НЕЧТО ОБ УМСТВЕННОМ ОБРАЗОВАНИИ СУВОРОВА И ОПИСАНИЕ ЕГО ИМ САМИМ.
| Чтобы узнать свойство и дух мужей, о которых повествую, отыскиваю источник их деяний. (Златоуст.) | ||
| C'est la maxima qui fait les grands hommes; et la maxime du prince de Conde etait: que dans les grandes actions il faut uniquement songer a bien faire, et laisser la gloire venir apres la vertu. (Bossuet.) | ||
| Наука просветила меня в добродетели. (Слова из письма Суворова к Потемкину.) |
При обозрении деяний Александра Васильевича Суворова очевидно, что главная цель его жизни от самих юных его дней была — достижение [280] просвещения и добродетели. Не могу ничего сказать о детстве нашего героя: но я первый в «Русском Вестнике», года за два до великого нашего двенадцатого года поместил рассказ о его юности, сообщенный мне В. О. Xристофовичем 1, моим корпусным сопитомцем, за которым была в замужстве внука Абрама Петровича Ганнибала, соседа Суворова. Егор Борисович Фукс заимствовал отчасти этот рассказ уже из Русского Вестника в свои «Анекдоты о Суворове.» Вот он: однажды Ганнибал приехал в гости в Кончанск к соседу своему Василию Александровичу Суворову. Поговоря несколько и оглянувшись во все стороны, он спросил: «Да где же, братец, твой Александр?...» — Что, братец, — отвечал Василий Александрович, — он сущий нелюдим. Лишь завидит, что кто нибудь идет, он опрометью бежит на верх в свою каморку. Да когда я и один бываю, так он подле меня посидит, как будто на иголках, да и убежит к себе. — «Что за чудак!» — возразил Ганнибал — «разве твой Александр метит в Александры Македонские? Бегать от нас! бегать от того, кто был близок к лицу Великого Петра, и от кого твоему сыну было бы что послушать. [281] Постой-ка, братец, я пойду да посмотрю, что делает твой проказник.»
Тихомолком прокрался Ганнибал в комнату юного Суворова и остановился у дверей. А Суворов, сидя за столом, на котором лежали математические инструменты, географические чертежи и книги, углубился в чтение замечаний графа Тюрпеня на записки Мантекукули.
Постояв несколько минут безмолвно, Ганнибал подошел к юному Суворову, ударил его по плечу и сказал: «Здравствуй, молодец! дай поцеловать тебя Петровым поцелуем, в умный твой лоб.» Поцеловав Суворова, Ганнибал быстро сошел с лестницы к соседу своему и сказал: «Нет, брат, не жури его за нелюдимство: твой Александр, как видно, не на шутку метит в Александры Македонские. Не зови его с верху. Он станет повыше нас, и пойдет подалее нас.»
С изучением военных наук у юного Суворова непосредственно соединялось изучение словесности. В каждый приезд свой в северную столицу, он спешил в Кадетский корпус, названный теперь Первым, где при Императрице Елисавете составилось и первое общество любителей русской словесности и первый русский театр. Творец Россияды и Владимира, Михаил Матвеевич Xерасков, сопитомец Румянцова, Милиссино, Сумарокова, Елагина, Бекетова и других, [282] рассказывал мне, что в их обществе любителей русской словесности Александр Васильевич Суворов читал первые опыты своих сочинений: «Разговор Кортеца с Монтецумою и Александра с Геростратом». Оба эти разговора, помещены были в С. Петербургском академическом ежемесячном издании, но за подписью двух главных букв А. С. Новиков принял эти буквы за имя Александра Сумарокова и присовокупил упомянутые разговоры к изданным им сочинениям Сумарокова. Передавая мне этот рассказ, Xерасков прибавил, что Суворов охотно принимал замечания, и, не выходя из собрания, тотчас делал поправки. — «Я боюсь забыть то, что слышал» — говорил он. «Я верю Локку, что память кладовая ума; но в этой кладовой много перегородок для многаго, а потому и надобно скорее все укладывать, что куда следует.»
Суворов держался этого правила даже и в пределах Италии, где по его словам «нужен был повсеместный разлет грома, и где надлежало и северную и южную часть Италии наполнить героями.» В это самое время он каждое утро исписывал несколько лоскутков бумаги изречениями арабскими, турецкими и других языков, и потом бросал их в огонь. Сергей Сергеевич Кушников, в чине подполковника, был в Италии при лице Суворова и рассказывал мне, что [283] ему однажды удалось захватить насколько таких лоскутков.
О полет мысли Суворова можно сказать то же, что недавно сказано у нас о датском поэт Эленшлегере: «для его мысли везде был приют родины.» Загляните в упомянутые Разговоры его, вы увидите с какою быстротою с полей фарсальских переносился он на поля арбельские, и оттуда каким орлиным полетом перелетал он в области Америки, в Мексику, где царствовал Монтецума. Прочитайте разговор Кортеца с Монтецумою и вы увидите, как он угадывал мысли героя кастилланского. В юном Суворове уже и тогда был виден тот, кто удивил бы и Александра Македонского, и Юлия Цесаря, Кортеца и других любимцев славы и победы.
Не забудем еще важного обстоятельства в сочинении Суворова. Питая воображение очарованием славы, он в то же время преклонял душу свою к чувствительности, которая венчает мужество и славу героя 2.
Сущность разговора Кортеца с Монтецумою в царстве мертвых состоит в том, что благость [284] и милосердие потребны героям. Это — заглавие Разговора. Встретив Кортеца, Монтецума восклицает: «Наконец и ты здесь, посол восточный, тиран моего отечества! Где твоя гордость? где твое златожаждующее войско? Сколь бы нам полезно было, еслиб Тааскальское общее правление намерениям храброго Ксикотекала до конца послушно было.» Кортец возразил: «Ты ли меня гордым и тираном называть отваживаешься? собственная твоя гордость и тиранство очистили мне дорогу завоевать твое царство. Ты поданных своих раззорил, собирая с них себе третью часть доходов, не считая других поддатей; ты их заставлял себе поклоняться, как Богу... Ты в жертву богам своим требовал из Киабислана двадцать невинных дев; за то и приняли меня дружелюбно в Киабислане, а сборщиков твоих отвергли. И могло ли тебя поразить великодушие мое, когда я тому воспротивился и не допустил жителей погубить твоих сборщиков? Не знал ты различия между подданным и невольником: твердость правления почитал ты в утеснении их.»
В конце разговора Кортец прибавляет: «Ты имел и многие достоинства, коими подлинно прославил Мексиканцев; но пороки твои были причиною твоей погибели. Благость моя с союзниками и милосердие мое с побежденными, — гордость же твоя и утеснение подданных — [285] служили мне главною помощию к завоеванию царства Мексиканского.
Не поступив еще на поприще военной службы, юный Суворов, так сказать, живою мыслию завоевал все то, что пролагает путь к победам, не по слепой удаче, но по соображению правил с ходом обстоятельств. Он и доказал это в Семилетнюю войну. После Франкфуртской битвы, происходившей первого августа 1759 года, он сказал: «Я пошел бы прямо к Берлину.» Таким образом, почти при первом шаге своим на поле битв, приобрел он и взгляд орлиный и натиск победоносный и уменье сберегать людей, выигрывая время, или, говоря его словами, «налетая на неприятеля как снег на голову.» Екатерина поняла Суворова и при начале новой польской конфедерации отправила его в Польшу, где 1771 года занял он Ландскрону и разбил маршала Пулавского. В том же году поступил он под начальство Александра Ильича Бибикова, которому поручено было привесть в устройство войска, находившиеся в Польше. Между тем, не получив еще никакого предписания, Суворов сам собою решился предупредить соединение отрядов Косинского с войском гетмана графа Огинского. Этим подвигом рассеял он конфедерацию и занял Краков.
Скрывая в самом себе свои познания и свою творческую тактику, Суворов был загадкою не [286] только для других, но и для Румянцева. По донесению его, за отважный поиск на Туртукай вопреки повелению военачальника (о чем выскажу подробно далее), Суворов подпал под суд. Главные члены тогдашней Военной коллегии, в числе которых был и отец Суворова, подписали смерть. А Екатерина положила решение: победителя не судят.
Главным нравственным правилом Суворова было — торопиться добром для других; а для себя он вменил в правило изощрять мысль неусыпным учением и выжидать обстоятельств для верного действия: ибо, говорил он: «обстоятельства вертят, как буря.» Не желая быть игрою этой бури, он наблюдал каждый шаг Потемкина, и хотя и до 1784 был с ним в некоторых сношениях по службе, но все еще медлил сблизиться. Когда же Потемкин принес в дар России бескровное присоединение Таврической области, Суворов решился высказать ему себя душевною исповедью в следующем достопамятном письме:
«Светлейший князь,
«Милостивый государь!
«С наступающим Новым годом вашу светлость поздравляю.
«Истекающий год я прожил в деревне при некоторых войсках в ожидании от вашей [287] светлости особой мне команды, как я обыкновенно командовал дивизиею, или корпусом; особливо, милостивый государь! ваканция мне по дивизиям Брюсовой и Репнина, в стороне первой я имею деревню; но все равно, светлейший князь! где бы я от высокой милости вашей светлости особую команду ни получил, хотя в Камчатке.
«В праздности купил я 92 души под вексель, который в два года выплачу. Оставил на Кубане экономии больше 100,000 и по краткому времени на 4 месяца месячных. Вот мое корыстолюбие.
«Под Копылом командовал не Филисов, а Ник. Рахманов, который в поле с полком, с поля с баталионом. Против его одного года я во всю мою службу столько людей не потратил, — и сочинил на меня пасквили.
«Служу я, милостивый государь! больше 40 лет и почти 60-летний. Одно мое желание, чтоб кончить Высочайшую службу с оружием в руках. Долговременное мое бытие в нижних чинах приобрело мне грубость в поступках при чистейшем сердце и удалило от познания светских наружностей; препроводя мою жизнь в поле, поздно мне к ним привыкать.
«Наука просветила меня в добродетели; я лгу, как Эпаминонд, бегаю, как Цесарь, постоянен, как Тюрен, и праводушен, как Аристид: не разумея изгибов лести и ласкательств, [288] к моим сверстникам часто неугоден. Не изменил я моего слова ни одному из неприятелей. Был счастлив, потому что я повелевал счастьем.
«Успокойте дух невинного пред вами, в чем я и на Страшном Божием суде отвечаю, и пожалуйте мне особую команду... Исторгните меня из праздности; но не мните притом, что бы я чем хотя малым г-м Иваном Петровичем недоволен был; токмо что в роскоши жить не могу. В чужие краи... тоже праздность.
«Уповаю на высокую милость вашей светлости и буду по гроб мой с глубочайшим почитанием
Светлейший князь
Милостивый государь!
Вашей светлости
всенижайший слуга
Ч: 10 декабря
1784 года.
| С. Ундал. | Александр Суворов. |
Из письма Суворова во-первых видно, что он истекающий, то есть, 1784 год, прожил в деревне; во-вторых, что село или селение Ундал не далеко было от того места, где находился князь Потемкин; ибо письмо отправлено было декабря десятого, а пометка на нем князя Потемкина декабря одиннадцатого. За полтора же года [289] перед тем, то есть, в половине 1783 года, Потемкин стоял лагерем в Карасубазаре, где 22 июля принимал присягу крымских чиновников и откуда писал в Царьград к нашему послу Якову Ивановичу Булгакову: «Да благословит Бог старания ваши; они увенчаются успехами. В том ручаются ум ваш, усердие и деятельность. Я к вам подвинусь поближе. Относитесь прямо ко мне.»
Куда же он двинулся поближе? этого нет в тогдашних известиях: ибо в 1784 году не было никаких особенных военных действий. Вероятно, лагерь оставался или в Карасбазаре или где еще нужнее было для окончания крымских дел. В окончании письма к Булгакову, Потемкин говорил: «К посланному наставлению нечего прибавлять. Все состоит в том, чтобы Крым принадлежал России, обратился к вере и процветал поде державою Екатерины Второй. Презирайте происки Французов. Верьте, что все обратится к стыду их и гибели. Французы у вас мутят, здесь кланяются, а дома гибнут.»
И у Потемкина был взгляд орлиный. Он видел то 1783 года, что постигло старинную Францию 1792 года.
Вот некоторые подробности, относящиеся к предложенному здесь письму Суворова к Потемкину. Из современных известий видно, что на Кубани Суворов не только силою оружия, но и [290] искусством привлекать сердца покорял тамошние племена. Н. Рахманов, досадуя на свои неудачи на Кубани, сочинил на Суворова пасквиль, о котором наш герой упоминает в письме к Потемкину. Он был образованным человеком своего времени, но слишком увлекался самонадеянностию: что в последствии и было причиною удаления его в отставку. 1788 года, в донесении своим Екатерине о взятии приступом Очакова в пять четвертей часа, князь Потемкин, обращая внимание Императрицы на Рахманова, говорил: «Повергаю Монаршему благоволению Вашему генерал-маиора Рахманова, который, находясь при мне, был во время дела посылан с моими приказаниями.»
Неудовольствовавшись этим свидетельством, Рахманов взял отпуск и разглашал в Москве, что все лавры Очаковского приступа принадлежат ему. Быстро долетела эта молва до князя Таврического и когда Рахманов возвратился из Москвы, князь сказал ему: «Два медведя в одной берлоге не уживутся. Ваш ум, ваша тактика гремят по всей Москве. Учиться мне у вас поздно; а вы откройте в Москве особенную кафедру для преподавания высокой вашей науки.»
С графом Иваном Петровичем Салтыковым не поладил Суворов еще 1773 года. Вот по какому случаю. По прекращении перемирия весною 1773 года, Потемкии первый сразился с [291] Турками. В то же время Суворов, по препоручению Екатерины обозрев крепости, смежные с Швецией, поспешил в Турцию и поступил в корпус графа Салтыкова. Немедленно отряжен он был графом на поиск к укрепленному местечку Туртукаю, нужному для общей связи действий и на Дунае и за Дунаем. В одну ночь Суворов прискакал в Негошт; в три дни осмотрел все тамошнее местоположение, наскоро собрал множество подвод, перевез в Аргис двадцать три лодки, хранившиеся в Дембице, и, получив от графа Салтыкова новый конный отряд, распорядился мерами к взятию Туртукая. Сказано было выше, что Суворов свершил поиск на Туртукай, хотя оный и отложен был Румянцевым; вместе с Туртукаем захватил он и другое укрепленное местечко Ятам и игривым пером своим писал к Румянцеву:
«Слава Богу! слава вам! Туртукай взят и я там.»
Тут и началась размолвка Салтыкова с Суворовым. Для льстецов и охотников до лакомых столов, это была находка. Раздувая пламень размолвки, они нашептывали графу, будто бы Суворов говорит: «Каменский знает тактику, Суворов практику, а Салтыков не знает ни тактики, ни практики.» Это была ложь. Не всем суждено блистать на чреде Цесарей и Ганнибалов. Но граф Салтыков был [292] праводушным военным человеком: почему Суворов и старался разуверить Потемкина, будто бы он питает какую нибудь неприязнь к Салтыкову. «А что я бегал от его роскошных обедов, также как и от зеркалов» — говорил Суворов — «за это нечего было сердиться.»
1788 года у Потемкина с Суворовым просверкнула временная размолвка. Когда Суворов, раненый на первом приступе к Очакову, удалился на Кинбургскую Косу, где прогремел в начале второй войны с Портою оттоманскою, зависть закипела против него и поколебала было к нему расположение Потемкина. Суворов хотел отправиться к водам, но вскоре все опять прояснилось. Снова подав руку Суворову, князь Таврический писал к нему: «Мой друг сердечный! лодки бьют корабли и пушки заграждают течение рек 3. Xристос посреди нас! Боже! дай тебя найти в Очакове! попытайся с ними переговорить. Обещай им моим именем целость имения, жен и детей 4.»
Ознакомясь с правилами и с душею Суворова, князь Таврический почтил его полною откровенностию своею. Измаил был взят Суворовым в исходе 1790 года. Так исполнился план Потемкина, который писал к нему еще в [293] 1788 году: «За тайну скажу: в будущую кампанию, если Бог даст помощь Свою, все, что с веслами, подчиню сухопутному начальству, а парусные оставлю морским. Очаков непременно будет взят. А Суворов, предшествуя войску, отправится к Измаилу.»
Обращаюсь к умственному поприщу Суворова. Он всегда был верен мысли своей, что «наука просвещает в добродетели.» Тут слышен голос Сократа, говорившего, что «добродетель — просвещение, а порок — невежество.»
И сколько таких достопамятных изречений излилось из пера Суворова! В одном из писем своих к князю Таврическому, он сказал: «Вы вечны! (по славе дел своих); вы кратки! (по жизни, как человек).»
Быстрый, резкий слог Суворова происходил от изобилия его мыслей; он, так сказать, нередко и всемирную историю превращал в изречения. В одной из отметок своих он говорит: «Кромвель бы погиб, прожив еще два года... Юлий Цесарь покорил бы Парфян; но он захватил все в свои руки, от того и все потерял. — Юпитер отсрочивал падение Рима. — Август дальновиднее был Юлия Цесаря: он приманил к себе Виргилия, Горация, Агриппу и Мецената.»
Суворов, говоря его словами: «не любил легких побед;» можно прибавить, что он не [294] любил и легкого многоречия. Перешагнув в Италии за реку Адду, он писал: Адда — Рубикон. И победоносные знамена нашего героя развеялись по пределам всей северной Италии; но чего бы еще можно было ожидать, еслиб, говоря его словами, у завистников его отняли перо, бумагу и крамолу.
В письмах Суворова встречаются изречения, которые могут перейти в коренные русские пословицы. «Мантуа» — писал он из Италии: — «сначала — главная цель. Но драгоценность ее не стоила потеряния лучшего времени кампании. Сила и сущность оной уменьшились... От северной черты наполнив край героями, пора помышлять о южной черте. Недорубленный лес вырастает. Кроя чужую кровлю, не должно раскрывать своей.»
Лаверн, издавший на французском языке жизнь Суворова, говорит: «Суворов завоевал сперва область наук и опыты всех веков, а потом — славу и победу. Сведения его тем удивительнее, что, судя по военной его жизни, ему и четверти часа не оставалось на ученье.»
В первом Лаверн прав: он прав, что Суворов первоначально завоевал область, наук и опыты всех веков. Но он ошибался, говоря, будто бы у Суворова не доставало времени на ученье.
Из современников Суворова никто более его не был полным хозяином времени. Удаляясь [295] от всякого вихря рассеяния, он имел в мирное время много досуга для образования своего; жил с самим собою и своею мыслию. Скучал только тогда, когда был лишен всякой возможности заняться приличным для себя образом. По взятии Измаила, Суворов, 1791 года, отправлен был в Финляндию для обозрения и поправления крепостей. В этот же год, апреля 21, у князя Таврического, в память покорения Измаила, кипел волшебный пир, описанный Державиным, на котором была Екатерина и весь ее Двор. Его одного, покорителя грозного Измаила, не было на этом великолепном празднестве; но он о том и не заботился, а писал к племяннику своему Алексею Ивановичу Горчакову: «Цепенею в праздности, в Финляндии. Здесь дела мало. По почте могу быть обращен повсюда. Я в непрестанной мечте.» В чем же заключалась его мечта? Это яснее увидим из другого письма его, за 20 лет пред тем писанного (25 ноября 1771 года) к Бибикову, из Крейцбурга. [296]
«Животное, говорю я, подобное нам, привыкнув к заботам, сопряженным с неизбежными неудобствами, в отсутствии их, почитает себя бессмысленным. Отдых продолжительный [297] усыпляет его 5. Как сладостно воспоминать прошедшие труды! Ограничиваясь обязанностями службы моей Государыни, я стремился только ко благу моего отечества, не причиняя особенного вреда народу, среди которого находился. Неудачи других воспламеняли меня к новым подвигам. Доброе имя — удел каждого честного человека; но я заключал доброе имя в славе моего отечества и все успехи относил к его благосостоянию. Никогда самолюбие, часто производимое мгновенным порывом, не управляло моими деяниями. Я там забывал себя, где надлежало действовать для общей пользы. Суровое воспитание в светском обхождении, но природная непорочность нравов моих и привычное великодушие, облегчали труды мои. Чувствования мои были свободны и я — не изнемогал. Боже мой! Скоро ли возвратятся такие дни! Теперь я унываю в праздной жизни, свойственной мелким душам, которые живут только для себя, ищут верховного блага в истомлении и переносясь от утех к утехам, повергаются в мучительную скуку. Уже угрюмое нелюдимство облекает мое чело; а в дали будущего предвижу еще более скорби. Трудолюбивая душа должна всегда питать себя [298] своим ремеслом. Частые упражнения для ней так же животворны, как обыкновенное движение для тела.»
Непрерывная деятельность в пользу и славу отечества составляли единственную цель всей жизни и нашего неутомимого героя.
СЕРГЕЙ ГЛИНКА
Комментарии
1. Василий Осипович до 1812 года участвовал в преподавании математических наук в Казанском университете.
2. Loin de nous les heros sans humanite! ils pourront bien forcer les respects et ravir l’admiration comme touts les objets extraordinaires, mais ils n’auront pas les coeurs. (Да будут далеко от вас герои нечеловеколюбивые! Правда, они могут вынудить наше поклонение и похитить удивление, подобно всему необыкновенному, но не овладеют сердцами.)
3. Это были лодки Запорожцев.
4. Последние слова относятся к Измаилу.
5. «L’oisivite pese et tourmente;
L’ame est un feu qu’il faut nourrir,
Et qui s’eleint, s’il ne s’augmente.»
Текст воспроизведен по изданию: Нечто об умственном образовании Суворова и описание его им самим // Журнал для чтения воспитанникам военно-учебных заведений, Том 46. № 183. 1844
© текст - ??. 1844
© сетевая версия - Тhietmar. 2017
© OCR - Андреев-Попович И. 2017
© дизайн - Войтехович А. 2001
© ЖЧВВУЗ. 1844