ТУРГЕНЕВ А. М.

ЗАПИСКИ

ЗАПИСКИ АЛЕКСАНДРА МИХАЙЛОВИЧА ТУРГЕНЕВА

(1772-1863 гг.)

V.

(См. “Русскую Старину” изд. 1885 г., т. XLVII, сентябрь, стр. 365-390.)

Императору Павлу было угодно сформировать конный полк кавалергардов (gardes du corps), в котором все рядовые были из дворян; в полках гвардии Преображенском, Семеновском, Измайловском и Конно-гвардии было более 3,000 человек дворян-сержантов и унтер-офицеров. Гатчинскому полковнику Давыдову было поручено выбрать в полках дворян, для составления полка кавалергардов.

Всех нас собрали в дом командовавшего полком генерала Васильчикова; надобно сказать, повелено составить из природных дворян, а начальником назначен даточный однодворец Гатчинского полка — Давыдов. Невежда, без всякого образования и пьяное животное, он, при выборе нас в кавалергарды, обращался с нами самым унизительным и обидным образом; должно было терпеть и молчать. Короткой моей фигуре я обязан, что меня г. полковник Давыдов не удостоил в кавалергарды, наградив эпитетом: “куда его, каратыша, в кавалергарды!”

Тот же вечер объявили нам высочайший приказ, что 86 счетом выпущены в армию, с пожалованием в чин корнета. [56]

На другой день, целым стадом, новели нас в военную коллегию, где мы были расписаны уже по полкам и нам тут же выдали виды для немедленного следования к полку, без означения места, где полк находится. Все мы просили члена коллегии, генерала Лампа, приказать означить в данных нам видах местопребывание полков, без этого мы не знаем, куда следовать, не зная, где полки находятся. Ламп был добрый и благоразумный человек, отвечал нам с заметным прискорбием, называя нас “любезные дети”: “не могу удовлетворить вас, ведомость о дислокации полков взял, по высочайшему повелению, адъютант Нелидов, и что там сделано, нами знать не дано”.

Это любопытно знать, что было в канцелярии сделано: каждому полковнику послано высочайшее именное повеление: “с получения сего, следовать со вверенным вам полком на назначенные непременные квартиры”, не уведомив о сем новом перемещении ни военную коллегию, ни командовавших генералов войсками! Что же последовало? Полки, получив высочайшие повеления, тронулись с мест, пошли без маршрутов, без распоряжения от военной коллегии о заготовлении войскам в пути продовольствия; каждый полк пошел по своему произволу, брал, отнимал у обывателей все, что находил, и в целой России, чрез несколько веков, олицетворялось нашествие татар! Возникли вопиющие отовсюду жалобы. Павел Петрович прогневался и, чтобы исправить это дело, десятками выключил из службы полковых командиров, с отобранием патентов, с лишением чинов и потом преданием военному суду. Назначал на место исключенных вновь произведенных генерал-майоров, через несколько недель, а много чрез два-три месяца, выгонял и вновь определенных и назначал на их места других, вновь произведенных. Многие были исключены из службы до прибытия своего к полку, следовательно до вступления в командование полком. Этому было причиной то, что забыли о движении полков, уважали приносимые на полки жалобы во взятом провианте и фураже, но распоряжения о продовольствии войск не делали, потому не делали, что находившиеся в военно-походной канцелярии никакого понятия о движении войск, равно и о государстве русском, не имели. Например, [57] Сибирскому драгунскому полку, который потом назывался драгунами Скалона, как и все полки назывались по именам шефов, назначены непременные квартиры в Тобольске; Сибирский драгунский полк находился в составе армии против Персии и получил высочайшее повеление выступить на непременные квартиры в Тобольск, находясь в Дербенте! Около двух лет следовал полк из Дербента в Тобольск, и драгуны пришли в Тобольск не на конях и в седлах, а под седлами, т. е. всю амуницию и коневую сбрую принесли на плечах.

Войском против персов начальствовал граф Валериан Александрович Зубов; о нем и находящемся при нем штате вовсе забыли. Чтобы не быть зарезанным толпою каких-либо бродяг, граф Зубов упросил бывшего при армии с казаками наказным атаманом бригадира Платова конвоировать его и весь штаб армии до крепости Баку, где приняли их на корабли русского флота и отвезли в Астрахань. По возвращении с войском бригадира Платова на Дон, его схватили и отвезли в Петропавловскую крепость, где он и содержался в темном каземате более трех годов.

Государь освободил Платова из заточения за несколько месяцев до переселения своего в вечность, приказав ему поднять весь Дон, кто только может владеть копьем, и следовать с казаками, чрез Оренбург, в Индию. Тогда, по совещанию и согласию с первым консулом французской республики, Бонапарт, было предположено громить Англию в Индии.

В военной коллегии один из старших писарей сказал вам, что Екатеринославский кирасирский полк стоял на квартирах в г. Кобеляках, Полтавской губ.; как более сведения о полке получить мы не могли, мы решились отправиться в Кобеляки.

В Москве собралось нас 10 офицеров Екатеринославского полка и полковник Голенищев-Кутузов (Павел Иванович); явились к коменданту Гессе, он тогда был плац-майор и правил должность коменданта, гатчинского происхождения, великий знаток всех подробностей, относящихся до вахт-парадов, любил пить пиво, курил табак и, к удивлению, получив образование в Гатчине, был добрый человек, большой крикун, но никому никакого несчастия не сделал. [58]

Комендант представил нас военному губернатору, князю Юрию Владимировичу Долгорукову. Потомок Рюриков, князь Юрий, принял нас по-варяжски, начал на нас кричать, бранить нас и приказал коменданту, чтобы нас завтра в городе не было.

— “Следуйте к полку, вам нечего здесь делать”.

Мы готовы были следовать к полку, да не знали куда следовать, не зная, где полк находится. Нас выгнали из Москвы; полковник Голенищев-Кутузов и 10 офицеров с ним поехали наудачу по киевской дороге, в надежде где-либо с полком встретиться, которому непременные квартиры назначены в Москве.

В Туле, в Орле на нас смотрели как на зверей или заморских птиц: мы были обмундированы по новой форме, толстые выше уха букли, длинные косы и шпаги сзади в фалде мундира, конечно, более возбуждали любопытство зрителей; шпага дана офицеру как орудие для защиты себя, носить же шпагу было приказано таким образом, что ее из ножен вынуть, ни в ножны вложить сам офицер не мог, а был принужден искать помощника для содействия обнажить оружие.

Из Орла полковник Голенищев-Кутузов отправил меня, как отправляют отряд для поисков о неприятеле, отыскивать полк; мне было в ордере предписано расспрашивать, осведомляться в городах и у сельских обывателей — не знают ли они, не слышали ли, где находится Екатеринославский кирасирский полк? В окружностях города Путивля застигла меня буря, метель, и я едва не замерз; к счастью вдали засветился на хуторе в хате огонь и мы, т. е. я и ямщик, доехали или, как говорят, добились до хутора. Когда малоросс впустил нас во двор под крышу, где вьюга не била мне в глаза — я не умею объяснить чувство радости моей в эту минуту: в 19 лет от роду умереть, и как умереть — замерзнуть как кочерыга! Я вошел в хату, где препокойно лежали телята, ягненки, поросята, и присоединил себя в их общество, — спал между почтенным обществом четвероногой братии до полудня.

Наконец нашел я полк, явился полковнику Василию Васильевичу Гудовичу, отобедал у него и, получив письмо к полковнику Кутузову, поехал обратно в Орел. [59]

На третий день полковник Кутузов и при нем нас 10 офицеров отправились рано утром верст 40 от города, где полк того числа дневал; проделка благополучно кончилась, мы провели приятно время с новыми товарищами. Полковник Гудович дал мне ордер отправиться в Москву для занятия под полк квартир и приготовления конюшен, а полковнику Кутузову и другим офицерам сказал:

— “Гг., я вас не удерживаю при полку и не покажу прибывшими, вам делать нечего, да и службы вы отправлять не можете, у вас коней нет, поезжайте обратно в Москву и ожидайте там прибытия полка”.

Полковник Кутузов и все офицеры были много обрадованы отзывом командира полкового, но, возвратясь в Орел, на просторе раздумались, вспомнили, как нас потомок Рюрика выгнал из Москвы. Я один получил командировку от полка занимать квартиры, а у товарищей моих и г-на полковника Кутузова были только паспорта военной коллегии следовать к полку. По зрелом обсуждении сего важного обстоятельства, на совете определено ехать всем в Москву, — мне, как имеющему командировку, прямо, открыто въехать в город чрез заставу, а все прочие должны пробраться в Москву кто как может, секретно, и как у всех нас в Москве родственники, то скрыться в их домах и до вступления полка в Москву сидеть дома, никуда не показываясь. Стратагема эта счастливо удалась.

Я въехал в Москву чрез заставу и провез брата; прочие спустились близь Данилова монастыря на реку и преблагополучно по льду въехали в Москву Белокаменную и каждый притаился в семейном приюте.

VI.

В губернии Орловской, как то было и во многих губерниях, дворянам принадлежащие крестьяне взбунтовались, начали резать и вешать господ своих и управителей в имениях; сие зло возникло также от поспешности, нехотения справиться как прежде было, или от хотения, чтобы во всех распоряжениях ничего не было сходного с распоряжениями былыми. [60]

Крестьян, принадлежащих дворянству, никогда не приводили к присяги царю; дворянин считался владельцем крестьян и он отвечал лично царю за верность подданных ему земледельцев. Но когда было повелено дворянских крестьян привести на верность царю к присяге, они поняли это повеление знаком освобождения от подданства дворянам и что они все будут царю принадлежать и начали дворян резать и вешать. Россия была на волос от гибели, возмущение вдруг распространилось, как из кратера текущая огненная лава; остановить ее не было никакой возможности! Но что спасло Россию от конечного бедствия? Опрометчивость, необдуманное, смешное даже, повеление и щедроты, излиянные на невежд. Сказано уже, что все полки состава армии были мгновенно приведены в движение, без всякого предварительного распоряжения о продовольствии их, без указания дорог, по которым должны следовать к местам их непременных квартир. Крайность в пропитании солдат и лошадей заставила командиров войска приказать солдатам брать все потребности к продовольствию у жителей, т. е. у крестьян. Это разрешение солдату начальстве не могло остаться без привития в нему насилия, грабежа, словом — неистовств всякого рода. Дворяне-владельцы защищали, отстаивали своих крестьян, сколько им то было возможно, от грабежа и наглости вышедших солдат из воинской дисциплины и большая часть бедствия пала на долю крестьян, казне принадлежащих; это крестьян образумило, они увидали и почувствовали, что дворянин есть ближайший и верный их защитник! Что это заключение справедливо, доказывается тем, что все вспыхнувшие мятежи прекратились, затихли без всякого содействия со стороны правления; да некого было послать для укрощения бунтующих, — все войско бродило во всех направлениях, как стадо без пастыря.

Павел Петрович всех гатчинских офицеров за верную службу щедро наградил пожалованием им казенных крестьян в вечное и потомственное владение. Новые дворяне поспешили прибыть в пожалованные им поместья, начали пьянствовать с сельскими попами и учредили в поместьях своих вахт-парады! И эти действия новооттиснутых дворян много споспешествовали, что крестьяне желали по-прежнему остаться в [61] послушании и повиновении родовому дворянству, но было много и проказ: во многих местах крестьяне пересекли батожьем и новых дворян, и попов.

Младший брат мой, после коронации, вступил на службу в Семеновский полк; в роте его служил также гатчинского происхождения поручик Бекман, родом из Кенигсберга, сын булочника; пробыв определенное число лет юнг-гезелем (учеником), чтобы получить патент на звание и достоинство мастера, юнг-гезель должен был семь лет путешествовать по разным государствам и приобрести, как по искусству, так и по поведению своему, аттестаты от мастеров, у которых занимался производством ремесла. Бекман из Кенигсберга направил стопы своя во град Св. Петра, но здесь ему не посчастливило, во всем была неудача и он, наконец, сколько волею — столько же и неволею был принужден вступить на военную службу, чтобы не умереть от голода.

Вел. князь Павел Петрович имел от императрицы Екатерины дозволение принимать в гатчинские батальоны людей всех наций. Поступивший Бекман на службу в Гатчине рядовым, 1796 года в ноябре, прибыл в Петербург из Гатчины с батальонами гатчинского войска в чине поручика, и как батальон, в котором он состоял, был соединен с Семеновским полком гвардии и Бекман был преобразован в офицеры гвардии; а в следующий 1797 год апреля 1-го, в день венчания царя на царство русское, Бекман получил награждение — 300 душ крестьян в вечное и потомственное владение и начал слыть поместным дворянином в Рыльском уезде, Курской губернии. Того же 1797 года в декабре месяце Бекман приехал в Москву и остановился у нас в доме; брат прислал с ним письмо и просил во всем ему споспешествовать.

Г. Бекман был уволен на 4 месяца в отпуск и шествовал в пожалованное ему поместье, чтобы вступить во владение и повелевать.

Он (Бекман) не знал ни уха, ни рыла о том, что следует выполнить по форме закона при вступлении во владение имения. Я доставил ему доку-строкулиста, который написал ему все надлежащие по сему предмету бумаги и снабдил инструкцией в какие правительственные места их подавать. Тогда [62] проделка с бюрографами не дорого стоила: за снегиря, т. е. 10-ти-рублевую красную ассигнацию, бывало строкулист напишет такую ермолифию, что в продолжении пяти дней всего не прочитаешь.

Здесь кстати сказать, что с начала вступления Павла Петровича на трон в кабаках не подталкивали, в лавках не обвешивали и в судах не брали взяток. Все боялись кнута. Школы правоведения тогда не существовало.

Г. Бекман прибыл в свое поместье в вожделенном здравии. По указу его императорского величества из губернского правления, рыльский земский суд ввел его во владение и все, казалось, шло своим порядком; крестьяне не сетовали, не кручинились о том, что из царского ведомства поступили в ведомство дворянина; они твердо еще помнили претерпенную передрягу, когда полки бродили, и что тогда они со стороны начальства не имели никакой защиты. Но лукавый сатана или привычка к вахт-парадам, соделавшаяся в Бекмане необходимой потребностью в жизни, заставила его преобразовать одно гумно в экзерцир-гауз и начать там обучение крестьян маршировке, стойке и прочим проделкам. Крестьяне и на это не много жаловались, говорили: “ну, пусть его потешится, человек молодой, да он же нам и по чарке вина жалует, коль в угоду его ладно ногами топнем!”

Да вот откуда грянула беда: Бекман коснулся кички, т. е. он повелел всем крестьянским женам, по данному образцу, сшить из холстины чепцы и носить вместо кичек.

Это повеление произвело такую в вотчине суматоху, что г. Бекман, с денщиком своим, тайно в полночь вотчину оставили. Чрез полтора месяца г. Бекман явился к нам в Москву весьма в дурном нраве, долго не сознавался в причине своей печали, наконец рассказал все подробно, что он в поместье своем куролесил. [63]

VII.

В непродолжительном времени, по вступлении Екатеринославского кирасирского полка в Москву, прибыл и шеф полка, генерал от кавалерии, многих орденов кавалер, кн. Григорий Семенович Волконский, человек вспыльчивый, бешеный, надменный и бестолковый. Нельзя сказать о нем, что он был дурак, а суждение его во всем, обо всем было странное, уродливое. К несчастью Екатеринославского полка, князь хотел подражать фельдмаршалу Суворову, который написал императору в ответ: “букли — не пушки, косы — не штыки”. Кн. Волконский не хотел носить косы и букли не носил и прогнивал ослушанием государя.

Мне было приказано исполнять должность при князе адъютанта; его адъютанты, Лавданский и Осипов, где-то остались и медлили прибыть в Москву. Если мне Бог благословит еще 73 года жить, я не забуду ни княжеских проказ, ни тех оскорблений, которым я был со стороны его сиятельства подвержен.

В марте (1797) прибыл государь и все императорское семейство в Москву.

Предварительно торжественного в город въезда, император и двор его величества пребывали в так называемом подъезжем Петровском дворце, в 5-ти верстах от города, из заставы по дороге в Тверь и Петербург.

На другой день по прибытии его величества, было повелено всему генералитету, сенату и всем имеющим право приезда ко двору явиться, в 6 часов пополудни, в Петровский дворец, для принесения их величествам всеподданнейшего поздравления с благополучным прибытием.

Того дня утром шеф полка, кн. Григорий Сем. Волконский, приказал мне быть у него в 4 часа пополудни, одетым в колете и кирасе на груди, сказав: “я поеду во дворец, ты — при мне”.

Я осмелился доложить его сиятельству, что в кирасах велено быть пред фронтом, в колетах в торжественные дни на вахт-параде утром, вечером же приказано на куртаге и бале быть в виц-мундирах. [64]

Князь так вспылил, что я думал дом на меня обрушится, топал ногами, кричал, называл меня молокососом, щенком и, наконец, сказал: “слышишь, в 4 часа здесь, в колете и в кирасе, да помни, что и думать осмелиться не должен возражать приказанию генерала — солдат будешь!”

В 4 часа я стоял в зале его сиятельства, одетый в колете и кираса на груди, как было приказано. Князь, сев в четвероместную карету, мне приказал сесть против него, к нас повезли; дорогою, перед каждым храмом князь ограждал себя крестным знамением, приказывая и мне тоже творить. В половине 6-го часа привезли нас в Петровский дворец.

Князь пошел в приемную залу и мне приказал за ним следовать. В зале обер-церемониймейстер, Петр Степанович Валуев, как кота с крысою в зубах, с росписью чинов собравшихся бегал и устанавливал каждого на свое место. Составился в пространной зале, начиная от выходных дверей из внутренних покоев, большой круг.

Минут через 10 отворилась дверь, бежали гоф-фурьеры и шикали, за ними шел дежурный камергер; в тот день был дежурным граф Гр. Влад. Орлов и был очень неудачно одет; граф был беловолос как чухонец, бледного лица, глаза оловянные, высокого роста, сухощавый, и длинное его туловище огибал бледно-оранжевого цвета бархатный, блестками покрытый, французского покроя кафтан, исподнее — того же цвета и также покрыто блестками.

Едва государь изволил с ее величеством государынею-супругою в залу вступить и окинуть взором в зале предстоящих, как все услышали дежурному камергеру повеление, с указанием рукою на кн. Волконского, купно и на меня — нас было только двое в кирасах:

— “Дураков вон!”

Кн. Волконский, во изъявление благодарности за приветствие, низенько поклонился и я поклон сотворил, чуть не до полу, и дежурный камергер провел нас посреди залы к дверям, как оглашенных. Часа три везли нас обратно в Москву; стемнело, до города дорога не была освещена, к тому же лед на дороге срубали, снег счищали, шагом проехать было затруднительно. [65]

Кн. Волконский, шеф мой, во всю дорогу что-то шептал себе под нос, вероятно благодарил за изъявленное благоволение, крестным знамением себя не ограждал, от дворца до города храмов Божьих нет, и в городе за темнотою нельзя было церквей благовременно видеть.

Но его сиятельство кн. Григорий Сем. Волконский был человек набожный, богомольный: он, проходя пред храмом Господним, преклонял колено, не разбирая, была ли тут грязь или лужа; когда не мог приложиться в иконе, князь клал на себя знамение креста и, поцеловав персты свои, дуновением посылал, так сказать, поцелуй в прямой дирекции к иконе; у дверей в соборах Успенском, Архангельском, когда соборы были заперты, крестясь, целовал замки.

Чрез день после полученного благоволения, шеф, все штаб- и обер-офицеры кирасирского полка были на вахт-параде у Петровского дворца; в полку служили два брата, подполковники Ермолины.

Павел Петрович, проходя по фронту офицеров, вдруг изволил пред старшим Ермолиным остановиться и, посмотрев пристально, сказал ему:

— “Вы, сударь, служили в Новотроицком кирасирском полку?”

— Служил, в. в., — отвечал Ермолин.

— “Погодите, погодите, сударь, вспомню: вы были полковым квартирмейстером?”

— Был, в. в.

— “Фамилия ваша Ермолин?”

— Точно так, в. в.

— “Помните, как мы об устройстве полкового амуничника хлопотали?”

— Помню, всемилостивейший государь, — отвечал Ермолин, со слезами от восторга радости.

Государь протянул руку Ермолину и, взяв его за руку, сказал: “рад, сударь, очень рад, встретив старого знакомого”.

По окончании вахт-парада, все окружили Ермолина, расспрашивали о давнишнем знакомстве его с государем. [66]

Ермолин рассказал, что этому совершилось 32 года, когда он был квартирмейстером и имел счастье видеть тогда в Новгороде вел. князя, и что с того времени, находясь всегда в армии и походах, государя не видал.

“Милость царская, как роса утренняя”, говорит пословица, а все пословицы суть истины, потому суть истины, что народ усвоил их себе и они стали достоянием всех вообще и каждого в особенности.

Император Павел высочайше повелеть соизволил выключить из ученого словаря несколько слов русских и не употреблять ни в речах, ни в письмоводстве: стражу называть — караулом, отряд — деташементом, исполнение — экзекуцией, объявление — публикацией, действие — акцией.

Вследствие сего особого повеления, шеф лейб-гренадерского полка, Лобанов, заставил священника полкового на заутрене воскресной петь в ирмосе вместо “на божественной страже богоглаголивый Аввакум” — “на божественном карауле!” Но пословицы Шишко да Павел (?) уничтожить не мог.

Обратимся к милости царской, изъявленной подполковнику Ермолину, который 48 годов носил звание офицера, за храбрость получил ордена Георгия и Владимира, за штурм Очакова — золотой крест, названный Очаковским; сам государь узнал его чрез 32 года, вспомнил о его усердной акции при устроении амуничников, сказал ему при тысяче соглядатаев, что он очень рад, встретив старого знакомого, и чрез два дня после милостивейшего приветствия и ласкового слова — обоих братьев, подполковников Ермолиных, повелел выключить из службы, с лишением чинов, отобранием орденов и изгнанием за город! Что было причиной жестокого наказания Ермолиным — осталось неизвестным.

Вот как это случилось.

На третий день после милостивейшего приветствия на вахтпараде, Павел Петрович продиктовал приказ: “Екатеринославского кирасирского полка, подполковники Ермолин 1-й и Ермолин 2-й исключаются из службы, с лишением чинов, с отобранием патентов и орденов”, и изустно добавил: [67] “выгнать их за город!” и 48 лет службы, — и какой службы, в походах, сражениях, на штурмах, — как будто никогда и не существовало! И еще пословица про судьбу — как бык слизнул! Говорили тогда по углам, что выключка Ермолиных есть следствие следующего события.

В Москву был прислан гатчинской выделки генерал-майор Марк Абрамович Костылев, родом однодворец, поступил на службу с забритым лбом, скотина была ражая, командовал лихо, за галстук заливал по-молодецки. В Москве Абрамович вступил в законное супружество со дщерью богатого купца, Луки Долгого, которого дом состоял в расположении квартир кирасирского полка, на Большой Ордынке, против церкви Всех Скорбящих. Генерал Костылев жил по родству у тестя, а не по назначению квартиры; одному из (офицеров) Ермолиных квартирная комиссия выдала билет на постой квартиры в доме купца Долгова. Ермолин пришел в дом купца Долгова предъявить билет квартирной комиссии, но, к несчастию его, пришел в благой час.

Генерал Костылев и тесть его, купец Долгов, за полчаса до прихода Ермолина возвратились от своего родственника с обеда. Его превосходительство в это время был уже в объятиях Морфея и храпел так громко, как трубач сбор в трубу надувает, а тесть его, купец Долгов, во хмелю неугомонный, куролесил на дворе, ругал приказчиков, тузил работников, как-то бывает в хозяйственном распоряжение; в самом разгаре деятельного упражнения Долгова, когда он таскал за волосы своего молодца (сиделец, работник), отворилась калитка, и вошел Ермолин. Разгоряченный вином, разъяренный гневом, купец оставил голову молодца и, подойдя к Ермолину, нагло спросил его: “тебе что здесь надобно?” Ермолин отвечал: “мне надобно видеть хозяина”. — “Я — хозяин, — сказал Долгов, — говори, что тебе надобно”. Ермолин, посмотрев на пьяного купца, отвечал ему: “когда ты хозяин, вот тебе билет на отвод мне в твоем доме квартиры”.

Долгов взял билет и, не прочитав, сказал Ермолину: “ступай за мною — я тебе покажу квартиру”.

Ермолин пошел, не возражая ничего на грубое [68] обхождение хозяина; Долгов привел Ермолина в коровник и сказал: “вот твоему благородию квартира, велю выбелить, знатная будет светлица для твоей милости”.

Спрашиваю, кто бы не осердился за такие дерзкие и оскорбительные слова? Но Ермолин на это предложение отвечал Долгову: “ты пьян, купчишка, проспись прежде и потом прочитай билет, так будешь знать с кем ты дело имеешь”, и пошел со двора от Долгова.

Через день после сего происшествия Ермолины были, как выше изложено, выключены из службы.

В день торжественного въезда Государя в Москву, в субботу Ваии (Вербная суббота), всем штаб и обер-офицерам Екатеринославского кирасирского полка высочайше повелено никуда из квартир полка не отлучаться и чтобы никто из них не смел видеть, где либо сию процессию высочайшего въезда.

Митрополит Платон встретил императора пред Успенским собором, окруженный 200 или более семинаристов, одетых в белые стихари; они устилали путь ветвями (вербами) в пели: “осанна, благословен грядый во имя Господне!” Император Павел, прибыв для венчания своего на царство, въехал в Москву, когда Христос въехал в Иерусалим. Возложил царский венец на главу, когда Иисус Христос, Спаситель наш, воскрес (Светлое Христово воскресение). По преставлении, тело Его предано (земле) в тот день, когда тело Христа во гроб заключили (страстную пятницу).

VIII.

1797 года 1-го апреля назначен день для священного венчания царским венцом и миропомазания Государя, царствовать самодержавно в царстве русском. Сей святой день, его же сотвори Царь и Господь, как то сказано в писании, не обошел вахт-парада! Цари русские, по обряду церкви, должны поститься семь дней пред миропомазанием и приобщаться Святым Христовым Тайнам, по выслушании литургии. Цари [69] мужеского пола входят в алтарь и непосредственно сами берут тело с дискоса и из потира пьют кровь.

В приказе накануне вахт-парад назначен в 4 часа утра. Павел присутствовал на вахт-параде. В караул вступил гвардии Преображенского полка 1-й батальон, и флигельман, выбежавший показать фронту приемы ружья, получил четыре удара палкою.

В Кремле поставили все полки гвардии; долго о размещении войск хлопотали немцы и русские; главную роль в этой суматохе играл Аракчеев; установив полки, все ворота Кремлевской крепости заперли, ключи взял комендант и когда все было уже готово к шествию Павла I из дворца по Красному крыльцу в Успенский собор, прибежал флигель-адъютант Ратьков (гатчинское произведение), и объявил командиру Екатеринославского кирасирского полка, Гудовичу, волю Павла Петровича, чтобы нас, т. е. офицеров, никого не было!

Не знали, что с нами делать, все ворота Кремля заперты, ключи у коменданта, комендант во дворце; придумали спрятать всех в башню Тайницких ворот, куда нас и погнали как стадо овец, а в полку Екатеринославском тогда состояло: полковников 5, подполковников 11, майоров 35, обер-офицеров 180. Нас всех без исключения в башне Тайницких ворот и затворили. В башенном заключении продержали нас до окончания церемонии и выпустили часа в три пополудни, когда государь изволил сесть за стол в Грановитой палате на троне кушать. Таким образом нами осуществилась пословица: “в Риме был, а папы не видал”. Мы в Кремле были, а церемонии коронации и царя в царском венце не видали! Запереть ворота в Кремлевской крепости — можно почесть мерой осторожности, хотя и не было кого остерегаться, но запереть Екатеринославского полка офицеров в башне — не подходит ни под какое предположение! Если боялись со стороны нашей возмущения и нападения, то все мы составляли число 231 человек, а войск в Кремле под ружьем стояло 30 тысяч человек. Сию премудрость разгадать трудно; конечно, она и останется навсегда неразгаданной!

Худое было для екатеринославских офицеров время; каждый день, отправляясь на вахт-парад, каждый шел туда как на лобном место, никто не был уверен — воротится ли в квартиру! [70]

По окончании в Кремле всех обрядов, государь всю Святую неделю изволил из Успенского Собора под балдахином, в короне, в далматике (стихарь дьяконский) и в порфире, ходить каждый день по церквам и монастырям в Кремлевской крепости. По окончании всех торжественных ходов в церкви и монастыри, которые впрочем не отнимали время к продолжение выключек офицеров из службы, в каждом высочайшем приказе читали длинные реестры имен выключенных; двор из Кремлевского дворца переехал в Лефортовский дворец, наскоро переделанный из купленного дома у графа Безбородко; Екатеринославский полк все продолжал находиться в опале; при каждом вахт-параде переводили нас с одного места на другое; раза три и четыре случалось — и с вахт-парада как недостойных прогоняли.

В один день, не упомню, числа, но день всегда незабвенный в моей жизни, после вахт-парада пошел дождь; всем дежурным штаб-офицерам и адъютантам для принятия пароля, который Павел Петрович сам отдавал, было приказано собраться в военную залу пред кабинетом; все собрались.

Павел вышел из своего кабинета, отдал пароль; казалось, все шло в надлежащем и подлежащем порядке, ничто спокойствия не нарушало, и Павел изволил шествовать во внутренние комнаты; как вдруг минут через пять двери опять отворились, гоф-фурьеры зашикали и он вступил в залу и громко сиповатым голосом повелел:

— “Екатеринославского адъютанта сюда!” Недалеко было меня искать — я был в зале и стал пред государем.

Павел Петрович подошел ко мне очень близко и начал меня щипать; сзади его, с правой стороны, стоял в. к. Александр Павлович, с бледным лицом, с левой стороны стоял Аракчеев; щипание было повторено несколько разов, от которого брызгали у меня из глаз слезы как горох. Очи Павла Петровича, казалось мне, блистали как зажженные свечки, наконец он изволил повелевать мне сими словами:

— “Скажите в полку, а там скажут далее, что я из вас Потемкинский дух вышибу, я вас туда зашлю, куда ворон костей ваших не занесет”. [71]

Приветствие — не вполне радостное, но изустно мне оглашенное в присутствии 200 или 300 офицеров!

Его величество, повторив высочайшее повеление пять или шесть разов, продолжая щипание, изволил мне сказать:

— “Извольте, сударь, отправиться в полк!”

С этим словом я отставил правую ногу назад и повернулся лихо направо кругом; но как Павел Петрович стоял очень близко, то при повороте я концом палаша весьма неприятно задел его по ногам.

Не сумею объяснить теперь, не умел и тогда, что со мною или, лучше сказать, что во мне в сию минуту делалось! но милосердому Богу было угодно спасти меня в этом случае: я не оробел, твердо приступил правой ногой и пошел с левой ноги маршем по гефрейторски. Что же слышу, что сопровождает вслед меня? Государь возглашает — “Бравый офицер! Славный офицер!”

Слышать одобрение, когда думаешь, что тебя поглотит земля, — это радование неизъяснимо, его можно только чувствовать.

После сего события мы поняли причину бедствия, постигшего Ермолиных! Конечно, г. Костылев рекомендовал офицеров Екатеринославского кирасирского полка пред государем как людей худо намеренных и, к дополнению сего, полк именовался прежде полком кн. Потемкина-Таврического.

IX.

Государь из Москвы изволил шествовать в Казань. Генералу от инфантерии Архарову, бывшему в Москве по случаю коронации, высочайше соизволил повелеть сопровождать августейшую свою супругу императрицу в Петербург.

Архаров, Ник. Петр., при вступлении императрицы Екатерины на трон был сержантом гвардии Преображенского полка я был в числе когорты, которой предводили братья Орловы; Алексей Орлов был с Архаровым в связях по свойству одинаковой наклонности к развратной и буйной жизни.

Всегдашний приют Орлова, Архарова и прочих товарищей был на Васильевском острове в третьей линии — немецкий [72] трактир, где они собирались, пили, играли в карты и биллиарды, улаживали и толковали как делу быть.

Однажды поручик Шванович, играя на бильярде с Алексеем Орловым, поссорился, Орлов бросился на Швановича с кулаками; Орлов был голиаф ростом и силен как Самсон; Шванович был в сравнении с Орловым лилипутец, искал спасения в ногах своих. По всем линиям Васильева острова, посредине, были прорыты каналы, сажень или несколько менее в ширину, которые существовали до царствования Александра 1-го и за вырытие которых в означенную ширину Петр I поблагодарил любимца своего Меншикова по бокам песочной дубиной; Петр хотел остров Василиев преобразовать в Венецию, предполагая прорыть каналы судоходные. Блаженной памяти великий государь любил воду как гусь, любимец же его жаловал сушу.

Когда Петр II, преемник державы после Екатерины 1-ой, послал светлейшего князя в заточение в Березов, его светлость от Петербурга до нынешней Перми, в то время села и железного завода Егашихи, с берегов Невы до берегов Камы, дневал и ночевал в селах и деревнях, ему принадлежавших! Меншиков понял, что государь повелел вырыть каналы посредине линии острова для осушения болотистой почвы, но песочная дубина его величества доказала Меншикову его недоумение.

Шванович, видев, что голиаф Орлов готов его схватить, не остановился на бой, по примеру Давида, и чтобы увернуться от железной длани Орлова, прыгнул на другую сторону канавы, голиаф хотел также перескочить канаву, но, будучи пьянь, не перескочил, а погрузился в канаве по шею в грязь; в это время скудельный Шванович забыл указ великого государя о том — лежащего не бьют; повернулся назад, вытащил из ножен шпажонку и отрубил барахтавшемуся в грязи Орлову конец носа и разрубил щеку.

Собутыльники и приятели сердечные Орлова: Барятинский, Теплов, Давыдов, Извозов, Мещеринов, бежали вслед Орлова, чтобы остановить голиафа, боялись, что он, догнав Швановича, убьет с одного раза лилипута, и нашли голиафа в канаве, в грязи, в крови и конец носа висит на [73] недорубленной коже! Вытащили молодцы друга из грязи, привели в тот же трактир, из которого голиаф учинил побег; призванный цирюльник пришил нос, как умел, будущему победителю турецкого флота при Чесме.

Мы знаем уже о повелении Архарову сопровождать государыню императрицу в Санкт-Петербург; возили и тогда скоро царей, но все не так скоро вихрем, как ныне! Тогда цари имели еще возможность на пути своем видеть что либо, ныне (1848 г.) быстрота езды доведена до того, что не успеешь верстовых столбов рассмотреть! Медицинский факультет давно уже готов подать протест вопреки быстрого скакания, доказывая, что с того времени, как начали быстро и безостановочно на дороге скакать, возникла и необыкновенно размножилась каменная болезнь у обоего пола! Содержатели гостиниц вопиют также: мальпосты, экстрапосты лишили их пропитания; никто из проезжающих не имеет времени чашку чаю выпить, все вылезают из кареты единственно по крайней необходимости и бегут прямо в место потребности, не заглянув в залу компании. Ямщики воют, что они разорены до основания, быстрая езда как конский падеж морит их лошадей, да какое до этого дела — почта скоро ходит!

Архаров, сопровождая императрицу, был помещен в восьмиместной карете ее величества.

Прости, Господи, прегрешения раба твоего Николая, но этот Николай (Архаров) был хитрее самого беса. Ястребиные большие его глаза, казалось, проницали землю. Он умел незаметным образом склонить разговор о былом при вступлении Екатерины II на трон, возбудил любопытство, но как говорят, на всякого хитреца бывает много простоты: Архаров не распознал, что это было одно любопытство, и понял, под видок, любопытства, скрывающиеся желания — знать как действовать в потребном случае, желание иметь пример в руководство, распространился, и как объяснилось последствием — распространился в рассказе чрезмерна наивно! Описывая блистательное время царствования великой Екатерины, Архаров сказал, что “благословенные дни счастья, славы и благоденствия могут мгновенно возникнуть в России, следует только поступать по стопам в Бозе почившей мудрой повелительницы Севера”. [74]

По возвращении государя из Казани, благоверная супруга его пересказала императору слышанное ею в пути от Архарова.

Чрез 24 часа было повелено Архарову отправиться на безвыездное его житье в селе Разбегаевке, Тамбовской губернии, которое ему принадлежало.

Чрез 7 месяцев, брат Николая, Иван Петрович Архаров, генерал от инфантерии и второй в Москве военный губернатор, неожиданно был подвергнут опале царской.

Первый военный губернатор в Москве, генерал-фельдмаршал граф Иван Петрович Салтыков, получил с фельдъегерем высочайшее его величества повеление, лаконически и ясно изложенное: “генерала Архарова II, исключенного из службы, отправить в 24 часа из Москвы и Тамбовскую деревню, где находится брат его”.

Ивану Петровичу также выезд из села Разбегаевки был запрещен.

X.

В 1799 году император повелел собраться ста тысячам войск в окрестности Москвы и в начале мая месяца прибыл в столицу для смотра собравшегося войска. Большая часть из призванных полков должны были пройти 800, 700 верст до сборного места; ни одного не было, которому не довелось измерить 500 верст; сия потеха стоила миллионы не казне, как у нас привыкли говорить, но жителям, где проходило войско; по назначении маршрута, дневок и ночлегов, полки выступили с мест их пребывания в марте месяце; кто хотя немного знает Россию, тот конечно ведает, что на земле святой Руси в марте и апреле месяцах по дорогам проезда нет и потому вековая пословица на Руси существует, что в марте воды и в апреле травы не бывает! В марте нет воды, значит реки еще не вскрылись, сплава нет, а переправляться чрез реки по льду опасно, лед уже не держит; в апреле нет травы, потому что вся почва земли превратится от постоянного таяния снегов в раствор теста. Неоспоримым сему удостоверением служат несчастные случаи во [75] время неурожаев хлеба; в одной губернии народ мрет от голода, а в другой губернии, на расстоянии 200, 300 верст, не знают что делать с избытком хлеба: нет требователя, нет потребителя на хлеб, у всех его большой избыток (1848 г.). Покажется невероятным, но это действительно есть правда, что земледелец имеет 3, 4 скирда хлеба, т. е. 200, 300 четвертей зерном, от 10 до 26 коров, сотню или около того овец, а не имеет денег на покупку соли; не может проехать по дороге до места, где продается соль. Представьте же себе бедствие злополучных обывателей, согнанных со всех мест тысячами, устроять дорогу для прохода войск. Были случаи, в которых было необходимо разбирать артиллерию, т. е. снимать пушки с лафетов, снимать колеса и все принадлежности, орудия переносить на руках; руки, действующие в сих случаях, были руки обывателей. Сколько их (обывателей) погибло, изуродовано при этом — осталось покрыто неизвестностью, потому что обыватель не солдата и его не считают (1799 г.) на Руси человеком.

Наконец, собралось войско в окружности Москвы благополучно.

Это благополучно должно разуметь, что каждый полк, каждая рота артиллерии пришла в назначенное место в определенный срок по маршруту. Я был тогда инспекторским адъютантом фельдмаршала и всей Российской кавалерии генерал-инспектора графа Ивана Петровича Салтыкова II, — так сказать, должность моя по службе поставила меня в довольно близком расстоянии от Павла Петровича, а неожиданный случай приблизил меня еще более к нему.

Бригада-майор (Иван Алексеевич Образцов) при государе вдруг занемог недугом, который ныне именуют холера, не азиатская морбус, а холера спорадическая.

Приказано фельдмаршалу: “граф Иван Петрович, мой бригад-майор заболел, не может отправлять службы, дайте мне, сударь, на время одного из ваших адъютантов для исправления этой должности при мне, да который у вас из них порасторопнее, поживее; вы знаете, сударь, должность бригад-майора не маловажная”.

Граф представил меня, государь изволил долго смотреть [76] на меня с особенным вниманием; мне казалось, его величество искал в памяти, где он видел мою фигуру, а я был гусь ухе ощипанный. Много счастья и чести было для поручика кирасирского полка, но признаюсь, это счастье и честь охватили меня как мороз по голому телу, — я помнил еще живо событие в военной зале! Но да будет воля Божия! Чему быть, то будет!

Я обратился в начальнику военно-походной канцелярии, генерал-адъютанту графу Ливену, и просил его сиятельство вразумить меня — в чем состоит исправление возложенной на меня должности.

Граф Ливен, конечно, сам не знал в чем состоит должность бригад-майора, — отвечал:

— “Вы должны подносить государю императору суточные рапорты о состоянии войска”, — но от кого я буду получать рапорты и каким порядком, о семе ничего не объяснил, и в заключение своей ермолифии его сиятельство изволил мне сказать: “вы там увидите”!

Выслушав разрешение от графа Ливена на мой вопрос, я видел себя стоящим на краю бездны, потому что я не знал моей должности и чрез это неведение ежеминутно подвергался гневу государя! но милосердый Бог сохранил меня.

Восемь дней продолжались маневры, я никакой должности не исправлял, государь ничего повелевать или поручать мне не соизволял, рапортов суточных о состоянии войска я не имел счастия подносить его величеству, потому что мне никто во все время никакого сведения о войске не доставлял.

Совершилось уже 50 лет тому, как я был удостоен высокой чести исправлять должность бригад-майора при особе его величества государя императора, и до сего часа не ведаю — в чем состояли обязанности бригад-майора. [77]

XI.

Павел Петрович не любил держать в лагере солдат, войска были всегда размещены на квартирах в домах жителей. Как собралось около Москвы 100 тысяч войска, то во всех окрестных селениях Московского уезда жители были принуждены оставить дома свои, жить под открытым небом или скрываться в лесах, — все было набито солдатами. По выходе войска, по окончании маневров, хозяева, возвратясь в дома свои, нашли их совершенно разоренными, расхищенными, как то бывало во времена набегов ногайских татар. Накануне маневров Павел Петрович сказал: — “Граф Иван Петрович, после вахт-парада поедем рекогносцировать неприятеля, да чтобы нас не узнали — свиты не надо, вот вы, адъютант один, гусара два, три, да рейткнехт — и довольно”.

Фельдмаршал приказал мне и шефу московских гусарских эскадронов, князю Филиппу Семеновичу Жевахову, быть готовыми на отважное предприятие — рекогносцировать неприятеля. После вахт-парада отправились на Сокольническое поле, на котором в старине нашей православные цари русские потешались пуском на птиц ясных соколов.

Свиту составляли: фельдмаршал, я, адъютант его и исправляющий должность при государе бригад-майора, шеф гусарского эскадрона князь Жевахов, один гусар и один рейткнехт. На Сокольническое поле выехали по переулкам, по Лефортовской слободе и между огородами, не будучи замеченными, и на Сокольничьем поле разъезжали.

Надобно знать, что обширное Соколничье поле окаймлено громадными селами: Преображенским, Семеновским и Измайловским. Колыбель российской победоносной армии — Преображен-ское, где Петр Первый с любимцем своим, Лефортом, образовал первых русских солдат, по образцу войск в Европе, и ввел военную подчиненность (дисциплину); ныне в сих стрелецких слободах ничего уже не знают о Петре, Лефорте и потешных его солдатах; место стрельцов заняли ткачи; тридцать тысяч человек, вместо ружья, играют за [78] станом челноком; но что удержалось от Петрова времени в сих слободах? раскол или, как называют, староверы. Стрельцы, первобытные жители слобод Преображенской, Семеновской, Измайловской, были староверы и ныне в сих слободах все жители не следуют уставам православной русской церкви, а выполняют обряды богослужения по преданиям староверческим; они не принадлежат все одной секте, нет! Их много и все между собою разногласны, но с церковью враждуют и препираются единодушно.

Павел Петрович уже более часа гарцевал на широком раздолье поля Сокольничья, не будучи подозренным со стороны неприятеля; но проезжающий полем житель слободы Преображенской узнал фельдмаршала гр. Салтыкова и поскакал, во всю конную прыть, в село: староверы любили фельдмаршала гр. Ивана Петровича. Он не допускал алчных попов притеснять староверов.

Многие говорили о графе, что он простой, недальнего ума человек, плохой генерал; это говорили приверженцы гр. П. А. Румянцова, но гр. Иван Петрович Салтыков доказал военные способности, находясь под начальством того же Румянцова: фельдмаршал Румянцов оставил гр. Салтыкова с десятитысячным отрядом прикрывать отступление всей армии на Будждаке от натиска войск турецких под предводительством храброго сераскира; гр. И. П. Салтыков отражать храбро нападения многотысячной турецкой армии и, дав тем время российской армии придти спокойно на назначенную позицию, совершил отступление, не потеряв колеса от фуры. Отступление гр. Салтыкова сравнивали тогда с отступлением греческого полководца. Граф отлично храбро сражался в семилетнюю войну с прусаками, слыл храбрым кавалерийским генералом, — от него и Цитен, и Шверин пятились. О способностях фельдмаршала по части правительственной я могу сказать более: я был соглядатаем его искусства управлять народом; граф знал характер народа русского, умел говорить с ним. В Москве 80 тысяч старообрядцев, т. е. староверов, не хотели именовать государя благочестивейшим; тогда (1799 г.) в России считали восемь миллионов староверов; не умей гр. Салтыков кротким обхождением убедить [79] московских староверов — какие бедственные могли произойти от сего следствия, а когда у восьми миллионов народа закружится голова, тогда потребно 16 миллионов народа, чтобы уничтожить это головокружение. Кстати должно здесь упомянуть о том, что все староверы в России зажиточные люди, многие между ними миллионеры; все вообще лучшие и исправные плательщики государственных податей и несравненно с прочими более образованы и трезвы.

Не прошло получаса, как проехал чрез поле незнакомец, — из слобод Преображенского, Семеновского, Измайловского бежала с криком “ура” толпа в несколько тысяч; проезжавший дал весть, что государь изволит рыцарствовать на коне по чистому полю, и все, что сидело за станом, бросило челнок, побежало на поле, не думая об одежде, в одних рубашках, в босониках, большая часть голыми ногами, но у каждого на голове черный ремень, чтобы удерживать волосы, не давая им рассыпаться на глаза и мешать в работе.

— “Иван Петрович! — сказал император Павел, указывая на подбегающую толпу: — это, сударь, бунтовщики! что это значить?”

Фельдмаршал твердо и громко отвечал: “это показывает вашему величеству пламенное желание народа видеть своего государя, в том отвечаю вам, государь, головою!”

— “Прикажите, — сказал император, указывая на меня и на князя Жевахова, — прикажите им, сударь, остановить эту толпу”.

Фельдмаршал указал нам рукой на толпу, приближавшуюся с разных сторон. Повторять повеления не нужно было, мы его слышали. Кн. Жевахов, я, гусар поскакали навстречу толпе, но трем всадникам нет никакой возможности остановить 20 или еще более тысяч человек, бегущих на встречу с криком “ура” из всей силы горла. Толпа нас свернула, и мы вместе с ней доехали до Павла Петровича. Народ окружил батюшку-царя. Фельдмаршал, подняв трость, громко закричал:

— “Молчать, ребята, смирно, государь не жалует ура!”

Вдруг так все стихло, что если муха полетела, ее услышали бы. Государь тогда изволил поприосаниться, приподнялся на стременах и всемилостивейше изволил сказать: “спасибо [80] вам”, толкнул шпорой верного коня своего Фрипона и поехал курц-галопом; толпа раздвинулась, поклонились в пояс царю, не пошевелив губ.

Таким образом кончилось рекогносцирование неприятеля. Павел Петрович возвратился в Лефортов дворец, где и кушал.

На другой день, в 4 часа утра, назначено начать маневры; голова первой полковой колонны Екатеринославского полка стояла в 10 саженях от ограды сада Покровского дворца, где цесаревна, дочь Петра Великого, Елизавета была возлелеяна, где француз доктор Лесток обработал план переворота в правлении Российской империи, где малороссийский казак Розум выработал себе титло графское, сан фельдмаршала, достоинство гетмана, многие тысячи душ крестьян во владение и на миллионы сокровищей, где даже воспряло свое начало, скрываясь в непроницаемом и непостижимом пространстве будущности, величие повелителя маневров.

Относительно собственно самих маневров сказать нечего, они были скудны в стратегии, жалки в тактике и никуда годны в практике! За оградой или просто за ветхим забором в саду дворца были выстроены места для помещения зрителей. Более, гораздо более тысячи дам и девиц, одна другой пригожее — тогда в Москве сохранялась и существовала еще древняя русская без примеси красота — красавицы были черноокие, краснощекие, чернобровые, здоровые, занимали упомянутые места; за сими местами в аллеях сотни столов стояли с разными кушаньями, в завтраке подаваемых.

Пред местами Павел Петрович на верном коне Фрипоне, фельдмаршал, нас два адъютанта и камер-паж Башилов, впоследствии тайный советник кавалер многих орденов, сенатор, главный начальник строительной в Москве комиссии и староста цыганского табора. Моя должность состояла в том — передавать повеления государя, сообщать приказания фельдмаршала командирам полков. Я скакал на коне во всех направлениях ежеминутно; Башилов, у которого у длиннофалдного камер-пажеского мундира карманы были наполнены апельсинами, при произнесении государем его имени, Башилов — подавал его величеству апельсин; другая его обязанность была быть ширмой. [81]

Маневры, начинавшиеся в 4 часа утра, оканчивались в 12 часов. Потом вся стотысячная армия проходила повзводно пред государем церемониальным маршем; эта проделка продолжалась не менее трех часов.

В 6 часов пополудни было приказано всем генералам, штаб- и обер-офицерам явиться в Лефортов дворец на бал, в лагерной форме, т. е. кирасиры в ботфортах и кирасах на груди, инфантеристам в знаках и шарфах, как они были пред фронтом. На балах ужаснейшее претерпели разрушение дамские платья, многие возвращались с бала в полу-платье, низ одежды был весь разодран шпорами. На третьем бале Павел Петрович пленился красотою дочери сенатора Петра Васильевича Лопухина, Анны Петровны... Близкий человек, поверенный во всех тайных делах и советник, Иван Павло-вич Бутайсов, начавший служение брадобреем и кончивший поприще служения обер-шталмейстером (чин действ. тайн, советн.), с титулом графского достоинства, с орденом св. Андрея Первозванного, был послан негоциатором и полномочным министром трактовать инициативно с супругой Петра Васильевича, а мачихой Анны Петровны, Екатериной Николаевной, рожденной Щетневой (о приглашении Лопухина с его фамилией в С.-Петербург). Негоциация продолжалась во все время маневров и прелиминарные пункты были не прежде подписаны, как за несколько минут до отъезда его величества в Казань. В минуты переговоров, до изъявления согласия, для Петра Васильевича Лопухина были приготовлены две участи: при согласии — возведение в княжеское достоинство, с титулом светлости, и миллионное богатство; при отказе — опала и путешествие в пределы восточной Сибири ловить соболей. В день отъезда Павла Петровича в Казань, экипаж его и всей его свиты стоял у крыльца; государь ожидал негоциатора с ультиматумом — да или нет. Весь генералитет и все штаб- и обер-офицеры. московского гарнизона толпились у подъезда. Я, пользуясь званием адъютанта фельдмаршала и качеством исправляющего должность бригад-майора при его величестве, стоял на вышней площадке крыльца; на этой же площадке ходил человек небольшого роста, портфель под мышкою, погруженный в глубокую задумчивость, глаза [82] сверкали у него, как у волка в ночное время — это был статс-секретарь его величества, Петр Алексеевич Обресков; он сопутствовал государю и должен был сидеть в карете возле царя и докладывать его величеству дела, в производстве состоящие. Ответ решительный Лопухиных тревожил спокойствие души Обрескова; ну, если негоциатор привезет не да, а нет! Тогда докладывать дела Павлу Петровичу — влюбленному страстно и прогневанному отказом, было идти по ножевому лезвию. Все знали, что с разгневанным Павлом Петровичем встречаться было страшно.

Минут через десять скачет карета во всю конскую прыть; Обресков ожидает сидящего в карете со страхом и надеждой; остановился экипаж, вышел из кареты Иван Павлович Кутайсов, вбежал на лестницу и с восхищением, громко, сказал Обрескову: “все уладил, наша взяла”, и поспешил обрадовать приятной вестью. Через четверть часа после радостного известия Павел Петрович шествовал к экипажу в сопровождении фельдмаршала. Пред тем, как сесть в карету, обнял графа Салтыкова и сказал:

— “Иван Петрович, я, сударь, совершенно вами доволен; благодарю вас и никогда не забуду вашей службы и усердия. Благодарю генералов, штаб и обер-офицеров за их старание; я считаю себе большой честью командовать столь превосходною армией”; сел в карету, за государем взлез в экипаж Обресков и поскакали.

Видели Павла Петровича восхищенного от радости во всех отношениях; маневры исполнены во всем по его желанию; не видел государь ни малейшей ошибки.............. Но проехав 172 версты от Москвы до губернского города Владимира, Павел Петрович выключил из службы 32 штаб и обер-офицеров за то, что они в продолжение маневров заболели и не могли в последние два дня маневров быть в строю. Что сказать о сем действии?

(Продолжение следует)

Текст воспроизведен по изданию: Записки Александра Михайловича Тургенева. (1772-1863 гг.) // Русская старина, № 10. 1885