ИВАШЕВ П. И.

ЗАПИСКИ

ИЗ ЗАПИСОК О СУВОРОВЕ. 1

Араб, Калмык, Кафр и Бедуин равно поют своих героев.

______________________

Влечением этого родного, высокого чувства везде с большею пред прежним справедливостию ценят память знаменитых мужей, [70] упрочивших славу и силу отечества на неопределенные времена. На пространстве обширной России встречаются очень-часто люди исполненные пламенных чувств к славе отечества и сожалеющие, что прошло уже сорок лет, как угасла громоносная жизнь Суворова — а отечество не имеет истории героя, блестящими подвигами и длинным рядом побед прославившего его оружие и признанного народами не в одном просвещенном мире великим из полководцев. Творение Фукса — его описание итальянской кампании, недостаточно оценяется людьми сведущими о этой знаменитой эпохе, где Суворов доказал свету свою гениальность в военном ремесле и озарил основными фактами последующих по нем военачальников, в числе коих не унизился признать себя и незабвенный Наполеон. Изданные же Фуксом анекдоты принимаются игрою воображения, плодовитым его пером произведенными, но нельзя не отдать справедливости Фуксу за сочиненные им историю и анекдоты, весьма сходно снятые с оригинального характера разговоров Суворова — и, как за единственное творение, в библиотеках наших по сие время находящееся.

Приметно, что первое издание его «Истории Суворова» было почерпаемо из весьма-сокращенной истории, сочиненной в 1794 и 1795 годах, бывшим адъютантом фельдмаршала, [71] иностраннем Антингом, в двух небольших томах на французском языке и изданной уже по кончин Суворова, в Англии, двумя тиснениями. Антингова: «Histoire des campagnes du comte Souvoroff Rymniksky» тем уважительнее, что в 1795 году, в Варшаве сочинитель читал свое произведение графу Суворову и первый том собственными Фельдмаршала замечаниями тогда же был исправлен 2. Вторым же томом Суворов был недоволен, поручил мне, по возвращении из Одессы, указать Антингу недостатки и неверные повествования, вкравшиеся в его сочинение от слабого знания русского языка, и часто по той же причин превратно изложен смысл о происшествиях, описанных в реляциях, коими он руководствовался 3.

Чрез три дня после этого поручения получен был Высочайший рескрипт Великой Екатерины, с приглашением победителя в Петербург. [72]

Фельдмаршал не замедлил сдать старшему по себе главное начальство армий, управление королевством и его столицею, назначил в первых числах декабря 1795 года оставить Варшаву.

Антингу дозволено ехать в свое отечество, а мне приказано в одном с ним двуместном дормезе ехать в Петербург 4. Сим случаем и лестное мне поручение отдалено было на неопределенное время. — 6-го декабря в 1-м часу по полудни последовал выезд из Варшавы. Дорога покрыта уже была небольшим мягким снегом; свежий воздух и резкий ветер заставлял против воли сидеть в закрытом стеклами экипаже; граф называл путь наш в дормёзе путевым заточением, но тщательно тогда наблюдал сбережение своих глаз и защиту от начинавшегося уже холода, и, приближаясь к северным морозам, он не имел иной теплой одежды, кроме длинной и широкой шинели светло-зеленого сукна на вате, подбитой красною шелковою тканью, — той самой, которая ему была подарена раненому князем Потемкиным-Таврическим, с своего плеча, при осаде Очакова. Ею граф мог закутываться с [73] головою и ногами, и его-то одною согревался во всю дорогу.

Переехав Вислу и проезжая по прагскому предместью, приметно было с каким удовольствием замечал он, что прошлогодние наши следы заростали лучшими и правильными зданиями; улыбаясь сказал: «Слава Богу! кажется, уже забыто все прошедшее.» — Выезжая из укрепления, часто обращался на то место, где на валу, по окончании штурма, поставлена была для него калмыцкая кибитка и где он принимал варшавских депутатов с предложением о сдаче столицы; перекрестясь, сказал мне: «вон где ты ко мне подводил их; а волчьи ямы еще не заросли и колья в них живут еще до времени; милостив Бог к России, разрушатся крамолы и плевелы исчезнут.»

После этих замечательных слов, он долго, с закрытыми глазами, погружен был в задумчивость. Из разговоров открывалось, что мысли его сильно были заняты раздумьем о новых предначертаниях, готовящихся ему Высочайшею волею. Носились уже слухи о предполагаемой войне с Персиею; он обсуживал выгоды и невыгоды этого предприятия, потом говорил мне: «Как ты думаешь о этой войне? тебе, может-быть, очаровательными кажутся тамерлановы походы? Бараньи шапки не кавказские удальцы; они никому не страшны; они ниже [74] Стамбульцев, а эти слабее Анатольцев; не на оружие их должно обращать внимание, а страшат важнейшие нашим неприятели: фрукты, воды и самый воздух, убийственны для детей севера. Великий Петр попробовал и завещал убегать их.»

Вторую станцию проехали вечернею темнотою, от беспокойной замерзшей грязи выбитой дороги и заровненной снегом. Граф от непривычки при каждом наклонении в старом дормёзе, боясь, что экипаж изломался и падает, часто от страха вскрикивал и после над своею трусостию смеялся. По приезде на станцию, фельдмаршал был очень рад отдохнуть в приготовленной чистенькой хате, с разведенным на передпечье огнем и со взбитою постелью из мягкого сена; он провел тут ночь до 6-ти часов утра 5. На другой день нашего путешествия, фельдмаршал очень жаловался на беспокойный экипаж и на дурно проведенную ночь; но потом привык [75] и на следующих переездах мог уже предаваться сну очень-покойно. 6

К вечеру достигли до последней станции в Гродно; тут главнокомандующий отдельным корпусом князь Репнин имел главную свою квартиру. Репнин в чине полного генерала был старее графа Суворова, но ожидал уже встретить его со всеми военными почестями, как фельдмаршала своего и начальника. Фельдмаршал узнал на станции о приготовленной для него за 8 верст перед Гродно встрече, приказал мне ехать вперед, отклонить все приуготовленные ему почести и явиться от его имени князю Репнину с извинениями, что от сильной боли в ноге, он не в состоянии иметь честь быть у него.

Приуготовленною встречею начальствовал бригадир князь Д. И. Лобанов-Ростовский, с [76] трудом согласившийся не являться фельдмаршалу; получа наконец верное его слово, я поскакал в Гродно, и в ярко-освещенном доме, при блестящей свите, дежурный генерал привел меня в кабинет и представил главнокомандующему, украшенному сединами, всеми знаками отличия и готовому встретить фельдмаршала с рапортом и шляпою в руке; в ту самую минуту, как я объяснял с неловкостию мое послание, послышался почтовой колокольчик и дежурный генерал с поспешностию вышел с донесением, что фельдмаршал проехал уже мимо. Репнин отпускает меня с видом сожаления, что фельдмаршал не удостоил его посетить и принял его рапорт, сказав: «доложите, мой друг, графу А. В., что я старик двое суток не раздевался, вот как видите, во ожидании иметь честь его встретить с моим рапортом». На 7-й версте за Гродно, я достиг фельдмаршала; слова князя Репнина поколебали-было его чувствительность, долго размышлял он не возвратиться ли назад; наконец решился продолжать путь и на следующей станции остановился ночевать. В след за нами явились некоторые из его свиты, остановляющиеся в Гродне — с многими новостями; между прочим имели неосторожность пересказать ему весть, слышанную от какого-то приезжего чиновника из Петербурга, совершенно лояшую, но весьма неприятную для [77] фельдмаршала; он выслушал рассказ с приметным огорчением и опасаясь, чтоб не последовало чего-либо подобного, написал своеручные письма: одно к К. Зубову, а другое зятю своему, графу Н. А. Зубову, призвал меня и в самых лестных выражениях поручил мне сколь-возможно-скорее доставить его письма по принадлежности и с ответами встретить его до Нарвы. Между тем, до получения ожидаемых ответов, за несколько станций от Нарвы, встретили его генералы Исленьев и Арсеньев, и потом мною доставленные ответы обоих Зубовых совершенно успокоили героя, и 15 декабря он прибыл в Стрельну.

В Стрельне ожидал его граф Н. Зубов и присланный от Императрицы экипаж, под названием Георгиевский, с конюшенною придворною свитою.

Чрез час по приезде в Стрельну, впервые он облекся в полный фельдмаршальский мундир, присланный от Государыни в Варшаву и (по его словам) в первый раз в жизни сел в четвероместную карету; не взирая на двадцати-двух-градусный холод, в декабре весьма обыкновенный — в 4 часа по полудни выехал из Стрельны в одном мундире прямо представиться великой Государыне.

Встретившие его генералы сели с ним, вероятно также в первый раз в жизни, при [78] таком холоде, в одних мундирах, не будучи ни чем иным защищены от мороза с сильным ветром, как восьмью полированными каретными стеклами 7. В половине 6-го часа Суворов прибыл в Зимний Дворец, поспешил в комнаты князя Зубова 8 обогреть себя и полузамерзших своих сопутников.

В 7 часов вечера Суворов предстал пред Императрицею, как русский верноподданный, с раскрытою душою, исполненной приверженности и святопочитания пред сияющей Божественными дарованиями на всероссийском престоле; он по старинному прадедовскому обыкновению повергся к ее стопам с благодарностию за Высочайшее внимание к его служению.

Государыня осыпала его самыми милостивыми приветствиями и после продолжительного беседования изволила отпустить его сими словами: «Вам нужен покой после дороги; теперь моя [79] обязанность вас успокоить за все трудные и славные ваши подвиги на возвышение отечественного величия.» — Его был ответ: «Государыня! после Бога — Бы, и Вами гремит в мире наше отечество» 9.

В 10-м часу фельдмаршал приехал в Таврический дворец, пробежал прытко до своей спальни, не приметив, что его встречала придворная услуга. Его спальня была приготовлена в прекрасной небольшой комнате с диваном и несколькими креслами; душистое, мягкое, очесанное сено составляло пышную его постель; в углу горел камин; подле спальни в другой подобной комнате поставлена была гранитная ваза с невскою водою и с полною принадлежностию — серебряным тазом и ковшом, для окачивания.

В спальне своей он застал одного меня, дремлющего у камина; на лице его ясно изображалось удовольствие и усталость от волнений душевных, от дороги и от необыкновенной ему одежды с золотом и кучею брильянтов. «Ну» сказал он мне: «я так и ожидал; спасибо, что подождал меня», закричал: «эй, Прошка! раздевай меня». Мгновенно является камер-лакей в мундире с галунами; граф подбегает к [80] нему с вопросом: «что прикажете?» — Для услуг вашего сиятельства! — «Нет! нет! м. г. возвратитесь в вашу комнату, а прошу прислать моего мальчика.» Разделся очень скоро, сел у камина, приказал подать варенья, а между тем с редко-веселым лицом и собственным красноречием рассказывал прием ему сделанный и многие статьи из разговоров, из коих остались в памяти моей следующие: «Мы угадали, — Государыне расцветили помилуй-Бог-как красно азиятские лавры; изволила мне предлагать пожинать их; я целовал с подобающим чувством благодарности ее руку и просил позволения прежде узнать цель, напутствующие способы и меру Высочайшего предположения, просил несколько времени для соображения, и потом предложил ей и за и проч. — как следует солдатскому сердцу, ей собственно верноподданному, а пользам отечества и за гробом преданному. Государыне, кажется, моя просьба не была противна, приказала поторопиться отдохновением, а потом-де мы попробуем 10

Во второй день, граф не желал никого [81] принимать, кроме избранных лиц; первого он дружески принял Г. Р. Державина в своей спальне, будучи едва прикрыт одеждою, долго с ним беседовал и даже удерживал, казалось, для того, чтоб он был свидетелем различия приемов посетителям; многие знатные особы, принадлежащие Двору, поспешили до его обеда (в Петербурге назначен был для обеда 12-й час), с визитом, но не были принимаемы: велено было принять одного К. П. А. Зубова. Зубов приехал в 10 часов; Суворов принял его в дверях своей спальни гак же точно одетый, как бывал в лагерной своей палатке в жаркое время; после недолгой беседы он проводил князя до дверей своей спальни и сказал Державину «vice-versa», оставил последнего у себя обедать.

Чрез полчаса явился камер-фурьер: Императрица изволила его прислать узнать о здоровьи фельдмаршала и с ним же прислала богатую соболью шубу, покрытую зеленым бархатом с золотым прибором, с строжайшим милостивым приказанием не приезжать к ней без шубы и беречь себя от простуды при настоящих сильных морозах. Граф попросил камер-фурьера стать на диван, показать ему развернутую шубу; он пред нею низко три раза поклонился, сам ее принял, поцаловал и отдал своему Прошке на сохранение, поруча присланному [82] повергнуть его всеподданейшую благодарность к стопам августейшей Государыни.

Во время обеда докладывают графу о приезде вице-канцлера графа И. А. Остермана; граф тотчас встал из-за стола, выбежал в белом своем кителе — на подъезд; гайдуки отворяют для Остермана карету, тот не успел привстать, чтоб выйдти из кареты, как Суворов сел подле него, поменялись приветствиями и, поблагодарив за посещение, выпрыгнул, возвратился к обеду со смехом и сказал Державину: «этот контрвизит самый скорой, лучший — и взаимно не отяготительный.»

На 18-е число Императрица приказала изготовить постный стол к двенадцати часам и удостоила Суворова приглашением; после стола он благодарил Государыню за высочайшее внимание к его привычкам и умолял ее сохранять свой собственный покой, что он приймет себе в вящшую награду. На вопрос Государыни, какое лучше для него блюдо, отвечал: «калмыцкая похлебка.» Государыня требовала объяснения, он доложил: «не более куска баранины и соли в чистой воде вареные, самый легкий и здоровый суп». В праздник Рождества Христова и Новый Год он должен был быть у Государыни, но всегда испрашивал увольнения от приглашения к Высочайшему столу. [83]

Государыне угодно было принять во внимание привычную деятельность фельдмаршала: поручила ему обозреть состояние всех тех укреплений по шведской границе, которые в 791 и 792 годах были устроены под его начальством.

Зная привычку к деятельной жизни Суворова и к занятиям по военной части, Государыня озабочивалась, чем занять его. В январе он исполнил ее поручение и в первой половине февраля 796-го возвратился в Петербург, приметно скучал вне своей сферы, и как скоро Императрица поручила ему главное начальство югозападной армии, немедленно оставил столицу и прямыми путями отправился в центральный пункт занимаемых мест ему подведомственными корпусами, — местечко Тульчин. В июле 1796-го он получил секретное повеление составить 60 т. корпус по его собственному избранию из войск, под начальством его состоящих, и быть в готовности с первого повеления выступить за границу. Но всему есть предел! Россия, лелеянная 34 года мудростию и искусством, счастливая внешним уважением и внутреннею силою, неожиданно, в слезах, в страхе облеклась в траурную одежду. Звезда Суворова, верная спутница его славы, затмилась временною опалою: победоносный герой, осужденный на уединенную жизнь в углу своего родонаследства, с покорностию предавался воле Бога и в [84] молитвенном сельском храме, без горести, без упреков, чистою душою молился о благоденствии любезного отечества 11.

И в этом расположении не мог он ожидать так скоро осуществить своим лицом роль древнего Велисария. Суворова вызывают спасать престолы германских царей.

Он велик был и в изгнании, уверенный в неукоризненной, доблестной жизни, с спокойным духом переносил неожиданный переворот... Страдалец! Мог ли он ожидать, чтоб когда либо своим лицом осуществил повествование о Велисарии? Сбылось с необыкновенно резким шумом (разница в том, что Велисария вызывал обратно совет народный, Суворова просят германские царствующие престолы); имя его не переставало греметь в Европе; потрясенная Германия обращается к российскому Императору с просьбою дать ей непобедимого Суворова спасать царей, угрожаемых бурею западного тревольнения. Российский Император склоняется на ходатайство австрийского императора, призывает Суворова из заточения, принимает его с [85] рыцарским объятием, возлагает на него мальтийский орден, возглашает: «иди спасать царей!» Суворов, по уставу ордена, стоя на правом колене, принимает крест, обращается к горнему властителю, ответствует: «Великий Боже! спаси царей!» и, не теряя минуты, спешит пожинать новые лавры с вверенными ему соединенными армиями в пределах Верхней Италии 12. (Фукс повествует о происшествиях того времени).

Многие из соотечественников, зная лично или по преданию, что в эпоху блестящих дел графа Суворова, с 1788-го по 1796 год, последние 4 года я имел счастие быть облеченным полною его доверенностию и должностию начальника главного штаба, настаивали на изъискание материалов известного мне времени для пополнения истории сего знаменитого героя. Я хранил многие любопытные отрывки при себе, как драгоценность; но, по особому несчастию, в кампанию 1813 года в ретираде от Дрездена по трудной [86] дороге в Богемских горах в аррьергарде под командою графа Витгенштейна, мой экипаж попался между австрийскими пороховыми ящиками и их партикулярными повозками, которые по повелению Шварценберга взрывали и жгли; в то же время и моя коляска разграблена и сожжена со всеми прежними драгоценностями моими и документами по тогдашней моей должности военного директора путей, о чем хранится свидетельство графа Витгенштейна. Сохраненные же в России не могут пополнить погибшего; но с ними сохранилась антингова история. Антинг издал свое сочинение в Лондоне на французском языке, как выше сказано, в двух небольших томах, и последнее издание 1799 года. Он доставил ко мне один экземпляр уже в 1801 году. Поручение покойного князя Суворова лежало на душе, как священнейшая обязанность; но разные события и обстоятельства, а более недоверчивость к собственному дарованию были сильными преткновениями к исполнению моего долга; наконец, в свободные дни моей жизни осмеливался я делать приступы к исправлению и дополнению о военных происшествиях, повествуемых во втором томе антингова сочинения — особыми выписками, которые вместе с историею Антинга предоставляю для перевода на отечественный язык свежему и лучшему перу. [87]

В заключение, священною обязанностию считаю добавить, что все здесь изложенное мною не имеет тени вымысла, а истинная быль; всегда был я далек самолюбия, а может ли эта минута в старости иметь место? Нет, я желаю только оставить в истории истинное понятие о свойствах этого великого человека, будучи сряду 8 лет при его лице счастливейшим исполнителем его важнейших поручений. В продолжении 8 лет я был счастливейшим из находившихся в ближайших поручениях этого великого человека, неразлучным свидетелем гения его военного искусства, быстрого его постижения и предусмотрения обстоятельств, хладнокровного присутствия духа в самых жарких делах, неутомимого наблюдателя за последствиями, строгого попечителя о благосостоянии и продовольствии войск, великодушного и человеколюбивого к побежденным, заботливого покровителя мирных обывателей, но всегда пылкого и нетерпеливого характера, требующего мгновенного исполнения своих приказаний. Он был искренно привязан к религии, царю и отечеству, не терпел ни двуличия, ни лести. Все странности его были придуманные с различными расчетами, может быть собственно для него полезными, но ни для кого не вредными, так как и все слухи о его пороках решительно были [88] несправедливы и выдаваемы от стороны людей к нему неблагорасположенных, преимущественно по зависти к ремеслу, в чем, к несчастию, не было недостатка.


Комментарии

1. В 1840 году скончался в Симбирске отставной генерал-маиор Петр Никифорович Ивашев, бывший начальником штаба при фельдмаршале Суворове. Помещаемый здесь отрывок из его записок найден после кончины его в его бумагах, — и нам остается только сожалеть, что он не исполнил намерения своего — составить полное жизнеописание обожаемого им полководца.

2. Во время отбытия моего по поручениям фельдмаршала в Петербург и по Высочайшему повелению в Одессу.

3. Поручение фельдмаршала заключалось следующими собственными словами: «Во второй части Антинг скворца дроздом встречает, много немогузнайства и клокотни, — тебе лучше известно: куда пуля, когда картечь, где штык, где сабля; — исправь пожалуй солдатским языком, отдай каждому справедливость и себе — я свидетель.» И в доказательство вот сохраненная собственноручная записка графа: «П. Н. сегодня кушать у Антинга и целый день с ним работать.»

4. Здесь кстати сказать, что из свиты никому не дозволялось иметь экипажи; легковесные чемоданы перевозились на перекладных повозках.

5. По неосторожности адъютанта Тищенки, изготовлявшего хату, забыли осмотреть пустое место за печью, где спала глухая старуха; усталый от сидения в экипаже Суворов, по обыкновению своему, совершенно разделся, окатившись холодною водою, и чтобы расправить свои члены, начал прыгать по теплой хате, напевая из Алкорана арабские стихи. Старуха проснулась, выглянула из-за печки, испугалась, закричала: «ратуйте! с нами небесная сила». На крик ее и графа сбежались и насилу вытащили старуху, чуть живую от ужаса.

6. Дорогою, после некоторых разговоров о намерении своем в праздник Рождества Христова петь с придворным хором в дворцовой церкви, приказал мне вынуть из переднего ящика дормеза ноты, для-того, чтоб протвердить концерт: «Слава в вышних Богу», себе взял 1-й бас, а мне отдал 2-й и велел мне петь вместе с ним. Я сколько ни извинялся недостатком голоса и незнанием нот, но должен был повиноваться. «Не так! ты пой за мною.» И опыт доказал, что я лишен этого небесного дара. — «Положи ноты опять в ящик; не умеешь петь.» Граф закутался в свою шинель и твердил на память турецкие разговоры.

7. Граф приказал мне с его свитою ехать и Таврический дворец, где была назначена особая половина для его пребывания, с отделением от Императорского Двора полного содержания и прислуги.

8. Молва носилась, что К. Субов встретил Зуворова по домашнему, в сюртуке; может быть, это и было причиною, что описанный ниже прием ему был также слишком по домашнему.

9. Собственный рассказ фельдмаршала.

10. Скоро после того разнесся в публике слух, что война с Персиею не состоится, и уже не прежде, как по отбытии Суворова к главному начальству юго-западною армиею, — новые обстоятельства осуществили прежний план войны за Кавказом под командою графа В. А. Зубова.

11. Свита его рассеяна по разным местам; мне велено ехать в персидскую армию командиром Нижегородского драгунского полка и в 1798 году произведен генерал-маиором и шефом Таганрогского драгунского полка.

12. В 1799 году, в начале мая, фельдмаршал приехал больной в Петербург, в квартиру племянника его Хвостова. По домашним обстоятельствам и я тогда находился в столице. Но долгу сердца я не отходил от него, с моих только рук принимал он назначаемую ему пищу. В 12-й день кончил жизнь, как христианин. Трудно описать сильное изображение горестных чувств на лицах солдат и народа при поклонении телу в квартире и во время похорон.

Текст воспроизведен по изданию: Нечто об умственном образовании Суворова и описание его им самим // Журнал для чтения воспитанникам военно-учебных заведений, Том 36. № 141. 1842

© текст - Ивашев П. Н. 1842
© сетевая версия - Тhietmar. 2017
©
OCR - Андреев-Попович И. 2017
© дизайн - Войтехович А. 2001
© ЖЧВВУЗ. 1842