САБЛУКОВ Н. А.

ЗАПИСКИ

Часть II.

Карлсруэ 22/10 Апреля 1847.

Окруженный всем, что напоминает мне о моей утрате и заставляет меня испивать до дна горькую чашу печали, я ощущаю мало охоты продолжать эти Записки. Не имея на земле своего угла, я принужден сожигать и уничтожать всякое письмо, всякую записку, которою я обменивался с дорогою моею женою при временных разлуках, каковым подвергались мы в течении сорока-двух летнего нашего супружества. Это словно повторение печального обряда погребения и крайне мучительно для ума и для сердца. Тем не менее, жаль было-бы не сообщить потомству странных событий краткого, четырех-летнего царствования Императора Павла, представляющего столько противоречащих черт, об извращении и сокрытии которых [1914] старалось столько преступных деятелей того времени и их потомков, для того что бы спасти свои имена от праведного нарекания. И таким образом царствование и конец Павла I остаются неизвестными или непонятными. Все эти соображения заставляют меня, как-бы мало ни была мне по сердцу эта работа, сделать над собою усилие и продолжать.

В конце первой части (написанной при жизни моей дорогой Юлии), я выражал мое желание попытаться «изобразить в хронологическом порядке события царствования Павла». Этого я теперь исполнить не в силах. У меня недостает на это бодрости; да к тому-же у меня нет под руками моих бумаг и записок, иди таких исторических сочинений, которые дали-бы мне возможность соблюдать в моем рассказе строгий хронологический порядок. По этому я и не стану стараться о нем, и читатель должен будет удовольствоваться рядом отдельных анекдотов, передаваемых очевидцем и набросанных без метода и порядка, по мере того, как я припоминал их.

Вернемся на минуту в Гатчину, в это страшное место, откуда был прислан рескрипт об увольнении и изгнании моего отца, и которое было колыбелью Павловской армии и флота, их организации, учреждений, выправки и дисциплины. Гатчина была его любимою осеннею резиденциею, и тут он устроивал свои годовые военные манёвры. Для северной, деревенской резиденции она великолепна. Дворец, или точнее замок, просторен и прочно построен из тесанного камня, в прекрасном стиле; парк очень обширен, и в нем много превосходных старых дубов. Прозрачный поток вьется по парку [1915] и по садам, во многих местах расширяясь в обширные пруды, которые почти можно было-бы назвать озерами; вода в них до того чиста и прозрачна, что можно считать камешки на глубине двенадцати или пятнадцати футов, и в ней плавают большие форели и стерляди.

Павел был весьма склонен к романтизму и любил все то, что имело рыцарский оттенок. К этому в нем присоединялся вкус к великолепию и роскоши, приобретенный им во время его пребывания в Париже и в Берлине. В Гатчине происходили, как я уже упомянул, большие маневры и смотры и, пока они продолжались, большие увеселения: концерты, балы, театральные представления, беспрерывно следовали одни за другими; казалось, что все удовольствия Версаля и Сан-Суси сосредоточились в Гатчине. Но, увы! Эти празднества часто помрачались строгостями всякого рода, как например арестом офицеров иди мгновенною ссылкою их в отдаленные полки. Случались также несчастия, какие бывают нередко на больших кавалерийских маневрах, и это весьма раздражало Императора. Но хотя он всегда приходил в гнев от таких случаев, однако постоянно выказывал много человеколюбия, когда кто-либо был серьозно ранен.

Однажды, когда я был на карауле в дворце, произошла забавная сцена. Я уже упомянул о том, что офицерская караульная комната была около самого кабинета Государя, в котором я часто слышал его молитвы. Около самой офицерской комнаты была обширная прихожая, в которой стоял караул, а из этой прихожей длинный, узкий коридор вел [1916] во внутренность дворца, и тут был поставлен часовой, что-бы вызывать караул каждый раз, как Император шел оттуда. Вдруг я услышал крик часового: «На караул!» выбежал из моей комнаты, и солдаты едва успели схватить свои ружья, а я обнажить мою шпагу, как дверь коридора открылась настежь, а Император, в башмаках и шелковых чулках, при шляпе и шпаге, поспешно вошел в комнату, и в туже минуту дамский башмак, с очень высоким каблуком, полетел через голову Его Величества, чуть чуть ее не задевши. Император через мою комнату прошел в свой кабинет, а из коридора вышла Екатерина Ивановна Нелидова, спокойно подняла свой башмак, надела его и вернулась туда-же, откуда пришла.

На следующий день, когда я снимал караул, Его Величество пришел и шепнул мне: «Mon cher, nous avons eu du grabuge hier» — «Oui, Sire» 13 ответил я. Меня очень позабавил этот случай, и я не сказал о нем никому, ожидая, что за ним последует что либо не менее забавное, и в этом ожидании я не был обманут. В тот же день, вечером на бале, Император подошел ко мне, словно к близкому другу и поверенному, и сказал: «Mon cher, faites danser quelque chose de joli» 14. Я тотчас понял, что Его Величеству угодно, чтобы я потанцовал с Е. И. Нелидовою. Что могла она протанцовать, кроме менуэта, или гавота сороковых годов? Я спросил дирижёра оркестра, может ли он съиграть менуэт и, получив [1917] утвердительный ответ, я велел ему начать его, и тотчас пригласил Нелидову, которая, как припомнит читатель, отличалась своими танцами в Смольном монастыре. Мы начали танцовать. Какую грацию выказывала она, как великолепно выделывала на и производила обороты, какая плавность была во всех движениях прелестной крошки — точь в точь знаменитая Лантини, учившая ее. Да и я не позабыл уроков г. Канциани, моего танцовального учителя, и при моем кафтане a la Frederic le Grand, мы должно быть имели точь в точь вид двух старых портретов. Император был в восторге и следил за нами в течении всего менуэта, поощряя нас восклицаниями: «C’est charmant, c’est superbe, c’est delicieux!» 15 После того, как первый танец был благополучно окончен, Император попросил меня устроить другой и привлечь к нему другую пару. Вопрос теперь был в том, кого мне выбрать, и кто захочет выставить себя на показ при такой смущающей обстановке? В нашем полку был офицер, по имени Хитров; я вспомнил, что он также брал уроки у Канциани вместе со мною, когда был тринадцатилетним мальчиком; и так как он тогда всегда носил красные каблуки, я прозвал его камергером. Никто не мог лучше соответствовать моим намерениям. Поэтому я сообщил ему желание Его Величества. Сперва Хитров колебался, хотя он очевидно был рад случаю выставить себя на показ; он согласился после минутного размышления и спросил меня, какую ему выбрать даму. «Возьмите старую девицу Валуеву», [1918] сказал я ему, и он так и сделал; я, разумеется, снова пригласил Нелидову, и танец был исполнен весьма успешно, и к величайшему удовольствию Его Величества. Я за этот подвиг был награжден лишь забавою, которую он мне доставил; но Алексею Хитрову этот менуэт оказался весьма полезным. Будучи не весьма исправным офицером, он был сделан придворным камер-юнкером, что ввело его в гражданскую службу, и он кончил тем, что сделался министром, а теперь он весьма снисходительный государственный контролер и, вообще говоря, добрейший человек.

Об Императоре Павле обыкновенно говорят, как о человеке, лишенном всяких любезных качеств, всегда мрачном и раздражительном. Характер его был вовсе не таков. Он не хуже всякого другого понимал и ценил шутку, только бы она не была внушена недоброжелательством к нему, или каким либо подобным побуждением. Следующий анекдот, полагаю я, послужит тому доказательством.

Насупротив окон вышеупомянутой офицерской караульной комнаты рос весьма старый дуб, и полагаю я, еще ростет там. Дерево это было покрыто странными наростами, из которых выростали немногие веточки. Один из этих наростов до того был похож на Павла, с его косичкою, что я не мог удержаться от того, чтобы его не срисовать. По возвращении моем в казармы, мой рисунок так всем понравился, что всякий пожелал иметь с него копию, и в день следующего парада, я был осажден просьбами об этом рисунке со стороны офицеров пешей гвардии. [1919] Воспроизводить его было легко, и я роздал не менее тридцати или сорока копий. При том соглядатайстве, которому подвергались все наши действия со стороны Гатчинских офицеров включенных в наши полки, нет сомнения, что Императору тотчас было донесено о моем рисунке и об его распространении. В следующий раз, как я был на карауле, я забавлялся тем, что срисовывал два прекрасных бюста, стоявших перед зеркалом в караульной комнате. Я окончил рисунок с Генриха IV, и был очень занят срисовыванием Сюлли, когда сам Император, незамеченный мною, вошел в комнату, стал за мною и, хлопнув меня слегка по плечу, спросил: «Что вы делаете?» — «Рисую, Государь», ответил я. «Дайте взглянуть. Прекрасно! Генрих IV очень похож, дайте взглянуть на Сюлли. И этот будет похож, когда будет кончен. Я вижу, что вы можете сделать хороший портрет. Делали вы когда нибудь мой?» — «Много раз, Ваше Величество». За тем он разразился хохотом, взглянул на себя в зеркало и сказал: «Хорош для портрета!» снова дружески хлопнул меня по плечу, и вернулся в свой кабинет, смеясь от души. Конечно нельзя было поступить снисходительнее с шутливым юношей, который нарисовал его карикатуру, но в котором он не имел повода предполагать какого-либо дурного намерения.

В характере Павла было истинное благородство и великодушие, и хотя он был ревнив ко власти, но презирал те лица, которые слишком подчинялись его воле в ущерб истине и справедливости, а уважал тех, которые для того, что-бы [1920] защитить невинного, бесстрашно противились вспышкам его гнева. На этом основании Павел до самой своей смерти оказывал величайшее уважение и внимание Сергею Ильичу Муханову, обер-шталмейстеру.

Но довольно о Гатчине, об этом осеннем местопребывании двора, о тамошних больших маневрах, блестящих празднествах и о тайнах на гладком и скользком паркете дворца. Хотя раздражительный нрав Павла был причиною многих прискорбных случаев (из которых многие связаны с Гатчиною) но мы не можем не сожалеть о том, что столь честному, умному и патриотическому государю, человеку, столь мало взиравшему на лица, не было дано процарствовать долее и очистить аристократию и служебное сословие еще от нескольких недостойных членов. Слух его всегда был открыт для истины, а для него слышать истину значило признать и уважить то лицо, от которого он ее слышал.

Во время Павла, конечно, раздача даров и наград совершалась под влиянием личной милости, но ею никогда не определялись служебные повышения, и суд над начальниками и подчиненными всегда творился без лицеприятия. Корнет мог безбоязненно требовать военного суда с своим полковым командиром, вполне расчитывая на беспристрастное разбирательство, и это был тот щит, которым я ограждался от Великого Князя Константина во все время, пока он командовал нашим полком, и с успехом боролся против его вспыльчивости и горячности. Одно упоминание о военном суде было Медузиною головою, которая оцепеняла ужасом Его [1921] Императорское Высочество, как я испытывал не раз. Следует мне упомянуть тут-же о том, что после многих лет разлуки с Константном, когда я явился к нему в Дрездене в декабре 1829 года, он принял меня с открытыми объятиями и, в присутствии г. Александрова, рассказал все ссоры, которые я имел с ним, благородно признавая, что он был, постоянно не прав и отдавая полную справедливость правильности моего образа действий относительно его. Мне очень приятно писать эти строки и засвидетельствовать здесь на земле, что Великий Князь, хотя и подвергавшийся строгому осуждению, не был однако, как представляли его многие, лишен добродетели и, прежде всего, смирения и доброжелательства.

Для того, что-бы показать уважение, которое питал Павел к военным судам и его беспристрастие в деле правосудия, приведу следующий анекдот. В первый год его царствования, обер-прокурором сената был граф Самойлов, родственник генерала Л. женатого на сестре известного богача Д—ова. Л. был человек распутный, большой игрок и обременен долгами. Жена его была женщина очень веселого нрава, очень богата и была в связи с тремя офицерами нашего полка. Она так осталась довольна их вниманиями, усердием и любовью, что дала каждому из них вексель в 30,000 рублей. Л., взбешенный тем, что от него ускользает такая значительная сумма, подал в Сенат прошение, в котором он представлял, что его дражайшая половина идиотка, неспособная прочесть сумму вписанную в текст векселя; что она видела только цифру, вписанную во главе [1922] векселя, которая первоначально была 3 т., и что лишний 0 был прибавлен счастливыми любовниками, которых он обвинял в подлоге. Сенат, под влиянием Самойлова, признал офицеров виновными в этом гнусном поступке, и приговорил их к разжалованию. Этот приговор был подан на утверждение Его Величества; но Император, вместо того, что-бы утвердить приговор Сената, велел устроить в нашем полку военный суд. Я был младшим членом судилища и, как таковой, должен был подавать первый голос. Я предложил, что-бы спросили г-жу Л., есть-ли в этих трех векселях какой либо подлог? Она отвечала письменно, что «подлога нет, что она любит этих трех офицеров, и желает сделать им подарок; а что муж ее лжец». За тем я подал голос, что-бы три офицера были оправданы в подлоге и обмане, но были уволены из полка за поведение, недостойное дворянина. Суд единогласно принял это решение, и приговор был представлен Государю, который утвердил его, отменив решение Сената и сделав ему строгий выговор. Три офицера и в последствии не раз выражали мне свою благодарность.

Павел, как я уже сказал выше, с юности был искренним христианином и отличался истинною богобоязненностию. Для такого человека присяга при венчании на царство была обязательством, действительно священным. У нас, при венчании на царство, поминаются все привиллегии, дарованные известным сословиям, как например дворянству, мещанам, купцам, или отдельным общинам, каковы казаки, или завоеванным и присоединившимся по [1923] договору областям, в особенности областям Балтийским; и государь клянется соблюдать их, также как и охранять собственность и различные религии царства. Павел всегда свято соблюдал свои венчальные обеты. Я служил во все продолжение его царствования, не пропустил ни одного учения или парада, и могу засвидетельствовать положительно, что хотя он часто сердился, но я никогда не слыхал, что-бы из его уст исходила обидная брань. Дело в том, что Павел сам был джентельмен, знал как следует обращаться с порядочными людьми, и согласно с этим и действовал. Как я уже заметил, в его характере было много рыцарского, даже до излишества. Лучшим тому доказательством служит то, что он, вполне серьозио, предложил Бонапарту дуэль в Гамбурге, при двух свидетелях с каждой стороны, для того, что-бы им покончить войны, опустошавшие Европу. Секундантами Императора должны были быть графы Пален и Кутайсов. Нельзя не сознаться, что это было весьма причудливое предложение; но тем не менее, мнение всего мира, и самого Бонапарта в особенности, отдало полную справедливость человеколюбивым и геройским побуждениям, заставившим Императора сделать столь рыцарское предложение с полною искренностию и серьозностию.

Кстати о рыцарстве, я должен описать некоторые из случаев, бывших в Павловске, летней резиденции Императорской фамилии. Их Величества пребывали там преимущественно весною и ранним летом, ибо, во время сильных Июльских жаров, предпочитался Петергоф, на Финском заливе, как место более [1924] свежее. Павловск, личная собственность Императрицы Марии, был разукрашен весьма изящно, и всякий клочок земли в нем, мало мальски к тому способный, был ярко запечатлен ее вкусом, ее наклонностями, ее воспоминаниями о заграничных путешествиях. Тут был розовый павильон, подобный Трианонскому; были шале, подобные виденными ею в Швейцарии; мельница и несколько скотных дворов в подражание Тирольским, и также воспоминания о садах и террассах Италии. Театр и длинные проспекты были заимствованы из Фонтенбло, и в разных местах были разбросаны искусственные развалины. Каждый вечер происходили сельские праздники, поездки, закуски, театральные представления, импровизации, разные сюрпризы, балы и концерты, а Императрица, ее прелестные дочери и невестки, своею приветливостию и изяществом, придавали этим увеселениям характер восхитительный. Сам Павел предавался им с увлечением....

La troupe doree, т. е. офицеры нашего конно-гвардейского полка, были принуждены принимать участие в том, что происходило во дворце. Как только был подписан союзный трактат с Англиею, я, по именному приказанию, был отправлен из Павловска в Петербург, что-бы сшить себе мундир точь в точь подобный мундиру английской конной гвардии, красный с синими отворотами, вышитыми золотом. К счастию я отъискал англичанина, по имени Дональдсона, который был когда-то портных принца Вэльского, обанкрутился в Англии и, путешествуя по Польше, где искал приключений, увез очень богатую и непомерно тучную [1925] мещанку-польку из Варшавы. Этот человек только что приехал в Петербург, и я обратился к нему и, благодаря его деятельности имел возможность вернуться в Павловск менее, чем через два дни, в моем новом мундире, которым восхищались все, в особенности Великие Княжны. Два или три другие офицера едва успели сшить себе подобные мундиры, как нам был дан новый цвет, пурпурный. Пурпур был цветом великого мастера Мальтийского ордена, и поэтому la troupe doree была одета в пурпур.

Читатель не должен думать, чтобы в то время, как происходили все эти изменения мундиров и цветов, празднества и увеселения — по этому прекратились дисциплинарные строгости, заведенные в Гатчине и в столице. Напротив того, их было столько-же, если не более, ибо так как ежедневно происходили смотры, не над большими корпусами, как на маневрах, но над мелкими отрядами, то всякая погрешность становилась заметнее. В Павловске также была так называемая цитадель или форт, по имени Бип, куда офицеров при случае сажали под арест.

Два полковника из донских казаков, по имени Залувецкие, известные своими подвигами в предыдущую войну, были арестованы и посланы в Бип за смелые ответы. Капитана флота Чичигова также было велено посадить под арест в цитадель за резкий ответ, почти граничащий с дерзостию. Он воспротивился этому приказанию, ссылаясь на привилегии, связанные с Георгиевским крестом. Император, раздраженный выше всякой меры, приказал сорвать с него крест, а [1926] Уваров, дежурный флигель-адъютант, не колеблясь, исполнил это приказание. Чичагов, взорванный этим оскорблением, сбросил и мундир и отправился в форт в одном жилете. Его держали под арестом лишь несколько дней, и вскоре за тем его произвели к контр-адмиралы, и дали ему команду над эскадрою.

...Уваров прибыл в Павловск из Москвы с семейством Лопухиных, был переведен в конную гвардию, вскоре произведен в флигель-адъютанты и все повышался в милости....

Ни в одной стране в мире, история не представляет нам примера целой линии Государей, одушевленных таким патриотизмом, как все семейство Романовых. Личными слабостями некоторых из этих государей, правда, пользовались и злоупотребляли сановники и царедворцы; правда также, что они часто сбивались с истинного пути вследствие собственной самонадеянности, однакоже, насколько могу я судить по моим личным наблюдениям и по строгому разбору государственных мер в течении четырех последовательных царствований, я убежден в том, что в основе всякого действия этих Государей было патриотическое побуждение, разумное или ошибочное. Правители этого обширного государства лично гордятся его величием и иногда считают долгом действовать способом, который они считают сообразным с этим величием, вследствие чего славолюбие их часто обращается в личное тщеславие, а мудрая экономия в безумную расточительность. В придачу к естественной склонности, которую имеет к гордыне и к тщеславию [1927] всякий человек, будь он царь иди сапожник, со времен прародителя нашего Адама, — Русские государи имеют еще два других извинения для своего честолюбия и страсти к похвалим. Вопервых: все отпрыски дома Романовых, как мужчины, так и женщины, были замечательны своею красотою и физическою силою. Во вторых, начиная с 1700 года, и даже еще ранее, Россия была в войне с своими соседями почти беспрерывной, либо оборонительной, либо наступательной. Страна эта беспрестанно воевала, и во главе ее армии постоянно стояли ее монархи, цари или императоры. Этим способом любовь к военной славе передавалась от отца к сыну 16.

ОСЕНЬ И ЗИМА 1800. ВЕСНА 1801. КОНЧИНА ПАВЛА.

Спб. 20 Ноября (2 Дек.) 1847

Мы оставили Павла в Павловске, волнуемого и опутанного кознями хитрых людей. В том-же состоянии переехал он в Гатчину, а за тем в Петербург. Многие из главных деятелей при дворе знали, что положение их в высшей степени опасное и что в каждую минуту Павел может раскаяться, или перенести свою привязанность на другое лицо и уничтожить их всех. Оба Великие Князя также были в постоянном страхе. Оба они были командирами полков, и в этом качестве ежедневно подвергались за малейшие ошибки на парадах и учениях, выговорам, которые они вымещали, подвергая солдат строгим наказаниям и сажая офицеров под [1928] арест. Конногвардейский полк щадили более других; он был тогда составлен из двух батальонов, каждый из пяти эскадронов, и дух полка был таков, что мы были в силах противиться всяким несправедливым и напрасным нападкам. Этот товарищеский дух был представлен Государю с мрачной точки зрения, как настроение, граничащее с крамолою и как дурной пример для прочих полков. Гибель нашего полка могла удовлетворить два частных интереса. Великий Князь Александр был инспектором всей пехоты, а Константин желал сделаться инспектором кавалерии и, в виде ступени в этой должности, получить команду над конною гвардиею. Уваров, служивший в ней, желал командовать особым полком, и эти два желания могли-быть достигнуты за раз, через уничтожение нашего полка. Он поэтому был устроен, или точнее расстроен, заново. Три эскадрона, составленные из лучших людей и лошадей, выбраны из полка и составили особый «кавалергардский» полк, который был отдан Уварову и квартировал в Петербурге; остаток-же полка был разделен на пять эскадронов, поставлен под начальство Константина и изгнан в Царское Село, где он должен был учить нас гарнизонной службе. 17

Нет возможности описать того жестокого положения, которому мы подвергались там от Измайловских мирмидонов. Нашего духа однакоже переломить было нельзя, и страх при одном упоминании о военном суде не раз самым действительным образом сдерживал горячность и [1929] ничем не оправдываемую строгость. Благодаря моей неуступчивости и твердости в этот тяжелый период, приобрел я в полку то влияние, которое я сохранил до конца моей службы в конной гвардии, и которое спасло этот благородный полк от всякого участия в низких замыслах.

Нас продержали в Царском Селе около полутора года. Наших начальников беспрестанно сменяли, и мы знали, что мы подвержены строгому надзору, ибо нас считают за Якобинцев. Образ жизни наш во время удаления нашего из столицы не был слишком приятен для большинства наших офицеров. Однакоже я с своей стороны не был им слишком недоволен, ибо по всему тому, что мы слышали из Петербурга, и по странным вестям, доходящим оттуда, я был убежден, что не все там ладно. Его Величество, совсем императорским семейством, оставил старый дворец и переехал в Михайловский, устроенный, как укрепленный замок, окруженный рвами и подъемными мостами, полный тайными лестницами и подземными проходами, словом точь в точь средневековая крепость.

Графы Растопчин и Аракчеев, те два человека, которых Павел до тех пор считал самыми верными и деятельными своими слугами, были сосланы в их деревни. Мы узнали, что граф Пален назначен министром иностранных дел, а также главноуправляющим почтовым ведомством, не перестав быть губернатором Петербурга, и, в этом качестве, комендантом гарнизона и главою полиции. Нам говорили, что все Зубовы, которые были сосланы в свои имения, вернулись в [1930] Петербург 18, и в их числе г-жа Жеребцова, урожденная Зубова, известная по своей связи с лордом Витвортом, что их принимают при дворе и что они сделались ежедневными посетителями и близкими друзьями в доме доброго и честного генерала Обольянинова, генер.-прокурора Сената Мы слышали также, что у некоторых генералов — у Талызына, у двух Ушаковых, у Депрерадовича и у других, часто бывают интимные сборища и «de petits soupers fias,» длящиеся до поздней ночи, и что бывший полковник Хитров, отличный и умный человек, но «roue», близкий к Константину, также дает маленькие рауты около самого «Palais Michel».

Все эти новости, до тех пор строго запрещенные, доказывали нам, что в Петербурге происходит нечто совершенно необычайное, тем более, что патрули и обходы около Михайловского замка постоянно усиливались.

Дипломатические кружки Петербурга были очень взволнованы в течении зимы 1800 года, ибо Император Павел, недовольный поведением Австрии во время итальянской кампании Суворова в 1799 году, и образом действий Англии в Голландии, отделился от коалиции и, в качестве гросмейстера балтийского ордена, объявил Англии войну, которую он собирался энергически начать весною 1801 года. В феврале этого года, мой полк был возвращен из Царскосельской ссылки и квартирован в дом Гарновского, в Петербурге. Генерал-майор Кожин, которого поставили над нами во время нашей опалы в [1931] качестве строгого исполнителя, был переведен в линейный полк, а генерал-лейтенант Тормазов, отличный воин и человек вполне порядочный, был назначен к нам в полковые командиры — милость, которую мы не знали как себе объяснить.

При возвращении моем в город, я был принят весьма радушно моими старинными друзьями, самим графом Паленом, генералом Талызиным и многими другими, а также Зубовыми и Обольяниновыми. Меня приглашали на маленькие вечера, на обеды...

Около этого времени, Великая Княгиня Александра, жена эрцгерцога Иосифа, Палатина Венгерского, была при смерти больна, и известие о ее кончине ежечасно ожидалось из Вены. Австриею Император был крайне недоволен за ее образ действий в Швейцарии, который повел к поражению генерала Корсакова под Цюрихом и к совершенной неудаче славной кампании Суворова в Италии, откуда он отступал на север через Сан-Готард. Против Англии была объявлена война, на имущества Англичан наложено эмбарго, и производились большие приготовления к тому, что-бы, в союзе с Франциею, начать против нее морскую войну при открытии навигации.

Все эти обстоятельства приводили общество в мрачное настроение. Дипломатический корпус прекратил свои обычные приемы; большая часть больших домов, из которых некоторые держали что называется table ouverte, изменили свой образ жизни. Самый двор, запертой в Михайловском замке, охраняемом как средневековая крепость, также вел жизнь [1932] весьма скучную и одинокую. Император уже не выезжал, как делывал он это прежде, и единственные его прогулки ограничивались тем, что называлось «третьим летним садом» куда не допускался никто кроме его самого, Императрицы и ближайшей их свиты. Аллеи этого парка или сада постоянно очищались от снега для зимних прогулок верхом. Во время одной из этих зимних прогулок, четыре или пять дней до смерти Императора (в это время была оттепель) Павел вдруг остановил свою лошадь и, обернувшись к обер-шталмейстеру Муханову, ехавшему рядом с Императрицею, сказал взволнованным голосом: «Я почувствовал, что задыхаюсь — я не мог вздохнуть; мне показалось, что я умираю». Муханов ответил ему: «Государь, это вероятно действие оттепели». Император ничего не сказал, покачал головой, лицо его сделалось очень задумчивым, и он не вымолвил более ни единого слова, пока не вернулся в замок.

Этот случай был рассказан мне, в тот-же вечер, Мухановым, который сказал мне также, что он обедал при дворе, и что Император имел вид более пасмурный, чем обыкновенно, и говорил менее. Я также слышал от Муханова, что г-жа Жеребцова в этот вечер простилась с Обольяниновыми, и что она едет за границу. Она остановилась в Берлине....

11-го Марта, эскадрон, состоявший под моею командою и носивший мое имя, должен был выставить караул в Михайловский замок. Наш полк (конно-гвардейский) имел внутренний караул во дворце, состоявший из двадцати четырех [1933] рядовых, трех унтер-офицеров и одого трубача; он находился под командою офицера и был выстроен а комнате перед кабинетом Императора, спиною к ведущей в него дери. Корнет Андреевский был в тот день караульным.

За две комнаты оттуда был другой внутренний караул, взятый из гренадерского батальона Преображенцев, собственного и любимого государева полка, который был ему особенно предан. Этот караул был под командою подпоручика Марина и был, как кажется, с намерением составлен на одну треть из старых Преображенских гренадеров, и на две трети из солдат, включенных в этот полк по раскассировании лейб-гренадерского полка, происшедшем по внушению генерала графа Карла Ливена, человека весьма строгого и вспыльчивого. Этот полк в течении многих царствований считался одним из надежнейших, храбрейших и наилучше дисциплинированных, в особенности при Екатерине, и солдаты этого полка, вследствие его раскассировали, были весьма дурно расположены к Императору.

Главный караул на дворе замка, а также наружные караулы, были взяты из Семеновского, собственного Великого Кн. Александра полка, и состояли под командою гатчинского капитана, который, словно марионетка, исполнял все внешние формальности службы и не думал о том, для чего они установлены.

В десять часов утра, я вывел свой караул на плац-парад, и между тем, как происходил развод, Ушаков, адъютант нашего полка, сообщил мне, что по именному приказанию Великого Князя [1934] Константина, я должен был на этот день быть дежурным полковником при полке. Это было совершенно противно служебной рутине, ибо полковнику, эскадрон которого стоит на карауле, следует осматривать посты, и по этому на него не возлагается никаких иных обязанностей. Я заметил это Ушакову несколько раздраженным тоном и уже собирался немедленно пожаловаться Великому Князю, но его не было на разводе, так же как и его брата Александра, что всех нас удивило. Ушаков не объяснял мне причин всего этого, хотя он их, повидимому, знал.

Так как этой неправильности мне было исправить невозможно, то я повел караул во дворец и поставил его туда и, напомнив офицеру о всех нужных предосторожностях (так как я не мог более видеть его в течении дня) я вернулся в казармы, что-бы исполнить мою должность дежурного полковника.

В восемь часов вечера, получивши рапорты от дежурных офицеров пяти эскадронов, я отправился в Михайловский замок подать мой рапорт Великому Князю Константину, командующему нашим полком.

Выходя из саней, у большего подъезда, я встретил камер-лакея собственных Его Величества аппартаментов, который спросил меня, куда я иду. Я хорошо знал этого человека и, полагая, что он спрашивает меня из одного любопытства, я отвечал ему, что иду к Константину. «Пожалуйста не идите» отвечал он, «ибо я должен тотчас-же донести о том Государю». — «Не могу не пойти, сказал я, ибо я дежурный полковник, и должен явиться с рапортом к Его Высочеству; [1935] так и скажите Государю». Лакей взбежал по лестнице на одну сторону замка, а я поднялся на другую.

Когда я вошел в переднюю Константина, Рудковский, его доверенный лакей, спросил меня с удивленным видом: «зачем вы пришли сюда?» Я ответил, бросая шубу на диван: «Вы, кажется, здесь все с ума сошли. Я дежурный полковник». Тогда он отпер дверь а и сказал: «хорошо, войдите».

Я застал Константина в трех-четырех шагах от двери b он имел вид очень взволнованный. Я тотчас отрапортовал ему о состоянии полка. Между тем как я рапортовал, Александр вышел из двери c прокрадываясь. В эту минуту открылась задняя дверь d, и вошел Павел in propria persona, в сапогах и шпорах, с шляпой в одной руке и тростью в другой, и направился к нашей группе церемониальным шагом, словно на параде.

Александр убежал в собственный аппартамент; Константин стоял пораженный, с руками, бьющими по карманам, словно безоружный человек, которому грозит опасность. Я-же, повернувшись по форме, на каблуках, представил Императору рапорт о состоянии полка. Император сказал: «А, ты дежурный!», [1936] очень учтиво кивнул мне головой, повернулся и пошел к двери d. Когда он прошел эту дверь, Александр немного открыл свою дверь и заглянул в комнату. Константин стоял неподвижно. Когда вторая дверь в ближайшей комнате громко стукнула, как будто ее с силою захлопнули. доказывая, что Император действительно ушел, Александр снова подошел к нам.

Константин сказал: «Ну, братец, что скажете вы о моих?» указывая на меня. «Я говорил вам, что он не испугается!» Александр спросил: «Как? Вы не боитесь Императора?» — «Нет, Ваше Высочество, чего же мне бояться? Я дежурный, да еще вне очереди; я исполняю мою обязанность и не боюсь никого, кроме Великого Князя, и то потому, что он мой полковой командир, точно так же как мои солдаты не боятся Его Высочества, а боятся одного меня». «Так вы ничего не знаете?» возразил Александр. — «Ничего, В. В-о, кроме того, что я дежурный не в очередь». — «Я так приказал», сказал Константин. «К тому-же, сказал Александр, мы оба под арестом». Я засмеялся. Великий Князь сказал: «Отчего вы смеетесь?» — «Оттого, ответил я, что вы давно желали этой чести». — «Да, но не такого ареста, какому мы подверглись теперь. Нас обоих водил в церковь Обольянинов, присягать в верности». — «Меня нет надобности приводить к присяге», сказал я: я верен». — «Хорошо, сказал Константин, теперь отправляйтесь домой, и смотрите, будьте осторожны».

Затем я оставил дворец и отправился домой; было ровно девять часов и, когда я сел в свое кресло, я, как легко себе [1937] представить, предался довольно тревожным мыслям по поводу всего того, что я только что слышал и видел. Мои размышления, однако-же, были непродолжительны. В три четверти десятого, мой слуга, Степан, вошел в комнату, и ввел ко мне фельдъегеря. «Его Величество желает, что-бы вы немедленно явились во дворец». — «Очень хорошо», отвечал я и велел подать сани.

Получить такое приказание через фельдъегеря считалось делом нешуточным и плохим предзнаменованием. Я однако-же не имел дурных предчувствий и, немедленно отправившись к моему караулу, спросил офицера Андреевского, все-ли обстоит благополучно. Он ответил, что все совершенно благополучно, что Император и Императрица три раза проходили мимо караула, весьма благосклонно поклонились ему, и имели вид очень милостивый. Я сказал ему, что за мною послал Государь, и что я не приложу ума, зачем-бы это было. Андреевский также не мог догадаться, ибо в течении дня все было в порядке.

В шестнадцать минут одиннадцатого, часовой крикнул к ружью, и караул вошел и выстроился. Император вышел из двери a, в башмаках и чулках, ибо он шел с ужина. Ему предшествовала любимая его собачка «Шпиц», а следовал за ним Уваров, дежурный флигель-адъютант. Собачка подбежала ко мне и стала ко мне ласкаться, хотя прежде того никогда меня не видала. Я отстранил ее шляпою, но она опять кинулась ко мне с ласками, и Император ударил ее шляпою, после чего Шпиц сед позади Павла на задние лапки, не переставая пристально глядеть на меня. [1938]

Затем Император подошел ко мне (я стоял шагах в двух от караула) и сказал по французски: «Vous etes des Jacobins». Несколько оскорбленный этим, я ответил: «Oui, Sire!» Он возразил: «Pas Vous, mais le regiment!» На это я возразил: «Passe encore pour moi, uiais Vous Vous trompez pour le regiment» 19. Он ответил по русски: «А я лучше знаю. Сводить караул!». Я скомандовал: «на право кругом, марш»!», и корнет Андреевский вывел караул через дверь b и отправился с ним домой. Собачка Шпиц не шевелилась, но все время во все глаза смотрела на меня. Затем Император заговорил по-русски и сказал, что мы Якобинцы. Я противоречил ему и отверг истину этого обвинения. Он возразил, как прежде, что он лучше знает и что он велел выслать полк из города и расквартировать его по деревням, при чем сказал мне весьма милостиво: «Ваш эскадрон будет помещен в Царском Селе, два бригад-майора будут сопровождать полк до седьмой версты; распорядитесь, что-бы он был готов утром в четыре часа в полном походном порядке, в дорожной аммуниции и с поклажею». За тем, обращаясь к двум ундер-лакеям, одетым в гусарскую форму, но не [1939] вооруженным, он сказал: «Вы же два займите этот пост» — указывая на дверь а. Уваров все это время делал гримасы и усмехался, а верный Шпиц, бедняжка, все время серьозно смотрел на меня. Хотелось-бы мне знать, что потом сталось с бедною собакою? Император затем поклонился мне особенно милостиво, и ушел в свой кабинет через дверь a.

Тут быть может лучшее место для того, что-бы объяснить, как был расположен внутри кабинет Императора. Это была длинная комната, в которую входили через дверь a и так как некоторые из стен замка были довольно толсты, что-бы заключать внутреннюю лестницу, нужно было пройти еще вторую дверь, b. В толщине стены между а и b действительно была внутренняя лестница, которая вела в аппартаменты княгини Гагариной, а также графа Кутайсова. На противуположном конце кабинета была дверь c ведущая в спальню Императрицы, и [1940] рядом с нею камин d; на правой стороне, у e, стояла походная кровать Императора, над которою всегда висели шпага, трость и шарф Его Величества. Император всегда спал в калесонах и в белом полотняном камзоле с рукавами.

Получив, как сказано выше, приказания от Его Величества, я вернулся в свой полк и передал их генералу Тормазову, который велел мне сделать в казармах распоряжения нужные для того, что-бы все было готово и лошади оседланы в четыре часа. Это было в одинадцать часов, за час до полуночи. Я вернулся к своему вольтеровскому креслу в глубоком» раздумьи.

Несколько минут после часу по полуночи, 12 Марта, Степан, мой каммердинер, опять вошел в мою комнату, с собственным ездовым Великого Князя Константина, который вручил мне собственноручную его записку, очевидно написанную весьма спешно и взволнованным почерком, в которой значилось следующее:

«Собрать тотчас-же полк верхом, как можно скорее, с полною аммунициею, но без поклажи и ждать моих приказаний». (подписано) Константина, Цесаревич.

Я тотчас велел моему камердинеру надеть шубу и шапку и идти за мною; я довел его и ездового до дверей казармы и попросил последнего сказать Его Высочеству, что его приказания будут исполнены. Камердинера-же я послал в дом к отцу, рассказать все то, что он слышал, и велел ему оставаться там, пока сам не приеду.

Я знал то влияние, которое я имею на солдат, и что без моего [1941] согласия они не двинутся с места; к тому же я был очевидно обязан ограждать их от ложных слухов. Наша казарма была дом с толстыми стенами, выстроенная в виде пустого четырех-угольника, с двумя только воротами. И так как была еще зима, и везде были заставлены двойные окна, то я легко мог сделать из него непроницаемую крепость, заперев наглухо и заколотив гвоздями задние ворота и поставив у передних ворот двойной караул с строгим приказанием никого не впускать.

Я отправился в конюшни, велел позвать солдат и немедлено седлать лошадей. Так как это было зимою, то мы были принуждены зажечь свечи, и яркий свет тотчас разбудил весь полк.

Некоторые из полковников упрекнули меня в том, что я, как выразились они, так чертовски спешу, когда до четырех часов еще времени достаточно. Я не отвечал; и так как они знали меня достаточно, чтобы рассудить, что я не стал-бы действовать таким образом без уважительных причин, то все они последовали моему примеру, каждый в своем эскадроне. Однако-же, когда я отдал приказание заряжать картечью, все они возражали, и у нас вышел маленький спор; но так как я лично получил приказания от Его Величества, они пришли к убеждению, что должно-быть я прав, и поступили, как я.

Между тремя и четырьмя часами утра, меня вызвали к передовому караулу у ворот. Тут я нашел Ушакова, нашего полкового адъютанта. «Откуда вы? Вы не ночевали в казарме?» — «Я из Михайловского [1942] замка». — «А что там делается?» — «Император Павел умер, и Александр провозглашен Императором». — «Молчите!» был мой ответ, и я тотчас повел его к генералу, отпустив поставленный мною караул.

Мы вошли в гостинную, рядом с спальнею. Я крикнул: «Генерал, генерал, Александр Петрович»!» Жена его проснулась и спросила: «кто там?» — «Полковник С-в, сударыня». — «А, хорошо», и она разбудила своего мужа. Его превосходительство надел халат и туфли, и вышел в ночном колпаке, протирая себе глаза, еще полусонный. «В чем дело?» сказал он. — Вот, в-е п-во, адъютант, только что из дворца: он вам скажет». — «Что-же, сударь, случилось?» — «Его Величество Государь Император скончался: он умер от удара». — «Что такое, сударь? Как смеете вы это говорить?» воскликнул генерал. «Он действительно умер, сказал Ушаков: Великий Князь вступил на престол, и военный губернатор передал мне приказ, что бы ваше п-во, немедленно привели полк к присяге Императору Александру». Он сказал нам также, что Михайловский замок окружен войском, и что Александр, с женою своею Елисаветою, переехал в Зимний дворец под прикрытием кавалергардов, которыми предводительствовал сам Уваров.

Генерал Тормазов, убедившись в истине сообщенного известия, сказал мне по французски: «Eh bien, mon cher colonel, faites sortir le regiment, preparez le pretre et l’Evangile et reglez tout cela. Je m'habillerai, et je descendrai tout de suite». 20 [1943]

Ушаков сообщил вам далее, что генерал Бенингсен был оставлен комендантом Михайловского замка.

12/24 Марта, между четырьмя и пятью часами утра, когда только что начинало светать, весь полк был выстроен пеший на дворе казармы. Отец Иван, наш полковой священник, вынес крест и Евангелие на аналое, и поставил его перед полком. Генерал Тормазов за тем громко рассказал, что случилось: что Павел умер от удара и что Александр вступил на престол; и за тем он пригласил полк к присяге. Генерал Тормазов был человеком слишком новым в таком старом и верном полку, как конно-гвардейцы, и речь его произвела мало впечатления на солдат, и на нее не ответили криками ура, как он того ожидал. Он затем пожелал, что-бы я, в качестве дежурного полковника, поговорил с солдатами. Я начал с первого, или лейб-эскадрона, в котором я служил столько лет, что знал в лицо каждого рядового. На левом фланге стоял Григорий Иванов, образцовый солдат, ростом в шесть футов. Я сказал ему: «Ты слышал, что случилось?» — «Да». — Что-же, присягнете вы теперь Александру?» «Ваше высокоблагородие, ответил он, видели-ли вы Императора Павла действительно мертвым?» — «Нет», ответил я. «Не чудно-ли было-бы, сказал Григорий Иванов, если-бы мы присягнули Александру, пока Павел еще жив?» — «Конечно», ответил я. За тем я обратился к генералу и громко, по-русски, [1944] сказал ему: «Позвольте мне заметить в-у п-ву, что мы приступаем к присяге не по должному порядку; это никогда не делается без знамен». И за тем я шепнул ему по французски, что-бы он велел мне послать за ними. Генерал затем сказал громко: «Вы совершенно правы, полковник, пошлите за знаменами». Я велел первому пелотону сесть на лошади. Григорий Иванов был фланговым и, следов. как таковой, одним из тех, которые должны были ехать в дворец за знаменами. Я велел корнету Филатьеву (командующему пелотоном) непременно показать солдатам Императора Павла.

Когда они прибыли во дворец, генерал Бенингсен, в качестве комменданта замка, велел им взять знамена, причем Филатьев сказал ему, что необходимо прежде показать солдатам покойника. Тогда Бенингсен воскликнул: «Mais c’est impossible» 21. Филатьев ответил, что если солдаты не увидят его мертвым, полк отказывается присягнуть новому Государю. «Ah ma foi», сказал старик Бенингсен, «s’ils lui sont si attaches, ils n’ont qu’a le voir». 22 И оба взвода были впущены и видели тело Императора.

По прибытии знамен, им отдана была обычная честь, и соблюден установленный этикет; затем они были переданы отдельным эскадронам, и я приступил к присяге. Я прежде всего обратился к Григорию Иванову. «Что же, братец, видел ты Государя? Действительно он умер?» — «Умер, ваше высокоблагородие!» [1945]

Заключение.

События, последовавшие немедленно за смертию Павла.

Петербург 3/15 Дек. 1847.

Сегодня утром г мне случилось посетить молодого графа Орлова, флигель-адъютанта Е. И. В-ва, весьма любезного, образованного и во всех сношениях почтенного молодого человека, для того, что-бы узнать, в гадом мундире следует мне позировать для альбома, заказанного Императором миниятюрному живописцу Гау, и который должен содержать портреты всех остающихся в живых офицеров конногвардейского полка 1796 года (того года, когда Е. В-во сам был внесен в списки этого полка) и между которыми я оказался старшим.

По поводу этих времен и событий, граф Орлов прочел мне несколько заметок, внесенных им в его дневник после рассказа слышанного им от меня в Штутгарте у одного нашего приятеля, и выразил мне живейшее желание узнать более об этом столь интересном периоде.

Возвращаюсь теперь к 12-му Марта 1801-го года. Как только Сергей Ильич Муханов, обер-шталмейстер, состоявший собственно при Императрице Марии, узнал о том, что случилось, он поспешил разбудить графиню Ливен, старшую статс-даму и воспитательницу императорских детей, ближайшего и доверенного друга Императрицы, даму большего ума и твердого характера, одаренную почти мужскою энергиею.

Графиня Ливен отправилась в спальню Ее Величества (это было в два часа утра). Императрица вздрогнула, и спросила: «Кто там?» — «Это [1946] я, В-е В-во». — «О, я уверена, что Александра (одна из ее дочерей) умерла». «Нет, Государыня, не она». — «О, так это Император». Она выскочила из постели и, как была, без башмаков и чулков, побежала к двери, ведущей в кабинет Императора, служивший ему и спальнею. Графиня Ливен имела только время бросить салоп на плечи Ее В-ва...

Между двумя спальнями (Императора и Императрицы) была комната с особым входом и внутреннею лестницею, и в нее был введен пикет Семеновцев для того, что-бы не допустить кого-бы то ни было входить в кабинет Императора с этой стороны. Этот пикет находился под командою моего двоюродного брата, капитана Александра Волкова, офицера, лично знакомого Императрице, и пользовавшегося особым ее покровительством...

Муханов, ее верный друг, был первым мужчиною, которого она допустила в свое присутствие, и с этой минуты, он постоянно был при ней до самой ее смерти 23.

Рано утром, из зимнего дворца явился посланный; если я не ошибаюсь, это был сам Уваров. «Именем Императора и Императрицы», он умолял вдовствующую Императрицу переехать к ним...

День, последовавший за внезапною кончиною императора Павла показал, как легкомысленна бывает городская, придворная и гарнизонная публика. Одною из главных неприятностей, в которых упрекали Павла, была его настойчивость и [1947] строгость в предписании старомодных костюмов, причесок и экипажей и подобных, относительно ничтожных, мелочей. Как только узнали, что Государь умер, все головы причесались a la Titus, косички исчезли, букли обрезались, и панталоны, круглые шляпы и сапоги с отворотами наполнили улицы. Дамы также, не теряя времени, облекались в новые костюмы, и экипажи на улицах перестали смотреть немецкими и французскими attelages былых времен, но тотчас появилась вновь старая русская упряжь, с кучерами в национальных костюмах и форрейторами на передних лошадях (что было строго запрещено Павлом; и все эти экипажи с обычною быстротою и с криками форрейторов понеслись по улицам. Это движение, вдруг сообщенное всем жителям столицы, внезапно освобожденным от всех полицейских постановлений и уличных правил, действительно заставляло всех ощущать, что словно каким-то волшебством, с рук их свалились цепи, и что нация была вызвана из гроба к жизни и движению.

В это утро, в десять часов, мы были все на параде, и была соблюдена обычная рутина. Граф Пален держал себя совершенно так-же, как и всегда.

Под конец парада, нам сказали, что с Англиею заключен мир, и что в Лондон, к графу Воронцову, послан нарочный с трактатом.

В тот-же вечер Императрица снова пошла в комнату, где лежал покойник, в сопровождении только графини Ливен и Муханова. Там, повергшись на тело своего покойного супруга, она лежала в горьких [1948] рыданиях, пока едва не лишилась чувств, несмотря на необыкновенные свои физические силы и нравственное мужество. Ее два преданные спутника наконец увели ее или, точнее, унесли назад в ее аппартаменты. Подобные посещения покойника повторялись и в следующий день; приезжал и Император, а затем несчастную вдовствующую Императрицу перевезли в зимний дворец, а тело Императора со всем парадом было выставлено для публики.

Русский народ по природе своей предан своим государям, любовь к монарху на столько же у Русских инстинктивна, как любовь пчел к своей матке. Это испытал на себе Муравьев, когда, во время восстания 1825 года, он объявил солдатам, будто Император более не царствует, что учреждена республика, и установлено полное равенство. Солдаты спросили его: «Кто-же тогда будет Государем?» а Муравьев ответил: «А никто» — «Батюшка, отвечали солдаты, ты знаешь, что это невозможно». Муравьев впоследствии признался, что в эту минуту он понял всю ошибочность своих действий. Эти солдаты любили своего начальника и храбро дрались за него. В 1812 году, Наполеон впал в ту-же ошибку в Москве, и поплатился за нее достаточно дорого, потерею всей своей армии.

Публика вообще, в особенности же низшие класы, и в том числе староверы и раскольники, пользовались всеми случаями, чтобы выразить свое сочувствие огорченной Императрице. Раскольники питали к Императору Павлу глубокую признательность и преданность, ибо он первый даровал им право публичного богослужения и позволил им иметь своп церкви и общины. Как свидетельство [1949] их сочувствия, образа, с приличными надписями из Священного Писания, со всех сторон посылались вдовствующей Императрице. Александр, постоянно посещавший свою горюющую мать по нескольку раз в день, проходя однажды утром переднюю, увидел множество этих образов, поставленных в ряд. Он спросил свою мать, к чему тут расставлены все эти иконы, и она ответила, что они все суть приношения, весьма для нее драгоценные, ибо выражают сочувствие возбуждаемое ее горем; и что она просила Александра Александровича (моего отца), директора Опекунского Совета, взять их и поместить в церковь Воспитательного Дома, что и было исполнено.

К весне того-же года, вскоре после Пасхи, вдовствующая Императрица выразила намерение удалиться в свою летнюю резиденцию, в Павловск, для того, что-бы пользоваться большим покоем и уединением. Ее желание поспешили исполнить, и Император спросил свою мать, какой караул она желает иметь? Ответ ее был: «Не могу выносить вида ни одного полка, кроме конно-гвардейского». — «Какую долю полка желаете вы иметь при себе?» — «Только эскадрон Саблукова», отвечала она.

Я тотчас был откомандирован на эту службу, и эскадрон мой был снабжен, по приказанию самого Государя, новыми патронташами и чапраками, украшенными Андреевскою звездою. Звезда эта имеет девизом надпись: «за веру и верность». Это почетное награждение и справедливое свидетельство в безукоризненности нашего поведения было дано сперва моему эскадрону, а затем распространено на весь конно-гвардейский полк. Кавалергардский полк [1950] был жестоко огорчен тем, что столь видное отличие было дано одному нашему полку. Генерал Уваров горько на это жаловался, и Император, в видах примирения, велел дать туже звезду всем кирасирам, а также штабу армии, и так осталось и доныне.

Я продолжал исполнять эту утомительную должность, пока Ее Величество и весь двор не поехали в Москву, на коронацию Императора Александра. Ночь за ночью, я, как сторож, обходил цветники и царские сады около дворца. В них были разбросаны разные памятники, воздвигнутые в воспоминание о событиях супружеской жизни покойного Императора, и бедная Императрица, одетая в глубокий траур и двигаясь унылым шагом, имела обыкновение посвящать свои бессонные ночи посещению этих пунктов. Как привидение, бродила она при свете луны между мраморными памятниками, в тени плакучих ив и вечнозеленых кустов. Легко было видеть по ее движениям, до какой степени расстроены ее нервы, ибо малейший шум пугал ее и обращал ее в бегство. По этому мой караул, в первые недели пребывания Императрицы в Павловске, сделался для меня священною обязанностию, и я исполнял ее с удовольствием.

В характере Императрицы не было ничего легкого. Она не искала смягчений своему горю в попытках удалить о нем воспоминание. Напротив того, она искала утешения в том, что выпивала горькую чашу до дна. Самая кровать, на которой Павел испустил последнее дыхание, с одеялом и подушками, была привезена в Павловск и помещена за ширмами в комнату рядом с спальнею Ее [1851] Beличества, и пока она была жива, она не переставала посещать ежедневно эту комнату. Мне недавно сказали, что эту кровать, после ее смерти, перевезли в Гатчину и поместили в маленькую комнату, в которой я так часто слышал молитвы Павла....


Комментарии

13. «Мой милый, у нас вчера была ссора». — Точно так, Государь.

14. Мой милый, устройте, чтоб танцовали что нибудь хорошее.

15. Восхитительно, прекрасно, отлично.

16. Напомним читателю, что все это писано при императоре Николае и на языке английском.

17. Сличи рассказ графа Е. Ф. Комаровского в Р. Архиве 1867, стр. 542 и д.

18. Возвращение Зубовых могло состояться по ходатайству великого Суворова, в эпоху его Итальянских побед: его дочь была за графом Николаем.

19. Вы Якобинцы. — Да, Государь. — Не Вы, но полк. — Пусть я таков, но на счет полка Вы ошибаетесь.

20. И так, любезный полковник, велите выводить полк, пошлите за священником и за Евангелием и устройте все это. Я оденусь и тотчас сойду.

21. Но это невозможно.

22. Ах, мой Бог; если они так привержены к нему, пусть посмотрят.

23. Как воспоминание об услугах Муханова в этот период, Императрица подарила ему свой портрет в трауре, прекрасную картину, составленную до сих пор собственность его семейства.

24. Великую Княгиню Александру Павловну.

Текст воспроизведен по изданию: Из записок Н. А. Саблукова // Русский архив, № 11. 1869

© текст - Бартенев П. И. 1869
© сетевая версия - Thietmar. 2019
© OCR - Андреев-Попович И. 2019
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русский архив. 1869