«Знать, слава школы моей не погибла...»

(Ярославский автограф записок основателя арзамасского культурного гнезда А. В. Ступина)

В истории каждого провинциального места, селения или города обязательно найдется особенное время культурного подъема и обновления, которое, кроме прочего, создавало ему любопытнейшую традицию на будущее. При этом не особенно важно, когда был такой пик активного культурного развития (разумеется, чем раньше, тем лучше для общества). Гораздо важнее другое: наследие созданного в этом месте «культурного слоя» оставляло для следующих поколений, пусть невеликую и хрупкую, но благодарную восприимчивость к новому, чувство самоценности, готовность и волю к культурному деланию.

Для провинциального Арзамаса в нижегородской губернии «звездный час» наступил в самом начале XIX века, с открытием удивительного заведения на одной из тихих улиц с деревянными домами и непоэтическим названием «Прогонная», — школы живописи. Она будет существовать в Арзамасе долго, более полувека, выпустит множество живописцев, выпестует Василия Перова, Михаила Коринфского, Ивана Горбунова и других. Бывшие арзамасцы откроют свои такие же школы в Пензе, Саранске, Козлове, рисовальные классы в гимназиях Перми, Нижнего, Уфы, Архангельска...

Но не в этих замечательных делах следует ныне видеть, как мне кажется, главное значение арзамасского художественного феномена 1. Само явление позволяет проследить, как провинциальная среда постепенно принимает в себя новое, какие трудности и «битвы» предстоят первопроходцам ее культурного пространства.

Сосредоточившись на этом аспекте, обратимся наконец к главному действующему лицу арзамасского сюжета — живописцу, академику Петербургской Академии Художеств, создателю школы живописи в родном Арзамасе — Александру Васильевичу Ступину (1776-1861).

Два момента определили главные свершения не только в жизни Ступина, но и в судьбе предназначенного ему культурного начинания: решение будущего художника поехать учиться живописи в столицу, Петербург, и — возвращение после учения в родной город для открытия своей школы живописи и работы в ней. Выбор Ступиным в обоих этих случаях своего пути определил и для Арзамаса, в конце концов, тот пик культурного творчества, о котором говорилось вначале. Рассказ о том, как происходили эти искания, находим в уникальном источнике — собственных мемуарах А. В. Ступина.

«Записки из жизни академика Александра Васильевича Ступина» известны в нескольких публикациях 2. Любопытно, что первые отрывки из них появились в печати в 1862 г., сразу после смерти автора. Журнал «Иллюстрация» «разбавил» этот текст не очень удачными комментариями одного из ранних учеников Ступина художника Н. Рачкова. Известно несколько редакций записок Ступина. Очевидно, по инициативе того же Рачкова записки, в связи с публикацией, начали копировать. Их переписывали, возможно, и при жизни автора в Арзамасе. Нам повезло: рукописный вариант записок, хранящийся в Ярославском музее-заповеднике, впервые описанный В. В. Лукьяновым, во всех отношениях интересен 3.

Эта рукопись (два фрагмента из нее публикуются в Приложении к настоящей статье), принадлежавшая когда-то ярославскому собирателю конца прошлого века П. И. Мизинову, состоит как бы из трех разных частей:

1. «Записки из жизни Академика Александра Васильевича Ступина»;

2. Копии документов, касавшихся школы, писем Ступина и к нему;

3. «Прибавление к жизнеописанию о некоторых произшествиях, случившихся в бытность мою в Петербурге».

В нашей рукописи последняя, третья часть, как и некоторые документы из второй, скорее всего — автограф А. В. Ступина; первая часть переписана другим, «писарским» почерком. [15]

Датировка текста ярославской рукописи укрепляет в предположении, что сам текст «Записок...» в ней наиболее ранний, он создавался между 1848 и 1851 годом. Ступин начал, как он сам говорит в предисловии, на 72 году жизни, давно пережив смерти жены (1838) и любимой дочери (1842). В нашем экземпляре нет известной поздней «дополнительной концовки» 84-летнего Ступина, опубликованной «Иллюстрацией» и взятой из последнего, перед смертью, его письма к Рачкову 4. Зато есть заключительная автографическая фраза о его «семидесяти-пети-летней» деятельности. Таким образом, перед нами если не первый автограф, то, по крайней мере, один из первых рукописных экземпляров, создававшийся при непосредственном участии самого Ступина.

Кроме соображения приятной первичности текста (всегда более предпочтительного), есть еще моменты, заставившие внимательно приглядеться к ярославской рукописи. Во-первых, укажем на самостоятельную историческую ценность третьей части — «Прибавления к жизнеописанию...» 5.

Здесь читаем рассказ автора о 1800-1802 годах его жизни в Петербурге, в Академии Художеств. Он уникален, так как содержит известия Ступина-современника о похоронах А. В. Суворова, о закладке Казанского собора, об отделке Михайловского замка. Особенно интересен фрагмент о нескольких днях сразу после переворота 24 марта 1801 года, когда убитого императора Павла I сменяет на троне Александр Павлович, о похоронах Павла. Повествуя о посещениях питерских галерей, музеев, автор, между прочим, рассказывает историю своего похода на маскарад, устроенный во дворце.

Ступин, по его рассказу, «нанявши домину», отправился, покровительствуемый купцом Свешниковым, на этот праздник и в толпе так близко оказался от императора Павла, что последний наступил ему на ногу. Некоторые детали самого рассказа и литературная манера автора почти не позволяют сомневаться в достоверности даже такого невероятного известия. Ступин не просто находился тогда в Петербурге, он интересен как наблюдатель, посещавший царский дворец: его учитель, ректор Академии художник Акимов, еще при Павле I давал уроки великой княгине Елизавете Алексеевне, супруге Александра Павловича, и брал с собой учеников, выполнявших его мелкие поручения, помогавших во дворце растирать краски, готовить холсты и т. п. Одним из тех, кто часто оказывался с Акимовым, был Ступин, так случалось и в дни после заговора, когда Акимов стал членом погребальной комиссии. Возможно, после удавшегося заговора потребовался преданный императорской семье художник, чтобы «запечатлеть усопшего» и формально не отойти от чудовищного в этом случае этикета. Так или иначе, но мы получаем непосредственный рассказ ученика художника, для нас — любопытный и неиспользуемый источник. Верность описания в этой третьей части записок возрастает, поскольку текст, скорее всего, имел основой современную событиям запись.

У Ступина в Питере был уже небольшой, но удачный опыт сочинительства. Дело в том, что в Петербурге ему пришлось однажды написать записку о себе самом. Арзамасские власти обложили налогом семью в его отсутствие, горестное письмо жены заставило Ступина, по подсказке ректора Академии Художеств, составить «сочинение» о своей жизни. Всесильные покровители, ходатайствовавшие по его записке, принесли счастливому Ступину освобождение именным указом от податного сословия и «чин 14 класса». Созданный тогда рассказ, думается, поощрил Ступина и к дневниковым записям, легшим в основу «Прибавления к жизнеописанию...», а позднее — и к мемуарам.

Вернемся к другим разделам рукописи записок Ступина — повествованию о его собственной жизни и документам по истории школы. Документальные материалы, копии указов о школе (вторая часть) хорошо известны историкам искусства, они детально рассматривались и в указанной книге П. Корнилова. Поэтому вероятность находок в них практически исчерпана. Текст первой, мемуарной части («Записки из жизни...») — более содержателен для разностороннего рассмотрения провинциального арзамасского явления.

По датам своей жизни Ступин — человек рубежа веков, первые 24 года своей жизни он прожил в веке XVIII и в новый, XIX в., перешел уже сложившимся человеком. Предшествующее столетие с его особенным самосознанием и культом патриотических надежд, подъемом провинции после реформ и нововведений городского и местного управления придало ценностные ориентиры таким понятиям, как польза обществу, любовь к месту, где родился и вырос, стремление к деятельности на всеобщее благо. Хронология жизни Ступина чрезвычайно важна для понимания его убеждений и жизненной позиции, для уяснения, как созрело к 1800 году его решение учиться светской живописи в Петербурге.

А до решительного отъезда из Арзамаса в столицу были долгие годы в крайней нужде. Ступин описывает в записках свое детство и отрочество весьма подробно. Мы узнаем, что по рождению он был дворянином, но некая тайна заставила его мать, дворянку Надежду Борисову, отдать младенца в чужие руки, так он навсегда стал Ступиным. С нежностью Ступин писал о простой женщине, ставшей матерью ему в Арзамасе, взрастившей и любившей своего приемыша. С 10 лет, после [16] весьма скудного учения грамоте, Ступин начал свои скитания учеником церковных живописцев, бравших подряды по всему Поволжью на поновление икон, украшение и расписывание церквей. Юношей он пробовал служить и в уездном, и в губернском правлениях, но старшие чиновники — «хозяева» грубо эксплуатировали его как молодого дармового работника в домашнем хозяйстве. Вернувшись к церковным подрядам, Ступин смог в конце концов выйти из крайней бедности, а в последние годы уходящего века он купил даже маленький дом для своей семьи — матери и жены с родившимся маленьким сыном.

В 1800 году Ступин узнает об Академии Художеств, где можно учиться настоящей живописи. «Мысль отправиться в Петербург, — писал он в записках, — сильно во мне вкоренилась; я с твердостью решился на это предприятие, какие бы ни предстояли мне труды и препятствия... Тяжело мне было покидать жену, мать, сына и учеников, но я веровал, что Господь благословляет мое намерение и, укрепив себя этою мыслию, пустился в путь». Таков был его собственный первый выбор.

Ступин провел в Петербурге, судя по его запискам и документам, неполные два года. Войдя великовозрастным учеником в «алтарь искусств», каковым для него навсегда останется Академия, он сумел уже через год пройти огромный путь в живописном мастерстве, получил серебряную медаль, приобрел друзей и покровителей на всю жизнь. Ему оказывали поддержку и ректор Акимов, и президент Академии граф Строганов, которому Акимов весьма своеобразно представил однажды своего ученика: «Ваше сиятельство, мой ученик Ступин ходит в рубище, не оставьте его милостивым вашим вниманием...». Среди его наставников видим лучших преподавателей тогдашней Академии — Акимова и Егорова, скульпторов Мартоса и Козловского, архитектора Ворони-хина, среди близких товарищей той поры — художников Кипренского, Варнека, Шебуева. Столичная жизнь сформировала новые представления, сообщила и новые культурные координаты и ориентиры...

Решение вернуться в Арзамас стало вторым судьбоносным выбором Ступина. Оно, судя по запискам, далось ему не легче первого. Он мог при желании остаться в Петербурге, кроме того, есть свидетельство о приглашении Ступина еще и в Ярославль. По одной из биографических версий Ступин даже побывал в Ярославле перед отъездом в Арзамас, чтобы «предварительно ознакомиться с обществом» 6. (Отголосок этого путешествия описан в том фрагменте рукописи о возвращении на родину по Волге через Ярославль, который мы приводим в Приложении). Приглашение исходило от члена Синода, ярославского архиепископа Павла, знакомого Ступину по Нижнему, где тот был когда-то епископом. Возможно, заметим, это знакомство объясняет бытование в Ярославле XIX в. нашего рукописного экземпляра записок Ступина, впоследствии оказавшегося у П. И. Мизинова. Именно в беседах с архиепископом Павлом Ступин, с детства глубоко верующий и привыкший доверительно относиться к церковным иерархам, по-видимому, обсуждал и обдумывал с самого начала идею открытия частной школы живописи.

Можно лишь посочувствовать Ярославлю начала прошлого века: школу свою Ступин открыл все-таки в родном Арзамасе.

Отрывок из рукописи записок Ступина, где он, уже на склоне лет, пишет, почему решил возвратиться в Арзамас, можно считать ключевым. «Итак по всем соображениям решился остаться навсегда в Арзамасе и ожидать моего счастия», — писал Александр Васильевич в самом конце мемуаров, вспоминая свое давнее возвращение 7. Вначале мемуарист приводит, казалось бы, вполне житейское объяснение своему возвращению: надежные заработки, средние цены, достаток «для домашних необходимостей разных изделиев». Но во второй половине того же фрагмента содержится, в сущности, противоположное объяснение, никак не замкнутое на личных интересах, а содержащее идею общественной пользы, исполненного долга перед своим отечеством. Ясно, какой из двух мотивов преобладал, когда не 75-, а 26-летний, полный сил Александр Ступин возвращался на родину. Сюжет предварительного ярославского путешествия Ступина подтверждает, что в 1802 году для Ступина решающими были аргументы вовсе не житейские, иначе ни к чему была бы поездка для знакомства «с обществом», а «ярмарки, цены и снабжение» в Ярославле, надо думать, были не хуже, чем в Арзамасе.

В публикуемом отрывке есть то, чего еще не мог испытать молодой Ступин, собираясь в Арзамас, оно горечью возникнет в подведении итогов мемуариста в конце жизни: нет пророка в своем отечестве... Арзамас принял привезенную идею нового заведения Ступина равнодушно. В тексте автор почти скрыл свою обиду на город, но сравнения с Нижним, а тем более — с Питером, — выдают затаенное и пережитое: нет, не на такое отношение к своему детищу рассчитывал Ступин. Лишь совсем немногие поддержали. Остальные «не обращали внимания». Тогда, в 1802 году, Арзамас едва ли заметил родившуюся в одном из его деревянных домов будущую музу города. Муза-символ действительно была неразлучна со школой: ее написали на фронтоне своего дома ученики [17] Ступина. Но напрасно искал это чудесное изображение В. Г. Короленко, побывавший позднее в Арзамасе: после прекращения школы исчезла и ее муза.

А. В. Ступину не досталось в Арзамасе наследства предшественников культурной активности. Он сам должен был стать первопроходцем в арзамасской провинции начала нового века, и стал им. Вновь открытой школе предстояла вполне определенная роль: быть звеном, проводником «своей» культуры в старой культуре провинциального города, обеспечить возможность в предлагаемых обстоятельствах еще одного пути «для желающих». Эта победа далась не сразу. Творчество в провинции цветет тогда, когда удается сплотить в местном обществе хотя бы небольшой кружок единомышленников, завести «культуру», не растворявшуюся в среде.

Шесть первых лет тяжелого и упорного труда дали возможность укорениться. В школу принимались дети из разных мест российского Поволжья, в основном из соседних с Арзамасом мест, сюда приводили своих детей люди любого сословия. Школа брала в обучение и крепостных детей из помещичьих владений. Ступин привез с собой из Петербурга гипсовые бюсты и статуи, более двадцати подлинных картин Егорова, Акимова, Варнека, Шебуева, копии с картин зарубежных мастеров. Позднее арзамасская «маленькая Академия» имела и библиотеку с двумя тысячами книг. Ступин нанял для детей учителя истории, географии, арифметики, чистописания, закона Божия. В 1808 г. купили и приспособили для школы новый красивый и просторный дом с садом и галереями для занятий. Ранней весной 1809 года А. В. Ступин первый раз после семилетнего арзамасского «отшельничества», заполненного непрерывным трудом, исканиями и надеждами, отвез в Петербург лучших своих учеников, 4 картины и 30 рисунков — самое значительное из работ питомцев своей провинциальной школы. 10 мая 1809 года пришло признание: Ступин, «яко заводитель дела еще необыкновеннаго», признан академиком, а школа в Арзамасе принята под особое покровительство Петербургской Академии Художеств.

Выучившийся первый круг молодых арзамасцев, непрерывные работы все эти годы учителя и учеников, бравших заказы на местные иконописные и церковные работы, признание в столице — все это сделает к указанному времени ступинскую школу родником культуры в городе. По свидетельству крепостного Ивана Зайцева, не мальчиком, а уже молодым человеком отданного барином в 1824 году в школу к Ступину, там царила атмосфера содружества: «С этого дня началась моя д. новая жизнь — и какая жизнь!... [Ученики] зачитывались до опьянения сочинениями Пушкина, Жуковского, Державина, драмами Озерова, и имели... свой театр, домашние спектакли..., арзамасская публика была от него в восторге» 8.

На благополучие школы внутри провинциального города, несомненно, работали богатые заказы, посещения знатными особами, приношения и пособия из столиц. Но более всего ее существование в арзамасской среде обеспечивала сложившаяся внутри и вокруг аура единомышленников — старших учеников, друзей, помощников из своих же выпускников, работавших теперь учителями живописи бок о бок с учителем. На месте сложился кружок, который мы смело можем отнести к провинциальным культурным гнездам.

Историки искусства скептически относятся к художественным заслугам арзамасской школы, но не забудем проницательной оценки одного из них, рано отметившего: она принадлежит к учреждениям, «...служившим посредниками между художниками и обществом» 9.

Явление арзамасского академика и учрежденной им в родном городе замечательной школы живописного то ли ремесла, то ли искусства для современников было столь же, если не более необычно, сколь и для нас. Напомню, что столичное литературное общество «Арзамас» старшие друзья А. С. Пушкина назвали так, шутливо закрепляя и обыгрывая возникшее в российской провинции явление. [18]


ПРИЛОЖЕНИЕ

1.

Записки из жизни академика Александра Васильевича Ступина

... Итак, по всем соображениям решился остаться навсегда в Арзамасе и ожидать моего счастия. Я в этом и не раскаиваюсь: город на тракте, Москва не далеко, а Макарьевская ярморка и того ближе; расколу нет, граждане набожны и к церковному украшению ревностны; все жизненныя продовольствия достать можно, цены средние и для домашних необходимостей разных изделиев довольно. А хотя и есть часть невежественного еще народа, но нет места, где бы не было таковых, по пословице «в семье не без урода». И так, благодаря Провидению, век свой оканчиваю в своем отечестве и на своей родине, успел сделать некоторую пользу учреждением в городе школы, так что удостаивают оную знаменитыя особы. Но граждане наши особенного внимания на меня не обращали, кроме немногих, о чем я и не заботился, вспоминая слова Христа Спасителя, что несть пророк честен в отечестве своем. В Нижнем принят я несравненно лучше, а в Петербурге начальством своим — с большим отличием и благосклонностью, как первый заводитель в России своей школы.

Л. 102-103.

2.

... Наконец я поехал из Ярославля Волгой. К несчастию лоцман попался незнающий: где попадет на мель, а где заедет в заводь, к тому же жары были несносныя, и я так на открытом воздухе загорел и от ветру почернел, что меня узнать было трудно. От Нижняго взял я лошадей и поскакал на почтовых, и — благодарение Богу — на праздник Казанския Божия Матери 8 июля 1802 года, после обедни, возвратился, к великой радости домашних моих и родных...

Л.103.

3.

Прибавление к жизнеописанию о некоторых произшествиях, случившихся в бытность мою в Петербурге

1800-2

Март. 21. Был по рекомендации одного знакомого в галлерее покойного графа Безбородка, министра иностранных дел, видел там много отличных и редких картин, которыя впоследствии наследником развезены по разным вотчинам, и это обширное собрание разрушилось. [...]

[Майя] 10. Ходил смотреть скончавшагося 5-го майя Суворова, он лежал на катафалке в гробу, обитом малиновым бархатом с золотыми кистями, с поставленными вокруг на 18-ти табуретах на бархатных подушках разными Российскими и иностранными орденами и проч. регалиями.

[Майя] 14. Выносили графа Суворова на печальной колеснице высокой его особы с приличным церемониалом в сопровождении вел. князей Александра и Константина Павловичей. А государь Павел I встречал на углу Гостинного двора и, пропустя церемонию, уехал во дворец. Вынос был от Миколы Морского в Невской монастырь. То великие князья провожали до самого места с [19] гвардией и всеми полками, с артиллерией, музыкой и знаменами, и полк гусар. Впереди несли на 18-ти подушках офицерами разные ордена, потом 24 человека в трауре с факелами, после духовенство, 3 архиерея, 6 архимандритов и проч. духовенство, и в разных местах певчия. Везли гроб под балдахином и в трауре, а за ним генералитет и родство, потом все полки с печальной музыкой были уставлены по обеим сторонам до самого монастыря. И погребен в теплой церкви на левой стороне у стены, где и надпись с золотыми словами на черной доске. Полки, остановясь за монастырем по отпетии погребения, произвели беглой огонь и из артиллерии пушечную пальбу, что я все видел, только в церковь, кроме знатных, за многолюдством никого не пустили. [...]

Июля 14. Первой раз был в Куцкамаре, где видел разных насекомых, зверей, птиц, человеческих уродов и чучел их и внутренности, разные заморския дерева и руды, интийских [sic!] и разных народов одеянии и орудии их, и слушал профессора лекцию о животных.

[Июля] 18. Там же слушал лекцию, читанную профессором о минералах.

[Июля] 19. Все вообще рассматривал, был в комнатах, где собраны токарныя инструменты Петра Великаго, и его труды, также сидящего его под балдахином, и в шкапах по сторонам его платье, шляпу и шпагу, и слушал лекцию о скотах, о чем есть книга «Кабинет Петра Великого» с рисунками, а здесь описывать всего несовместно, и очень веема подробно.

Июль, 21. Отправились с Туриными в Царское Село, сказали, что дан будет празник императрице Марье Федоровне, но ево не было. Тогда была чрезмерная строгость, и сверх пачпортов давали из полиции свидетельствы, но мы их не взяли. Пошли в сад с большой осторожностью, осмотря в им все редкости: мостики, памятники, галирею с бюстами — малинкой называемой Эрмитаж, где кушанье подавалось снизу вверх машиной, стоит только грифелем написать на обороте торелки. Великий князь Константин Павлович был тогда тут комендантом, в 9-ть никому не велено ходить, а то дозор брал под караул. Мы просились переночевать к знакомому купцу, но он отказал, и нас из жалости пустил один харчевник, почему поутру рано, чередуючись, обошли еще сад и вышли мимо заставы. И естли бы не молодость и любопытство, то зачем бы подвергать себя такой опасности и страху, почему рады, что благополучно выбрались и дошли до Петербурга]. Это было во время Павла I. [...]

[Августа] 11. Был в Михайловском замке. Видел из Эрмитажа прекрасные блафоны, обшитые мрамором, стены и цельные колонны, испещренные золотом и лепной работой потолки, премножество искусных печек из белого мрамора, статуи, изящныя вазы и камины. Но все сие проходило в отделку, и от многочисленных мастеров кругом только шум и стук раздавался. [...]

Сент[ября] 2. Был на манафактурной фабрике, смотрел, как ткут из разных шерстей ковры и картины, смотрел копии из Эрмитажа, с которых ткут мастера, и некоторые эстампы, разные преспективы и колонны, и имераторския золоченые бюсты, и все токарные инструменты, в рост на коне портрет государя. Учитель мой Акимов был тут директор, и я часто бывал туда посылан по надобностям. [...]

[1801]. Генвар. 29. Пригласил меня купец Свешников в придворный маскерад, и я, нанявши домину, поехал с ним. Тут были 8 зал открыты с картинами для посетителей, а в театре были танцы и придворная музыка. В разных залах устроены были буфеты и подчивали на царской щет: [...], лимонадом, медом, полпивом и пуншем, и в разных местах играла полевая музыка разных полков. Государь Павел, проходя мимо меня и за теснотой нечаянно наступил мне на ногу, он был очень весел, то пожавши мне руку, изволил сказать: «Извини, голубчик, я на ногу наступил». Я с робостью только успел сказать: «Ничего, Ваше Величество», а он, прошедши несколько шагов, обернулся и посмотрел на меня. Я так оробел, что не смел сойти с места, что Свешников, приметивши, сказал мне: «Что ты стоишь на одном месте?» Я рассказал ему произшествие, и он возразил: «Ну, что же, ведь не ты, а он тебе наступил», — однако я удалялся от ева присутствия. А ехать домой — жалко было оставить прекрасное такое зрелище, и когда государь отправился в свои покои, то я долго еще наслаждался таким богатым и чрезвычайным собранием, где были картины разных иностранных мастеров, и Рафаилова ложа, а в театре декорация знаменитаго Гонзага и сильно было освящено конделибрами [...]. Стеченья народного было, говорили, по билетам до 20-ти тысяч, из первейших российских фамилий, дворяне были в розовых, а разночинцы — в черных доминах, не можно было заниматься просматриванием картин. Тут я видел почти всю императ[орскую] фамилию, с полчаса стоял и смотрел на сидящих на софе импер[атрицу] Марью Федор[овну], Елизавету Алекс[еевну] и проч. княгинь в богатейших и роскошных костюмах, какие только прелесть и роскошь предоставить может. Во время бытности нашей, выповши по чашки чаю и несколько стаканов лима[на]ду и меду, которых придворные корзинами поднашивали, в 1-м часу разъехались по домам. [...]

Март, 15. Смотрел скончавшагося государя, лежащего на катафалке в тронной зале, в короне и порфире, окруженного регалиями на бархатных подушках с золотыми кистями, а после обеда, дождавшись, видел всех знатных российских кавалеров и слышал, как служима была панихида [20] знатнейшим духовенством. Мне тем удобнее было все видеть, что учитель мой Акимов был членом печальной комиссии, к которому я ходил по разным надобностям без препятствия.

[Март], 23. Был при похоронах государя, идучи Невским проспектом близко государя Александра Павловича до Кадетского корпуса. Сперва шли кадеты, за ними печальная музыка, потом всех губерний лошади с гербами и значками, далее несены были государственныя знаменаи и разные регалии на 21 подущке двое шли в латах и шлемах, кавалеры Андреевския и проч[их] орденов по два в ряд, и все духовенство. Вели под богатым ковром государеву лошадь, наконец, везен был под богатым балдахином покрытой дорогой парчей гроб 8-ю лошадьми в трауре, позади коего шли Александр и Константин Павловичи и Анна Федоровна, а за ними — генералитет, придворныя дамы, потом траурныя кареты, и заключали кадеты. Дорогой в разных стояла побатальонно вся гвардия, также полки играна была печальная музыка. От Тючкова моста я также шел близко государя и непрестанно на него смотрел, где были совершенныя свободы. А пробравшись в крепость, попал и в Петропавловской собор, где слышал, как совершили погребение, входили на катафалку прощаться Алекс[андр] и Конст[антин] Павловичи. Стены были обиты черным сукном с российскими серебряными гербами, видел, как опустили гроб государя, после чего все полки пошли навстречу церемонийальным маршем повзводно. [...]

Майя 1-го. Был в Екатерингофе на гулянье, в 4 ч[аса] пополудни приехал туда государь А[лександр] П[авлович] и Конст[антин] Павл[ович] верхами и проехжали мимо нас раза 4, остановившись, потом проехала 1-я карета с Марьей, Екатериной и Анной Павловнами, 2-я карета с императрицей Елизаветой Алекс[евной] и Анною Фед[оровной]. После того долго я смотрел на стоящих в одном месте государя и Константина Павловичей, видел множество богатых экипажей, особливо два графа Безбородка, а верховыми и скороходами множество верхами кавалеров, господ и иностранных купцов, а в каретах и колясках красавиц и щеголих, и князя Зубова, графа Палена, Безбородка, Трощинского, и русских героев Денисова, Багратиона, кн. Волконскаго и весь генералитет. [...]

Августа 27. Смотрели закладку Казанского собора, которая происходила в 1-м часу пополудни в присудствии всего духовенства, государя, всей царской фамилии, высоких гостей и всего генералитета при колокольном звоне и пушечной пальбе, где и надписали и положено три камня на имя государя и двух императриц, и поставлен золоченой и главной крест. Народу было многочисленное собрание. [...]

Л. 1-15 об. третьей пагин.


Комментарии

1. Арзамасская школа живописи была предметом рассмотрения в нескольких дореволюционных статьях (см.: Терещенко А. Академик А. В. Ступин // Современник. 1850. XXII. № 10. С. 123-140; Врангель Н. А. В. Ступин и его ученики // Русский архив. 1906. Кн. 1. С. 432-448). В советское время вышла обобщающая книга П. Е. Корнилова («Арзамасская школа живописи», 1947), после которой не было больших работ на эту тему, нуждающуюся, однако, в свежем прочтении из-за старых трактовок. Кроме настоящей работы мной также подготовлена и сдана в печать статья о культурном явлении Арзамасской школы А. В. Ступина.

2. См. наиболее полный библиографический обзор в указанной книге П. Е. Корнилова.

3. ЯГИАМЗ. ОПИ. № 15359. Р-607. Описание В. В. Лукьянова: «XIX в. (середина) 4°, скоропись, 162 л. Переплет — папки в кожаном корешке. Из библ. П. И. Мизинова, № 192. Конца рукописи не достает. В приложениях — копии документов, касающихся жизни и деятельности А. В. Ступина и "Прибавление к жизнеописанию о некоторых произшествиях, случившихся в бытность мою в Петербурге"» (Краеведческие записки. Ярославль, 1958. Вып. 3. № 323 (23)).

4. «Никак не ожидал, что доживу до таких лет; мне скоро исполнится 84 года, и что всего удивительнее, я не чувствую особенной старческой слабости. Рассудок и память не изменяют мне, зрение также еще держится, вот только по временам дрожат руки и поэтому неразборчиво пишу письма. Подивитесь, ко мне в школу отдают еще ученика: знать, слава школы моей не совсем погибла...» (Иллюстрация. 1862. № 222. С. 343).

5. Л. 1-15 третьей пагин. Автограф. Сокращенный вариант «Прибавления...» публикуем в Приложении.

6. Терещенко А. Академик А. В. Ступин // Современник. 1850. XXIII. № 10. С. 132. Выделено мной.

7. Л. 102-103 первой пагин. Отрывок полностью помещаем в Приложении I. В рукописи «Запискам...» предшествуют авторские «Предуведомление» и «Приношение милым моим внучатым» (л. 2-3), косвенно указывающие на раннее происхождение данного рукописного экземпляра.

8. Воспоминания старого учителя И. К. Зайцева // Русская старина. 1857. № 7. С. 667-668.

9. Врангель Н. Указ. соч. С. 432.

Текст воспроизведен по изданию: «Знать, слава школы моей не погибла...». (Ярославский автограф записок основателя арзамасского культурного гнезда А. В. Ступина) // Ярославская старина, № 5. 2000

© текст - Севастьянова А. А. 2000
© сетевая версия - Тhietmar. 2012
© OCR - Николаева Е. В. 2012
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Ярославская старина. 2000