Красноречие диких в Америке.

(Из the New Monthly Magazine.)

Недавно случилось мне развернуть сочинения Лорда Эрскина (Erskine): я нашел в них речь одного Американского старшины, которая меня чрезвычайно поразила. Не могу сказать уверительно, сам ли Лорд Эрскин сочинил речь сию, или была она действительно произнесена диким; как бы то ни было, сила ее изумляет читателя; невозможно, чтоб и в самую жесткую душу не проникла разительность слов ее; невозможно не признать в ней ближайшего и блистательнейшего доказательства, сколь действительно природное красноречие, почерпающее в сердце свои силы, и к сердцам направляющее свои стрелы. Не думаю, по крайней [50] мере, чтобы из под пера Ученого могло вылиться что-либо, носящее на себе столь живой отпечаток природы. Вития приводит в движение все чувства: нельзя не разделять его уныния, когда он просто, непритворно горюет; нельзя не одушевиться его мужеством, когда он изображает претерпенные им оскорбления и свою решимость. В ней весьма много привлекательного для наблюдателя действий Американских Индейцев. Их оборонительные средства, их договоры, речи, совещания, тысячи замыслов и хитростей, которыми стараются воспрепятствовать вторжению белых людей — все это чрезвычайно достопримечательно. Отрывок Лорда Эрскина побудил нас сделать еще большие изыскания, а благосклонность одного приятеля, живущего в Америке, доставила нам средства сообщить публике несколько Индейских анекдотов и опытов тамошнего Красноречия. Следующая речь была произнесена старшиною одного Индейского поколения в Портажском совете, и обращена к первому Уполномоченному со стороны Соединенных Штатов. Объясним вкратце обстоятельства, подавшие к оной повод. Уполномоченный потребовал собрать поверенных различных [51] подозреваемых племен, объявив, что отнюдь не имеет в мыслях уличать и обвинять их в предательстве, но только желает иметь доказательства их верности и честности. Племена собрались, и Посланник, не помышляя об условиях и о цели предположенной собранию, стал осыпать их укоризнами без всякой умеренности, и в жару своего негодования называл и поносил самыми оскорбительными выражениями всех изменников, в которых полагал замыслы к нарушению договоров с Соединенными Штатами, священными клятвами утвержденных. Первый старшина, которому надлежало отвечать, изменил себе явно сознанием вины. Он трепетал, как осиновый лист, и слова едва отделялись от уст его. После него выступил знаменитый старшина, прозванный Черным громом. Душа его была свободна от всякого помышления об измене; напротив, он подозревал еще, что все обвинения, на них обращенные, должны были послужить только предлогом к притязаниям на новые права и преимущества над ними. Раздраженный сколько дерзостию противника в изъявлении его подозрений, столько же и трусостию товарища в оправдании и защите, [52] начал он говорить Уполномоченному с твердостию и достоинством главы народа.

«Отец мой! укроти свои чувства, и выслушай спокойно, что я буду говорить тебе. Я буду говорить откровенно. Не буду говорить со страхом и трепетом, потому, что у меня нет причины трепетать. Я никогда не оскорблял вас, а невинность не знает страха. Обращаюсь ко всем вам: вы, люди с красною или белою кожею — кто из вас захочет предстать моим обвинителем? Не знаю, отец мой, к чему все это. Лишь только обрел я свою вольность, и не опять ли хотят заключить меня в оковы? Вижу вокруг себя гневные взоры — но я неспособен ни к какой перемене. Тебе, может быть, неизвестно, о чем говорю я, но это справедливо — свидетельствуюсь небом и землею! Легко могу доказать тебе, что меня всячески подстрекали, что пытались поджечь гордость мою, мой гнев, мое самолюбие, возбудить во мне страх — хотели принудить меня поднять на вас секиру. Но все напрасно! Я никогда не хотел почитать вас за своих неприятелей. Если так [53] поступают враги, то я никогда не буду вашим другом.

«Ты знаешь, отец мой, что я был изгнан из своего обиталища. Я пришел сюда, здесь поселился, созвал вокруг себя своих воинов. Мы думали думу, постановили себе закон, и никогда от него не уклонялись. Мы курили табак, и решились дела Соединенных Штатов считать своими общими делами. Я послал к вам трубку: она во всем походила на эту. Я послал ее к вам окольным путем, чтобы Мисиссипские Индейцы не узнали, что у нас на уме. Вы ее приняли. Я сказал вам, что ваши друзья должны быть моими друзьями; что враги ваши будут моими врагами, и что жду от вас только знака к начатию войны. Если так поступают враги, то я никогда не буду вашим другом.

«Зачем говорю вам все это? Затем, что правда, к сожалению, сущая правда — что добрые дела людей идут с ними во гроб, а злые выставляются с наготе на показ целому свету.

(Замечательно сходство этого места с следующими знаменитыми стихами Шекспира:

То есть: Зло, сделанное людьми, живет после их смерти: добро часто погребается вместе с их костями) [54]

«Отец мой! когда я пришел сюда, я пришел как друг ваш. Не думаю, чтобы мне должно было защищаться. Да нет и повода к защите. Если б я был виновен, то приготовился бы; но я всегда держался твоей стороны, и явился здесь безотговорочно. Еслиб я умышлял противу тебя, то конечно объявил бы тебе о том; здесь же в совете вашем мне нечего сказать, кроме того, что я говорил некогда моему великому отцу, Президенту народа вашего. Ты слышал, и без сомнения, не забыл того. Вот в коротких словах, что было мною сказано: Никогда не отдам вам земли своей. Я был обманут, подло обманут при договоре: дотоле не уступлю вам земли своей, пока не уступлю и своей жизни.

«Еще однажды свидетельствуюсь небом и землею, и курю трубку сию в доказательство моей честности. Если и ты так честен противу нас, то прими ее от меня. Единственное мое желание состоит в том, чтобы нам курить вместе; чтобы мне позволено было взять [55] твою священную руку, и просить за себя и за племя свое о защите земли своей. Если трубка сие коснется уст твоих, то пусть будет сие благословением для всего моего племени: пусть вознесется дым подобно облаку, и унесет с собою всю вражду, между нами возникшую».

Сила и простота сей речи равно возбуждают удивление, когда подумаешь, что она говорена была наобум — без всяких приготовлений.

Известно, что Христианским Миссионерам в Америке удавалось иногда обращать и знаменитейших старшин некоторых диких поколений. Онеидский воин Скенаудо есть один из примечательнейших между ними: он умер еще недавно в своей крепостце, на сто десятом году от рождения. Его обратил Миссионер Киркланд: нашед в нем, по своем прибытии, юношу преданного буйствам войны, невоздержанию и всем грубым порокам дикой жизни, он сделал из него украшение и честь Христианской Религии. Замечательно, что даже и в самом переходе от гнуснейшего порока, каким заражены, как слышно, не одни дикие, но и образованные Американцы, видны были некоторым образом благородство и [56] возвышенность чувств. Скенаудо, как старшина своего племени, присутствовал в 1785 году при заключении одного договора, в Албании; там предался он однажды ночью всем крайностям своего распутства, и утром следующего дня, когда проснулся, увидел себя распростертого на улице и лишенного всех украшений, даже отличительного знака своего старейшинства. С сей минуты он не помрачал уже своего рассудка вином: может быть, никакое нравственное красноречие не возымело бы такого действия, как сие унизительное сознание своего бесчестия. Скенаудо был одним из отличнейших Индейцев. Колонии справедливо опасались его прежде революции, но за то, во время оной, они имели достаточные причины с ним примириться. Правилом его было, что во всяком случае должны быть защищаемы права природных жителей обитаемой им страны. Та же причина, которая побудила его сперва восстать противу Англо-Американцев, заставила соединиться с ними в последствии, когда еще другое чуждое поколение хотело вторгнуться. Он бы истребил поселенцев, если б большой промежуток времени, в течение которого несколько племен переродилось, [57] не примешал в их жилы крови красных людей. Посему-то он стал предпочитать их Британцам, которые в продолжение войны весьма чувствовали, как выгодно сие предпочтение для их противников. Соединенные Штаты почтили его публичным погребением, а Индейцы дали ему прозвание друга белых людей, ибо хотя он был вихрь на войне, но в мирное время был он только шумливый ветерок, и способен к пламенному дружеству. За месяц или около того пред своею смертию прекрасно и трогательно говорил он о долговременной своей жизни и печальном уединении старости:

«Я подобен престарелому дереву. Ненастье и бури ста зим пронеслись с шумом чрез мои ветви; вершина моя помертвела. Поколение, к которому принадлежу, скрылось с лица земли, и оставило меня одного. Зачем я живу, известно одному доброму Великому Богу. Молитесь моему Иисусу: да дарует он мне терпение ожидать, пока настанет роковой час!»

Сей роковой час наступил вскоре, и последнее желание Скенауда было чтобы погребли его подле кроткого Миссионера, [58] которому был он обязан своим обращением.

Совсем другого рода следующие слова, обращенные старшиною Крикского племени к Генералу, взявшему его в плен. Это порыв дикой строптивости и решительности неизменяемой.

«Я сражался с вами при Форт-Мимсе; я сражался с вами при Георгии. Я нанес вам столько вреда, сколько состояло в моей власти. Сделал бы я и больше, если б не был опутан изменничеством. Воины, служившие мне верно, погибли все близ меня — они погибли в битве! Я плачу о потере их, но они пришли к славе. Я их Князь — пленник, но воин. Делайте что хотите — не посрамлю их памяти».

Это не пустые слова: они весьма значительны, потому, что сказаны во время мучительной пытки, в то время, когда малейшее колебание, один тяжкий вздох мог лишить героя уважения народного — между тем, как веселая улыбка его доказывала, сколь бессильны телесные терзания противу души, пролагающей путь в святилище горнее. Превосходный пример такого же величия души подал Виргинский военачальник Опехохануг. [59] Отважность, скрытность и вкрадчивость были главными его качествами; обладая искуством вести переговоры и противоборствовать оружием, принуждал он первых поселенцев Виргинии к беспрерывной войн, а в 1641 году, при жесточайшем впадении в колонию, от которого она истреблена была почти до основания, удрученный уже летами, и потому слабый на ногах, командовал он войском с носилок, равно как и при возвратном походе своих воинов. Наконец, обессиленного, изнуренного, и почти слепого взяли его в плен, и привезли в Якобштадт, где один из менее образованных диких, долженствовавший быть его стражем, нанес ему смертельную рану. Но мужество не оставляло его до последней минуты его жизни. Оно служило ему твердою опорою в счастии и в горести, в болезни и при гробе. Доказательство сего находим в его последних словах. На смертном одре, ожидая близкой кончины, услышал он в темнице своей необыкновенный шум, открыл немного глаза, и увидел себя окруженным толпою людей, которые весьма не во время пришли удовлетворить своему жестокому любопытству. Умирающий воспылал гневом. [60] Как бы не примечая докучливых, приподнялся он на одре своем, и потребовал с важностию и благородством, чтобы немедленно послали за Губернатором. Когда сей пришел, Индеец посмотрел на него пристально и презрительно, и сказал: «Если б судьба предоставила мне взять в плен Сира Виллиама Беркелея, то я по истине почел бы недостойным себя выставлять его так на показ народу». Он хотел говорить еще, но его слишком изнуренное тело не могло перенести внезапного движения страсти. Природа уступила, и он умер в то время, когда еще краска гнева пылала на лице его.

Нередко находим мы между сими народами черты политической мудрости. Следующая речь одного Херокезского предводителя к его соотечественникам, желавшим соединиться с Англичанами против колоний, любопытна по своему содержанию.

«Соотечественники! Бог повелел всем нам, и красным и белым Американцам, жить в одной земле. Когда такова была Его воля, зачем присоединяемся мы к народу, пришедшему к нам из за соленых вод? Мы можем обойтись [61] без него — мы и дети наши. Когда Великие Дух дал нам землю, Он дал нам ее обиталищем жизни нашей, местом успокоения наших костей, и то же назначил он всем, кому дал землю. Студеная вода, которую Он дал нам, течет еще, леса, которым велел рости, еще зеленеют. Сколько я ни прост, но при всем том ограниченный рассудок мой говорит мне, когда я смотрю на все предметы сии, что они суть дело рук Божиих. Когда белый народ пришел к нам, Великий Дух запретил нам смешение с ним — мы смешались, и он отпустил нам грех, не разлучил мужа с женою, отца с детьми, брата с сестрою; и потерпел смешанную кровь в наших жилах. Это должно так оставаться, потому, что на это была Его воля. Из смешения нашей крови, из слияния сил наших Вашингтон, брат белых людей, соделал себе имя на сражениях — имя, возвышающееся над всеми именами белых. Но вы все знаете, как медленно подвигался он вперед, когда отцы наши соединенными силами противустали ему; и вы знаете все, как быстро полетел он, когда мы приняли его сторону. О, [62] подумайте о том, что мы составляем один народ!»

Миссионеры заметили, что между некоторыми племенами склонность к мирным искусствам находится в равной степени со способностями военными, и они удачно сим воспользовались для успеха в своем предприятии. Им помогло это даже в распространении Евангелия, и в образовании Христианских Учителей. Достопримечательнейшим примером тому служит старшина или Князек Аллеганийцев, который, по своему чудесному обращению и неутомимой ревности к Христианскому учению, назван Индийским Пророком. В течение пятидесятилетней жизни своей не отличался он ничем иным, как тупоумием и склонностию к пьянству. На пятидесятом году сидел он однажды на пне, и раскуривал свою трубку; вдруг повалился навзничь, и несколько часов лежал в беспамятстве. Народ счел его умершим, и приготовлялся уже похоронить по своему обыкновению. Все родственники его собрались и хотели нести его, но вдруг он очнулся. Первыми словами его были: «Не тревожьтесь: я видел небо. Соберите весь народ, хочу сказать ему, что со мною случилось». [63]

Народ собрался около своего предводителя, и он начал торжественно рассказывать, как четверо прекрасных юношей пришли к нему и говорили: «Великий Дух гневен на тебя и на всех красных людей, и если ты не оставишь пьянства, лжи и воровства, и не обратишься к Нему, то никогда не войдешь в прелестное место, которое мы теперь хотим показать тебе». Тут рассказал он, как юноши повели его ко вратам неба, отворили их, но не допустили войти в них; как там все несравненно превосходнее, нежели где либо, каким непомрачаемым блаженством наслаждаются жители неба и пр. Наконец он отведен был назад, и велено ему сказать всем Индейцам, что с ним было. — Вскоре отправился он к западным племенам Индейским, но не ездил к одним только Онеидцам. Везде совершенно верили его словам, и уважали его как Пророка. Последствия сего были весьма замечательны. Его поколение, дотоле неопрятное, ленивое и преданное пьянству, сделалось чистоплотным, трудолюбивым, воздержным и счастливым. Сей старшина Аллеганийцев утверждал, что подобные видения являлись ему ежегодно: после [64] каждого объезжал он снова все племена, и умер во время одного из сих путешествий. Его назвали Пророком мира для различия с братом дикого Князька Текумзея, который именовался Пророком войны.

Перев. Вл.

Текст воспроизведен по изданию: Красноречие диких в Америке // Сын отечества, Часть 84. № 9. 1823