-

МАРКОВ А. Н.

РУССКИЕ НА ВОСТОЧНОМ ОКЕАНЕ

КАЛИФОРНИЯ.

Обратимся тепера к стране, которая еще так мало известна у нас, но которая занимает ныне столь важное место в промышленном мире. — Я говорю о Калифорнии.

Первое заселение, где остановился корабль наш, было Вербобойно. Вербобойно, или Новая Миссия, состоит из небольших домиков, расположенных, в разных направлениях, при Сан-Францисском заливе, воды которого, во время больших приливов, подступают довольно близко к строениям.

Здесь нет пристани и гребные суда подходят всегда к тому месту, где берег несколько круче, по сравнению с другими берегами; однако все-таки неудобно выходить из ялботов без выкидных трапов, не говоря уже о других больших судах, которые, по причине встречающихся тут отмелей, должны оставаться на довольно далеком расстоянии от берега.

Первое строение, которое бросилось нам в глаза, когда, при выходе на берег, мы поднялись на холм, был шинок. Содержатель его — Француз, служивший некогда в войсках Наполеона. Очень не кстати он начал рассказывать нам про победоносные походы свои в Россию. [92]

— А это что такое? — спросил один из нас, рассматривая Московского произведения лубочную картинку, прилепленную на стене и изображавшую, в каррикатурном виде, выход Французов из Москвы. — Сослуживец Наполеона, украсил ею небольшую комнатку своего знаменитого шинка, как будто в обличение наклонности своей к хвастовству. Как ни забавен был этот случай, а я унесся грустными мыслями далеко, далеко, за моря, за снежные степи, в белокаменную Москву. Двадцать тысяч верст отделяли меня от нее... и гордо Русский флаг развевался у отдаленных берегов Калифорнии!

Спустившись с холма в небольшую лощину, мы встретили другой шинок, гораздо обширнее первого. В нем хозяйствовал Швед, который, как сам рассказывал, покинул свою родину от злой жены. Теперь он доволен своей судьбой, дела его в цветущем состоянии, звон стаканов и рюмок не умолкает с утра до глубокой ночи. Избрав местом пребывания эту ложбину, как будто для того, чтоб и здесь не возмутила его спокойствия докучливая подруга его жизни, — Швед имел в виду свою цель, состоявшую собственно в том, чтоб иметь возможность к званию шинкаря присоединить и занятие контрабандиста, потому что матросы, съезжающие с судов на берег, первым долгом поставляют посетить шинок, и именно этот самый, как скрытый от взоров судового начальства и предоставляющий им полную свободу — производить продажу товаров, привозимых ими с своих судов.

Через небольшую луговину, по прямой линии, от Шведского шпика, стоит красиво выстроенный домик, с галлереею, обнесенный небольшим палисадником. Тут живут двое товарищей, и оба Немца. Они служили некогда матросами на китоловном Американском судне, но кочующая морская жизнь, слишком тревожная для оседлых их наклонностей надоела им, и они решились навсегда поселиться в Калифорнии, женились на Испанках, [93] наплодили детей, развели уток, кур, гусей и живут в полном довольствии. Избрав самое выгодное в той стороне мастерство, именно портное, они сделались известными во всех окружных поместьях, а так как их только двое и есть посреди довольно большого количества жителей, то Немцы наши завалены работою по горло и берут за нее цену очень значительную. Так напр. за шитье брюк на Испанский фасон, надо заплатить им 10 пиастров, не говоря уже об сукне, которое там в большой цене. — Я однажды видел, и именно в шинке у Шведа, как один матрос продал ярд темносинего сукна по 5 пиастров; сукно было довольно грубо, и у нас стоило бы не более 6 руб. асс. за аршин. Такое повышение цены ни мало не покажется удивительным, судя по тому, как бедна Калифорния мануфактурными произведениями.

Неподалеку от домика портных строится мельница одним переселенцем Англичанином. Он избрал предмет промышленности, самый выгодный в тех странах, потому что у Калифорнцев нет ни водяных, ни ветреных мельниц с большими жерновами. У некоторых, и то весьма у немногих, имеются небольшие ручные мельницы; по большой же части, жители Калифорнии трут муку посредством двух плоских камней. Представьте же себе, много ли может натереть муки в продолжение целых суток один человек? — не больше, сколько нужно на один присеет одному Русскому Коломенскому извощику. По этой причине в Калифорнии, при почти баснословном произрастании пшеницы, мука дорога. Там булка, величиною в половину нашего Французского хлеба, стоит 1 реал, то есть, на пиастр дают 8 булок, и то с трудом вы можете раздобыться этим продуктом.

Здесь нельзя не упомянуть еще про одного Американца. Он пришел в Калифорнию с 3 пиастрами, был простым работником, теперь же имеет богатый магазин, наполненный разными товарами, по крайней мере на 20 т. пиастров, покупает контробандный груз с приходящих [94] судов, входит в разные политические суждения, и в недавнее время получил титул Американского консула!

Мне случилось однажды иметь с ним небольшое дело. Я продал ему 50 ар. фламского белого полотна за 20 пиастров, 2 пуда листового Виргинского табаку за 40 пиастр., и 5 пар выростковых сапог за 25 пиастр.

Кстати об табаке и кожах.

Курительный табак в Калифорнии в таком же употреблении, как у нас чай. — От малого и до большого, не исключая и женского пола, там все курят табак, за то и наложена на него самая большая пошлина. Некоторые из жителей Калифорнии старались разводить табак в своих поместьях; он рос, но по качествам своим, вероятно от физических каких-либо причин, ни как не мог сравниться с табаком, растущим по восточным берегам Северной Америки.

Что касается до кож, то хотя они, по причине изобилия в них, и составляют главную и общую промышленность в Калифорнии, но только в сыром виде. Калифорнцы не имеют кожевенных заводов и не могут обработывать сырые кожи в таком совершенстве, в каком обработываются они у нас, а потому кожи нашей выделки в большом уважении в Калифорнии, особенно если из них что-нибудь сшито, как напр. сапоги, башмаки, чепраки и т. п. Причиною тому можно почесть и недостаток в сапожных мастерах. Во время моего пребывания в Вербобойно, Сан-Франциско и других окружных местах, мне не случалось встречать ни одного сапожного мастера, в полном смысле этого слова. Видал иногда в некоторых домах кой-кого, занимающегося шитьем сапогов или башмаков, и то как будто для себя только, довольно не прочно, грубо, копотно; прибавьте к тому и вечного врага всех возможных на свете занятий — леность.

Возле магазина Американского консула, выстроен дом красивее всех прочих. В нем живет Английский [95] консул, человек пунктуальный до nec plus ultra, серьёзный, гордый и не находящий никого себе равного во всем этом новом заселении. Позади его дома выходит род площадки. Посредине ее стоят длинные, низенькие, деревянные и ни кем незанятые казармы, а у дверей их лежат на лафетах две небольшие позеленевшие медные пушки. — Вот охранное место селения Вербобойно, на котором никогда не встретите вы ни одного солдата.

По левую сторону от казарм строится большой каменный торговый дом одной Английской компанией. Нельзя не удивляться неусыпной и деятельной предприимчивости этого народа. Англичанин готов быть и поселиться везде, где только торговая промышленность представляет ему выгоды. Загляните в любой из лучших портов в целом море, и вы непременно встретите там Англичанина. Вот, например, Англичане заселяются теперь в Калифорнии. Что влечет их сюда из-за далеких морей и стран? Не предчувствие ли, что Калифорния рано или поздно сделается самою цветущею и богатейшею страною. В самом деле, давно ли местечко Вербобойно было безлюдною пустынею, где только бродил дикий скот, да привольно разгуливали гуси; а теперь здесь слишком до 60 красиво-выстроенных домиков, и заселение увеличивается все более и более, и с каждым годом неминуемо должно расширяться, судя по теперешнему стечению народа, который, в надежде скорого обогащения, стремится почти со всех сторон Европы к берегам Калифорнии. В бытность мою в Вербобойно, число жителей селения простиралось до 500 человек обоего пола, состоявших по большой части из переселенцев, навсегда покинувших родину и избравших здесь каждый свою промышленность, какая кому казалась прибыльнее и способнее.

Здесь нет ни садов, ни больших огородов, которые бы служили предметом постоянной промышленности для жителей Вербобойно. Только немногие из них занимаются садоводством или огородничеством; по [96] большей же части фрукты и огородные овощи привозятся сюда, как в портовое местечко, на судах из ближайших поместьев.

В окружности Вербобойно очень много раньж, или поместьев, изобилующих всеми дарами природы. — Самая ближайшая раньжа находится в расстоянии не более полумили от заселения. В ней живет семейный Испанец, сыровар, содержатель довольно большого количества коров и первый поставщик молока, которое привозит в Вербобойно для продажи стоящим в гавани судам. Это давнишний, коренной житель Калифорнии. Поместье его представляет картину самую живописную. Посреди гладкой зеленой долины возвышается жилище хозяина; с одной стороны оно обнесено плетняком, служащим загоном для лошадей, а с другой ограничивается огородом, на котором насажены арбузы, тыквы, и кой-где возвышаются яблоки да груши; далее простираются пашни, засеянные пшеницею, ячменем, кукурузою и горохом. И все это благоухает, цветет и зреет в полном, даже можно сказать, в баснословном изобилии. Многие ли поверят, что в Калифорнии 1 фанега (3 1/2 пуд.) пшеницы дает от 80 и до 100 фанег крупного и полного зерна. Но это ни мало неудивительно в Калифорнии, где человеку нет надобности трудиться в поте лица над удобрением полей, где сама природа щедрою рукою раскрывает перед ним все сокровищницы растительного царства. Дожди, столь необходимые для посевов, редко посещают эту страну; за то их заменяют почти каждодневные росы, которые бывают так сильны, что образуют на земле лужи, и если простоять с четверть часа на открытом месте, то можно промокнуть до костей. С восходом солнца все это исчезает в испарениях, однако утренники бывают довольно холодны; за то и Испанец, верный природной своей склонности к лени, до тех пор не покажется из своего жилища, пока солнечные лучи не разогреют холодной [97] атмосферы. Тогда выходит он на свои нивы, в сарапе (Тканый узорчатый ковер в 4 арш. длиною и около 1 1/2 арш. шириною. Посредине его сделана дыра, в которую просовывают голову, и таким образом носят его вместо плаща.) и в соломенной шляпе с широкими полями; за ним следуют жена и дети; между тем работник разводит у своей хижины огонек и начинает заниматься приготовлением завтрака, т. е. трет кукурузу и печет из этой муки что-то в роде лепешек, или лучше сказать, что-то похожее на наши Русские блины, варит скотское мелко изрубленное мясо в котлике, кладет туда масла, соли и такое безмерное количество стручкового перцу, что без привычки невозможно проглотить одного куска без сильной горечи. Печей вы тут не найдете; разве только встретите их у весьма не многих, — причиною тому, недостаток кирпича в Калифорнии, а потому жители этой благословенной страны рассудили за лучшее приготовлять пищу под открытым небом. После завтрака, Испанец берет любимый инструмент обоего пола — гитару, и отправляется под древесную тень, на зеленое бархатистое ложе, или садится верхом на лошадь и едет на свои пашни — посмотреть, как работают наемные Индийцы. — Этот ловкий народ довольствуется ниткою черного, белого или красного бисера, — длиною в сажень. Бисер служит у них главным украшением как для мужчин, так и для женщин, и потому в Калифорнии он находится в значительной ценности. Так один матрос продал там 5 ливров бисеру за 10 пиастров, тогда как у нас в России такое количество стоило бы не более 6 руб. ас. В прибавок к упомянутой плате бисером, Индийца нужно накормить еще пареной пшеницей, без всяких приправ, не потому чтобы он не желал или бы не мог есть лучше, а потому, что Испанец не дает ему ничего другого получше, говоря, что он и этого не стоит за свою работу. Впрочем, Индиец не требует пищи более вкусной, и если вздумается [98] ему полакомиться, то постарается поймать полевую мышь, проткнет ее на палочку, изжарит на огне и съест с наслажденьем. Они выжигают иногда большие поля для того, чтоб удобнее можно было ловить полевых мышей.

Есть между ними много таких, которые уже привыкли жить при домах, и исправляют все работы касательно домашнего быта. Калифорнийцы платят им жалованье, или одевают и кормят их приличною пищею. Если Индийцу надоедает эта подначальственная жизнь, он имеет право удалиться в родные горы, где нож и лук со стрелами составляют все его богатство. Они хорошо умеют стрелять из ружей и винтовок, но немногие пользуются этими оружиями, требующими дорогих в той стороне припасов, именно, свинца и пороха. Последний служит Индийцам, как мужчинам, так и женщинам, для украшения тела. Они накалывают грудь, лице, руки и спину разными фигурами, и затирают порохом; от чего наколотые фигуры получают синий цвет и явственно изображаются на теле. Это у них своего рода щегольство.

Но обратимся к нашему почтенному Испанцу; заглянем во внутренность его дома, посмотрим на его семейную жизнь и познакомимся несколько с ежедневным бытом жителей Калифорнии.

Войдя в первую комнату его жилища, не встретишь ничего любопытного. Сухой глинистый пол, простой деревянный стол, обставленный такими же скамейками, и голые стены, из которых на одной висят чепраки, шпоры и вообще вся конская сбруя. Это приемная комната для приезжающих. Направо другая комната, такой же величины, но гораздо интереснее первой. Здесь прежде всего бросится в глаза большая двухспальная кровать, убранная с такою тщательностью и богатством, что и любая из наших Европейских красавиц позавидовала бы ей, — а между тем пол такой же, как и в первой комнате. В одном углу стоит бочонок с ромом для продажи. [99] Сундуки, расставленные вдоль стен, служат скамейками для посетителей, которых собирается здесь иногда довольно большое количество, особенно в праздничные дни, по прекращении корабельных работ. Тогда вы встретите тут Англичанина с серьезным видом, с бутылкой, Француза с его хвастливыми фразами, и тоже с бутылкою, и Русского, с его открытой, замысловатой физиогномией, и с двумя бутылками. Есть еще третья комната, может быть, интереснее всех прочих, но вход в нее задернут занавескою и она доступна не для всех любопытных взоров. В ней живет дочь почтенного Испанца, гостеприимная, живая, ловкая, прелестная, и, что однакоже довольно редко встречается вместе, очень умная девушка.

Таким образом раньжа эта, снабженная всеми вышеупомянутыми удобствами, привлекает к себе множество посетителей, ищущих развлечения в долинах Калифорнии.

Вам нужна верховая лошадь — заплатите пиастр, и катайтесь целый день где угодно. Вы хотите рому и перед вами тотчас же явится целая бутылка, тоже за один пиастр. Наслаждайтесь ею где вам только вздумается: за большим ли столом, или на вольном воздухе, под древесною тенью. Вам приятно утолить жажду густым, ароматным молоком — пейте за один реал хоть до отвалу. Быть может, вы любите помечтать — перед вашими глазами и течение волн залива и туманная даль, все, над чем только может разыграться воображение мечтателя. Но вы моряк, вы видите лишь небо, да море, да привычные лица своих товарищей; вам желалось бы унести с земли на влажную стихию воспоминание о чем-нибудь прекрасном, — ступайте, займитесь разговором с милою дочерью Испанца, и невольный вздох вылетит из груди вашей, когда долг службы опять позовет вас на корабль, готовый к отплытию от этого блаженного берега.

Одним словом, тут и глаза и сердце и желудок равно найдут для себя и пищу и упоение. — Мне памятна эта раньжа еще по одному анекдоту, которого был [100] я очевидным свидетелем издали. Один матрос с нашего корабля пришел к дочери Испанца и просил отпустить ему молока. Он объяснял ей просьбу своею разными знаками, но та не понимала его, или, может быть, для шутки притворилась, что ничего не понимает. Что было делать бедняку? Переводчика нет, а приехать на корабль без молока — значило бы прогневить команду. Вдруг в голове его блеснула счастливая мысль. Матрос стал на четвереньки, приставил к голове руку в виде рогов и заревел по коровьему. Испанка расхохоталась и вынесла матросу 2 бутылки молока, не взяв с него в уплату денег.

Верно ей очень понравилась сметливость Русского. Впрочем, надо заметить, что Русские в тех краях пользуются особенным уважением, по сравнению с другими иностранцами, за свое ласковое обращение с туземцами; имя Русского в отдаленных пределах Восточного океана служит эмблемою добродушия, приветливости, сметливости и находчивости.

По левую сторону от описанной много раньжи подымается по небольшой песчаной горе дорога в Сан-Франциско.

В одно прекрасное утро я нанял у хозяина раньжи лошадь и отправился осмотреть Сан-Франциско, этот последний северный городок Калифорнии. Дорога довольно гориста и по большой части песчана; временем попадаются ровные, покрытые мелким кустарником пространства, по которым бродят дикие стада лошадей или быков. Последнего рода животных здесь неимоверное множество, и они составляют главную промышленность Калифорнийцев. Самый крупный бык или корова, величиною с нашего вола, стоит здесь 8 пиастров, средней величины 6 пиастр. вместе со шкурою; без шкуры же сбрасывается по 2 пиастра. Цена эта постоянна, и никогда ни повышается, ни понижается.

Каждое стадо имеет своего хозяина, и где бы оно ни бродило, он непременно отыщет его, если понадобится [101] ему скот. Ежегодно отправляются бокеры (Бокерами называются в Калифорнии лучшие верховые ездоки. Им поручается скот, и они ловят его арканами и приводят к хозяину живьем или битого, смотря по надобности.) в блуждающие табуны и кладут метки на вновь родившихся телят выжиганием клейма, разрезыванием ушей или подпиливанием рогов; по этому бокер с разу видит, чья метка и кому принадлежит скот.

Мне не однажды случалось видать ловлю диких быков смелыми и опытными бокерами.

Два смельчака, на привычных конях, помахивая в воздухе жиляными или волосяными арканами, стремглав бросаются в рогатый табун. Животные, как бы предчувствуя приближающуюся к ним смерть, озираются вокруг испуганными взорами, испускают дикий рев, и в надежде, спастись от неумолимых своих преследователей бегством, рассыпаются в разные стороны. Но напрасно. Бокеры еще издали выбирают свою жертву; в одно мгновение меткий аркан падает на заднюю ногу животного, другой аркан обхватывает переднюю, и животное, не имея более возможности бежать, упадает на землю всею тяжестию своей массы. Лошади в прямую линию растягивают арканы и ни на вершок не трогаются с места; бокеры завертывают конец аркана на седельную луку, спрыгивают на землю и преспокойно отрезывают голову разъяренному, но бессильному в злобе своей дикому животному. В продолжение всего этого действия, лошади стоят как вкопаные, до тех пор, пока не развяжут арканов.

Есть еще другой род ловли быков, и он показался мне любопытнее первого. — Здесь один бокер, с помощию ученого быка (для этой цели всегда выбирается самый большой и сильный бык), смело отправляется на ловлю дикаря. Он также с одним арканом несется на быстром коне в стадо быков, закидывает аркан на [102] переднюю ногу быка, дает разбежаться последнему, потом вдруг останавливает его; бык непременно спотыкается и падает. Тогда бокер проворно соскакивает с лошади (которая между тем не дает ослабнуть аркану, тянет его вперед и таким образом препятствует быку встать), подходит к животному, также спокойно как и во время ловли первого рода, связывает ему ноги и делает совершенно неподвижным; потом подводит к дикарю ученого быка, связывает их вместе рог с рогом и наконец развязывает дикому быку ноги. Последний встает, и не в силах будучи оторваться от своего товарища, поневоле следует за ученым быком, который, по указанию бокера, исполински тянет обреченную жертву на место убиения. — Ученый бык служит более для переноски мяса. Иногда случается бокеру поймать быка так далеко от селения, что одной лошади бывает довольно трудно везти целую тушу, весом пудов до 20; тащить же быка живьем на аркане одному весьма неудобно, потому что он беспрестанно будет путаться в больших кустарниках. — Ученый бык гуляет иногда вместе с дикими быками, и они между собою не ссорятся. Завидев вдали едущего верхом человека, дикие быки разбегаются, а ученый стоит, не трогаясь с места. Он знает, что его не станут ловить для убоя. Но если быки встретят пешего человека, то непременно забодают; особливо трудно найти от них спасение, попавшись им где-нибудь на ровном месте, а потому в Калифорнии, как мужчины, так и женщины, никогда и никуда не ходят пешком.

В Калифорнии быки употребляются также для перевоза. У некоторых миссионеров есть повозки, в которых перевозят они разные съестные припасы. Повозки эти скорее похожи на курятник; они имеют плоскую деревянную крышку, и с задней стороны сделано в них отверстие, в которое влезают пассажиры; вместо колес им служат толстые, неровно округленные обрубки, которые во время езды производят ужасный скрип. В [103] это строение запрягают пару быков, которые тихим и медленным шагом пробираются с продуктами из одной миссии в другую.

Во время проезда моего из Вербобойно по Сан-Францисской дорог, мне попался на встречу один из этих смешных экипажей; в нем однакоже не было никаких припасов, кроме одной очень миловидной Испанки и ее матери. Последняя вязала чулок, а первая, судя по выражению ее черных глаз, казалось, о чем-то, а может быть и о ком-то, мечтала. Напереди сидел Испанец и беспрестанно погонял быков, которые чуть-чуть передвигали ноги.

Я уже находился на половине дороги в Сан-Франциско. Окруженный великолепною, могучею растительностью, я шагом поднялся на зеленую, отлогую гору, покрытую мелким лесом. Вокруг все было тихо; лишь по временам легкий ветерок шелестил листьями дерев, да кой-где кузнечик заводил свою однозвучную песню, и опять все смолкало.

Вдруг с правой стороны дороги мне послышался треск сухих сучьев и шорох падающих листьев. Любопытство подстрекнуло меня своротить с дороги; я заглянул в лесок... и что же? передо мною стояла молодая Индиянка. На ней не было ни лоскутка одежды, она не тронулась с места, и с робостью, но без стыда, смотрела прямо мне в глаза.

«Вот дитя природы!» подумал я про себя, и подъехал к ней ближе.

Индиянка молчала и по прежнему стояла на одном месте. Мне стало ее жаль; я дал ей платок; она взяла его, но ни полслова, ни поклона в ответ. И когда, отъехав от нее на довольное расстояние, я оглянулся назад, дикарки уже не было.

Спустясь под гору и миновав кустарники, я очутился на обширной пустой поляне; тут вздумалось мне [104] попробовать бег моего коня. Я пустил повода, задал шпоры и резвый бегун понес меня по ровному пространству, с быстротою стрелы, пущенной сильною рукою из туго-натянутого лука. Не прошло и пяти минут, как она была уже позади меня, и я находился у подошвы высокой песчаной горы. Разгоряченный конь одним галопом взбежал на ее вершину... Тут я остановил его... притом же это была последняя гора по дороге в Сан-Франциско. — С высоты ее представлялся глазам весь город, состоящий из одного монастыря и не более как двадцати низеньких, обмазанных белою глиною домов, расположенных в разных направлениях.

При спуске вниз, у подошвы горы течет небольшой проток; по другую его сторону вырыт род заливчика для скопления воды. Тут мне встретились три женщины; они мыли белье, а неподалеку от них мальчишка ловил на аркан петуха. Далее стоял длинный дом, у дверей которого сидел Испанец, с гитарою в руках. — Увидав меня, он встал, поздоровался со мною пожатием руки, и просил садиться на его место, беспрестанно повторяя по-Испански: «славный народ Русские! славный народ!» Это радушие незнакомца чрезвычайно мне понравились.

Я вошел к нему в комнату; она была довольно темна, простиралась во всю длину дома, походя как бы на коридор, и освещалась двумя дверьми. В одном углу по ее, обыкновению, стояла кровать, задернутая шелковою занавескою, а на противоположной стене висела бурая медвежина. Более никого и ничего не было видно.

— Где же ваше семейство? спросил я.

— У меня нет семейства.

— Чем же вы занимаетесь?

— Ничем.

— Ведь этак можно умереть с голоду, синьйор.

Он улыбнулся и сказал: [105]

— У меня есть лошадь и крепкий аркан.

Странный человек! подумал я, надо поподробнее узнать его жизнь. — Но разведывать об этом мне было теперь некогда, потому что я должен был в скором времени вернуться в обратный путь; притом же любопытство влекло меня далее, мне хотелось повнимательнее осмотреть Сан-Франциско. И так, оставив нового знакомца, я продолжал путь мой дальше.

Прямо передо мною стоял другой дом, в котором, повидимому, было несравненно более движения и жизни, чем в первом. Неподалеку от него лежали на сарапах два Испанца (должно быть, хозяева дома). Один из них курил папироску а другой играл на гитаре. Они тоже поздоровались со мной, и предлагали лечь на разостланный сарап. Я поблагодарил их и спросил, где пройдти на теплые воды.

Они указали мне на дверь дома.

Я вошел в дом. Он состоял из одной комнаты с перегородкой; пол был глиняный, чисто выметенный; в углу, по обыкновению, красовалась кровать, убранная с наивозможною изысканностью; вдоль стены стоял большой сундук; на нем сидела толстая Испанка и курила папироску. Я объяснил ей свою нужду, и синьйора с заботливостью исполнила мою просьбу. За эту услугу я предложил ей маленькую сигару, она взяла ее, поблагодарила меня, и сказала, как и первый мой знакомец:

«Русские славный народ!»

При выходе из дома, я заметил из боковой двери двор, обнесенный плетняком. Посреди двора устроены были вешалки. «Верно какая-нибудь промышленность», подумал я, и не ошибся. Два Индийца резали скотское мясо тонкими лентами, слегка солили его и вешали на жердочки, приготовляя таким образом сухое мясо, которое в Калифорнии составляет немаловажный предмет торговли. Преимущественно заготовляют сухое мясо по миссиям, [106] где представляется более удобства в рассуждении места. В Вербобойно и в Сан-Франциско этою промышленностью занимаются немногие, и то для себя.

На противоположной стороне от описанного дома, через небольшую площадку, стояло длинное, низкое, каменное строение, с большими рамами; к концу его пристроен монастырь, с высокою колокольнею, во имя св. Франциска.

Мне очень желалось осмотреть внутренность монастыря, но, к несчастию, он был заперт, и я нашелся в необходимости опять вернуться к толстой синьйоре и узнать от нее, когда отпирается монастырь и кто этим делом заведывает.

Когда я проходил через площадку, мне попался на встречу тот самый мальчишка, который ловил на аркан петуха. Я обратился к нему, в надежде, не может ли он объяснить мне того, о чем я хотел просить толстую синьйору, охотницу до папиросок. Шалун действительно проводил меня к дому с большими окнами и сказал, что тут живет отец его, занимающий должность монастырского сторожа, и что теперь нет его дома, потому что он уехал к пастору в миссию. Делать нечего; дай войду хоть сюда; посмотрю, как живет сторож. — Я отворил дверь и нога моя ступила на кирпичный пол. Обширная комната очень походила на манеж; вокруг нее по Стенам стояли длинные скамейки, а посредине один стол, протянутый поперег всего здания. Все это было покрыто толстым слоем пыли. По правую сторону комнаты висела небольшая занавеска, сквозь которую выглядывала человеческая фигура, и на одном окне лежала связка ключей, обращавших на себя особенное внимание своею огромностью. Я взял их в руки и начал вертеть. Тут из-за занавески вышла ко мне женщина и сказала, что это ключи от монастыря.

— Вы, должно быть, жена сторожа? спросил я ее.

— Точно так, — отвечала она. [107]

— Где же ваш муж 1

— Уехал к пастору. — На что он вам?

— Мне бы хотелось посмотреть внутренность монастыря.

— Извольте, я покажу вам, муж мой может быть долго еще не приедет, пойдемте. Я отопру вам монастырские двери.

Она взяла ключи, и мы отправились в монастырь.

— Вы, должно быть, Русские? — спросила она.

Я отвечал утвердительно.

— Славный народ! — заметила супруга почтенного сторожа.

Подходя к дверям, я заметил небольшую медную пушку; она стояла на дурном лафете и находилась в совершенном небрежении.

— За чем стоит здесь это орудие? спросил я.

— А когда приезжает сюда губернатор из Монтерео, отвечала моя проводница, так ему делают встречу выстрелом из этой пушки.

Наконец, железная дверь заскрипела на петлях и мы вошли под высокие монастырские своды. При входе, по левую сторону, прежде всего бросилась в глаза небольшая комната; в ней стоял гроб с младенцем; по левую было пробито в стене что-то в роде чулана, за железною решеткою. Это исповедальница, в которую входит пастор во время совершения исповеди. — Богатый алтарь составляет главное украшение монастырской церкви; живопись в ней довольно старая; Евангелисты, стоящие на высоких пьедесталах, отличаются отчетливою резьбою; весь иконостас покрыт золотом и серебром, а кафедра для проповедников обнесена вызолочеными перилами, хоры для пения и музыки устроены под самыми сводами. — За неимением органа, здесь играют на скрипках. Венецианские окна, отстоящие аршин на шесть от пола, сообщают мрачный вид всему зданию, который наводит на душу какое-то болезненно-тягостное чувство. [108]

— А что, часто бывает здесь служба? спросил и мою провожатую.

— Нет, только по праздникам, отвечала она.

Кроме этого монастыря, который один только и может еще привлечь к себе внимание путешественника, я ничего не нашел особенно любопытного в Сан-Франциско. Да, вот еще что я заметил — в Сан-Франциско такое множество собак, что на каждого из жителей непременно придется по одной собаке, если только не по две.

Неподалеку от монастыря, по дороге в Монтерео, я не мог не заметить одного домика. Он был красивее прочих и служил жилищем одной вдове, занимавшейся продажею рому и джину. Вокруг него росли оливковые деревья; под одним из них сидела Индианка, вероятно работница хозяйки, и ощипывала перья катарнизов. — Это небольшие птички дикого цвета, с черненьким высоким хохолком, не более как в три пера; они имеют белое, вкусное и несколько сладкое мясо, часто встречаются в Калифорнии и употребляются тамошними жителями в пищу.

Сзади селения видны были местами пашни, засеянные пшеницею и ячменем, с правой стороны расстилалась зеркальная поверхность небольшого озера, а за ним раскинута была роща.

Время клонилось к полудню, и почти у каждого домика показался дымок. Это было знаком приготовления к обеду.

По Монтерейской дороге скакали во весь опор два всадника. Когда подъехали они ближе к селению, я мог удобно рассмотреть их. Это были Испанские солдаты. Они везли известие о приезде губернатора в Сан-Франциско. Одежда их состояла из темносиней суконной куртки с красными обшлагами, и из брюк такого же цвета, с красными лампасами и разрезами внизу. Я не говорю об огромных шпорах, которые составляют принадлежность каждого Испанца. Черная лаковая шляпа с [109] широкими полями довершала наряд. Длинная пика с красным флачком висела у ноги, и пара пистолетов видна была из-под чепрака.

Жители селения, услыхав о приезде губернатора Калифорнии, засуетились. Некоторые из граждан обратились к монастырской пушке, и стали заряжать ее с такою нерасторопностью и вместе с таким шумом, что, глядя на них, я не мог удержаться от смеха. Мало по малу народ скоплялся в этом месте, пушка была наготове, и толпы любопытных стояли в ожидании своего начальника. Вот на конце поляны показалась движущаяся кучка верховых, постепенно приближавшаяся к Сан-Франциско.

Раздавшийся пушечный выстрел возвестил близость губернатора. Тогда можно было ясно рассмотреть всю эту кавалькаду, приближавшуюся легкой рысью. Она состояла человек из тридцати. У иных из офицеров кивера походили на уланские, но только были гораздо неуклюжее, у других имели они круглую форму, с шишечкою наверху. Темносиние и темнозеленые суконные мундиры, с фалдами, отличались красными или желтыми отворотами, а брюки широкими лампасами. Светлая сабля составляла все оружие офицера.

Сам губернатор, находившийся в средине своей воинственной свиты, ехал в длинном голубом бархатном плаще, с маленьким такого же цвета воротничком, похожим формою на женскую перелинку и обшитым шелковою бахрамою; под плащом виден был казакин, или, лучше сказать, архалук из зеленого бархата, подпоясанный шелковым кушаком, из-за которого торчал красивый кинжал. Черная лаковая шляпа и длинные черные усы придавали лицу его воинственно-суровое выражение.

Это был дон Кастро, губернатор Калифорнии.

Увидав меня, стоявшего верхом посреди зевающей толпы, он спросил, кто я.

«Русский с корабля Наследник», отвечал я. [110]

Губернатор поздоровался со мною пожатием руки, и мы вместе с ним отправились в комнату монастырского сторожа. Там уже накрыт был стол белою скатертью; на нем стояли стаканы, 2 бутылки рому, несколько графинов воды.

Я было хотел откланяться губернатору, но он попросил меня сесть и выпить стакан грогу.

Я исполнил его просьбу и выпил за здоровье всех присутствующих.

Губернатор потрепал меня по плечу, и мы расстались.

Время было еще довольно раннее, и я поехал на раньжу, находящуюся в четверти мили от Сан-Франциско, близ самого залива. Она принадлежит одному недавно— поселившемуся здесь Немцу, сыну Рижского купца, служившему некогда в Российско-Американской Компании. Прослужив законтрактованное время в Компании, он женился в Ситхе на креолке, поселился здесь для приращения своего капитала, и слывет под именем Русского, чрез что и пользуется общим уважением от Испанцев. Раньжа его очень красива местностью, но обработана для пашни. Он деятелен и предприимчив, — следовательно, соединяет в себе два важнейшие качества, указующие самый верный путь к скорейшему обогащению в расцветающей Калифорнии.

Дом его построен в небольшом размере, с трубою и русскою печью, и обнесен огородом, на котором посеяны капуста, репа, лук и картофель.

В комнатах у него светло и чисто; по стенам развешены картины хорошей гравировки, мебель красного дерева; но внимание путешественника более всего останавливается здесь на одном предмете, именно на фортепиано. Господин Геппенер (так фамилия хозяина раньжи) прекрасно играет на этом инструменте и привлекает к себе много слушателей, в особенности некоторых из туземцев, не имевших еще случая видеть этот [111] музыкальный инструмент. Иногда в торжественные дни фортепиано его носят в монастырь, чрез что Г-н Геппенер делается все более и более известным в тех местах. Сам губернатор, при посещении Сан-Франциско, первым долгом поставляет посетить артиста, во-первых для того, чтоб оказать ему свою благосклонность, как Русскому поселенцу, а во-вторых и для того, чтоб послушать его игру на фортепиано. Скота и пашней он еще не имеет по причине недавнего заселения; но со временем, эти две статьи составят главный предмет его промышленности, и Г-н Геппенер принесет большую услугу Российско-Американской Компании, а может быть и краю гораздо отдаленнейшему, доставкою пшеницы, где она в высшей степени облегчит нужду в хлебе.

А. Марков.

Текст воспроизведен по изданию: Русские на Восточном океане // Москвитянин, № 10. 1849