СЕСТРЕНЦЕВИЧ-БОГУШ С.

ДНЕВНИК

29 октября.

У меня был барон Гейкин, председатель юстиц-коллегии.

Он сказал мне, что возвратился из Гатчины и что Император сохранил за собою лично разрешение браков в запрещенных степенях.

Рижский прелат, которому один из ассесоров католическая департамента обещал [выхлопотать] в 10 дней разрешение, дал от имени департамента таковое на вступление в брак с родной сестрою покойной жены; очевидно, председатель представил Императору рапорт о своем притязании [добиться для департамента права давать разрешение на вступление в брак в запрещенных степенях родства], но получил отказ, так как был столь любезен, что посетил меня. В самом деле он был очень любезен. [84]

Также, говорят, меня посетил один из ассесоров коллегии утром, когда я находился в кабинете.

Г-н Гейкин просил меня прислать ему копию полномочий, данных мне римской курией, что он мог бы, впрочем, найти в сенате. Я ответил ему, что представил их покойной Императрице при посредстве графа Чернышева, генерал-губернатора Белоруссии, и что с тех пор они возобновлялись, без повторного представления, потому что Ее Имп. Величеству благоугодно было заявить, что эти полномочия присвоены мне на всю жизнь, хотя Ватикан, согласно с установленной им формой, одни из них дал на три, другие на пять, а иные на десять лет.

31 октября.

Я был у кн. Куракина, генерал-прокурора, и сказал ему, что разрешил майору Д'Анзасу вступить в брак, и что, по докладу департамента, Его Величеству угодно было дать на этот брак также разрешение. Я спросил у князя, как нам, епископам, следует поступать в подобных случаях на будущее время.

Князь просил меня изложить ему этот вопрос письменно, и он по этому поводу представит доклад Его Имп. Величеству.

Князь!

Вследствие письма, присланного мне г-ном Гурко, вице-губернатором Курляндии, в котором он просит за майора Д’Анзаса, я послал последнему разрешение на вступление в брак с сестрой его первой жены, — случай свойства первой степени, что, однако, предусмотрено в данных мне церковных полномочиях.

Так как, очевидно, мой ответ опоздал, то майор обратился за тем же разрешением в католический департамента.

Резолюция, которой Его Имп. Величеству благоугодно было дозволить это разрешение вышеупомянутому майору, содержит указание на то, что Его Имп. Величество сохраняет за собою разрешение браков в подобных случаях. Прошу Вас, Ваше Сиятельство, уверить нас в том, что держась точно слов этой Высочайшей резолюции, нам — епископам нужно обращаться в [85] департамент единственно только в подобных случаях, когда мы обыкновенно не уполномочены давать разрешения; и что епископы в других случаях, не превышающих их власти, могут давать разрешения на браки в запрещенных степенях родства.

Имею честь быть...

Я сделал это колкое (epineuse) представление вследствие убеждений нунция. Может быть, оно не понравится Его Имп. Величеству, но оно в особенности не понравится и даже обидит департамент и его покровителей. Г-н аудитор, бывший у меня вечером, сказал, что едва ли князь генерал-прокурор сделает [вторично] благоприятное представление относительно того, что уже раз было представлено им Его Имп. Величеству, как это доказывает! его ответное письмо г-ну Гейкингу по этому вопросу.

1 ноября. День Всех Святых. Воскресение.

Пополудни я был у короля, чтобы узнать, в котором часу он прибудет на следующий день в церковь.

Он пожурил меня за то, что я не пришел к обеду и пригласил меня обедать завтра. Король простудился и сомневался поэтому, будет ли в церкви.

2 ноября. День поминовения всех усопших.

Король, однако, прибыл в 10 часов; я встретил его на лестнице у входа в церковь, и [после окончания службы] проводил его туда же; здесь он повторил, что ждет меня.

За столом король посадил меня рядом с собою, угощал черным хлебом, говоря, что в старину поляки употребляли его. Он спросил у меня, когда была основана здешняя церковь. Я рассказал ему, как епископ Пусловский срезал дерево, которое еще в наши времена чтилось в Ливонии.

4 ноября.

У меня был аудитор. Во время продолжительной нашей беседы, я проговорился, что если будет восстановлено Ливонское епископство, то я уступлю Ригу. Так как он был этим умилен, то я прибавил, что готов присоединить также к этой [86] епархии все старинные и азиатские церкви, о чем уже сделал предложение кн. канцлеру.

Он был восхищен этим и признался, что желают, чтобы титулярный Ливонский епископ имел свою резиденцию, здесь, при церкви.

Он сообщил мне, что сегодня у короля майор Ростовский будет играть и петь "Dies irae" своего сочинения; что он не мог исполнить этого в церкви, в день поминовения всех усопших, вследствие отсутствия Императорского оркестра, который находится в Гатчине.

Я прибыл к королю в восемь часов. Собрание было немногочисленно, всего лишь несколько посланников. Король сказал мне: "хорошо, что пришли; Вы услышите прекрасную музыку, которая придется Вам по вкусу".

6 ноября.

В крепости, в Петропавловском соборе, была заупокойная литургия по усопшей Императрице. Я не был в соборе. Вечером Государь прибыл в Петербург.

7 ноября.

Утром я отправился к обер-камергеру, г-ну Шувалову, получить от него записку к дежурному камергеру для того, чтобы быть представленным завтра при Дворе.

Первоначально он сказал, что мне необходимо представить удостоверение от кн. Безбородко или князя генерал-прокурора, но потом, не знаю почему, очевидно рассудив, что я слишком известен и не нуждаюсь в удостоверении личности, внес мою фамилию в список.

8 ноября. Воскресение.

У русских день Св. Михаила и торжественный праздник всех орденов.

Я прибыл ко Двору в девять часов. [При разъезде] моя карета шестеркой, в хорошей упряжи, была подана к самому подъезду, в то время как другие должны были сходить вниз и отыскивать свои экипажи, запряженные лошадьми, взятыми напрокат.

Я велел доложить о себе Александру Львовичу [87] Нарышкину, заменявшему г-на Шувалова, неожиданно заболевшего; Нарышкин сказал мне, что нас всех представят в 5 часов пополудни.

Церемония была великолепной. Император в короне, тунике, ботфордах и в мантии, в торжественном шествии, направился в церковь; мантию, подшитую горностаем, несли 7 камергеров.

Ему предшествовал король Польский, мантию которого, также подшитую горностаем, несли пять камергеров. На шляпе короля было прекрасное бриллиантовое украшение (aigrette). Королю предшествовали оба Великие Князя, а Им все кавалеры ордена Св. Андрея Первозванного, в бархатных, зеленых плащах, подшитых белым мехом, в серебряных парчевых камзолах с такими же обшлагами и воротниками; в черных бархатных шляпах.

Впереди между двумя кавалерами шествовал митрополит Гавриил; остальные шли попарно.

Перед Андреевскими кавалерами следовали кавалеры ордена Александра Невского, в плащах и шляпах из красного бархата; воротники были из серебряной парчи.

Им предшествовали кавалеры ордена Св. Анны, в таких же плащах, с золотыми парчевыми воротниками.

Особы всех классов шли попарно; исключение составляли первые ряды: здесь следовали епископы и игумены, имея по обе стороны кавалеров. Предшествовали всем георгиевские кавалеры, без плащей, в своей форме.

Все были приглашены к Высочайшему столу.

После обеда, в шесть часов, я был представлен Императору во внутренних покоях, куда мне дано право входа. Г-н Нарышкин отвел мне первое место; за мной шли четыре сенатора: Сабуров, Каминин, Кампенгаузен, князь Белосельский и другие.

Я, преклонив колени, поцеловал руку Государя; Император удостоил меня лобзания в левую щеку; у него было суровое выражение лица.

Затем я приблизился к Императрице и поцеловал ее руку; потом прошел кроме того перед королем, стоявшим вблизи. [88]

Остальные представлялись Государю у входа в Тронный зал.

Затем мы последовали в Мраморный зал, где состоялся бал, продолжавшийся до девяти часов.

11 ноября.

Важное совещание с монсиньером нунцием.

Я сказал ему, что от отца Оршевского мне известно, что департамент, т.-е, г-н Лобаржевский, недоволен мною; очевидно, моим последним представлением, сделанным князю генерал-прокурору относительно разрешения на вступление в брак; для получения возможности давать подобное разрешение они обратитесь с просьбою об этом к Императору, не говоря мне ни слова, в то время, как я уже 6 недель раньше дал это разрешение. Я сообщил также нунцию, что то же лицо (Лобаржевский) сказало: мы будет просить помимо С.-Петербургского архиепископа, как будто ему было неизвестно, что Император лично меня призвал сюда; однако то же лицо знает, что Император намерен сделать меня примасом, — при этом я вскользь упомянул о пурпуре, который, в таком случае, я должен носить; — то же лицо [сказал я затем нунцию] старается провести этого Оршевского на место настоятеля здешней церкви (у нунция при этих словах появилось презрительное выражение); [затем я добавил], что установят ливонское епископство, в состав которого войдут мои церкви, находящаяся вне Белоруссии, что этот епископ будет иметь резиденцию в Петербурге; и [предложил] нунцию указать на эту кафедру лицо, ему преданное. Я прибавил, что, может быть, он полагает, что такие перемены делаются с целью меня оскорбить, но на самом деле, я не скрываю того, что желаю их, так как хочу иметь возможно меньше обязанностей; [затем я сказал], что, по моему мнению, не смотря на уговор кн. Репнина с князем Безбородко, что в Литве ничего не будет предпринято без предварительного запроса у Репнина, Ливонское епископство может быть установлено, так как не касается Курляндии; Ливония же со своей столицей, Ригою, составляет часть моей епархии, и [устройство новой епископской кафедры] зависит лишь от моего согласия уступить церкви.

Я сказал еще, что не смотря на угрозы г-на [89] Лобаржевского, у меня нет основания бояться его, так как невозможно, чтобы Государь, оказывавший мне в течение столь продолжительного времени благоволение, мог вдруг изменить свое ко мне отношении. Правда, что во время аудиенции у Государя было суровое выражение лица; но, может быть, эта суровость относилась к другим, так Он допустил меня к целованию руки и удостоил меня, как обыкновенно, лобзания в щеку.

Нунций ответил мне следующее:

Вы должны объясниться с бароном Гейкингом, председателем коллегии, человеком бесспорно умным, которого вы сами раньше хвалили и знакомством с которым гордились. Он, женатый на особе, воспитанной в монастыре, пользуясь ее влиянием, помешает истолкованию в дурную сторону Ваших прежних поступков и того представления, которое Вы сделали из присущего Вам благородства и согласно со своим долгом. Вам опасаться нечего. С епископами здесь не поступают так, как поступили с фельдмаршалом Каменским; епископов не удалят, пользуясь малейшим к тому поводом. Я, как бы воюю [продолжал нунций] с монсиньером Сераковским. Но это не потому, что я лично имею что-нибудь против него, а единственно ради защиты прав епископов и для того, чтобы монсиньер Дембовский, законный епископ Каменецкой епархий, но исключенный оттуда, по проискам Сераковского, был восстановлен; и он будет там восстановлен.

Затем нунций передал мне, что в последнее воскресенье Его Имп. Величество три раза призывал его к себе, в то время, как он стоял в группе с другими посланниками, и высказывал взгляды, доказывающие, что у Него есть собственный образ мыслей, не внушенный окружающими, потому что высказанные Императором взгляды обнаружили Его благородство и не заставили почувствовать деспотизма; что окружающие Государя вельможи, приписывающие Ему деспотизм и внушающие, что от Него возможно всего ожидать, только вредят; словом, что Государь стремится лишь соблюдать порядок. Так как, прибавил нунций, Император повелел мне держать втайне сказанное, а я обещал Ему исполнить это, то я обязан сохранить секрет. [90]

Что же касается установления Ливонской епархия, то князь Безбородко, заявил нунций, ничего ему об этом не говорил (охотно верю, потому что мысль об ее основании из части моей епархии внушено князю мною); но если князь, продолжал нунций, заговорит со мною на эту тему, то я отвечу ему, что не могу решить этого вопроса, не посоветовавшись предварительно с монсиньером архиепископом и не получив его согласия, так как я не призван сюда делать изменения в том, что законным путем уже установлено, а лишь для устройства новых епархий; но зная Ваш благочестивый образ мыслей и мнение Св. Престола, еще во время установления архиепископства, о возможности устроить несколько епископств, и в том числе одно даже в Крыму, [я полагаю], что Ливонское епископство может быть установлено сейчас же, как только пожелает этого правительство, и что кн. Репнин не вправе возражать против этого устройства, так как это не касается Литвы. [Далее нунций продолжал, что] г-н аудитор первый известил его о моей готовности отказаться от более отдаленных церквей в пользу нового Ливонского епископа и епископства. (Посмотрим подтвердятся ли мои догадки? Секрет разговора Императора с нунцием на балу, 8 ноября, мог состоять в предложении ему [нунцию] некоторого жалования; так как Милан сделался республикой, то он Литта потерял там большую часть своих доходов, и папа не в состоянии дать ему содержание, подобающее посланнику).

Затем я сказал нунцию: "я поговорю с Вами теперь о лице, которое меня не касается, но которым я интересуюсь настолько, что не могу снести несправедливости. Отец С. (В рук.: Sura или Suraz, настоятель Базилиакского монастыря в Витебске, защищал монастырь, несмотря на заключение, угрозы, наконец ласки и обещания со стороны архимандрита этого же монастыря. Если он уступит монастырь в настоящее время, то монсиньер полоцкий архиепископ намерен удалить его оттуда. Он заслуживает Вашего покровительства, [и] даже того, что он отказался принять от Вас". [91]

Нунций ответил мне: "по правде говоря, этот монсиньер Лисовский совершил уже несколько подобных поступков в роде приказа, которым он подчинил своих священников минскому архиепископу. Он мог бы сказать минскому губернатору, что берет на себя ответственность и ручается за то, что священники исполнят все требования губернатора". — "Как фамилия" этого настоятеля? — Сюраз. — В Витебске? — Да.

Кроме того нунций еще спросил, нет ли у меня какой-либо особенной инструкции относительно смешанных браков. Существуете булла папы Бенедикта XIV, посланная бельгийцам, были декреты по данному вопросу для руководства миссионерам; "есть ли у вас еще что-либо подобное?"

- "Да" ответил я, "я вспоминаю, что в письмах, адресованных во мне монсиньером Гарампи (которые составляют целый большой том in quarto, равно как другой мои ему ответы), есть кое-что, относящееся к данному вопросу". — "Когда вы будете у себя, не сообщите ли мне этого"?

"Непременно". Впрочем, продолжал я, в 1768 году в Варшаве, когда еще Белоруссия входила в состав Польского государства, было издано, в присутствии нунция, не встретив с его стороны протеста, постановление, и это постановление, регулирующее браки лиц, принадлежащих к различным вероисповеданиям, и воспитание родившихся от таких браков детей, действовало в Польше в течение четырех лет. После отделения Белоруссии в 1772 году, я получил право продолжать в этом отношении прежнюю практику, что спасаете нам некоторых из нашей паствы. Разговор наш окончился тем, что нунций проводил меня по направлению к выходу очень далеко и уверил меня в своем истинном уважении к моим чувствам, поступкам и моей личности. Я же взаимно заверил его в почтении, которое питаю к Римскому престолу и к нему лично, как папскому легату.

12 ноября.

Кавалер де Вуало (Voilho), португальский консул, дал большой обед на тридцать персон. Полагаю, что обед был устроен ради меня. [92]

Консул показал мне своих детей. Были приглашены родные его жены. Я узнал, что г-н Брискорн, получивший отставку, сделался, по рекомендации г-на Кутайсова и г-на Донаурова, секретарем Императора с чином статского советника.

Дедерко узнал от митрополита, что митрополит Платон сказал Государю, что Он слишком строг, что он митрополит делает это заявление от имени всего дворянства, которое просило его обратиться с этим к Государю; что говоря это, он остается только верным долгу подданного и епископа, что он готов отправиться, куда Император прикажет, даже в Сибирь. Император принял его дурно и приказал возвратиться в Москву.

Я полагаю, что это заявление митрополита Платона сделает Императора милостивым к католической церкви, так как он увидит, что глава первенствующей церкви начинает протестовать (prend le ton).

Думаю, что это, может быть было причиной милостивого разговора Императора с нунцием в последний раз [на балу] и выражения ему некоторых признаков благоволения, как главе католичества в России в данное время, с целью привлечь его на свою сторону. Полагаю даже, что это склонит Императора поддержать нунция и оставить его здесь с преимуществами, которые ему окажет большею частью Двор, напр. в виде предоставления ему бесплатного помещения и т. д.

Наконец я думаю, что это улучшит положение униатов и г-на Ростоцкого, (который в самом деле надеется, вследствие некоторых обещаний, быть посланным в Литву, хотя я полагаю, что его пошлют скорее в Минскую губернию,) потому, что князь Безбородко говорил мне об этом, и потому что представляется невероятным, чтобы с прекращением преследования униатов, монсиньер Лисовский оставался единственным пастырем всей бывшей Польши. (Я советовал Ростоцкому, в конце октября, ходатайствовать о титуле архиепископа, а не митрополита, так как этот последний титул шокирует господствующее духовенство).

Г. Понговский сказал мне, что видел, как кн. Безбородко сегодня утром положил в карман тетрадку, в которой [93] упоминалось об епископе Дембовском. Я заключаю отсюда, что князь отправился к Государю с проектом относительно католических дел, о которых он беседовал со мною, и что еп. Дембовский будет восстановлен в качестве Каменецкого епископа.

Г-н Дедерко был у Его Сиятельства, графа Вельгорского, чтобы узнать, нет ли чего-нибудь нового. — "Я иду именно, — ответил ему граф, "к князю Безбородко, чтобы напомнить ему о Вас". Почему так долго тянут решение наших церковных дел? спрашивал аббат. "Потому что, ожидают ответа из Рима".

Я полагаю, что ждут либо известии о смерти папы, как раньше сказал г-н Ворцель, или, может быть, надлежащих полномочий для нунция, которого, по всей вероятности, Государь желает оставить здесь.

Тот же аббат Дедерко сообщил, что граф Вельгорский действительно ходил к князю Безбородко ходатайствовать за него, но не застал князя дома. Четыре часа перед тем, князь отправился в Совет, где присутствовал Государь.

Итак церковные дела рассматривались вчера в Совете и были по всей вероятности решены.

13 ноября.

Реннский епископ был у меня и обратился во время визита с следующим вопросом, доволен ли я аудиенцией?

Вероятно король, присутствовавший при аудиенции, передал ему, что Император не разговаривал со мной, и что вид у него был суровый.

Затем епископ спросил, не получил ли я от Государя ордена, получили ли ордена другие католические епископы?

Это доказывает, что подозревают немилость ко мне в Мраморном дворце. Я не могу объяснить себе этого иначе, как тем, что два мои представления вооружили против меня департамент.

14 ноября.

День св. Екатерины, по новому стилю; годовщина коронации короля. Я отправился к Его Величеству; и встретил его как раз в то время, когда он выезжал верхом.

Я вышел из кареты. Король пригласил меня к обеду. [94]

Я сообщил г же П... о возвращении епископа Дембовского. Она передала об этом Королю. Король говорил со мной на эту тему.

Я дал ему понять, что мне известно, от кого он узнал этот секрет, — он признался. Я прибавил, что существуете проект сделать монсиньора Сераковского епископом части моей епархий и поселить его здесь для того, чтобы лучше узнать его.

"Это хорошая мысль" сказал король. "Князь Безбородко поддерживаете этот проект", добавил я.

От г-на Дедерко, которому передал это граф Вельгорский, я узнал, что Государь был настроен против меня в течение 2-х месяцев после представления сделанного мною, 19 мая, в департаменте (в тот же день я писал Императору), и что Государь сказал: "у него еще Потемкин в голове". Оказывается, что мои догадки были верны, когда я предполагал, что Император был рассержен на меня, и что Захарову это должно было быть известным, когда он советовал мне не ехать в Петербург. Рассеются ли эти тучи надо мною, покажете будущее. Граф Вельгорский сказал, в присутствии г-на Дедерко, что Государь в настоящее время отзывается обо мне благосклонно. Вечером у меня был аудитор. От него я узнал, что князь Куракин наш открытый враг, что он враждебно относится к нашей юрисдикции, что он был основателем департамента и особенным покровителем барона Гейкинга.

Я сказал, что только по совету монсиньора нунция, сделал представление относительно разрешения вступать в брак; но что можно быть уверенным, что князь Куракин, который взялся представить этот документе, не отказался от исполнения своего обещания, и что вина за смелость представления осталась на мне. [Далее аудитор заявил], что в некоторых случаях Куракин советуется с князем Безбородко, который более к нам расположен, но что самым энергичным защитником польской нации и всех нас является князь Репнин. Вот почему они оба не долюбливают его. Пользуются предполагаемым восстанием в Вильне для того, чтобы удалить его из Петербурга, выставляя на [95] вид необходимость присутствия его в том городе, чтобы потушить пожар в самом начале.

Тем не менее [продолжал аудитор] надеются, что Репнин в скором времени возвратится, и необходимо лишь, чтобы ему был вручено такое же представление Виленским и Самогитским епископами, какое только что сделано мною. Тогда князь доложит об этих представлениях непосредственно Государю, и моя игра будет выиграна: ко мне вернется Государева милость.

Я сказал, что не увижу этих радостных дней; так как мне нечего ожидать, то я думаю об отъезде, или, может быть, даже об отказе от архиепископства, чтобы не быть, в качестве первого прелата, мишенью для злобы. Он не одобрил моего нетерпения.

14 ноября.

В воскресенье я был в одиннадцать часов в зале, расположенном рядом с тронным; Государь прошел в часовню; после его возвращения, мы целовали Его руку. Курьер известил меня, что могу присутствовать на балу в Эрмитаже в шесть часов пополудни, а во вторник и в пятницу на спектакле. Каждый раз необходимо взять билет у обер-маршала, гр. Шеремьетева.

При выходе из залы об этом же сообщил мне лакей, держащий в руках список приглашенных.

Пополудни я был на балу. Император, проходя мимо меня, попросил, улыбаясь, моего благословения. Я только поклонился, подобно тому, как кланяются, чтобы поцеловать Государеву руку.

Потом Государь приблизился ко мне и сказал по-немецки: "для того, чтобы время не показалось вам долгим, употребите его на сотрудничество с нунцием".

Я ответил то же по-немецки "буду ожидать приказаний Вашего Величества".

Император (смеясь): — "Я знаю, кому я должен быть послушным".

Я — "Ваше Величество? быть послушным? Одному Богу".

Он прошел дальше, — полагаю довольный. Я подошел к графу Шереметьеву; он сказал мне, что поселился во дворце, [96] и готов дать билеты всякий раз, когда обратиться к нему об этом с просьбою.

16 ноября.

Я был у монсиньора нунция. Покойный обер-камергер сказал мне в присутствии г-на Деболи: "Вы снова не потеряли при тех переменах, которые Вы найдете". Я понимаю теперь это выражение "снова"; оно означало, что мною были недовольны, и что Император опять милости в ко мне. Вчера в Эрмитаже, Он дважды подходил ко мне с улыбкою, как бывало и прежде. В первый раз он подошел ко мне и просил благословения, а во второй внушил мне употребить время, в течение которого я остаюсь здесь, на сотрудничество с нунцием. Так как завтра я буду опять в Эрмитаже и возможно, что Государь снова подойдет ко мне, мне необходимо иметь готовый ответ; что же я должен Ему сказать?

Ответ: "Вы можете сказать ему, что я готов содействовать ему и т. д.", но думаю заметить, что это известие не устроит его [т.-е. нунция].

Затем я сообщил нунцию письмо монсиньора Пильховского относительно аббата Русецкого, в котором было упомянуто о трех преступных монахах; нунций сказал мне, что Император сообщил ему об этом, но просил его сохранить в тайне, что монахи эти здесь, и что Император желает лишить их священнического сана, согласно с каноническими правилами; но что Князь Куракин выразил пожелание, чтобы они были лишены сана до суда над ними духовной власти, как это практикуется в греческой церкви; далее нунций передал мне, что он, в виду заявления Императором желания, чтобы все совершенно было согласно с каноническими правилами, и чтобы все относящиеся к этому делу акты были сообщены ему, in optima forma, настаивал у князя на необходимости предварительного духовного суда. Император заверил его, нунция, 2-ой раз, 15 числа, что акты, относящееся к делу, будут ему посланы монсиньором канцлером. Нунций высказал мне свою мысль, что судить этих монахов следовало бы мне, так как он опасается упреков из Рима в случае несоблюдения всех формальностей; а так как [97] эти формальности не соблюдены, то он намерен уполномочить меня разбирать это дело. Я ответил, что я могу назначить судью. Нунций полагал, однако, что следовало бы судить мне лично. Вот почему вчера князь Алексей спросил у меня, имею ли я право суда над священниками из чужой епархии, если они находятся в пределах моей, и могу ли я лишить их сана, если они совершили преступление?

Я ответил утвердительно.

17 ноября.

Я послал к г-ну Ефрену, секретарю князя Безбородко, митрофорного прелата Дедерко передать ему, что Император повелел мне работать совместно с нунцием, и что я прошу прислать мне инструкцию для этой цели. Он обещал добиться для меня определенного часа для беседы с князем.

Я был у графа Вельгорского. Я засвидетельствовал ему общую радость по поводу его повышения [по службе]. Я сказал ему, что ни один священник моей епархии не был ни в Смоленске, ни в Сибири, но что этот благой результат явился следствием визитации и синода; что чтение истории убеждает в том, что падете польского королевства является не первым примером; что я был в Арле и т. д., что долг наш состоит в покорности Провидению и в том, чтобы быть добрыми гражданами того государства, к которому, по Его воле, мы принадлежим.

Граф ответил, что все это зависело с одной стороны от моего счастья, а с другой было следствием моих забот; что Государь строг относительно исполнения долга.

Я полагаю, что весь наш разговор он передаст Императору.

Я был у графа Шереметьева, чтобы получить на сегодняшний вечер входной билет в Эрмитаж. Его не было дома.

Не нашли моего имени в списке приглашенных лиц, Бог знает почему; но спросили у графа Вельгорского, у которого кстати я был, и которому сказал, уходя, что сегодня мы встретимся в Эрмитаже; на основании его удостоверения мне дали билет. [98]

Я прибыл в Эрмитаж к шести часам вечера. Швейцар сказал мне, что собрание отменено, и попросил возвратить ему входной билет. Вероятно это произошло по случаю кончины прусского короля, последовавшей 5 ноября, известие о которой получено сегодня. Ожидают прибытия принца Конде.

18 ноября.

Граф де-Брион и Виоменил сделали мне визит.

19 ноября.

Аббат Дедерко предупредил меня, что граф Илинский получил от Императора поручение сделать кой-какие распоряжения относительно монахов, оказавшихся недавно мятежными. Трое из них привезены из Вильны.

19 ноября.

Из числа двенадцати трое монахов доставлены сюда, как виновные и даже главари мятежа.

Дедерко полагает, что было бы хорошо, если бы я занялся этим делом, да и граф желает того же.

Для того, чтобы дело совершено было с возможным соблюдением канонических правил, я взялся за перо и через шесть часов послал графу свой набросок.

Вопрос заключался в том, чтобы выяснить, каких уставов придерживаются монахи и под какие уставы их можно подвести.

Мой слуга отнес сделанный мною набросок к графу, у которого в это время находился аудитор нунция.

Граф открыл пакет и, держа его в руках, рассуждал с аудитором о некоторых изменениях [в монастырских уставах], [и эти его изменения являлись] весьма незаконными.

Графиня сообщила г-ну Дедерко, а тот передал мне, что аудитор видел мою бумагу и, конечно, узнал мой почерк. Это рассуждение графа с моей бумагой в руке страшно раздосадовало меня, потому что аудитор мог подумать, что проекты графа исходят от меня.

20 ноября.

На следующий день граф пригласил меня к обеду. Перед обедом он попросил меня изложить ему то, чего он не мог понять [в моей бумаге], и совместно с ним обсудить некоторые реформы. [99]

В комнате находились лица, говорящая по-французски и слышавшие наш спор; в их числе был г-н Рачинский, кавалер мальтийского ордена! У меня нет ни малейшего сомнения в том, что он сообщите обо всем прежде всего своему посланнику, брату нунция.

Граф, заметив, что я нервничаю вследствие присутствия при нашем разговоре стольких посторонних лиц, пригласил меня в свой кабинет.

Но там, слушая проекты графа, касавшиеся наименований, классификации, которые, по его мнению, необходимо привести в исполнение, и с которыми я был несогласен, — я затянул беседу до тех пор, пока не доложили, что обед подан.

После обеда, как только мы выпили кофе, я удалился и отделался таким образом от разбора своей бумаги. Все, что я мог почерпнуть для своего сведения от графа Илинского, сводилось к тому, что Император желает, чтобы монашествующие были разделены на небольшое количество разрядов, чтобы число их было уменьшено, и чтобы они предавались полезным занятиям.

Я просил аббата отправиться к аудитору, как бы от своего имени, и осведомить его о моем неудовольствии по поводу того, что граф Илинский вносить свои идеи в реформу монашеских орденов, и что я удалился для того, чтобы не продолжать разговора относительно вопросов, которые противоположены изложенному мною мнению, сводящемуся лишь к точному разграничению монашествующих, которые придерживаются одного из 4 уставов. Аудитор, должно быть, был поражен, полагая, что эти странные мысли исходят от меня, потому что, узнав от аббата об уничтожении мною всего этого предприятия, несказанно обрадовался. Нунций, осведомленный, как я верно предполагал, кавалером Рачинским, пришел к графу Илинскому во время послеобеденного кофе. Я приветствовал его и, побеседовав с графом Соллогубом четверть часа, удалился.

21 ноября.

Я отправился к нунцию и выразил ему свое сожаление по [100] поводу того, что желают прикрыть моим именем идеи, противоречащие дисциплине, установленной в нашей церкви.

"Да", ответил нунций, "он сообщил мне несколько столь абсурдных мыслей, что они могли исходить только от него".

Я нашел, что нунций очень подавлен, потому что генерал-прокурор, князь Куракин, или князь канцлер, дали ему понять, что его притязание сосредоточить в своих руках весь процесс над тремя мятежными монахами, — относительно которых ему заявлено было требование лишить их сана, о чем он сам говорил мне несколько дней перед тем, — слишком велико.

По этому нунций поручил это дело мне, и при передаче его заявил, что если срок моих полномочий по отношению монашествующих уже истек, то он продлит их на данный именно случай. Он вручил мне ноту князя канцлера, содержавшую перечень преступных деяний трех подсудных монахов.

Я был у нунция, потому что получил от него пригласительную записку.

Когда я возвратился от него, мне вручили, в восемь часов вечера, записку князя генерал-прокурора, в которой он приглашал меня заехать к нему. Я отправился. Извинившись предварительно за причиненное мне столь поздно беспокойство, князь объяснил его причину. Прежде всего он пространно изложил деяние 12 мятежников, которые доставлены из Вильны, и заявил, что среди зачинщиков было трое монахов, что все эти мятежники приговорены Сенатом к смертной казни, или при смягчении приговора, согласно законам страны, к наказанию плетьми, клеймению, ссылке и т. д., но что Государь освободил их от всякого телесного наказания, и потому некоторые из них будут сосланы в Нерчинск, в каторжные работы; другие в Сибирь, остальные в Тобольск, и наконец некто Снешко будет отослан к родным, вследствие его преклонного возраста, ограниченности и отсутствия у него того злого умысла, какой доказан у его сообщников. [Далее князь прибавил], что Императору угодно, чтобы эти три монаха, [101] которые являются Иеромонахами, были лишены сана; что "в нашей церкви, — сказал князь, — не отличающейся существенно от католической церкви ("только главы различны" прервал я его), установлен такой порядок, что после того, как сенат произносить смертный приговор, виновные отсылаются в синод, с копией судебного приговора, и там лишаются духовного сана без дальнейшего разбирательства". Этого именно, как мне было известно, не желал нунций, настаивавший на том, чтобы предварительно самому судить этих монахов, и чтобы они, уже после того как будут признаны виновными и лишены сана, были отосланы в сенат, как преданные, согласно с канонами, в руки светской власти для суда над ними.

Я ответил, что готов в точности исполнить волю Государя; что для меня вполне достаточно услышать из уст Его Сиятельства, что они виновны в оскорблении Величества, но что я буду премного обязан, если мне пришлют следственное дело, так как в таком случае я буду в состоянии произнести, на основании данных этого дела, свой приговор раньше, чем приступлю (и для того, чтобы иметь возможность приступить) к обряду лишения их сана. Если же следственное дело мне не будет доставлено, от этого ничего не изменится, так как у меня в руках имеется юридическое доказательство их виновности — именно нота князя Безбородко, излагающая преступление.

"Нет", — ответил князь, — "вы не должны судить; нарушение церковных законов, подсудно епископам, государственные же преступления государству".

Так как я был почти уверен в том, что недовольство нунцием, которое дали почувствовать, всецело явилось следствием его настойчивости в этом щекотливом вопросе, то я не считал удобным настаивать на нем.

Однако для того, чтобы исполнить постановления наших законов, требующих, чтобы епископы, раньше чем приступить к лишению сана духовных лиц, судили их и удостоверились в их вине, заслуживающей кары, я обратился к князю с предложением: нельзя ли мне, прежде всего, под видом вопроса (для того, чтобы удостовериться, действительно ли лица, которые [102] привезены и находятся передо мною, являются теми самыми, а не другими обвиняемыми), перечислить совокупность их преступных деяний, и, уже после их ответа: "да это мы", приступить, на основами публичного их сознания в преступлении, к лишению их духовного сана, согласно с [духовным приговором] (В рукописи непонятное: l’acri или l’acris? Это слово, очевидно, должно иметь значение: духовный приговор. Под 23 ноября Сестренцевич пишет, что поручил функции уполномоченных судей о.о: Иоанну и Вильгельму; а под 22 ноября заявляет о своем желании поскорее известить нунция, что получил разрешение раньше произнести приговор, а затем уже приступить к растрижению монахов; об этом же сообщает и Реннскому епископу) произнесенным по этому поводу специально назначенных для этой цели священников?

Этот способ решения вопроса представился князю неожиданным: я это заметил по выражению его лица.

Во время нашей беседы пришел Его Превосходительство, Козодавлев, который сделал князю знак, что желает говорить с ним по-русски. Князь сказал ему: "что ты думаешь, он так по-русски говорить, как мы".

Тогда я изложил все дело на русском языке. Князь согласился, что это не будет судом, а только простою формальностью, необходимой для соблюдения в некотором роде предписаний церкви.

Кроме того, князь обещал прислать мне все следственные документы in optima forma. Я заявил, что всегда готов исполнять приказания своего Государя.

Генерал-прокурор пожал мне руку и сказал, что Император убежден в этом. Мы расстались очень довольные друг другом.

22 ноября.

Я хотел известить прежде всего нунция о том, что получил разрешение произнести приговор над виновными раньше, чем лишать их сана.

Но его уже нельзя было видеть.

Я сообщил ему об этом только во дворце. Он ответил мне: "прекрасно, вот прекрасно"; он не мог не почувствовать некоторой горечи, что не ему удалось добиться этого, особенно, [103] когда я сообщил ему в то же время, что князь генерал-прокурор пришлет мне все следственное дело.

Во время церемонии целования руки дамами и кавалерами, которые имеют право входа во внутренние покои, расположенные за тронным залом, Император беседует редко с кем-нибудь из приближающихся к нему.

Этой чести он удостоивает лишь некоторых лиц, после окончания церемонии, когда обходит образовавшийся круг из присутствующих.

Граф Завадовский, князь Куракин не хотели предшествовать мне в то время, когда мы подходили к Их Величествам. Когда я целовал руку Императора, он удостоил меня лобзания в щеку и сказал: "Я вам дал поручение per fas et nefas".

Я ответил: Государь, я выполню его с готовностью и полным усердием".

Пополудни, во время бала в Эрмитаже, я имел счастье долго беседовать с Императором. Он сказал мне: "что же вы будете делать завтра?"

"Государь" — ответил я, "от князя генерал-прокурора я получил письменное сообщение, что завтра, в десять часов, преступные монахи будут доставлены в мою церковь, где они должны быть приняты в то время, как стража останется у дверей храма".

"Как вы совершите эту церемонию?"

Существует богословское различие между выражениями: "снять чины" (deposer) и "расстричь" (degrader).

В определении Вашего Величества написано: "сняв духовные чины", — и для того я намерен испросить князя Алексея Борисовича, как я должен поступить; естьли только имею снять чины с них просто? или одеть их во все чинов их одеяния и после оные снимать с их и расстричь?

Император. "Расстричь". "Я тебе твой Алексей Борисович, не надобно уже его и спрашивать. Надобно сию церемонию сделать торжественно при отпертых дверях в церкви, в шапке, с жезлом, естьли так прописано... [104]

Так я того желаю для показания почтения к римскому стулу.

Нунций этого не понял; итальянцы неразсудительны; они думают, что это для них должно сделать, чего они требуют; а не знают, что я поступаю по почтению едино римского стулья.

"Я тебе это сказую, ты для себя это знай. Я этого не для нунция делал, что к нему велел относиться, велел относиться, понеже он папский посол, и он тут, токмо".

Я. "Ибо естьли бы его здесь не было".

Император. "Да, то бы я к вам послал или к ближнему католическому епископу; он совсем к сему делу не надобен. Я это делал по учтивости" (Весь разговор приведен буквально по рукописи; он велся на русском языке).

Во время разговора я имел неосторожность ударить [рукой] по шляпе Императора, которую он сейчас же отстранил. Государь, к счастью, не обратил внимания на мой поступок.

В тот же день, в воскресенье, князь генерал-прокурор спросил меня, получил ли я его сообщение. Я ответил утвердительно и прибавил, что распоряжения его будут выполнены.

"Если бы всегда, прибавил я, обращались к нам непосредственно, то дела скорей решались бы. Но для этого необходимо, чтобы власть епископов была расширена и чтобы они зависели от Императора [и сносились с ним] при вашем посредстве

Князь: "Вы представите мне это решение письменно?"

Я. — "Непременно. Но пусть нунций не знает ничего. Не выдайте меня".

Князь. — "Нет, нет. Это останется между нами".

23 ноября.

Утром, перед обедней (слава Богу, я ежедневно, в 8 часов утра, служил обедню, не пропустив ни одного дня, за все время моего пребывания здесь) я призвал отцов Иоанна и Вильгельма, изложил им преступление троих монахов, как преступление против Величества и нарушение общественного спокойствия, и поручил им функции уполномоченных судей. [105]

Мы ждали прибытия троих несчастных; я в мантии, митре и с посохом, аббаты: Дедерко и Дыцынский в митрах, два диакона в белых одеждах (туниках), и я совершил печальный обряд расстрижения, протокол которого записан в журнале.

Вечером у меня был Реннский епископ. Я чувствовал себя еще подавленным вследствие совершенного мною только что утром обряда. Он распрашивал меня о некоторых подробностях; я сказал ему то, что мог ему сказать, зная прекрасно, что он отправится и передаст все королю.

Я подчеркнул, в особенности, то, что получил все акты предварительного следствия, которые совершенно убедили меня в преступлении монахов, и что протокол, который записан в журнал, составлен раньше совершения обряда расстрижения; что Император выразил желание, чтобы расстрижение было совершено с соблюдением всех форм.

24 ноября.

День св. Екатерины. Императрица появилась в короне, в предшествии придворных дам, имея на себе орден св. Екатерины, как шеф этого дамского ордена. Только дамы целовали ее руку. Император был в обыкновенной форме.

Вице-адмирал Рибас радостно сообщил мне, что слышал во время своего визита у кн. Безбородко много лестного для меня, и что я получу кардинальскую шляпу: этого желает Государь. Я ответил ему, что убежден в его сочувствии всему тому, что касается меня, и что это с его стороны является только ответом на ту привязанность, которую я к нему питаю.

Князь генерал-прокурор справлялся у меня, было ли исполнено все в точности посланными им. Я ответил утвердительно и спросил, не потребуется ли рапорта о совершенном мною обряде? — "Нет", сказал он, "это нас не касается. Впрочем, я Вам сообщаю, что Государь "Вам благодарен за усердное исполнение".

Вечером, в георгиевском зале, состоялся бал. Император спросил меня: "Что же отдохнули вы уже после вчерашней церемонии? " [106]

Я. "Бываешь довольным, когда исполняешь свой долг". Император "Да, но есть обязанности, которые выполняются с удовольствием, и такие, которые со скукою

Я. — "Эта церемония продолжалась недолго. О, еслиб она была последней!"

Император. — "Вы надеетесь? Я не верю этому".

Несколько минут спустя, Государь соблаговолил снова приблизиться ко мне и спросить:

"Quomodo vocatur hie Rudivilianus?"

Я подумал, что он говорить об том несчастном молодом человеке, который родился от Радзивиловны, и ответил; "Жюдицкий".

Имп. — "Нет, тот, который стоит за мной".

Я — " Любомирский "

Имп. — "Нет. Тот, который приехал сюда по делу княгини Радзивил?"

Я. Тогда я понял; "Понговский".

Имп. — "Вы знакомы с ним?"

Я. — "Да, Государь. Я служил под начальством его отца. Он был лейтенант-полковником, а я капитаном.

Имп. Громко смеясь: "Вы служили в гусарах?"

Я. — "Нет, Государь, в литовской гвардии ".

Имп. "Вы действительно принадлежите в воинствующей церкви? Говорили вы с этим прелатом церкви? Как он отнесся к совершенному вами вчера обряду? Не упревал ли он вас в чем-нибудь?"

Я. — "Я не был у него; но здесь, во дворце, я только что сказал ему несколько слов.

Государь спросил: "Как вы поступали вчера? Я ответил, что два священника обратились в тем, которые были приведены, с вопросом, те ли они именно лица, которым вменяются в вину такие-то преступления, и, получив утвердительный ответ, я приступил к совершению обряда согласно с предписаниями церкви.

Император. — "Я также не советую ему высказывать свое мнение на эту тему. Ему это известно

Я. — "Мне кажется, что он уже заметил свой ложный шаг". [107]

Имп. — "Чувствует ли он это?"

Я. — "Я. полагаю, что — да. Государь, если бы епископы имели свою прежнюю власть, если б им развязали руки, хотя они и теперь не слишком связаны, тогда они могли более быстро и проще исполнять приказания своих Государей, будучи естественно преданы им, как подданные; это расширение власти не увеличило бы моей, потому что я поверг бы ее к стопам Вашего Величества".

Имп. — "Вы знаете галликанскую церковь? Есть, например, патриарх Индии, патриарх Португалии, Испанский; (смеясь): я говорю об этом лишь так, для примера. Вы от этого не потеряете ".

Я. — "Я буду служить Вашему Величеству всегда с одинаковым рвением и верностью".

Государь еще раз, в конце бала, сказал мне, указывая на горизонт большого зала: "Я измеряю паралакс". Меня подзадоривало сказать, что есть несколько планет, но я предпочел оставить за Государем последнюю остроту, так как вспомнил, что когда я имел счастье беседовать с ним тринадцать лет тому назад, когда он был еще Великим Князем, то он сказал мне однажды серьезно: "у вас всегда наготове заряд".

Из всего сказанного, я заключил, что Государь сердится на нунция. Должно быть князь генерал-прокурор сообщил Государю с подчеркиванием о настойчивости нунция относительно предоставления ему документов, без чего не может быть совершен обряд расстрижения.

Князь вероятно объявил нунцию неудовольствие Императора и желание Его, чтобы он передал это дело в мои руки, потому что именно в то время нунций написал мне записку с просьбою явиться к нему и поручил мне все дело, с видом страшно подавленным.

Князь генерал-прокурор очень грозен, и может каждого сильно очернить в глазах Императора.

Я это испытал в свое время на самом себе. И теперь это вижу на себе!

Императрица приблизилась ко мне и приветствовала меня; [108] потом она сказала, что зал, в котором мы находимся, должен быть признан еще более прекрасным потому, что мрамор и рабочие были местные; затем заявила, что она до того близорука, что не может увидеть конца зала. Она говорила это мне, но смотрела в это время на сенатора, князя Мещерского. Я пожелал ей ответить и сказал неосторожно, что также плохо вижу.

26 ноября.

Праздник св. Георгия. Утром кавалеры были приняты на аудиенции. Я не был, так как не знал об аудиенции. Пополудни состоялся бал в Георгиевском зале, как обыкновенно. Государь спросил меня: "как ваше здоровье", а затем: "что, после вашего труда, как вы уже оправились"?

Я. "Я уже позабыл".

Император. "Позабыл? Это хорошо".

27 ноября.

Граф де-Литта, мальтийский посол, въехал торжественно в город через Калинкинские ворота. Впереди ехало тридцать шесть карет, а также 4 придворных кареты, из которых одну он занимал с комиссарами: князем Юсуповым и г-ном Валуевым.

29 ноября.

Мальтийскому посланнику, монсиньору де-Литта, дана была торжественная аудиенция. Император принял его, стоя на троне. Митрополиты Гавриил, Евгений, я и другие духовные особы занимали почетные места.

Посланник произнес важно очень сильную речь. Он просил Императора принять титул защитника религии мальтийского ордена и крест знаменитого гросмейстера ордена Ла-Валетта, который хранился, в сокровищнице [ордена], как драгоценная реликвия; затем он поднес Императору мантию и этот крест; а потом просил, чтобы Государыня и все Высочайшее семейство соблаговолило принять мальтийский крест...

Посланник был в черной бархатной мантии, с крестом на рукаве.

Явилась Императрица и воссела на трон. Государь [109] украсил Ее крестом, равно как и своих сыновей. Посланник направился к Великим Княжнам и вручил им кресты.

Весь дипломатический корпус посетил его, как только он прибыл, после аудиенции, в свой отель.

В пять часов пополудни Император на троне, в присутствии Мальтийского посла, который был в своей форме, и под его чтении, роздал ордена, украсив ими: принца Кондэ, как великого приора, князей Безбородко и Куракина, канцлера и вице-канцлера, как почетных и полномочных байли ордена; затем десять командоров: графа Вельгорского, князя Чарторийского, князя Радзивилла, графа Шуазеля, графа де C-При, Грибовского и т. д., и пять других лиц, которым еще предстояло получить соответствующая орденские звания. После окончания церемонии все разъехались; при Дворе больше не было приема, несмотря на то, что день был воскресный.

30 ноября.

День св. Андрея.

Государь в короне, предшествуемый кавалерами, ордена св. Андрея в мантиях из зеленого бархата и черных бархатных шляпах, следовал в торжественном шествии; андреевские кавалеры были жалованы к руке, а потом приглашены к Высочайшему столу. Государь обедал в короне. По правую руку его занял место Польский король, по левую — Императрица, напротив Государя митрополит Гавриил.

Дамы, имеющие орденские знаки, и мы кавалеры, присутствовали на торжестве до тех пор, пока Император не соблаговолил приветствовать нас потом мы удалились.

Пополудни состоялся бал в мраморном, георгиевском зале. Император беседовал большей частью с мальтийским посланником; на груди у него был присланный ему гросмейстером мальтийский крест, осыпанный бриллиантами. Государь остановился и приветствовал меня.

2 декабря.

Я был на званном обеде у канцлера, князя Безбородко. Обед был дан по случаю назначения его полномочным байли мальтийского ордена. [110]

Стол был сервирован почти на сто персон. Обед был царский. Князь перед обедом подвинул меня на более почетное место.

После обеда, он извинялся, что мне нечего было кушать, потому что я пощусь.

Я ответил, что для меня всего было слишком много, так как подавались блюда, каких не сыщешь в Петербурге.

В самом деле, в изобилии было фруктов, зелени и т. д.

6 декабря.

Я был при Дворе в коротком белом одеянии, застегнутом на все пуговицы, и в мантии. Мы подходили целовать руку Государя в зале, расположенном за тронным.

Император подошел ко мне и попросил, по своему обыкновению, благословения.

Я ответил, что не могу давать благословения, так как нунций завистлив и не дает мне права на это.

Император ответил, что я могу давать благословения и должен это делать, по собственному усмотрению, не ожидая получения на это права. Вечером ко мне пришел аудитор и долго говорил мне о расстрижении. Я слушал его терпеливо, не прервал ни разу, так что он был вынужден окончить свою речь и спросить, каково мое мнение.

Я ответил, что он прав в том, что согласно решению Бенедикта XVI для совершения всякого расстрижения, необходимо предварительное разрешение [папы]; но так как обращение [в Рим] в данном случае было невозможно и нунций уполномочил меня совершить его; так как мы должны быть блогодарны Его Имп. Величеству, который соблаговолил из уважения к религии, как Он определенно это высказал, допустить совершение этого обряда и наконец ввиду того, что присланное мне кн. Куракиным следственное дело убедило меня в виновности этих трех священников в оскорблении Величества, а Императору было угодно и он заявил мне об этом, чтобы эти священники били расстрижены, а не только лишены сана, — я полагаю, что следовало сделать именно то, что мною совершено. [111]

Аудитор вполне согласился с этим. Он указал мне на то обстоятельство, что генерал-прокурор враг поляков и католиков, что в особенно важных случаях он обращался к канцлеру за советом, но тот, хотя и не так враждебен к нам, однако, одобрял, из угодливости, все его суровые решения, которые он и представлял с успехом на Высочайшее усмотрение.

7 декабря.

День рождения герцогини Вюртембергской, матери нашей Императрицы. Будет празднество. Сегодня в Эрмитаже был бал. Император спросил, не посылаю ли я от времени до времени незаметно благословения: "вот в тот угол". (Он указал на круг дам). Я ответил, что зрение мое так далеко не простирается. Он возразил, что я могу это сделать про помощи бинокля ради строительства, как [подобает] церкви чающей [торжества].

Затем он говорил с принцем Конде и, обращаясь ко мне, сказал: "у нас здесь есть епископ, который даст нам отпущение грехов".

Содержание их разговора мне было неизвестно.

Потом Императрица упрекала генерал-прокурора Куракина в избытке серьезности. "Он не должен быть таким", сказала она, и, обращаясь в мою сторону [продолжала]: "Вы имеете около себя епископа, который может Вас утешить. Почему же Вы мрачны?"

8 декабря.

Этот день был несчастный, как сказал мне аббат Дедерко, так как три года тому назад, в этот именно день, покойная Императрица, по наущению, как думают, г-на Хоминского, подписала указ о конфискации всех земель р.-католического духовенства.

Я был в Эрмитаже. Сенатор Пастухов, рядом с которым я сидел во время спектакля, сказал мне, что предполагают, что, после смерти нынешнего папы, другого уже не будет; что германские князья подумывают о том, что церковная область должна служить королю Сардинии вознаграждением [112] за его государство, которое хотят присоединить в республике, как расположенное между Францией и Цизальпинской республикой.

Г-н Menelas обедал у меня. Его Величество послал этим летом курьера из Гатчины к канцлеру кн. Безбородко в Петербург, чтобы тот сейчас прибыл к Нему. Канцлер явился спустя 3 часа, хотя г. Обрезков, видя, что Императрица выходит от Императора, послал еще раз от себя курьера, чтобы ускорить это прибытие. Князь прибыл. Император сказал ему, что он Ему теперь не нужен; позвал курьера; указал ему, что он должен был явиться в назначенный час с князем, или без него; и велел подвергнуть его телесному наказанию. Князь вышел и написал в соседней комнате прошение об отставке. Г-н Н., прибежал на шум в апартамент. Экзекуция окончилась. Курьер объяснял, что он прибыл вовремя во дворец князя; но, узнав, что тот на даче, отправился туда; что там ему сказали, что князь находится в городе у своего приятеля, которого ему назвали; что он передал князю приказание, и тот сейчас же отправился. Князь думал, что Император, под влиянием гнева, примет его прошение об отставке, во нет. Г-н Н. был послан сказать ему, что он должен хорошо обдумать свой шаг, и князь, конечно, взял обратно свое прошение.

Возвратившись к себе в Петербурга, он сказал своим друзьям, что подарит свой дворец со всею обстановкою тому, кто принесет ему увольнение от должности. [Вышеизложенное представляет] доказательство, какой точности требует Император и с какою точностью надо ему служить.

Графиня Замойская, сестра короля, прислала еще сто рублей для раздачи бедным. Я ей ответил: "Знаю, что набожная десница творит то, чего не ведает шуйца. Я наведу справки у своих викарных о нуждающихся. Хотя я и сам очень нуждаюсь в молитвах, но согласно Писанию: "молитесь одни за других", буду поминать Людвику, молитвенником и слугою которой остаюсь С. С.

Коши писем, которые Нунций писал Секретарю Римской Курии, кардиналу Бюска из Москвы 1797 г., май. [113]

При проезде моем через Бобруйск мне было передано в приходском доме письмо Могилевского Архиепископа, в котором он сообщает о намерении своем прибыть раньше в Дубровку и ожидать моего проезда через его Белорусскую епархию.

Но предстоящее в ближайшее время прибытие Его Императорского Величества заставило его, к величайшему прискорбию, ускорить намеченный путь в Москву, где, как он надеется, его желание видеть меня не встретить никаких препятствий.

Второе письмо также из Москвы.

Находящийся здесь Могилевский Архиепископ оказывает совершенную преданность Св. Престолу и такой же почет его представительству, каковое здесь мне поручено. По случаю первой моей аудиенции он выразил готовность сопровождать меня, но это, согласно действующему здесь церемониалу, могло создать некоторые затруднения. С другой стороны, опасаясь, чтобы его архиепископское достоинство, которое здесь высоко ценится, и почтение, которым он здесь пользуется, не пострадали от этого, я счел более удобным поблагодарить его и уверить, что расположение его и благоволение к папскому посланнику будут переданы Его Святейшеству, о возможно лучшем исполнении чего покорнейше прошу Ваше Высокопреосвященство.

Копия третьего письма в Рим, написанного в Петербурге тем же нунцием кардиналу Бюска, в сентябре того же 1797 г.

Несколько дней тому назад прибыл сюда Архиепископ Могилевский. Надеюсь, что, благодаря его авторитету, дружеским отношениям и всеобщему уважению, я получу желательный ответ на свою ноту. Я не сомневаюсь, что он приложить все усилия к благополучному разрешению всех церковных дел. Я слышал, что он желает некоторого изменения границ своей епархии и перенесения архиепископской кафедры в Луцк; но об этом ничего определенного сказать не могу, так как все это до тех пор, пока не получу ответа от Двора, висит, так сказать, на воздухе (omnia sunt aerea).

Однако, чтобы не произошло, он своею личностью, возрастом, уважением и значением заслуживает в высшей степени удовлетворения его ходатайств. [114]

Миташевичу.

Г-н Филисофов, командующий в Смоленске войсками, написал г-ну Шишкину, вице-губернатору, во время отсутствия губернатора, чтобы он приказал дворянству произвести сбор на сапоги, чулки и т. д. для солдат, и получив ответ, что, согласно прежним указам, никто не может налагать новых сборов, кроме Императора; с этим ответом он послал курьера к генерал-прокурору спросить его заключение. Прокурор представил об этом рапорт Государю, и вице-губернатор был уволен от службы.

Следует избегать такого рода представлений, так как все зависит от того, в каком совете князь-прокурор представить рапорт.

11 декабря.

Пятница. Я был в синоде, чтобы присутствовать при наречении во епископа могилевского Анастасия. Заседатели были в мантиях. Секретарь прочел: "Император Павел I повелевает Анастасию быть епископом Могилевским и Св. Синоду благословить его". Нареченный епископ изъявил согласие. Затем произнесли некоторые молитвы.

Анастасий произнес энергичную речь, в которой уверял, что сознает тяжесть, которую на него возложили и слабость своих сил, но что он рассчитывает на молитвы отцов, которые его рекомендовали на эту должность.

Он приблизился к митрополиту (исполнявшему в это время, очевидно, обязанности патриарха), который дал ему приложиться ко кресту и окропил св. водой. Он подходил затем поочередно ко всем епископам, членам синода, которые дали ему братское лобзание. Наконец его поздравили.

Сенатор Щербачев, 76 лет, сказал, что у него была когда-то подагра и что, уже три года, он не страдает ею; что он каждый день, по утрам, как только встает с постели, принимает сейчас же теплую воду с ложечкой меду и двумя ложечками молока.

Г-н аудитор сделал мне визит. Он сказал, что несмотря на условленную в Леобене неприкосновенность [Священной [115] Римской Империи], император получит, по секретному акту, Баварию и Пфальц, даже при жизни курфюрста; а французы сделают своею границею Рейн. Думают, что в Раштадте прусский король получит Ганновер в виде вознаграждения за земли, которыми он владел по ту сторону Рейна.

Когда объявление о заключении мира было получено от императора, мы ответили, что всегда желали мира [и] что теперь, после его заключения, нам нечего сказать, кроме пожелания императору всякого благополучия, так как мы недовольны ростом Франции настолько же, насколько король прусский, естественный друг России и заклятый враг Австрии, недоволен увеличением [пределов] Австрии; и, дай Бог, чтобы этот договор не вызвал войны на севере. Мы, другие союзники Англии, не будем смотреть так равнодушно, как она, на похищение Ганновера. Политические вопросы, сказал аудитор, замедляют [решение] церковных дел, которые нунций предложил на разрешение канцлеру Безбородко еще в Москве. Рассмотрение внутреннего устройства монашеских орденов, как он слышал, поручают сенату и департаменту, а вопрос об епархиях и епископах — канцлеру, который занята, снисходителен, болезнен и добивается только отдыха и отставки, о которой постоянно думает.

Я сказал ему, что слышал уже об этом; но что барон Гейкинг непроницаем. Тем не менее я знаю, что граф Илинский не представить в сенат того проекта, который я разработал с митрофорным прелатом Дедерко. Этот последний просил секретаря Конецкого использовать наш проект. Конецкий обещал исполнить просьбу и завтра придет ко мне.

12 декабря.

Табель. День рождения Великого Князя Александра. Кн. Безбородко подошел ко мне и просил прощения за то, что он не мог принять меня в эти дни, вследствие массы занятий, которые у него были; и [сказал], что будет иметь удовольствие видеть меня у себя через два дня.

Я ему ответил, что мне нечего было передать ему, кроме сообщения о воле Императора, который приказал мне [116] сотрудничать с нунцием. "Я хотел засвидетельствовать Вашей Светлости свое намерение получить от Вас соответствующий указания" и [заявить], что "без Вашего ведома я не желал сделать ни шагу".

Он мне сказал, что Император желал установить у себя кардиналат (В рук. одно слово пропущено; должно быть: "Cardinalat"), как это было перед революцией во Франции, что нунций имел достаточно для этого власти; что титул примаса может быть шокировал бы (serait choquant), так как греческое исповедание является здесь господствующим титул же патриарха скорее подойдет, и это "соответствовало бы тому уверению относительно Вашего повышения, о котором я говорил Вам у себя".

Я ответил, что если бы я сделался даже папою, то я (все-таки был бы ниже Гавриила; но если бы я сделался тем, чем желают [меня назначить], я не изменил бы [во всяком случае] своих чувств.

Князь меня уверил, что Киевская губерния будет присоединена к моей епархии, что епископу Сераковскому не предоставят никакой епархии, во что он будет получать пенсию и может быть моим суфраганом.

Я ответил, что это было бы, может быть, слишком для него унизительным после того, как он был самостоятельным епископом; что я готов уступить те церкви, которые исстари находились в России, для того чтобы образовать для Сераковского епархию.

Князь ответил: "желательно, чтобы верховный архиепископ ведал также и древними церквами и чтобы они входили в состав его епархии".

"Я думаю, продолжал он, что будет достаточно иметь следующая епископские кафедры: Виленскую, Самогитскую, Каменецкую, Волынскую и Минскую"; [затем князь сказал], что Виленский епископ имеет 10 тысяч, а остальные имеют по 3 тысячи, кажется, что это мало; есть однако остающиеся суммы, из которых они будут получать свое содержание, потому что их [117] земли конфискованы. "Но Минский [епископ] никогда их не имел", сказал я. — "Конечно, это очень мало три тысячи, хотя в этих епархиях почва плодородна". "Я думаю, сказал он, что шести тысяч будет более, чем достаточно"...

"Да", ответил я, "шести тысяч довольно. И для Минска также? "

"Да, также и для Минска", сказал он.

Граф Сергей Румянцев во дворце [заметил]. "Мы идем на Вас посмотреть, быть может, Вы перемените цвет Вашего платья на красный".

Я. "Так как папа отказал уже в этом однажды, то он, может быть, сделает это и еще [раз]. "Нет, сказал Румянцев, не следует приучать его отказывать; особенно теперь он не окажет в этом сопротивления". — "Вы мне окажете плохую услугу [ответил я], "я буду вынужден переменить платье, войти в долги, продать бенефиций в Гомеле!"

13 декабря.

Воскресение. Утром торжество, вечером — бал в георгиевском зале. Государь спросил г-на Нессель.... (В рук. окончание фамилии неразборчиво), остается ли он все [также] неисправимым в своем грехе чревоугодия и, обращаясь ко мне, спросил: "почему он не просил у вас разрешения?" "Потому, Государь, ответил я, что он не моего прихода (ressort) и у меня в этом не исповедывался".

15 декабря.

В Эрмитаже ничего вплоть до Рождества.

20 декабря.

Новый Русский могилевский епископ был посвящен в дворцовой церкви. Я присутствовал в алтаре на хиротонии; я протеснился вперед для того, чтобы лучше видеть. Когда я отходил на свое место, то увидел, что Император явился и смотрел с противоположной стороны алтаря. Я сделал непроизвольное движете назад; я заметил, что этот знак почтения Ему понравился.

Он слегка поклонился мне. [118]

20 декабря.

Воскресение. Собрание при дворе. Император сказал мне во время целования руки: "И вы сегодня в рясе"? (я был одет en la camarre) (По-польски: ,,czamara". Это польское слово Сестренцевич перевел "lа camarre"). Я ответил: "потому что я был среди духовенства в алтаре". Затем Государь попросил у меня благословения, обходя собравшихся.

Я обедал у митрополита Гавриила, который сегодня угощал.

25 декабря.

Я служил обедню в полночь. Во Дворце ничего.

26 декабря.

Собрание при Дворе. Я был с поздравлением у генерал-прокурора. Император, отправляясь к обедне и проходя мимо меня, попросил, смеясь, благословения. Кн. Хованский, прокурор синода, полагал, что Император пригласил меня к обеду. Я ему ответил: "все, имеющие право входа в зал для кавалергардов, могут записываться к столу в Высочайшем присутствии, если число записавшихся не превышает 24. Таким образом, я имел бы возможность уже давно присутствовать на придворном обеде, но я не считал для себя удобным делать этого. Иногда, записываясь, наталкиваются на неприятности".

После возвращении от обедни и после целования руки, Император спросил меня, служил ли я вчера? Я ответил, что служу ежедневно, но вчера служил торжественно, в полночь. Он сказал: "in forma, in ophima forma", и засмеялся.

27 декабря.

Воскресение. Я отправил барону Гейкингу ответ на шести листах, касаясь в нем вопроса об основании семинарий. Я готовил ответ два дня.

В 2 часа по полудни Император позвал меня к себе через фельдъегеря. Я уехал в 2 ч. 6 мин. и прибыл во дворец через 10 минут. Четверть часа ожидал я в приемной, потому что Император еще обедал. Меня пригласили в его кабинет. [119]

Государь сказал мне: "вы, может быть, знаете, что отец Императрицы умер". Адъютант Барятинский, видя, быть может, мое смущение по поводу приглашения, хотя я был, на самом деле, действительно вполне спокоен, сказал мне тихонько, (прося скрыть перед Государем, что мне известно сообщенное им), что Император намерен приказать мне кое-что относительно заупокойной службы. После слов Государя, я задумался над ответом, так как мне не пришло в голову, что герцог Вюртембергский был католиком.

Император продолжал: "так как он был католик, как вы это знаете, то я хочу, чтобы вы совершили заупокойную службу. Скажите же мне, что вы думаете устроить и каков чин богослужения в вашей церкви?"

Я ответил: "накануне бывает вечерня, а на следующий день заупокойные псалмы, потом торжественная обедня и т. д. Что касается церковного обряда, то я исполню свой долг, но относительно обстановки, не будет ли благоугодно Вашему Величеству, в виду того, что заупокойная служба была совершена с большею торжественностью по чужом нам государе, французском короле, приказать устроить все с возможным великолепием [и в данном случае]? Подобное устройство [однако] выходить из круга моих обязанностей". — "Да, относительно катафалка, Я прикажу своему архитектору Бренне явиться к вам и посоветоваться с вами".

Государь замолчал.

Я сказал (по-русски): "Я все исполню, но желал бы в радостнейших случаях принимать повеления Вашего Величества".

Имп. (по-русски) — "Что делать, надобно принимать, что Богу угодно".

Я вернулся к себе и принялся писать пастырское послание относительно того, чтобы обедни и панихиды отслужены были во всей моей епархии. Сделав это и зная, что адъютант Барятинский находится у Императора, я послал к нему с просьбою приказать напечатать мое послание в один день, так как почта уходить в среду утром, а я хотел бы, чтобы это послание возымело свое действие возможно скорее. Г-н Барятинский, [120] очевидно, доложил об этом Императору, потому что он велел сказать мне через посланного, что мое послание будут печатать в первую очередь, и что мне необходимо только обозначить количество экземпляров. Я снова послал своего слугу с указанием, что мне нужно 250 экземпляров. Слуга явился, когда Барятинский был уже в постели; мне ответили, что в понедельник отпечатают столько, сколько успеют. Г-н Бренна пришел ко мне довольно поздно. Он сказал мне, что его долго искали и нашли у короля, что Император приказал ему устроить катафалк и обратиться ко мне. Я ему заявил, что катафалк, который он устроил для заупокойной службы по Людовике XVI, был очень красив, что я получил его рисунок; и что я ему укажу все то, что нужно будет сделать для службы, как, например, две архиепископских кафедры; а относительно остальная, [прибавил я], не сомневаюсь, что он приложить все свое старание и талант, чтобы создать обстановку для службы, достойную отца Императрицы.

30 декабря.

Г. Бренна пришел утром сказать мне, что вчера вечером Император спрашивал его, есть ли у меня все облачения, необходимые для богослужения. Он ответил, что это ему неизвестно, что он слышал от меня только об епископской кафедре, которой мне недостает. Император: "так пригласите его ко мне. Он называется Сестренцевич". Так как час не был назначен, то Бренна посоветовал мне отправиться в 2 часа, т.-е. как раз ко времени окончания обеда. Я согласился с этим, потому что в последний раз я был приглашен в это именно время.

Я явился во дворец и был приглашен к Его Имп. Величеству скорее, чем через полчаса. Император сказал мне (по-латыни): " Reverendissime Domine, quid est Tua servitia?"

Отв. "Compareo secundum jussa Vestrae Imp. Imp. Г-н Бренна приходил сказать мне, что Ваше Величество приказали мне явиться ".

- Ну, хорошо. Мне следует припомнить, зачем вы были мне нужны. Скажите, что вы уже сделали, и Я припомню. [121]

Отв. "Я разослал распоряжение относительно заупокойной службы, которая должна быть совершена во всей моей епархии.

Я приказал служить ежедневно обедни, и всякий отслуживший вносит свое имя на особый лист, находящийся в ризнице. Я назначил священника (г-на Маскле), для распоряжения тем, что касается чтения во время заупокойной службы, которая будет совершена пятью епископами после торжественной обедни, которую я отслужу лично".

Имп. — "Итак вы прикажете одеть митры и сделаете епископами простых священников?"

Я — "Мы найдем достаточно действительных епископов, не прибегая к такому средству. Первым будет нунций".

Имп. — "Пожелает ли он?"

Я — "Что касается торжественной обедни, я не уступлю ее никому; но на время заупокойной службы (magnus condnatus) я уступлю ему первое место, и он будет служить.

Вторым буду — я.

Третьим — еп. Ростоцкий.

Четвертым — еп. Реинский.

Пятым — митрофорный аббат Дедерко".

Имп. — "Теперь я уже знаю, зачем я вас просил явиться. Я хотел спросить вас, имеете ли вы все облачения, la chasuble, как это называется, кажется, и пр.".

Я — "Ризница здешней церкви достаточно богата; однако, так как я не предвидел этого печального обряда, то не приказал привести с собою всего того, что мне будет нужно; например следует, чтобы митра была фиолетового или лилового цвета, вышитая, равно как и епископская мантия".

Имп. — "А может быть нужно вышить там гранаты (указывая на занавесках на вышитые шелком гранаты, как у гусаров, церковь воинствующая".

Я. — "Я не был гусаром, Ваше Величество; я раньше был пехотинцем, а затем служил в кавалерии.

Имп. — "Ну хорошо! (постоянно смеясь). Вам нужна еще епископская кафедра, говорил Мне Бренна; я вам ее пришлю, и обо всем, что вам нужно, скажите Бренна. Пришлите мне [122] свою митру, я прикажу вышить ее для вас. Что вы еще думаете сделать?

Я. — "Я хотел, Ваше Величество, произнести речь; я просил барона Николаи дать мне некоторый сведения о жизни Герцога.

Имп. — "Очень хорошо. Я сам поговорю об этом с Императрицею".

Я. — "Принимая во внимание таланты, я должен был бы, может быть, поручить это другому, но так как это мой долг, то я не уступлю никому этой чести. Я хочу произнести речь по-немецки, так как покойный был немецким государем".

Имп. — "Справитесь ли Вы с этим языком? (эти слова Имп. сказал по-немецки). Впрочем, — гусар".

Я. — "Надеюсь, Ваше Величество. Что же касается епископских кафедр, то я оставил их в Москве".

Имп. — "А почему нет их у Вас здесь?"

Я. — "Потому, что я оставил весь свой багаж, чтобы иметь возможность во время прибыть в Оршу, а затем, в мое отсутствие, его отослали в Могилев; и теперь уже слишком мало времени для того, чтобы приказать привести его сюда".

Разговаривая со мною, Государь довольно часто посматривал на открывающийся вид на Миллионную улицу.

В 4 часа пришел ко мне г-н Бренна. Я ему дал подробный перечень того, что ему следовало узнать от меня. Две епископских кафедры, длинная риза (une chappe); риза, в которой служат обедню (une chasuble), два далматика, митра лилового цвета; все эти предметы облачения — вышитые.

Спустя 1/2 часа явился ко мне, по приказанию Государя, г-н Дружинин, секретарь Его Превосходительства Ивана Павловича Кутайсова, гардеробмейстера Его Имп. Величества, за справками относительно того, какие облачения мне нужны, и для того, чтобы получить от меня церковное одеяние для образца.

Я ему ответил, что я только что дал указания об этом г-ну Бренна.

Секретарь сказал, что он был у него, но не застал его дома, и просил меня дать ему соответственные указания. Я попросил его пройти со мною в ризницу, показал ему облачения, [123] которые Иосиф II подарил церкви, самые дорогия, какие были, и прибавил, что необходимо сделать их лилового цвета, потому что мы епископы не совершаем заупокойных служб в черных облачениях. Он попросил разрешения взять с собою все вышеупомянутые облачения, самые простые, для образца. Я просил сделать все из бархата или шерстяной материи, но с изображением на них Императорских вензелей, или орлов.

31 декабря.

Последний день года.

Митрофорный прелат Дедерко отправился поздравлять с новым годом г-на Ефрена, секретаря кн. Безбородко. Я просил его передать ему привет и от меня. Вернувшись, Дедерко сказал мне, что г-н Ефрен передал ему, что князь меня ожидает, так как прелат Дедерко заявил ему, что я хочу переговорить с ним. Я отправился к князю немедленно; это было в полдень; я сказал ему: "Ваша Светлость, я счел своим долгом сообщить Вам, что Его Имп. Величество поручил мне отслужить заупокойную службу по усопшем отце Императрицы; что я разослал распоряжение о совершении подобной службы по всей своей епархии, что обедни за упокой его души будут совершаться ежедневно в нашей церкви, что Император спросил меня, каков церковный чин в данном случае, на что я ему ответил, что накануне будет отслужена вечерня, а в самый день заупокойной службы — много обеден, во время которых будут петь заупокойные псалмы, затем торжественная обедня, которую я буду служить лично, а по окончании ее — служба (magnus conductus), которая будет отслужена пятью епископами или, по крайней мере, пятью митрофорными священниками; что Император спросил меня, в веселом настроении, не прикажу ли я одеть митры клирикам, лишь бы исполнить чин богослужения; на что я Ему ответил, что мне не придется этого делать, потому что в городе я найду достаточно настоящих епископов, которых и перечислил, а именно: монсиньора Литту, которому я уступлю первое место, себя, еп. Ростоцкого, еп. Реннского и пятым митрофорного аббата Дедерко.

Так как Император изволил одобрить этот состав и [124] так как мне известно, что Ваша Светлость покровительствует аббату Дедерко, то я не упускаю случая заявить Вам, что этот прелат уже был представлен папе для получения титула "in partibus", что он человек умный, хорошего поведения, из хорошей семьи, родственник Радзивилла; и Ваша Светлость можете смело считать его достойным епископской кафедры в Минске. Князь разрешил мне сообщить аббату, не соблюдая секрета, что предположенное назначение его уже одобрено Его Имп. Величеством.

Он сказал мне, что назначил нунцию день 6-го января, для переговоров с ним; и просил меня предварительно сообщить ему свои соображения, которыми он воспользуется. [Далее князь прибавил], что он убежден, что я выскажусь, как гражданину искренне, и что он не покажет моей бумаги нунцию. Тогда я [в свою очередь] попросил его указать мне данные, [подлежащие рассмотрению]. Князь сказал, что Император прежде всего желает, чтобы мне принадлежало верховенство над католическими церквами в России, чтобы моя кафедра была в Могилеве, чтобы Киевская губерния была присоединена к моей епархии и чтобы мне лично было предоставлено проживать где-нибудь в Киевской губернии, или в самом Киеве, и иметь викарного в Могилеве; чтобы Коссаковский остался Виленским епископом, Гедройц — Самогитским, а Цецишевский был назначен Волынским епископом в Луцк, Дембовский — Каменецким, а Дедерко — Минским. Что же касается Сераковского, то Император дает ему хорошую пенсию в 2000 руб., с разрешением жить повсеместно, потому что он не был замеченным в мятяжах (В рук. нескольких слов недостает, место прорвано; предлагает, читать: "ne se melait"), но так как поведение его было подозрительным и король был его противником, то он теперь не получит места, разве, может быть, со временем; затем князь прибавил, что этих кафедр будет, по его мнению, достаточно.

Потом [он предложил мне] составить проект относительно устройства монахов [в таком духе], чтобы они находились в зависимости от епископов, и указать, если нет необходимости, в случае этой епископской супрематии, в каком бы то ни было [125] совете [при епископе], какие были прерогативы у архиепископа, примаса и до патриарха включительно (так как не было указано определенного титла). Князь сказал [затем], что поручил уже одному министру сделать меня кардиналом, но что я должен держать это в секрете; что Император вовсе не желал отделять нашей церкви от Рима.

Он обещал мне помочь во всем этом, но я ему сказал:

1) что я представил проект кн. Куракину и [спросил], могу ли я представить его ему также.

Отв. Да.

2) что относительно монахов департамент выработал постановление, положив в основу проект Илинского, которому Государь поручил составить таковой, — что проект Илинского полон парадоксов, как например, что Трипитарии должны учить в школах, a les Eremites et Penitenciers исполнять духовные обязанности; что католический департамент ничего не выслушивал и не спрашивал ничьего совета; что он опубликовал бы несколько вздорных постановлений, если бы я не заинтересовался ими и тайно некоторые из них не уничтожил, из преданности Его Величеству, от имени которого эти постановления были бы опубликованы; что департамент составлен из лиц, не имеющих ни малейшего понятия о церковных делах.

Я ему рассказал историю с переменою конвертов, [а именно], что в Могилеве, были решены два дела, во время моего там пребывания, и что дела были посланы в департамент при рапорте; но что департамент предписал мне переменить конверт и послать эти дела с рапортом от своего имени, что я и исполнил из уважения к тому ведомству, от которого завишу, по указу Императора.

Я сказал также, что писал из Могилева г-ну Гейкингу по-немецки, указывая ему, что существовал указ, по которому я должен зависеть только от сената и от Государя, и просил его в частном письме высказаться об этом по-дружески; г-н Гейкинг показал это частное письмо кн. Куракину, а тот — Императору, и добился объявления мне Монаршего неудовольствия, а департамент, усиливая это Высочайшее объявление, сделал [126] мне выговор; что в указе от 16 февр. 1797 г. [не упомянуты] епископы, и очевидно, что хотят господствовать над ними и притеснять их.

Князь сказал; "я не знаю, как образовался этот департамент; однако, есть вопросы, которые всецело подлежать церковному ведомству. Представьте мне только Ваше мнение письменно, и все это скоро прекратится, так как это, впрочем, не может быть иначе при Вашем положении. Вы получите высший орден (т.-е. св. Андрея)".

17 декабря 1797 г.

О. прелату Стецкому.

Донесение Ваше, от 20 ноября, относительно Киевской церкви, мною получено. Благодетелей поблагодарите, после их прибытия; но когда это наступить, теперь не знаю. Последнее письмо мое к Вам помечено было 29 октября. Я извещал Вас тогда, что орган для Киевской церкви уже готовь. Теперь добавляю, что он поставлен на хорах в моей домовой церкви; мастер тоже условлен уже для установки его в Киеве; но спрашиваю уже в третий раз, кто же будет играть на нем? Предложенный, вблизи церкви, дом допросите г-на камергера (Харленского) купить хотя бы сейчас, а хутор — во время контрактов.

Вы пишете, что в Киеве нужен священник-юрист, и я это знаю, но каким образом содержать его? разве отдать это место капуцинам, но и они не примут его без содержания.

Узнайте, кто из настоятелей собирал деньги на этот храм.

Священнику Силичу посылаю бумагу о назначении его приором; пусть это назначение будет счастливым и удачным для постройки дома около коллегиальной церкви архидиаконства.

Уполномачиваю Вас решать все вопросы, касающиеся духовных дел, с которыми к Вам обратятся, до моего приезда в Киев. Если не будет дома и земли, то и меня не будет тоже в Киеве. По результатам! узнаю, желаете ли S. А. В.

Конфиденциально. Послать на контракты мне некого; доверяю [127] тем, кого удалось убедить, и Вам, иначе у Вас не будет моей резиденции;... (В рук. одно слово не разобрано), переезжаю в Киев, родственники же остаются в Белоруссии. Ублажити камергера, он ведь сам говорил, когда хлеб сопрел: "употребляю его на винокурение, а посылать его в Белоруссию нельзя".

Сикорского г-н Илинский обещал подвинуть по службе.

20 дек. 1797 г. из СПБ.

О. Стецкому.

Через коммиссара гр. Щенского-Потоцкого. Пользуюсь оказией более верною и более скорою, чем почта, именно любезностью г-на коммиссара гр. Щенского-Потоцкого. Если бы и Вы отыскивали подобную оказию, наша переписка была бы чаще. Дела епархии лежать передо мною на столе, а потому не знаю срока моего здесь пребывания, милостиво предложенного мне Его Величеством. Знаю только, что у Вас буду; но мне необходимо иметь место в Киеве, куда можно заехать, и где возможно найти в се необходимое для проживания. Это будет зависеть от дружеского содействия г-на камергера и хорунжего, а равно от Вашего напоминания ему, [что Вы исполните] из-за приятельского расположения к тому, кто взаимно пребывает...

Через него же и в то же время вежливое письмо к г-ну камергеру Харленскому.

21 декабря.

Г. Росохацкому.

Отдав в аренду мои заставные фольварки г-ну Олыцкому Индукату [? Инфулату] Дедерке и приняв на себя обыкновенную обязанность наградить сугубо за все препятства, покорно прошу защитить его и его поверенных во всем к сей аренде касающемуся, по законам (Обращение к Росохацкому приведено буквально по рукоп., с сохранением орфографии).

© текст - Гордлевский М., Криксин В. 1913
© сетевая версия - Тhietmar. 2015
© OCR - Станкевич К. 2015
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Старина и новизна. 1913