-

СУВОРОВ

(Заимствуется из вышедшего в прошедшем году сочинения г. Булгарина: Суворов).

ДЕТСКИЙ ВОЗРАСТ СУВОРОВА.

Отец героя Суворова, Василий Иванович, потомок выехавшего из Швеции в Россию, в 1622 году, при царь Михаиле Феодоровиче, дворянина (Суворова), был крестником Петра Великого, служил при нем в гвардии и дослужился до капитанского чина; потом занимал различные должности по гражданской части и по военному ведомству, и удалился на покой, в чине [255] бригадира. Герой Суворов родился в 1729 году, 15 ноября. При Императрице Елисавете Петровне Василий Иванович Суворов дослужился до генерал-лейтенантского чина, и управлял Пруссиего, по завоевании ее русскими в семилетнюю воину. Василии Иванович умер при Екатерине II, будучи уже генерал-аншефом и сенатором, и оставил после себя значительное состояние; полученное им от предков и приобретенное собственными заслугами, от щедрот государей.

В правление правительницы, матери младенца Иоанна Антоновича, чужеземцы имели сильное, но не столь пагубное влияние при Дворе, как во время Бирона — и должно полагать, что Василии Иванович Суворов, избегая козней и опасности от столкновения партий, жил тогда в своей новгородской деревне, занимаясь воспитанием единственного своего сына. Однажды, когда Василий Иванович сидел на балконе дома своего, въехала на двор коляска, и Василий Иванович увидел друга своего и товарища юности, генерала Ганнибала, который кричал ему: «Радуйся, любезный друг, радуйся! Я привез тебе такую весть, от которой ты помолодеешь тридцатью годами!»

В одно время Василий Иванович Суворов пустился бежать по лестнице, а Ганнибал выпрыгнул из коляски. Они забыли о своих летах! В сенях Ганнибал бросился в объятия [256] старого товарища, и сказал: «Поздравляю! На престоле дочь Петра Великого — Елисавета Петровна! Ура, Россия!»

Василий Иванович перекрестился и прослезился от радости. «Слава Тебе, Господи!» сказал он: «наконец мы дождались прямой Петровой крови — русской Царицы!..». и сказав это, повлек за руку Ганнибала в комнаты, повторяя: «Расскажи, расскажи поскорее, как все это случилось!»

Ганнибал рассказал все подробности восшествия на престол Императрицы Елисаветы Петровны. «Я никогда не видал такого восторга, какой был в Петербурге, когда в городе узнали об этом великом событии, и когда Государыня показалась на балконе, перед войском и народом. Молодые ожили надеждою на новую славу России, старики плакали. Я сам зарыдал, когда Государыня допустила меня к руке и сказала: «Служи мне, как служил отцу моему!» Петр, мой благодетель, ожил в душе моей и памяти! Что был бы без Него, я, бедный арапченок, купленный Им только для своей забавы, если б великая душа Его не сотворила из меня человека! Он дал мне отечество, дал семью, дал богатство и, что я более всего ценю, дал мне образование и случай службою моею и кровью доказать благодарность мою и любовь к новому моему отечеству! — В шутку называл он меня своим черноголовым рыцарем (Schwarz-haeupter), [257] в зная преданность мою, весьма часто открывал мне Свою душу. Помню слова Его, когда осмотров мою артиллерию, он поцеловал меня, и указывая на пушки, сказал: «За Россию и правду!» — А где же правда, как не в роде Петра, не в крови его! Друг Василий! Я приехал в деревню за моими бумагами — и чрез несколько дней возвращусь в Петербург — служить моей Государыне, дочери моего благодетеля Петра Алексеевича, дочери твоего крестного отца... А ты?...

— Я столько же рад, как и ты воцарению дочери Петра Великого: но у меня, братец, на сердце тяжкое горе и на душе великая обязанность! Я старею и хочу приготовить для моего отечества верного и полезного слугу... хочу воспитать моего сына, как завещал нам Великий Петр…

— Хорошо, но где же тут горе... Воспитывать ты можешь его и на службе — ведь твоему Саше только одиннадцатый год! сказал Ганнибал.

— Нет, братец, этого мальчика я не могу отдать на чужие руки! продолжал Василий Иванович. Я должен переделать его натуру — а за это, кроме отца, никто не возьмется, а хотя бы кто и взялся — не успеет. Он такого слабого сложения, что я не могу пустить его в военную службу, а он только этим и бредит! В [258] дождь, в слякоть бежит ночью из дому, чтоб промокнуть — и когда я начинаю его журить — он в ответ: «солдат должен привыкать ко всему!» Другой игры и забавы нет у него, как только купаться, хоть бы в заморозки, лазить по деревьям, по рвам, по ямам. — Когда поймает хоть мужичью лошадь — скачет без седла, пока и он и лошадь не выбьются из сил. Все в доме и в соседстве прозвали его нелюдимом! Приедут ко мне гости — ни за что не заставишь его быть в комнатах — а на других детей и смотреть не хочет, не только играть с ними! Когда нельзя бегать, скакать на лошади, стрелять в цель, плавать — он запрется в комнате, и, как червь, зароется в свои книги! Оттуда ничем его не выманишь! Сидя за книгами, он не думает ни о сне, ни о еде! Признаюсь, этот мальчик мне непостижим; он меня с ума сводит!... Я боюсь за жизнь его, а если б он и вынес эти добровольные муки, то чего ждать в свете такому нелюдиму!...

— Полно, полно, Василий Иванович! Все что ты мне теперь говорил, право, мне по сердцу! Если б был теперь жив наш батюшка Петр Алексеевич — он бы за тебя порадовался... Дай-ка я пойду к Саше, в его светелку, а ты останься здесь. Поговорю с парнем — да и скажу тебе, что думаю! [259]

В вышки были четыре комнаты; две занимал малолетный Суворов с дядькой своим, а две учитель. Двери были не затворены, и Ганнибал вошел прямо в комнаты. Одиннадцатилетний Суворов лежал на полу, на географических картах, и, заглядывая в книгу, отмечал карандашем на карте движения войск в кампанию знаменитого Монтекукули, в 1646 году, против Шведов.

Ребенок до такой степени погружен был в свои занятия, что не слыхал, как вошел Ганнибал. «Здравствуй Саша!» сказал генерал. Суворов поднял голову, и хотя не мог не узнать Ганнибала, но, взглянув на него машинально, снова устремил глаза на карту. Ганнибал подошел ближе, наклонился, заглянул в карту, и, увидев отметки ребенка карандашем, едва верил глазам своим. «Что ж ты не здороваешься с старым приятелем, Александр!» сказал Ганнибал. «Вижу брат, что мы с тобою товарищи по ремеслу», примолвил он, улыбаясь. Суворов встал, поцеловал руку, по тогдашнему обычаю, у друга своего отца, и стоял перед ним в замешательстве. «Покажи-ка, какие это у тебя книги, и что за бумаги на этом столе?» — Суворов стал показывать ему все свои сокровища. «Прекрасно!» сказал Ганнибал. «Жизнь великих мужей — Плутарха, жизнь Александра Великого — Квинта Курция, Записки Цесаря, [260] Корнелий Непот, римская история Роллена, Монтекукули, Фолард... Помилуй, брат, Александр, неужели ты это читаешь?» — «Все уже перечитал, дядюшка», отвечал Суворов. — «Этого я еще не видывал!» сказал Ганнибал: «в твои лета, ваша братья дворянчики сидят еще за буки-аз-ба, или развеся уши слушают сказки о Бове Королевиче и Миликтрисе Кирбитьевне! А кто для тебя чертил эти планы — аттаку крепости, сражение при Рокруа, Полтавскую битву?» — «Я сам, дядюшка», отвечал Суворов, потупя глаза. Ганнибал положил руку на плечо необыкновенного ребенка, поцеловал его в лоб, и сказал: «Если б наш Великий Петр Алексеевич увидел твои работы и занятия, то, по своему обычаю, поцеловал бы тебя в голову, как я теперь целую! Продолжай, друг мой, и не обращай внимания на чужие речи!...»

«Но батюшка не любит моих занятий», сказал Суворов, сквозь слезы: «и не хочет, чтоб я был военным!» — «С батюшкой мы кое как сладим», сказал Ганнибал: «я буду твоим заступником.» — Суворов в восторге бросился на шею старому генералу, стал целовать его руки, приговаривая: «во всю жизнь не забуду... вечно буду благодарен!...»

Возвратясь к Василью Ивановичу, генерал Ганнибал придвинул стул к софе, на которой сидел его приятель, присел и безмолвно [261] смотрел ему в глаза. «Ну что!» — сказал Василий Иванович; «не говорил ли я тебе, что с ним не справишься!» — «Любезный друг, Василий Иванович», отвечал наконец Ганнибал: «как отец — ты имеешь полное право распоряжаться судьбою твоего сына, но как умный человек — ты не должен стеснять его природных наклонностей, а как верный сын отечества и верный слуга царский — даже обязан способствовать развитию способностей твоего сына, хотя бы их направление было противно твоим видам и желаниям. Твой сын рожден... великим полководцем!..»

— Шутишь надо мною, что ли!» возразил Василий Иванович, с насильственною улыбкою, скрывая свою досаду.

— Нет, не шучу и не смею шутить там, где идет дело об участи сына моего старого друга и о спокойствии самого отца! Сын твой в одиннадцать лет от роду знает более, нежели многие из наших генералов. На твоем Александре покоится благословение крестного твоего отца, Великого, бессмертного Петра — которого Господь Бог сотворил нарочно для пересоздания России! Таким же образом открылся гений в младенце Петре!.. Умоляю тебя, любезный друг, уступи беспрекословно судьбе, и позволь сыну твоему итти путем, начертанным ему самим Создателем! Быть может, твои сын назначен Богом, чтоб [262] исполнить то, что задумано Петром Великим, а именно утвердить Россию победами и укрепить необходимыми для ее спокойствия завоеваниями... Поди и удостоверься, что твой Саша, просто... чудо!..

Василий Иванович не отвечал ни слова, но захлопал в ладоши. Явился слуга. «Позови Сашу!» сказал Василий Иванович, встал с своего места, перешел в залу и начал расхаживать по ней из угла в угол. Он был в сильном волнении духа и отирал пот с чела. Ганнибал также перешел в залу, и сел у окна.

Василий Иванович остановился, увидев сына в дверях, и взглянул на него строго. «Ты один сын у меня, Александр», сказал отец почти дрожащим голосом; «на тебе основал я всю надежду мою к поддержанию моего рода и имени...»

— И не ошибетесь, батюшка! возразил ребенок.

Старик украдкой взглянул на Ганнибала — тот улыбался и качал головою.

— Я представлял тебе все опасности военной жизни, противной твоему слабому здоровью, но ты не слушаешь советов отца, и упорствуешь... С моим состоянием и при помощи моих приятелей, я доставил бы тебе видное место в статской службе, где бы ты мог скоро отличиться... [263]

— Я не могу нигде служить, батюшка, как в военной... отвечал ребенок решительно.

— Ты не обдумал дела. Хоть ты еще очень молод — но весьма много потеряешь в военной службе. Если б я назначил тебя для этого, то записал бы в полк при рождении — и на семнадцатом году, явившись в полк, ты был бы уже офицером гвардии и мог бы выйти в армию капитаном или секунд-маиором! Теперь тебе должно будет начинать с солдата...

— Да я иначе и не захотел бы начинать службы, папенька! Я должен начать с солдата, потому что хочу быть... фельдмаршалом!

Старик сплеснул руками и отступил на шаг; а Ганнибал сказал: «Словно! Покойный Государь Петр Алексеевич всегда говорил: худой тот солдат, который не надеется быть генералом!»

— Понимаешь ли ты, что говоришь, Александр! спросил отец.

— Очень понимаю, батюшка! И первый в свете Государь Петр Великий — начал с солдата... Не согласитесь, батюшка, чтоб я был фельдмаршалом — так зароете меня в землю каким нибудь писцом!

— Василий Иванович — благослови! вскричал Ганнибал, вскочив с места. [264]

— Благословляю! сказал старик, заливаясь слезами.

Ребенок бросился к ногам отца.

II.

ЮНОСТЬ СУВОРОВА.

Неужели народы движутся, как стада животных на земном шаре? — Нет! человек, даже в диком состоянии, имеет понятие о Боге и о высшем своем назначении — а истинная вера, вера Христова, внушает нам беспредельную надежду на Бога, одарившего человека душею бессмертною и ведущего и человека в частности и народы путями, для нас непостижимыми, к великой цели. Всему есть начало и конец, и в мире нравственном, как и в природе, все движется, приближаясь к известной цели.

На великих мужей, долженствующих иметь сильное влияние на человечество и на судьбу царств, природа налагает особую печать — которая видна еще в детстве. Герои не стареются и одним шагом переступают от детства к зрелости. Таковы Петр Великий, Суворов, Наполеон!...

С той минуты, как отец Суворова позволил ему вступить в военную службу, он не мешал ему заниматься военными науками и укреплять тело упражнениями, приличными воину. На [265] тринадцатом году, выдержав дома экзамен, в присутствии искусных артиллерийских и инженерных офицеров, которые удивлялись познаниям юноши, Суворов записался солдатом в лейб-гвардии Семеновский полк (в 1742 году), и на следующий год вступил в действительную службу, не желая пользоваться позволением продолжать пауки в родительском доме. «У меня останется довольно времени от службы на занятие науками», сказал юноша отцу: «пора учиться на практике военному ремеслу!» — Василий Иванович также не хотел оставаться дома, после счастливого события для приверженцев Петра Великого — восшествия на престол Елисаветы Петровны — и вступил в службу, в чине генерал-маиора.

Василии Иванович Суворов находился по делам службы на польской границе, когда к войску, собиравшемуся в поход, прибыл курьером капитан лейб гвардии-Семеновского полка, командир той самой роты, в которой Александр Васильевич Суворов был уже фельдфебелем, после двенадцати лет службы в нижних чинах. — Разумеется, что капитан навестил Василия Ивановича Суворова, бывшего уже генерал-лейтенантом.

Капитан был человек известный по службе и по необыкновенному своему характеру. Истину предпочитал он всему — и на его слова [266] полагались начальники, товарищи и подчиненные. Василий Иванович Суворов просил капитана, чтоб он высказал ему чистосердечно свое мнение о Фельдфебеле Александре Васильевиче Суворове.

«Если б мне угрожали величайшие бедствия», сказал капитан, «то и в таком случае не солгал бы я ни пред кем, потому что спасение души моей и честь мою поставляю не только выше всех светских приличий, но выше всех благ земных. Вашему превосходительству честь имею доложить, что сын ваш, по усердию к службе, по знанию ее и по поведению — был первым солдатом во всей гвардии, первым капралом первым сержантом и теперь считается первым фельдфебелем. Всегда ставили мы его в пример, и молодым дворянам, и сдаточным, потому что сын ваш не только не хочет отличаться от прочих солдат, но напрашивается на самые трудные обязанности службы. Большую часть времени проводит он с солдатами в казармах, и для того только имеет свою вольную квартиру, чтоб свободно и беспрепятственно заниматься в ней науками. Деньги, которые вы присылаете, издерживает он только на помощь солдатам, на книги и на учителей, и с усердием посещает классы Сухопутного Шляхетного ¹ Кадетского [267] Корпуса, в часы преподавания военных паук. Никогда, подобно другим дворянам, не нанимал он за себя других солдат пли унтер-офицеров на службу, а напротив, охотно ходит в караул за других. Для него забава стоять на часах в ненастье или жестокую стужу. Простую солдатскую пищу предпочитает он всем лакомствам. Никогда не позволяет он солдатам, которые преданы ему душею, чистить своего ружья и аммуницию. — Когда солдаты, которым он благодетельствует, просят его позволить им сделать, что нибудь для него угодное — он принимает от них одну только жертву, а именно, чтоб они для его забавы поучились фронту и военным эволюциям — под его командой! Несколько раз заставал я его на таком ученье, когда он, будучи еще рядовым, командовал несколькими сотнями. Хотя это ученье — было только род игры, но он занимался им с такою важностью, будто был полковым командиром — и требовал от солдат даже более, нежели мы требуем на настоящем ученье. У него только одна страсть — служба, и одно наслаждение — начальствовать над [268] солдатами! — Не было исправнее солдата, за то и не бывало взыскательнее унтер-офицера, как ваш сын! Вне службы — он с солдатами как брат — а по службе неумолим! У него всегда одно на языке: дружба дружбой, а служба службой! — При этом я должен доложить вашему превосходительству, что не только товарищи его, но и мы, начальники — почитаем его чудаком! Когда я спросил однажды у него, отчего он не водится ни с одним из своих товарищей — но даже избегает их общества, он отвечал: «У меня много старых друзей: Цесарь, Аннибал, Вобан, Кегорн, Фолард, Тюрень, Монтекукули, Роллен... и всех не вспомню! Старым друзьям грешно изменять для новых…». Товарищи его, которых он любит более других, сказывали мне, что от него никак нельзя добиться толку, когда спрашивают его мнения о важных лицах или происшествиях. Он отвечает всегда шуткою, загадкою, или каламбуром, и сказав: «учись» — прекращает разговор.., Когда, по просьбе вашего брата, я приказывал ему навешать родных, которые жалуются, что никогда его не видят, он отвечал: «мне нечего у них научиться — а время дорого!»

— Но, как вы думаете, что из него будет? спросил отец.

— По совести скажу, что, по моему мнению, он будет отличным офицером — и даже [269] генералом... если его не убьют на войне — потому что, судя по его характеру, он будет искать случая отличиться, не смотря ни на какие опасности. Когда, в прошлом году, он послан был курьером в Польшу и Германию — то, возвратясь, решительно объявил, что не хочет ждать очереди к производству по гвардии — и что чины его — на неприятельских пушках. Теперь, как вам известно, он подал прошение о перевод в армию...

— Да, противу моего желания — но он довел меня до того, что я уже не смею стеснять его воли, сказал печально отец.

— Признаюсь, примолвил капитан: что такого молодого человека, или как мы называем его в полку — чудака — мне не случалось видеть в жизни!...

— И мне также! отвечал отец.

— Не знаю, известно ли вашему превосходительству, каким образом Государыня узнала его?..

— Нет, он никогда не пишет о себе, отвечал отец, и большая часть его писем в таком роде. — Он подал письмо, в котором было только: «Здоров, служу и учусь! Александр Суворов.»

— Однажды, когда он стоял на часах в Монплезире (в Петергофе), сказал капитан: Государыня изволила подойти к морскому [270] берегу. Ваш сын отдал ей честь. Государыня спросила: как его зовут, и узнав кто он, пожаловала ему рубль серебром. «Всемилостивейшая Государыня!» сказал ваш сын: «закон запрещает солдату принимать деньги, стоя на часах». «Ай, молодец!» изволила сказать Государыня, потрепав его по щеке и дав ему поцеловать свою руку: «ты знаешь службу. Я положу деньги на землю — возьми, когда сменишься». — На другой день приказано произвесть вашего сына в капралы, не в очередь — и с тех пор Государыня всегда изволит с ним здороваться, когда встретит на службе. —

— Что он знает службу — и не отступит ни за что от ее правил — в этом я уверен, отвечал отец. — Да будет воля Господня! примолвил он, уныло: а уж мой Александр верно сделает в жизни своей что нибудь необыкновенное. Теперь и я верю, что он не из простого десятка...

— В этом никто у нас не сомневается, сказал капитан: что из этого чудака, выйдет что нибудь чудное! [271]

III.

ПОЛКОВНИЧЕСТВО СУВОРОВА В МИРНОЕ ВРЕМЯ И ПОДВИГИ В СЕМИЛЕТНЮЮ ВОЙНУ.

Письмо Суздальского пехотного полка капитана Таубрина, к прежним товарищам, из Ладоги, 3 февраля 1767 года.

Давно не писал я к вам и вы гневаетесь на меня, любезные товарищи и сослуживцы, что я оставил вас и наших храбрых гренадер, и перешел в пехотный полк, к полковнику, которого вы прозвали чудаком! Не удивляйтесь! Этот полковник таков, что как взглянет на человека с солдатским сердцем — то и покорит на век! Он и говорит, и ходит, и смотрит, и ест, и пьет, и спит не так, как другие люди. — Последняя рубаха, последний кусок хлеба — пополам с нами! Ему ничего не надобно, говорит он, был бы солдат доволен. Летом — чуть свет — уж он на ногах! Вскочил с соломы — которую он называет солдатским пухом, помолился Богу, окатился холодною водою — что делает он и в трескучие морозы — и тотчас сбор! — «На вахтпарад, братцы, на вахтпарад!» кричит он на встречу солдатам... «смотрите, уж птички Божьи поднялись, а нам грешно не встретить солнышка в чистом поле!» Вы думаете, что ваш вахтпарад то самое, что было у нас! — Как бы не так! Наш вахтпарад — настоящая баталия! Полк и [272] полковую артиллерию разделит на две части — и давай сражаться! Сперва стрелки, потом аттака на пушки — карре противу кавалерии, а конец — всему делу венец — в штыки! Тут наш полковник сам не свой! Шпага наголо — кричит: «штык в пол-человека, ура, бей, коли — вперед, бегом — наблюдай интервалы» — и пустится во весь дух — а мы за ним, и целым фронтом — ура! ура! Наконец стой — спасибо братцы — пуля дура, штык молодец — победа; — слава! ступай домой!» —

В жилах нашего полковника течет не кровь — а пламя, и он так умеет воспламенять всех, что я сам часто забываюсь, что я на ученье — и воображаю, что нахожусь в действительном сражении. Гром барабанов, стрельба, крик, беготня, — пыль столбом, дым клубом — это наш вахтпарад!!. И вообразите, что солдаты не только не скучают этим ученьем — а рады ему! За быстрый натиск и верност в движениях — по чарке водке, а когда не доволен ученьем — в наказанье не командует на штыки — и церемониальным маршем велит итти с поля. Поверите ли, что мы боимся этого наказания! —

После ученья — часов в семь или в восемь — а много в девять, полковник наш обедает. Кто приглашен из офицеров к обеду — милость! — Вы подумаете, вот тут-то пируха! Перед обедом рюмка водки и солдатский сухарь на [273] закуску — солдатские щи и каша — жаркое, какое случится — и баста. Питье — квас и вода, а для охотников по рюмке мадеры. Пожалуйста, не воображайте, что это от скупости! Денег наш полковник не любит — и все отдает на полк — но говорит: «если кто посвятил себя военному ремеслу, тот должен привыкать к солдатской жизни, а роскошь мертвит мужество». — После обеда он отдыхает, а там, исправив полковые дела, занимается книгами и планами, и так работает до вечера. Тогда, вскочил на донского скакуна и пошел скакать во весь опор по полям и оврагам! Перед вечерней зарей ужин; при заре вечерняя молитва — и на боковую, на солому! Вот какую жизнь ведет наш полковник Александр Васильевич Суворов, сын богатого отца, генерал-лейтенанта! Нет у нас ни балов, ни пирушек, — а о картежной игре — ни гугу! Сохрани Бог! Да он, кажется, проглотил бы игрока и с картами! Не может слышать о них!.. Дай Бог дождаться войны — а ручаюсь, что наш полк покажет себя! Я решился служить при нем, пока пуля или штык неприятельский нас не разлучат. Он сам выбрал меня, и я командую его ротою. Вспоминая о Плутархе, которого я переводил в Сухопутном Шляхетном Кадетском корпусе, мне кажется, что мой полковник прибавит, со временем, новую главу к этой книге. Была бы [274] война и умели бы только постигнуть его! Но у нас царствует Екатерина II — а взор ее проникает в сердца! — Прощайте и не сожалейте обо мне — а поздравляйте меня.

Письмо того же капитана Таубрина, к отцу, отставному полковнику, из Ладоги, от 3 октября 1768 года.

Вы хотите знать, любезнейший батюшка, почему я оставил прежний полк, отрекся от старшинства, и привязался душою к моему полковнику. Если б вы узнали его, батюшка, то сами пошли б служить под его начальством! Удивительный человек наш полковник, Александр Васильевич Суворов — и пока он в службе, я готов служить при нем простым солдатом!

Он привязал меня к себе благородством своего характера, великим умом, удивительным добродушием и чудными воинскими дарованиями. О храбрости и говорить нечего! Любя страстно военное ремесло — только у него могу я научиться, ибо убежден, что он создан для того, чтоб перевернуть вверх дном всю прежнюю теорию — и поставить тактику на ту степень, которая сродна русскому солдату. Суворов отлично меня жалует и откровенно объясняет мне свои виды, на счет воинского искусства... Все у него [275] ново, все иначе как у других... Это тот же Цесарь и Аннибал!...

В последнюю кампанию, в Пруссии, из всех генералов и отрядных начальников, один Суворов отличился до такой степени, что обратил на себя внимание не только нашей, но и неприятельской армии. Все признали его человеком необыкновенным, и по храбрости, и по распорядительности и но характеру. Уверяю вас честью, что один Суворов спасал нашу армию от тех сетей, которые расставляла нам мудрость короля прусского. Выслушайте и тогда поверите.

Он прибыл в армию вскоре после взятия нами Кроссена (в 1759 году) — и был определен в главный штаб старшим дежур-маиором. Впервые познакомился он со смертью, как он говорит, в сражении под Куннерсдорфом. — Это было не сражение — а резьня. Король прусский напал на нас с тем, чтоб отмстить нам за опустошение своих областей — и Пруссаки поклялись или умереть или победить — не давая нам пардона. Признаюсь — плохо нам было несколько раз! Пруссаки лезли, как слепые — на штыки и на пушки — и чудная их конница несколько раз врубалась в наш фронт и опрокидывала нашу конницу. Суворов, не имея ни какого отряда — появлялся везде, где только была крайняя опасность. Не спрашивая, кто командует полком, что приказано делать — он становился [276] перед фронтом — и вел полки в аттаку. Начальники думали, что он; как штабный офицер, действует по приказанию главнокомандующего, и повиновались — и после сражения все сознавались, что присутствию духа Суворова и распорядительности обязаны мы тем, что согнали Пруссаков с поля сражения.

После сражения я был в штабе, за приказаниями. Генералы и штаб-офицеры толковали о прошлом и догадывались о будущем. «Такие сражения — гибель для победителей», сказал Суворов. «Чего мы здесь дождемся! В Берлин, прямо в Берлин!» примолвил он: «там ядро того ореха, на котором мы теперь надломили зубы!» — Старый генерал Фермер обнял Суворова, поцеловал его — и сказал: «Далеко видишь, молодой человек!» — Тут в первый раз увидел я Суворова и почувствовал к нему уважение.

Видно фельдмаршалу Салтыкову передали слова Суворова; он послал генерала Тотлебена с отрядом, к Берлину — и прикомандировал к нему Суворова. Берлин был взят, заплатил контрибуцию — и Тотлебен письменно сознался, что успехом своим обязан Суворову.

Слабо мы действовали в Пруссии — и войско наше двигалось, как черепаха! Тогда мы обвиняли старых наших фельдмаршалов Салтыкова, а потом Бутурлина — а теперь открылось, что они [277] нарочно действовали слабо, чтоб не уничтожить вовсе войска короля прусского, которого любил покойный Император Петр ІII, бывший тогда наследником престола. Как бы то ни было — но мы ни сколько не воспользовались верхом, одержанным вами в Куннерсдорфском сражении, и начали отступать, как раки, в Померанию, на зимние квартиры. Лучшему нашему генералу Румянцеву поручена была осада крепости Кольберга, которая должна была прикрывать наши винтер-квартиры.

Король прусский отрядил одного из любимейших, следовательно отличнейших своих генералов, графа Платена, с сильным корпусом, чтоб преследовать нас в отступлении, жечь наши запасные магазины и не допускать нас к отрезанию Кольберга от всех сообщений. Противу Платена отряжен был, с нашей стороны, генерал Берг, с корпусом конницы — и тут началась, так называемая, малая война — дотоле не виданная в Европе. Король прусский выдумал ее — а Суворов ниспроверг систему изобретателя своею новою тактикою. Он командовал авангардом генерала Берга — а после того отдельным отрядом.

Я не могу, любезный батюшка, распространяться о всех подробностях, хотя каждая отдельная стычка любопытна по своей особенности. Суворов, приняв начальство над авангардом, [278] объявил своим солдатам, что он не знает, что такое ретирада, усталость, голод и холод — и что для русского солдата нет середины между победой и смертью. В несколько недель Суворов превратил своих гусар, легкоконцев и казаков в стаи орлов и ястребов. Авангард генерала Берга не ходил, а летал! — Тут Суворов стал учить офицеров своей тактике — в трех словах: «Господа, помните, что весь успех в воине составляют: глазомер, быстрота и натиск!» И точно — он лишь взглянет и знает место, как будто тут родился — никогда не ждет нападения неприятельского — и когда столкнул с поля, то уж насел так, что или умирай или сдавайся! — Наши старые теоретики, толкуя и рассуждая, упустили генерала Платена, который из Силезии спешил в Польшу, чтоб сжечь наши запасные познанские магазины, от которых зависело благосостояние армии. Платен был несколькими маршалами впереди, когда фельдмаршал Бутурлин спохватился — и выслал за ним корпус генерала Берга. — «Положитесь на меня — я один все сделаю», сказал Суворов генералу Бергу, и с сотней казаков полка Суроворова, поскакал стороною, пробежал в одну ночь шесть миль (42 версты) и к рассвету очутился у стен Ландсберга, на Варте, где Платен должен был перейти в Польшу. Суворову доносят, что в городе прусские гусары. «Тем лучше», [279] отвечает он: «ведь мы их ищем!» — «Не прикажете ли узнать, сколько их здесь?» спросил адъютант генерала Берга. — «Не нужно», возразил Суворов: «мы пришли их бить, а не считать» — и тотчас во весь опор помчался к воротам. Они заперты. «Ребята — ломи ворота:» их тотчас выломали бревном, и Суворов ворвался, с своими казаками, в город, с криком и пальбою. Прусские гусары не ожидали неприятеля и не приготовились к защите. Будучи впятеро сильнее, они сдались. Суворов разломал часть моста, другую часть сжег, и ускакал.

Весь план Платена расстроился — и он повернул к Кольбергу. Теперь уже узнали Суворова, и ему дали отряд не по чину, а по достоинству. С тремя гусарскими и семьею казачьими полками отрядили Суворова беспокоить Платена, на походе. Тут Платен узнал настоящее значение слова — беспокойства! Днем и ночью Суворовские казаки налетали на Пруссаков со всех сторон, снимали пикеты, забирали разъезды и тревожили в лагере. Когда, соединившись с отрядом князя Волконская высланного на встречу Платена, Суворов возвратился к своему корпусу — Платен отдохнул и рад был, как победе, отступлению Суворова.

Все военные наши действия, в 1761 году, состояли в том, чтоб воспрепятствовать Пруссакам подать помощь Кольбергу — и отражать [280] отдельные прусские отряды, высылаемые королем прусским в этой цели, из главной его армии. Корпус Платена действовал неопределенно, то угрожая зайти нам в тыл, то устремляясь к Кольбергу. Кроме Платена, два другие прусские отряда маневрировали вокруг Кольберга, чтоб отвлечь нас от осады; наконец появился третий отряд, под начальством генерала Шенкендорфа. В 35-ти верстах от Штаргарда, где была главная квартира генерала Берга, поручено Суворову, с кавалериею, аттаковать Пруссаков, у которых, сверх отличной прусской конницы, была пехота и артиллерия. Суворов, по обыкновению, явился перед неприятелем прежде, нежели он мог узнать о его движении. Сам Суворов обошел лесом, по непроходимым тропинкам — и когда казаки вломились в деревню, а полковник Медем, с тверскими драгунами, врубался в прусскую пехоту, Суворов из лесу ударил на левый фланг, смял его и погнал в болото. Тут он сам едва не лишился жизни. Гонясь за бегущими, Суворов увяз с лошадью в топком месте, и казаки насилу спасли его...

Прусский резерв подоспел на помощь, но Суворов с конницею удерживался на поле сражения, пока не пришел генерал Берг — который, видя невозможность сбить с места Пруссаков — возвратился с своим отрядом в Штаргард, [281] оставив Суворова в арриергарде. Пруссаки вздумали принудить его отступить без боя — и выслали насколько отрядов на высоты. Лишь только Суворов завидел неприятеля — тотчас бросился на него, смял, отнял две пушки и взял до ста человек в плен. Удивляясь такой необыкновенной дерзости — Пруссаки, будучи вдевятеро сильнее Суворова, окружили его — и требовали, чтоб он сдался. — Суворов приказал сказать прусскому генералу, что он этого слова вовсе не понимает — и, поставив пленных между своими рядами, крикнул ура — и бросился на удивленного неприятеля, очищая путь саблею. По счастью, подоспел к Суворову, на помощь, храбрый полковник Текели, с своим отрядом — и Суворов, вместо того, чтоб воспользоваться этим и отступить, уговорил Текели возобновить сражение. День этот стоил Пруссакам 1000 человек убитыми и ранеными и 40 офицеров!

Другие наши генералы не могли справиться с Платеном, и противу него снова выслан был генерал Берг, т. е., находящийся в его отряде Суворов. При первой встрече на берегу Реги, когда Платен уже начинал теснить наших, Суворов, с одним эскадроном, обошел Пруссаков, врезался во фланг, погнал и до того смешал весь отряд Платена, что он уступил нашим победу, на которую мы вовсе не надеялись! [282]

Но вот случай, батюшка, который доказывает, что Суворов рожден полководцем. Особенно любил его генерал Фермор. Суворов поехал к нему, чтоб уговорить помочь генералу Бергу противу Платена, потому что у Берга не было ни пехоты, ни пушек. На пути застигла Суворова сильная гроза, в дремучем лесу и на беду — проводник бежал. Суворов остался в неизвестном ему месте, только с двумя казаками.

Перекрестясь, он поскакал на удалую, и к утру очутился в виду прусского лагеря. Другой бы пустился бежать во всю прыть — а Суворов обрадовался этому случаю — высмотрел местоположение, вычислил силы неприятеля — и спокойно поехал назад, прежним путем. По счастью, он попал в наш лагерь, бывший только в четырех верстах от прусского лагеря.

В эту самую минуту наши готовились к нападению — и известия, сообщенные Суворовым о позиции неприятеля, были весьма кстати. Едва Суворов переоделся и пересел на другого коня — мы двинулись с места. За нашею легкою конницею шли князь Волконский с двумя кирасирскими полками и граф Панин с тремя баталионами пехоты. Генерал Фермор двинулся также, чтоб помочь, в случае неудачи. Около полудня мы подошли к авангарду графа Платена, состоявшему под начальством французского волонтера, полковника Де-ла-Мотт-Курбьера. У него было, [283] кроме отличной пехоты и артиллерии, 10 эскадронов лучших прусских гусар и Босняков. Они отчаянно бросились на наших гусар, смяли и обратили их в бегство. Наши конные гренадеры так же не устояли. Все пришло в замешательство, и весь наш отряд уже начинал отступать — вдруг появился Суворов. — «Стой, стой, куда вы — я здесь!» закричал он бегущим — и они остановились! — «Стройтесь!» — Все послушны, как на ученье! Суворов ведет сам в аттаку — врубается в прусскую конницу, гонит ее, бьет, рубит без пощады, не взирая на картечный огонь и пули из неприятельского карре — и прогнав конницу с поля, окружает карре, угрожает всех перерубить, и принуждает к сдаче...

Мало этого — завидев, что прусская кавалерия снова строится, он налетает на нее, разбивает в пух, берет в плен более 800 человек и 40 офицеров — и освобождает нашего подполковника Фукера, взятого в плен, в первой аттаке. Фермер и все генералы признали, что победа принадлежит — одному Суворову!..

Граф Платен не успел даже помочь своему авангарду, потому что Суворов разбил его прежде, чем он мог подняться из лагеря. Не показываясь даже на поле сражения, Платен пошел чрез лес, к городишку Голнау — и оставив в нем часть своей пехоты, стал лагерем [284] за городом, под лесом. Приблизившись к городу, паши начали стрельбою из пушек по городу, чтоб выломить ворота. — «Зачем напрасно терять время!» сказал Суворов, и повел прямо, к стенам города, семь баталионов гренадер и два баталиона мушкатер. Тут, батюшка, познакомился я с Суворовым — и с этих пор нахожусь при нем безотлучно. Я вел первый взвод первого гренадерского баталиона. Суворов ехал верхом перед фронтом, и шутил с солдатами, под градом пуль, ядер и картечей. Под ним убили лошадь — и он стал перед фронтом и пошел рядом со мною. Во сто шагах от ворот — Суворов скомандовал: «бегом!» — и мы побежали за ним. При всех наших усилиях мы, однакож, не могли выломить ворот — а со стены нас осыпали пулями! Тут, заглянув в щель калитки — я заметил, что она только приперта штыком; мне удалось выдернуть штык — и я вбежал в город.

Оглядываюсь — Суворов за мной! «Молодец — не забуду!» сказал он мне. Разговаривать было некогда. Пруссаки бросились на нас со штыками — но наши уже отперли ворота и подоспели к нам на помощь. Тут начался рукопашный бой! Храбро защищались Пруссаки, но не устояли. Большую часть мы перекололи — а остальные пустились бежать за город, в свой лагерь. Мы за ними. Суворов впереди всех — с саблей — я [285] рядом с ним. Мы бежали вперед, не оглядываясь, и не слышали, что с тыла бьют отбой и адъютанты кричат, чтоб мы воротились. Вдруг раздались выстрелы с неприятельской баттареи — Суворов упал передо мною! Я к нему — картечь попала ему в ногу. Оглядываюсь — мы одни в поле; паши гренадеры шли обратно в город. Я хотел несть Суворова на своих плечах — но он встал и пошел опираясь на меня. Два гренадера воротились и пристали к нам. Суворов сел на камне, и стал примачивать рану вином, из солдатской фляжки — а я, между тем, побежал за лекарем и за лошадью. Вечером, лежа на соломе, Суворов призвал меня к себе, поцеловал, распросил кто я, чей сын, где и чему учился — и взял меня к себе, в звании ординарца.

Генералы упрашивали Суворова ехать в главную квартиру и вылечиться. — «На коне лучше, чем в госпитале», отвечал Суворов — и остался при своем отряде.

Настала осень — и преждевременные холода. Вся страна между Кольбергом и Силезией была опустошена — и не только в крепости, но и в прусских отрядах, действовавших в поле — для подания помощи крепости — был во всем недостаток. Пруссаки дрались отчаянно, чтоб отодвинуть нас от Кольберга. Почти каждый день происходили стычки, в которых Суворов [286] всегда отличался каким ни будь необыкновенным подвигом. Так, например, напав с конницею на прусский отряд, занимавший деревню Нейгартен, он прорубился сквозь фронт прусских драгун, напал на стоявшую за драгунами пехоту, смешал ее, перебил и взял в плен множество людей — и чуть сам не заплатил жизнью за свою пылкость. Под ним убили лошадь и в него начали стрелять из окон и с кровель. С трудом вытащил я его из-под лошади, посадил на другую и насильно увлек за деревню...

Появился снова Платен с 35,000 войска, ведя с собою многочисленный обоз с провиантом и фуражем для кольбергского гарнизона. Наши генералы не хотели аттаковать такого сильного корпуса, но замедляли его поход и беспокоили легкими войсками. Тут Суворов снова отличался каждый день! Настала жестокая стужа, в ноябре — и Пруссаки, не имея никакой теплой одежды, одетые по летнему, в изношенных мундирах, окутанные лохмотьями, разбегались сотнями.

Вскоре у Платена не осталось более 10,000 человек под ружьем, и он повел свой отряд на зимние квартиры. Суворову снова поручено было беспокоить его в пути — и мы до того надоели Платену, нападая на него ежедневно по нескольку раз — что он, даже на ночлегах, половину своего войска всегда должен был [287] держать под ружьем. Наконец, в половин декабря, сдался Кольберг — и все войска расположились на зимних квартирах.

В армии только и речей было, что о Суворове! Солдаты полюбили его, как отца, а начальники сознались, что он оказал необыкновенные дарованья. Не было в армии человека, который бы не знал подполковника Суворова — когда большая часть не знала даже старых генералов. Особенно отличали Суворова граф Румянцев, граф Панин и генерал Фермер. По заключении мира, в мае, граф Панин, в награду, за отличие, послал Суворова к Императрице с донесением о выступлении русских войск из Пруссии, а граф Румянцев дал ему отдельную рекомендацию. Государыня приняла Суворова чрезвычайно милостиво — и произвела в полковники, дав ему Астраханский гренадерский полк, который, во время поездки Императрицы в Москву, для коронации, должен был оставаться в Петербурге. После того Суворову дан Суздальский пехотный полк, который квартирует в Ладоге. Суворов выпросил, чтоб меня перевели к нему в полк, с повышением чина, и на маневрах, когда Государыня была довольна полком, снова исходатайствовал мне другой чин — сказав в шутку: «догоняй меня: когда и буду фельдмаршалом — ты будешь командовать моим авангардом!» [288]

Вот каков мой полковник! Извините, если я наскучил вам рассказами о сражениях — но я не мог пропустить этого, потому что я не слыхал никогда, чтоб в одну кампанию простой штаб-офицер до того отличился, что занимал генеральский пост, приобрел уважение и своих и чужих, и до того овладел сердцем солдат, что они уже теперь почитают его непобедимым! Спросите каждого офицера — кто более всех, в целой армии, отличился в последнюю кампанию — вам скажет каждый, не запинаясь: Суворов!

Ф. Булгарин.

Комментарии

1. В старину, не только юнкера гвардейских полков, но и офицеры посещали классы военных наук Сухопутного Шляхетного Кадетского корпуса. — Этот обычай существовал еще в мое время. Помню молодых семеновских офицеров; князя Броглио (убитого под Аустерлицом) и барона Дибича (умершего в чине фельдмаршала), работавших в нашем чертежном классе. Автор.

Текст воспроизведен по изданию: Суворов // Журнал для чтения воспитанникам военно-учебных заведений, Том 49. № 195. 1844