ЩЕРБАТОВ М. М.

О ПОВРЕЖДЕНИИ НРАВОВ В РОССИИ

I.

Взирая на нынешнее состояние отечества моего, с таковым оком, каковое может иметь человек, воспитанный по строгим древним правилам, у коего страсти уже летами в ослабление пришли, а довольное испытание подало потребное просвещение, дабы судить о вещах, не могу я не удивиться, в коль краткое время повредились повсюдно нравы в России. Во истину могу я сказать, что если вступя позже других народов в путь просвещения, и нам ничего не оставалось более, как благоразумно последовать стезям прежде просвещенных народов; мы подлинно в людскости и в некоторых других вещах, можно сказать удивительные имели успехи и исполинскими шагами шествовали к поправлению наших внешностей; но тогда же гораздо с вящей скоростью бежали к повреждению наших нравов, и достигли даже до того, что вера и божественный закон в сердцах наших истребились, тайны божественные в презрение впали, гражданские узаконения презираемы стали; судии во всяких делах не столь стали стараться, объясняя дело, учинить свои заключения на основании узаконений, как о том, чтобы, лихоимственно продавая правосудие, [16] получить себе прибыток, или, угождая какому вельможе, стараются проникать, какое есть его хотение; другие же не зная и не стараяся познавать узаконения, в суждениях своих, как безумные, бредят, и ни жизнь, ни честь, ни имения гражданские не суть безопасны от таковых неправосудий. Нести ни почтения от чад к родителям, которые не стыдятся открыто их воле противоборствовать и осмеивать их старого века поступок. Несть ни родительской любви к их исчадию, которые, яко иго с плеч слагая, с радостью отдают воспитывать чужим детей своих; часто жертвуют их своим прибыткам и многие учинились для честолюбия и пышности продавцами чести дочерей своих. Несть искренней любви между супругов, которые часто друг другу хладно терпя взаимственные прелюбодеяния, или другие за малое что разрушают собою церковью заключенный брак, и не токмо стыдятся, но паче яко хвалятся сим поступком. Несть родственнические связи, ибо имя родов своих ни за что почитают, но каждый живет для себя. Нести дружбы, ибо каждый жертвует другом для пользы своей. Несть верности к государю, ибо главное стремление почти всех обманывать государя, дабы от него получать чины и прибыточные награждения. Нести любви к отечеству, ибо почти все служат более для пользы своей, нежели для пользы отечества; и наконец несть твердости духа, дабы не токмо истину пред монархом сказать, но ниже временщику в беззаконном и зловредном его намерении попротивиться.

Соль совершенное истребление всех благих нравов, грозящее падением государству, конечно должно какие основательные причины иметь, которые, во-первых, я потщусь открыть, а потом показать и самую историю, как нравы час от часу повреждались, даже как дошли до настоящей развратности.

Стечение многих страстей может произвести такое повреждение нравов, а однако главнее из сих я почитаю сластолюбие, ибо оно рождает разные стремительные хотения, а дабы достигнуть до удовольствия оных, часто человек ничего не щадит. В самом деле, человек, предавший себя весь своим беспорядочным хотениям и обожа внутри сердца своего свои охулительные страсти, мало уже помышляет о [17] законе Божьим, а тем меньше еще о узаконениях страны, в которой живет. Имея себя единого в виду, может ли он быть сострадателен к ближнему и сохранить нужную связь родства и дружбы. А как государя считает источником, от коего может получить такие награждения, которые могут дать ему способы исполнить свое сладострастие, то привязывается к нему, но не с той верностью, каковую бы должен подданный к самодержцу своему иметь, но с тем стремлением, к чему ведет его страсть, то есть, чтобы угождать во всем государю, льстить его страстям и подвигнуть его награждать его. А таковые расположения не рождают твердости; ибо может ли тот быть тверд, который всегда трепещет не достигнуть до своего предмету, и которого твердость явным образом от оного удаляет. Юлий Цесарь, толь искусный в познании сердец человеческих, яко искусен в военных и политических делах, который умел побеждать вооруженных против его врагов и побежденных сердца к себе обращать, не иное что во утверждению своей похищенные власти употребил, как большие награждения, дабы введши чрез сие сластолюбие, к нему, якобы во источнику раздаяний, более людей привязались, не токмо всем своим поступком изъявлять такие свои мысли, но и самыми словами единожды их изъяснил. Случилось, что ему доносили нечто на Антония и на Долабелу, якобы он их должен опасаться, отвечал, что он сих, в широких и покойных одеждах ходящих людей, любящих свои удовольствия и роскошь, никогда страшиться причины иметь не может. “Но сии люди, продолжал он, которые о великолепности, ни о спокойствии одежд не радят, сии, иже роскошь презирают, и малое почти за излишнее считают, каковы суть Брутус и Кассий, ему опасны, в рассуждении намерений его лишить вольности римской народ”. Не ошибся он в сем; ибо подлинно сии его тридцати тремя ударами издыхающей римской вольности пожертвовали. И тако самый сей пример и доказует нам, что не в роскоши и сластолюбии издыхающая римская вольность обрела себе защищение, но в строгости нравов и в умеренности.

Отложа все суровости, следствия непросвещения и скитающейся жизни диких народов, рассмотрим их внутренние и [18] не истребленные, в влиянные природой в сердце человеческое добродетели. Худы ли или хороши их законы, они им строго последуют; обязательства их суть священны и почти не слышно, чтоб когда кто супруге или ближнему изменил; твердость их есть невероятна: они за честь себе считают не токмо без страху, но и с презрением мучений умереть; щедрость их похвальна, ибо все, что общество трудами своими приобретает, то все равно в обществе делится, и нигде я не нашел, чтобы дикие странствующие и непросвещенные народы похитили у собратий своих плоды собственных своих трудов, дабы свое состояние лучше других сделать. А все сие происходит, что нести в них и не знают они сластолюбия, следственно и никакого желания, клонящегося в ущерб другому, а к пользе себе иметь не могут.

Довольно я уже показал, что источник повреждения есть сластолюбие; приступлю теперича показывать, какими степенями достигло оно только повредить сердца моих одноземцев. Но дабы говорить о сем, надлежит сперва показать состояние нравов россиян до царствования Петра Великого.

II.

Не токмо подданные, но и самые государи наши жизнь вели весьма простую; дворцы их были необширны, яко свидетельствуют оставшиеся древние здания. Семь или восемь, а много десять комнат составляли уже довольное число для вмещения государя. Оные состояли: крестовая, она же была и аудиенц-камера, ибо тут приходили и ожидали государя бояре и другие сановники; столовая, гораздо небольшая, ибо по разрядным книгам видим, что весьма малое число бояр удостаивалось иметь честь быть за столом у государя; а для каких великолепных торжеств была назначена грановитая палата. Не знаю я, была ли у государей предспальняя, но, кажется, по расположению старых дворцов, которые я запомню, ей быть надлежало. Спальня, и оные были не разные с царицами, но всегда одна. За спальней были покои для девушек царицыных и обыкновенно оная была одна, и для малолетных детей царских, которые по два и по три в одной комнате живали; когда же возрастали, то давались им особливые покои, но и оные не больше [19] состояли, как из трех комнат, то есть: крестовой, спальни и заспальной комнаты.. Самые дворцы сии больших украшений не имели, ибо стены были голые и скамьи стояли покрыты кармазинным сукном, а изыскуемое было великолепие, когда дурной резной работой вокруг двери были сделаны украшения, стены и своды вымазаны иконописным письмом, образами святых, или так цветы наподобие арабеска; а есть ли было несколько ореховых стульев или кресел для царя и царицы, обитых сукном или трипом, то сие уже высшая степень великолепия была. Кроватей с занавесами не знали, но спали без занавесов. А уже в последние времена токмо, яко знатное великолепие было, что обили в царском доме крестовую палату золотыми кожами, которую палату, бывшую возле красного крыльца, я сам помню с почернелыми ее обоями.

Стол государев соответствовал сей простоте, ибо хотя я точно утвердить и не могу, чтобы государи кушивали не на серебре, но потому, что в мастерской палате не вижу порядочного сервиза серебряного, заключаю, что тогда государи кушивали на олове; а серебряные блюда и сделанные горы, на подобие Синайских, также и другие столовые украшения употреблялись токмо в торжественные дни.

Кушанье их сходственно с тем же было; хотя блюда были многочисленны, но они все состояли из простых вещей. Говядина, баранина, свинина, гуси, куры индейские, утки, куры русские, тетерева и поросята были довольны для составления великолепнейшего стола, с прибавлением множества пирожного, не всегда из чистой крупчатой муки сделанного; телятину мало употребляли, а поеных телят и каплунов и не знали. Высочайшее же великолепие состояло, чтоб круг жареного и ветчины обернуть золотой бумагой, местами пироги раззолотить и подобное. Потом не знали ни каперцов, ни оливков, ни других изготовлений для побуждения аппетиту, но довольствовались огурцами солеными, сливами, и наконец за великолепие уже считалось подать студень с солеными лимонами.

Рыбный стол еще тощее мясного был. Садков купеческих было очень мало и не имели искусства из дальних мест дорогую живую рыбу привозить, да к тому же [20] государев двор был не на подряде, но из волостей своих всем довольствовался. И тако в Москве; где мало состояло обильство рыбы, довольствовался токмо той рыбой, которую в Москве-реке и в ближних реках ловили, а как происходил чувствительный недостаток в столе государевом, то, сего ради, как в самой Москве, так и по всем государевым селам сделаны были пруды, из которых ловили рыбу про стол государев; впрочем же употребляли соленую, привозя из городов, из которых на многие, где есть рыбные ловли, и в дань оная была положена, как мне случалось самому видеть в Ростове грамоты царские о сей дани. А зимою привозили и из дальних мест рыбу мерзлую и засольную, которая к столу государей употреблялась.

Десерт их такой же простоты был; ибо изюм, коринка, винные ягоды, чернослив и медовые постилы составляли оный, что касается до сухих вещей. Свежие же особливо летом и осенью, были: яблоки, груши, горох, бобы и огурцы; а думаю, что дынь и арбузов и не знали, разве когда несколько арбузов привезут из Астрахани. Привозили еще виноград в патоке, а свежего и понятия не имели привозить, ибо оный уже на моей памяти, в царствование императрицы Елисаветы Петровны, тщаниями Ивана Антоныча Черкасова, кабинет-министра, начал свежий привозиться.

Для столь малого числа покоев немного бы освещения надобно; но и тут нетокмо не употребляли, но и за грех считали употреблять восковые свечи, а освещены были комнаты сальными свечами, да и тех не десятками или сотнями поставляли, а велика уже та комната была, где четыре свечи на подсвечниках поставлялись.

Напитки состояли: квас, кислы щи, пиво и разные меды и из простого вина сделанная водка; вина — церковное, то есть красное ординарное вино, ренское, под сим именем разумелся нетокмо рейнвейн, но также и всякое белое ординарное вино; романея, то есть греческие сладкие вина, и аликант, которые чужестранные напитки с великой бережливостью употребляли, и погреба, где они содержались, назывались фряжские, потому что, как первые оные, а паче греческие [21] получались чрез франков, а другие знали, что из Франции идут, то общее имя им и дали фряжских вин.

Таков был стол государев в рассуждении кушанья и напитков; посмотрим, какие были их экипажи. Государи и все бояре летом езжали всегда верхом, а зимою в открытых санях, но в чрезвычайных случаях, как находим по летописцам, что в случае болезни, когда государь в походе занеможет, то также сани употребляли и летом. И правда, что в верховой езде государевой великое было великолепие, яко видно по оставшимся конским уборам, хранящимся в мастерской палате. Арчаги седла были с каменьями, стремена золотые или с каменьями, муштуки также драгоценными камнями были покрыты; подушки бархатные, шитые или золотом, или серебром, или и низаны жемчугом, с запонами драгоценных камней; попоны тому же великолепию подобные, бархатные или аксаметные золотые, с шитьем иль с низанием, и с каменьями. Но сие азиатское великолепие неубыточно было, ибо сделанные единожды таковые уборы на многие столетия могли служить.

Царицы же езжали обыкновенно в колымагах, род карет, сделанных снаружи на подобие фурманов, где не было ни места чтобы сидеть, ни окошек, но клали внутрь пуховики для сиденья, а вместо нынешних драгоценных точеных стекол, опускающеюся кожей окошки и двери закрывали. Не могли такие коляски удобны быть ни к какому украшению, ибо снаружи они все обиты были кожей, а верх великолепия в делании оных состоял, чтобы наружную кожу местами позолоченную и тисненную употребить. Карет же нетокмо не знали, но и воображения о них не имели, ибо уже и в царствование Петра Великого, ближний мой свойственник, боярин К. Михайло Иванович Лыков, человек пребогатый, бывши воеводой у города Архангельского, выписал ореховую, украшенную резьбою, карету, с точеными стеклами. По смерти его сия карета досталась деду моему и почиталась толь завидной и драгоценной вещью, хотя и снова тысячи рублей не стоила, что К. М. (князь Меньшиков?) делал нападки на деда моего, чтобы ее получить, и за неотдание учинил, что дед мой лишился всех [22] недвижимых имений, которые бы надлежало ему наследовать после супруги К. Лыкова.

Воззрим теперь на одежды царские. Они были великолепны. В торжественных их одеяниях злато, жемчуг и каменья повсюдова блистали; но обыкновенные одежды, в коих более наблюдали спокойствие, нежели великолепие, были просты, а потому не могли быть причиной сластолюбия, а торжественные толь редко употреблялись и толь крепки были, что их за носильные одежды и почитать не должно, но были они, яко какие коронные сосуды, определенные токмо для показания великоления монарша; и если не самые одежды, то, по крайней мере, украшения их, быв соделанны из золотых блях, жемчугу и камней, из рода в род переходили. Но общим образом сказать, не было никаких, ни изыскуемых и тленных украшений, ни великого числа платьев, но пять или шесть, а много до десяти платьев, когда имел царь или царица, то уже довольно считалось, да и те нашивали до износу, разве из особливой милости кому плеча своего платье пожалуют.

Главней же роскошь в царских обыкновенных платьях состоял в драгоценных мехах, которые они для подкладки и на опушку одеяний своих употребляли; но меха сии некупленные и не из чуждых государств привезенные были, но дань, собираемая с сибирских народов. Впрочем, царицы имели обычай носить длинные, тонкие полотняные у сорочек рукава, которые на руку набирали, и сии были иногда столь длинны, что даже до двадцати аршин полотна в них употреблялось.

Се есть все, что я мог собрать о роде житья, выезду и одежды царской, а сие самое и показует, великая простота во всем оном находилась. Бояре и прочие чиновники, по мере их состояния, подобную же жизнь вели, старался притом, из почтения к царскому сану, никогда и к простому сему великолепию не приближаться. А более всего сохраняло от сластолюбия, что ниже имели понятия о перемене мод, но что деды нашивали, то и внучата, не почитаясь староманерными, носили и употребляли. Бывали у бояр златотканые, богатые одеяния, которые просто золотами называли, и неинако надевали, когда для какого торжественного случая повелено им было в золотах ко двору собираться; а посему сии одежды им на долго [23] служили, и я заподлинно слыхал, что не стыдилися и сыновья, по кончине родителей своих, тоже платье носить. Однако несть никакого общества, куда б великолепие и роскошь не вкрадывались, то, колико кажется мне, главное великолепие состояло у бояр иметь великое число служителей. Великолепие, может статься, да излишности доведенное, но в самом деле основанное на нужде, ибо бояре с людьми своими хаживали на войну, и оные обще и воинов государственных и защитников в опасном случае своим господам были. Но в мирное время за честь себе бояре считали, когда едет по городу, чтобы ему предшествовали человек пятьдесят слуг пешками; слыхал я, что и самые боярыни, нетокмо куда в знатное посещение, но ниже к обедни, к своему приходу, стыдились без предшествования двадцати или тридцати слуг ехать. Однако содержание сих слуг недорого стоило: давали им пищу и весьма малое на сапоги жалованье, а в прочем они содержались своим искусством, дома носили серые сермяжные кафтаны, а при выезде господина или госпожи, какой у кого получше кафтан сыщется, ибо тогда ливреи не знали; и я сам запомню, что без гостей званных во всех домах лакеи ливреи не надевали, а употребленные к должностям люди, которых бывало мало, носили такие кафтаны, какие случится.

Остается мне еще сказать, что не было тогда ни единого, кто бы имел открытый стол; но разве ближние самые родственники безо зву куда обедать ездили, а посторонние инако не езжали, как токмо званые, и могли сидеть поутру до часа обеденного, а вечеру до ужина, не быв уняты обедать или ужинать.

Таковые обычаи чинили, что почти всякий по состоянию своему без нужды мог своими доходами проживать и иметь все нужное, не простирая к лучшему своего желания, ибо лучше никто и не знал. А к тому же воспитание в набожии, хотя иногда делало иных суеверными, но влагало страх закона Божия, который утверждался в сердцах их ежедневной домашней божественной службой. Не было разных, для увеселения сочиненных, книг и тако скука и уединенная жизнь заставляла читать божественное писание и паче в вере утверждаться. Правление деревень занимало большую часть время, а сие правление [24] влекло за собою рассмотрение разных крепостей и заведенных разных приказных дел, которые понуждали вникнуть в узаконении государства, и за честь себе считали младые люди хаживать сами везде, как я в роде своем имею примеры, что князь Дмитрий Федорович Щербатов хаживал не токмо по своим делам, но и по чужим, и толь учинился благоразумием своим знаем боярину князю Федору Федоровичу Волконскому, что сей, хотя князь Щербатов, по причине разорения дому, его, купно с убиением деда его Саввы....... Щербатова от самозванца Отрепьева, и в бедности находился, однако сей боярин, человек весьма богатый, дочь свою и наследницу своего имения за нею отдал, и князь Иван Андреич Щербатов, который, после был министром в Гишпании, Цареграде и Англии, а наконец, действительным тайным советником, сенатором и ордена св. Александра Невского кавалером, по своим делам в молодости своей везде хаживал.

Почтение к родам умножало еще твердость в сердцах наших предков; беспрестанные суды местничества питали их гордость; пребывание в совокуплении умножало связь между родов и соделовало их безопасность что твердое предприять, а тогда же и налагало узду, кому что недостойное имени своего соделать; ибо бесчестие одного весь род того имени себе считал. А сие нетокмо молодых людей, но и самых престарелых в их должности удерживало. Благородной гордости бояр мы многие знаки обретаем. Князь Симский Хабаров, быв принуждаем уступить место Малюте Скуратову, с твердостью отрекся, и когда царем Иоанном Васильевичем осужден был за сие на смерть, последнюю милость себе просил, чтоб прежде его два сына его были умерщвлены, яко быв люди молодые, ради страха гонения и смерти, чего недостойного роду своему не учинили. Князь Михайло Петрович Репнин лучше восхотел претерпеть гнев царя Иоанна Васильевича, и наконец убиение, нежели сообщником учиниться распутных его забав. Соединение же родов толь твердо было, что ни строгий обычай царя Иоанна Васильевича, ни казни не могли возбранить, чтоб, совокупясь многими родами, не просили у сего государя пощады своим родственникам и свойственникам, осужденным на казнь, и бралися быть поруками впредь за поступки [25] того, яко свидетельствуют сие многие сохраненные грамоты в архиве иностранной коллегии, где таковые поручные подписи есть. И дед мой, князь Юрья Федорович Щербатов, не устрашился у разгневанного государа, Петра Великого, по царевичеву делу, за родственника своего, ведомого на казнь, прощение просить, прося, что если не учинено будет милосердие, дабы его самого, в старых летах сущего, лишить жизни, да не увидят очи его бесчестия роду и имени своего, и пощаду родственнику своему испросил.

Такая тесная связь между родов обуздывала страсти юношей, которые не токмо быв воспитываемы в совершенном почтении и беспрекословном повиновении к их родителям, обязаны были почитать всех старших своего рода и в них обретали строгих надзирателей своих поступков так, как защитников во всяком случае. Самые, еще хотя мало остающиеся, обычаи ныне сие свидетельствуют, которые в младости коей помню, яко священные законы хранились, чтоб молодые люди каждый праздник приезжали по утрам к их старшим родственникам для изъявления почтения их; и чтоб ближние родственники и свойственники съезжались загавливаться и разгавливаться к старшему.

Самые самовластнейшие государи принуждены иногда бывают последовать умоначертанию своего народа; так наши государи и последовали утверждать сии обычаи, не токмо снисходя на просьбы благородных, но также производя, предпочтительно пред другими, из знатнейших родов, и мы находим в роде князей Репниных, что многие из стольников, миновав чин окольничего, прямо в бояре были жалованы. Преимущество сие, часто и младым людям учиненное, могло бы подать причину подумать, что оное обращалось в обиду другим; но сего не было, ибо не по одним чинам тогда благородных почитали, но и по рождениям их, и тако чины давали токмо должности, а рождение приобретало почтение.

В возмездие за такое снисхождение государей получали они, что находили в благородных—верных, усердных и твердых слуг. Потщуся я несколько мне известных примеров предложить. Афонасий Нагой, быв послом в Крыму и многое претерпевая от наглости крымских, хотя выбиваем был [26] ханом из Крыму, чувствуя нужду его пребывания в сем полуострове, объявил, что он разве связанный будет вывезен из Крыма, а без того не поедет, хотя бы ему смерть претерпеть. Князь Борис Алексеич Голицын предпочел сохранение здоровья государева возвышению своего рода, спас Петра Великого во младенчестве, и винному родственнику своему пощаду живота испросил. Прозоровской, во время трудных обстоятельств начала швецкой войны, соблюл великое число казны и государственные вещи, повеленные государем изломать и перебить в монету, утаил, дав вместо их собственное свое серебро, и, при благополучнейших обстоятельствах, когда государь сам сожалел о истреблении сих вещей, целые, не желая никакого возмездия, возвратил. Борис Петрович Шереметев суд царевичев не подписал, говоря, что он рожден служить своему государю, а не кровь его судит” и не устрашился гнева государева, которой несколько времени на него был, яко внутренне на доброжелателя несчастного царевича. Князь Яков Федорович Долгоруков, многие дела, государем подписанные, останавливал, давая ему всегда справедливые советы, и гнев государевой за частое его противоборство воли его, на почтение обращал; а тем открывал путь обще и к славе своего государя и к блаженству народному. Сии были остатки древнего воспитания и древнего правления.

III.

Воззрим же теперь, какие перемены учинила в нас нужная, но, может быть, излишняя перемена Петром Великим, и как от оные пороки зачали вкрадываться в души наши, даже как, царствование от царствования, они, час от часу, вместе с сластолюбием возрастая, дошли до такой степени, как выше о них упомянул. Сие сочинит купно историю правлений и пороков.

Петр Великий, подражая, чужестранным народам, не токмо тщился ввести познание наук, искусств и ремесел, военное порядочное устроение, торговлю и приличнейшие узаконения в свое государство, также старался ввести и таковую люцкость, сообщение и великолепие, о коем ему сперва Лефорт [27] натвердил, а потом которое и сам он усмотрел. Среди нужных установлений законодательства, учреждения войск и артиллерии, не меньше он прилагал намерение являющиеся ему грубые древние нравы смягчить. Повелел он бороды брить, отменил старинные русские одеяния, и вместо длинных платьев заставить мужчин немецкие кафтаны носить, а женщин, вместо телогрей—бостроги, юбки, шлафорки и самары, вместо подколков—фонтанжами и корнетами голову украшать. Учредил разные собрания, где женщины, до вето отдаленные от сообщения мужчин, вместе с ними при веселиях присутствовали. Приятно было женскому полу, бывшему почти до сего невольницами в домах своих, пользоваться всеми удовольствиями общества, украшать себя одеяниями и уборами, умножающими красоту лица их и оказующими их хороший стан; не малое же им удовольствие учинило, что могли прежде видеть с кем на век должны совокупиться, и что лица женихов их и мужей уже непокрыты стали колючими бородами. А с другой стороны приятно было младым и незаматерелым в древних обычаях людям вольное обхождение с женским полом, и что могут наперед видеть и познать своих невест, на которых прежде, поверив взору родителей их, женились. Страсть любовная, до того почти в грубых нравах незнаемая, начала чувствительными сердцами овладевать, и первое утверждение сей перемены от действия чувств произошло. А сие самое и учинило, что жены, до того не чувствующие своей красоты, начали силу ее познавать, стали стараться умножать ее пристойными одеяниями и более предков своих распростерли роскошь в украшении. О, коль желание быть приятной действует над чувствиями жен. Я от верных людей слыхал, что тогда в Москве была одна только уборщица для волос женских, и ежели к какому празднику когда должны были младые женщины убираться, тогда случалось, что она за трои сутки некоторых убирала, и они принуждены были до дня выезда сидя спать, чтобы убору не испортить. Может быть сему не поверят ныне, но я паки подтверждаю, что я сие от толь верных людей слышал, что в сем сомневаться не должно. Если страсть быть приятной такое действие над женами производила, не могла она не иметь действия и над мужчинами, хотящими им [28] угодным быть, то тоже тщание украшений туже роскошь рождало. И уже престали довольствоваться одним или двумя длинными платьями, но многие с галунами, с шитьем и с пондеспанами делать начали.

Колико сам государь ни держался древней простоты нравов в своей одежде, так что кроме простых кафтанов и мундиров никогда богатых не нашивал, и токмо для коронации императрицы Екатерины Алексеевны, своей супруги, сделал голубой гродетуровой кафтан с серебряным шитьем; да, всказывают, еще у него был другой кафтан дикий с золотым шитьем, не знаю, для какого знатного же случая сделанный. Прочее все было так просто, что и беднейший человек ныне того носить не станет, как видно по оставшим его одеждам, которые хранятся в кунш-камере при императорской академии наук. Манжет он не любил и не нашивал, яко свидетельствуют его. портреты; богатых экипажей не имел, но обыкновенно езжал в город в одноколке, а в дальнем пути в качалке. Множества служителей и придворных у него не было, но были у него денщики, и даже караулу, окромя как полковника гвардии, не имел. Однако при такой собственно особе его простоте, хотел он, чтобы подданные его некоторое великолепие имели. Я думаю, что сей великий государь, который ничего без дальновидности не делал, имел себе в предмете, чтоб великолепием и роскошью подданных побудить торговлю, фабрики и ремесла, быв уверен, что при жизни его, излишнее великолепие и сластолюбие не утвердит престола своего при царском дворе (Следующие слова в подлиннике зачеркнуты: “до тех мест никогда оно в подданных до излишности не дойдет”. – прим. Ред.). И тако мы находим, что он побуждал некоторое великолепие в платьях, как видим мы, что во время торжественного входу, после взятия Азовского, генерал-адмирал Лефорт шел в красном кафтане с галунами по швам и другие генералы также богатые кафтаны имели, ибо тогда генералы мундиров ненашивали. Богатые люди, из первосановников его двора, или которые благодеяниями его были обогащены, как Трубецкие, Шереметев и Меншиков, в торжественные дни уже старались богатые иметь платья. Парчи и галуны стали как у жен, так [29] и у мужей во употреблении, и хотя нечасто таковые платья надевали, моды хотя долго продолжались, однако они были, и по достатку своему оные уже их чаще, нежели при прежних обычаях делали. Вместо саней и верховой езды и вместо колымаг, нетерпящих украшений, появились уже кареты и коляски; начались уже цуги, которых до того не знали и приличные украшения к сим экипажам. Служители переодеты на немецкий манер, не в разноцветных платьях стали наряжаться, но каждый по гербу своему или по изволению делал им ливреи, а офисьянты, которых тогда еще весьма мало было, еще в разноцветных платьях ходили (в подлиннике зачеркнуто: “Тако вельможи начали в водить сластолюбие, благопристойность, спокойствие грацкой жизни, и наконец сластолюбие, и....”).

Касательно до внутреннего житья, хотя сам государь довольствовался самою простою пищею, однако он ввел уже в употребление прежде незнаемые в России напитки, которые предпочтительно другим пил, то есть, вместо водки домашней, сиженой из простого вина, водку голландскую анисовую, которая приказной называлась, и вины: ермитаж и венгерское, до того незнаемые в России.

Подражали ему его и вельможи и те, которые близко были ко двору, да и в самом деле надлежало им сие иметь, ибо государь охотно подданных своих посещал, то подданный чего для государя не сделает. Правда, сие не токмо ему было угодно, но, напротив того, он часто за сие гневался, и не токмо из простого вина подслащенную водку, но и самое простое вино пивал; но и собственное желание удовольствия, до того им незнаемого, превозмогло и самое запрещение государево, дабы последовать его вкусу. Уже в домах завелись не токмо анисовая приказная водка, но и гданские, вины не токмо старинные, о коих выше помянул, но также ермитаж, венгерское и некоторые другие. Правда, что еще их сначала весьма бережливо подавали, и в посредственных домах никогда в обыкновенные столы употребляемы не были, но токмо во время праздников и пиршеств, да и тут не стыдились, принесши четвертную или сулею запечатанную и налив из нее по рюмке, опять запечатав, на погреб отослать. [30]

Однако, хотя сам не любил и не имел времени при дворе своем делать пиршества, то оставил сие любимцу своему, князю Меншикову, который часто оные, как в торжественные дни, так и для чужестранных министров с великим великолепием, по тогдашнему времени, чинил. Имел для сего великий дом, не токмо на то время, но и в нынешнее, ибо в оный после кадетский сухопутный корпус был помещен, и слыхал я, что часто государь, видя из дворца своего торжество и пиршество в доме его любимца, чувствовал удовольствие, говоря, вот как Данилыч веселится. Равно ему подражая, так и быв обязаны самыми своими чинами, другие первосановники империи также имели открытые столы, как генерал-адмирал граф Федор Матвеевич Апраксин, генерал-фельдмаршал граф Борис Петрович Шереметев, канцлер граф Гаврила Иванович Головкин, и боярин Тихон Никитич Стрешнев, которому, поелику он оставался первым правителем империи во время отсутствия в чужие края императора Петра Великого, на стол и деревни были даны.

Сим знатным людям и низшие подражая, уже во многих домах открытые столы сии завелись и столы не такие, как были старинные, то есть, что токмо произведения домостройства своего употреблялись, но уже старались чужестранными приправами придать вкус доброте мяса и рыб. И конечно в таком народе, в коем странноприимство сочиняло всегда отличную добродетель, не трудно было в вестись в обычаи таковых открытых столов употребление; что соединяясь и с собственным удовольствием общества, и с лучим вкусом кушанья против старинного, самым удовольствием утверждалось.

Не неприятель был Петр Великий честному обществу, но хотел, чтоб оно безубыточно каждому было. Он учредил ассамблее, на которые в назначенные дни множество собиралось. Но сим ассамблеям предписал печатными листами правила, что должно на стол поставлять, и как принимать приезжих, сим упреждая и излишнюю роскошь и тягость высших себе принимать; ибо общество не в обжирании и опивании состоит и не может оно быть приятно, где нет равности. [31]

Сам часто государь присутствовал в сих ассамблеях и строго наблюдать, чтобы предписанное исполнялось.

Но слабы были сии преграды, когда вкус, естественное сластолюбие и роскошь стараются поставленную преграду разрушить, и где неравность чинов и надежда получить что от вельмож, истребляют равность. С присудствием государевом учиненные им предписании сохранялись в ассамблеях, но в простом житье роскошь и унижение утверждали свои корни.

И подлинно мы видим, что тогда зачали уже многие дома упадать, и упадающие ожидать от милости государевой и от защищения вельмож своего подкрепления. Из первых знатных домов, мне случалось слышать о упадшем доме князя Ивана Васильевича Одоевского которого дом был на Тверской, тот самый, который после сего был Василия Федоровича Салтыкова, потом Строгонова, а ныне за князь Алексеем Борисовичем Голицыным состоит, в приходе у Спаса. Сей князь Одоевский неумеренным своим сластолюбием так разорился, что продав все деревни, оставил себе токмо некоторое число служителей, которые были музыканты и сии, ходя в равные места играть и получая плату, тем остальное время жизни его содержали. Во истину, при древней простоте нравов, музыканты не нашли бы довольно в упражнении своем прибыли, чтобы и себя и господина своего содержать.

Я сказать о сем князе Одоевском, яко о разорившемся человеке, но и многие другие, если не в разорение от сей перемены жизни пришли, то по крайности чувствовали немалую нужду. Дабы умолчать о прочих, Борис Петрович Шереметев, фельдмаршал, именитый своими делами, обогащенный милостью монаршей, принужден однако был вперед государево жалованье забирать, и с долгом сим скончался, яко свидетельствует самая его духовная. И после смерти жена его подавала письмо государю, что она от исков и других убытков пришла в разорение.

Переменившийся таким образом род жизни, вначале первосановников государства, а в подражания их и других дворян, и расходы достигши до такой степени, что стали доходы [32] превозвышать, начали люди наиболее привязываться к государю и к вельможам, яко ко источникам богатства и вознаграждений. Страшусь я, чтобы кто не сказал, что по крайней мере сие добро произвело, что люди наиболее к государю стали привязываться. Нести, сия привязанность нести благо, ибо она не точно к особе государевой была, но к собственным своим пользам; привязанность сия учинилась не привязанность верных подданных, любящих государя и его честь и соображающих все с пользою государства, но привязанность рабов наемщиков, жертвующих все своим выгодам и обманывающих лестным усердием своего государя.

Грубость нравов уменьшилась, но оставленное ей место лестью и самством наполнилось. Оттуда произошло раболепство, презрение истины, обольщение государя и прочие зла, которые днесь при дворе царствуют и которые в домах вельможей вогнездились. Не сокрылся сей порок от остроумного монарха и сей государь, строг и справедлив до крайности, старался сколько можно лесть отгонять; яко случилось, как я слыхал, что один из знаемых ему офицеров, быв с ним на ассамблее, выхвалял свое усердие к государю, говоря, что он во всяком случае готов за него умереть. Услышав сие, государь ему говорил, что ни он не желает, ни должность его ему не повелевает, чтоб он хотел, не разбирая случая, для него умереть, но требует токмо того, чтоб в случае нужды или опасности его особы, что не может быть не соединено с пользой государственной, он расположен был пожертвовать своею жизнью. Офицер, хотя наиболее показать свое усердие, зачал паки утверждать, что он сие готов учинить всякий час, когда угодно будет государю. Остроумный монарх, ничего не отвечав, взяв его руку, палец поднес к горячей свече и зачал его жечь; от боли офицер зачал силиться выдернуть руку. Тогда ее опустя, сказал ему государь, что когда он малой боли обожжения пальца вытерпеть не мог, не по нужде, но по воле государя, то как он толь щедро обещает с радостию и все тело свое без нужды пожертвовать?—Другой случай, слышанный же мною, доказует, коль любил государь истину. Захар Данилыч Мешуков, бывший поручиком во флоте, прежде 1718 года, [33] любимый государем, яко первый русский, в котором он довольно знания в мореплавании нашел, и первый, который командовал ухе фрегатом. Быв на едином пиршестве с государем в Кронштате и напившися несколько пьян, стал размышлять о летах государя, о оказуемщемся слабом его здоровья и о наследнике, какого оставляет, вдруг заплакал. Удивился государь, возле которого он сидел, о текущих его слезах, любопытно спрашивал причину оных. Мешуков ответствовал, что он размышлял, что место, где они сидят, град столичный, близ построенный, флот заведенный, множество русских, входящих в мореплаватели, самый он, служивший во флоте и ощущающий его милости,—суть деяния рук его; то, взирая на сие и примечая, что здоровье его государя и благодетеля ослабевает, не мог от слез удержаться, прилагая притом простою речью: “на кого ты нас оставишь?” Ответствовал государь: “у меня есть наследник”, разумея царевича Алексея Петровича. На сие Мешуков с пьяна и неосторожно сказал: “Ох! Вить он глуп, все расстроит”.

При государе сказать так о его наследнике, и сие не тайно, но пред множеством председящих. Что ж сделал государь? Почувствовать он вдруг дерзость, грубость и истину и удовольствовался, усмехнувшись, ударить его в голову, с приложением: “дурак, сего в беседе не говорят”.

Но не взирая на таковое любление истины, ни на отвращение его от лести, не мог государь вкрадывающийся сей яд искоренить. Большая часть окружающих его ни в чем не смели ему противоречить, но паче льстили, хваля все сделанное им и не противореча его изволениям, а иные и угождая страстям его. Хотя он знатным образом никогда обманут и не был, однако князь Яков Федорович Долгоруков никогда не нашел в сопротивлениях своих государю в сенате себе помощников. И тщетно он суровыми и справедливыми своими предложениями два определения, подписанные государем, отменить, — о привозе на переменных лошадях провианту в Петербург на армию, и о набрании посохи на содержании народном для делания Ладожского канала; в обоих сих случаях, ни в других, никто соучастником его твердости и справедливости быть не хотел. Единый сам [34] государь терпел его грубые, но справедливые предложения, и хотя со стеснением сердца, превозмогая себя, на оные соглашался. Я слышал от очевидных свидетелей и Василий Никитич Татищев в истории своей сие вместил, что бывши государь в Кронштадте, в едином пиршестве, окружающие его вельможи начали превозносить его хвалами, говоря, что он более отца своего. Между таковых похвальных воплей единый кн. Я. Ф. Долгоруков в молчании пребывал. Приметя сие, государь требовал его мнения. Сей остроумный и твердый муж не мог вдруг ответствовать на такой вопрос, где состояло суждение между царствующего государя и его отца, обоих отличных их качествами. Взяв несколько времени подумать, сказал следующее: исчислил он все подробно, что Петр Великий сделал для пользы отечества, исчислил его труды и подвиги и наконец сказал, коль велик он есть во владыках земных; но, продолжая, говорил: “все сии труды, все сии установления не утверждают еще внутреннего спокойствия государства и безопасность гражданскую в жизни и в имениях; отец же твой, говорил, при тихости нравов, начинал многое, но паче всего, что он сделал уложение, которое ныне, по перемене обычаев, перемены требует. Когда окончишь ты все свои подвиги благими узаконениями, тогда справедливо можно сказать, что весьма превзошел твоего отца”. Государь восчувствовал всю справедливость его глаголов и согласием своим мнение его утвердил.

Чего же ради никто другой ни в беседах, ни в сенате и нигде инде таковой правды не говорил, как сей, бессмертия достойный, князь Долгоруков? Того ради, что они более желали приобрести милость государскую, нежели, говоря правду, его почтение. Желали чинов и имений, ибо в самом деле не видно, чтобы любимец его кн. Меншиков когда ему строгую правду представлял; чтобы Гаврила Иванович Головкин. государственный канцлер, отвратил его от переписки с Гилембурхом, с Герцом и с аглинскими и шотланскими сообщниками претендента; но Остерман, бывший тогда в малом чину и написавший требуемое письмо, несовместность сего поступка представил; чтобы Иван Мусин-Пушкин его от какого дела удержал; чтобы адмирал Апраксин, [35] имеющий толикую поверенность, что вопреки сказал государю, но все токмо согласие свое изъявляли и впускали вкорениться лести и рабству для собственных своих прибытков, чему и сам государь и князь Яков Федорович Долгоруков противоборствовали. А с другой стороны духовный чин, который его не любил за отнятие своей власти, гремел в храмах Божьих его панегириками. Между сими Прокопович, который из духовенства, хотя нелюбви к государю не имел, но был совершенно ослеплен честолюбием, яко в другие царствования ясно оказал, выспренний сей глас на хвалы государевы вознес. Достоин он был многих похвал, но желательно было бы, чтобы они не от лести происходили, а похвалы Провоповича, сего непостриженного монаха, сего честолюбивого архиерея, жертвующего закон изволениям Бирона, сего, иже не устыдился быть судьей Тайной Канцелярии, быв архипастырем церкви Божией, были лестны, яко свидетельствует его собственное сочинение “Правда воли монаршей”, памятник лести и подобострастия монашеского изволению государскому.

Сказал я, что сластолюбие и роскошь могли такое действие в сердцах произвести; но были еще и другие причины, происходящие от самых учреждений, которые твердость и добронравие искоренили. Разрушенное местничество (вредное впрочем службе и государству) и незамененное никаким правом знатным родам, истребило мысли благородной гордости во дворянех; ибо стали не роды почтенны, а чины и заслуги и выслуги; и тако каждый стал добиваться чинов, а не всякому удастся прямые заслуги учинить, то, за недостатком заслуг, стали стараться выслуживаться, всякими образами льстя и угождая государю и вельможам; а при Петре Великом введенная регулярная служба, в которую вместе с холопами их писали на одной степени их господ в солдаты и сии первые, по выслугам, пристойным их роду людям, доходя до офицерских чинов, учинялися начальниками господ своих и бивали их палками. Роды дворянские стали разделены по службе так, что иной однородцев своих и век не увидит. То когда ли остаться добродетель и твердость в тех, которые с юности своей от палки своих начальников дрожали? которые инако как подслугами почтения не могли приобрести, и быв [36] каждый без всякой опоры от своих однородцев, без соединения и защиты, оставался един, могущий предан быть в руки сильного?

Похвально есть, что Петр Великий хотел истребить суеверии в законе, ибо, в самом деле, не почтение есть Богу и закону суеверие, но паче ругание; ибо приписывать Богу неприличные ему деяния—сие есть богохулить. В России бороду образом Божиим почитали и за грех считали ее брить, а чрез сие впадали в ересь антроморфитов. Чудеса, без нужды учиненные, явленные образы, редко доказанные, повсюду прославляли, привлекали суеверное богомоле, и делали доходы развратным священнослужителям. Все сие Петр Великий тщился отвратить: указами повелел брить бороды, а духовным регламентом положил преграду ложным чудесам и явлениям, равно как и неблагопристойным сборам при поставленных на распутиях образах. Зная, что закон Божий есть к сохранению рода человеческого, а не к истреблению его без нужды, благословением от Синода и от вселенских патриархов учинил позволенно есть мясо в посты в нужде, а паче в морской службе, где и без рыбы довольно люди к скорбутики подвержены, повелевая самохотно жертвующих жизнью своей таковым воздержанием, во время приключившихся им болезням, в воду видать. Все сие очень хорошо, окромя что последнее несколько сурово.

Но когда он сие учинил? тогда, когда народ еще был непросвещен; и тако, отнимая суеверие у непросвещенного народа, он самую веру к божественному закону отнимал. И можно сказать, что сие действие Петра Великого можно применить к действию неискусного садовника, который у слабого дерева отрезывает водяные, пожирающие его сок, ветви. Если бы оно было корнем сильно, то сие обрезывание учинило ему произвести хорошие и плодовитые ветви; но как оно слабо и больно, то урезание сих ветвей, которые чрез способ листьев своих, получающих внешнюю влагу, питали слабое дерево (Против этого места старинным почерком, но не рукою кн. Щербатова, карандашом, на рукописи замечено: “крайне замечательно”. – прим. Ред.); отняв ее, новых плодовитых ветвей не произвело, ниже соком раны затянуло, и тут сделались дупла, грозящие погибелью древу. [37]

Так урезание суеверий и на самые основательные части веры вред произвело: уменьшилось суеверие, но уменьшилась и вера; исчезла рабская боязнь ада, но исчезла и любовь к Богу и к святому Его закону; а нравы, за недостатком другого просвещения, исправляемые верою, потеряв сию подпору, в разврат стали приходить.

Со всем почтением, которое я к сему великому в монархах и великому в человеках в сердце своем сохраняю, со всем чувствием моим, что самая польза государственная требовала, чтобы он имел, окромя царевича Алексея Петровича, законных детей преемниками его престола,— не могу я удержаться, чтобы не охулить развод его с первой его супругой, рожденной Лопухиной, и второй брак, по пострижении первой супруги, с пленницей Екатериной Алексеевной; ибо пример сей нарушения таинства супружества, ненарушимого в своем существе, показал, что без наказания можно его нарушать. Пусть монарх имел к тому сильные причины, которых однако я не вижу, окромя склонности его к Монсовым, и сопротивление жены его новым установлениям; но подражатели его имели ли государственные причины подобное делать? Павел Иванович Егузинской, постригши первую свою жену и женясь на другой, рожденной Головкиной, имел ли государственные причины стараться сохранять себе потомство, в нарушение божественных законов? Многие и другие сему подражали, и не токмо из вельмож, но и из малочиновных людей, яко князь Борис Солнцев-Засекин сие учинил.

Итак, хотя Россия, чрез труды и попечения сего государя, приобрела значимость в Европе и вес в делах; войска ее стали порядочным образом учреждены, и флоты Белое и Балтийское море покрыли, коими силами победила давних своих неприятелей и прежних победителей, поляков и шведов, приобрела знатные области и морские пристанища. Науки и художества, и ремесла в ней стали процветать, торговля начала ее обогащать, и преобразовались россияне из бородатых в гладкие, из долгополых—в короткополые, стали сообщительнее и позорища благонравные известны им учинились. Но тогда же искренняя привязанность к вере стала исчезать, [38] таинства стали впадать в презрение, твердость уменьшилась, уступая место нагло стремящейся лести, роскошь и сластолюбие положили основание своей власти, а сим побуждено и корыстолюбие, к разрушению законов и ко вреду граждан, начало проникать в судебные места.

Таково есть состояние, в котором (не взирая на все преграды, которые собственной своей особой и своим примером полагал Петр Великий для отвращения от пороков) в рассуждении нравов осталась Россия по смерти сего великого государя.

Воззрим теперь, колико при двух кратких царствованиях Екатерины Первой и Петра II, пороки сделали шагов, дабы наиболее утвердиться в России.

IV.

Женский пол обыкновенно более склонен к роскошам, нежели мужской, и тако видим мы, что императрица Екатерина Алексеевна первая, еще при жизни супруга своего, Петра Великого, имела уже двор свой: камергер у нее был Монс, которого излишняя роскошь была первые знаки, доведшие его до поносной смерти; камер-юнкеры ее были Петр и Яков Федоровичи Балковы, его племянники, которые также, при несчастии его, от двора были отогнаны. Любила она и тщилась украшаться разными уборами и простирала сие хотение до того, что запрещено было другим женщинам подобные ей украшения носить, яко то убирать алмазами обе стороны головы, а токмо позволяла убирать левую сторону; запрещено стало носить горностаевые меха с хвостиками, которые одна она носила, а сие не указом, не законом введенное обыкновение учинилось почти узаконение, присвояющее сие украшение единой императорской фамилии, тогда как в немецкой земле и мещанки его употребляют. А такое тщание не показует ли, что если лета зачали убавлять ее красоту, то уборами, отличными от других, тщилась оную превозвысить. Не знаю, справедливо ли сие мнение было, и прилично ли государю ежечасно, подобно как в маскарадном платье пред подданными своими быть, яко бы не доставало ему других украшений, могущих его отличить. По восшествии ее на престол, довольно [39] чудным образом воспоследующем, ибо Петр Великий (зачеркнуто: “никогда, но...”. – прим. Ред.) не с тем ее венчал царским венцом, чтобы ее наследницей своей учинить, ниже когда того желал; но, умирая, не назначив наследника,—вельможи, а именно: князь Меншиков, зная слабость императрицы, Толстой, боясь мщения от сына царевича Алексея Петровича, законного наследника, за привезение и за смерть отца его, вопроса Ивана Ильича Мамонова, подполковника гвардии: “надеется ли он, на согласие гвардии полков?” и, получив утвердительный ответ, пред собранными полками ее самодержицей провозгласили. Тако взошла сия государыня на всероссийский престол, действие недостатку основательных законов. И Петр Великий еще не охладел мертвый, а уже не воля его, не право наследственное и привязанность к крови, но самовольное желание вельмож решило важнейшую вещь в свете, то есть наследство его престола.

Восшествие ее таким образом на престол следующие действия над нравами народными произвело. Она была слаба, роскошна во всем пространстве сего названия, вельможи были честолюбивы и жадны,—а из сего произошло, упражняясь в повседневных пиршествах и роскошью, оставила всю власть правительства вельможам, из которых вскоре взял верх князь Меншиков. Пышность и сластолюбие у двора его умножились; упала древняя гордость дворянская, видя себя управляема мужем ходя достойным, но из подлости происшедшим, а место ее заступило раболепство к сему вельможе, могущему все.

Краткое царствование сей императрицы, впрочем, больших перемен не могло учинить, окромя что вывоз разных драгоценных уборов и вин весьма умножился, и сластолюбие сие во все степени людей проникло, умножило нужды, а умножив нужды, умножило искание способов без разбору, дабы оные наполнить.

Какое тогда состояние было сына царевича Алексея Петровича, по несчастью отца своего, лишенного принадлежащего ему наследия? Он был в юных летах; о воспитании его не помышляли, наследником престола его не признавали, и ниже моления в церквах о здравии его было, якобы надлежало о [40] происшедшем от царского корня, и все его поступки надзираемы были.

Дабы наиболее надзирать его поступки и примечать его слова и движения, определен был к нему младой, умный и честолюбивый человек, князь Иван Алексеич Долгоруков. Сей, примечая жизнь императрицы Екатерины Алексеевны, и рассуждая, что неуповательно, чтобы две дщери Петра Великого, герцогиня Анна и цесаревна Елисавета, яко до браку рожденные, могли на российский престол, после матери своей, взойти, вместо, чтоб под видом служения князю Петру Алексеевичу, быть ему предателем, рассудил сыскать его к себе милость и поверенность. В единый день, найдя его единого, пал пред ним на колени, изъясняя всю привязанность, какую весь род его к деду его, Петру Великому, имеет и к его крови, изъяснил ему, что он по крови, по рождению и по полу почитает его законным наследником российского престола, прося, да уверится в его усердии и преданности к нему. Таковые изъяснения тронули сердце младого, чувствующего свое несчастье князя. Тотчас доверенность последовала подозрениям, а после и совершенная дружба, по крайней мере, со стороны князя Петра Алексеича, сих младых людей соединила.

Однако князь Меншиков, видя себя правителем государства и толь близко к престолу, не мог осмелиться желать оный себе приобрести, зная, что никто из россиян не потерпит, чтоб имея еще многих царского рода (зачеркнуто: “его из подлости происшедшего самодержцем своим приз.”. – прим. Ред.), он мог, происшедший из низких людей, похитить себе престол,— обратил мысли свои, если не быть самому государем, то учиниться его тестем. Князь Петр Алексеевич, оставленный от всех и непризнанный наследником престола, ему показался быть к сему удобным орудием. Но прежде он хотел обязанного ближним родством венского двора мысли о сем узнать, то есть, чтобы и оный согласился оставить ему правление государства до возрасту императора и дочь свою за оного выдать. По бывшим переговорам с графом Братиславой, послом цесарским, на все сие согласие получил, и цесарской [41] двор прислал 70 тысяч рублев в подарок госпоже Крамер, камер-фрау императрицы Екатерины Алексеевны, дабы она ее склонила именовать по себе наследником князи Петра Алексеича. И тако в сем случае российский престол стал покупаться, и не близость крови, но избрание прежде бывшей пленницы, внука Петра Великого и правнука царя Алексея Михайловича на престол толь знатной империи возводило.

V.

Вскоре по именовании своем наследником российского престола, князь Петр Алексеевич, под именем императора Петра II,.......... (пропуск в подлиннике) лет, взошел по смерти императрицы Екатерины Алексеевны. Сила и могущество князя Меншикова умножились; государь был в юных летах, а сей вельможа, хотя не был именован регентом, но (в подлиннике зачеркнуто: “прямо был”. – прим. Ред.) действительно таковым был. А сие самое уже доказует, колико упал дух благородных. При младенчестве царя Иоанна Васильевича, законной властью утвержденному совету для управления во время малолетства государева, боярам, выбранным из среды самих их, из среды знатнейших родов государства, повиноваться не хотели. И когда в болезни своей царь Иоанн Васильевич хотел утвердить престол малолетному сыну своему, то, не хотя быть управляемы боярами, сыну государя своего присягать не хотели. Во время младенчества самого Петра Великого, на случай Нарышкиных негодовали; а сие ныне из подлости происшедшему мужу, без всякого законного утверждения его власти, бесспорно повиновались. Да рассудят почему,—верность ли сие было к государю, или падение духу благородного?

Истина заставила меня сие сказать, но я не могу, поелику мне известно, не похвалить поступок к. Меншикова. Он честолюбием на место сие был возведен; но управление его было хорошо, а паче попечение его о воспитании и научении младого государя; часы были уставлены для наук, для слушания дел, для разговоров и обласкания первосановников государства и, наконец, часы для веселия. И можно сказать, что князь Меншиков был купно правитель государства и дядька государев. Еще бы похвальнее его поступок был, если бы [42] он не имел собственных своих видов, а делал бы сие для пользы отечества и в воздаяние за то, чем он должен Петру Великому, деду царствующего государя. Но он не имел столь героической души, и все мысли его клонились, чтобы обручить дочь свою за младого государя, что наконец, против самой склонности государя, исполнено им было.

Почем приумножил свои старания о воспитании и научении государя, взял его жить в дом свой, неотлучно при нем пребывая и дом князя Меншикова учинился дворец государев. Во время сие соделал он два дела, которые, присоединенный к противосклонности государевой обручения его с княжной Меншиковой, приключили, наконец, падение сего вельможи. Первое, был при государе учитель, родом венгерец, именем Зеикин. Сей противен учинился владычествующему министру и сего он, в тайне от государя, удалил. Хотя молчанию сие предал государь, но не оставил подозревать, от кого сей его наставник был удален, не смея и вопрошать (зачеркнуты слова: “о сем”. – прим. Ред.) о нем, дабы более ему несчастия не приключить. Второе—принесено было от купечества несколько тысяч червонных к государю, были благосклонно приняты; но тогда случившаяся тут сестра государева, принцесса Наталья Алексеевна, сих денег себе просила. Государь, который весьма любил сестру свою, приказал их отнести еще тогда, как принесшие их купцы в прихожей находились. Встретился к. Меншиков с несомыми сими деньгами в комнату принцессы, их немедленно возвратил и, прейдя в комнату государеву, представлял ему, что таковой, немедленно учиненный дар принесенных денег купцами, показывает презрение к оным и может огорчить его подданных. Может быть представил ему и правила бережливости, какие Петр Великий имел. Сие огорчило государя и сестру его, а подало случай, наедине, отцу его князю Ивану Алексеевичу Долгорукову представить ему, как мала его есть власть. Кажется властолюбие в сердцах прежде всего родится, а паче в сердцах монарших, и тако сие оскорбление, тем наивящее, что отмстить за него не мог, на сердце младого монарха оставалось. [43]

Однако приличными веселиями и удовольствиями, частыми съездами ко двору старался князь Меншиков благопристойным образом в праздные часы веселить своего государя и зятя. А пример двора, разливаясь сперва на вельмож, а потом и на других граждан, чинил, что и они, по мере достатка своего, а иногда и свыше, старались сообществом веселиться, и простота нравов исчезла.

Наконец приходило время падения князя Меншикова, и произошло оно от следующего случая. Сей вельможа, всячески стараясь утешить своего государя и укрепить движением и трудами его тело, повез его со псовой охотой. Гоньба, травля и прочее, что веселит в сей охоте, весьма полюбились младому государю. Часто князь Меншиков отезжал в мызу свою Оранин-боум, и случилось, что единожды, в небытность его в Петербурге, в пасмурный и холодный день, государь поехал на поле. По возвращении своем, нашел он Меншикова весьма раздраженна сей ездой, который с той горячностью, каковая может произойти от желания сохранить его здоровье и от опасности потерей его лишиться толь великого союза, ему представлял воль нерассудительно было в пасмурное и холодное время ездить здоровье свое подвергать. Хотя горячи были его изъяснения, но они от усердия происходили, однако младой государь ощущал только в них единую горячность и яко нарушение почтения к себе; однако скрыл и то в сердце своем, и к. Иван Алексеич Долгорукий, ищущий погибели Меншикова, дабы самому и род свой на ту степень возвести, не оставил паче очернить все слова сего вельможи.

Помнится мне, в июле месяце поехал князь Меншиков в мызу свою Оранин-боум для освящения созданной им церкви. Сей ожидаемый уже давно случай и был употреблен к погублению его. Государь, по совету к. Ивана Алексеича Долгорукова, поехал в Петергоф, окружен гвардией, и повелено было к. Меншикову сказать, чтобы он в Петергоф не ездил, а проехал бы прямо в Петербурга, где тогда же двору государеву велено было из дому к. Меншикова выбираться. Тщетно ниспадавший сей министр просил единые милости, чтобы видеть государя и оправдания свои принести; тщетно княжна Катерина Александровна, его дочь, [44] невеста государева, писала к великой княжне Наталье Алексеевне, дабы она упросила государа, своего брата, прощение родителю ее. Первое,—понеже опасались, чтоб сохраняемая некая к. Меншивовым власть и сильные его представления не тронули сердце государево, и ему отказано было; а нелюбимые невесты, от которой избавиться хотел сам государь, просьбы действие не возымели, и князь Меншиков, по приезде своем в Петербург, на завтрее был арестован и сослан в ссылку. Тако ниспал сей пышный вельможа, пример перемены и непостоянства счастия, из низкого состояния почти до трона дошедший, и нави в низость и несчастие ввергнутый.

Посем Петр Второй начал править сам государством, если можно назвать правлением правление юноши государя. Князь Иван Алексеевич Долгоруков, друг и наперсник государев, столь ему любимый, что даже на одной постели с ним спал, всемогущий учинился. Пожалован немедленно был в обер-камергеры, возложена на него была андреевская лента, пожалован в капитаны гвардии Преображенского полка гренадерской роты и все родственники его были возвышены, правя по изволениям их всеми делами империи.

Престали науки государевы; министры лишь для виду были допускаемы; все твердое и полезное отгнались от двора, и пользуясь склонностью государевой к охоте, она всех важных упражнений место заняла. Однако, что погубило князя Меншикова, то не устрашило Долгоруких; они употребили старание, дабы им родственницу свою, княжну Екатерину Алексеевну, дочь князя Алексея Григорьевича, сестру же князя Ивана Алексеича, за государя обручить. И в сем Обручении нечто странное было, ибо хотя обручение сие было в присутствии всех и всего двора, но во время обручения государь и его невеста были окружены Преображенского полка гренадерами, которые круг их, под начальством своего капитана, князя Ивана Алексеича Долгорукова, батальон каре составляли.

Князь Иван Алексеич Долгоруков был молод, любил распутную жизнь, и всеми страстями, каковым подвержены молодые люди, не имеющие причины обуздывать их, был [45] обладаем. Пьянство, роскошь, любодеяние и насилие место прежде бывшего порядка заступили. В пример сему, к стыду того века, скажу, что слюбился он, или лучше сказать, взял на блудодеяние себе, между прочими, жену К. Н. Г. Т. рожденную Головкину, и не токмо без всякой закрытности с нею жил, но при частых съездах у К. Т. с другими своими младыми сообщниками пил до крайности, бил и ругал мужа, бывшего тогда офицером кавалергардов, имеющего чин генерал-майора и с терпением стыд свой от прелюбодеяния своей жены сносящего (Под выставленными буквами автор разумеет графиню Настасью Гавриловну Головкину (ум. 1735 т.), дочь государственного канцлера гр. Гавриила Ивановича Головкина (ум. 1734 г.), бывшую в замужестве за князем Никитой Юрьевичем Трубецким, впоследствии генерал-фельдмаршалом. См. его записки в “Русской Старине”, т. I, стр. 9 и 10. – прим. Ред.). И мне самому случилось слышать, что единожды быв в доме сего кн. Трубецкого, по исполнении многих над ним ругательств, хотел наконец его выкинуть в окошко, и если бы Степан Васильич Лопухин, свойственник государев по бабке его Лопухиной, первой супруги Петра Великого, бывший тогда камер-юнкером у двора и в числе любимцев князя Долгорукова, сему не воспрепятствовал, то бы сие исполнено было. Но любострастие его одной или многими не удовольствовалось; согласие женщины на любодеяние уже часть его удовольствия отнимало, и он иногда приезжающих женщин из почтения к матери его, затаскивал к себе и насиловал. Окружающие его однородны и другие младые люди, самым распутством дружбу его приобретшие, сему примеру подражали, и, можно сказать, что честь женская не менее была в безопасности тогда в России, как от турков во взятом граде. Привычка есть и к преступлениям, а сей был первый шаг, которым жены выступили из скромности и тихова жития, которое от древних нравов они еще сохраняли.

Отец его, князь Алексей Григорьевич, человек посредственного разума и единственно страстен к охоте—для коронации государей (sic) всегда бывают в Москве—то после оной и присоветовал ему там утвердить свое житие, оставив навсегда Петербург. Приехал двор в Москву, но распутство [46] непрестало; по месяцу и по два отлучение государево для езды с собаками, остановило течение дел; сила единого рода учинила, что только искатели в оном чины и милости получали, а другие уж и к грабежу народа приступали. Желание угодить роскошным Долгоруким юношам, пиры со всей знаемой для них роскошью делали.

Воззрим теперь, какие были сии езды государевы на охоту и какие были там упражнения; ибо пример двора великое действие над образом мысли и всех подданных имеет. Ездил государь в Боровском, Коломенском и других уездах иногда и по месяцу, ежедневно, не взирая ни на сырую погоду, ни на холод. Езда с собаками была от утра до вечера. Окромя что охота государева, при которой и сокольники находились и все придворные, которые по неволе должны были охотниками сделаться, во всей России собранные знаемейшие охотники дворяне, имели позволение быть при охоте государевой, то коль сие должно было составить великую толпу, людей и коликое множество собак. Всякий из сего себе представить может, пощажены ли были тогда поля с хлебом, надежда земледельца; стада скота хотя и отгонялись, но не могли ли иногда с сею толпою собак встретиться. А окружающие государя вельможи, которые были тогда же и охотники, для удовольствия своего не представляли младому и незнающему государю, колико таковые езды вред земледелию наносят. Иззябши возвращался государь вечеру на квартиру; тут встречала его невеста, его княжна Долгорукова, со множеством жен и девиц, и бал начинался, который иногда гораздо поздно в ночь был продолжен. Младые государева лета от распутства его сохраняли, но подлинно есть, что он был веден, чтобы со временем в распутство впасть; а до тех мест любимец его к. Иван Алексеевич Долгоруков всем сам пользовался, и утружденного охотою государя принуждал по неволе представляемые ему веселия вкушать.

Наконец возвратился государь в Москву из Коломенского уезда; новые начались веселия; ежедневно медвежья травля, сажание зайцев, кулачные бои; с веселиями придворными все часы жизни его занимали, даже как простудясь занемог воспою; в девятый день скончался и вся надежда Долгоруких, [47] яко скудельный сосуд о твердый камень сокрушилась. Осталось токмо памяти сего царствования, что неисправленная грубость с роскошью и с распутством соединилась. Вельможи и вышние впали в роскошь, а жены стыд, толь украшающий их пол, стали оный забывать, а нижние граждане приобыкли льстить вельможам.

VI.

Однако по смерти Петра Второго никого не было назначенного к приятию российского престола. Первостепенные вельможи собрались, дабы учинить важное решение, кого во владыки толь великой, части света возвести. Коль ни дерзки, коль ни самолюбивы, однако не смели без взятия мнения от именитейших благородных сего решить. Разные мнения были подаваны. Иные представляли, что как вторая супруга Петра Великого уже царствовала над Россией, то надлежит взять из монастыря первую супругу Петра Великого, и оную на престол возвести. Другие представляли, что есть в живых две дочери Петра Великого, принцесса Анна (??), в супружестве за герцогом Голштинским, и принцесса Елисавета в девицах, и хотя они и прежде браку рождены, но как уже законными признаны, то рождение их не препятствует взойти на российский престол. Третьи представляли принцессу Екатерину, герцогиню Мекленбургскую, старшую дочь царя Иоанна Алексеевича. Наконец четвертые принцессу Анну, вдовствующую герцогиню Курляндскую.

Уже собиравшиеся вельможи предопределили великое намерение, ежели бы самолюбие и честолюбие оное не помрачило, то есть учинить основательные законы государству и власть государеву сенатом или парламентом ограничить. Но заседание в сенате токмо нескольким родам предоставили; тако уменьшая излишнюю власть монарха, предавали ее множества вельможам со огорчением множества знатных родов, и, вместо одного, толпу государей сочиняли. Сии вельможи прияли в рассуждение разные выше предложенные мнения о наследстве престола. Были многие и дальновиднейшие, которые желали возвести царицу Евдокию Федоровну на российский престол, говоря, что как она весьма слабым разумом одарена, то силе учрежденного [48] Совета сопротивляться не может, а чрез сие даст время утвердиться постановляемым узаконениям в предосуждение власти монаршей. Но на сие чинены были следующие возражения: что закон препятствует сан монашеский, хотя и по неволе возложенной, с нее снять, и что она имевши множество родни Лопухиных, к коим весьма была привязана, род сей усилится, и может для счастья своего склонить ее разрушить предполагаемые постановления. Дочерей Петра Великого, яко незаконнорожденных, отрешили. Принцессу Екатерину Иоанновну, герцогиню Мекленбургскую отрешили ради беспокойного нрава ее супруга и что Россия имеет нужду в покое, а не мешаться в дела сего герцога, по причине его несогласия с его дворянством. И наконец думая, что толь знатное и нечаянно предложенное наследство герцогине Анне Ивановне, заставит искренно наблюдать полагаемые ими статьи; а паче всего склонил всех на избрание сие князь Василий Лукич Долгоруков, который к ней особливую склонность имел и, может быть, мнил, отогнав Бирона, его место заступить. Все сии на сие согласились и он сам послан был с пунктами призывать ее на престол российский, если будет обещаться и подпишет сии пред установляемые законы.

Герцогиня Анна не отреклась подписать уменьшающие российского императора власть статьи, которые ее возводили из герцогинь курляндских в российские императрицы и, поехав из Митавы, не доехав до Москвы за семь верст, остановилась в селе Всесвяцком, принадлежащем царевичу Грузинскому, в его доме, во ожидании приготовления торжественного ее восшествия в Москву. А тогда же было дано дозволение всем благородным приезжать в оное село для принесения своего поздравления государыне. Долгорукие знали, что множество благородных были весьма недовольны учиненными ими статьями, которые в руки некоторых родов всю власть правительства вручали, и, сего ради, имели великую осторожность, дабы кто какой записки, подходя к руке, не подал, и, сего ради, всегда кто из Долгоруких стоял возле государыни, повелевая всем, подходящим к руке, иметь руки назади, не принимая руку монаршу на свою, как сие обыкновенно есть.

И подлинно, еще прежде приезда в Москву императрицы [49] Анны, известно было Долгоруким и другим, что некоторым уменьшение власти монаршей противно было, яко сие оказалось, что Павел Иванович Егузинский, генерал-прокурор, зять же канцлера Гаврила Ивановича Головкина, послал тайно от себя офицера Петра Спиридоновича Сумарокова с письмом, увещающим герцогиню Курляндскую не подписывать посланные к ней с князь Васильем Лукичем пункты. Сие письмо было оным князем Долгоруковым поймано, и он посланного немилосердо сам бил; о таком писании сообщил в московской вельмож совет, который и намерялся Павла Ивановича немедленно казнить; но предложения князь Григория Алексеевича Долгорукова, (зачеркнуто: “превозмогло”) чтоб таковую счастливую перемену кровию подданного не обагрять, и он, впредь до решения, посажен был под жестокую стражу.

Сказал я уже выше, что дух благородной гордости и твердости упал в сердцах знатнорожденных россиянах; и тако, хотя великая часть ощущала неудовольствие, но никто ни к чему смелому приступить не дерзал. Однако, если не точно пользою отечества побуждены, то собственными своими видами, нашлись такие, которые предприняли разрушить сие установление. Феофан Прокопович, архиепископ Новгородский, муж исполненный честолюбия, хотел себе более силы и могущества приобрести; Василий Никитич Татищев, человек разумный и предпринятельный, искал своего счастия; князь Антиох Дмитриевич, человек ученый, предпринятельный, но бедный, по причине перворождения брата своего князя Дмитрия Дмитриевича, искал себе и почестей и богатства, которое и надеялся сим чрез умысел свой против установления получить и тем достигнуть еще до желания его жениться на княжне Варваре Алексеевне Черкасской, дочери и наследнице князь Алексея Михайловича Черкасского, богатейшего из российских благородных. Сии три, связанные дружбой, разумом и своими видами, учинили свое расположение для разрушения сделанного Долгорукими узаконения. Они, во-первых, открылись в сем князь Алексею Михайловичу Черкасскому, человеку, весьма недовольному Долгорукими, а паче за причиненные ими оскорблении князь Никите Юрьевичу Трубецкому, его шурину. Сей человек, молчаливый, тихий, коего разум никогда ни в [50] великих чинах не блистал, но повсюду являл осторожность, не вошел точно сам в сей умысел, а довольствовался токмо стараться о мнениях подданных императрице сообщить. Сие он исполнил чрез свояченицу свою, Прасковью Юрьевну Салтыкову, супругу Петра Семеновича; но Салтыковы несколько в свойстве с императрицей. Сия жена хитрая и нашла способ, быв при надзираемой императрице, наедине ей записку о начинающихся намерениях сообщить.

Однако воспоследовала коронация и императрица Анна Иоанновна, не яко самодержавная, но яко подчиненная некиим установлениям, была коронована. Долгорукие и их сообщники несколько успокоились, мня, что сила клятвы, учиненной императрицею при коронации, воздержит ее сделать какую перемену. Тщетная надежда. Императрица после коронации своей не столь стала наблюдаема, а потому о продолжении умыслу возвратить ей самодержавство удобнее известия получала, а Прокопович и Кантемир, сочинив челобитную от всех граждан, наспех, множеству недовольных дали ее подписать и наконец вдруг в назначенный день, под предводительством князя Черкасского, представ на аудиенцию к императрице, подали ей челобитную, по прочтении которой, яко снисходя на желание народное, подписанные пункты были принесены, ею самою были разодраны, она самодержавной учинилась, а вскоре несчастие Долгоруких последовало.

Обстоятельства сии, хотя казались бы и несовместны с описанием состояния нравов, однако если кто прилежно рассмотрит оные, то умоначертание народное и перемены мыслей ясно усмотрит; и так можно сказать, что бываемые перемены в государствах всегда суть соединены с нравами и умоначертанием народным. Воззрим же теперь, как при правлении сей императрицы наивяще упала твердость в сердцах и как роскошь наиболее стала вкореняться, а для показания сего надлежит рассмотреть, во-первых, обычаи самой сей императрицы, второе,—обычаи ее любимца Бирона, после бывшего герцогом Курляндским, и его могущество, — и третье, состояние двора; и какие были сделаны при сей государыне учреждения в рассуждении великолепности оного.

Императрица Анна не имела блистательного разума, но [51] имела сей здравый рассудок, который тщетной блистательности в разуме предпочтителен. С природы нраву грубого, отчего и с родительницей своей в ссоре находилась и ей была проклята, как мне известно сие по находящемуся в архиве Петра Великого одному письму от ее матери, ответственному на письмо императрицы Екатерины Алексеевны, чрез которое она прощает дочь свою, сию императрицу Анну. Грубый ее природный обычай не смягчен был ни воспитанием, ни обычаями того века, ибо родилась во время грубости России, а воспитана была и жила тогда, как многие строгости были оказуемы; а сие учинило, что она не щадила крови своих подданных и смертную мучительную казнь без содрогания подписывала; а может статься и еще к тому была побуждаема и любимцем своим Бироном. Не имела жадности к славе и потому новых узаконений и учреждений мало вымышляла, но старалась старое учрежденное в порядке содержать. Довольно для женщины прилежна в делах и любительница была порядку и благоустройства, ничего спешно и без совета искуснейших людей государства не начинала, отчего все ее узаконения суть ясны и основательны. Любила приличное великолепие императорскому сану, но толико, поелику оно сходственно было с благоустройством государства. Не можно оправдать ее в любострастии, ибо подлинно, что бывший у нее гофмейстером Петр Михайлович Бестужев имел участие в ее милостях, а потом Бирон и явно любимцем ее был, но наконец при старости своих лет является, что она его более яко нужного друга себе имела, нежели как любовника.

Сей любимец ее Бирон, возведенный ею в герцоги Курляндские, при российском же дворе имеющий чин обер-камергера, был человек, рожденный в низком состоянии в Курляндии, и сказывают, что он был берейтор, которая склонность его к лошадям до смерти его сохранялась. Впрочем был человек, одаренный здравым рассудком, но без малейшего просвещения, горд, зол, кровожаждущ и непримирительный злодей своим неприятелям. Однако касающе до России, он никогда не старался во время жизни императрицы Анны что-либо в ней приобрести, и хотя в рассуждении Курляндии снабжал ее сокровищами российскими, однако зная, что он [52] там от гордого курляндского дворянства ненавидим, и что он инако, как сильным защищением России не может сего герцогства удержать, то и той пользы пользам России подчинял. Впрочем был груб, яко свидетельствует единый его поступок, что ездив на малое время к границам Курляндии и найдя мосты худы, отчего и карета его испортилась, призвав сенаторов сказал, что он их вместо мостовин велит для исправления мостов положить. Сие первого правительства присутствующие, правительство, к которому Петр Великий толикое почтение имел, принуждены были от любимца чужестранца вытерпеть безмолвственно. Толико уже упала твердость в сердцах россиян.

Правление императрицы Анны было строгое, а иногда и тиранническое. За самые малейшие дела сажали в тайную канцелярию, и в стене соделанные казармы Петербургской крепости не довольны были вместить сих несчастных; казни были частые, яко Долгорукие, быв прежде за тщание их ограничить власть монаршу, были сосланы, а потом за ту же вину из Сибири привезены и переказнены в Шлюсембурхе, а бывший и не сослан князь Григорий Федорович (Серг. Григ.?) Долгоруков, назначенный уже в польское посольство, за то, что уведано было, что Долгоруковы князь Алексей Григорьевич с сыном и другие сочинили духовную, которой якобы при смерти своей Петр Второй признавал, что имел сообщение с княжной Екатериной Алексеевной и оставлял ее беременной, и сего ради, оказывал свое желание возвести ее на престол, — духовную сию переписывал, но тогда же, силою своих представлений учинил сие безумное сочинение, бесчещущее и княжну Долгорукову без всякие пользы, уничтожить, также смертную казнь токмо за переписку претерпел и учинен был указ, дабы Долгоруких не производить. Было гонение и на род Голицыных. Князь Дмитрий Михайлович, человек разумнейший того века, был сослан в ссылку, и напрасное его осуждение довольно видно по самому манифесту его сослания. Дети его, князь Сергий Дмитриевич, дабы отдалить его от двора, послан был в Казань губернатором, а князь Алексей Дмитриевич, бывший тогда уже штатским действительным советником, послан нижним офицером в Кизляр. Князь Петр [53] Михайлович Голицын, который и услуги Бирону показал, без всякого суда из камергеров послан был в Нарым в управители; а наконец Артемий Петрович Волынский, обер-егер-мейстер, по единой его ссоре и неприязни Бироновой, был с принуждением в том воли самой государыни, мучительными пытками пытан, а потом казнен. Дело его столь мало доводило его до какого наказания, что мне случилось слышать от самой ныне царствующей императрицы, что она прочтя его с прилежностью, запечатав, отдала в Сенат, с надписанием, дабы наследники ее прилежно прочитывали оное, и остерегались бы учинить такое неправосудное бесчеловечие.

Но можно сказать с единым стихотворцем:

“На пышные верхи гром чаще ударяет”.

Хотя трепетал весь двор, хотя не было ни единого вельможи, который бы от злобы Бирона не ждал себе несчастия, но народ был порядочно управляем: не был отягощен налогами, законы издавались ясны, а исполнялись (стр.) в точности; страшились вельможи подать какую причину к несчастно своему, а не быв ими защищаемы, страшились и судьи что неправое сделать, или здоимству коснуться. Был уставлен Кабинет, где без подчинения и без робости, один другому каждый мысли свои изъяснял и осмеливался самой государыни при докладах противоречить; ибо она не имела почти никогда пристрастия то или другое сделать, но искала правды. И так, по крайней мере лесть в таковых случаях отогнана была; да можно сказать, и не имела она льстецов из вельможей, ибо просто последуя законам, дела надлежащим порядком шли. Лета же ее и болезни ей не оставляли время что другое предпринимать. Чины и милости все по совету, или лучше сказать, по изволению Бирона, герцога Курляндского, истекали; имела она для своего удовольствия несколько женщин, а именно княгиню Аграфену Александровну Щербатову, к которой, как по веселому ее нраву, так и по другим причинам, привязана была; Анну Федоровну Юшкову и Маргариту Федоровну Манахиню, которых еще императрица знала в молодости своей, когда они были при дворе простыми девушками. Любила шутов и дураков и были при ней: князь Никита Федорович Волконский, [54] Балакирев и князь Михайло Голицын, которые иногда и с больными (sic) есть, шутками ее веселили. Сей вящий знак деспотичества, что благороднейших родов люди в толь подлую должность были определены. Но вместо ее, все вельможи дрожали перед Бироном; единый взгляд его благороднейших и именитейших людей в трепет приводил; но толь был груб и неприступен, что ниже и лести места давал. Однако были некоторые преданные, то есть, граф Остерман, которого он другом почитал и уважал его по делам, принимая от него советы, и князь Александр Борисович Куракин, обер-шталмейстер, угождал ему лошадьми; яко умный человек льстил ему словами, и яко веселый веселил иногда и государыню своими шутками, и часто соделанные им в пьянстве продерзости, к чему он склонен был, ему прощались; Петр Федорович Балк шутками своими веселил государыню и льстил герцогу, но ни в какие дела впущен не был.

Сказал уже я выше, что императрица Анна Ивановна любила приличное своему, сану великолепие и порядок, и тако двор, который еще никакого учреждения не имел, был учрежден, умножены стали придворные чины, серебро и злато на всех придворных заблистало, и даже ливрея царская серебром была покровенна; уставлена была придворная конюшенная канцелярия и экипажи придворные все могущее блистание того времени возымели. Итальянская опера была выписана, и спектакли начались, так как оркестр и камерная музыка. При дворе учинились порядочные и многолюдные собрания, балы, торжества и маскарады.

А все вышеописанное и показывает, какие шаги обстоятельствами правления и примерами двора злые нравы учинили. Жестокость правления отняла всю смелость подданных изъяснять свои мысли, и вельможи учинились не советниками, но дакальщиками государевыми и его любимцев во всех таких делах, в которых имели причину опасаться противоречием своим неудовольствие приключить; любовь к отечеству убавилась, а самство и желание награждений возросло. Великолепие, введенное у двора, понудило вельмож, а подражая им и других умножить свое великолепие. Оно уже в платьях, столах и [55] других украшениях начинало из меры выходить, так что самою императрицею Анною примечено было излишнее великолепие и изданным указом запрещено было ношение золота и серебра на платье, а токмо позволено было старое доносить, которые платья и были запечатаваны.

Но тщетное приказание, когда сам двор, а паче тогда по причине сыновей герцога Курляндского, людей молодых, в сей роскошь впал. Не токмо сей роскошь виден был на торжественных одеяниях придворных и других чинов людей, но даже мундиры гвардии офицеров оный ощущали; а паче мундиры конной гвардии, которые тогда были синие с красными обшлагами, выкладенные петлями и по швам широким золотым галуном. Многие из знатных людей стали иметь открытые столы, яко фельдмаршал граф Миних, вице-канцлер граф Остерман, хотя впрочем весьма умеренно жид, Гаврила Иванович Головкин, генерал-адмирал граф Николай Федорович Головин и другие. Число разных вин уже умножилось и прежде незнаемые шампанское, бургунское и капское стало привозиться и употребляться на столы.

Уже вместо сделанных из простого дерева мебели стали не иные употребляться как аглинские, сделанные из красного дерева мегагеня; дома увеличились, и вместо малого числа комнат уже по множеству стали иметь, яко свидетельствуют сие того времени построенные здания; зачали дома сии обивать штофными и другими обоями, почитая неблагопристойным иметь комнаты без обоев; зеркал, которых сперва весьма мало было, уже во все комнаты и большие стали употреблять. Экипажи тоже великолепие восчувствовали и экипажи, богатые, позлащенные кареты, с точеными стеклами, обитые бархатом, с золотыми и серебряными бахрамами; лучшие и дорогие лошади; богатые, тяжелые и позлащенные и посеребренные шоры с кутасами шелковыми и с золотом или серебром, также богатые ливреи стали употребляться. А паче таковой роскошь был виден, ибо он по приказанию учинен, во время свадьбы принцессы Анны Мекленбургской, племянницы императрицыной, за принца Антона Ульриха Брауншвейского.

Всякая роскошь приключает удовольствие и некоторое спокойствие, а потому и приемлется всеми с охотой и по мере [56] приятности своей распространяется. А от сего от великих принимая малые повсюдова он начал являться. Вельможи, проживаясь, привязывались более ко двору, яко к источнику милостей, а нижние к вельможам для той же причины.

Исчезла твердость, справедливость, благородство, умеренность, родство, дружба, приятство, привязанность к Божию и к гражданскому закону и любовь к отечеству; а места сии начинали занимать: презрение божественных и человеческих должностей, зависть, честолюбие, сребролюбие, пышность, уклонность, раболепность и лесть, чем каждый мнил свое состояние сделать и удовольствовать свои хотении. Однако между множества людей оставалось еще великое число, которые не быв толь близко у двора, сохраняли древнюю строгость нравов; и правосудие, если не по склонности, но по крайней мере, по страху казней, исполняемое еще в довольном равновесии весы свои сохраняло. При таковых обстоятельствах (по кратком правлении принцессы Анны, вместо сына Иоанна Брауншвейского, именованного наследником империи умирающей императрицей Анной) принцесса Елизавета, дщерь Петра Великого и императрицы Екатерины, взошла на российский престол.

(Продолжение следует)

Текст воспроизведен по изданию: О повреждении нравов в России (Записки князя М. М. Щербатова) // Русская старина, Том 2. 1870

© текст - Семевский М. И. 1870
© сетевая версия - Трофимов С. 2008
© OCR - Трофимов С. 2008
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русская старина. 1870