капитан французского корсера. 3 числа, за крепким противным ветром, фрегат укрылся в Скиро, откуда 7 июня прибыл в Тенедос. Лавируя к северу у западной стороны Митилена, я любовался прекрасным его положением. Остров сей в плодородии не уступает Хио, преимуществует в том, что горы его покрыты лесом, годным для корабельного строения, и кроме безопасной гавани Кастро, имеет еще три другие. Винными ягоды почитаются лучшими в Леванте. Митилен. древний Лесбос, был отечеством Сафо, Алкея, Тииттака и Феофраста. Епикур и Аристотель имели здесь свои школы. Терпандр первый изобрел лиру о семи струнах, и Лезбосцы славились не только искусными музыкантами, но и особенным развращением своих нравов. Для чести девиц лесбийских, неотменно нужно было, чтобы первым мужем был чужестранец, и по тому то всякой приезжий обязан был взять жену, хотя бы и на одну ночь. Даже [85] новейшие путешественники пишут, что обряд сей переменился только в том, будто бы поп, ищет приезжему невесту, богатому позволяет выбирать, а бедного принуждает довольствоваться его выбором, и сам благословляет чету, посредством чего новобрачные и родственники успокаивают свою совесть. Мне казалось невероятным, чтобы такой обычай мог быть между нынешними греками. Я спросил о сем мнения лоцмана, жителя из Мило, грека весьма остроум наго и потому уже довольно просвещенного, что он говорил по-итальянски и пел Гомеровы стихи. Вот его ответ: “правда в Митилене есть несколько таких девушек, каких в Италии весьма много; но они не выходят из своего звания, сии несчастные, как и везде, ценою здоровья и добродетели промышляют свое содержание, при том они скрываются от глаз света; из сего вы заключить можете, почему они предпочитают иностранцев, и имеют ли нужду в попе”.

Пребывание в Тенедосе.

4 июня при крепком северном ветре, лавируя, прибыл я на “Гекторе” в Тенедос. комиссия, по рассмотрении бумаг, судно и груз признала справедливым призом; ибо кроме того, что Марсель и Смирна были порты неприятельские, но уже три [86] американские судна были отпущены с тем, чтобы они объявили своим консулам, что впредь нейтральные суда, у Смирны взятые, будут почитаться добрым призом. Шкипер с твердостью выслушал решение суда, но люди его, лишившись заслуженного жалованья, и в таком удалении от отечества, не имея надежды получить откуда-либо помощь, просили меня ходатайствовать за них. Адмирал, войдя в их положение, приказал удовольствовать людей жалованьем, и на проезд их возвратить часть груза, купленного на деньги матросов, и потом доставить им случай возвратиться в Смирну, или Мальту, куда они пожелают. Шкипер Торндек, и все его люди, сначала не хотели верить такому снисхождению, и были столько обрадованы милостью адмирала, что хотели лично благодарить его, но Дмитрий Николаевич, узнав намерение, не принял их. При прощанье шкипер признался, что он почитает себя слишком счастливым, что попался к нам в руки, ибо он три раза был в плену у испанцев, французов и англичан, и его отпускали только в одном платье. Как бриг оказался весьма легким в ходу, и притом способным для военной службы, то адмирал приказал ввести его в гавань, разгрузить, исправить и поставить на него 10 пушек.

Тесная блокада Дарданелл, произвела в Константинополе чувствительный недостаток в съестных припасах, следствием [87] которого был бунт; Султан Селим свержен янычарами с престола, а новый Мустафа решился взятием Тенедоса удалить нас от Дарданелл, и были слухи, что Капитан-Паша скоро выйдет из пролива. На случай сражения адмирал избрал план сражения совершенно новый и дал капитанам кораблей следующее наставление:

“Обстоятельства обязывают нас дать решительное сражение, но покуда флагманы неприятельские не будут разбиты сильно, до тех пор ожидать должно сражения весьма упорного, посему сделать нападение следующим образом: по числу неприятельских адмиралов, чтобы каждого атаковать двумя нашими назначаются корабли: “Рафаил” с “Сильным”, “Селафаи”л с “Уриилом” и “Мощный” с “Ярославом”. По сигналу № 3 при французском гюйсе, немедленно спускаться сим кораблям на флагманов неприятельских, и атаковать их со всевозможной решительностью, как можно ближе, отнюдь не боясь, чтобы неприятель пожелал зажечь себя. Прошедшее сражение 10 мая показало, чем ближе к нему, тем от него менее вреда, следовательно если бы кому случилось и свалиться на абордаж, то и тогда можно ожидать вящшего успеха. Прейдя на картечный выстрел начинать стрелять. Если неприятель под парусами, то бить по мачтам, если же на якоре, то по корпусу. Нападать двум с одной стороны, но не с обоих бортов, если случится дать [88] место другому кораблю, то ни в каком случае не отходить далее картечного выстрела. С кем начато сражение, с тем и кончить или потоплением или покорением неприятельского корабли.

Как по множеству непредвидимых случаев не возможно сделать. На каждой положительных наставления, я не распространю оных более; надеюсь, что каждый сын отечества, почтится выполнить долг свой славным образом.

Корабль “Твердый”.

Дмитрий Сенявин.

Высадка на Лемнос.

23-го мая, 20-ть янычар, перехваченных на лодке, объявили, что они, не получая давно жалованья и претерпевая крайние во всем недостатки, бежали с острова Лемноса, дабы возвратиться в дома свои. По поводу сему главнокомандующий отрядил на другой день контр-адмирала Грейга с четырьмя кораблями в Лемносу, разведать о состоянии тамошней крепости и гарнизона, и если они находятся в слабом положении, то предложить коменданту о сдаче, на тех же условиях, какие сделаны были Туркам на острове Тенедосе. Контр-адмирал, прибыв к Лемносу, послал предложение и получил ответ: “как старейшины и градоначальники теперь рассеяны по острову и по [89] отдаленности не могут скоро собраться, то и просит дать ему на, сие некоторое время посоветоваться”. Между тем 25-го числа Главнокомандующий получил известие, что из Константинополя прибыло в Галлиполи несколько кораблей, фрегатов и других разной величины военных судов, то послан бриг “Феникс” возвратить эскадру Грейга к Тенедосу.

Турецкий флот точно получил подкрепление, и хотя ветер ему способствовал выйти, но он оставался за крепостями в том же положении, поэтому главнокомандующий 1-го июня снова отправил к Лемносу контр-адмирала Грейга с 5-ю кораблями, дабы сим разделением флота нашего, поощрить турок выйти из Дарданелл и еще раз попробовать сразиться с нами. 2-го июня контр-адмирал, прибыв в порт Ст. Антонио, отправил Аге вторичное предложение о сдаче, соответственное первому. Весь день и ночь прошли без всякого от него ответа, почему 3-го числа под начальством капитана 1-го ранга Лукина высажено 812 человек матросов и морских солдат, и 28 штаб и обер-офицеров. Войска, не смотря на трудную дорогу, в шесть часов пройдя 40 верст, прибыли на вид крепости Ликодии. Капитан Лукин, не видя пред собою и до сего времени не встречая неприятеля, заняв две высоты, тотчас выслал вперед стрелков, кои скоро [90] отыскали его, напали и будучи подкреплены прогнали к форштату; турки в оном защищались упорно. Сражение, продолжавшееся два часа, решено было отважным подвигом матросов, кои взойдя штурмом на высоту, находившуюся на крыле неприятельской линии, поставили на оной фалконеты и сильным ружейным и картечным огнем, принудили турок бежать и заключиться в крепость. Как уже вечерело и солдаты от быстрого марша чрезмерно устали, то капитан Лукин удержал стремление их и на ночь занял выгодные высоты, с которых, как защищаться, так и отступить к кораблям было удобно. На другой день, когда готовились напасть на самую крепость, получено повеление, не предпринимая ничего, в ночь возвратиться к кораблям в залив Св. Антония. Главнокомандующий, удостоверившись, что Капитан-Паша намерен выйти, послал повеление контр-адмиралу Грейгу, если турки предположат защищаться, то не усиливаясь оставить осаду крепости и поспешить соединиться с флотом, в Тенедосе. Отступление расположено было благоразумно и потери при оном не было. Для развлечения внимания неприятеля, корабль Елена и фрегат Кильдюин, сделали нападение на крепость с северной стороны, а войска в 10 часов ночи, сойдя с высот, скорым шагом на рассвете прибыли к перешейку, где поставлены были вооруженные гребные суда для [91] прикрытия отступления; но турки не показывались, 5-го июня войска перевезены на корабли, а 6-го эскадра прибыла в Тенедос. Потеря наша в сражение под крепостью состояла в 14 убитых и 6 раненых, неприятель потерял до 150 человек убитыми и ранеными, эскадра взяла 7 судов с разным грузом.

Лемнос лежит между Тенедосом и Св. горою. Климат сего острова весьма здоров, здесь никогда не чувствуют больших жаров. Для зимования флота он представляет весьма удобную и безопасную гавань. Покрытый холмами и невысокими горами, остров сей на всяком шагу представляет образ редкого плодородия, кроме всякого рода плодов, изобилует хлебом, вином, рогатым скотом, особенно минеральною землею, известною под именем Лемноской или (terra sigillata) печатной земли. Оная почитается лекарством против моровой язвы, от уязвления ядовитых змей и насморков. Для доставания оной, начальники острова с рабочими людьми идут на вершину той горы, которая в незапамятные веки долженствовала быть огнедышащей, ибо в утробе ее находят серу, квасцы, пемзу и все признаки извержения, копают глубоко и когда найдут жилу сей минеральной земли, берут ее столько, сколько думают станет на весь год, потом засыпают яму и не позволяют никому доставать ее в другой раз. [92]

Во времена баснословные, когда не имели еще понятия о огнедышащих горах, думали, что Вулкан, сверженный с неба Юпитером, упал на сию гору и завел в Сталимене (древнее название Лемноса) первую свою кузницу. Из четырех славных Лабиринтов один находился на сем острове. Галлиен, для познания свойства минеральной земли, нарочно ездил в Лемнос, а Филоктет, быв ранен в ногу ядом напоенною стрелою, был отправлен сюда для излечения.

Осада Тенедоса.

10-го июня по утру телеграф дал знать, что неприятельская эскадра снимается с якоря. От 8 до 10-ти часов вышли из Дарданелл турецких кораблей 8, фрегатов 5, шлюпов 2 и бригов 2. Неприятель при свежем северном ветре во весь день лавировал против пролива, а к вечеру бросил якорь у острова Имбро. Бывшие в авангарде корабли “Скорый” с “Селафаилом” и один корсер также бросили якорь под ветром у них.

11-го числа флот наш пополудни в 5 часу снялся с якоря, но скоро, по тихости ветра, не много подвинувшись к островкам Маври, стал на якорь. По отбытии флота бриг Богоявленск вошел в гавань, и стал за каменной грядою в таком положении, что, не мешая действию крепостных пушек, мог защищать вход в гавань. [93]

12-го числа вышли из Дарданелл еще 2 турецких корабля, а фрегата и присоединились к своей эскадре. От 11-го до 14-го июня флот наш беспрестанно, то становился на якорь, то вступал под паруса и лавировал, дабы приблизиться к неприятелю и принудить его к сражению, но слабый ветер и сильное течение из Дарданелл делало все усилия адмирала тщетными. Турецкий флот, следуя движению нашего, также лавировал и держался так, что в случае перемены ветра мог уйти в пролив.

14-го. К вечеру ветер несколько благоприятствовал, флот наш снявшись и построившись в две колонны, пошел к 5 турецким кораблям, стоявшим у Имбро, но оные также вступили под паруса, и будучи на ветре соединились с теми, кои лавировали в устье Дарданел. Главнокомандующий испытав, что при сильном противном течении и ветре невозможно отрезать турецкую эскадру от крепостей, а по движениям ее, неприятель не показывал желания напасть на нас; то посему и решился, когда довольно стемнело, спуститься за Имбро, и обойдя сей остров по западную сторону, где нет такого сильного течения, выйти у неприятеля на ветер.

15-го июня, когда наша эскадра, лавируя между островами Имбро и Самондраки, имела слабый ветер, Турецкая эскадра, лавируя несколько времени против пролива, вместе с [94] гребным флотом, на коем посажены были войска, спустилась к Тенедосу, В третьем часу по полудни, а неприятельских фрегата из авангарда, напали один за одним на наш корсер, который, будучи прислан от флота, не успел войти в гавань, и находясь близь берега, по причине штиля, не мог уйти в море. Капитан корсера поставил судно свое на мель, в сем положении с отличным мужеством сражался до тех пор пока расстрелял весь свой снаряд, потом пушки бросил в воду, и с оставшимися людьми спасся на берег.

В 4 часа турецкий флот, в числе 10-ти кораблей, 9 фрегатов, корвет и брига, и 70 судов гребной флотилии, по приближении на картечный выстрел, держась под малыми парусами, открыл по крепости, городу, шанцам и судам, бывшим в гавани, жестокой огонь. С нашей стороны ответствовано было с отменным прилежанием, а особливо с брига Богоявленска, которого ни один выстрел мимо не пролетал. Между сего действия, продолжавшегося до семерок, 50 лодок, приблизившись к северной стороне острова, хотели было сделать высадку: но две роты и 4 орудия, не допустили их. Неприятель с потерей и в замешательстве удалился. В 8-м часов турецкий флот остановился на якоре по каналу, исключал одного фрегата и нескольких лансон, которые нарочито желали потопить [95] бриг Богоявленск, но вскоре у фрегата поврежден был руль, он потерял крюсстеньгу и буксировавшие его три гребных судна пущены ко дну (см. картину). После сего оный фрегат спустился по течению и отошел от крепости к своему флоту.

Когда сражение еще продолжалось, полковник Падейской, полагая, что Богоявленск не в состоянии выдержать другого подобного огня, и притом имея надобность в пушках, послал меня к командиру брига лейтенанту Додту, сказать, чтобы ночью свести пушки, снаряды и людей в крепость, где по надобности в канонерах, матросы употреблены будут с лучшею пользою.

16-го июня, эскадра турецкая построилась в линию по берегу острова так близко, как позволяла глубина. В 5 часов 2 фрегата и 10 лансонов, открыли пальбу по нашим укреплениям. В самое сие время гребной флот и корабельные шлюпки, собранные у Анатольского берега, повезли войска на остров. Майор Гедеонов с 2000 мушкетер, сотнею албанцев и одного пушкой, выступил из шанец, дабы сколько возможно препятствовать высадке. По прибытии отряда к месту высадки, более тысячи турок уже стояли на высоте, прочие лодки под прикрытием кораблей и фрегатов, [96] стрелявших по берегу картечью беспрестанно, высаживали войска в разных местах, и тотчас отваливали за другими.

Хотя таковым превосходным силам под выстрелами кораблей, не предвиделось возможности воспрепятствовать выйти на берег; но как и отступление без расстройки неприятеля было бы весьма опасно, по сему храбрый майор Гедеонов решительно напал на правый фланг неприятеля, и столь скоро и удачно сбил его с высоты, что турки в великом беспорядке бросились к берегу, там будучи поражаемы с одной стороны пулями и штыками нашими, с другой картечными выстрелами своих кораблей, в отчаянии бросались в море и многие потонули; из двух лодок, возвратившихся для спасении людей, одна пущена ко дну, другая, потеря в весла и мачту, была прибита к берегу; албанцы вошли в нее и побили всех людей.

Между тем левый неприятельский фланг, весьма усилившись, обходил нас с права и занимая высоты подавален внутрь острова; но, усмотри истребление своего правого фланга, остановился в нерешимости. Майор Геденов, видя, что столь многочисленному неприятелю не может он всюду противостать, притом потеряв до 80-ти убитыми и ранеными, в сем числе храброго и опытного капитана Кушамова, пользуясь первой удачей начал отступать. Неприятель осмотрев и заметив малочисленность [97] вашу, напал стремительно, но рота гранодер, посланная для подкрепления Гедеонова, явилась во время с правого крыла, пустила залп, ударила в штыки, и неприятель, смятый с двух сторон, обратился в бегство. Другой отряд его показался на правом нашем крыле на высотах, но не смел спуститься с них и показывал вид обойти нас в тыл. Три роты, построенные в колонну, приближаясь к шанцам, должны были проходить под картечными выстрелами двух фрегатов; оные пустили залп и не успели сделать другой, как люди наши рассеявшись, пробежали мимо их благополучно и без потери.

По соединении войск наших в шанцах, защищаемых 14-ю легкими орудиями, вдруг атакованы оные были весьма не со-размерным числом турок, которых, как после точно узнали, было около 10.000 человек и между ими несколько французских офицеров. Неприятель, будучи отбит в первой раз, еще пять раз нападал и отступал; наши картечные выстрелы и ружейный огонь были столь исправны, что вокруг шанцов лежало не малое число убитых и раненых. Но когда Турки заняли гору, с которой тыл наш был открыт, то полковник Падейской отступил в главную крепость в таком порядке, что не потерял ни одной пушки и ни одного человека. Для произведения сего в действие, две роты [98] вышли из шанцев, ударили в штыки; и, когда многочисленные толпы обращены были в бегство, полевые орудия отправлены вперед, а за ними прочие войска в порядке вступили в крепость. Малая крепостца, подверженная всякому приступу, по невозможности защищать ее, была оставлена. Неприятель столь был изумлен храбростью войск наших и своей потерей, что даже не смел преследовать, и 2 роты, прикрывавшие отступление, вошли в крепость без потери. Лишь только успели затворить ворота, турки со всех сторон выбежали на площадь и бросились на мост; залп картечью не уменьшил их запалчивости, задние теснили передних, и когда площадь покрылась убитыми и ранеными, тогда отступили, заняли высоты, предместье, малую крепостцу и открыли по главной крепости сильный ружейный огонь со всех сторон. К вечеру получили они с кораблей 5 большие пушки, 9-ти пудовую мортиру, разные припасы и штурмовые лестницы. Неприятель, зная слабость крепости, и полагая иметь к ней легкий доступ, тотчас по пробитии вечерней зари, отважно пошел на штурм. Но люди, несшие лестницы, были убиты; другие, подбегая ко рву и не видя там лестниц, обращались назад, но теснимые задними, отважно стояли под картечным огнем, и в темноте и беспорядке были жертвою своей опрометчивости. После знатной потери, каковые бывают при [99] неудачных штурмах, оставили нас до утра в покое.

Капитан-Паша, зная положение крепости, и то, что она ни как не могла бы устоять против нарочитого с морской стороны нападения, 17 числа с рассветом не сберегая кораблей приказал всему флоту тянуться к оной. Между тем канонерские лодки приближались в малой крепостце, начали стрелять по судам нашим, в гавани стоявшим, и с первых выстрелов зажгли бриг “Гектор” (американский приз); но лейтенант Додт, командовавший с сей стороны артиллерией, своими матросами столь исправно по оным лодкам произвел пальбу, что две из них были потоплены, а третья с отбитой мачтой успела уйти за мыс. В 5 часов утра, корабль и фрегат турецкие, лавируя близь крепости, производили по оной беспрестанную пальбу; два, стоявшие на якоре, также открыли жестокой огонь; все ж прочие корабли и фрегаты приближались; но в 8 часов турки вдруг прекратили пальбу, с торопливостью отдалились от крепости, и весь флот их немедленно вступил под паруса.

После двухдневной беспрерывной пальбы, в крепости оставалось мало пороху, картечь и других снарядов; артиллеристы почти [100] все были переранены, и потому можно представить себе радость всего гарнизона, когда флот наш показался, идущий на всех парусах от Имбро к Тенедосу, и сие-то самое было причиною столь поспешного отступления неприятельской эскадры. 15-го июня, как сказано выше, флот наш лавировал при противном маловетрии между Имбро и Самандраки; 16 числя получив ветер, на ночь находясь между Имбро и матерым европейским берегом лег на якорь, оставив “Венус” и “Шпицберген” под парусами для наблюдения неприятеля. 17 числа с рассветом флот наш при благополучном ветре спустился к Тенедосу. Турецкая эскадра, по приближении нашей к островам Маври, спустилась по ветру и стала держаться как можно ближе к южной стороне Тенедоса. Эскадра наша пройдя Mаври устремилась на встречу неприятелю, но передовые турецкие корабли угадывал намерение, начали уклоняться от ветра и тем самым подали повод к заключению, что намерение неприятеля было, избегая сражения, стараться отвлечь нашу эскадру от Тенедоса. Главнокомандующий, узнав от капитана фрегата “Венус”, посланного для осведомления вперед флота, что крепость без снабжения не может и двух суток устоять, приказал всей эскадре спуститься к Тенедосу и стать на якорь на прежнем месте. Три корабля, шлюп и два корсера, оставлены под парусами для [101] наблюдения турецкой эскадры. В сие время неприятельский флот в линии баталии вышел из за Тенедоса, и поворотив у Анатольского берега последовательно на другой галс, удалился к W. После сего гребные суда со всех кораблей под прикрытием “Венуса” и “Шпицбергена” отвезли в крепость все нужное. А в 5 часов вооруженные пушками баркасы, шлюп и два корсера, напали на гребную неприятельскую флотилию, у матерого берега стоявшую; две лодки взяли, несколько сожгли и потопили, а остальные бежали к югу за мыс Баба, и тем лишили турок возможности прибавить войск на Тенедосе. В вечеру по пробитии зари, турки еще раз дерзнули было идти на штурм; но первые выстрелы привели их в робость, а смельчаки только что показывались на площади, тут и падали под выстрелами наших стрелков.

18-го июня, поутру рано, наша эскадра, состоявшая из 10 кораблей, пустилась искать неприятеля. “Венус”, “Шпицберген”, 2 корсера оставлены были на помощь крепости (фрегат “Кильдюин”, идучи из Корфы с английским фрегатом 17-го числа вечером наткнулся на турецкий флот, но осмотревшись успел уйти, и 20-го прибыл к Тепедосу) и неприятель с сего числа по 27, по день воз-вращения эскадры, производил по нас день [102] в ночь с малыми перемежками жестокую пальбу. Положение крепости, стоящей на самом невыгодном месте между трех близких гор, ее окружающих, коим она вся открыта, и притом не имеющей ни казематов, ни погребов и ни какого удобного места для защиты людей; словом все пространство ее представляло как бы западню, где ядра, картечи и пули выбирали любую жертву. Бруствер был так низок, что не закрывал людей и в половину; но когда стали бросать 9 пудовые бомбы, разрушившие все остальное строение, то уже не было никакого места, где бы можно было укрыться от огня. К тому же турки с первого дня отрезали воду, и чрезвычайный в оной недостаток, при палящем зное, делал нужду в оной тем чувствительнее, что вопль женщин и детей, и беспрестанное служение священников напоминал опасность, и положение наше делал отчаянным; но все сие не могло поколебать твердости солдат, оказавших себя истинными героями; албанцы и жители Тенедосские им соревновали; видя растерзанные члены детей и жен своих, видя дома свои, объятые пламенем, они обрекли себя на смерть, с редким мужеством искали ее на валах и не хотели слышать о сдаче, которую турки два раза предлагали. Чем более мы чувствовали притеснения от неприятеля, чем ближе стояли к гибели, тем с большей деятельностью и [103] твердостью, 12 дней сряду, в беспрерывном огне и бессменно, работали на батареях, тем охотнее и отважнее заступали места убитых и раненых, и все, что неприятелю удавалось разрушить днем, ночью исправно было починяемо.

Старые солдаты признавались, что во всю их службу, даже под начальством Суворова, который любил опасности, не случалось им быть в столь бедственном состоянии. Если бы флот не скоро возвратился, то комендант, по общему желанию офицеров, солдат и жителей, предположил выйти с легкой артиллерией из крепости и искать смерти в поле; ибо и турки, особенно стрелки их, засевшие в домах предместья, которое обратилось в кучу развалин, имели весьма значительную потерю и при том терпли крайний недостаток в съестных припасах, и осаждая нас сами находились в осаде. Между тем, как продолжали сражаться с крайним ожесточением, участь тех и других зависела от того, чем кончится морское сражение; и когда бедствие наше дошло до последней степени, 25-го июня к неизъяснимой радости гарнизона показался корабль “Скорый”, а за ним и весь флот наш. Громкое “ура”! И сильная пальба, дали знать туркам, что флот их разбит, а в доказательство корабль турецкого адмирала приведен на рейд. [104]

Разбитие турецкого флота у Афонской горы. — Капитуляция высаженных войск на Тенедос.

При отбытии нашего флота от Тенедоса не известно было где искать неприятеля. Вместо того, чтоб идти к Метелину, куда как вообще думали, турки ушли, адмирал повел эскадру к острову Имбро, совсем в противную сторону, и ввечеру находясь против острова Лемноса к северу в 10 верстах, до полночи продержал эскадру на дрейфе, а потом под малыми парусами спустился к Лемносу.

Предположение адмирала сбылось, 19-го при рассвете показался на ветер один турецких корабль, вскоре потом открылись под ветром еще 9 кораблей, 5 фрегатов, 3 шлюпа и а брига в неустроенном положении на якоре у крепости Ликодии. Адмирал сделал сигнал поставить всевозможные паруса и спуститься на неприятеля; пушечные выстрелы так обрадовали всех, что офицеры поздравляли друг друга с счастием сразиться с неприятелем; матросы, которых с 9 числа мучил страх, что турки уйдут, с веселым духом готовились к битве. Турки скоро и весьма исправно выстроили линию баталии на правой галс. Три флагмана их стали в средине, большие фрегаты также были [105] в линии. Неприятельская эскадра состояла из следующих кораблей:

1. “Мессуда” (Величество Султана) 120 пушечный под флагом Капитан-Паши (генерал-адмирал) Сейд Али.

2. “Седель-Бахр” (оплот морской) 84 пушечный под флагом Капитан-Бея (адмирал) Бекир-Бей.

3. “Анкай-Бахре” (Величество моря) 84 пушечный (вице-адмирал) Шеремет-Бей.

4. “Таусу Бахре” (Морская птица) 84 пушечный (командор) Гуссеин-Бей.

5. “Тенфик-Нюма” (Указатель доброго пути) 84 пушечный.

6. “Сайади Бахре” (Морской рыбак) 74 пушечный.

7. “Мал-Банк-Несурет” (Счастливый) 74 пушечный.

8. “Хибет-Ендас” (Неустрашимый) 74 пушечный.

9 “Бешарет” (Счастливое известие) 84 пушечный.

10. “Килит-Бахре” (Морской ключ) 84 пушечный, Патрон Бей (командор). Фрегаты:

1. “Мескензи-Гази” (Марсово поле) 50 пушечный.

2. “Бедриза-Фет” (Победитель) 50 пушеч.

3. “Фуки-Зефир” (Моряк) 50 пушечный.

4. “Нессим” (Легкий ветерок) 50 пушечный.

5. “Искендерие” (Александрия, город в Египте) 44 пушечный. [106]

Шлюпы:

1. “Метелин”, 32 пушечный.

2. “Рехбери-Адим”, 28 пушечный.

3. “Денювет” (Воин), 52 пушечный.

Бриги:

1. “Аламит-Посрет” (Приятный вестник) 18 пушечный.

2. “Меланкай” о 18 пушках.

На всех оных судах считалось 1196 пушек, на наших же 10 кораблях 754. Следственно, неприятель превосходил 10 судами, 442 орудиями, и числом людей, считал по экипажу взятого в плен корабля, почти вдвое.

Чтобы нашим двум атаковать одного неприятельского флагмана назначены были корабли: “Рафаил” с “Сильным”, “Селафаил” с “Уриилом” и “Мощный” с “Ярославом”, флот наш шел на неприятельскую линию по парно. Турки, быв под ветром, открыли огонь на дальнем расстоянии и действовали беспрестанно. Передовой корабль “Рафаил”, с великим терпением, выдержал огонь всей неприятельской линии, не прежде открыл свой, как достигнув на самоближайшее расстояние; но сей корабль, имея задние паруса сильно обитые, и не могши удержаться на ветре, очутился в линии неприятельской между Капитан-Пашинским и Капитана-Бея кораблями, потом прорезал линию, и сражаясь на оба борта скрылся в дыме. Прочие пять наших кораблей, подойдя на пистолетный [107] выстрел, привели к ветру, сомкнули линию так тесно, что бушприты задних лежали на корме передних и атаковали трех неприятельских флагманов. Когда таким образом, в 8 часов утра началось сражение в средине неприятельской линии, Главнокомандующий с кораблем “Скорый”, спускаясь на передовые турецкие корабли и фрегат, приказал контр-адмиралу Грейгу с кораблем “Елена”, напасть на авангард неприятельской, где были еще один корабль и два больших фрегата. “Твердый”, пройдя перед линию, скоро сбил фрегат, потом напав на следовавший за ним корабль, принудил его лечь в дрейф и сим движением остановил всю неприятельскую линию; тогда корабль “Рафаил” показался проходящим из подветра и хотя паруса у него много были обиты, но весьма исправно действовал своею артиллерией. Когда “Рафаил” прошел передовой турецкий корабль, то сей, будучи сильно избит, начал спускаться, чтобы действовать вдоль по “Рафаилу”, но адмирал наш, успев придти перед неприятельскую линию, остановил сие движение его, и начал действовать левым бортом вдоль всей их линии. Когда первые два корабля, лежавшие на дрейфе, стали от него спускаться, тогда корабль Капитан-Бея пришелся носом против борта “Твердого”, и в самое короткое время был сбит и лишен остальных парусов и реев. Корабль “Скорый”, [108] преследуя сбитые “Твердым” корабли, став между ими, вступил с тремя кораблями и фрегатом в неравной бой, один из них, показал желание идти на абордаж, но “Скорый” картечным и ружейным огнем, столь много побил у него людей, что неприятельской корабль принужден был отступить и думать о своей безопасности. Потом бывшие в арьергарде 2 турецких корабля и фрегат, обошли с подветра защитить бывшие в деле передовые корабли; наш адмирал немедленно привел свой корабль несколько к ветру, напал на первый корабль с носу, скоро остановил его и все другие за ним следовавшие. Сими смелыми подвигами адмиральского корабля, неприятель сверх того сильно теснимый с ветра прочими нашими кораблями, на расстоянии самом решительном, с половины 10-го часа начал уклоняться от сражения, и направил путь прямо на берег к Афонской горе, конечно в том предположении, чтобы спасая токмо себя корабли предать огню. В 10 часов, адмирал сделал сигнал всей эскадре еще ближе спуститься на неприятеля и преследовать его неослабно. Корабль “Рафаил”, бывший в опасности, сражаясь за турецкой линией, когда оная была остановлена, выйдя на ветер и начал исправлять верхние повреждения.

Дмитрий Николаевич поражая и прогоняя передовые неприятельские корабли, сделался нарочито под ветром обоих эскадр; [109] корабль “Скорый” и “Мощный” дрались в середине турецкой эскадры, прочие наши корабли были в фигуре полуцыркуля, некоторые будучи обиты в парусах переменяли их (капитан П. М. Рожнов, в самом пылу сражения под картечными выстрелами переменил перебитый рей; многие другие капитаны исправляли повреждения не преставая драться. Сие обстоятельство, к чести капитанов кораблей относящееся, доказывает при том, каким мужеством одушевлены были наши матросы.). Победа была несомненна, весь турецкий флот, не смотря на мужественное защищение, был бы взят ли истреблен, но к несчастью около полдня ветер начал стихать; дабы не подвергнуть не столь обитые корабли быть атакованными превосходной силой, а поврежденные не оставить вне действительных выстрелов, адмирал счел за благо остановить эскадру на месте, осмотреться: хорошо и потом опять ударить на неприятеля, почему и приказал всем придержаться к ветру.

Сражение продолжалось 4 часа; эскадра наша остановилась, на месте сражения, а турецкая, уклонясь вне пушечного выстрела, придерживалась также к ветру. Наши корабли в парусах и в вооружении потерпели много, а паче всех “Твердый”, “Скорый”, “Рафаил” и “Мощный”; турецкая же эскадра, по-видимому разбита была равно с нашей, более же всех корабль 2-го адмирала, на [110] котором мачты стояли как голые деревья без реев и парусов. Адмирал собрав свои корабли, приказал как наивозможно скорее исправить повреждения и быть в состоянии того же дня сразиться еще, но в час по полудни ветер совершено стих, а потом сделалось переменное маловетрие от северо-запада, от чего турецкая эскадра вышла у нас на ветер, и держала как можно круче, чтобы только избежать сражения. В 6 часов, когда ветер несколько посвежел, корабль 2-го адмирала с одним при нем кораблем и 2-ми фрегатами весьма мало поврежденными, начали отставать от своей эскадры. Адмирал приказал отрезывать их. К вечеру когда три наших корабля уже довольно приблизились, то корабль и два фрегата бросили буксир, на коем вели адмиральской корабль и обратились в бегство, ночью турецкий адмиральский корабль был догнан и взят капитаном Рожновым с находящимся на оном Капитан-Беем (в турецком флоте чин Капитан-Бея соответствует нашему полному адмиралу).

20-го, поутру, турецкая эскадра была у нас на ветре и держала к острову Тассо; а один корабль и два фрегата, бывшие на вспомоществовании при корабле Капитана-Бея, остались под ветром у мыса святой горы. Адмирал отрядил за [111] отрезанными в погоню контр-адмирала Грейга с тремя кораблями, 21-го, в 4-м часу по полудни, турки, убегая от сего преследования, успели поставить все три оные суда на мель в заливе святой горы за островком Николинда и свезши с них людей зажгли. Удары от взорвания были столь сильны, что корабли, бывшие в 20 верстах, весьма чувствительно потряслись. На рассвете 22-го июня, в неприятельском флоте усмотрен был великий и двойной дом, который, как после получено достоверное известие, произошел от сожжения еще одного корабля и фрегата.

После столь совершенной победы, истребив у неприятеля два корабля и три фрегата и взяв в плен полного адмирала, Сенявину предстоял выбор самый затруднительный. Гнаться ли за остатками, или возвратиться в Тенедос спасти гарнизон от плена неминуемого и жестокого и отказаться от редкого случая быть истребителем всего турецкого флота. В сем случае Сенявин не усомнился пожертвовать славою и честолюбием личным спасению братий своих, оставленных и осажденных силою чрез меру превосходной, об участи которых соболезнуя, доброе его сердце не могло чувствовать сладких ощущений победителя. Таковой выбор удивил всех тех, которые не могли быть, подобно Сенявину, в торжестве умеренными, в славе скромными [112] и к истинной пользе отечества ревнительными. Сие объяснить может простое рассуждение. После сражения, во все дни ветра были тихие, переменные, всегда почти противные и штили. Следственно, гнавшись за неприятелем Тенедос был бы потерян, и тогда истребление сего неприятельского флота принесло бы нам гораздо менее пользы. Не имея толь удобного пристанища близь Дарданелл, никакого средства вознаградить потерю в людях и исправить свои поврежденные в сражении корабли, мы могли бы только сжечь турецкие и может быть несколько своих, и принуждены были бы оставить блокаду Дарданелл, или удалясь от оных ослабить оную, и тем уничтожить главную цель: “присутствием российского флота в Архипелаге лишить Константинополь подвозу съестных припасов с моря”. Тогда слава истребителя Отоманской морской силы была бы одно лестное для личности стяжание. Сверх того адмирал надеялся, подав помощь крепости, упредить неприятеля. стать пред Дарданеллами или идти паки ему на встречу.

23-го и 24-го. Противные ветры и безветрия препятствовали эскадре подвигаться вперед. 25-го же около полудня, прибыв к Тенедосу, остановилась на якоре по каналу. В то ж время турецкая эскадра, стала на якорь между островом Имбро и Дарданеллами.

26-го числа главнокомандующий, желая скорее освободить крепость от осады, [113] сделал предложение Кадым Углу, турецкому начальнику войск, оставить остров, с обещанием отпустить их на азиатский берег с имуществом и оружием. В ответ на сие турецкий Паша испрашивал позволения снестись предварительно с Анатольским Сераскиром Сеид Измаил Пашою, от власти коего он зависел; но адмирал ему в том отказал. К полудню турецкая эскадра из 7 кораблей, 3 фрегатов и 2 бригов, при свежем северном ветре, снялась с якоря и вошла в Дарданеллы.

27-го прибыл на адмиральский корабль второй по Паше Хаджи-Юсуф Ага обер-комендант четырех первых отсюда крепостей в Дарданеллах, с согласием оставить остров на сделанном предложения, к 28-го июня 4.600 человек турецкого войска, оставив нам все пушки и снаряды, перевезены на Анатольский берег.

Корабль Капитан-Бея, взятый в плен, назывался Сед-ель Бахр (оплот морской); имел 84 пушки, в нижнем деке 42-х, в среднем 22-х, в верхнем 12-ти фунтового калибра, все медные; оный корабль хотя сильно разбит был как в корпусе, так и мачтах, но по исправлении еще мог продолжать службу, убитых на оном найдено 230, раненых 160; в плен досталось 774 человека; в том числе нашлось пленных с корветы “Флора” матросов 11; англичан: мичман и, матросов 5; сожженный корабль [114] назывался Бешарега (счастливое известие), ранга 80-ти пушечного, фрегаты Нессим и Метелин, первой 50-ти, второй 32-х пушечные. К сему урону турецкого флота, по достоверному уведомлению, присовокупить надлежит один корабль и фрегат сожженные у острова Тассо и еще два фрегата потонувшие у острова Самондраки. Сие объясняет, почему из 20 судов, составлявших турецкий флот при начале сражения, вошло обратно в Дарданеллы токмо из судов. Капитан-Паша обещал Султану привезти голову Сенявина, но сам потерял руку. Должно отдать справедливость, что всем сражении, турки дрались с отчаянным мужеством, на корабле Сеид-Али раненых и убитых было до 500 человек, на прочих кораблях не менее сего числа; почему судить можно сколь великую потерю имел неприятель в людях, и весьма вероятно, что оная превосходила потерю французов в Трафальгарском сражении, где они имели 55 корабля в линии. Потеря в десантных войсках, сколько по собственному признанию, столько по неудачным приступам и беспрестанным сражениям в продолжение 13-ти дней, а более по найденным телам, зарытым по освобождении острова, простирается до 2.000 убитых и раненых.

Российский Геркулес, капитан 1-го ранга Лукин, убит в Афонском сражении, в то самое время, когда корабль его, прорезав [115] неприятельскую линию, сражался под ветром оной на оба борта. Славная смерть сего достойного начальника была самою чувствительнейшей потерей для флота и отечества. Дмитрий Александрович Лукин всегда был отличный морской офицер; храбрый, деятельный и искусный воин; притом благородный, ласковый, строгий, справедливый и всеми подчиненными любимый и уважаемый. При удивительной телесной силе, он был кроток и терпелив; даже будучи рассержен, он никогда не давал воли рукам своим. Опыты силы его производили изумление; трудно, однако ж, было заставить его что-либо сделать, только в веселый час и то в кругу коротко знакомых иногда показывал оные. Например: с легким напряжением сил ломал он подковы, мог держать пудовые ядра полчаса в распростертых руках; шканечную пушку в 87 пудов со станком, одною руною подымал на отвес; одним пальцем вдавливал гвоздь в корабельную стену. При такой необычайной силе был еще ловок и проворен; беда тому, с кем бы он вздумал вступить в рукопашный бой. Подвиги его в сем роде с прибавлением рассказываемые, прославили его наиболее в Англии, там с великим старанием искали его знакомства, а в России кто не знал капитана Лукина? Словом, имя его известно было во всех европейских флотах, и редкой кто не [116] слыхал какого-нибудь любопытного о нем анекдота.

Потеря наша в Афонском сражении есть следующая: убитых на флоте было 77 человек, умер от ран лейтенант Куборский, раненых морских офицеров 5, пехотных 2, нижних чинов 182; из Тенедоского гарнизона убито офицеров 3, нижних чинов 52; ранено офицеров 6, солдат 185; жителей убитых и раненых до 160. Вся потеря в убитых и раненых состояла в 674 человеках.

Анекдоты.

1.) 9-го марта по занятии города Тенедоса нашими войсками и по заключении турок в крепость, адмирал, желая избегнуть напрасного кровопролития и продолжительной осады, приказал предложить пленным туркам отнести письмо к коменданту; но все они отказались потому, что подвергли бы себя опасности быть убитыми за то, что отдались в плен и притом объявили, что гарнизон поклялся защищаться до последней крайности. Когда желание адмирала даровать пощаду туркам, находившимся в крепости, сделалось известно пленным женщинам, то одна из них именем Фатьма объявила переводчику, что желает говорить с адмиралом, и когда была [117] представлена так начинает: “Великодушный Христианин! милостивое твое покровительство, призрение к твоим невольницам, ими не ожидаемое, побудили меня предложить тебе мою услугу; я берусь и отнесу письмо твое к Паше, хочу убедить непреклонных наших мужей, что мы во врагах нашли друзей, каких едва ли имеем между правоверными. Знаю, что приемлю на себя слишком трудную обязанность; знаю, что едва ли поверят моему свидетельству о поступках твоих, великий начальник христиан; но не колеблюсь сими предположениями моими, надеюсь, по крайней мере ослабить несправедливое предубеждение против вас, и в знак благодарности, в возмездие милостей твоих к пленным, обрекаю себя за всех прочих на верную смерть!” При сем сына своего, дитя от груди только отнятое, с нежностью поцеловав, Фатьма пала на колени, и положив ребенка к ногам адмирала продолжала: “оставляю тебе дитя мое залогом драгоценнейшим для матери: если Богу угодно лишить меня жизни в сей день, будь ему отцом, наставником и покровителем, научи его твоей вере, да возможет он подражать тебе, и быть достойным твоих попечений”. Фатьма встала, и твердым голосом просила, препроводить ее скорее в крепость. Адмирал, зная, что турки всех попавшихся в плен женщин, почитают обесчещенными, и как недостойных жизни, [118] обыкновенно убивают, удивлен был решительностью сей женщины. Будучи сам отцом, поколебался в душе, желал отказаться от сей жестокой жертвы, но героиня уже удалилась с редкой твердостью, сошла она на шлюпку и ни разу не обратилась к сыну, который голосом призывал ее и простирал к ней руки.

Адмирал приказал прекратить пальбу, дать знать трубою, что желают говорить. Турки одна кож не отвечали на сей вызов, и когда Фатьма показалась на площади пред крепостью, с ближнего бастиона сделали по ней несколько выстрелов. Героиня, подняв письмо вверх, смело приблизилась к воротам и уведомила, что несет важные вести. Комендант принял от нее письмо, и выслушав, какое уважение Сенявин оказал к их обычаям, тронутый снисхождением, которого по предубеждению не предполагают турки в христианине, собрав совет, по общему желанию определили послать чиновника с согласием сдаться на предложенных условиях. Благородный комендант, сам проводил Фатьму до ворот, и когда подчиненные его требовали предать ее смерти, он обратившись сказал им: “не допущу до сего; она не обесчещена; неприятели оказали ей уважение. Что христиане подумают о нас, когда убьем слабую жену? Фатьма не принадлежит нам, она пленница и должна возвратиться”. [119]

Когда Фатьма взошла на корабль, сам адмирал подал ей сына, она бросилась на колени, крепко прижала его к груди своей, залилась слезами, я не могла проговорить ни одного слова. Расставаясь с ним, когда шла к смерти, она не плакала, но теперь, свершив свой подвиг, чувства матерней горячности заменили в душе ее все другие; стоя на коленях она рыдала, занималась одним сыном, коему расточая ласки, забылась до того, что сбросила с себя покрывало, и казалось никого вокруг себя не замечала.

Турецкий чиновник, свидетель сего явления, уверившись в справедливости показания Фатьмы, тем, что адмирал сам подал ей сына, со знаками глубокого уважения приблизившись к главнокомандующему сказал: “Благодарю пророка, что лично узнаю твое снисхождение; ты писал, что желаешь отпустить нас с имуществом домой, мы признаем себя побежденными, и великодушием и силою твоею не можем требовать от тебя более, что ты предложил нам: утверди условия, одним твоим словом и крепость твоя”. Все дело скоро было кончено, вместо договора, вместо пергамента с печатью, ударили по рукам и статьи, утвержденные честным словом, были исполнены. Должно представить себе удивление турки, когда адмирал приказал переводчику сказать ему, что для перевозу женщин, [120] как в крепости, так и в плен взятых, присланы будут закрытые шлюпки, с тем, чтобы турки назначили своих людей для перевозу их на Анатольский берег. Чиновник признался, что он, зная права победителя, и зная, что не легко отказаться от стольких прекрасных женщин, не смел ходатайствовать о их освобождении; но теперь, когда ты сам нам их возвращаешь, то поверь, что мы умеем ценить твое снисхождение, постараемся на опыте доказать тебе нашу благодарность. Фатьма, будучи жена простого ремесленника, за столь необыкновенный подвиг для женщины была щедро одарена адмиралом.

2). В продолжении осады, житель Тенедоса Жан Миканиото во время приступа турок к шанцам взял знамя, а после сжег кофейный дом, стоящий под самым левым фасом крепости, откуда неприятель много вредил нашим артиллеристам. Миканиото, одевшись по-турецки, в полночь прокрался к дому, и зажегши его горючим составом, счастливо соскочил в ров и благополучно возвратился в крепость. Другой молодой, грек из Смирны Мишель Крутица, спасшийся с взятого корсера в одной рубашке, ни мало от сего не унывал, мужественно сражался в самых опасных местах, и для доставления нужных уведомлений адмиралу, под картечными выстрелами два [121] раза ездил на корабль его; но отважность его при потоплении остатков горевшего брига “Гектор” (достойно замечания, что два героя Аякс и Гектор, убитые при осаде Трои и ныне также при оной погибли. Когда эскадра Дукворта, для прохода чрез Дарданеллы и нападения на Константинополь, ожидала у островков Маври попутного ветра, линейный корабль именуемый Аякс от искры упавшей в сено загорелся и. был взорван на воздух близь Тенедоской крепости. Из всего экипажа, кроме капитана и 13 катерных матросов, бывших на Адмиральском корабле, не спаслось ни одного человека. Бриг “Гектор” под российским флагом, при нападении турецкого флота на Тенедос, от брандкугелей загорелся. Из всего экипажа спаслись только раненые, в том числе и капитан, прочие сгорели. Таким образом два корабля, двух наций, носивших имена двух греческих героев, погибли одинаковым образом против Трои.) приобрела ему имя храброго. Сим смелым подвигом избавлен был от сожжения бриг Богоявленск, и все другие суда, стоявшие в гавани.

3). Бомбардирование Тенедоса, крепости, не имеющей ни казематов, и ни каких погребов, где бы по крайней мере можно положить раненых, было ужаснейшим нашим бедствием. При каждом падении бомбы вопли женщин, кричащих “Панагея! Панагея!” (Богородица) давали знать о новых жертвах. Одна 9-ти пудовая бомба разрушила половину комендантского дома. В нижнем [122] этаже, где взорвалась бомба, одна несчастная женщина лишилась вдруг мужа, брата, двух взрослых детей и грудного ребенка, который лежал возле ног ее; словом она осталась совершенной сиротою без подпоры и утешения. Пораженную столь великой потерей, сколько ни старались привести ее в чувство; но она не могла говорить, не могла и плакать; унылым взором смотрела на всех, как бы не понимая, что вокруг ее делается; равнодушие ко всему показывало признаки сумасшествия; когда же священник пришел отдать последний долг, она начала молиться усердно, просила дать ей святое причастие, потом с тем же равнодушием собранные раздробленные части убитых облобызала без отвращения, простилась с ними как бы с некоей радостью и сама своими руками опустила тела в море, (куда во избежание заразительного воздуха бросали убитых). По совершении столь плачевного обряда, она заплакала, начала говорить и скоро снова пришла в оцепенение. Страдания ее недолго продолжались, на другой день, укрывшись от наблюдения своих родных, она бросилась в море.

4). В один день, албанец, служивший в турецком войске, приблизился ко рву с белым флагом, и объявил, что он от имени Паши, имеет предложить коменданту выгодные условия, до сдачи крепости [123] касающиеся. Албанец сей, во ожидании ответа, разговаривая со своими соотечественниками, нашел в числе гарнизона нашего родного своего брата. Столь нечаянная встреча обрадовала их; но после вопросов о родных и семейственных обстоятельствах, начались упреки. Турецкий албанец извинялся бедностью, необходимостью вступить на Султанскую службу. Наш говорил ему: “Смотри как Бог награждает правое дело, я также был беден, теперь имею излишнее и могу помочь тебе, при том совесть моя спокойна, я служу Государю Православному, единой надежде, коему возможно восстановить уничиженную Грецию; ты служишь тиранам нашим, врагам Бога и церкви; я защищаю отечество; ты его угнетает. Мы теперь неприятели, может случиться, что твоя рука лишит меня жизни или я нанесу тебе смерть; посуди какое покаяние может очистить твою душу? тебя клясть будет наша церковь, за меня она молит; тебе нет надежды в будущем, я твердо уповаю на милосердие моего Бога”. Разговор был прерван ответом полковника Падейского, который приказал сказать Паше, что “он ошибается, думая иметь право предложить ему капитуляцию; напротив, он надеется, что сам Паша скоро просить будет об оной”. Братья, расставаясь, получили позволение от коменданта еще раз увидеться. [124]

Паша также позволил, но с умыслом. Албанец его на другой день прейдя ко рву, между разговорами сказал брату своему, что Султан обещает каждому из греков по 500 пиастров, а Тенедоским жителям сверх того построить дома и заплатить все их убытки, если согласятся сдаться и принудят к тому малое число наших солдат. “Ты не брат, а враг мой, —во гневе отвечал ему наш албанец, —удались несчастный, и никогда более не приходи”. В пылком усердии преданности своей к России, греки снова и торжественно заклялись, пролить за русских последнюю каплю крови. Сим случаем пробудилась ненависть Их к туркам; они с яростью приступили было к дому, где содержались пленные; но караульный офицер, поставив солдат пред окнами, остановил тем ожесточенных.

5). Участь Тенедоской крепости и турок ее осаждавших зависела от морского сражения. Хотя мы и не опасались, чтобы турецкой флот победил российской, но сомневались будет ли наш адмирал так счастлив, что скоро турецкий флот сыщет, и будут ли ветры ему благоприятствовать, дабы эскадра наша, разбив неприятельскую, могла немедленно возвратиться для освобождения крепости, которую по невыгодному ее положению, и недостатку военных снарядов, более двух недель ни как удержать было не возможно. В сем расположении духа, когда [125] мысли каждого блуждали в океане неизвестности, один из албанских начальников, явился и коменданту и просил у него позволения сделать торжественное гадание для удовлетворения любопытства народа. Комендант дал свое согласие. Албанец со всеми обрядами языческих жрецов, заклал барана, рассмотрел его внутренность, потом изжарив разрубил на части, очистил мясо передней лопатки, и рассматривая и обращая ее во все стороны, всплеснув руками, уверительным голосом воскликнул: “благодарите Бога! Турецкий флот разбит, корабли их возьмет воздух, вода и огонь”. Когда спросили его офицеры, где же теперь наш флот? Он отвечал: “в руках у Бога”. Это было 20-го числа, сражение кончилось 19-го, и албанец угадал как нельзя ближе. Пусть читатель теперь сам судит, было ли римское гадание основано на каких вероятностях, или подлежало оно слепому случаю.

6). Среди сражения 19-го июня при Афонской горе, адмирал приказал капитану корабля “Скорого” Р. П. Шельтингу, держаться к его кораблю так близко, чтобы при громе пушек можно было слышать словесные от него приказания, что и было храбрым капитаном в точности исполнено. В начале сражения управлявший парусами лейтенант Куборский, почтенный и храбрый офицер, был тяжело ранен и скоро умерь. лейтенант Денисьевский заступил [126] его место. Сражаясь вдруг с тремя турецкими кораблями и фрегатом на пистолетном выстреле, один из неприятельских кораблей сблизился так, что свой утлегарь положил на корму “Скорого”. Один смельчак хотел отрезать наш флаг, но был убит и упал в воду. В столь жарком огне, мужественному Денисьевскому оторвало ногу, и тут он обнаружил необыкновенное присутствие духа; стоя на открытом месте шутливо сказал: “неверная сила меня подкосила”, продолжал распоряжать, и не прежде позволил нести себя вниз, как сам капитан принял командование. Истекая кровью, и от висевшей на одной жиле ноги, чувствуя чрезвычайную боль, Денисьевский приказывал матросу отрезать ее ножом, но сей поддерживая его ногу отвечал: “потерпите немножко, ваше благородие, лекарь лучше это сделает”. Когда несли его чрез шканцы на кубрик, Денисьевский, заметив мало людей у пушек, сказал им: “Не робейте ребята! Хотя вас и мало, замените потерю храбростью и потрудитесь для русской славы”.

7). Боцманмат сего корабля Афанасьев, также отличился необыкновенным мужеством и пожертвованием, которое когда человек стоит на краю гроба, свойственно токмо людям одаренным духом непоколебимым и сердцем исполненным благо-родных чувствований. Афанасьев потерял [127] ногу на марсе, пока его на веревке спустили с мачты от истечения крови он начал уже терять голос. Когда лекарь приуготовлялся пилить ему ногу, он услышал повторенное имя Денисьевского, подняв голову слабым голосом сказал лекарю: “Оставьте меня и помогите Матвею Андрониковичу”. “Спасибо тебе брат, — протянув руку сказал ему Денисьевский, — ты знаешь закон, очередь твоя, я не хочу и не должен воспользоваться твоим великодушием”. Вот черты, достойные героев, достойные русского сердца.

8). Еще один пример, доказывающей каким духом оживлены были служители в сие славное сражение. Афанасий Соломинин, боцман сего же корабля “Скорого”, был ранен пулей в руку; он хотел вытащить ее зубами, но не могши, вырезал ее ножом, и завязав платком, остался при своем месте. Рука сильно у него распухла, но он не прежде как после сражения пошел на перевязку, и не смотря на представление лекаря остаться в кубрике и взять покой, боцман явился к своей должности. Будучи старик лет под шестьдесят, он как молодой и самой расторопной человек бегал, кричал, заботился, распоряжал и по боцманскому обыкновения бранил и сердился на матросов.

Моя благодарность.

В сражении 16-го июня при высадке турецких войск на Тенедос, получил я [128] контузию в правой бок, а после в крепости, управляя артиллерией в цитадели, был тяжело ранен в состав левого плеча пулею на вылет. На сгоревшем бриге “Гекторе”, бывшем под начальством моим, лишился я всего, что у себя имел, так что по снятии первой перевязки не чем было перевязать раны. В сем моем положении, комендант, полковник Падейской, приказал перенести меня в свой дом и поручил доктору Бартоломею Болиако жителю из Хио, которого искусством и опытностью многие опасно раненые вылечены; я обязан ему жизнью.

В одной со мной комнате, помещены были из лучших семейств раненые женщины, в том числе Мария дочь нашего консула Хальяно. Прекрасная и 17-ти лет она была ранена хотя легко; но таким образом, что ее должно было обнажать до половины пояса. Лицо, шея и грудь ее была ушиблены штукатуркой, упавшей с потолка, которой разбит был ядрами. Девица сия, страдавшая более от стыда, нежели от боли, привыкла наконец к моему присутствию, почитала долгом помогать доктору при моей перевязке, и во все время осады не отходила от меня ни на минуту.

Когда наша эскадра, обойдя остров Имбро, прибыла к Тенедосу, двоюродной брат мой А. В. Левшин, узнав, что я тяжело ранен, выпросил позволение у капитана, и [129] отправился на шлюпке к крепости. Надлежало плыть под перекрестным огнем, под тучею пуль и картечь. Шлюпку пробило ядром, однако ж, люди остались без вреда, и посещение брата сколько удивило меня, столько принесло и удовольствия; но не желая, что бы он впредь подвергал себя и людей такой опасности, я просил его не приезжать в другой раз. Едва он уехал, бомба разрушила ту половину дома, в которой я лежал. По счастью ниш, где стояла моя постель, удержала остатки упавшего на него потолка, и между многими ранеными и убитыми один только я остался в доме невредимым.

По освобождении крепости от осады, Козловского полку капитан А..., перенес меня из порохового погреба, где я лежал в последние дни осады, на свою квартиру. В один день гренадер, ходивший за мною, внес в комнату мою узел с некоторыми вещами и подал записку следующего содержания. “Услышав, что вы лишились вашего имущества и тяжело ранены, зная притом, что вы не согласитесь принять посылаемые при сем вещи, я лучше желаю, чтобы вы меня не знали, нежели не приняли того, что для вас необходимо, а мне излишне. Не ищите меня, труд ваш будет напрасен, довольно я ваш друг и ничего больше не желаю, как вашего выздоровления............. Теряясь в предположениях и [130] догадках моих, пусть неизвестный благотворитель, читая строки сии, примет мою искреннейшую благодарность”.

При поступлении моем на фрегат “Венус”, один из офицеров вызвался разделить со мною свою каюту и при первой встрече обласкал меня более других. Служба, нужда поверять свои мысли кому-либо, мало-помалу внушая взаимную доверенность, сделали нас друзьями, не такими, кои по сходству склонностей, снисхождению к слабостям друг друга делают связь их более взаимным условием, нежели дружбой. Напротив, при несходстве нравов, мы любили быть вместе, делили радости и печали с удовольствием, и во всю службу не разлучались. Мы не имели между собою ни чего тайного, откровенно говорили правду и даже иногда ссорясь, всегда видели необходимость друг в друге. Наконец, в нынешнем просвещенном веке, в котором ни кого не любят кроме самого себя; в котором друзья редки; я нашел друга в М. Л. Н.... Он был счастливее меня, имев случай опытом доказать свое но мне расположение. Едва турки отправлены были на Анатольский берег, он перевез меня на фрегат, сам помогал лекарю при перевязке, сам давал мне лекарства, словом покоил меня, ходил за мною как брат, как отец. Малая опытность корабельного лекаря, в продолжении плавания от Тенедоса [131] до Корфы, едва не отверзла мне двери гроба, должно было отнять руку по состав плеча, но H... на сие не согласился. В Корфе, наняв для меня квартиру, он сыскал славного Корузу, врача особенно искусного в лечении ран, и сей сделав 18 операций вынул из плеча 23 кости, и не только жизнь, но и руку мне сохранил.

До какой степени Дмитрий Николаевич простирал свои попечения особенно о раненых, с какой лаской и снисхождением обращался он с подчиненными, я представляю в пример себя и замечу, что все раненые по мере нужд и заслуг не остались без равного внимания. Когда эскадра возвратилась из Архипелага в Корфу, озабоченный, сдачей Корфы французам, отправлением войск в Венецию, приготовлением флота к возвращению в Россию, и день и ночь в трудах, Дмитрий Николаевич вспомнил обо мне, послал адъютанта наведаться о моем здоровье и спросить, когда может меня видеть. Адъютант нашел меня на корабле “Рафаил”. Обрадованный столь лестным снисхождением главнокомандующего, я отправился с адъютантом на корабль “Твердый”. Адмирал был на шканцах, когда доложили ему о моем приезде, он с таким добродушным участием спросил о состоянии ран моих, с такой лаской похвалил службу мою, и взяв за руку ввел в свою каюту, что я будучи изумлен [132] таким приемом, не знал как благодарить. Но с чем сравнить можно удивление мое, когда Дмитрий Николаевич, посадив меня в своем кабинете, сказал: “Я узнал, что вы имеете нужду, и для того хотел видать вас, чтобы спросить чем могу помочь вам”. — Я просил заплатить доктору за труды. Дмитрий Николаевич позвав флаг-капитана Малеева приказал выдать мне 100 червонных, сверх того за лекарство и квартиру было особенно заплачено, а доктор Корузо, ни чего не ожидавший, получил бриллиантовый перстень в 2.000 рублей, и как он подал просьбу о принятии его в службу и верноподданство, то на другой же день был назначен главным доктором при 15-й дивизии с жалованьем по месту. Сей достойный и весьма искусный доктор был принят, по представленью Дмитрия Николаевича, Колежским Ассесором и служил после в Севастополе в звании главного доктора при Морском госпитале, и в сей должности заслужил беспрекословную славу, так что в знании, не имея соперников, уважаем был и самыми завистниками.

Такими средствами Дмитрий Николаевич приобрел любовь от своих подчиненных, и сия любовь не легко приобретаемая, вопреки превратности случаев, сохранит ему то уважение, которое заслужил он делами добрыми и заслугами знаменитыми. [133]

Внимание к подчиненным, всегда готовая от него им помощь, свойство души чувствительной, никогда не истребятся из памяти всех имевших честь и счастье служить под его начальством.

Разные замечания.

Прекрасный климат, богатство произведений, выгодное положение для торговли и знаменитые происшествия древней Греции? всегда будут привлекать на острова Архипелага любопытных путешественников, и обращать внимание политиков. Две гряды сих островов, кроме рассеянных, составляют почти непрерывную цепь, соединяющую Европу с Азией. Острова сии конечно суть вершины бывших на твердой земле высоких гор, которые после всемирного потопа и многих землетрясений, ниспровергнувших и потопивших низкие места, учинились островами. Твердый камень, из коего обыкновенно состоят вершины высоких гор, составляя ныне почву всех Архипелажских островов, неоспоримо то доказывает.

Почва Архипелажских островов, есть пласт плодотворной земли, на твердом граните, более или менее глубоко лежащий; не редко весь остров, как то Парос, Тино и другие, есть толща прекраснейшего мрамора и частью драгоценной яшмы. Каменное [134] сие основание сохраняет в земле полезную для прозябаний влажность. Все растения хотя не с такой скоростью растут, как в нашем климате, но за то они, два раза в году переменяя зелень, приносят плоды и всегда имеют жизнь. Там где истреблены леса, или их не было; земля, не защищаемая тенью деревьев, лишается нужной влажности; ибо уже дознано, что где нет лесов, там иссыхают источники, и земля в продолжение веков обнажается и делается бесплодной. Однако ж кроме не многих Цикладских, кои суть голые скалы, прочие острова поражают взор своим величием и разнообразием прекрасных видов. Природа большею частью в необработанном, диком своем состоянии, при благорастворенном всегда ясном небе, дает человеку все нужное и в изобилии. Персиковые, абрикосовые, миндальные и фиговые деревья, оставленные самим себе, производят вкуснейшие плоды. Трудолюбивые греки, наиболее обрабатывают виноград, маслины, собирают шелк и хлопчатую бумагу.

Оливковое дерево из всех других, есть конечно полезнейшее произведение; оно возрождается, от своего корня и потому называется вечным. Оно не требует почти: никакого за собою присмотра. Каждое дерево кругом дает по червонцу в год доходу, так что в Греции приданое невест и вообще богатство считается числом сих [135] деревьев. Оливки, продающиеся у нас в банках, суть не созревший плод; масло выжимаемое из созревших маслин, по не умению или небрежному его приготовлению, называется у нас деревянным, в отличие от Прованского, которое из того же плода с большим старанием и искусством выжимается. Употребление деревянного масла во всей южной Европе столь велико, что на поварнях почти не употребляется коровье. По сему-то во всей Италии редко можно найти сие последнее.

Нет страны, которая бы более претерпела перемен, как Греция. Знаменитое сие отечество изящного вкуса, и колыбель многих наук представляет теперь одну тень того, что была некогда. Законы, науки и войны равно ее прославили. Греция существовала так сказать, весьма краткий период времени; но период сей, исполненный геройских подвигов, ознаменованный деяниями мужей великих, навсегда останется бесценным перлом древней истории. Малолюдные слабые Республики, на которые разделена была Греция, увлекаясь судьбою сильнейших, каковы были Спартанская и Афинская, и те и другие быв иногда свободными, долго сопротивлялись могуществу Персии; наконец, покорив сию Империю под знаменами Александра, при преемниках его, обладали большей частью Азии. Но слава греков была подобна минутному блеску молнии, раздоры и несогласия, происходящие от [136] раздробления на столь многие и малые Республики, делали их легкою добычею всякого завоевателя. Римляне покорили их одну за другою и оставили им только призрак свободы, которая скоро сама по себе исчезла.

Египтяне были первые изобретатели наук и художеств. Финикияне упражнялись в мореплавании и торговле. Греки усовершенствовали изобретения тех и других. Изящный вкус их в ваянии, живописи и других художествах, равно красноречие и правильная поэзия, собственно принадлежат изобретению греков и до сего времени служат образцами для художников и стихотворцев нашего просвещенного века. При упадке наук в средних веках во времена готического варварства немногие ученые греки, переселившиеся из Греции во Флоренцию, под покровительством знаменитой фамилии Mедицисов, сохранили науки и передали их нам.

По разделении Римской Империи на восточную и западную, по ослаблении первой впадениями воинственных орд непросвещенных народов; Архипелажские острова, одни за одними отторгаемые, принадлежали венецианцам, генуэзцам и каталонцам, а другие имели особенных независимых князей и герцогов. Во времена крестовых походов, они служили пристанищем для флотов, несших армию крестоносцев и пилигримов к Иерусалиму и в сие же время были средоточием торговли Европы с Индией чрез Египет. Наконец, [137] по завоевании гроба Господня сарацинами, полководцы калифов, а потом и сами турецкие Султаны, по взятии в 1453 году Константинополя, завоевали весь Архипелагу, и Хоругвь Латинская, преследуемая с острова на остров, остановилась у твердынь Корфы, единственного места и поныне свободного от власти оттоманов.