-

ФЕДОР ВАСИЛЬЕВИЧ КАРЖАВИН

род. 1743, ум. 1812.

О Федоре Васильевиче Каржавине не имеется почти никаких печатных сведений; имя его встречается в книжных каталогах, потону что он напечатал несколько сочинений и переводов, да в «Истории Троицко-Лаврской семинарии» — С. Смирнова, в числе преподавателей, упоминается Федор Каржавин, колежский актиариус, как преподаватель французского языка в 1767–1768 гг. Сочинения Каржавина прошли незаметно; он не попал ни в один «Словарь Русских писателей», да он и сам, как видно, не придавал им особого значения; он вообще мало говорит о них в письмах в жене, отцу и другим лицам и если позволяет себе прихвастнуть иногда, так это тем, что он человек бывалый, много видевший на своем веку. «Я объехал 3/4 света, — пишет он своему отцу, — знаю где 5-я часть света, вам еще неизвестная; я прошел сквозь огонь, воду и землю».

Сочинения свои Ф. В. Каржавин подписывает то псевдонимом «Русский Американец», то «бывший переводчик на Мартинике» и т.п.; и точно жизнь его, с ранней молодости до 45-ти лет, полна самых разнообразных приключений. Гордится он также тем, что в, течение всей своей жизни не искал ни чьей милости: «пусть ищут милости те, кто того недостойны, — писал он в том же письме, — я же заслужил своим достоинством, своими трудами, своею наукою». Действительно, с нравственной стороны личность Каржавина интересна по оригинальности нравственного склада вообще и своеобразности убеждений, которые он не только усвоил, но и проводил в жизни, хотя они часто шли в разрез с понятиями окружавшей его среды, борьба с которой под-час тяжело на нем отзывалась. [273] Помещаемая автобиографическая записка знакомит с внешней фактической стороной жизни Ф. В. Каржавина и похождениями его в старом и новом свете. ¹ Вслед за этой запиской мы постараемся. обрисовать некоторые стороны его жизни, восстановив по письмам его и другим документам наиболее типичные черты ее.

Н. П. Дуров.

Записка Ф. В. Каржавина о своей жизни.

(1788 г.)

«Родился я в Санктпетербурге, 20-го генваря 1745 г., от купца 1-й гильдии Василия Каржавина, который начал учить меня сам на 6-м году российской и латинской грамоте, также географии и вродил ко мне охоту к наукам; вследствие чего в 1752 г. он повез меня с собою через Пруссию в Данциг, а оттуда в Лондон, из которого города переслал меня в Париж, ² где вступил в университет в 1755 г., определен студентом здешней иностранной колегии в 1760 г. и продолжал учение свое, служа при Российских посольствах до 1765 года; в которое время возвращен в Россию и, убежденный отцем моим, получил в 1766 г. увольнение от оной колегии вовсе, с чином колежского актиариуса, но как желание отца моего, при увольнении моем из колегии, было такое, чтобы сделать меня купцом, а чин офицерской не позволял уже мне быть таковым, того ради старался я сделать себя полезным, по знанию моему, при тогдашнем архимандрите, нынешнем московском митрополите, Платоне, и жил в Троицкой Лаврской семинарии учителем два года (с 1767 по 1769). Через которое время я из учеников своих приготовил многих к должности учителей французского языка по разным российским епархиям, так что с 1769 г. должно считать начало преподавания французского языка в Великороссийских духовных училищах. Но как при семинариях офицеру награждение получить трудно, то на конце упомянутого 1769 года, по требованию г-на обер-архитектора артилерии капитана, что ныне действительный статский советник, Василия Ивановича Баженова, ³ принят я в ведомство Кремлевской экспедиции архитекторским помощником второго класса; т. е. в чине подпоручика, и разные должности, на меня возложенные, исполнял ко удовольствию начальников моих. Между тем, как в [274] 1771 годе случилась в университете вакансия на место французского учителя высшего класса по смерти француза де-Лави ⁴ и публикован был конкурс, на который много Французов явилось, а ни единый Русский не смел показаться; я же. узнав о том, явился в конференцию, выдержал экзамен и получил верх над всеми кандидатами; но как двух должностей исполнять не мог, то университет наградил меня привилегией на содержание публичной школы. ⁵ В 1773 году, по слабости здоровья моего, уволен я до выздоровления моего от экспедиции с одобрительным атестатом и для повышения чина отправился вторично на своем иждивении в Европу с паспортом, данным мне от государственной колегии иностранных дел 25-го июня. ⁶ 15-го августа приехал а в Амстердам, где исправил комисию, данную мне от господина Демидова, ⁷ в рассуждении внука его Кириллы Станиславского, посланного со мною к профессору Аламану и большого собрания натуральных российских и сибирских редкостей, поверенного мне для кунсткамеры принца Оранжского. Получив награждение г-на Демидова черев купца Иовия, в октябре (1773 г.) поехал из Амстердама сухим путем через Голландию и Фландрию; приехал в 10 дней в Париж; тут, проживши некоторое время, препровождая оное в слушании разных курсов, принадлежащих до медицинской и физической науки, нашел я себя лишенным вовсе надежды возвратиться в Россию, по причине родительского ко мне неблаговоления и вздумал суровость жребия своего умягчить женитьбою в начале 1774 года; но и в брачном состоянии не нашел я истинного спокойствия; ибо вскоре узнал, что расходы умножились по мере нужд, а законы тогдашние, во угождение уроженцам, пресекали мне, иностранному человеку, живущему в ведомстве российского министра, получение доходов по гражданской линии: того ради забрав заранее остатки моего капитала, пристроил я жену к месту, к воспитанию и учению благородных детей, ⁸ а сам с французским паспортом поехал, в сентябре 1776 года, на французской остров Мартинику, ⁹ куда прибыл благополучно в 36 дней и, посредством рекомендательных писем из Парижа, вступил в одно училище (в г. св. Петра) помощником, — дабы денег напрасно в трактире не проесть. Скоро я стал известен всему дворянству; товары свои, состоящие в отменных книгах, картинах и редкостях, продал с удовольствием и, желая удвоить свой капитал, по тогдашним критическим обстоятельствам ново-англицкою торговлею, вступил я в товарищество с одним креолом (M-r Lasserre), отправляющим большое судно в Америку; положил в него свою [275] сумму и сам на оном судне поехал. В 13-е число апреля 1777 года, с данным оному судну паспортом от адмиралтейства якобы на французский остров Микелон, что в заливе св. Лаврентия, дабы нам способнее было вдоль американских берегов ехать без подозрения Англичан, имевших уже тогда войну с своими колонистами. Разные обстоятельства по военным страхам принудили нас в перепутию на остров Порторико, подле которого английский фрегат осматривал нас, паспорт и товары с подозрением, после чего мы были поневоле в сражении между одним англицким капером, где и бот свой мы потеряли. Наконец у самых берегов Виргинских королевский английский фрегат нас взял и повел-было в свой порт Галифакс, но удалось нам от него, в густом тумане, уйти и в Виргинию без вреда, по 26-ти дневном плавании в том же тумане, въехать. В Виргинии (1778 г.), разъезжая по разным рекам, (мы) торговали в селениях и городах около 22-х месяцев, ¹⁰ и наконец, при самом выязде из Виргинии, в феврале 1779 года, с богатым грузом, Англичане наехали на наш корабль, людей наших высадили над мелью на лед, недалеко от берегов, а корабль и на нем мое имение, на что была вся моя надежда, повели в Новый Иорк. Однако, думая сыскать помощь в Бостоне, исполнен русским не унывающим духом, к удивлению всех знакомых, пустился я пеший в путь с сумою на плечах, питаясь солдатским казенным хлебом по билету, яко военно-пленник пострадавший от Англичан, и дошел в 23 дни с паспортом министра и консулей французских до Бостона, где пробыл только 2-е суток, и не застав того мартиниканца, от коего а надеялся получить помощь, возвратился я в 19-ть дней в Филадельфию, претерпев величайшую нужду, быв два дни слеп от преломления солнечных лучей на снегом покрытых полях и в опасности как от Англичан, так и от самих Американцев, которые меня почли шпионом на заставах, потому что я весьма малое время пробыл в Бостоне, имел на себе пакеты письменные как из Филадельфии в Бостон, так и из Бостона в Филадельфию, и шел я не по большой фурманной дороге, но по линии, разделяющей их от неприятеля, и сквозь Вашингтонову армию.

«По возвращении моем в Виргинию, 29-го дня апреля (1779 г.), дела принудили меня на утро идти в Северную Каролину, откуда успел возвратиться в столицу Виргинскую, к тому времени как Англичане, под предводительством Гадриджа, прибыли в Шеспаковую губу и поднялись по всем рекам на грабеж и раззорение. В оной столице французскому купцу Венелю помогал я отвезть водою товар [276] в дальние леса, где мы скрывались до тех пор, пока уехал неприятель; тогда возвратились и мы в столицу, где я жил при лавке оного купца, отлучаясь только для разноса мелочного товару по лесам, как для его, так и для моей пользы, и в оном промысле в 8 месяцев я нажил до 3,000 рублей бумажных, которые я в Россию вывел яко монумент общего банкротства американского неосновательного я безвластного правления. 1780 года января в 25-й день, по рекомендации и с паспортом французского консула, сел я на 74-х пушечный французский корабль в малом Иорке, и в 20-ть дней мы прибыли в Мартинику, претерпев при въезде в гавань пальбу целого англицкого флота; оным кораблем командовал маркиз де-Водриоль (de Vaudrieull). Тут, не имея денег и не зная что зачать, химия и латинский язык рекомендовали меня помощником главному королевскому аптекарю Дюпрату при госпитале; а правительство, имея ко мне нужду по тогдашним военным случаям, определило меня королевским российским и славянским переводчиком при адмиралтействе. Жил я около 11-ти месяцев у аптекаря с тем, что он, будучи слаб здоровьем, поедет во Францию и оставит свою аптеку мне и прожектировал уже я выписать жену в Мартинику; но в ночи 16-го октября (1780 г.) море, взволнованное внутренними подъдонными ветрами, поднялось горою, вышло из своих пределов, и, повалившись на город, 155 дворов с аптекой и с моей надеждой смыло долой и я от раззоренного аптекаря, в марте 1781 г., отошел и принялся за табачное мастерство; но так как я был в лавке, фабрике и работе один, табак произвел такое действие в моей голове, груди и желудке, что в пять месяцев походил более на мертвеца, вставшего из гроба, нежели на человека живого; и так фабрику бросил и начал по морю ездить прикащиком на провиантском судне купца Далтона с сентября 1781 года, по февраль 1782 года, в кое время он судно продал; а я в 20-е число февраля-ж, сел с товаром на американской корабль, едущий в Виргинию, взяв от правления отпуск на 6 месяцев, а на себя имя российского доктора и офицера Ивана Баха, имеющего паспорт от мартиниканского российского переводчика Каржавина; но в 5-й день под Порториком англицкий 22-х пушечный капер Амазон пересек нам дорогу и принудил нас взять от него провожатых в Антигу, куда мы прибыли по 17-ти-дневном плавании. На острове Антиге Англичане читали паспорт Ивана Баха, смотрели на его патент, спрашивали о причине имеющегося в Мартинике переводчика российского, жалели, что русский вояжир попался между их неприятелями под военную судьбину, [277] определили ему по 3 гривны на день королевского жалованья, дали казенную квартиру и волю ходить в город и за город на одну милю, по нраву данному парольным военно-пленникам; между тем, на полоненном корабле весь Каржавина багаж разграблен, а остались одни книги и лекарства по моему счастию. Через две недели жалованье мне отказано и получил я паспорт вольной ехать куда захочу, без денег, в военное время, с неизвестного мне острова и без корабля. На ту пору стоял в гавани Гишпанский парламентарный корабль, на котором имелось много больных; корабельщику понадобились мои лекарства и моя рука, ланцет и пластыри, и он взял меня с собою в должность лекаря.

«17-го дня апреля (1782 г.) поехали мы в Новый Иорк, куда прибыли в 25 дней; тут покусился я сыскать себе пропуск на американский берег реки Гудсона, в силу англичского вольного паспорта; но адмирал Дигбай (Digby) оного паспорта меня лишил и принудил остаться с Гишпанцами без вида. 11-го июня Гишпанци, окончивши размен пленников с Англичанами, отправились в море, и в 37-мь дней приехали на остров Сан-Доминго, к городу Cap (Кап) с репортом в гишпанскому главному генералу Галвесу, который велел меня спросить, по рекомендации гишпанскнх корабельных офицер, не вступлю-ли в должность полкового лекаря в его армии по ваканции умершего одного Француза; но я пожелал продолжать путь до Гаванны и там быть вольным. 6-го дня августа мы поехали в море, 11-го дня приехали в Мантасан на острове Кубе, а оттуда в одни сутки в Гаванну по прошествии нескольких дней. В Гаванне и околичных местах прожил я 23 месяца (всех 28 месяцев с Гишпанцами) и сыскивал себе хорошее пропитание своим знанием, а именно: лечил больных, составлял медикаменты для аптекарей, делал разные водки для питейных лавок и домов и учил по-французски.

«По заключении мира велено всем иностранцам выяхать из гишпанских, селений в силу кастильских законов, и дан мне паспорт от губернатора в Новой Орлеан — Мисисипи тож и поехал я, августа 5-го дня 1784 года, из Гаванны на ново-орлеанском корабле, а 4-го дня сентября очутился в Новом Иорке; откуда через Филадельфию добрался я до Виргинии, и до самого того места, где я в прежнем моем вояже ходил в американскую школу у города Смитфеля. Тут я начал посещать больных, что продолжалось 7-мь месяцев, но усмотрев, что Американцы потеряв свою честь и совесть при бумажной монете — оных не нашли при серебряных деньгах — поехал я, по прошествии зимы, в [278] столицу виргинскую, в Вильямсбург, где я живал у Венеля. Французский купец Лакруа, имев нужду побивать во Франции, поручил мне в мае свой дои и торг, а французский консул г-н Остер определил меня своей канцелярии переводчиком для французских и американских дел. С оным купцом Лакруа послал я о себе известие в Париж г-ну статскому советнику Хотинскому, который, привыкши по доброй своей душе иметь обо мне попечение со времени моего воспитания при посольстве российском, не преминул исходатайствовать здесь, человеколюбивым старанием г-на колежского советника Николая Павловича Кондоидия, от моих сродников помощь для моего возвращения из толь отдаленной страны.

«В начале 1787 года получив желаемый ответ из Европы, поехал я из Виргинии в Мартинику с паспортом и атестатом консульским, для сложения с себя звания российского переводчика и получив в августе от команды увольнение с атестатом, оставил сей остров 6-го ноября и, по двумесячном плавании, приехал во Францию 5-го января сего 1788 года, ¹¹ а в июле месяце отправился я из Парижа в Россию с помощию г-на Хотинского с живописцем, отданным под мое смотрение, бывшим его императорского высочества пенсионером Иваном Ерменевым, ¹² коего я благополучно в Россию привез». [281]

II.

Помещенная выше автобиографическая записка Каржавина написана им для того, чтобы представиться в коллегию иностранных дел с прошением о месте при посольстве или при консульских конторах за границей. Федор Васильевич полагал что связи, приобретенные им вне России, помогут ему принести пользу на этом поприще, и имел в виду сойтись в тоже время с женой, которая, повидимому, не решалась еще ехать в Россию.

Мы проследим дальнейшую судьбу Каржавина по письмам его к жене за границу и по другим его бумагам; но предварительно считаем необходимым оговориться, что справедливость рассказа Каржавина о его приключениях подтверждается паспортами его, атестатами и другими документами, имеющимися у вас в подлиннике.

Мы говорили, что Каржавин собирался, при первой возможности, поступить на русскую службу и искал места вне России, но дела по наследству задержали его в Петербурге и он, тотчас по приезде, увидел, что присутствие его здесь необходимо; так от 25-го августа 1787 года он пишет жене:

«Будьте здоровы друг мой, целую вас от всего сердца, целую портрет ваш! С какою радостью я расцеловал бы вас самих на родной земле, в кругу родных, перед старухой матерью. Вы — моя жена и она, во всяком случае, должна признать вас дочерью; впрочем я думаю, что она встретилабн вас как дочь родную, а не как жену сына; она искренне желает видеть вас подле себя, чтобы вы утешили ее на старости лет... Мать и родные встретили меня радушно; они видимо были огорчены, что я приехал без вас и обманул их ожидания; они думали встретить меня с женой я с полу-дюжиной ребят. Брак мой давно им известен; они видели ваш портрет и допрашивали об вас Ерменева; я воюю с ними по поводу обручального кольца, однако ж до сих пор ничего не говорил им о нашей свадьбе. Они поговаривают, что нехорошо нам жить на два дома, потому что это влечет за собою лишние расходы; кроме того, они ожидают, что я, при первой возможности, уеду к вам, тогда как желали бы, напротив того, видеть вас здесь; они полагают, что мы могли бы поселиться у матушки, с тем, что бы я взял на себя ведение ее дел, которых ей поручить решительно некому. Брат мой слишком молод, ему всего 20-й год, но он, по необходимости, со смертию [282] отца и за моим отсутствием, заведует всем; он купил дом в 80 т. ливров, говоря, что приобретает его для меня, но записал его на свое имя. Мать, по старости своей, не имеет сил с ним справиться и он делает что хочет; сами посудите, какие это может иметь последствия. В результате оказывается, что я живу у брата, хотя все величают меня хозяином. Я знаю, что существует какое-то духовное завещание, составленное за два часа до смерти отца, написанное я подписанное священником, но не самим отцем; оно составлено в их пользу и не в моих интересах, нигде не засвидетельствовано и мне боятся показать его, говорят, что отец ничего не оставил (ходят слухи, что он имел капитал в 300,000), тогда как на моих главах куплен дом, я вижу лошадей, экипажи; вижу, что сорят деньгами и право не знаю чем все это кончится».

Покуда устраивались его дела, Каржавин жил с матерью, которая оказалась скупая, полу-помешанная старуха; его опутали дрязгами, перессорили с замужними сестрами и он решился наконец взять от матери, что она даст и ехать за границу; был готов уже паспорт и он совсем собрался в дорогу, но родные заподозрили его, что он взял от матери более чем ему следовало и начали дело, что и задержало его в России. По проискам родных, он поссорился с матерью, которая выгнала его из дому, так что он принужден был переехать к бывшему ученику своему, купцу Москвину.

В 1791 году, 26-го августа, мать Каржавина была убита; подозрение падало на брата его, но по суду он был оправдан; убийцами оказались люди, жившие в услужении. По смерти матери возникает новый процес о наследстве; покуда он тянется, дела покойной остаются на руках его брата, который, находя это выгодным для себя, старается запутывать и тянуть дело по наследству сколько может; так что Каржавин отказывается уже от мысли ехать в чужие края, тем более, что к этому времени приехала жена его в Петербург. Во все время время пребывания ее в Париже, Каржавин высылал ей из России по 1,200 франков ежегодно, пересылая сверх того что мог. Она приехала в Петербург 31-го июля 1791 года, но и здесь им не суждено было сойтись; неизвестно что помешало им жить вместе, жена-ли по прежнему не захотела оставаться с ним или средства не позволяли им обзавестись своим домом, только из писем видно, что она жила в Москве в гувернантках у Ивана Петровича Архарова, бывшего при императоре Павле московским военным генерал-губернатором. [283] Далее мы нашли в бумагах подорожную, выданную ей в 1801 году на проезд из Москвы в С.-Петербург, и официальное извещение о смерти ее, из которого видно, что она умерла в 1807 году, в Курске, и похоронена у церкви Успенья Богородицы в этом городе.

Решившись остаться навсегда в России, Каржавин искал себе занятий, и когда со смертью Екатерины II, Баженов вошел в силу при Павле Петровиче, он выхлопотал ему, в 1797 году, место, переводчика в колегии иностранных дел; этою должностью кажется и закончилась служебная карьера Федора Васильевича. Спустя три года после смерти первой жены, Каржавин женился на Надежде Никитичне Барановой, отец которой служил в дирекции императорских театров. Вторая жена пережила Федора Васильевича. Он умер в 1812 году, как значится в заметке Сулакадзева, которому достались все бумаги Каржавина.

IIІ.

Автобиографическая записка, как мы предупреждали, не вполне знакомит с оригинальной личностью Каржавина, которая гораздо рельефнее и живее рисуется в переписке его с отцом и женою. При ближайшем знакомстве с интимной стороной его жизни по этим письмам, где он высказывается с полной откровенностью, мы прежде всего замечаем в нем много чисто народных особенностей, присущих русскому человеку, которые сохранились в нем, несмотря на заграничное воспитание. Федор Васильевич не теряется в самые трудные минуты жизни, и, выражаясь его словами: «преисполненный русским неунывающим духом» находит исход. Уверенный, что, благодаря многосторонней образованности и природной русской сметке, он нигде не пропадет, Каржавин, если ему не везет в России, едет во Францию; там не поладилось — отправляется на Мартинику, в Америку, идет на самые рисковые предприятия, словом, везде найдется и выйдет целым из всех жизненных передряг, не изменив себе и своим убеждениям. Он, когда того потребует судьба, является попеременно учителем, архитектором, доктором, аптекарем, служит при консульской конторе или занимается табачной фабрикацией. Необходимость работать из-за куска насущного хлеба гонит его от одной деятельности к другой, не давая времени остановиться на чем-нибудь и заставляет его тратить на мелочи разнообразные познания, которые он приобрел долгим учением и которые, при [284] других условиях, могли быть употреблены производительнее. Таким образом в результате его лихорадочной деятельности выходит то, что он имел полное право, в письме в отцу, говоря о том, что он не ищет ни чьей милости, сказал про себя: «я заслужил (ее) своими достоинствами, своим трудом, своею наукою», потому что он, чуждаясь всяких заискиваний, действительно съумел приобрести уважение и полное доверие тех, с кем он имел дело и вообще сталкивался в жизни. При всем этом он не может подняться над общим уровнем, несмотря на несомненные дарования и натуру, далеко не дюжинную. Заботы о насущном хлебе и о том, чтобы скорее вырваться из этого тяжелого положения, при котором гибнут его познания и силы, и поскорее обеспечить свое существование и судьбу любимой им жены, заботы эти поглощают всю его энергию.... чувствуя это, он с горечью говорит в письме в отцу: «я видел равные народы, знаю их обычаи, их промыслы, я измерил пучины и глубины иногда с риском моей жизни; но все то для кого и для чего? все то было напрасно! лучше было мне быть башмачником, нежели учиться и терять мою жизнь напрасно. С 3,000 руб. я жил по милости Демидова 12 лет и живу теперь, хотя потерял 2 корабля и быль дважды в плену, и теперь еще имею 3,000 рублей в кармане бумажной американской монеты, но за границей (Америки) она полушки не стоит....»

Желая утишить в себе потребность другой лучшей деятельности, вызванную образованием и сознанием, что и он, подобно другим, способен в ней, он с комичной важностью сравнивает себя с Колумбом. «Я считаю себя не меньше Христофора Колумбуса, — пишет он в одном из своих писем, — различие только то, что он имел милость от своего государя, я же не имею ни от кого, и не желаю иметь» или с желчью относится к заслугам тех, кто успел дать лучшее направление своей деятельности. В одном из своих писем, говоря о том, что тело человека после смерти разлагается на составные элементы, которые соединяются с другими однородными в природе, он прибавляет: «химия то мне доказала, хотя я в школе у Ломоносова не был, ибо без Ломоносова химиком быть можно; подите в московскую аптеку, там Езель в одну неделю более опытов сделает, чем Ломоносов в год, а я в Мартиниканской госпитали более выучился в один год, нежели как мог бы выучиться в 10 лет в Московской госпитали».

Каржавин съумел, благодаря честности своих убеждений, находить себе друзей и сохранять их до конца жизни, несмотря на [285] все жизненные невзгоды. Один из них, советник посольства нашего в Париже, Николай Константинович Хотинский, знавший Каржавина с детства, пересылает Николаю Павловичу Кондоиди письмо Каржавина к матери и просит передать его по назначению чрез Гаврилу Игнатьевича Козлова (зятя Каржавина); при этом он прибавляет: «не знаю, в каком духе и слоге она (т. е. мать Каржавина) ему писала, а буде в сходственных с расположениями, в каковых нашли вы ее, когда просили ее, чтобы она прислала к сыну денег, ¹³ то, может, осторожнее поступил бы Гаврила Игнатьевич, если бы вскрыл то письмо, яко к нему надписанное, и, смотря по содержанию, показал бы оное матушке его или бы об оном совсем утаил. Господин Каржавин бывал очень горяч, он все напрямик говаривал, а как и теперь из письма его увидите, что индо проскакивает, как он тверд в образе своих мыслей, то предосторожнее будет, еслиб Гаврила Игнатьевич рассмотрел, нет-ли чего в оном оскорбительного матушке г-на Каржавина или памяти покойного его отца, которою легко статочною с его стороны невоздержанностью ног бы иногда дела свои испортить».

Из приведенной выше автобиографической записки видно, что самая первая невзгода, выпавшая на долю 23-х-летнего Каржавина, была ссора с отцом его. Эта ссора, как видео из переписки, и побудила его главным образом оставить Россию. Отец его, купец 1-й гильдии, Василий Никитич Каржавин, был, невидимому, человек образованный; он звал языки настолько, что мог сам учить сына латинскому языку, и, как говорит Ф. В. Каржавин, съумел равнять в нем любовь в наукам; во выросший в понятиях о безусловной власти родителей над судьбою детей их и наделенный от природы твердым и деспотичным характером, он не мог простить сыну его «неповиновения воле родительской».

В примечании к записке Ф. В. Каржавина, описывая подробности выязда его из России, мы видели, как отец был тверд в намерение заставить сына исполнить свою волю; эта твердость и стойкость в раз принятых решениях перешла по наследству к Федору Васильевичу.

Для того, чтобы выяснить себе отношения между отцом и сыном, надо припомнить что Федор Васильевич с 11-ти лет [286] воспитывался вне дома родительского связь его с семьей поддерживалась только перепиской, которая мало по малу из интимной переходит в деловой тон. Отец его, как человек богатый, не жалел средств для воспитания сына; по отъезде дяди, Ерофея Каржавина, в Россию, Федор Васильевич был отдан под надзор профессора греческого языка Герисона, который получал от отца Каржавина ежемесячно по 1,000 франков. Гернсон был человек семейный и небогатый; из боязни потерять выгодного пансионера, он старался внушить отцу Каржавина опасения за нравственность его сына, выставил перед отцом разные дурные наклонности, подмеченные будто-бы в молодом Каржавине, и необходимость своих попечений о нем. Отец не имел возможности проверить его, и, вследствие постоянных наговоров Герисона, доверие его к сыну поколебалось; это конечна отразилось в переписке и охладило к нему сына; этим недоверием, которое особенно тяжело для человека правдивого, объясняется та резвость и сухость отношений Федора Каржавина к отцу, которая развилась еще более после ссоры между ними в Петербурге, имевшей такое роковое влияние на судьбу Каржавина.

С отъездом его за границу между сыном и отцом завязывается переписка, и в письмах его к отцу, с особенной резкостью, высказываются его убеждения.

Во время своих странствований Каржавин заболел и болезнь приняла-было такой серьезный характер, что он, опасаясь за свою жизнь, решается примириться с отцом и пишет ему: «прошу вас слезно предать забвению досады, которые мог я вам причинить, и не уносить с вами в гроб память таковых вещей, которые должны оставаться на поверхности земли и происходят часто от несносности (т. е. невыносливости) и нетерпеливости младого, от вольной крови рожденного, человека. Да какая бы вам радость (была), что за утеха, если бы вы узнали ко мне рабский дух и подлость человека, рожденного под игом холопства? Я никогда не удалялся от почтения, которое я имею к родившему меня; но удалялся от ударов и угроз того человека, между коим и мною долженствовал быть сладчайший любви союз — дошел я до того, (что) вырвался из таковой опасности; не захотел я, чтобы отец своею свирепостью подверг себя суду законному; спасся я бегством в чужие края от его угроз; обиды я ни в единой полушке ему не причинил, и тем стал-ли я виноват, что не подложил своей головы под подъятое уже над нею полено; весьма чудное было бы и смеху достойное сыновнее повиновение, когда бы сын подверг [287] себя отцовскому свирепству и допустил бы его быть сыноубийцею. Спас человек свою жизнь и тем виноват! Авраам, проснувшись, говорит сыну, что Бог ему во сне приказал заколоть его, и сын шею свою протянул на бревно, потому что он должен не только повиноваться отцу, но и любят его, когда он ему шею хочет перерезать; чудный закон! чудная любовь! во дни Авраама людям все то грезилось, а во дни Екатерины людям не грезится, но они видят и просвещаются светом, излиянным на их разум из престола того, кто был, есть и будет источником всякого просвещения! И так, милостивый родитель, прости бедного Исаака, что он шею свою от вашего ножа скрыл, по воле и по определению Божества, а не по своей непокорности, ибо его покорность была бы вам самим вредна и бесчестна».

Отец при своем твердом характере не мог не уважать в сыне своем той же твердости, и хотя самолюбие его было затронуто непочтительным поведением сына, так что он сыплет на него сперва проклятия и ругательства, но потом гнев его стихает и он ищет своего сына, чтобы примириться с ним, но поиски его были безуспешны; он так и умер — 17-го марта 1786 г. — не видав сына Федора.

Религиозные убеждения Каржавина тоже, для того времени, вполне своеобразны; он, как видно из приведенной выписки, признавал Божество как источник света, просвещающего разум людской, как источник истинного просвещения, которое не дозволяет торжествовать неправде в жизни, и верил в силу его, под покровом которого истинное достоинство и правота не нуждаются в покровительстве сильных мира, но прошагают дорогу сами... Он яснее высказывается в этом смысле в ответе на письмо отца, в котором тот посылает ему проклятие: «Всемогущий Бог, — пишет ему в ответ Каржавин, — не может быть свидетелем творимого человеку зла и Его именем оное творить есть осквернение имяни Божьего, злое употребление Его всемогущества. Да желание, чтоб источник доброт сделался источником зла, есть грех противу Бога; не Его имянем, но призванием дьявола творятся такие дела, а понеже диавола нет иного, кроме угрызения совести в человеке, следовательно все то ветер».

При таких понятиях Федор Каржавин отвергал внешние обряды; на вопрос жены, как желает он крестить ребенка: по католическому или по православному обряду, он отвечает: «Детей крестили еще до христианства, крестины — омывание новорожденного; мне решительно все равно как умоют моего ребенка, по [288] католическому иди по православному обряду. В обеих церквах кафолических один Бог и один закон Божественный и одни крестины. Если бы я был с вами, я знал бы как поступить в подобных обстоятельствах, а если ты с ребенком в Париже, то и делайте так, как у вас там принято». На опасение жены, как примут его брак с католичкой, он отвечает: «В России полная веротерпимость; у нас можно жениться на католичке, лютеранке, хоть на магометанке — для брачных наслаждений нужна любимая женщина, а не религия». ¹⁴

Брак его окружен какою-то таинственностью. В одном из писем к жене он пишет: «Может быть мне представится скоро случай писать к Хотинскому и можно будет вложить в конверт письмо на твое имя. Может случиться, что при виде твоего адреса он полюбопытствует взглянуть на тебя; это маленький человечек, вежливый до утонченности, в выражении лица его проглядывает тонкость, и ж глазах его много проницательности; он одевается скромно и носит крест в петличке. Если он придет в тебе, прими его прилично, как жена русского офицера, и будь осмотрительна в разговорах. Помни же день нашей свадьбы — 15-е февраля 1774 г., — отец Симеон ¹⁵ благословил наш брак у нас на квартире перед двумя свидетелями, один из них умер, другой или не знаком тебе, или уехал из Парижа. Впрочем, такие, подробные объяснения навряд потребуются, может быть ты не встретишь ни одного русского, но следует всегда быть готовым на случай...»

В семейной жизни Каржавин был несчастлив; жена его, как видно из писем, вскоре после того как сошлись они, почувствовала к нему охлаждение, но он был искренно привязан в ней до конца жизни. Высказывая в своих письмах искреннюю и предупредительную привязанность к жене и всегдашнюю готовность сойтись с нею, Ф. В. Каржавин никогда не навязывает ей своих чувств и не требует от нее взаимности; в трудные минуты жена обращается к нему, предлагает сойтись и жить вместе; тогда он, понимая настоящее значение таких порывов, кротко и осторожно высказывает ей это; вот например как отвечает он жене из Мартиники за письмо ее, в котором она вызывает его в Париж:

«В письме вашем, от 25-го мая 1777 г., вы совершенно не [289] заслуженно упрекаете меня; вы пишете, что вы всегда видели во мне не только друга, но почитали меня как отца и смотрели на меня как на мужа вашего; вы знаете, друг мой, был-ли я им, и, не в упрек вам говоря, еслибы вы только захотели, я никогда не расстался бы с вами и не подвергал себя опасностям; вы имели бы тогда удовольствие видеть теперь подле себя мужа и друга Лами. (Вымышленная фамилия, под которой жил Каржавин во Франции). Каприз ваш был причиною выезда моего из Парижа... я, по крайней мере не знаю другой причины отъезда своего... Благодарю вас, друг мой, за те чувства, которые вы мне высказываете, но они ведь проявились только тогда (когда?) я живу на расстоянии 1,800 лье от вас. Тотчас после отъезда моего вы уже ожидаете моего возвращения и обещаетесь дать мне согласие, которого я так тщетно ожидал от вас, давно пора! но по пословице уксусом не приманишь мух; не забудьте, что мне уже 36 лет, а не 18, ведь для того, чтобы возвратиться в Париж, надо заплатить за один переезд 600 франков, а если счесть все дорожные расходы, то путешествие это обойдется мне в 1,000 франков, чем же мы тогда будем жить с вами? Конечно, жить подле вас, друг мой, большое счастие, но оно не должно быть отравлено нуждой. Согласие, о котором вы пишете в письме вашем, само собою разумеется, дороже для меня всякого богатства; но человек ведь животное, которое не может жить одним воздухом: без хлеба и вина любовь хладеет и мерзнет, говорит латинская пословица. Я потерял три года, 2 корабля и все, что имел в новой Англии, более 20 раз в течение этого времени я рисковал жизнию и после всего этого я поставлен теперь в необходимость жить у других, я обогащать их своим трудом и впереди мне не видно исхода из этого тяжелого положения; из-за чего все это? все из-за одного рокового нет, сказанного той, которая хотела быть девицей Лами и не соглашалась сделаться мадам Каржавиной; по, прочь все гордые мечты о счастии! Помни бедняк. Лами, что ты надолго потерял ее гордое сердце; что ты больше ничего как несчастный аптекарь и вари свои лекарства для храбрых солдат, которые отомстят врагам твоим Англичанам за твое раззорение; не мечтай же о счастии, которое не для тебя существует на свете; ты думал заслужить его... ¹⁶ и нежностью, но все твои усилия были бесплодны подле нее, а теперь, когда ты уехал за 1,500 льё, можешь-ли ты [290] поверять в возможность этого счастия? Вместо того, чтобы лететь по первому призыву за ним и по приезде встретить может быть новый отказ, который убьет тебя, живи в покое, да делай свои пластыри, оно вернее, не основывай несбыточных надежд на словах, которые может быть вырвались в трудную минуту, были вызваны минутным порывом, который пройдет без следа... Что бы вы ни думали обо мне, верьте одному, что пока хотя капля крови течет в моих жилах я не могу быть покойным, пока не буду иметь впереди надежды видеть вас покойной и счастливой; не думайте, чтобы я говорил с вами в эту минуту не от чистого сердца; поверьте, все, что я написал вам, вылилось у меня прямо от души. Знаете как я люблю себе представлять вас: воображение мое рисует мне вас, живущей покойно в Париже, довольной необходимым в жизни, без суетных желаний. Вот если бы при этих условиях услышать от вас то согласие, о котором вы пишете и потом умереть у ног ваших, это было бы большое счастие. Я столько раз встречался лицом к лицу со смертию и столько безотрадного видится мне впереди, что жизнь становится в тягость; я, правда, не терплю нужды, да и хорошего-то ничего не вижу в жизни, чтобы особенно дорожить ею...»

В дальнейшей переписке, когда Каржавин сошелся на короткое время с женой, но она не пожелала следовать за ним в Россию, видно, что он примирился со странным положением своим относительно жены, которая то призывает его, то вновь отталкивает. В одном из писем, относящихся в этому времени, он пишет:

«У меня никогда и в помышлении не, было заставлять вас страдать из-за меня, хотя мне и было бы отчасти простительно быть немного злопамятным, но я всегда я без ропота подчинялся воле того, кто создал капризных женщин...»

Отношения их становятся более покойные и дружественные: он поверяет жене свои планы о будущем, свои мысли, свои дела как доброму и надежному товарищу; затем, если он и дает ей советы, то не менторским тоном, а как равный равному; мы отмечаем эту черту, как особенность, редко встречающуюся в то время. В некоторых письмах он позволяет себе немного «позлопамятствовать» и вспоминая прежние увлечения жены, относится к ним иногда цинично, но всегда добродушно. [291]

IV.

Сочинения и переводы Ф. В. Каржавина.

1) «Сравнение древней архитектуры с новою и собрание десяти главных авторов, которые писали о пяти чинах архитектурных: а именно Палладио и Скамоци, Серлио и Виньола, Барбари и Катанео, Альберти и Виола, Биоллан и Делорм — снесены между. Три чина греческой архитектуры: Дорический, Ионический и Коринфический составляют первую часть сего сочинения. Два чина латинской архитектуры Тосканской и сложенный делают вторую часть оного; с фигурами и с прибавлением особливых десяти досок, представляющих в большом виде стул троянского столба, что в Риме».

С французского языка перевел про экспедиции строений в Москве нового дворца архитекторский помощник Федор Каржавин, 1770. Рукопись в лист (в моей библиотеке).

2) «Сокращенный Витрувий или совершенный архитектор, сочин. Каюд-Перо, перевод с французского Федора Каржавина. М., 1789, в 8° (в библиотеке Института инженеров Путей Сообщения); у Сопикова и Плавильщикова нет, у Смирдина № 534, стр. 417.

3) Description d’un poux vue en microscope (en franfais et en russe) par Theodore Karjavine, m–e de pension de l’universite de Moscua avec figures a Carouge del’Impr. de Jean Thomas imprimeur do roi 1789, 4°, 2 нн. (посвящено A m-re Bellini professeur A l'uni-versitA de Wiliamsbourg en Virginie) и 20 стр. с изображением виши на большом листе; по кат. Черткова, нового изд. № 263, вып. 2-й, стр. 508; по кат. Плавильщикова ошибочно показан Ф. Каржавин переводчиком, а не сочинителем и указано петербургское издание, которого нам не случалось видеть; см. на стр. 30 его каталога № 364. Тоже у Соп. ч. 4, стр. 52, № 7540; у Смирдина нет.

Сочинение это хорошо знакомо библиографам, потому что русский перевод его набран русским шрифтом в Каруже, который был тогда небольшой деревней; они не могут объяснить себе появления русского шрифта в этом месте; вопрос этот тем более для них любопытен, что другого подобного издания в этом месте до сих пор неизвестно. Письмо Каржавина к жене разъясняет эту загадку; он пишет ей говоря о Томасе, через которого он ей переслал деньги: «говорят даже, что он, в отсутствие типографщика и без его ведома, захватил ящик с пунсонами для русского шрифта, который он позабыл возвратить при отъезде в Париж, в тому же он на одном изданном им листке [292] присвоил себе титул типографщика ее величества, титул, на который он не имеет никакого права, потому что он был здесь фактором типографии (Императорской) и был под началом у директора... Жена его из Женевы переехала в Лион и нанялась к прачке Бертранд...»

4) Описание хода купеческих и других караванов в степной Аравии, с показанием порядка, какой турецкие, армянские, греческие купцы, еврейские промышленники, также многие христианские, по большей части английские торговцы, наблюдают в переезде через большую и малую степь, на пути от Балсора до Алена, перев. с английского. Ф. Е. Спб., 1790, в 8°. В кат. Смирдина, на стр. 173, № 2,323, имени переводчика не обозначено; по кат. Плавильщикова № 2,438 стр. 202, у Сопикова № 7,733, ч. 4, стр. 82, при этом обозначена полная фамилия переводчика.

5) Марка Витрувия Поллиона об Архитектуре, с примечаниями Перо; с французского, архитектор Василий Баженов и помощник его Федор Каржавин. Спб., 1790–1797, 10 частей, в 4°. (У Плавильщикова № 844, стр. 72 (по ошибке Баженов назван Бажановым); у Сопикбва ч. 2, стр. 37, № 2,065; у Смирдина № 5,341, стр. 416. В последнем — фамилия Каржавина не значится и перевод приписывается одному Баженову. Соч. это до сих пор продается в Акад. Наук, за исключением 3-х первых частей, все экземп. которых распроданы).

6) Ахуханукхама Талым Набы, или книга богословия Магометовой во увеселение меланхоликов, перга, с французского Федор Каржавин. М., 1783, в 8°. (У Соп. ч. 2, стр. 40, № 2,087; у Плавильщикова стр. 139, № 1,611; у Смирдина стр. 69, № 890).

7) Remarques sur la langue russienne et sur son alphabet avec des pieces relatives a la connaissance de cette langue publiees et angmentees par Theodore Karjavin, ancien interprete pour le roi a la Martinique, a St.-Pb. 1791 г., в 8° на 210 нн. стр. (есть в Публичной библиотеке). В этой книге напечатаны 8 сочинения: 1) Remarque sur l’alphabet ruseien, сочинение Ерофея Каржавина, написанное еще во время пребывания его в Париже. 2) Precis historique sur l’introduction des lettres en Russie, сочинение Федора Каржавина. (Введение письма Кириллом и Мефодием, начало книгопечатания и введение нового (гражданского) шрифта, краткие заметки, и 3) Memoire d’observations sur quelques lettres russiennes а rendre exactement en francais presentee a l’academie francaise par le professeur d’his toire et de politique J. L. Barbeau de Іа Bryere d’Elvar, en Mars 1762, revue et augmente par l’editeur en 1789. [293]

8) Новоявленный ведун, поведающий гадания духов; невинное упражнение во время скуки для людей не хотящих лучшим заниматься. Спб. 1795, 8°; у Смирдина стр. 432, № 5,519 (без имени автора); у Плавильщикова стр. 86, № 985 (имя автора обозначено буквами Ф. К.); у Соп. нет. Под объяснением употребления книги подпись: «Русский Американец». Книжка составлена также как и ныне составляются подобные оракулы. Известно, что Александр Сумароков издал тоже «Любовную гадательную книжку» в том же роде.

9) Фокус-покус или собрание любопытных, редких, удивительных и забавных ручных искуств, новое издание с прибавлением многих полезных хитростей и редких составов. Спб., 1795, в 12°, книга посвящена Марие Ивановне Архаровой в благодарность оказываемых родителями ее милостей жене автора; у Смирдина стр. 430, № 5,488; у Плавильщикова стр. 89, № 1,022.

В предисловия автор поясняет цель издания своей книги: она предостерегает юных и неопытных людей от удивления таким забавам, которые объясняются проворством рук. Здесь есть задачи, разрешаемые на основании наук, которые входят в план учения девицы Архаровой; в ней, кроме забавного, есть и полезное. В самой книжке сначала идут описание фокусов, основанных как на проворстве рук, так и на законах физики, химии и др. наук, но законы большею частью не объяснены. В приложениях задачи в роде след.: Взвесить дым (воз сена весит 500 ф., по сгарании сена остается пеплу 50 ф., значит дым весит 450 ф.), измерить окружность земли, узнать по пальцам число дней в месяце, определить вес земли, несгораемая рубашка (рассказ о горном льне) и т. п.

10) Французские, российские и немецкие разговоры в пользу начинателей, с прибавлением из сочинений Крамера и Геллерта, Ф. Каржавина. Спб., 1807, в 8°. (У Плавильщикова стр. 317, № 3,706; у Смирдина под № 5,890, на стр. 463 показано новое издание этой книги в 1818 г.; у Сопикова показаны 1-е издание разговоров без имени автора. Спб., 1784, в 8°). 2-е издание, исправленное Ф. Каржавиным. Спб. 1791, в 8°, см. №№ 9,474 и 9,475, ч. 4, стр. 277; в каталоге иноязычных сочинений о России, находящихся в Публичной библиотеке, доказано еще одно издание этой книги в 1816 г.

Кроме этих соч. и переводов, Каржавин перевел. какой-то роман, который в рукописи хранится в библиотеке П. Н. Петрова. Ф. В. Каржавин, по поручению книгопродавцев, просматривал такаю и исправлял переводы архитектурных книг. Из переписки его [294] с женой видно, что он помогал известному Бюату в составлении карты Балтийского моря, указывая правильное письмо собственных имен русских Moscva вместо Moscou, Pekowe вместо Pleskof и т. п., мне неизвестно была-ли издана эта карта.

Ерофей Никитич Каржавин.

Записка, поданная професором Барбо-де-да-Брюер-д’Ельвар графу д’Аржансону об Ерофее Никитиче Каржавине (перевод с французского).

Графу д’Аржансону, государственному министру и покровителю наук. Russia supplicantes. Записка о г-не Каржавине, уроженце московском.

Положение Франции, в виду ожидаемого союза между дворами нашим и русским, оказывается столь благоприятным в отношении русского подданного Ерофея Каржавина, уроженца московского, проживающего около 10-ти лет в Париже, что одному из друзей его пришло на мысль представить королю и его министрам, что было би весьма полезно ученому миру (и может быть даже министерству) воспользоваться трудами г-на Каржавина, если его величество, по примеру своих славных предшественников, удостоит принять его под свое покровительство, пользуясь правом возмездия и правом обмена и поручит это дело своему посланнику.

Его величество может уступить ее царскому величеству одного из своих подданных, дозволив ему ехать в Россию и поселиться там. Многие из наших соотечественников были полезны в России, между ними барон Чуди (Tschoudy). Мы берем на себя смелость утверждать, что было бы весьма полезно воспользоваться этим, упрочив положение г-на Каржавина, на которого (равно как и на брата его, живущего в Петербурге) смотрят в России как на преступников, единственно потому, что Ерофей Каржавин, подвигнутый ревностью почерпнуть познания у источника их, приехал 10 лет тому назад во Францию без дозволения своего правительства. Около двух лет тому назад брат его, с дозволения русского двора, приехал в Лондон, где тайно передал на попечение Ерофея Каржавина 8-ми-летнего сына своего Федора, для того, чтобы дать ему основательное познание во всех науках и научить его французскому языку. Он пользовался с тех пор помощию брата, получая от него средства к жизни; 8 месяцев тому назад он лишился этой поддержки.

Ерофей Каржавин выехал из России, получив дозволение [295] торговать в Польше. Там у него украли все его деньги и книги и он был бы лишен вохможности осуществить свои похвальная стремления, если бы ему не удалось продать все, что у него еще осталось и отправиться через Данциг в Амстердам; там он встретил одного Поляка, который, сжалившись над его затруднительным положением, принял его под свое покровительство и привез во Францию. По приезде в Париж Каржавин лишился своего спутника и покровителя, но цель, к которой он так долго стремился, была достигнута. Всевозможные лишения и затрудненья, с которыми он столкнулся на первых порах, не помешали ему исполнить свои задушевные желания — заняться своим образованием. Побуждаемый желанием употребить с пользою свои дарования, которыми наделила его природа, и которые он развил своими научными занятиями в нашем отечестве, он около года занимался сочинением, в котором разъясняет характерные особенности русского языка и наследует отношения его к языку греческому, желая этим содействовать обогащению нашей литературы. Сочинение его заслужило похвалу некоторых министров и литераторов наших, которые нашли его очень интересным и полным любопытных подробностей.

Он думает заняться русскими древностями и древнейшей историей Россия, о которых мы до сих пор не имеем еще основательных сведений, и желает сделать точный перевод русских летописей, чтобы дать возможность ученым сравнить эти источники с историей соседних народов, как азиатских, так и европейских и проследить отношение западной Европы к Россия в древнейшие времена.

При знакомстве с славянским и русским языком, начало которого уже положено трудами Каржавина (королевская типография легко может быть снабжена новым и изящным русским шрифтом, который можно выписать из России вместе с лучшими книгами и интереснейшими рукописями), — можно будет, между прочим, разъяснить средневековую историю народов, которые, начиная от Эльбы и Венецианского залива до пределов нынешней России и за ними, были известны под именем Славян. У нас являются уже предположения, что русские ученые исследования бросят новый свет на те малые сведения, которые мы. имеем о древнейшей истории Европы, и откроют в России следы переселения народов, так как она, находясь между землями, служившими колыбелью азиатским государствам и государствах новейших, должна была сохранить их. Польза, которую можно извлечь при этом, сама по себе велика, [296] но это еще не все. Прекрасный и древний язык славянский или русский, который был вовсе незнаком нам до этих пор, может быть также полезен для более ясного уразумения священного писания; это мнение поддерживает в особенности ученый аббат Вильфроа, королевский профессор еврейского и армянского языков.

Ерофей Каржавин решается остаться во Франция под покровительством его величества, чтобы посвятить себя вполне пользам нашей литературы, я той обширной научной области, которая едва обозначена в предшествовавшем слабом очерке. Он уже пробовал образовать учеников, которые собираются около него и он пойдет далее в своих научных трудах, если великий монарх, пред лицо которого он еще не имел счастия предстать и видеть его, но дела которого так красноречиво говорят о доброте душевной, удостоит его своим вниманием, примет его с семьею под свою высокую защиту и исходатайствует им, перед ее царским величеством, дозволение остаться во Франции на правах обмена, переводчиком его с русского языка.

Г-н Каржавин слишком глубоко сознает насколько он обязан Франции и России, чтобы он мог когда либо забыть, что одной из них он обязан жизнию, другой — своими познаниями, которые он думает усовершенствовать. Составитель настоящей записки, не побуждаемый к составлению ее никем и ничем кроме научной и общественной пользы, чуждый всякого личного интереса в этом деле, имел возможность настолько узнать Ерофея Каржавина в течение 4 или 5 лет, что берет на себя смелость ручаться в том, что сердцу его будут всегда близки слава и согласие двух наций, которые соединены кровным союзом в лице ваших королей, начиная с Генриха І-го, внука Гюга-Капета и Анны, княжны русской его супруги, внуки Владимира, первого христианского великого князя — правителя русского, сопричисленного русскою церковью в числу святых русских и почитаемого Апостолом в их церкви.

Ерофей Каржавин готов преклонить колена пред престолом императора (?) французского вместе с своим племянником, который в течение полутора годовых занятий, сделал блестящие успехи в латинской и французской грамматике и в экспериментальной физике; последнею он занимался под руководством ученого аббата Нолле, в то время как он проходил 6-й курс в колегии Ликсие, где он атестовался постоянно первым, как это удостоверяется атестатани его професора, и где он еще недавно получил первую награду за перевод, т. е. за передачу на французском языке латинского текста, и подарок, назначенный за вторую по достоинству [298] тему, или сочинение на латинском языке. Этому ребенку 10 лет 10 месяцев.

Кровь Людовика Великого и дух Кольберга царят еще над нами, и потому мы питаем надежды, которые оживотворяли наших предков в прошедшем столетии. Жан-Людовик-Барбо-де-ла Брюер д’Ельвар».

23-го августа 1756 г. — Париж.

Е. Н.

Между бумагами Ерофея Каржавина не сохранились другие документы, так, что мы не могли добиться сведений о времени его рождения и смерти.

В каталоге Плавильщикова указан перевод Ерофея Каржавина:

«Путешествий Гуливеровых 4 части, содержащие в себе путешествие в Бродинягу, в Лапуту, в Бальнибары, в Глубдубриду, в Лугнагу, в Японию и в Гуйнгискую страну, соч. Свифта, с французского перевел Е. Каржавин. М., 1772–1773 и 1780 в 8°, стр. 385, № 4755; у Смирдина на стр. 665, под № 9323, показано 2-е издание этой книги 1780 г. как перевод с английского Ерофея Каржавина; у Сопикова ч. 4, стр. 253, №№ 9255 и 9256 — указаны два издания этой книги: первое Спб. 1772–1773, второе М. 1780 как перевод с французского.

Сочинение Ерофея Каржавина о русском языке издано его племянником в Спб. 1791 г. с другими статьями. См. выше перечень соч. и переводов Федора Васильевича Каржавина, № 7.

Н. П. Дуров.

Комментарии

1. Записка Ф. В. К. носит официальный характер и потому в ней почти ничего не говорится об отношениях Каржавина к отцу и жене и других более или менее интимных сторонах его жизни, а потому некоторые пропуски и недомолвки мы пополняем по имеющейся у нас переписке его и по другим документам.

2. В Париже молодой Каржавин был отдан на попечение дяди Ерофея Каржавина, который жил во Франции более 10-ти лет; подробности о пребывании Ерофея Каржавина во Франции изложены в записке о нем, поданной от 23-го августа н. ст. 1756 года, професором политической истории Жан-Льи Барбо де-ла-Брюер д’Ельвар королю Людовику XV, и которую ха сообщаем в приложении. Когда; Ерофей Каржавин возвратился в Россию, Федор Васильевич был отдан под надзор професора греческого языка Горисана. С поступлением на службу при посольстве нашем, он переселился в дом посланника кн. Голицына; тут он познакомился и сблизился с Николаем Константиновичем Хотинским. По приезде в Париж, Каржавин поступил в колегию Ликсие (Lixieux) и как показывают сохранившиеся школьные атестаты его, атестовался каждый год первым учеником. Из этой колегии 11-ти летний Каржавин писал письма к отцу и матери на русском, французском и латинском языках. Из колегии Ликсие Каржавин поступил уже в Парижский университет.

3. С известным архитектором нашим Василием Ивановичем Баженовым (1737, ум. 1799), Каржавин познакомился на пути из Парижа в Россию, в 1765 году, и пользовался дружбой его до самой кончины Василия Ивановича. После смерти его он хлопотал по делам его вдовы.

4. Генрих де-Лави был в течение 40 лет домашним учителем в России. С 1765 г. он читал лекции французского языка в Московском университете. Умер в октябре 1770 года.

5. Этой привилегией Каржавин воспользовался и открыл школу в Москве. В числе учеников его были купеческие сыновья Москвины, которые впоследствии приютили Каржавина, когда мать изгнала его из своего дома. В 1790 г. Каржавин и жена его были приняты в доме Москвиных как родные.

6. В тетрадке, сохранившейся между бумагами Каржавина и озаглавленной Voyage d’Hollande en 17/16/VII/73, выезд его из России описан подробнее: «Решившись ехать в чужие край искать счастия, при помощи Демидова, я взял отпуск под предлогом болезни в конце апреля 1773 года. В начале июня я выехал из Москвы со своим багажом... Пара лошадей от Москвы до Петербурга стоила мне 12 рублей, со мной было 4 пуда багажу. Мы провели 12 дней в дороге и на 12-й день, утром, я доехал счастливо до Петербурга. В Петербурге я остановился у Солодовникова, которому Демидов поручил отправить меня в Голландию вместе с сыном Г. М. Станиславского Кириллом Сергеевичем. В тот же день был у сестры Елисаветы (Елисавета Васильевна была замужем за Гаврилом Игнатьевичем Козловым, професором живописи) и несколько дней спустя был у другой сестры Евдокии (Евдокия Васильевна была замужем за Ананиевским).

«25-го июня (1773 г.) я получил мой паспорт из колегии иностранных дел через посредство Баженова и Шарапова.

«На другой день я засвидетельствовал его в адмиралтействе и в полиция. В Кронштадт я поехал со Станиславским 8-го июля на шлюпке; по приезде, мы отправились на голландский двух мачтовый галиот «Johanna en Piete», управляемый капитаном Рейну Лоренсом, чтобы условиться с ним в переезде в Голландию. 9-го июля я засвидетельствовал мой паспорт в кронштадтской полиции и адмиралтейской конторе, и когда 10-го числа я собирался явиться на кронштадтской бирже, меня задержал отец, приехавший в Кронштадт из Ораниенбаума с зятем Ананиевским; он остановил меня и я, под конвоем одного солдата, был отправлен в адмиралтейскую колегию при рапорте контр-адмирала Синявина (Николая Ивановича), в котором значилось, что я собирался бежать за границу с фальшивым паспортом и, по удостоверению отца, обокрал его и даже покушался на его жизнь. Меня держали под арестом адмиралтейской колегии 11–12-го июля; в этот день меня переслали в колегию иностранных дел; там меня посадили, и г-н Курбатов привез меня к Козлову. 13-го — я получил от него мой паспорт с приказанием тотчас-же ехать в Кронштадт.»

После этого Ф. В. удалось выбраться из России; в этом рассказе Каржавин умалчивает о том, как Синявин предлагал обиженному отцу его услуги своих матросов я большой выбор кошек, (род плетей) на случай если бы отец захотел поучить своего сына. В письме заграницу к Федору Васильевичу отец напоминает ему об этом и о том, что он не воспользовался обязательным предложением Синявина.

7. Известного Прокопия Акинфиевича Демидова.

8. Каржавин официально назначает день своей свадьбы 15-е февраля 1774 г., но в публикация, по которой он розыскивал впоследствии жену свою, он говорит, что женился в 1776 году. Каржавин был женат на бедной сироте, девице Шарлоте Рамбур, бывшей в ученьи у модистки Гульям и учившейся убирать и чесать волосы у г-жи Дюбург. Жена его, во время отсутствия его из Парижа, сперва занималась шитьем, потом жила в услужении и, задумав посвятить себя воспитанию детей в России, занималась теоретическим изучением французского языка и географии. Сравнивая письма ее к мужу в первое время и потом, видно, что она сделала большие успехи в граматике.

9. Каржавин жил в Париже и уехал из него под фамилией Лами (Lamy). Настоящей причиной выезда его из Парижа была размолвка с женою. Во время пребывания в Париже он подготовил 4 перевода с русского для издания: 1) Voyage du Spitsberg, 2) Instructions Chretiennes, 3) Mythologie Russo-Slavonne и 4) Pierre d’acboppement He знаем удалось-ли ему напечатать свои переводы; в каталогах не встречается книг с такими заглавиями; что же касается до оригиналов, с которых сделаны им эти переводы, то 1-й кажется, перевод: «Приключения 4-х российских матросов, к острову Шпицбергену бурею принесенных». Спб. 1772 г., в 12°; 2-й — «Правила христианские, руководствующие к истинному образованию ума и сердца». М. б. озн. года в 8°; 3-й вероятно перевод «Русско-славянского баснословия» — Чулкова, изд. в М. 1762 г, в 8°; и 4-й — «Камень соблазна или историческое изъяснение о начале разъединения церквей восточной и западной», соч. Ильи Минятии. Книга эта была издана позже в 1783 г., но может быть перевод сделан с рукописного русск. перевода или с греческого; других книг с подходящими заглавиями мы не нашли у Сопикова, Смирдина и Плавильщикова.

10. В письме к отцу, от 1-го сентября 1785 года, Каржавин пишет: «Лет тому 6 или 7 будет, как я жил на коште виргинского правительства месяцев 6 в Вильлмсбурге, где намеревался быть посланным в российской государыне от американского конгреса с публичным характером в то время, как те (американцы) отправили доктора Франклина к королю французскому полномочным министром; но обстоятельства военные и некоторые перевороты в американских делах, памятованье, что я был у вас не в милости и страх от российского министра Панина, ежели-б я, русский человек, послан был ко своей государыне в публичном звании от иностранной короны и проч., причинили мне предпочесть возвратиться в Мартинику...»

11. По приезде в Париж, Каржавин тотчас начал розыскивать жену; для этой целя он отнесся к полицейскому управлению тех департаментов, в которых ожидал найти ее, и когда эта попытка оказалась безъуспешной он сделал публикацию, по которой и розыскал ее. Пожив с нею, он отправился на родину. Из писем видно, что жена не хотела за ним следовать в Россию, так что он решился, устроив свои дела по наследству, выхлопотать себе место при посольстве или при консульской конторе, что бы ехать самому за границу, но дела задержали его в России.

12. Ерменев наделал много хлопот Каржавину: он пьянствовал, заводил ссоры и был замешан во многих скандальных историях. По приезде в Петербург, сведали о его проказах и он лишился покровительства в. кн. Павла Петровича; полагая, что Каржавин и Хотинский распустили худую молву об нем, Ерменев всячески вредил Федору Васильевичу, ссорил его с родными и т. п.

13. В это время отец Каржавина умер и ему следовало получить наследство. Деньги просили у его матери для того, чтобы дать ему средства возвратиться из Америки в Россию.

14. Каржавин переписывался с женой на французском языке, так что выдержки из писем его к ней приводятся в русском переводе.

15. Отец Симеон Матиев, служивший при русском посольстве в Париже.

16. В этом месте бумага истлела и нельзя разобрать одного слова.

Текст воспроизведен по изданию: Федор Васильевич Каржавин // Русская старина, № 2. 1875