ПРИЛОЖЕНИЯ

ПРИЛОЖЕНИЯ.

Письмо Екатерины II к Понятовскому.

Петр III совершенно потерял рассудок, которого у него и без того было немного; он шел напролом, хотел распустить гвардию, вывести ее за город и заместить голштинцами, хотел ввести иное вероисповедание, жениться на Елизавете Воронцовой, а со мной развестись и засадить меня в тюрьму.

В день празднования мира с прусским королем, он оскорбил меня публично за обедом, а вечером приказал меня арестовать. Мой дядя, принц Георгий, заставил его отменить этот приказ. Только с этого дня я обратила внимание на предложения, с которыми ко мне приступали со смерти императрицы Елизаветы.

План состоял в том, чтоб захватить Петра III в его комнате и арестовать, как некогда была арестована принцесса Анна и дети. Он уехал в Ораниенбаум. За ним следовало множество ротных командиров гвардейских полков. Тайна была в руках трех братьев Орловых. Остен помнит, как старший из них [43] следовал за мной повсюду и делал тысячу нелепостей; его страсть была всем известна, он действовал, побуждаемый ею.

Орловы — люди решительные и, служа в гвардии, очень любимы солдатами. Я им много обязана, что подтвердить весь Петербурга. Умы гвардейцев были приготовлены и уже в заговоре было от тридцати до сорока офицеров и около десяти тысяч рядовых. В этом числе не нашлось ни одного изменника в продолжение трех недель; было четыре отдельных партий, их начальники были приглашены для осуществления плана, а настоящая тайна была в руках трех братьев. Панин хотел, чтобы провозгласили моего сына, но они ни за что на это не согласились.

Я была в Петергофе, Петр III жил и пьянствовал в Ораниенбауме.

Сговорились, что в случае измены не будут ждать его возвращения, а соберут гвардию и провозгласить меня. Их преданность ко мне делала то, что бы могла сделать измена. Распространился слух двадцать седьмого, что я арестована. Солдаты взволновались, один из наших офицеров их успокоил. Один солдат является к поручику Пассеку, начальнику одной из партий, и говорит, что я наверное исчезла. Он удостоверил его, что он имеет известие обо мне. Испуганный за меня солдат пошел к другому офицеру и сказал ему то же, но последний не был в заговоре, слышавши, что офицер отпустил солдата не арестовавши его, испугался и пошел к майору; тот велел арестовать Пассека и послал ночью рапорт в Ораниенбаум: и вот весь полк пришел в волнение, и испуга, распространился между заговорщиками. Они решили сперва послать ко мне второго брата Орлова, а другие два брата отправились объявить везде, что я уже приехала. Гетман, Волконский и Панин были посвящены в секрет.

Я была почти одна в Петергофе, окруженная только женщинами, составлявшими мою прислугу, по-видимому, всеми позабытая. Однакож, я была в сильном беспокойстве, потому что я знала подробно все, что делалось за и против меня. В шесть часов утра 28-го, Алексей Орлов входить в мою комнату, будить меня и говорить с величайшим спокойствием: "пора вставать, все готово, чтоб вас провозгласить". Я спросила у него подробности, он отвечал: "Пассек арестован". Я не мешкала более, наскоро оделась, не привела в порядок своего туалета и поехала в его экипаже. Другой офицер одет лакеем; третий прискакал мне навстречу в нескольких верстах от Петербурга. В пяти верстах от города я встретила старшего Орлова с князем Барятинским младшим. Последний уступил мне свое место в карете, потому что мои [44] лошади были совершенно измучены. Мы остановились в казармах Измайловского полка, тут было только двенадцать человек и барабанщик, который пробил тревогу. И вот солдаты собираются, целуют мои ноги, руки, платье, называть меня их спасительницей. Двое из них ведут под руки священника с крестом и начинают мне присягать. Когда это было кончено, меня попросили сесть в карету. Поп с крестом шел впереди. Мы поехали в Семеновский полк; он вышел нам навстречу с криком: Ура! Мы поехали в Казанский собор, тут я вышла: Преображенский полк пришел тоже с криком: Ура! говоря: "виноваты, что последние пришли, офицеры нас не пускали, зато четверых мы арестовали и привели в доказательство нашего усердия: потому что мы тоже хотим, чего наши братья Конная гвардия пришла после, она была в таком восторге, как я еще не видывала, и кричала со слезами, что отечество освобождено. Эта сцена происходила между садом гетмана и Казанским собором. Конная гвардия была в соборе, с офицерами во главе. Так как я знала, как ненавидели моего дядю, принца Георга, в полку, данном ему Петром III, я послала его просить, чтоб он оставался дома, опасаясь за него. Не тут-то было: его полк отрядил уже к нему несколько человек, чтоб его арестовать; его обокрали и даже поколотили. Я поехала в новый Зимний дворец, где собрались Синод и Сенат.

Наскоро написали манифеста и присягу. Я сошла вниз и пешком обошла войска; было более четырнадцати тысяч человек, гвардия и полевые полки. При моем появлении со всех сторон раздавались радостные крики, повторяемые бесчисленной толпой. Потом я поехала в старый Зимний дворец, чтоб принять необходимый меры и покончить дело. Там мы совещались и было решено, что я во главе войск пойду в Петергоф, где Петр III должен был обедать. По всем дорогам были расставлены часовые и каждую минуту нам приводили языков. Я послала адмирала Талызина в Кронштадта. Канцлер Воронцов приехал с тем, чтобы упрекнуть меня за мой отъезд из Петергофа. Его привели в церковь, чтоб мне присягнуть: в этом состоял мой ответа. Потом приехали тоже из Петергофа князь Трубецкой и граф Александр Шувалов; они хотели увериться в расположении войск и убить меня. Их тоже повели присягать без всякого насилия.

Отправивши всех наших курьеров и приняв все предосторожности, около десяти часов вечера, я оделась в гвардейский мундире — потому что я была уже провозглашена полковником с большим одушевлением. Я поехала верхом, и мы оставили только [45] несколько человек из каждого полка для охранения моего сына, который оставался в городе.

Я отправилась во главе войск; мы ехали всю ночь до Петергофа. Когда мы доехали до малого монастыря, вице-канцлер Голицын привез мне очень любезное письмо от Петра III. Я забыла сказать, что при выезде из города, три солдата, посланные из Петергофа с манифестом к народу, подали мне его, говоря: "На вот что нам поручил Петр III, мы тебе его отдаем и очень рады, что имеем случай соединиться с нашими братьями". После первого письма Петра III я получила другое, поданное Михайлом Измайловым, он пал мне в ноги и сказал: "Считаете ли вы меня за честного человека?" Я отвечала ему: "Да”. — "Ну", сказал он: "счастье иметь дело с умными людьми; император соглашается отказаться от престола; я вам его привезу после его свободного отречения; этим избавится отечество от междоусобной войны". Я ему без труда дала это поручение, и он отправился.

Петр III-й отказался от престола совершенно свободно в Ораниенбауме, окруженный тысячью пятьюстами голштинцев; он приехал в Петергоф с Елизаветой Воронцовой, Гудовичем и Михаилом Измайловым; для охранения его особы я дала ему пять офицеров и несколько солдат. Это случилось в полдень 29-го июня, в Петров день. Пока приготовляли обед для всех, солдаты вообразили, что Петр III-й был привезен фельдмаршалом, князем Трубецким, и что он старался нас помирить. И вот они поручают всем, кого ни встретят, между прочим, гетману, Орловым и другим узнать обо мне, говоря, что уже три часа как они меня не видали, они поручили мне сказать, "что они до смерти боятся, чтоб старый плут Трубецкой не обманул меня, устраивая, говорили они, притворный мир между твоим мужем и тобой, и чтоб тебя и нас не погубили"; это были их собственные слова. Я разговаривала с Трубецким и сказала ему: "Пожалуйста, садитесь в карету, пока я пешком обойду войска". Я ему рассказала все, что было: он уехал в город совсем перепуганный, а меня приняли с неслыханным восторгом, после чего я отправила низложенного императора под надзором Алексея Орлова в сопровождении четырех избранных офицеров и отряда надежных и смирных солдат, в уединенное, но очень приятное место, называемое Ропшей, в двадцати семи верстах от Петергофа, пока приготовляли приличные комнаты в Шлиссельбурге и заготовляли для него лошадей на почтовых станциях. Но Бог решил иначе: страх причинил ему понос, который продолжался три дня и остановился на четвертый. Он ужасно много пил в этот день (он [46] имел все, что хотел, кроме свободы). Он, впрочем, просил у меня только свою любовницу, собаку, негра и скрипку; но, боясь пересуд и брожения умов, я послала ему только три последние вещи. Геморроидальная колика возобновилась опять с воспалением в мозгу; два дня он был в этом положении, за которым последовала чрезмерная слабость, и, несмотря на помощь докторов, он скончался, прося лютеранского священника. Я боялась, не отравили ли его офицеры, так он был ненавидим, и велела вскрыть тело, но не оказалось ни малейшего следа яда: желудок его был совершенно здоров, но нашли воспаление в кишках; апоплексический ударь убил его; сердце его было чрезвычайно мало и поражено (fletri).

После его отъезда из Петергофа, мне советовали ехать прямо в город; я предвидела, что войска взволнуются при таком известии, и велела распространить этот слух, под предлогом, что хочу знать, в котором часу они будут готовы выступить. После трех дней устали, они назначили десять часов вечера: "Лишь бы, — прибавляли они, — она с нами поехала”. Я отправилась отдохнуть в загородный дом Куракина и бросилась на постель не раздеваясь; офицер снял мои сапоги. Я спала два часа с половиной, потом пустилась опять в путь верхом; гусарский полк шел впереди, потом мой эскорт, составленный из конной гвардии, потом непосредственно за мной весь мой двор; гвардейские полки по старшинству и три линейные полка. Я въехала в город при громких возгласах и так я доехала до Летнего дворца, где меня ожидали: двор, Синод, мой сын и все лица, бывшие при мне. Я поехала в обедне, потом служили молебен, потом стали меня поздравлять. Я с пятницы вечера почти не ела, не пила, не спала. Я была очень рада, когда легла спать в воскресенье вечером.

Едва я заснула, как в полночь ротный командир Пассек вошел в мою комнату и разбудил меня этими словами: "Наши люди очень пьяны; какой-то гусар в таком же виде, проходя мимо нас, закричал: К оружию! Три тысячи пруссаков идут, они хотят отнять от нас нашу матушку. Солдаты взялись за оружие и пришли проведать про ваше здоровье; говорят, что уже три часа, как вас не видели, и тогда они смирно разойдутся по домам, лишь бы им видеть, что с вами ничего не случилось; они не слушают ни своих начальников, ни даже Орловых". И вот я опять на ногах, чтоб не испугать мой гвардейский карауль, состоявший из одного баталиона, сначала я пошла к нему, обяснила причину моего раннего выхода. Потом я села в экипаж с двумя офицерами и отправилась к войскам, я им сказала, что [47] совершенно здорова, чтоб они шли спать и дали бы мне тоже отдохнуть, что а только что легла после трех бессонных ночей; и что я желала бы, чтоб они впредь слушались своих офицеров. Они отвечали, что их напугали этими проклятыми пруссаками, что они все готовы умереть за меня: "Ну, благодарю вас, — сказала я им. — Но ступайте спать". Затем они пожелали мне доброй ночи и доброго здоровья и разошлись, как овцы по домам, оборачиваясь постоянно на мой экипаж. На другой день они велели просить у меня прощения и очень жалели, что разбудили меня.

Надо бы целую книгу написать, чтобы рассказать поведение каждого из начальников. Орловы блестят умением управлять людьми, осторожной смелостью, в больших и малых делах, большим присутствием духа и авторитетом, заслуженным их поведением. Они имеют много здравого смысла, великодушного мужества; они патриоты до энтузиазма и очень честные люди; они страстно привязаны ко мне и дружны между собою, как братья не бывают никогда. Их пятеро, но трое только были здесь. Ротный командир Пассек оставался двенадцать часов под арестом, несмотря на то, что солдаты отворили ему двери и окна; и все это, чтобы не начать тревоги прежде, чем я приеду в его полк, хотя он ожидал с минуты на минуту, что его возьмут и увезут в Ораниенбаум, чтоб подвергнуть пытке. К счастью, приказ Петра III пришел, когда я въехала в Петербург. Княгиня Дашкова, меньшая сестра Елизаветы Воронцовой, хотя и хочет приписать себе всю честь этой революции, но она не пользовалась большим доверием за ее родство; вдобавок ее девятнадцать лет не вселяли никому большого уважения. Она утверждала, что все шло ко мне через ее руки. Однако, я уже шесть месяцев переписывалась со всеми начальниками, прежде чем она узнала первое имя одного из них. Правда, она очень умна; но ум ее испорчен ее чрезмерным тщеславием, и характер ее взбалмошен; она ненавидима начальниками и дружна только их ветренными головами, которые сообщали ей то, что знали, т. е. маловажные подробности. Иван Шувалов, самый низкий и подлый человек в мире, писал, говорят, Вольтеру, что девятнадцатилетняя женщина изменила правительство этой империи: пожалуйста, выведите великого писателя из заблуждения. Надо было скрывать от княгини Дашковой, какими путями сносятся другие со мною, и она целые пять месяцев не знала ничего; последние четыре недели, хотя ей и говорили, но как можно меньше. Ум князя Барятинского, который скрывал эту тайну от своего любимого брата, адютанта бывшего императора, не потому, что он был [48] недостоин доверия, а потому только, что это был бы лишний поверенный, заслуживает больших похвал. Конвой гвардии офицер двадцати двух лет Хитрово и подпоручик Потемкин управляли всем деятельно и храбро.

Вот почти в чем состоит наша история. Все делалось, признаюсь, под моим особенным руководством; и, наконец, я сама все приостановила, потому что отъезд за город мешал исполнению нашего плана; все было две недели тому назад совершенно готово. Фельдмаршал Миних советовал бывшему императору броситься в Кронштадт или в армию, взявши несколько человек с собою, но молодые дамы, составлявшие его свиту, удержали его; и когда он отправился на галере в Кронштадт, город был уже наш, благодаря хорошему распоряжению адмирала Талызина, который велел обезоружить генерала Лидерса, бывшего еще при императоре. Когда Талызин приехал, морской офицер по собственному побуждению грозил несчастному государю стрелять ядрами по его галере. Итак Бог довел все к цели, Им предопределенной, и все это кажется скорее чудом, чем предвиденным и кем-нибудь устроенным делом. Столько счастливых случайностей могут встретиться только по воле Всевышнего.

II.

Письма в. к. Петра Федоровича, найденные несколько лет тому назад в Москве.

К великой княгине.

Милостивая государыня.

Прошу вас не беспокоиться нынешнюю ночь спать со мной, потому что поздно уже меня обманывать: постель стала слишком узка — после двухнедельной разлуки; сегодня полдень.

Ваш несчастный муж, которого вы никогда не удостаиваете этого имени, Петр.

... Декабря 1746. [49]

Письма Ивану Шувалову.

Милостивый государь.

Я вас просил через Льва Александровича о дозволении ехать в Ораниенбаум, но я вижу, что моя просьба не имела успеха. Я болен и в хандре до высочайшей степени, я вас прошу именем Бога склонить ее величество на то, чтобы позволила мне ехать в Ораниенбаум. Если я не оставлю эту прекрасную придворную жизнь и не буду наслаждаться, как хочу, деревенским воздухом, то наверное околею здесь со скуки и от неудовольствия. Вы меня оживите, если сделаете это, и тем обяжете того, который будет на всю жизнь преданный вам Петр.

Милостивый государь.

Так как я уверен, что вы всегда готовы сделать мне удовольствие, я уверен, что вы в деле Александра Ивановича (?) Нарышкина попросите ее величество сделать мне милость и назначить его [50] камергером при мне, для праздника Пасхи, это честнейший человек, я бы его не рекомендовал так, еслиб не знал — поспешите этим делом, я вам буду очень обязан и, впрочем, остаюсь преданный вам Петр.

Любезный друг, вы мне еще раз доказали вашу дружбу, устроивши, чтоб ее императорское величество дала мне десять тысяч червонцев для уплаты моего карточного долга, прошу вас поблогодарить за меня ее величество за эту новую милость, оказанную ею мне. Уверьте ее, что я буду стараться всю мою жизнь заслужить более и более милости, которыми она меня преисполнила. Что касается до вас, примите искреннюю благодарность друга, который бы желал убедить вас, сколько бы хотел быть в возможности сделать то же для вас. Затем, прося вас быть всегда тем же другом, как прежде, остаюсь ваш преданный Петр.

[51]

Милостивый государь.

Я столько раз просил вас исходатайствовать у ее императорского величества, чтоб она позволила мне в продолжение двух лет путешествовать за границей, и теперь повторяю вам это еще раз и прошу убедительно устроить, чтобы мне позволили. Мое здоровье слабеет день ото дня: ради Бога, сделайте мне эту единственную дружбу и не дайте мне умереть с горя. Мое положение не в состоянии выдержать моей горести, и хандра моя ухудшается день ото дня. Если вы думаете, что нужно показать письмо ее величеству, вы мне сделаете самое большое удовольствие и затем остаюсь преданный вам Петр.

Милостивый государь.

Я вас прошу, так как я знаю, что вы из моих друзей, сделать мне удовольствие помочь отцу подателя этого письма, поручику моего полка Гудовичу — от этого зависать его участь, он вам объяснить сам словесно, в чем дело, все, что я знаю, это то, что это происки г. Теплова, которому не в первый раз водить гетмана за нос, и я не могу вам сказать: первое это или последнее дело, в котором гетман мне отказывает. Надеюсь, что вы это обделаете для меня. Я очень прошу об этом потому, что люблю этого офицера. Еще раз прошу вас, не забывайте моих интересов, а я буду стараться убедить вас, что я из ваших друзей, вас любящий Петр.

[52]

Милостивый государь.

Я был ужасно удивлен, что ее величество рассердилась за то, что я устроил маскарад и оперу, я тем более думал, что мог это сделать, что в Петербурге г. Локателли делал то же два раза в неделю, и еще я помню очень хорошо, что во время Траура по моей бабушке, мы давали бал у нас, и три дня после начала траура мы были в театре. И так я вас прошу, будьте так добры, попросите ее величество позволить мне забавляться, как я хочу, без всякого стеснения и помехи. Вы знаете, как скучно зимой, вдобавок, так как я потратился на новую оперу, не думаю, чтобы ей величество захотели меня заставить сделать ненужные издержки. Впрочем, остаюсь преданный вам Петр.

Барону Штакельбергу в Ораниенбауме.

1758 года

Любезный брат и друг.

Прошу вас, не забудьте сегодня исполнить мое поручение к известной особе и уверить ее, что я готов доказать ей мою [53] совершенную любовь; если я не говорю с ней в церкви, то это только для того, чтоб посторонние не заметили. Скажите ей, что, если она захочет хоть раз придти ко мне, то я ей докажу, что я ее очень люблю. Если вы хотите, мой милый и истинный друг, то покажите ей это письмо. Полагая, что я не могу быть лучше услуженным, как таким другом, как вы, остаюсь вашим верным и привязанным другом. Петр.

Текст воспроизведен по изданию: Записки императрицы Екатерины II (1729-1751) // Русская старина, № 10. 1906