-

РУССКИЕ ВОЛЬНОДУМЦЫ В ЦАРСТВОВАНИЕ ЕКАТЕРИНЫ II.

Секретно-вскрытая переписка.

1790-1795. ¹

Сиятельнейший князь, милостивый государь. На сегодняшную почту принесенные в иностранные города письма конча принимать, нашел я, при осматривании оных, одно только копирования достойным по причине странного его содержания. Включение оного адресом следующим надписано: a notre cher frere Saсerdos (дорогому брату нашему Сацердосу). Сказывают, что новиковская секта называет своих братьев freres sacerdos (братьями сацердосами). В конце сего письма пишут поклоны от Филуса, Репертуса и Вегетуса (Philus, Repertus et Vegetus). Сии три слова неотменно должны иметь какое-либо означение, ибо по-датыне Philus значит любезный, Repertus — найденый, а Vegetus — цветущий. Я подозреваю, что сии слова не означают-ли первых трех градусов новиковского собратства. Наконец, подозрительнее всего то, что письма вовсе никем не подписаны. Письма отданы на почту мужиком, а от кого он послан — неизвестно, потому что осторожность мне не позволила его спросить. Я буду всячески стараться выведывать и доходить до нужной цели. Оригиналы сих двух писем отправлю я с сегодняшнею почтою по их надписям. Рука в письме и на куверте, также и печать, вовсе не похожи на те, кои я вашему сиятельству имел честь представлять третьего дня, хотя письмо и адресовано к тому же Кутузову.

О Сандмарке не премину я иметь примечание. Ни к нему, ни от него писем не было на сей почте, о чем донеся, с отменным высокопочитанием и таковою же преданностью пребыть счастие имею, сиятельнейший квязь, вашего сиятельства всепокорнейший слуга Ив. Пестель.

18-го июля 1790 г.

Примечание. Это донесение вшито в сборник перелюстрации (стр. 41–42), но копий при нем нет. Ред. [259]

___________________________________

Сиятельнейший князь, милостивый государь. Книгу, упоминаемую в письме, которое сегодня вашему сиятельству представить честь имел, у сего препровождаю ², пребывая с глубочайшим высокопочитанием, сиятельнейший князь, милостивый государь, вашего сиятельства всепокорнейший слуга Ив. Пестель.

16-го октября 1790 г.

___________________________________

Сиятельнейший князь, Милостивый государь. В ответ на почтеннейшее писание, коим ваше сиятельство меня сегодня почтить изволили, имею честь донесть, что книга, мною вчерашнего числа представленная, взята в книжной лавке книгопродавца Бибера. Я посылал туды человека чужого, дабы не знали, что ее надобно было мне, опасаясь в таком случае ее не получить.

Копии с писем, известных вашему сиятельству, сегодня буду иметь честь представить, о чем донеся, с совершеннейшим высокопочитанием и нелицемерною преданностью пребыть счастие имею, сиятельнейший князь, милостивый государь, вашего сиятельства всепокорнейший слуга Ив. Пестель.

17-го октября 1790 г.

___________________________________

Копия с письма к Алексею Михайловичу Кутузову в Берлин от отставного бригадира Ивана Владимировича Лопухина. Оригинал с первою почтою отправлен быть имеет. Ив. Пестель.

Москва. 19-го октября 1790 г.

14.

Иван Владимирович Лопухин — А. М. Кутузову.

17-го октября. Москва.

Здравствуй, брат и друг любезнейший! Я беспокоюсь о твоем здоровьи, давно не читав дружеских твоих писем и не имея ответов на мои. Я ожидал на последней почте. Я, слава Богу, здоров. Князь Николай Никитич (Трубецкой) пишет ко мне из Петербурга, что они приехали благополучно.

Не можешь-ли ты прислать еще сочинений того-ж автора, которого ты прислал пьесу: «О силе веры». Между дерзкими и мерзкими сочинениями, которыми ныне мир наполняется, как-то: «Жизнь Марии-Антуанеты, королевы французской» (La vie de Marie-Antoinette reine de France) и проч. французскими произведениями мнимой вольности, или, лучше сказать, бешенства, видно, выходят и хорошие книги. Кроме той, о которой я писал к тебе в последнем моем письме, брошюрке: «Кто может быть хорошим гражданином» (Qui peut etre un bon citoyen), получил я еще немецкую: «Georg Neminis von Langenheim — Naturgesetzmaessige Untersuchung des Physischen [260] Nichts», (Георга Неминис фон Лангенгейма: «На естественных законах основанное изыскание о физическом ничто») нынешнего года и, кажется, книга хорошая и не маленькая. Читал-ли ты сии книги? На них нет места издания, но они идут из Германии, из Гамбурга или Франкфорта-на-Мейне, так, кажется, сказывал книгопродавец, почему, думаю, есть и в Берлине. И первая хотя французская, но или немцом (написана), или перевод.

Прости, сердечный брат. Я хотел иметь удовольствие хотя немножко с тобою поговорить. Опоздал, спешу застать почту. Прости. И. Л.

___________________________________

Сиятельнейший князь, милостивый государь. Вчерашнего же числа принял я нужные меры к отысканию книги, о которой в письме последнем упоминалось, ее зовут: «Georg Neminis von Langenheim — Naturgeschichte oder maessige Untersushung des phisichen Nichts».

Получа оную, непременно с примечанием прочту и вашему сиятельству о содержании донесу. Если-ж вам, милостивый князь, удастся оную получить, то нижайше прошу ко мне приказать для рассмотра и доклада об оной вашему сиятельству доставить. С глубочайшим почтением пребыть счастие имею, сиятельнейший князь, милостивый государь, вашего сиятельства всепокорнейший слуга Ив. Пестель.

20-го октября 1790 г.

(Далее следует вторично снятая копия с письма И. В. Лопухина к А. М. Кутузову, от 17-го октября 1790 г., в Берлин из Москвы, см. выше).

___________________________________

Копия с письма к Алексею Михайловичу Кутузову в Берлин от отставного бригадира Ивана Владимировича Лопухина. Оригинал по надписи отправлен. Ив. Пестель.

Москва. 23-го октября 1790 г.

15.

И. В. Лопухин — А. М. Кутузову.

21-го октября. Москва.

Еще пришла почта, а писем от тебя, любезнейший друг, нет. Я нетерпеливо ожидаю оных. Пожалуй, пиши ко мне и прямо, а не через кн. Николая Никитича (Трубецкого), который теперь в С.-Петербурге. Все здорово; нового ничего, разве то, что сегодня впервые выпал здесь снег. Войски наши в Молдавии, слышно, в движении и ожидаем побед. Говорят здесь, что и пруссаки на нас поднимаются; видно, они забыли, какова русская лапа. Я уверен, что, по крайней мере, алтынного за гропгь никто у нас не возьмет. Вот, братец, не говори, что я ленился писать. Несколько [261] почт сряду пишу к тебе; но теперь думаю почту или две подождать твоих писем, чтоб уже отвечать, и для того не беспокойся, ежели от меня не получишь. Прости, сердечный брат и друг. И. Л.

О Радищеве ничего более не слыхать.

На последней почте просил я от тебя еще сочинений того-ж пера, коим писана пьеса: «О силе веры»; пожалуй, пришли, ежели есть и можно будет.

___________________________________

Сиятельнейший князь, милостивый государь. Угодно было вашему сиятельству возложить на меня коммиссию о выправке, как о поведении, равно-ж и о знаниях некоторого г. Лангера, которого угодно было принять в переводчики. Донесу вашему сиятельству, что он поведения изрядного, но надежен-ли он или нет — утвердительно сказать того не могу, потому что говорят, что, будучи в армии, он несколько задолжал и отец принужден был заплатить его долги. О способностях его доложу, что он в переводчики вовсе неспособен, ибо он не один язык хорошо не умеет писать, и для того к переводам неспособен. Я поставляю себе долгом вашему сиятельству открывать всю истину, дабы тем вяще и вяще удостоиться милостивой доверенности, коею меня почесть угодно было, которую заслуживать первейшим себе долгом поставляет пребывающий с глубочайшим почтением, сиятельнейший князь, милостивый государь, вашего сиятельства всепокорнейший слуга Ив. Пестель.

24-го октября 1790 г.

___________________________________

(Перевод с французского). Князь, с чувствами живейшей признательности имею честь передать вашему сиятельству прилагаемую книгу. Доверие, которое вы благоволили оказать мне одолжением этой книги, есть для меня новое доказательство лестной для меня благосклонности вашей, которую я все более и более буду стараться заслужить.

Я узнал, что автор книги этой — камергер прусской службы Лукезини. Сам он был послав в Польшу по поводу последних там происходивших волнений. Покойный прусский король удостоивал его своей благосклонности и он был даже кавалером его свиты.

Вчера я узнал, что тот же молодой Туссен, о котором ваше сиятельство упоминали в одном из ваших писем ко мне, прибыл на днях из Петербурга, откуда вывез различные товары для продажи их здесь. Между прочим, привезены великолепные стенные часы. Я счел долгом своим предупредить о том ваше сиятельство, будучи с глубочайшим уважением и отменною преданностью вашего превосходительства покорнейшим слугою Ив. Пестель.

26-го октября 1790 г.

___________________________________

Копия с письма к Алексею Михайловичу Кутузову в Берлин, от отставного бригадира Ивана Владимировича Лопухина. Ив. Пестель.

Москва. 3-го ноября 1790 г. [262]

16.

И. В. Лопухин — А. М. Кутузову.

31-го октября. Москва.

Брат мой! Наконец, любезнейший друг, получил я письмо твое с великим удовольствием. Приложенные к моему по надписям отправлены.

Не знаю, почему ты сомневаешься о Екатерине Ильиничне ³. Я не слыхал, чтоб она и нездорова была, и недавно отправлено к тебе ее письмо, которое теперь уже должно быть в твоих руках.

Ты желаешь от меня подробного описания об участи Радищева. Я писал к тебе все, что мог узнать, в прежних письмах моих, которые теперь все почти должны быть у тебя. Что-ж впредь узнаю, не оставлю сообщить. Ныне одни говорят, что уже не велено его провозить в Сибирь, а к отцу; другие — что он на дороге умер. Первое может быть правда в рассуждении милостивого и соболезновательного сердца-императрицына, не смотря на то, что он ее, сказывают, весьма оскорбил в своей книге, которую я еще и по сие время не читал. Другое также могло случиться, особливо потому, что он на дороге, между Петербургом и Москвою, был болен и здесь, сказывают, слаб-же был. Вот, мой друг, все, что могу сказать и впредь ничего от тебя не сокрою. Я знаю, что сердце твое должно интересоваться сим несчастным, и очень бы дурно рекомендовало себя в глаза добродетельных, ежели бы по двадцатилетнему знакомству и навыку любить его, холодно было к нему во время его несчастия. Он сам себя поверг, в несчастие — это правда, но тем более достоин сожаления. Мне никогда не случалось его в лицо видеть; но слышал, что много имел достоинств. Что принадлежит до того, что, не взирая на дружбу вашу, сентименты ваши, в рассуждении религии и политики, совсем не сходствуют, в том я думаю теперь все здесь уверены, кроме разве малого числа несчастных, которые не хотят себя лишать адского удовольствия — зло мыслить о людях. Но есть, однако-ж, такие, и сии-то, ежели у них попросят помоги бедному или что подобное от них потребуют, отвечают: «вить я не мартинист». Сии-то не хотят допускать, чтоб некоторые друзья твои масоны, и ты в том числе, не были бездельники, изверги, дураки. Ты скажешь, может быть, что или то, или другое — дичь: не прогневайся, сии [263] господа не очень искусны в различении свойств. Они говорят, что дела наши хороши, да может-де намерения вредны!

И так, кто на улице грабит, тот разбойник, а кто и милостыню подает, тот подозрителен, не имеет-ли намерения к грабежу. Но должно только жалеть о сих бедных рассуждениях и быть спокойными. Бог милосерд, всеведущ и правосуден. Государыню ничего, конечно, не может подвигнуть губить невинных.

И. Л.

И бумага вся, и спешу в гости.

___________________________________

Реэстр копиям с писем. № I — к Ивану Владимировичу Лопухину, в Москву; № II — к князь Николаю Никитичу Трубецкому, в С.-Петербург. Сии два письма от Алексея Михайловича Кутузова из Берлина. № III — от Ивана Владимировича Лопухина из Москвы в Алексею Михайловичу Кутузову в Берлин. Оригиналы по надписям доставлены быть имеют. Ив. Пестель.

Москва 9-го ноября 1790 г.

17.

А. М. Кутузов — И. В. Лопухину.

12-го (23-го) октября. Берлин.

№ I. Любезнейший друг! Два письма, одно — от 17-го, другое — от 21-го октября, получил я исправно; удивляюсь только тому, что получил их в одно время, хотя и в разных пакетах, — видно, что одно из них задержано было внутрь или вне пределов российских. Удивляюсь и тому, что ты не получаешь моих писем, которые я отправляю прямо на твое имя, влагая в твои пакеты письмы к князю Николаю Никитичу (Трубецкому), от которого, по приезде его в Петербург получил я одно письмо.

В предшедшем твоем письме жаловался ты на притеснении и придирки со стороны наместника. Что сие делается, я сему не удивляюсь, привыкнув к таким поступкам; но что сие делает Прозоровский, сему я дивлюсь, — я всегда почитал его чуждым таковых низких поступков ⁴. Он казался мне хотя угрюмым, но человеком, любящим правду и правосудие. [264]

Но, имея сии свойства, можно-ли быть гонителем тебя и тебе подобных?

Известно мне, что, окрестив нас многих именем мартинистов, самым тем думают иметь право поступать с нами, как угодно, и считают за позволенное отнимать у нас подпору законов. Но, сердечный мой друг, приличны-ли таковые, поступки в благоучрежденном государстве? Согласуются-ли оные с начертаниями нашей монархини? Все сие заставляет меня воззывать: горе земле, в которой подчиненные, начальники и судьи, а не законы управляют гражданами и делами! Всякий из них почитает себя мудрецом высшей степени; и кто же не ласкается сим названием, всякий приносит свое умствование, и от сего происходит исполнение российской старинной пословицы: у семи нянек дитя без глазу. Коль скоро позволяется человеку судить о намерениях человека и догадки свои равнять действительному деянию, толь скоро исчезает личная безопасность, ослабевает доверенность законов, да и сами законы теряют свою силу. Граждане соделываются нерешительными, твердость и мужество уступают место робости и ползающему духу; правда и праводушие отступают от сердец наших; коварство, хитрость и лукавство воздымают смело главу свою, попирая все своими мерзскими ногами, истребляя все добродетели, все похвальное и великое, которое человека делает человеком; отечество наше становится нам чуждо, ибо соделывается жилищем нашего душевного мучения. Да и как сему быть иначе? Всякое творение имеет свои пределы пребывания в них; все силы находятся в действии, ибо суть сообразны, сосродны окружающему сие творение; но, выступая из сих пределов, все встречающееся ему есть противородно и все силы его суть недействительны или действуют развратно. Отгадывать мысли человеческие есть присвоение прав Божиих, ибо Ему единому открыты сердца наши и помышления.

О, мой друг, сердце мое содрогается при начертании сей легко [265] токмо начертанной картины. Ежели-б наша монархиня могла видеть все то, что определенные ею делают, вострепетало бы ее нежное человеколюбивое сердце; гнев ее, справедливый гнев, постиг бы сих нечеловеков, злоупотребляющих ее доверенность; я всегда скажу, без всякого лицемерия: нехиня причиною нашего притеснения, но одоверенные частицею ее власти. .Скажу и то, что частию сами мы причиною сего. Дитя не плачет, мать не разумеет; для чего не прибегаем к самой ней и не стараемся пробиться сквозь лицемерие, ласкательство и ложь, окружающие ее престол. Она человеколюбива, она правосудна, без сомнения, подала бы нам руку помощи; собственная ее польза требует сего, ее благоденствие находится в благоденствии ее подданных.

Пьеса «О силе веры» вышла совершенно из моей памяти; отпиши, пожалуйста, пообстоятельнее, и тогда постараюсь удовлетворить твоему желанию.

Книга «Georg Neminis» мне известна, в ней много хорошего и истинного. Приятели мои удивляются ее появлению и радуются, что в нынешнее время есть еще люди, идущие сим путем.

Прости, мой сердечный друг, расцелуй Петра Владимировича (Лопухина) и всех наших.

В заключение скажу, ежели бы знали истинные наши расположении, престали бы нас гнать и нашли бы нас послушнейшими и вернейшими гражданами, нежели те, которые противу нас наущают. Что делать! Оградимся терпением, предався в волю Всевышнего, управляющего все на благо. Смело можно сказать, что из среди нас не выдет никогда Мирабо и ему подобные чудовища. Христианин и возмутитель против власти, от Бога установленные, есть совершенное противоречие. Прости, сердечный друг.

18.

А. М. Кутузов — Н. Н. Трубецкому.

12-го (23-го) ноября 1790 г. Берлин.

№ II. Любезнейший друг! Письмо ваше от 1-го ноября, под № 28, я вчерась получил исправно. Не удивляюсь вашему рассеянию. Сему и быть нельзя иначе, увидевшись со сродниками и друзьями после столь долговременной разлуки, наипаче в таком городе, каков Петербург. Желаю, однако-ж, чтоб сие рассеяние не продлилось на долго и не имело влияния на вашу внутренность. Наружность зависит часто от посторонних предметов, но внутренность бывает всегда во власти нашей. Я разумею тут истинного человека, а не [266] того, которого называют сим именем. Можно и посреди шумного, многочисленного собрания быть наедине, равно как отшельнику, сидя в своей хижине, находиться в толпе людей веселящихся. Чистому все чисто, и так, дай Боже, вам сию чистоту; не сомневаюсь о прочем.

Вы не пишете ничего, как вы были приняты императрицею и не удостоены-ли вы были ее разговоров. Признаюсь, что я весьма сим интересуюсь.

Странное дело, вы не отвечаете ничего на мое письмо касательно моей особы, что для меня весьма важно, то-есть: не уведомляете меня о действии Радищева книги, которая, как я слышу, приписана мне; пожалуйте, уведомьте меня, я весьма сим беспокоюсь.

На сих днях читал я мое письмо, писанное в ответ на первую его книгу. Противу моего обыкновения осталось у меня черное: я рассматривал его строго, но признаюсь, не нашел ничего, что бы могло повредить мне в главах беспристрастного человека. Ежели-б сие письмо не было довольно длинное, я бы сообщил вам оное, дабы и вы могли судить о нем. Я уверен, что сие письмо взято купно с прочими бумагами несчастного моего друга.

Мой друг! Я, слава Богу, здоров и, не взирая на мою скверность, вижу явные знаки милосердующего мне всевышнего существа. Оно не перестает изливать на меня неизреченные свои щедроты. Благодеяние его приходит с такой стороны, откуда бы и не мог ожидать сего. Я могу сказать, что не я ищу, но бываю взыскуем. Сколько же я гнусен должен казаться при таковом размышлении! Прости, мой друг; дай, Боже, вам всем благополучия.

19.

И. В. Лопухин — А. М. Кутузову.

5-го декабря 1790 г. Москва.

№ III. Поздравляю тебя, любезнейший друг, с праздником Рождества Христа Спасителя нашего. Сей Бог и Творец наш, спасения нашего ради воплотившийся, да даст тебе в душевном и телесном здравии проводить новое лето и впредь многие при возрастении благополучия вяще и вяще.

У нас все здорово. Тургеньев наш поехал в Петербург для деревенского дела в сенате и для прогулки. Хотелось мне очень послать сегодня к тебе вексель, но еще никак не мог.

Прощай, сердечный брат! Более писать недосуг. Mille complimens au Baron, que je vous prie d’embrasser de ma part (тысячи любезностей барону, коего прошу вас обнять за меня). [267]

На силу получил письмо от Колокольникова и Невзорова. Они отправились для практики в медицине в Швейцарию, куда проедут, не захватывая Франции и даже Брабанта, где, они пишут, еще более мятежный дух царствует. Из последнего письма сего вижу я, что они, кроме моего совета, сами собою мерзя оным ня-тежничеством, удаляются подверженных тому мест. Какой это dementi (опровержение) здесь клевещущим нас, как я прежде тебе писал, пакостным язычишкам!

___________________________________

Копия с письма к Алексею Михайловичу (Кутузову) в Берлин от отставного брегадира Ивана Владимировича Лопухина. Оригинал, во исполнение воли вашего сиятельльства, удержан. Ив. Пестель.

Москва. 10-го ноября 1790 г.

20.

И. В. Лопухин — А. М. Кутузову.

7-го ноября 1790 г. Москва.

Здравствуй, друг любезный! Я довольно здоров, слава Боту! Здесь настала зима и Москва-река замерзла, И так, теперь, точно, то время, в которое ты знаешь, что друг твой, засуча рукава, гораздо охотнее и больше обыкновенного шагает по улицам. Вить и это господа примечатели, неимеющие приветливости, кладут мне на счет мартинизма. Однако-ж, рассуждения их, право, не стоют того, чтоб я для них лишил себя лучшего средства в сохранению моего здоровья.

Очень беспокоюсь я тем, что очень давно не имею писем от Колокольникова и Невзорова. Они в Лейдене окончив курс учения, получили докторство и намерены были для экзерциции ехать в Париж, как обыкновенно все учащиеся медицине. Требовали на то моего совета и денег на путешествие. Я в ним писал, чтоб они в Париж не ездили и потому, что я, в рассуждении царствующей там ныне мятежности, почитаю за полезное избежать тамошнего житья, и что, сверх того, я слышал, что всех русских велено от двора нашего выслать оттуда. И, правда, нечего там добра учиться. Отдал на их рассуждение, с совета профессоров их Лейденских, ехать, куда они заблагорассудят, кроме Франции; послал к ним денег уже тому более двух месяцев, но по сие время ответу не имею, не знав, что им приключилось.

Подумай, братец, что нашлись такие злоязычники, которые утверждали, будто они во Франции и посланы от нас воспитываться в [268] духе анархическом. И за чем то? Ну, этого пересказать нельзя, Потому что очень бестолково говорено. Да и можно-ли толковито говорить нелепости такие. Собирая все черные стороны, не могу я себе вообразить, что можно подумать на счет посылки бедных студентов, кроме того намерения, которое в самом деле есть, сиречь: помочь им — сделать состояние честное и отечеству полезное.

Я не знаю, почему оные господа вздумали, что мы охотники до безначалия, которого мы напротиву больше, думаю, знаем вред, нежели они и по чистейшим причинам отвращение к нему имеем. Они воспевают власть тогда, когда, пользуясь частичкой ее, услаждаются и величаются над другими; а как скоро хотя немножко им не по шорстки, то уши прожужжат жалобами на несправедливости и проч. Кричат: верность, любовь к общему благу! Полноте — хуторишки свои, чины да жалованье на уме. А кабы спросить этих молодцов хорошенько, что такое верность, любовь, благо, так бы в пень стали.

Я слыву очень мартинистом (хотя не знаю, ни ведаю, что есть мартиниство), от природы очень не любостяжателен и охотно соглашусь не иметь ни одного крепостного. Но притом молю и желаю, чтоб никогда в отечество наше не проник тот дух ложного свободолюбия, который сокрушает многие в Европе страны и который, по мнению моему, везде губителен. При сказанном же расположении моем, смею верить, что мнение мое беспристрастно.

Другое о нас говорят, или, лучше сказать, говорили, теперь, кажется, перестали. Что же? Вить, право, такая мешанина, что трудно растолковать. Говорят, что нас обманывает и грабит Новиков. Говорят для того, что это говорить хочется, и не хотят принимать человеколюбивого труда лучше узнать обстоятельства. Человеколюбивого труда говорю, по резону тому, чтобы, узнавши вернее, освободили себя от весьма непохвального упражнения — ругать по городу людей честных и чернить их в публике, чего наилучший успех, ведь, может быть тот один, чтоб и подлинно очернить или, лучше сказать, одних граждан обратить ненавистию на других, то-есть, в прямом смысле, заводить вражду. А кабы лучше узнали, так бы увидели первое: что никто из нас, коих, считают обманутыми, не почитает Новикова за оракула, следовательно, он и обманывать не может; второе: что есть из того-ж числа такие, у которых ни в чем алтынного за грош не выторгуют сами те господа, которые прозорливо думают на нас смотреть.

Мы, говорят они, разоряемся на наши заведения типографические и прочие, которые, по их же словам, хороши, да для чего [269] то-де делается? Ну, на это последнее можно им коротко отвечать с одним, не помню каким автором: «Tes pourquoi ne finiront jamais» (Твоим «почему» конца не будет). В рассуждении же первого, то я не знаю, для чего они не жалеют и не заботятся больше о тех, которые разоряются, проигрываясь, желая обыгрывать, пропивают, проедают, простроивают и на разные проказы издерживаются. И, вдобавок, говорят это такие, которые сами в долгах и разорились. Я бы не хотел променяться с ними.

Некоторые мне говорили: как не стыдно торговать дворянам книгами и аптекою. Я краснелся от их бесстыдства. Как можно ставить оное в стыд им, не почитающим за стыдное торговать винными откупами и продажею в рекруты. Я говорил им, что, я думаю, нету торговли, которая бы в строжайшем смысле была честнее книжной и аптечной; ибо они одну пользу людям приносят. Могут быть, правда, книги очень вредные, но у нас они не могут быть, ибо без цензуры нельзя печатать; а ежели бы кто хотел нецензорованные книги распускать, то никто сего, кроме безумного и отчаянного, сделать не может, понеже нельзя здесь ни одной книги выпустить так, чтоб не проведали, от кого вышла. Третье: что упражнение в масонстве отводит от службы и мешает ей и что мы странны. На сие говорил я так заключающим, что хотя теперь я не бываю в ложах, коих ныне у нас и нет, но навсегда привязан к истинному масонству, которое не может мне ни в чем добром помешать, будучи наукою добра. Ибо, что есть истинное масонство? Христианская нравственность и деятельность есть в нем основание к учению о Боге, о натуре и человеке. Наука наилучшая! и может-ли помешать чему, кроме как злому? Может-де человек, для упражнения в ней, оставить все прочие упражнения. Ну, ежели бы это с некоторыми и случилось, что за беда? Поэтому вредны обществу и христианство, и философия, и физика, и все науки, которым иные совершенно посвящаются. Иной скажет, что, может быть, Макарий, Невтон, Лейбниц лучшие бы стряпчие были, ежели бы не были отведены своими упражнениями. Не пожалеть-ли и о них? Я уверен, что как бы масонство не распространялось, но пока стряпчие, например, нужны в мире сем, найдутся в них всегда и не из масонов, ежели бы сии и подлинно не годились.

Но как не мешает масонство в службе всякого рода, сему можно видеть пример и здесь на тех, которых почитают мартинистами и которые служили или служат, не нарушая скромности, довольно сказать, что ни чем не хуже других и, конечно, никакою бесчестностию в службе опорочены быть не могут, разве [270] такие, кои одно только имя масонов носят, а по существу давно отчислены от добрых.

Я сам долго здесь был, как тебе известно, в уголовной палате, но во все время (не смотря на то, что последний главнокомандующий, Брюс⁵, был против меня) ни одно дело не опорочено, а я отставлен милостиво и с награждением. А генерал-прокурор, в бытность его в Москве, после того, по крайней мере, при 50-ти человеках изъявлял мне от сената благодарность за отлично-добрую службу и сожаление о том, что я взял отставку. И я взял ее не для масонства, а для того, чтоб не убить девятый десяток живущего отца, который бы не перенес отрешения меня от службы, что мне письменно посулено было за то, ежели я в две недели не решу такого дела, из которого надобно было, по крайней мере, месяц один экстракт слушать. И сему в основании причиною был предрассудок против масонства, и я в объяснении моем наедине с Брюсом, который хотя очень был против меня, но скажу, что имеет много благородства в сентиментах, сказал ему то-ж, что масонство не мешает, а пособляет доброму отправлению должности, верности в подданстве и любви к отечеству, и что я не мог бы быть там, где бы хотя мало было что противного сим священным для меня должностям, что, впрочем, я за бесчестное почитаю вещь, одобряемую сердцем и разумом моим, оставлять в угождение предрассудкам. А что, ежели бы я по сей материи как-нибудь обнесен был и самой государыне моей, к которой преданность и точно сыновнюю любовь мою сам Бог видит, то долг честности требует, чтоб он, яко начальник, оправдал меня пред нею, и что я уверен в рассуждении мудрости и благодушия, что она, узнав, с какой стороны и к какому масонству я привязан, не поставит мне сего в преступление.

Вот, мой друг, как, я иногда говорю с атакующими нашу братью.

Что-ж принадлежит до странности, то я, право, не знаю, с чего мы им странны кажемся, разве у них мальчики в глазах? Не ходя далеко, посмотрю на себя, вспомню тебя: молодцы, право, пред теми, которые нас странными называют. Полно, для здешней публики немного надобно, чтоб разжаловать из умных в дураки и сему подобное. Репнина пожаловали в мартинисты и [271] страннее потому, что он почувствовал гнусность гордости, да проведали о нем, что он молится Богу и верит во Христа ⁶.

Какая же вывеска, что не мартинист? Это я собою испытал. Прошлого году случилось мне в одной веселых приятелей беседе много пить и несколько подпить; так один из них (люди же были не без знати в публике) говорит с великою радостию, как бы город взял: «какой ты мартинист, ты наш!» Я и согласился. Правда, говорю, вздохнув про себя, особливо на сейчас.

Довольно, кажется, carasteristique.

Впрочем, надобно во многом извинить невежество, заключающее дурно о масонстве, вообще по причине многих злоупотреблений от носящих имя оного и незнающих и немогущих знать истинного. Правда, из чего не можно сделать злоупотребления, нет такого установления в мире. Но так смотрят на вещи только одни благоразумнейшие; большая же часть, что видят, то и бредят. Вавилонская работа в масонстве так ныне распространилась в Европе, что очень кстати говорит Falck: «wer nimmt nicht auf und wer ist nicht aufgenommen?» (кто ни принимает, и кого только ни принимают?) И так, диковинка-ли, что много бездельников из такого множества людей. Но сие, конечно, не относится на вещь, которую они во зло употребляют, особливо сии новопоявившиеся в мире иллюминаты, сколько я видел из журналов и книг. Здесь, однако-ж, кажется, их нет, слава Богу! В Москве же, кажется, можно сказать уверительно, что нет. Я давно наведываюсь, дабы остеречь от их знакомства своих приятелей, особливо масонов. Дай Бог, чтоб они здесь и не заводились. Они скорее полюбятся. [272] Вить они своим знакомым не будут рекомендовать греческих отцов, да Кемписов (Фома Кемпийский), Арндтов и проч.

А propos об Арндте. Еще господа, не жалующие нас, выводят как-то из него, что мы отвергаем чудеса. Вот тут играют защитников религии, только так не впопад, что, право, с ними и грех, и смех.

Вот тебе, мой друг, полная реляция и не только реляция, но и диссертация. Может быть, она на несколько минут тебя повеселит и полечит твою ипохондрию. Не прибавила бы она ее, мой друг, и не подумал бы ты, что здесь беспокоют друзей твоих. Нету, право, ничего и мы живем очень спокойно, grace au Regne de Catherine II (благодаря царствованию Екатерины II). А я рассказываю тебе рассказы, которые рассказывают здесь люди на досуге, думая делать дело.

Я ныниче много ходил, мне легко, так я и расписался. Но уж пора кончить; уже по всем церквам завриня (заутреня). Знаю, что ты меня побранишь за позднее сидение. Правда, оно мне много повредило здоровью. Ныниче перестаю и очень редко это случается. Теперь гораздо отпустили мне геморроиды, которые и во всякое время не позволяют мне долго сряду сидеть за делом, особливо после тяжкой прошлогодней болезни моей. Один доктор тогда мне сказал напрамик:

— «Когда начнутся жары, тогда вы начнете разрушаться».

Многие из них думали, что злая чахотка; однако-ж, слава милосердому Богу и Спасителю нашему Иисусу Христу, удивительно, как скоро я выздоровел и потолстел-было.

Вот еще вывеска немартиниста: чтоб брюхо было большое: однако-ж, я его не хочу, пусть слыву мартинистом. Прости, сердечный друг и брат мой. Заочно обнимаю тебя, когда-то, в самом деле, будет иметь сие удовольствие И. Л.

О Радищеве ничего не знаю, не будучи знаком с его знакомыми или интересующимися о нем. После письма последнего моего к тебе, ничего не слыхал. Отпишу к тебе, ежели узнаю, что он умер или жив. В последнем случае желаю, чтоб он воспользовался своим несчастием на перемену своих мыслей.

___________________________________

Сиятельнейший князь, милостивый государь. Во исполнение воли вашего сиятельства, не премину я оригинал известного, следующего в Берлин, письма оставить здесь. Я уже принял осторожнейшие меры узнать, чрез кого они деньги отправляют к известным студентам ⁷, находящимся ныне в [273] Париже. Чувствительно мне жаль, что все мое старание по сие время было бесполезно в открытии какого-либо еще корреспондента, кроме Кутузова, с сею сектою.

Имея честь представить у сего копию с вышереченного письма, с глубоким почтением пребыть счастие имею, сиятельнейший князь, милостивый государь, вашего сиятельства всепокорнейший слуга Ив. Пестель.

Москва. 10-го ноября 1790 г.

21.

Николай Михайлович Карамзин — А. М. Кутузову.

№ 3 ⁸. Я приехал, когда-то вы приедете, любезнейший брат. О себе могу сказать только то, что мне скоро минет 25 лет, а в то время, когда мы с вами расстались (1787 г.), не было мне и двадцати двух. Если я переменился то, но крайней мере, не в любви моей к вам. В другое время поговорим более, а теперь простите, любезнейший брат. Будьте здоровы и веселы и приезжайте скорее к нам. Ваш вечный брат — Н. Карамзин.

Люблю тебя, друг мой, и хочу, чтоб ты меня также любил. Верная Кутузова, Алексаша.

___________________________________

Копия с письма к Алексею Михайловичу Кутузову в Берлин от отставного бригадира Ивана Владимировича Лопухина.

Г. Лопухин начинает свое письмо извещением о получении с последнею почтою письма от г. Кутузова; но сие не может быть справедливо, потому что с последнею почтою вовсе из Берлина в получении писем не было. Ив. Пестель.

Москва. 20-го ноября 1790 г.

22.

И. В. Лопухин — А. М. Кутузову.

18-го ноября. Москва.

Любезнейший друг! На последней почте получил я, к великому моему удовольствию, любезное письмо твое. Приложенное к оному по надписи отправил. Милосердый Бог да врачует душу твою и да благословляет средствы, употребляемые тобою к исцелению тела. Гораздо-ли убыла шишка твоя и совсем-ли прошли вертижи?

Здесь после сильных морозов, так что Москва-река стала, сделалась теперь оттепель и претяжелая погода, а особливо для [274] геморроидальных. Я стражду, лишен лучшего моего лекарства, т. е., прогулки пешком. Хожу по двору и около, да этого для меня, ты знаешь, не довольно. Только-было я дождался погоды по себе и начал разгуливаться, — собирался уже пешком идти обедать к графу Алексею Григорьевичу Орлову-Чесменскому, под Донской и оттуда пешком же, что я и поныне еще без большой усталости делаю, — как проснувшись увидел дождь и грязь по местам. Добрая погода, особливо морозы, для меня не из последних благ.

Согласен я, сердечный друг, со мнением твоим об уединении и деревенской жизни; сам имею великую наклонность к обеим. Часто скучаю столь давно продолжающимся бесъездным житьем моим в Москве; но при том желаю, чтоб скука сия, сколько можно больше, продолжалась, ибо мы живем здесь так для батюшки, которого состояние глубокой старости не позволяет отсюда уезжать и которого жизнь мне очень драгоценна. Боже, продолжи ее!

Что-ж принадлежит до того, что где больше удобностей достигать до высочайшей добродетели, — посреди-ли многолюдства или в уединении, то я думаю, что это разно по разным свойствам людей, по мере морального возраста и по различным отношениям к жизни. Часто занятия мирские и самые пустые могут, думаю, с пользою отводить от безвременного упражнения в умствовании, которое, при не очищенном уме, может иногда быть вреднее, нежели оные. Часто при шуме многолюдства не являются те враги, и самые опасные, которые при внешней тишине нападают на неочищенное-ж сердце, носимое волнами внутреннего моря. Ежели не истребится в человеке материя, воспаляемая соблазнами людскими, то и в самой пустыне даже может она зажигаться тварями, обитающими в его воображении. А ежели родится в нем любовь к совершенному добру, то он везде, во всем и чрез все будет иметь в виду оное, так как гордый — почестей, сладострастный — плотоугодия, скупой — прибытка во всем ищут и видят, и таковому всякой предмет, всякое дело могут быть стезями к достижению высочайшей добродетели. Впрочем, я думаю, что безвинно может удалиться от общества тот токмо, кто сие может сделать, не наруша ни единого обязательства с оным. И я весьма согласен, мой друг, с тобою, что анахорет, по собственному своему плану таковым сделавшись, есть тунеядец. Ну, ежели бы услышали меня здесь, так рассуждающа, верно сказали-б, что разговариваю с духами, или, по крайней мере, теперь только [275] оторвался от чтения «Des Erreurs et de la Verite» (о заблуждениях и истине), хотя я ее уже более осьми лет не читал; дух же один табачный теперь часто мне в нос попадает. Да не стану я этак разговаривать в беседе насмешников над нашею братиею и гонителей, хотящих, ища, нас поглотити.

Все твои друзья, сколько я знаю, здоровы. Николай Иванович (Новиков) с июня живет в деревне своей и весьма заэкономился. Жена его здесь, теперь брюхата; скоро должна родить и он к тому времени приедет.

Что-ж сказать тебе нового? Килия взята; скоро ожидаем взятия Измаила, и, не смотря на все немецкие штуки, любезное наше отечество торжествует, остается победоносным и сим исполнится давное гадание твое.

А propos, еще я не писал к тебе, что бедный Энгалычев лишен своего места, следовательно и пропитания, которого он, конечно, не запас, сидя в оном суде, от которого отрешен. Все они, надворные судьи сего департамента, отрешены и отданы в уголовную палату. Еще при Петре Дмитриевиче (Еропкине) их туда тянули и главная цель была на Энгалычева, но не натянули; а отданы уже при нынешнем главнокомандующем. С начала учреждения суда все ошибки выписаны, за кои они разным образом и штрафованы были в свое время, я мне несколько раз случалось пощунять из палаты, да это и во всех судах водилос и водится. Как без ошибок? на то и ревизия разных мест учреждена очень мудро, чтоб поправлять оные. Из последних же их проступков первая такая, в которое самое губернское правление столько-ж виновато, как и она, и еще более может быть, ибо оно — дирекционное место. Впрочем, мы знаем, что Энгалычев ничем не корыстовался, что он человек очень неглупый и существенное в уголовном судопроизводстве знает никого не хуже, а лучше многих. Мне очень знакомо судейство здешней губернии, быв долго у меня под главною ревизиею. Весьма много в чести его служит то, что он держал сторону бедных против богачей, что ему сделало много неприятелей.

В отсылке его к суду не можно обвинять Прозоровского, которому трудно было тут остеречься, особливо потому, что это было еще почти при начале вступления его в главнокомандование. Надобно сказать правду о сем князе. В нем очень много попечительности, стремления к правосудию и благоустройству. Недавно читал я предписание его палате о порядке в суде и ревизии уголовных дел, которое мне очень полюбилось и показывает его искусство и внимание. Любви бы побольше, любви, да не тех только слушать, [276] которые бранят мнимый мартинизм и все бранить готовы, лишь-бы понравиться. Против нас, это правда, что он преисполнен предубеждений и несправедливости. Теперь ничего, кажется, не делает.

Да и что-ж делать? Лож (масонских) нет, книги печатаются только такие..., и не могу сказать какие, ибо такая дрянь, что я и не интересуюсь ныне знать о типографской работе. Сказки да побаски, только для выручки денег на содержание. Впрочем, со мною лично, когда мне случалось приезжать к нему и быть звану на праздники, он ласков и учтив. Не оказывал, правда, никогда желания иметь меня часто в своем доме, но я сего и не ищу, и для того, что я не бригирую (не домогаюсь) ничьего знакомства, и для того, что имею некоторую нежность менажироват (щадить) и самые в людях слабости, из коих в нем, кажется, не последняя та, чтоб не прослыть знакомым с теми, кои слывут мартинистами.

Что он сего избегает и как бы боится и для очистки иногда излишнее на счет таковых скажет, сие очень ясно из поступка его с Иваном Петровичем (Тургеневым), который и очень был короток с ним, как ты знаешь, и который ныньче и не беспокоит его своими приездами, оставаясь всегда ему благодарным за его одолжения й всегда любя его. Как же быть!. Кто бабе не внук.

Как странно можно предубедиться этому, я недавно видел опыт в смешном и бездельном со мною приключении. У нас в сенях железные двери; возвращаясь с прогулки домой, в шагах 10-ти от оных дверей, видя их затворенными, вздумайся мне, что они заперты. Подошед к ним, стучусь, чтоб отперли, — малый бежит, отворяет и говорит: «они, сударь, не заперты были, а только от ветру притворены, чтоб не хлопали». Так-то и о мнимом у нас мартинистве. Вздумайся людям, что тут есть что-то худое, которого нет и не бывало. Еслиб они попробовали разумно и беспристрастно рассудить, так бы по пустому не шумели: и я бы тогда не стучал по напрасну, попробував прежде отворить.

Вот как я в другой раз сряду расписываюсь к тебе, любезный друг и брат! Прости! Напоминаемое тобою исполню, как скоро найду.

От Колокольникова и Невзорова все не имею писем. И. Л.

Здравствуй, мой друг!

О Радищеве слышу теперь, что он жив: вот все, что могу о нем сказать, а где — не знаю.

(Продолжение следует).

Комментарии

1. См. «Русск. Стар.» 1874 г., т. IX, стр. 57–72.

2. Соч. Радищева: «Путешествие из Петербурга в Москву». Спб. 1790 г. Ред.

3. Шварц.

4. Князь Александр Александрович Прозоровский (р. 1732 ум. 9-го августа 1809 г.). Главнокомандующим в Москве был с 19-го декабря 1790 по 21-е марта 1795 г. Отзыв Кутузова о князе совершенно ошибочный: Прозоровский был человек мелочной, придирчивый, способный на происки, а в гонениях мнимых республиканцев доходивший до инквизиторской жестокости. Потемкин, узнав о его назначении в Москву, писал Екатерине II: «Ваше величество выдвинули из вашего арсенала самую старую пушку, которая будет непременно стрелять в вашу цель, потому что своей собственной не имеет. Только берегитесь, чтоб она не запятнала кровью в потомстве имя вашего величества». Князь Прозоровский, действительно, запятнал последние страницы истории царствования Екатерины. Ему принадлежала мысль — секретного вскрытия в Москве чужих писем — меры правительства Великой Екатерины недостойной. Кн. Прозоровский в течение пяти лет невозбранно осуществлял эту меру при усердном содействии своего клеврета Пестеля. (См. «Новиков и Московские Мартинисты» — М. Н. Лонгинова. Москва, 1867 г., стр. 301; также «Русский Вестник» 1858 г., 15, стр. 457). Ред.

5. Граф Яков Александрович Брюс был главнокомандующим в Москве с 4-го сентября 1784 по 28-е июня 1786 г. Скончался в 1791 г. Ред.

6. Кн. Николай Васильевич Репнин род. 1734 г.; участник в войне России с Пруссией, полномочный министр — сначала при дворе Фридриха Великого (1762 г.), потом в Польше; он ознаменовал себя как дипломатическими, так и ратными подвигами, именно в войне с Турциею (1769–1774 гг.). Им подписан славный договор Кучук-Кайнарджиский. В 1777 г. генерал-губернатор Смоленский, наместник Орловский, потом опять воин-дипломат (конгресс Тешенский, 1779 г.), Репнин получая почесть за почестью, в 1784 г. сделан кавалером ордена св. Андрея. В 1790-м году, т. е., в то время, когда И. В. Лопухин писал о нем своему другу А. М. Кутузову, Репнин командовал русскими войсками в Молдавии. Репнин умер 12-го мая 1801 г.

Иван Владимирович Лопухин питал к нему чувства восторженного поклонения: «кн. Николай Васильевич Репнин» писал Лопухин в своих Записках, «был один из тех великих мужей, истинных героев, любителей высочайшей добродетели, которых деяния читают в истории с восторгом удивления и коих величию не понимающие совершенства добродетели не имеют силы верить». Ред.

7. Колокольников и Невзоров.

8. Первых двух не имеется в нашем собрании перелюстраций. Ред.

Текст воспроизведен по изданию: Русские вольнодумцы в царствование Екатерины II. Секретно-вскрытая переписка. 1790-1795. // Русская старина, № 2. 1874