ЗАПИСКИ ОБ ОСТРОВАХ УНАЛАШКИНСКОГО ОТДЕЛА, составленные И. Вениаминовым, изданные иждивением Российско-Американской Компании. Санктпетербург, 1840-1841. Три части.

Мы имеем перед собою книгу, замечательную во всех отношениях. Не говоря уже о новости ее предмета, почти никому из нас неизвестного, она столько же увлекательна своей формою совершенно ученого путешествия, сколько и самым званием автора. Это труд умного и тщательного наблюдателя, который с равным искусством владеет пером географа, этнографа, антиквария, статистика, геолога, естествоиспытателя, лингвиста и нравственного философа, как и инструментами метеоролога; и этот наблюдатель не кто иной как русский священник. Почтенный отец Вениаминов, прожил десять лет в наших американских владениях, изучил эти страны со вниманием человека, понимающего все многосторонние потребности новейшей науки, и представляет нам правильную, ученую их картину, в которой соединены все роды исследований. Тон его описаний нисколько не похож на тот насмешливый, саркастический способ изображения нравов полудиких народов, к которому прибегают все европейские путешественники для показания своего остроумия или для развеселения читателей забавными каррикатурами. Отец Вениаминов, напротив, изучает эти народы в духе истинно христианского человеколюбия, с кротостью и спокойствием философа, который вовсе не увлекается предрассудками просвещения. Он полюбил Алеутов, с удовольствием открывает в них хорошие качества души и сердца, дорожит их умственными способностями, и, ревностно стараясь об [34] утверждении их в правилах веры Христовой, для их душевной пользы, тщательно сберегает, для науки, их прежнее языческое богословие, их религиозные, исторические и философические древности. Такая книга — благодеяние для ученого читателя-философа.

До сих пор не было настоящего описания Алеутских Островов, лежащих на рубеже Тихого и Берингова Морей. Очерки господ Сарычева, Лисянского, Коцебу, Литке и других путешественников, заключают в себе мало существенного: кратковременное пребывание, незнание туземного языка и множество разнородных занятий, не дозволяли даже этим наблюдателям собрать подробных сведений. Отец Вениаминов обладал совсем другими средствами к короткому знакомству со страною и ее жителями: он снискал их расположение и доверенность, узнал их язык, характер, обычаи, весь быт, и, для изучения их земли, пользовался уже наблюдениями господ Постельса, Мартенса, Шамиссо, Кастальского, Литке и Воронковского.

Северо-западная часть Америки, от Берингова Пролива до меридиана Горы Святого Илии, или до 141° западной долготы от Гринвича, и все острова, лежащие возле этого берегу, принадлежат России. Эта обширная страна, граничащая к востоку с английскими владениями, населена разноязычными народами. Число ее жителей обыкновенно полагают в четыреста тысяч душ, но оно совершенно произвольно. Даже самые названия народов, населяющих нашу Америку, не все нам известны. Главнейшие между ними суть — Колоши (5,000 душ), обитающие на островах и отчасти на материке Америки; Кускоквимцы (7,000 душ), живущие по реке Кускоквиму, впадающей в Берингово море; Алеуты, или Уналашкинцы (1,500 душ), на Лисьих Островах и отчасти на Аляксе; [35] Кенайцы (1,600 душ), Кадьякцы, или Копяги (1,500 душ), Аляксинцы (1,600 душ), Атхинцы (750 душ) и Аглегмюты (400 душ). Между этими поколениями обитает около 700 человек Русских и до 1,300 человек Креолов, или детей Русских, рожденных от Американок. Все известное народонаселение нашей Америки отец Вениаминов полагает не более как в сорок тысяч душ.

Русская Америка разделена на пять главных отделов, — ситхинский, кадьякский, уналашкинский, атхинский и северный. Все они состоят в ведении Российско-Американской Компании, под главным управлением начальника колоний, которого Компания избирает обыкновенно из флотских офицеров. В четырех отделах Компания имеет свои конторы, которыми заведуют правители. Прочие, меньшие отделы, состоящие под начальством байдарщиков или управляющих, причислены каждый к одному из главных отделов.

Отец Вениаминов описывает только один уналашкинский отдел, или ту часть Америки, которая находится между 53° и 56° северной долготы, и между 158° и 170° западной долготы от Гринвича, то есть, от острова Амухты до половины Аляксы. Этот край чрезвычайно горист: нет ни одного острова, который бы не имел гор, или сам не составлял горы. Все эти горы оканчиваются кверху или кратером, или конусом, или гребнем. Вершины их всегда покрыты снегом. Настоящих волканов считается десять: по одному на Юнаске, на Четырех-сопочных, на Уналашке, Акутане, Аляксе и Акуне, и три на Унимаке. Девять из этих волканов только дымятся, и никогда не извергали пламени: по крайней мере никто не помнит этого; десятый шишалдинский, на острове Унимаке, выбрасывает пламя и еще недавно произвел сильное извержение. Равнин вовсе нет: [36] северные берега Унимака и Аляксы несколько походят на долины, но и эти места довольно неровны, нарыты речками и озерами. Возле утесистых берегов часто возвышаются каменные столбы различной формы и высоты. Один из них чрезвычайно похож на колоссального гиганта, сидящего на камне в мохнатой шапке и одетого в вывороченную парку. Землетрясения прежде были довольно часты, не менее трех раз в год, но с 1825 года, когда взорвало унимакский хребет, эти терзания почвы становятся не столь сильными. Остров Унимак особенно страдал от опустошительных действий землетрясения: около 1795 года, волкан извергнул такое множество золы, или белой сажи, что среди белого дня сделалась на несколько часов совершенная тьма на всем пространстве Аляксы и даже на Унге; вечные льды, покрывавшие вершину юго-западного хребта, скатились вниз на обе стороны вместе с горелыми каменьями, которые видны еще и поныне. Замечают, что после этого переворота, хребет начал в одном месте выпучиваться. Десятого марта 1835, произошло извержение в северо-восточном хребте Унимака: пламя было чрезвычайно сильное, и зола покрыла всю оконечность Аляксы на несколько дюймов; льды и снега, лежавшие на хребте, растаяли, и в продолжении нескольких дней текли страшною рекою, которая имела от пяти до десяти верст в ширину: вода излилась в восточную сторону острова, в таком количестве, что море около этого места казалось мутным до глубокой осени. В 1836 году, второго апреля, раздалось землетрясение на островах Юнаске и Умнаке: подземный гул катился подобно грому, и не было, ни какой возможности стоять на ногах; на острове Георгия обвалились многие береговые утесы, а на Острове Павла разрушилась казарма.

Весьма замечательно, что на всей Аляксе, несмотря [37] на прекрасную почву и довольно теплый климат, вовсе нет им каких дерев, кроме ивы и ольховнику. Некоторые объясняют это действием сильных и беспрестанных ветров, которые не дают расти деревьям; но что ветры не могут быть причиною отсутствия лесу, доказательством этого служит ельник, пересаженный сюда из Ситхи, который растет очень скоро, несмотря на ветры. Автор полагает, напротив, что здешние острова, как это видно и по пластам почвы, еще недавно начали одеваться растениями, и, по отдаленности от лесистых мест, не успели принять нужных семян. По его мнению, стоит только посеять деревья, свойственные климату, и острова, лет через сорок или пятьдесят, покроются рощами.

Америка нужна нам только для мехов. Звериная ловля привела нас туда, но, с развитием промыслу и увеличением народонаселения, число зверей значительно уменьшилось. Во время прежних частных компаний, в уналашкинском отделе промышляли до тысячи бобров: нынче их ловится впятеро меньше, а в 1826 поймали всего пятнадцать штук. Морских котов, до соединения частных компаний в одну общую, Российско-Американскую, на Острове Павла добывали в год тысяч до осьмидесяти, тогда как в последние годы с большим трудом можно было набрать двенадцать тысяч. Оленей на Острове Унге промышляли прежде до двух сот штук, а теперь убивают не больше десяти. — В такой же пропорции уменьшились лисицы, сивучи, нерпы, волки и другие звери. Различные породы рыб уменьшились также до невероятности: в главном селении Уналашки, иной год, не попадется теперь ни одной трески, тогда как прежде каждый день можно было поймать на удочку несколько сот штук. Уменьшение морской рыбы автор приписывает влиянию подземного огня: в [38] 1835 году, когда разорвало унимакский хребет, за поверхности моря вдруг появилось бесчисленное множество дохлой трески.

Произведения здешнего краю отец Вениаминов разделяет на два рода: одни служат только к продовольствию, другие могут быть предметом внешней торговли. Ко второму разряду относятся шкуры бобров, котов, лисиц и выдр, моржовый зуб, китовые усы и жир морских млекопитающих. Для бобров нет постоянного места в уналашкинском отделе. По замечанию автора, они при здешних берегах станут водиться в изобилии только в то время, когда решатся промышлять их умеренно, в весьма малом количестве; притом не надобно ловить их каждый год в одном и том же участке, а должно посещать бобровые места через два года или, по крайней мере, через год: в противном случае порода может совершенно уничтожиться, как это уже и случилось на Островах Прибылова. Гораздо выгоднее промысел лисьими шкурами, хотя по цене они несравненно ниже бобровых. Эта статья звериной ловли не может не быть занимательною для наших читательниц, потому что они любят прекрасные лисьи шубы. Следовательно им приятно будет узнать, что нет ни какой опасности, чтобы лисицы перевелись подобно бобрам, — лисица каждый год рождает от трех до осьми щенят, которые на следующий год сами уже дают такой же приплод, — и что сверх того порода их беспрестанно улучшается, относительно к цвету шерсти. Так на Уналашке ловили прежде более красных лисиц нежели сиводушек, а нынче наоборот. Автор думает даже, что через несколько лет красные лисицы совсем исчезнут.

Выдры водятся только около Шумагинских Островов, и выгоды от них незначительные. От моржей [39] тоже пустая прибыль: получаются только клыки, и то не более полутораста пудов в год. Киты дают усы и жир: промышленики каждый год убивают их около пятидесяти штук; но они ловят этих животных не гарпунами, а стрелками, от которых кит умирает только через двое суток: в это время раненный урод может выйти из залива, и в самом деле часто уходит в море. Китовый жир, по мнению отца Вениаминова, никогда не может сделаться предметом постоянной торговли для Компании: он составляет существенную пищу жителей, которые потребляют почти все, что добудут в продолжении года.

О климате русской Америки вовсе нельзя судить по сравнению с другими местами, лежащими в одинаковой широте. Уналашка южнее Петербурга пятью градусами: при всем том средняя температура ее (2° 84+) нисколько не выше петербургской. Переходы температуры весьма часты и быстры: можно сказать, что здесь нет обыкновенных времен года, и что во многих местах царствует вечная осень. Часто одни только растения напоминают, что наступило лето или зима. Летом температура возвышается иногда до двадцати градусов; но, лишь только подует ветер с моря, термометр понижается и холод, особенно в тени, становится ощутительным. Такое же непостоянство и в зимнее время: при дуновении восточных ветров, среди самых сильных морозов, вдруг делается оттепель и термометр поднимается на несколько градусов; случается иногда, что на низменностях сходит снег, и даже в некоторых местах появляется зелень. Но если подует западный или северный ветер, то опять наступает жестокая зима. Все здесь зависит от ветру. При теплых ветрах, тепло во всякое время года; при холодных — большая стужа даже летом, а зимою [40] такие морозы, что птицы замерзают на лету. Совершенно безоблачных дней бывало иногда в целый год не больше четырех. Причину столь странного климата автор полагает в положении уналашкинского отдела на рубеже двух великих морей, из которых одно касается экватора, другое полюса: от противодействия атмосферы одного моря на атмосферу другого происходят почти вечные облака, которые, заслоняя солнце, лишают землю теплоты. Притом почти каждую зиму в Беринговом Море появляются льды, которые иногда приносятся к здешним берегам: присутствие их на время разгоняет облака, охлаждает воздух и увеличивает стужу.

С первого взгляду можно подумать, говорит отец Вениаминов, что острова русской Америки образовались от действия подземного огня: повсюду встречаются обгорелые места и камни; почти на всех береговых горах нет камней первобытной породы, и на всех островах пласт земли, состоящий из сгнивших растений, нетолст, а во многих местах он только что начинает создаваться. Недавно даже явился из вод новый остров. Но на некоторых островах есть горы из чистого граниту. Это заставляет автора признать вероятнейшим, что все здешние острова суть остаток прежнего материка и первоначально составляли одно целое с Камчаткою, Чукотским Носом и Америкою.

Они открыты в 1741 году, во второе путешествие капитана Беринга, который, направляя путь от Камчатки к востоку, увидел гряду Алеутских Островов, подходил к Шумагинским, и стоял здесь на якоре. Но ближайшее знакомство с этим краем сделано Глотовым, начальником судна, принадлежавшего московскому купцу Никифорову. В 1759 году, Глотов пристал к Умнаку и пробыл на этом острове более двух лет. Он первый начал крестить [41] жителей, и Алеуты очень хорошо помнят его как первого посетителя.

Всех островов в уналашкинском отделе считается до шестидесяти. Главнейшие из них — Унимак, Уналашка и Умнак.

Умнак — самый большой остров из всего архипелага: в длину он простирается до ста семидесяти, в ширину до шестидесяти верст; горы его — самые высокие и очень замечательны волканическими явлениями. На северо-восточной стороне острова лежит гребнистый горный хребет, начавший дымиться с 1825 года. К западу от него, находятся две очень высокие сопни конической фигуры: одна из них, называемая Шишалдинскою, по измерению господина Литке, имеет высоты осемь тысяч девять сот пятьдесят три английских фута; она с незапамятных времен выбрасывает из своего жерла или пламя или дым. Вид ее совершенно изменился в конце 1830 года: в ноябре и декабре на северной ее стороне образовались три довольно большие щели, похожие на раскаленное железо; из жерла выходило ужасное пламя и по временам слышен был подземный гром, сопровождаемый слабым землетрясением; снега и льды, покрывавшие вершину, стаяли совсем, и в таком виде она пробыла до марта. Потом обе щели закрылись, осенью опять выпал снег, и с тех пор жерло издает только дым.

На северо-восточной стороне острова, в десяти верстах от моря, есть юртовище, некогда построенное Американцами из больших китовых ребр и щек, вероятно для убежища от неприятелей. На восточной стороне гор, в 1831 году, открыли сероватую глину, похожую на овсяную муку: во время голоду употребляли ее в пишу, смешивая с жиром. Унимак в древности был многолюднейший из всех островов архипелага. Еще в конце прошлого [42] столетия считалось здесь до двенадцати селений; и некоторых, как например в Погромском, было столько жителей, что целого кита недоставало на всех по кусочку. Нынче на Унимаке только одно селение, Шишалдинское, и жителей в нем всего — семьдесят душ, мужеских и женских: они живут в величайшей бедности от скудости и малоценности промыслов.

Остров Уналашка имеет в длину полтораста, в ширину около пятидесяти верст. Гор довольно и здесь, но оконечность острова совершенно плоская и ровная. Во время прибытия Русских на Уналашку считалось двадцать четыре многолюдные селения; но теперь на этом острове только десять селений и четыреста семьдесят человек жителей. Главное селение, Гаванское, по преданию, основано промышлеником Соловьевым, или, по-здешнему, Соловьем: в нем — деревянная церковь с колокольнею, пять домов, и три магазина. Церковь, построенная в 1825, украшена довольно хорошим иконостасом с колоннами и резными золочеными рамами работы самих Алеутов. Компания имеет здесь контору, состоящую под ведомством правителя, при котором находятся конторщик, три прикащика и двадцать семь юрт, принадлежащих креолам и Алеутам. Всех вообще жителей, Русских и креолов, в 1834 году, было до двух сот семидесяти пяти душ. В селении есть первоначальное училище, открытое 1825, больница на осемь человек, воспитательный дом для сирот-девушек. Тут же находится и главное скотоводство Компании. У служителей ее водятся коровы, свиньи, куры, утки, и почти у каждого есть огород, засеваемый репою и картофелем. До прибытия Русских, здесь, как говорят, не было ни крыс ни мышей. Крысы в главном селении появились только в 1828, и в два года расплодились до [43] чрезвычайности. Эти европейцы перебрались вскоре в Макушкинское селение, которое отстоит от Гаванского на пятьдесят верст, — обстоятельство тем более замечательное, что это расстояние пересекается высокими горами и широкими речками. Лисиц на Уналашке промышляют около пяти сот штук. Кроме того водятся бобры, нерпы, коты и сивучи.

Остров Умнак простирается в длину на сто двадцать, в ширину на тридцать верст. Он открыт Русскими в 1759 году. Тогда было здесь двадцать селений, но нынче осталось только два, Речежное и Туглянское; в обоих — жителей сто девять душ.

Полуостров Алякса есть часть северо-западной Америки, простирающаяся к юго-востоку по направлению главных Уналашкинских Островов. В длину Алякса имеет семь сот пятьдесят верст, в ширину от пяти до полутораста. Селений здесь в прежнее время было около десяти: нынче только три, Моржевское, Бельковское и Павловское, в жителей в них с небольшим двести душ. Аляксинские Алеуты особенно мастера выделывать вещи из кости, а женщины славятся шитьем камлей.

На южной стороне Аляксы лежит группа Шумагинских Островов, которых считается двадцать два. Название Шумагинских получили они оттого, что на одном из них похоронен матрос Шумагин, из экипажа капитана Беринга. Все эти острова покрыты травою, утесисты и особенно изобильны нерпами и птицами различных пород. Прежде считалось на них до двадцати селений, расположенных на шести островах, но мало-помалу эти селения уничтожились, частию от междоусобий, частию от других причин, а более всего от Кадьякцев, злейших неприятелей Алеутов.

Островами Прибылова называются два небольшие острова в Беринговом Море, между 57° и 56° [44] северной широты. Первый из Русских нашел их штурман Гаврило Прибылов. Он был в службе компании Лебедева-Ласточкина. Живя долгое время в Америки, он по собственным соображениям убедился в существования этих островов. Тесные обстоятельства компании заставили его отыскивать их, около 1786 года. Не скоро однако ж сметливый моряк достиг своей цели. Находясь вблизи одного из островов, названных впоследствии по его имени, он, по причине туману, более трех недель не мог усмотреть берегу. Наконец туман прочистился, и перед глазами обрадованных путешественников показалась восточная часть острова, ближайшего к алеутскому архипелагу: его назвали, по имени судна, Островом Георгия. За неотысканием гавани, судно отправилось зимовать на Андреяновские Острова, оставив на новооткрытой земле передовщика Ефима Попова со всеми промышлениками экипажа. На следующий год эти промышленики, утром двадцать девятого июня, в день апостолов Петра и Павла, увидели на севере второй остров, который тотчас же назвали они именем Петра и Павла; но после осталось за ним только последнее имя. Оба эти острова безлесны, и, кроме мелкого тальнику, не растет на них ни каких дерев: по уверению старожилов, на Острове Георгия в первое время не было даже и травы. Явных волканических признаков почти Незаметно на Острове Георгия; напротив, на Острове Павла есть остаток жерла огромнейшего волкана. Климат здешний гораздо суровее чем на Уналашке: зима начинается с ноября и продолжается иногда до половины мая. Во все это время по большой части дуют северные ветры, и стужа бывает жестокая. Воздух всегда влажный и зловонный от особенного роду дров, употребляемых жителями, которые за недостатком в дровах жгут жирные, гниющие остатки морских [45] животных. Если бы не беспрерывные ветры, то на Острове Георгия нельзя было бы существовать. Жители — природные уналашкинские Алеуты, завезенные сюда Компаниею в разные времена: они деятельны, расторопны и несравненно богаче вдох своих единоплеменников. Замечательно также, что они очень усердны к вере: этим качеством особенно отличаются Алеуты, живущие на острове Павла.

По ценности котовых и бобровых шкур, говорит автор, Острова Прабылова можно назвать золотыми. Не считая песцов и морских бобров, в первые тридцать лет, то есть, до 1817 года, вывезено отсюда больше, двух с половиною миллионов котовых шкур; с 1817 по 1838 год получено до пяти сот осьмидесяти тысяч шкур, то есть, более нежели на семнадцать миллионов рублей. На Острове Георгия множество морских птиц, ар, говорушек, топорок, и прочая. Жители особенно любят их яйца, которые добываются тысячами, — промысел выгодный, но очень опасный, оттого что за яйцами нужно лазить по крутым утесам и спускаться на ремне. Случалось, что яичные промышленики ломали себе шею, как скоро перетирался ремень или обрушивался камень, на который нужно было становиться. Зверей различных пород, при нервом открытии островов, было несметное множество. Первая бухта на Острове Георгия, названная Золотою, была усеяна бобрами. Туземцы до сих пор рассказывает разные анекдоты о прежнем своем благополучия, между прочим следующий. Прежние промышленики были на полупаях; каждый из них имел право пользоваться пушным товаром, и то, что добывали они не во время общего промыслу, почиталось их собственностию. В свободное время они могли ловить зверей на себя или заниматься чем угодно: большею частию они играли в карты и кости на бобров и котов, живых или битых. [46] Проигравший выходил из дому и должен был убить бобра, на которого победитель указывал ему из окошка. Но такое изобилие бобров было весьма непродолжительно. Умные животные поняли опасность жить в соседстве картежников, и лет через шесть переселились неизвестно куда, так, что впоследствии вовсе не стало их на острове. Но морские коты терпеливее и глупее бобров. Лет пятьдесят колотили их без пощады, и однако ж они не вздумали бежать от своих притеснителей. В первые годы промышляли котов тысяч до шестидесяти, и такие ужасные побоища часто были без всякой нужды: шкур девать было некуда, и не редко их жгли или бросали в море. Безрассудное истребление этих животных прекратил наконец господин Рязанов, бывший посланником в Японии.

Обитателями российско-американских островов, по мнению отца Вениаминова, всегда были Алеуты, и они поселились на них не слишком давно. Предание их о местных переворотах касаются весьма немногих точек, между тем как на каждом шагу видны признаки общих и довольно свежих изменений почвы. Следы их древних селений еще не изглажены временем: везде можно отыскать ямы или места первоначальных юртовищ, которые едва начинают зарастать вторичною травою. Но откуда же пришли сюда эти люди? По их преданию, они первоначально жили где-то на большой земле и автор думает, что эта земля была Камчатка, Азия, откуда пробрались они через Курильские Острова. Однако ж между Алеутами и прибрежными обитателями Азии нет ни какого сходства ни в языке, ни в обычаях, ни в образе жизни. Напротив, Алеуты Лисьих Островов, наружностию и образом жизни ближе подходят к северным Американцам, особенно к Кадьякцам, так, что язык алеутский совершенно одного [47] образования с кадьякским, которым говорят почти все племена, населяющие берега северной Америки. Но должно также заметить, что разительная черта сходства существует между языками племени американского и монгольского: эти языки решительно принадлежат к одной системе, несмотря на всю их лексикографическую разность. Самое поколение Алеутов Блюменбах причислял к монгольскому племени, хотя Форстером отнесено оно к эскимосскому, и отец Вениаминов находит, что Алеуты, в самом деле, с виду очень похожи на Якутов, которые вместе с Тунгусами принадлежат к монгольскому племени.

Рост Алеутов вообще средний, от пяти до девяти вершков; волосы черные и жестковатые; глаза не большие и не широкие, но быстрые и зоркие; нос сплюснутый, не короткий и не высокий; зубы белые, чистые, и всегда здоровые; ноги кривые от привычки сидеть на корточках. Лицом они сухощавы или поджаристы; толстобрюхих между ними нет, по крайней мере между мужчинами. В работе Алеуты не знают усталости. Широкоплечие и сильные, они особенно удивляют своею неутомимостию в байдарочной езде. Автору случалось с ними разъезжать часов двадцать сряду, не приставая к берегу, и во все это время они отдыхали не более четверти часа. Зрение у них превосходно. Часто Русский едва различает предмет на море, а Алеут уже видит его очень хорошо, и ежели это байдарка, он скажет, кто на ней сидит. Причину этой зоркости, автор объясняет тем, что Алеуты не употребляют соли в пище. Но зато слух алеутский хуже русского; отец Вениаминов испытал это на себе: он часто слышал шум бурунов и рев зверей, между тем как бывшие с ним Алеуты ничего не слыхали. Впрочем, для пения и музыки их слух [48] очень годится: дети их находятся в певчих, и одни они играют на скрипке и балалайке.

В движениях своих Алеуты неповоротливы, тяжелы и мешковаты. Но ежели принудить Алеута действовать живее, то он будет совершенно на своем месте и ни в каком случае не потеряется: это доказывает, что живость и расторопность ему не чужды, и только привычка делает его медленным.

Алеуты очень понятливы. От Русских они в самое короткое время переняли все рукоделия, какие только видели между ними есть хорошие столяры, плотники, купоры, слесари, кузнецы, сапожники. Некоторые из них отлично знают мореходство. Устюгов, природный Алеут, составил карту реки Нушегака, очень верную, и лучше которой нет в географии. Еще не было случая испытать их способностей к живописи и рисованью, но есть причины думать, что они могут быть и хорошими художниками. Некоторые мальчики самоучкой выучились рисовать, а один креол, Василий Крюков, сам собою, без всякого учителя, выучился писать образа, и впоследствии начал делать превосходные портреты водяными красками: два или три раза посмотрев на человека, он с величайшею верностью переносил на бумагу все выражение его лица. В зрелом возрасте Алеуты имеют большую охоту учиться грамоте: это особенно показали они впоследствии времени, когда им дали книги на природном языке. На острове Павла почти нет ни одного Алеута, который бы не умел читать, и все вообще перенимают грамоту очень скоро.

В характере Алеутов нельзя не заметить той особенности, что все они похожи друг на друга как две капли воды, все как будто отлиты в одну форму. Самая резкая и сильная черта их нрава — терпеливость, совершенно стоическая, доводящая почти до бесчувствия: нет трудности, способной поколебать Алеута [49] или заставить его роптать. В случае надобности, он пробудет три четыре дня без всякой пищи, и ничем не даст знать, что проголодался, — даже умрет с голоду, ежели не догадаетесь его попотчивать. В болезни, пре самых жестоких страданиях, не услышите от него ни стону, ни крику, ни малейшей жалобы. Случается, что Алеут, невзначай, попадает на клепку, ловушку для лисиц: в этой беде он спокойно и хладнокровно дает себе сделать операцию, то есть, вынуть железные зубья из своей ноги, а надобно знать, что этих зубьев нельзя вынуть тем же путем: при операции обыкновенно раскалывают палку, в которой утверждены зубья, и потом продевают их сквозь кости ноги. Порой, несчастный сам делает себе всю эту операцию. Алеут, когда его заставят, готов работать, без ропоту, до тех пор пока совершенно не выбьется из сил; готов, после самых тяжелых трудов, ночевать голодный под открытым небом, на мокром месте. Отец Вениаминов неоднократно был свидетелем их спокойного терпения в таких случаях.

«В одно время, говорит он, весною, едучи в западный край моей парохии, я был задержан ветрами на пустом месте, и так долго, что бывшие со мною Алеуты, последние два дня, совершенно ничего не могли достать себе для пищи. Поэтому случаю я принужден был решиться итти пешком в ближайшее селение, до которого, по малой мере, было не менее двадцати пяти верст; к тому же я должен был взять все вещи, нужные для отправления моей должности, которые составляли несколько пудов, не менее пуда на каждого человека. В этот-то день, я в перный раз, увидел и узнал, как велико терпение Алеутов. Дороги совсем не было; крутые горы покрыты были полузамерзшим снегом, по которому не было видно ни малейшего следу; притом вдруг сделался противный ветр, со снегом, и столь сильными шквалами, что почти останавливал человека. Тягость на плечах, тощий [50] желудок и целый день такого трудного пути — вот обстоятельства, в каких находились тогда Алеуты. Но несмотря на то, они так были спокойны, бодры и даже веселы, что эти трудности для них как будто ничего не значили, тогда, как для меня и двух бывших со мною Русских, разумеется сытых и не обремененных, они едва были выносимы.

«В другое время, мы ехали в байдарках, и, на половине пути, встречены были, противным ветром и сильным дождем. Не находя удобным пристать у ближайшего берега, мы должны была ехать до лучшей, известной пристани, и поэтому переезд наш продолжался сряду четырнадцать с половиною часов. Один, из бывших со мной Алеутов, не имел с собою совершенно ничего, кроме изношенной парки и такой же камлейки. Неожиданный нами дождь промочил его до костей; но, несмотря на то, по прибытии нашем на место, он, так как и все прочие, спокойно занялся устройством палатки, собиранием дров и прочая, нисколько не заботясь о самом себе. Когда, по окончании дела, все уселись подле огня, он был весел и шутил с товарищами, слегка выжимал бывшую на себе парку, мокрую как лужа, и так беззаботно, как будто занимался делом, совсем до него не касающимся. Если бы ему товарищи не дали другой парки, то он также безропотно и спокойно лег и ночевал бы в своей мокрой.

Эта необыкновенная терпеливость объясняется воспитанием Алеута: он родится и выростает в холодной юрте, в детстве всегда полунагой, полусытый. Когда ребенок просит есть, мать в утешение говорит ему — погоди, вот прийдет лайда, вот утихнет ветер, — и дитя должно дожидаться, пока прийдет лайда, пока утихнет ветер. Эта лайда, этот ветер, лучше всякого нравоучения, приучают его к перенесению страданий.

Алеуты не обнаруживают ни какой склонности к воровству. У них нет ни замков ни затворов; все лежит открыто, и только в самой ужасной [51] крайности Алеут возьмет что-нибудь тайно из съестных припасов, но других вещей он никогда не тронет. Радость и печаль он очень умеет чувствовать, но встречает и переносит их самым хладнокровным образом. Потеря близкого родственника или милого, поразит его сильно, но ни что на свете не приведет его в отчаяние. Плакать, стонать и рыдать — дело неслыханное, даже между женщинами и детьми. Точно также Алеут никогда не обрадуется чрезмерно, и ни отчего не прийдет в восторг. Даже дитя, после продолжительного голоду не схватит с жадностью лакомого куска, не покажет на лице радости, свойственной этому возрасту. Зависти также Алеуту не знает, и превосходство собрата не отнимет у него сна. Лучшее доказательство — ловля бобров: он очень доволен, если ему удастся попасть стрелою уже в подстреленного бобра, и готов гонятся за ним целый день, хотя знает, что добыча достанется не ему. Поймав несколько бобров, он без всякого возмездия отдает их больному старику или родственнику.

Алеуты, не понимают русской строгости. Скажите Алеуту, что начальник сердит на него, он оробеет, и сделается унылым, хотя бы ни в чем не был виноват. Разумеется, ему страшен не начальник, а наказания, которых он и в детстве от своих не видывал. Прежняя военная тактика Алеутов, нападать на неприятеля тайком, исподтишка, показывает что они никогда не были героями; но нельзя сказать, чтобы они были трусы: при опасности на море, даже величайшей, Алеут не оробеет никогда, и до изнеможения сил станет отважно и расчетливо бороться с стихиями. Он не щедр на обещания; но, раз обещает, непременно сдержит слово. Ежели ему вздумается сделать подарок, то он дарит без всяких расчетов: отдарят ему, он скажет спасибо; не отдарят, он доволен и тем, что взяли его [52] подарок, и нимало не огорчится, если даже не скажут спасибо. Приветливым он быть не умеет, и от него никогда не дождетесь лестного слова: веселый взгляд, усердные, живые услуги, вот чем он свидетельствует свое расположение к другим. Он вообще неразговорчив: если нет ничего особенного, он просидит с вами хоть двадцать суток и не скажет ни одного слова. Тем менее он охотник до споров, особенно с русскими, хотя бы Русский нес чепуху, а он говорил неоспоримую истину. На все вопросы у него один ответ: «Не знаю; ты больше знаешь: ты Русской». Лгать и распускать ложные слухи также не в характере Алеутов. Ввереной тайне они не изменят никогда и не станут болтать о том, что считают тайным. Оттого чрезвычайно трудно узнать от Алеута прежние обряды и суеверия его народа. Теперь они не мстительны, тогда как прежде, за сделанное оскорбление, мстили из роду в род. Легко угадать причину такой перемены: закон Евангельский и страх наказания сковывает их руки.

Эти люди, по описанию отца Вениаминова, были бы образцами нравственного совершенства, если бы леность и неопрятность несколько не затмевали блистательной картины их сердца. Не пошлите Алеута за водой, он не тронется с места, хоть бы умирал от жажды. Всякий сор, всякая нечистота, выбрасывается подле самого входу в юрту. Пищу приготовляют они очень небрежно, и домашней посуды почти не моют. Дети их грязны, запачканы, с всклоченными волосами; матери почти не лучше детей. Те, которые живут между Русскими, большие притом охотники до вина, и все без исключения чрезвычайно любят табак: без табаку Алеут уныл, скучен и вовсе недеятелен.

Отец Вениаминов прожил на Уналашке десять лет, и во все это время не случилось, не толь [53] убийства, ни даже драки или значительной ссоры: явление неслыханное в нравственно-гражданском быту людей, знающих уже грамоту. Европейцы в этом отношении — дикари подле Алеутов. В целый ряд годов ни одного уголовного преступления между шестьюдесятью тысячами человек! Самые дети, поссорившись, только укоряют друг друга недостатками своих родителей: — Твоя мать не умеет шить, — а твоя кривая, — отец твой непроворный, — а твой отец хромоногой, и так далее. В алеутском языке нет даже и ругательных слов, которыми так богаты некоторые другие. Гостеприимство в большой чести у этого народа. Гостя встречают Алеуты на пристани и наперерыв угощают, чем Бог послал. Живи он сколько хочет, его будут угощать без платы и на дорогу снабдят всем нужным.

Алеуты склонны к сластолюбию. До введения христианства, страсть эта была у них во всей силе, и только ближайшее кровное родство несколько ее обуздывало. У богатых было по нескольку жен и наложниц, которых они часто переменяли под разными предлогами. Приезжий гость мог, по словам старожилов, участвовать в браке хозяина. Но по принятии Алеутами христианства, многоженство и анакреонтические угощения прекратились, хотя самая склонность осталась почти в прежней же силе. До 1837 года сифилитическая болезнь, подарочек Европейцев, свирепствовала в такой степени, что из одиннадцати молодых женщин раждала только одна. Во всем отделе число новорожденных не превышало пятидесяти пяти человек. К счастию, в последнее время сладострастие приметно ослабело: матери стали дорожить честию дочерей, и syphilis почти совсем истребилась.

«Нельзя не отдать, говорят автор, должной справедливости добрым свойствам Алеуток; но с другой стороны нельзя не пожалеть, что, от обращения с [54] европейскою образованностью, некоторые черты их характера делаются чернее; например: приметно отступление от прежних обычаев, как то, делиться в случае нужды, быть довольным своим состоянием, и прочая; видно, что и в их сердце, закрытое толстою корою характера, прокрадывается личная притяжательность и какое-то чувствование несправедливости; к тому же и природная неопределенная леность, от обращения с лентяями из Русских, усиливается и делается определенною, чистою ленью, сопряженною с нерачением, небрежностью, лукавством к обманом, видимыми в отправлении компанейских обязанностей. Но впрочем это отступление заметно еще только в главном селение и, более, не в природных Алеутах, а в креолах или полукреолах».

Обычаи Алеутов — смесь старых обыкновений с новыми, перенятыми от Русских. Роженица до сорока дней считается нечистою: она должна избегать встречи с мужчинами и не касаться до съестного. Если она долго не разрешается от бремени, это ясный признак ее неверности, и беда, когда, в таком случае, новорожденный не похож на отца. Давать младенцу имя, всегда по отцу или матери, предоставлялось дедушке с отцовской или материной стороны; а ежели дедушка умер, то место его занимал дядя или кто-нибудь из родственников. Обряд наречения младенца совершался через сорок дней после его рождения. Дедушка выходил на середину юрты и садился на пол, — знак, что он хочет говорить публично, — и, после небольшого предисловия, начинал рассказывать историю своего роду, потом собственные подвиги, наконец объявлял, что новорожденный, в память такого-то подвига, наречется тако, например, обессилил зверя, победил врага, и прочая.

Воспитание детей было обязанностью дяди с материной стороны. Мальчиков приучал он к терпению во всем, и обращал особенное внимание, чтобы они были искусны в байдарочной езде. Прежде купали [55] детей в холодной воде, во всякое время года. Девочек учили вышивать узоры шерстью и волосом, плести ковры и корзинки, чистить рыбу и стряпать. За подлинное не известно, каких лет вступали в брак: говорят однако ж, — что мужчина должен был дожидаться бороды, а девушке надлежало сперва выучиться хозяйству. Для совершения брака необходимо было согласие родителей и дядей: кто нарушал это условие, тот подвергался ненависти родственников. Случалось, что родители сватали молодых людей без их ведома, и только в день брака объявляли им свою волю: жених не смел противуречить, но желание невесты очень часто переменяло решение родителей; выбор жениха почти всегда предоставлялся девушке, но ей внушали, чтоб она не посрамила своего роду выбором дурного мужа. Как скоро все изъявили согласие на брак, жених должен был год или два промышлять зверей для невестиных родственников, а если не хотел или не мог, то заменял ловлю богатыми подарками возлюбленной и ее родственникам. Только на родной сестре нельзя было жениться. Многоженство господствовало повсюду, но редкий брал больше шести жен, потому что девушки обходились дорого. За разные проступки муж мог прогнать свою супругу. Женщине, однако ж, как и в Тибете, позволялось иметь двух мужей: один был главным, другой только помощником, или, как говорят русские Американцы, его половинщиком. Этот половинщик, пользуясь правами и преимуществами мужа, должен был, заодно с начальником супружеской компании, стараться о содержании жены и семейства. Половинщик мог отделиться когда хотел, и в таком случае брал часть всего, что было в доме, но дети оставались благоприобретенным капиталом матери или вручались дяде.

Умершего Алеуты оплакивали тоже сорок дней, и [56] труп его выносили из дому не раньше как две недели; тогда они бальзамировали тело, то есть, вынимали внутренности, клали вместо их сухую траву и зашивали брюхо: таким образом бальзамировали и древние Мексиканцы. После бальзамировки, одевали покойника в лучшее его платье, пеленали как ребенка или, скорее, как египетскую мумию, клали в зыбку, раму, обтянутую кожей, и держали в доме еще пятнадцать дней. В продолжении этого времени, родственники, поутру и вечером, собирались оплакивать умершего: они исчисляли его подвиги, хвалили образ жизни. Арабские бедуины делают то же самое. На шестнадцатый день, выносили покойника на кладбище, и ежели он был тоэн, то есть, старейшина, все жители селения провожали его. Тело вешали в той же зыбке среди гроба, или памятника: у богатых этот гроб имел фигуру четыреугольного ящика, покрытого сверху досками и разрисованного разными красками; бедных клали в простую бараборку, обставленную досками и заваленную землею. Гробы строились всегда на возвышенном месте, указанном в завещании умершего. Вместе с трупом хоронили разные его вещи, смотря по состоянию покойника и по любви к нему наследников. Потом на несколько времени налагали траур, то есть, не веселились и не делали того, чего не любил покойник. Траур жены сопровождался большими причудами. Через неделю по смерти мужа, жене перевязывали суставы рук и ног, запирали ее в особую бараборку и не выпускали ее оттуда ни на шаг. Во все это время бедная вдова считалась нечистою: она ни к чему не могла прикоснуться и самой пищи не смела брать голыми руками. Обряд оканчивался омовением. Такой же траур соблюдал и муж по своей жене. Нередко на могиле покойника зарезывали калг, или рабов. Этот кровавый обряд, распространявшийся некогда на всю северную Европу, [57] Азию и Америку, общий древним скифам, Готам и нашим Руссам, совершался у Алеутов опять через сорок дней. Случалось, что вдруг закалывали целую семью рабов, мужа, жену и детей, но большею частью только одного калгу, или, чаще, мужа и жену. Обряд заклания или был предварительно назначен самим покойником, или родственники, из любви к нему, кололи и душили калг сколько хотели. Но случалось также, что умирающие завещавали отпускав своих рабов на волю, снабдив их байдарками и всем нужным для разживы.

Праздники или игры Алеутов, состояли в сценических представлениях, как у древних Греков, и всегда происходили зимою, как у Скандинавов. Эти представления называли укамак: шаманства на них не было, а действительно представлялось в лицах какое-нибудь историческое событии, например, сражение с неприятелями, борьба со зверьми, мировая сделка между поколениями, и прочая. Нередко алеутские поэты сочиняли эти сцены. Во всяком представлении выступали два лица или, правильнее, два огромные чучела из травы, одетые в лучшее платье: посередине их действовал человек. Одно из этих лиц, называемое игадагак, «страшилище», представляло великана с страшным лицом и длинною бородою; другое, кугалиталик, было что-то в роде дьявольщины: оно тоже имело страшную харю и было еще огромнее первого чучела. Актеры, действующие на сцене, всегда оказывали почтение и повиновение этим болванам: но ни от кого нельзя добиться, что именно выражалось ими. В день представления, тоэн посылал своего сына или племянника просить гостей в общественную барабору, куда они должны были входить по затейливой лестнице из надутых пузырей и звериных чучел, с опасностию сломить шею. Гостей сажали на приготовленные места и начинали [58] угощать. Потом начинались игры. Среди представления, тоэн и несколько почетных Алеутов выходили на сцену без маски в нарядном платье, увешанном трофеями предков, — волосами, зубами, оружиями, отнятыми у неприятелей, или звериными костями и лоскутьями шкур, — выходили не плясать, а засвидетельствовать перед публикой свои подвиги. Но актеры, подобно греческим, всегда были в масках, и представляли какой-нибудь сюжет, — известное сражение, знаменитую победу, мир, достопамятную охоту за зверями, и так далее. Во все время бубны и песни не умолкали. Представления продолжались по нескольку дней сряду, пока не разыграют всех приготовленных пиес. За каждым спектаклем следовали угощения, а в заключение, гостей дарили своими произведениями. Эти драматические игры можно назвать драгоценным обломком древнейших общих обычаев человечества, случайно уцелевшим на отдаленных островах между Азией и Америкою. Для удобнейшей оценки читателями их археологической достопримечательности, мы сочли нужным поместить в этой же книжке журнала статью «Закулисный мир древних Греков и Римлян». Те, которые прочтут ее, будут поражены сходством алеутской драматургии с циклическими и дифирамбными представлениями первобытной Греции.

Войны или, справедливее, грабежи, в прежнее время были очень часты у Алеутов. Они обыкновенно воевали с Аглегмютами и Кадьякцами: случались и междоусобные брани. Были также примеры морских сражений, почти всегда при нечаянной встрече с враждебным поколением. Но, не отличаясь воинскою храбростью, Алеуты, при малейшей опасности быть побежденными, заключали мирные договоры или перемирия. Предводителями их всегда были тоэны, имевшие власть почти неограниченную. [59]

«Оружие Алеутов состояло из двух родов стрел, кидаемых с досчечки, известного лука со стрелами, и двух родов ножей, или кинжалов; для защищения же себя Алеуты употребляла щит и латы.

«Одни стрелы, из кидаемых с досчечки, была те же самые, которые употребляются ныне для промысла сивучей, называемые игикан (дротики), с одним наконечником из кости; другие стрелы были подлиннее, с несколькими наконечниками, которые делались из крепкого дерева, и в каждой из них вставлялись каменные носки из обсидиана, иногда напитанные ядом, который был известен весьма немногим. Стрела, брошенная в человека, не входила в него вся, но один только наконечник с носком; наконечник при усилии мог быть вынут из человека, но носок всегда оставался в нем, и, следовательно, всегда наносил хотя не скорую, но верную смерть. Употребление лука и стрел известно; стрелы также были напитываемы ядом. Воинские ножи, или кинжалы, употреблялись вместо холодного оружия; они были обыкновенно каменные; один с обеих сторон имел острия, длина его была около шести вершков; а другой, называемый камлитук, был почти такой же величины, как и первый, только острие у него было с одной стороны и на обух несколько изогнут. Латы их делались из кругло выстроганных палочек, длиною около пяти четвертей, которые плотно одна с другой были переплетены жиловыми витками; их носили под верхним платьем, навязывая вокруг туловища, кроме рук и ног, и говорят, что такие латы, по-видимому не очень надежные, весьма редко пробивала стрела. Щит их делался просто из двух складных досок, длиною в пять четвертей, а шириною каждая по две четверти; им обороняли свою голову от летающих стрел, держа левою рукою за сделанную по середине душку. Щит употребляли только при открытом сражении или при взятии укрепленного места приступом».

В торговле у Алеутов весьма замечательна та особенность, что они никогда не торгуются лично, с глазу на глаз. Желающий продать вещь посылает ее, [60] через прикащика, в какую-нибудь барабору, с поручением просить за нее табаку или что дадут. Пришедши к покупщику, прикащик говорит — «Вот эта вещь продается», — но никогда не сказывает, кем именно. Купец осматривает товар, спрашивает о цене, потом, оставляя вещь у себя, посылает хозяину с тем же прикащиком столько табаку или чего-нибудь другого, сколько полагает нужным дать на первый запрос. Ежели продающий не доволен этою платой, он ее возвращает. Сколько бы времени ни продолжалась меновая переторжка, владелец товару и покупатель его не видятся никогда. Этот образ торговли нимало не изменился доныне. Он весьма древний между Алеутами, которых по всему, право, можно почесть этнографическою Помпеей, первобытным народом севера, нечаянно открытым в земле превосходно сохранившимся среди общего истления старины. Не любопытно ли, что, по свидетельству арабских писателей, точно такой же образ торговли существовал у нашей Веси на Бело-озере?

Алеуты никогда не раскрашивали себе лица; но у них были украшения другого роду: мужчины пронизывали нижнюю губу, носовой хрящ и уши, и вставляли в губу две косточки с затянутыми концами. Такие же косточки, или «сукли», вдавались в носовой хрящ. В ушах носили они серьги, то есть, кусочки горного хрусталю, подвешенные на жильных ниточках. Женщины также пронизывали ноздри, уши и нижнюю губу. В ноздри они вдевали разные подвески наподобие серег; в ушах носили серьги, такие же как у мужчин; к нижней губе привешивали пару суклей из горного хрусталю; на шее, на руках и даже на ногах, носили разные ожерелья из разноцветных камней и косточек. Все эти наряды, особенно шейные, у некоторых были очень высокой [61] цены. Русские весьма удачно воспользовались алеутской модой: за несколько штук кроликов или ниток бус, они получали десятки драгоценных шкур. Нередко молодые удальцы, из угождения своим возлюбленным, предпринимали далекие путешествия, единственно для того чтобы достать сукли. Ибн-Фодлан, если вы помните, рассказывает, как наши Руссы разорялись на бусовые ожерелья для своих супруг. Из военной добычи такие украшения ставились у Алеутов выше всего и раздавались храбрейшим.

Вера этого племени была отраслью шаманской, господствующей доныне в нашей Азии, и некогда общей на всем европейском севере, до введения многобожтя, новой религиозной системы, пришедшей с юга. Алеуты верили в бытие Творца, создавшего все видимое и невидимое. Властителями и управителями природы они признавали двух духов, которые имели влияние на все действия человеческие. Но никто из Алеутов не мог сказать автору, как далеко простиралась власть этих невидимых управителей, и в каком отношении находятся они к Богу. Есть признаки почитания небесных светил и даже стихий. Старики учили, что солнце не дает видеть свету тому, кто осмелится говорить худо об этом светиле. Луна, по словам их, убивает камнем своих хулителей: это что-то похоже на знаменитую теорию некоторых наших физиков о происхождении воздушных камней из жерл лунных волканов?... Во алеутская теория душевных болезней бесспорно, основательнее всех, какие придумало немецкое умозрение: кто худо толкует про звезды, того они принудят сосчитать себе, и, считая, он непременно сойдет с ума.

Идолов и храмов Алеуты не имели; но у них были священные или заповедные места; были также жертвоприношения невидимым духам. Священные [62] места находились при каждом селении. Это был бугор, утес. Ходить сюда строго запрещалось всем женщинам и молодым мужчинам. Кто нарушал этот закон, того неминуемо постигала страшная болезнь или скорая смерть: и хорошо еще, если такой богохульник сходил только с ума. Но старики и взрослые мужчины беспрепятственно могли посещать священные места, шаманы, предводители жертвоприношений, рассказывали о себе чудесные вещи, когда будущему шаману исполнялось пятнадцать лет, дьявол начинал его испытывать мечтами и привидениями: поедет юноша на море, перед ним вдруг является неприступный остров, ужасная скала, или из моря выходят страшные чудовища; пойдет ли он пешком, разные привидения не дают ему покою. Не видя конца этим наваждениям, молодой человек принужден просить помощи и пощады у невидимого существа, которое так немилосердо его морочит. Злой дух только этого и ждал: он вступает в переговоры, предлагает условия, посвящает в свои жрецы, и требует страшной клятвы. В чем именно состояла эта клятва, шаманы не сказывали никому.

Алеуты верили в будущую жизнь и бессмертие души. Из этого-то источника проистекал их обычай резать калг: они думали, что калга на том свете будет прислуживать своему господину. Суеверия их очень грубы, но поразительны по своей затейливости. Особенно замечательны их приметы при ловле китов. Они намазывают стрелы жиром или кровью человека, иногда привязывают к ним кусок человеческого мяса, лоскуток платься вдовы, которая еще не окончила траура, или что-нибудь из ядовитых кореньев и трав. Всем этим веществам приписывалось особенное действие, и китоловы всегда имели их в байдарках. Бросив в кита стрелу, начиненную такими снадобями, промышленник дышал на [63] свои руки, и преспокойно уходил домой, запирался на три дня в шалаше, ничего не ел, не пил, не пускал к себе никого, особенно женщин. В продолжении затворничества, он поминутно вздыхал как кит, подстреленный и уже издыхавший. Вся церемония делалась для того, чтобы кит не отплывал от берегу, а изволил умирать по этому образцу. На четвертый день промышленик выходил из своей темницы, купался, кричал диким голосом, хлопал руками по воде, потом брал с собой товарищей к ехал на место ловли: если кит издох, колдовство, значит, подействовало; а ежели нет, промышленик возвращался домой и опять начинал мучить себя. Замечательно, что, при употреблении талисманов, наговоров и примет, Алеуты особенным правилом поставляют не прикасаться к женщинам, нарушители его должны ожидать величайшего и внезапного несчастия. Нынче Алеуты — примерные христиане. Как скоро озарил их свет евангельского учения, они оставили все причуды шаманства, даже песни, напоминавшие о прежней религии. Все это сделали они без всякого принуждения. Первый миссионер Алеутов, монах Макарий, приехавший к ним в 1795 году, не думал употреблять насильственных мер для обращения их в христианство: они крестились добровольно, по собственному убеждению, и стали от души преданными новой вере. Теперь уже имеют они на своем языке краткий катихизис, напечатанный в 1831; кроме того перевели для них Евангелие от Матфея, дозволенное синодом к употреблению в рукописи, и составили алеутское поучение о сущности христианской религии, под заглавием: «Краткое показание пути к царствию небесному».

В политическом отношении, Алеуты пользуются нынче покровительством. законов наравне с крестьянским сословием: они освобождены от всех [64] повинностей и податей, но зато обязаны служить Компании от пятнадцати до пятидесяти лет возрасту. Все свои промыслы должны они продавать Компании за плату, утвержденную правительством. Народонаселение их уменьшилось особенно от тех насилий и притеснений, какие первоначально они терпели. Соловьев, прибывший на Уналашку из Камчатки, поступал с жителями бесчеловечно. Берх, в истории открытия Лисьевских Островов, старается уменьшить число Алеутов, истребленных этим жестокосердым человеком, но и он сознается, что Соловьев раз убил сто человек Алеутов, нападавших на жилища Русских, другой раз поднял на воздух до двух сот. Прошло почти столетие с этого несчастного времени, говорит почтенный отец Вениаминов, и теперь никому нет надобности скрывать того, как Русские первоначально поступали с бедными жителями неизвестных островов; говорят даже, и к несчастию говорят правду, что многих Алеутов перестреляли они единственно так, для потехи. Эта зверская мысль пришла однажды в голову Соловьеву: ему вздумалось испытать, сколько человек к ряду может пройти пуля и в котором она остановится. Для этого Соловьев велел связать двенадцать Алеутов вместе и выстрелил в первого из них из винтовки: оказалось, что пуля остановилась в девятом. Натрубин, товарищ и достойный клеврет Соловьева, губил Алеутов на Аватанаке, безоружных и совершенно невинных. Также, очень много, и почти в одно время, истребили островитян какие-то два русские судна, одно в Иссанахе, другое у Макуш.

«Русские бывшие на первом судне, или из подозрения, или также из отмщения за кровь убитых в Иссанахе Русских, истребили четыре большие селения на Унимаке, оставляя из каждого только молодых женщин и по нескольку молодых мужчин для прислуги. Русские, под [65] предводительством передовщика своего, имевшего при себе какую то девку, оставя на своем судне несколько человек, отправились на Унимак именно с тем намерением, чтоб истребить Унимакцев, как самых беспокойных. Подойдя к первому селению тайком, они прежде всего обобрали стрелки с байдарок и изломали; а потом вдруг напали на беззащитных Алеутов, в их жилищах, и били без пощады тех, которые успевали выскакивать, а остальных губили, или зажигая юрту со всех сторон, или обрушивая. Таким образом им удалось истребить три первые селения от иссанахского пролива. Подходя к четвертому селению, находившемуся на подножии Шишалдинской сопки, они встретили сильный ветр с дождем, и, не имея камлей, перемокли до костей и озябли чрезвычайно. Жители, увидя их издалека, узнали что это Русские, но не знали, что предпринять. Закащик, или старший по тоэне, предлагал не допускать их до селения и убить, говоря: «Они недаром идут к нам». Но добрый тоэн отвергнул его предложение: островитяне приняли Русских ласково, отогрели, и чем могли угостили. И надобно заметить, что Русские, до того перезябли, что не имели сил сами собою спускаться в юрту по лестнице: Алеуты спускали их по одиначке, и потом отогревали их на жирниках. Бедные Алеуты не знали, кого отогревали! Русские, лишь только отогрелись и подкрепили свои силы, тотчас начали свое дело: всех Алеутов, по их приказанию собравшихся в юрту, они начали стрелять, а прочих задавили юртою. Кончив это, они отправились далее с тем же намерением; но жители следующего селения, вероятно, узнав от спасшихся Алеутов, что эти гости идут к ним совсем не в гости, не допустили их до своего селения, и, сделав нечаянное нападение, убили их передовщика с девкою, нескольких ранили, а остальных обратили в бегство и заставили воротиться на судно. Селение это называлось Погромским, или Погромным, вероятно по тому случаю, что жители его задали погром Русским. Не известно точно, на каком судне были эти Русские. Унимакские Алеуты говорят, что они были с Протасовского судна; но едва ли [66] эти удальцы были не из числа экипажа Бечевинского судна».

Давыдов, в своем путешествии, полагает число Алеутов, истребленных одним Соловьевым, до трех тысяч. Но по словам Сарычева, этот изверг отправил на тот свет до пяти тысяч, и отец Вениаминов не думает, чтобы известие Сарычева было преувеличено. Переселения были второю причиною уменьшения числа коренных жителей. Меркульев увез за один раз на Острова Прибылова до осьмнадцати семейств. Баранов, нуждавшийся в людях при занятии Ситхи, вдруг вывел туда сто байдарочных ездоков с семействами, которых и третьей доли не возвратилось. Наконец голод, моровые поветрия и сифилитическая болезнь довершили опустошение островов.

Для приобретения денег, у Алеутов два средства, — работа для Компании и звериная ловля. Работники получают от Компании пищу и от сотни до двух сот рублей жалованья в год. За все, что работник упромышляет во время службы для Компании, особенной платы ему не дают, кроме временных наград по усмотрению начальства. Прочие, не состоящие в службе Компании, продают зверей по таксе, утверждаемой правительством. Сверх того за каждый день случайной работы получают они по пятидесяти копеек. Богатейшие между Алеутами те, которые живут на Островах Прибылова. Они также исполняют требования Компании, но не считаются ее работниками. Компания платит им за всякого зверя по таксе, и общую сумму, вырученную за промыслы, раздает промышленикам, смотря по их способности и усердию: лучшие промышленики получают до двух сот пятидесяти рублей в год. Сверх того жители Островов Прибылова могут запасаться кишками, горлами и лафтаками: все эти вещи нужны для байдарок, и Алеуты прочих островов их не имеют. Богачи на [67] Островах Прибылова скопляют денег до тысячи рублей.

Все алеутские изделия, говорит автор, доведены, в своем роде, до возможного совершенства. Промысловые орудия, байдарки, национальный костюм, — все показывает, что каждая вещь на своем месте, обдумана и совершенно приспособлена к употреблению. Терпение работающих изумительно до высочайшей степени: часто Алеут месяц или два выделывает простым ножом коробочку из кости или другую какую-нибудь безделку и потом променивает ее за папушу табаку; в другой раз он целые полгода вышивает что-нибудь, и отдает оною работу за платок или, много, за рубашку.

Алеутские врачи в прежнее время очень славились своим искусством. Главное лечение болезней было совершенно иппократическое и состояло в спокойствии, терпении и строжайшей диете. Но в опасных случаях, кроме лекарств и полосканья рта, больному давали не более двух ложек воды в целые сутки. Раненых лечили совершенным постом, то есть, от двух до четырех суток сряду не давали им ничего, даже капли воды: алеутские доктора медицины и хирургии думали, что, как скоро раненый напьется воды, в ране тотчас появляется, жидкость, делается воспаление, и больной умирает. Такой способ лечения и нынче многих спасает от смерти. Больного горячкой пользовали отварами горьких трав, оберегая от внешнего воздуха. Против чахотки употребляли разные травы: если кровохаркание усиливалось, пациента кололи с обоих боков каменными ланцетами, чтобы выпустить из него дурную кровь. Та же метода служила из обыкновенной колике, и притом, говорить автор, с величайшим успехом: случалось, что по утру больной умирал, а к вечеру, после операции, делался здоровым. Впрочем, этот способ [68] лечения, совершенно динамико-симметрический или антагонисто-динамическиц, употребляется почти во всех болезнях, при отчаянном положении пациента, и нет на теле ни одного места, кроме глазного зрачка, которое бы алеутские иппократы отважно не брались колоть в случае надобности. Отец Вениаминов знал одного Алеута, которого местные операторы кололи динамико-симметрически более сорока раз в различных местах, но на этот раз он не присовокупляет — с величайшим успехом. Есть еще способ лечения, присвоенный исключительно старухам, и который называется держать брюхо. Это средство прописывают против внутренних болезней. Как скоро больной чувствует грызение или щемление в животе, его кладут на спину, и лекарка обеими руками держит его брюхо, перебирая пальцами внутренние части, чтобы, как говорит она, уложить все по местам. Многие одобряют и этот способ.

То, что почтенный отец Вениаминов говорит об алеутском языке, чрезвычайно любопытно, и сравнительная филология никогда не забудет великой услуги, которую наш автор оказал ей собранием и разбором стольких текстов одного из любопытнейших языков той части света. Но из грамматической системы этого языка мы замечаем, что он вполне принадлежит к новейшим американским. Далее, автор подробно рассматривает предания, песни и сказки Алеутов. Во всем этом, особенно в сказках, довольно много поэзии, и поэзии очень оригинальной. Оба первые тома заключаются многочисленными таблицами метеорологических наблюдений, статистических данных, извлечениями из метрических книг о родившихся и умерших в уналашкинском отделе с 1822 по 1837 год, и как далее.

В третьей части почтенный отец Вениаминов поместил свои исследования об ахтинских Алеутах [69] и Колошах. Здесь, как и везде, читатели найдут богатый клад новых, точных, и всегда любопытных подробностей, но мы, по недостатку места, остановимся только на весьма не многих.

Под именем Колош или Колюжей известны народы, населяющие северо-западный берег Америки, от реки Колумбии до Горы Святого Илии, и преимущественно те, которые живут по архипелагу принца валлийского и короля Георга III, то есть, по островам, прилегающим к материку Америки. Наружный вид Колош, особенно их умственные способности и характер, показывают, что они совсем другого происхождения. Отец Вениаминов думает, что, по своим способностям, Колоши сделаются со временем господствующим народом в Северной Америке от Берингова Пролива до Калифорнского Залива. Склонность к торговле, необыкновенная деятельность и сметливость, даже теперь, ставят Колош на первую степень между окружающими их племенами. С Алеутами, в этом отношении, нельзя их и сравнивать. Алеуты не любостяжательны, почти бессеребренники, как выражается автор; напротив, Колоши имеют большую склонность к приобретению богатств, и нужды их далеко простираются за пределы удовлетворения первых потребностей. Есть Колоши, у которых целые сундуки, нередко кантонские, набиты разными дорогими вещами: а кантонский сундук русские купцы в Ситхе ценят в семьдесят рублей. Колошу стоит такой сундук не менее шести или семи бобров. Их изделия приводят в удивление Европейцев чистотою, тонкостью и вкусом своей отделки. Особенно замечательны их плащи, или одеяла из пряденого козьего пуху, с прочными красками и весьма правильными фигурами.

«Чтобы довести эти ремесла до такого совершенства, в каком мы находим их ныне, и притом без всякого [70] пособия со стороны других народов, нужна более нежели обыкновенная сметливость. Правда, нужда и опыт — великие учители, могущие умудрить и самого несмысля. Но чтобы уметь научиться из опытов, и только одними опытами дойти до совершенства или до возможного улучшения, особенно в таких вещах, без которых можно обойтись или которые можно заменить другими, например, одеяло звериною шкурою, нужен ум.

«Нельзя упустить из виду и того, что у Колош на всякое явление в природе есть свои причины, свои легенды и басни, конечно весьма не замысловатые, но все они одна другой различнее или, по крайней мере, одна на другую не совсем похожи. Правда, эти бредни нисколько не доказывают глубокомыслия или светлого ума, но они обнаруживают, что люди эти по крайней мере размышляют, и, в этом отношении, они несравненно выше калифорнских Индейцев, которые едва ли умеют объяснить себе что-нибудь. Признаками размышления или, так сказать, брожения и проявления ума Колош, могут служит вопросы, которые они мне делали при посещениях и беседе моей с ними.

«Но в рассуждении деятельности, склонности к торговле, сметливости и даже, можно сказать, в искусстве торговых оборотов, Колоши, без всякого сравнения, выше всех своих соседей, и, в этом отношении, особливо в торговле, они едва ли уступят даже полуобразованным народам. Так, например, один из тоэнских детей, начав торговлю от нескольких бобров, в течении трех или четырех лет приобрел себе осемь калг, отличный бат, жену, несколько ружей и множество разных вещей, словом сказать, сделался богачом».

Мы с сожалением расстаемся с этою книгою, и советуем нашим читателям ближе познакомиться с нею.

Текст воспроизведен по изданию: Записки об островах Уналашкинского отдела, составленные И. Вениаминовым, изданные иждивением Российско-Американской Компании. Санктпетербург, 1840-1841 // Библиотека для чтения, Том 48. 1841