Из записок Д

РУНИЧ Д. П.

ЗАПИСКИ

Из записок Д. П. Рунича.

(Известный Александровский деятель, Дмитрий Павлович Рунич, оставил на французском языке записки двоякого содержания. Из них печатаемые нынe в русском переводе записки касаются политических событий его времени, а другие, которые также появятся на страницах “Русской Старины", более касаются событий его жизни. К сожалею, некоторые листы записок Рунича утрачены и, кажется, утрачена всякая надежда восполнить этот пробел. Вот почему ныне печатаемый записки начинаются со слов: “упомянув о Новикове". Предшествовавшие страницы не могли быть найдены)

Воспитание при императрице Екатерине II. — М. Н. Карамзин. — Его заслуга и влияние на литературу того времени. — Московское общество в конце царствования Екатерины II. — Арестование Н. И. Новикова.

Упомянув о Новикове, составившем эпоху в русской литературе, в прежде, нежели перейти к последним годам царствования Екатерины II, назову еще одну личность, выступившую на литературном поприще одновременно с ним и не менее его прославленную; это был Карамзин.

Древняя столица Империи была бедна учебными заведениями. Университет существовал конечно не для детей и юношества. Главное народное училище посещалось исключительно детьми среднего сословия. Существовало, правда, два или три пансиона для детей дворян и высшего купечества; но знатное дворянство воспитывало своих детей дома. Учители или гувернеры иностранцы получали [48] в знатных домах от 500 до 2.000 рублей жалования, что составляет по нынешнему курсу от 1.750 до 7.000 руб.; разумеется, не всякий мог расходовать подобную сумму. Профессора университета давали уроки у себя на дому, но не преподавали в средних учебных заведениях. Впрочем, можно было начать латынь в приготовительных классах университета, но надобно было иметь известную подготовку для того, чтобы слушать лекции профессоров.

Карамзин, из небогатых дворян Симбирской губернии, учился в университете. Я познакомился с ним в то время, когда он уже окончил в нем курс. Он знал языки латинский, французский, немецкий настолько, что мог читать классические произведены, написанные на этих языках, но его французское произношение изобличало иностранца, ибо все те, кои не принадлежали к самым знатным семьям, с колыбели имевшим при детях французов или француженок, сохраняли на всю жизнь акцент, безобразящий благозвучный французский язык; но Карамзин все же говорил по-французски и по-немецки вполне правильно. Не знаю, принадлежал ли он к числу московских масонов, но не подлежит сомнению, что он состоял со многими из них в весьма близких отношениях и благодаря этому был принят в доме одного из членов братства — Плещеева, человека богатого, происходившего из старинного дворянского рода. Мое семейство было связано дружбою с семейством Плещеевых, и у них в доме, еще ребенком, я увидел Карамзина до его поездки за границу. Плещеевы оказывали ему столь дружеское расположение, что он был принят у них в доме как родной. Жизнь ему ничего не стоила. Все его надобности и желания предупреждались. Хотя расходы, сопряженные с путешествием по Европе, были в то время гораздо менее значительны, нежели теперь, однако при самой большой аккуратности все же надобно было иметь некоторые средства, чтобы посетить страны, которые Карамзин объехал в два или три года, хотя он и путешествовал один, то с котомкою за плечами, то в дилижансе или почтовой телеге, то верхом или пешком. Карамзин посетил славившиеся своею ученостью города Германии и Швейцарии, был в Париже и Лондоне; в то время еще не было пароходов и железных дорог.

Он выехал из Москвы в сопровождена слуги Плещеевых, известного по письмам русского путешественника под названием добродушного Ильи, который возвратился из Риги или с границы в то время, когда Карамзин переступил пределы отечества. Карамзин возвратился в Москву, не помню хорошенько незадолго до взятия Бастилии или вскоре после этого события; в это именно время я видел его часто до самой кончины императрицы Екатерины II. [49]

Карамзину было в то время 26-30 лет. Он был красив собою и весьма любезен; по возвращении из чужих краев, он напускал на себя немецкий педантизм, много курил, говорил обо всем, любил засиживаться далеко за полночь, беседовать, слушать рассказы, хорошо поесть и всласть попить чаю. Крошечную комнату, которую он занимал в одном из деревянных флигелей дома Плещеевых, он превратил в кабинет ученого. Груды книг на полках, на окнах, диванах, столах, на полу, свидетельствовали о человеке трудящемся, главным занятием которого была литература.

Несколько времени спустя он предпринял издание первого русского журнала, названного им «Московский журнал», в коем печатались по преимуществу его «Письма русского путешественника» и отдельные статьи в стихах и прозе, а также критический разбор новых книг, выходивших на русском или на иностранных языках. До него всякая печатная книга почиталась хорошею; всякое сочинение — ученым, всякий слог — правильным! Его слогу стали подражать наши известнейшие писатели. Русский язык, на котором говорят прекрасно воспитанные и образованные люди нашего времени — есть язык Карамзина!

Занятый изданием журнала, он делал в то же время отличные переводы с французского, немецкого и английского языков, о чем свидетельствуют переведенные им нравственные рассказы Мармонтеля. Так как в то время самым правильным и изящным слогом, заслуживающим подражания, считался слог Хераскова, то новый Карамзинский слог произвел большой переворот и вызвал сильную оппозиции! Поклонники старинного русского языка, поклонники Ломоносова и Хераскова, восстали против Карамзина, увидав, что он не преклоняется перед стариною. Его обороты речи, введенные им галлицизмы и французские слова, которые он употреблял, стараясь обрусить их, восстановили против него ученых и простых читателей, знакомых только с обруселым славянским языком. Несмотря на это, Карамзин твердо и неуклонно продолжал трудиться над обновлением языка и слога.

Его эротические стихотворения и сказки, его поверхностная философия и в особенности его критика восстановили против него глупцов и педантов, ученых и невежд! В него кидали камнем с одной стороны, тогда как с другой его превозносили до небес! Одни добивались его похвалы, старались подражать ему, а другие осмеивали и порицали его, называли онемеченным русаком, исказителем русского языка! Я был в то время еще совершенно юный, но счел возможным подражать ему и издал в 1795 г. жалкий перевод на русский язык путешествия милэди Кравен, а позднее эпизод из [50] «les Fatalistes» Дидро; у меня до сих пор хранится рукопись этого перевода, пересмотренная и исправленная собственноручно Карамзиным. Эта любезность заставила меня возмечтать в 17 лет, что и я принадлежал к школе нашего первого писателя. При появлении в его журнале «Бедной Лизы» я перевел ее немедленно на французский язык. Я считал для себя весьма лестным печатать свои литературные труды рядом с трудами Карамзина!

Отдав полную справедливость этому человеку, которого я смело назову отцом современной русской литературы, я скажу, что философия этого знаменитого писателя и его нравственные взгляды имели, к величайшему сожалению, чрезвычайно вредное влияние на нравы той эпохи.

Хотя у нас и до Карамзина читали французские романы и сочинения Руссо и Вольтера, но проповедуемые ими нравственные принципы не проникли в общество и в семью.

О Новой Элоизе или об Элоизе и Абеляре не решались упоминать в присутствии женщин. Говоря об опасных связях или о Фобласе, легко было прослыть в обществе человеком безнравственным; одним словом: люди были не добродетельнее, чем теперь, но они считали нужным быть добродетельными хотя для вида; известная стыдливость сдерживала в должных границах разнузданность и даже разврат.

Москва была всегда средоточием недовольных всевозможных оттенков; они жаловались на любимцев Екатерины, на злоупотребления начальствующих и чиновных лиц, но об этом не говорили во всеуслышание! Присутствие Шешковского и даже одно его имя постоянно напоминало болтунам поговорку: говорить правду, потерять дружбу. Даже о французской революции говорили не иначе, как при закрытых дверях! Рассуждения и сочинения Карамзина развязали всем язык!

В обществе стали говорить свободнее; начитавшись о Швейцарии, в письмах Карамзина стали превозносить счастливую жизнь в этой стране. Взятие и разрушение Бастилии, арестование короля, отчет, представленный Неккером в собрание нотаблей, убиение Людовика XVI и его жены, монтаньяры, фельянтинцы (Члены политического клуба, собиравшиеся в Париже в бывшем монастыре фельянтинцев. В. Т.), Мирабо, террор со всеми его ужасами — таковы были темы, о которых рассуждали с видом знатоков и коими интересовались.

Карамзин слишком рано стал восхвалять во всеуслышание свободу, коей пользуется народ под небом Швейцарии, которая, как он писал в своих письмах об этой стране, заставила его пасть ниц [51] на эту благодатную землю и возблагодарить небо за то, что он понял впервые, что значить достоинство человека! Этому нельзя было подражать в России, где при 10 и 20 градусном морозе земля бывает покрыта в течение полугода снегом глубиною более чем на фут. В своих повестях, сказках и эротических стихотворениях он говорил слишком восторженно об оттоманках, составляющих наслаждение жен и отчаяние мужей, и говорил это в стране, где грехопадение считается до сих пор величайшим преступлением, посягающим на семейное счастье и на блого общества! Он превозносил в своих стихах наслаждения, доставляемый Вакхом и Венерою, в слишком восторженных красках для молодежи, которая уже стремилась свергнуть иго строгого религиозного воспитания.

Начиная издавать журнал, Карамзин имел в виду единственно приобрести средства и независимость, которые могло доставить ему это занята. Он писал о том, чего никто не говорил до него. Новизна и увлекательность его слога доставили, ему многочисленные читателей. Молодежь, всегда пылкая и увлекающаяся, стала под его эротическое, вакхическое и либеральное знамя; его первая цель была этим достигнута. Когда он приобрел независимое положение, то его второю целью сделалось стремление к известности. Он достиг и ее. Он сделался известен императору своими сочинениями, в особевности исторической запискою о Москве. Во время коронации Александр осыпал его милостями; он был пожалован статским советником и кавалером св. Владимира 3-й степени; впоследствии получил звание русского историографа. Но окончании «Истории государства Российского» он был произведен в действительные статские советники и получил Анненскую ленту. Его История была напечатана на счет правительства в его пользу. За первым изданием последовало несколько других, которые принесли ему огромное состояние. Влияние, коим он пользовался при дворе, доставило его жене и детям такое видное положение, каким они никогда не могли бы пользоваться по праву рождения. В обществе Карамзина очень уважали, и он имел свободный доступ к царской фамилии.

Карамзин скончался 60 с небольшим лет от рода. Менее нежели через двадцать лет после того, как он взял впервые в руки перо, отставной прапорщик и журналист сделался оракулом русской литературы и истории. После его смерти, его жене и детям была пожалована огромная пенсия в 100 тысяч рублей. Так то все идет на этом свете! Из его школы вышли Жуковский, Пушкин, Марлинский и прочие лучшие наши писатели. Литература и история России одному ему обязаны своим блеском. Человек гениальный и хотя бы даже [52] интриган, не обладающей гением, достигнуть всегда благоприятных результатов, если они появятся на свет своевременно.

Новиков умер в нищете, — Карамзин жил в роскоши. В то время, когда Новиков ставил на карту сотни тысяч рублей, Карамзину нечего было есть. Они были оба люди гениальные, но их карьера была весьма различна, и они достигли самых противуположных результатов. История гигантов представляет с точки зрения логики не мало любопытного.

Я говорил, что высшее московское дворянство было совершенно офранцужено. В то время были в моде любительские спектакли. Мариво и Детуша играли в совершенстве. Старик князь Белосельский, бывший посланником в Турине, Плещеев сын, Апухтин и Пушкин могли бы соперничать с лучшими парижскими актерами. В салонах избранного общества были в моде игры, чтения, все то, что было принято во Франции; вместе с тем в этих салонах царствовала французская вежливость, любезность и деликатность!

Молодежь хорошего общества воспитывалась гувернерами французами или швейцарцами. К этим гувернерам относились не так, как к слугам, как это было во Франции до революции, а как к друзьям дома. Они же держали себя так, как будто они находились среди дикарей, кои должны почитать за счастие, что они живут у них и могут научить их сделаться людьми. Все их требования исполнялись; в праздничные дни в их распоряжение предоставлялся экипаж с парой лошадей и лакеем. Само собою разумеется, что эти господа, насмехаясь над русскими обычаями, религией, над варварством России, внушали эти чувства и своим воспитанникам, коих они приучали еще более, нежели их отцов и матерей, считать, что все русское стоить гораздо ниже французского. Дворянская семья, у которой не было гувернера или гувернантки француженки, считала себя несчастной. Немцев не любили; англичанок в России было мало. Из англичан в Москве были только одни барышники, торговавшие лошадьми, и лакеи. Из италианцев, за исключением двух или трех учителей пения, все остальные были бродяги, разнощики эстампов, зонтиков, пудры, помады и духов.

Высшее общество разделялось на англоманов и галломанов, которые отличались по костюму; но нравы и обычаи у всех были французские. Англомания выражалась исключительно в любви к лошадям английской породы и к скачкам, которые ввел в моду граф Алексей Орлов, живший в Москве и владевший великолепнейшими в России конскими заводами. Эти скачки ничем не отличались от ристалищ, происходивших в Англии, и привлекали весь город. Я уже заметил, что во вкусах обеих наций было много общего: народ [53] толпою устремлялся на эти зрелища. Красота лошадей, наряд жокеев множество экипажей, туалеты дам, всадники и пешеходы — все вместе представляло собою великолепное зрелище. Русским, бывшим в Париже в момент революции, велено было возвратиться на родину или выехать из столицы Франции. После казни короля и королевы сочли нужным прервать всякое сношение с этой страною, не налагая однако запрещения на все то, что могло появиться из Франции.

Даже республиканские моды не подверглись, гонению. В обществе, под звуки клавесина распевали марсельезу и называли друг друга citoyen (гражданин); одним словом, не преследовали всех этих смешных, внешних проявлений (революционного духа); впрочем, люди избранного общества, не придавая особенного значения большим жабо, сучковатым палкам и тысяче других глупостей, все же находили их смешными. Страсть к подражанию всему французскому доходила до того, что семейство Г. (В оригинале фамилия не названа), принадлежавшее к числу знатнейших в России, проведя долгое время в Париже, не отказалось, по возвращении в Россию, от своего пристрастия ко всему французскому, несмотря на то, что санкюлоты истребляли аристократию. В этом семействе, игнорировавшем русский язык, говорили только по-французски. Однажды, в обществе, в котором находились Г., зашла речь о родстве, и одна из дам этой семьи, услыхав слово тетка, наивно спросила, что значить тетка?

С другой стороны, французы, жившие в России и в особенности в Москве, держали себя спокойно, некоторые из них даже приняли русское подданство и объявили себя врагами революции; преподаватель Марат, воспитывавший сына Салтыкова, человека богатого и знатного, желая выказать публично отвращение, которое внушала ему фамилия его брата, гнусного Марата, просил как милости позволения переменить свою фамилию на Дюбудри — название деревни, в которой родились он и его брать, наводивший ужас на Париж. Кто бы мог думать, что брат Марата, оставившего по себе столь печальную память, бывший бедным учителем в Москве в то время, когда его брат обагрял Францию кровью, не желая носить одну фамилию с ним, обратится к монарху всея России с просьбою переменить фамилии на название своего родного села Будри и что впоследствии незаконный сын того же самого современная гальского проконсула, известный под именем Иоакима Мюрата, короля Неаполитанского, также переменить фамилии Марата на Мюрата! Правда, перемена была не велика; он изменил в фамилии всего одну букву. Обман был невелик.

Екатерина, арестовав Новикова, полагала, что ей более нечего [54] опасаться французской революции. Я забыл сказать, что когда Новиков был арестован ночью, то карету, в которой его отвезли в Шлиссельбург, конвоировал сильный отряд кавалерии. Московский генерал-губернатор, князь Прозоровский, желая придать особое значение отменной услуге, оказанной им монархине, сделал вид, будто он опасается, чтобы в пользу столь важного преступника не было произведено волнения в народа. Предполагали, как я уже сказал выше, что с арестом Новикова все пойдет как следует, что всюду водворится порядок, и что масоны разорятся или будут рассеяны. Поэтому оставили в покой священника Десницкого, московских щеголей, революцию, Робеспьера и Марата.

Эта терпимость продолжалась до кончины Екатерины. По всей вероятности, Шешковский не оставался в это время без дела, но всеобщее равнодушие парализовало недоверие.

О революции, еще не прекратившейся, говорили в том же тоне, как о чуме, свирепствующей на Востоке. Декларации Марата о правах человека не произвела в России никакого впечатления и ознаменовалась только появлением новых палок. Несколько богатых молодых помещиков, возвратившихся из Парижа, предавались разврату более откровенно, чем прежде; но их пример встретил подражателей только в высшем кругу, да и число этих подражателей было не велико.

II.

Воспитание великих князей Александра и Константина Павловичей. — Н. И. Салтыков. — П. А. Зубов. — Генерал-прокурор Самойлов. — Князь Потемкин-Таврический. — Злоупотребления в администрации. — Взяточничество. — Кончина Екатерины II.

Несмотря на политические треволнения и на свою старость, Екатерина занималась воспитанием своих двух внуков Александра и Константина.

По выходе из детского возраста они были отданы на попечение генерала Николая Салтыкова, получившего позднее, уже в царствование Александра, звание графа и впоследствии князя с титулом светлости. Екатерина руководила воспитанием внуков лично, и желая показать, что она сама во все вникает, написала собственноручно инструкцию генералу Салтыкову, для руководства в должности, коей она его облекла. Это был набор общих мест относительно физического и нравственного воспитания в философском [55] духе, изложенный на плохом русском языке. Слишком известному Лагарпу было поручено руководить научными занятиями обоих великих князей. К ним были приставлены в качестве помощников воспитателя дядьки в звании кавалеров.

Екатерина не могла сделать худшего выбора.

Салтыков не был способен руководить воспитанием монарха, предназначенного судьбою царствовать со временем над обширнейшею в мире империей, которая отличается от прочих государств Европы своими нравами, религией, своим положением и разнородными элементами, которые ее составляют. Бывший военный, Салтыков хотя и принадлежал к одной из знатнейших фамилий России, но сам не получил такого воспитания, которое могло бы развить в нем способность, руководить умом и сердцем будущего императора всероссийского. Хитрый и ловкий царедворец, он был даже опасен на вверенном ему посту. Для того чтобы удержать влияние при дворе, личные интересы повелевали ему лавировать, а он ставил свои личные интересы выше всех общественных и легко подлаживался к обстоятельствам. Не имея определенных правил, коими он руководствовался бы в своей общественной деятельности, он был только отголоском взглядов своего монарха и его любимцев. Этою отличительною чертою была отмечена вся его общественная карьера, продолжавшаяся свыше 40 лет.

Лагарп был еще менее способен руководить занятиями русских великих князей. Его философские взгляды и политические принципы слишком хорошо известны для того, чтобы распространяться о том, как неприлично было подчинять детей русского царственного дома влиянию философа ХVIII века, швейцарца, человека совершенно чуждого России и по всей вероятности относившегося втайне недоброжелательно к ее политическому строю и к религии, исповедуемой в России, которую католическая и протестантская Европа считает ересью, а энциклопедисты и философы всех оттенков считают смешной и идолопоклоннической; между тем как эта религия была единственным цементом, связующим общественное здание и придавшим монархической власти ту сверхъестественную силу, которая свергла татарское иго, власть поляков и самого Наполеона.

России нечего опасаться политических переворотов. Нашествие французов в 1812 году вполне доказало это. Она может быть взволнована внутренними смутами, но политической цели при этом не может быть. Огромное протяжение страны, невежество большинства ее жителей, варварство полудикарей, именуемых татарами, вотяками, сибирскими инородцами, самоедами, камчадалами, paзличиe [56] вероисповеданий и степени образования финов, лифляндцев, курляндцев, поляков, армян, великоруссов, малороссов и черноморских, донских и уральских казаков, — все эти разнородные элементы не допускают мысли, чтобы в России могло существовать единство взглядов, целей и образа действия. Для России политика существует только в отношении к ее границам. России, обеспеченной от нападения извне крепостями, нечего опасаться внутри кроме отдельных вспышек, которые могут мигом быть усмирены картечью. При твердом правительстве, опирающемся на религии, нравственность и справедливость, в России еще двести или триста лет не может быть политического переворота. Екатерина знала это, но философия ее века заставила ее слишком пренебрегать религией и общественной нравственностью.

Она философствовала с европейскими философами, которые были тогда в моде; сочиняла сказки для своего любимого внука Александра, наслаждалась прелестями Эрмитажа и Царского Села со своим фаворитом Зубовым, в обществе посланника Кобенцеля, француза, которого революция выбросила в Россию, и знатных путешественников, коих влекло в России любопытство. В делах же внутреннего управления она полагалась на своего генерал-прокурора, на сенат и на генерал-губернаторов.

Ее последний фаворит, князь Зубов, был всемогущ точно так же, как и ее последний генерал-прокурор Самойлов. Эти два лица играли в то время слишком выдающуюся роль в делах внутреннего управления точно так же, как князь Потемкин, командовавший молдавской армией.

Екатерине было уже за 60 лет в то время, когда эти три лица находились в апогее своего величия и власти. Говоря об Екатерине, в обществе восхваляли только ее ум или осуждали недостатки ее царствования. Когда заходила речь о власти, руководившей делами государства, и от которой зависел под внутреннего управления Империи, то имели в виду только Зубова, Самойлова и Потемкина. Непосредственное влияние на дела имел также канцлер Безбородко, коего поддерживали Потемкин и Зубов.

Зубов, дворянин по происхождению, был незначительным поручиком гвардии в то время, когда благоволение императрицы выдвинуло его из среды его товарищей. Получив более тщательное воспитание, нежели все его предшественники, он соединял с приятной наружностью познания и ловкость обхождения, упрочившие к нему благоволение. Екатерина так привязалась к Зубову, что Потемкин видел в нем соперника, который мог уронить его во мнении императрицы. Зубов был всемогущ. Его влияние распространялось на дела [57] внешние и внутренняя. В качестве главного начальника артиллерии, он имел влияние на всю армию; как человек, близкий к престолу, он властвовал в кабинете и государственном совете. Его канцелярия была государственной канцелярией; ее директоры были всемогущи и могли оказывать покровительство или преследовать тех, к коим они благоволили или к кому относились недоброжелательно в своих собственных видах.

Камер-фрау Екатерины, г-жа Перекусихина, имела доступ к фавориту, что давало ей вес в глазах всех лиц, стоявших у власти. Ее близость к государыне, которая уже сильно чувствовала свою старость, сохранила ее влияние у того, кто был вторым человеком в государстве.

Самойлов, дворянин незнатного происхождения, но племянник Потемкина, достиг, подобно своим родственникам, двум братьям Потемкиным, Энгельгадту и Высоцкому, высших чинов в армии и был назначен генерал-прокурором, — должность, соединявшую в себе обязанности всех нынешних министров; он был облечен такою же неограниченной властью, какою пользуется монарх, и не подлежать никакому контролю и ответственности. Высшая администрация, распределенная между коллегиями, сосредоточивалась в особе генерал-прокурора, а этим прокурором был Самойлов, человек недалекого ума, невежественный, как все его сверстники, дворяне того времени. Не обладая умом, с распущенной нравственностью, он подписывать все, что приказывал ему фаворит или его дядя, любовница и директор его канцелярии или секретарь. Последним, при кончине Екатерины, был Ермолов, отец известного генерала; он управлял канцелярией генерал-прокурора Самойлова и самим Самойловым; тот, к кому не благоволил Ермолов, не мог ничего добиться. Во время кончины Екатерины Самойлов был граф, Андреевский кавалер и человек всемогущий.

Потемкин, светлейший князь, владеть колоссальным состоянием, о чем свидетельствуют принадлежавшие ему некогда Аничковский и Таврический дворцы. Генерал-губернатор Новороссийского края, фельдмаршал и главнокомандующий Молдавской армией, он был облечен неограниченными полномочиями. Пред ним все преклонялось. Екатерина не царствовала более. Она только подписывала все то, что хотели Зубов и Потемкин. Верховная власть находилась фактически в их руках.

Потемкин был нравственный гигант. Он увеличил блеск царствования Екатерины II своими победами и территориальными приобретениями, сделанными им для расширения России. Назначенный главнокомандующим армией, он дал войску мундир, более подходящий, [58] нежели тот, какой оно носило со времени организации на прусский лад или по образцу регулярных европейских войск.

В Яссах, в Молдавии, где проживал обыкновенно Потемкин, или в главной квартире армии, коей он командовал, он жил, как монарх, окруженный многочисленной свитою, греческими, грузинскими или армянскими епископами или монахами, молдавскими боярами, иностранцами и всякого рода людьми, коих он привлекал к себе или которые сами стремились к нему с различными предложениями, планами и проектами. Из Ясс он управлял Новороссийским краем и всем, что было подчинено его власти. Он был окружен изящнейшими женщинами, женами его генералов и его племянницами, ухаживал за одними, прикидывался влюбленным в других, исполнял все их прихоти, а также и свои собственный; посылал в Париж курьеров за последними модами, в Варшаву — за башмаками, которые он преподносил им вместе с драгоценными безделками в подарок да праздники; в его галереях эти дамы качались на качелях, подвешанных на шелковых Андреевских лентах. Играя в карты в азартные игры, он расплачивался вместо денег неоправленными бриллиантами. Он не знал, что значить слово невозможно. Всякое слово, вышедшее из его уст, считалось безаппеляционным приказанием и немедленно приводилось в исполнение. Однажды в Яссах в его присутствии говорили об удивительной способности одного московского дворянина, который знал наизусть весь календарь и всегда мог безошибочно назвать святого, празднуемого церковью в известный день. «Пошлите за ним», — сказал Потемкин, и в Москву тотчас полетел курьер за Спичинским; это был дворянин, человек со средствами, состоявший в родстве со многими знатнейшими фамилиями России. Пока курьер ездил взад и вперед, баловень судьбы позабыл уже о календаре. По приезде Спичинского в Яссы, о нем доложила и представили его князю, который потребовал календарь. «Как зовут святого, память которого празднуется тогда-то и тогда-то?» Ответь оказался верный. Предложив еще несколько вопросов в этом роде, Потемкин сказал: «довольно».

Дворянин, не знавший, зачем его привезли в Яссы, был отправлен обратно в Москву (Наполеон посылал ночью за актрисою Жорж, которую он отсылал обратно, не видав ее. Гений и сумасшедший не могут подавить в себе желаний, хотя бы и безрасудных).

Эти странности могли бы быть названы тиранством со стороны фаворита, который не имел бы иных правь (на уважение) кроме благоволения, коим он пользовался. Потемкин пользовался этим [59] правом, чтобы показать, что он не придавал особенного значения тем личностям, единственная заслуга которых состояла в независимом состоянии и знатном родстве. Вообще, он давал жестокие уроки гордецам и низкопоклонникам. Если бы Потемкин родился лет пятьдесят позднее, то его гений не возвысился бы быть может, до той высоты, до которой он достиг. Он был бы самым обыкновенным генералом или администратором. В свое время он был одним из лучших украшений короны Екатерины. Его странности забыты, его дела не исчезнуть. У полумесяца остался всего один только рог! Таврический полуостров принадлежит России. Одесса соперничает с первейшими портами Европы.

Разделив Россию на губернии и организовав их администрацию, Екатерина не могла избегнуть злоупотреблений власти и недоброжелательства. К концу ее царствования правосудие продавалось тому, кто больше за него предлагал. Губернаторы обогащались на счет казны и народа. Их пример был заразителен. Мелкие чиновники поступали на службу только для того, чтобы поскорее разбогатеть. Подобного рода злоупотребления проникли также в армии. Полковые командиры заставляли солдат работать в имениях, которые они приобретали по близости от места расположения полка, заставляли их копать пруды, осушать болота, вырубать леса и исполнять бесплатно множество иных работ. На жалобы и сетования никто не обращал внимания. Все отрасли администрации приходили в упадок в руках шестидесятилетней Екатерины. Сила воли оставляла ее. Власть Зубова тяготела над вельможами, и Москва, во всем несогласная с Петербургом, говорила, что императрица старается.

После казни Людовика XVI Петербургский кабинет встрепенулся. О коалиции между Россией, Австрией и Пруссией и о посылке войск во Францию говорили не в одних столицах; об этом проекте писали даже в газетах, но он не был осуществлен. Хотя дипломатия считала еще в то время возможным потушить пожар чернилами и заставить революции смолкнуть под ударами перьев, не прибегая к штыкам, но упомянутый проекта не осуществился. Екатерина не хотела вмешиваться в дела Западной Европы. На войны, веденные Людовиком XIV, смотрели как на турниры или карусели, которые устраивались для забавы короля, чтобы он мог воображал, что он воин и победитель. Вообще, почти все великие державы континента были не высокого мнения о доблести французского орудия. Екатерина, император священной Римской империи и Фридрих Великий не были Даниилами пророками, чтобы предвидеть, что 25 лет спустя корсиканец положить конец всей ветоши, именуемой публичным правом Европы, основанным на трактатах; что римский император сделается [60] императором австрийским, король прусский будет обязан сохранение короны (Александру); что французские войска вторгнутся на русскую землю и что какой-то Наполеон взорвет на воздух часть Кремлевских стен. Могло ли вооруженное вмешательство великих держав Европы предупредить переворот во Франции, убийство короля, словом, все то, что принято называть французской революцией, которая обошла в течение пятидесяти лет всю Европу, могло ли оно остановить ее развита и подавить ее в самом зародыше.

Д’Аржансон говорил перед революцией: «Новая философия вызовет страшную революцию, если ее не сумеют обуздать». Писательница г-жа де-Жанлис утверждала, что «самая ужасная революция та, при которой мы переходим от невинности к преступлению». На народ надобно смотреть, как на отдельный личности. Все различие заключается в численности или массе. Народ или огромное его большинство может быть развращен, деморализовать точно так же, как и отдельная личность. Последствия, вызванный развратом и деморализацией личности, бывают субъективны и ограничены, последствия же, вызываемый порчей и деморализацией целого народа, целой нации, — всеобъемлющи, безграничны.

Нравственный строй государства подчиняется тем же законам, какие существуют для физических тел. Перевороты в физическом и нравственном отношении суть не что иное, как выражение протекшего времени, известной продолжительности какой-либо эпохи социальной или физической жизни.

Человек не может помешать этой эволюции; он может только предупредить ее, ослабить ее развитее и предвидеть, чем она кончится. Если тело катится по наклонной плоскости, то человек может только употребить усилие, чтобы помешать ему двигаться с тою быстротою, какую сообщили ему его вес и объем, и заставить его покатиться обратно и тем отдалить момент, когда тело достигнет края этой плоскости, и будет увлечено в своем падение. Более этого не может предусмотреть и следовательно предотвратить самое мудрое, осмотрительное и энергичное правительство. При внимательном лечении, больной, одержимый хроническим недугом, может прожить до ста лет. Мы видим тому не мало примеров. Острая же болезнь может в одну минуту унести в могилу Геркулеса.

Французская революция зародилась в Версале и в так называемом Parc aux cerfs (Так назывался принадлежавши Людовику ХV небольшой домик, в Версальском парке, построенный на том месте, где находился некогда Олений парк, и с которым связано одно из самых скандальных воспоминаний французской монархии. Это был род гарема, куда не проникал ни один смертный кроме короля и лиц, заботившихся об его развлечениях. Ни один политический факт не сделал имя Людовика столь ненавистным стране, как этот тайный гарем, пополнявшийся самыми молодыми девушками низкого происхождения, которые не могли иметь иначе доступа ко двору. В. Т.), при Людовике ХV; развивалась во время [61] управления регента, сделалась популярною, благодаря Мирабо, и национальною, благодаря национальному собранию. Это напоминает развитие в организме гангрены. Отняв частицу зараженного мизинца, можно спасти все тело. Действуя на болезнетворное начало рака, можно уменьшить до известной степени страдания больного и продолжить его жизнь, но нельзя спасти его.

Что бы ни говорили люди, стремящиеся уравнять сословия, революция деморализует всех и не научает никого. Когда человеком руководит личный интерес, то общественных интересов для него не существует. Обо всех вообще может заботиться только один Бог.

Екатерина предчувствовала вероятно свою кончину, ибо, едучи однажды на бал, данный в ее честь генерал-прокурором Самойловым в его прекрасном дворце, на Адмиралтейской площади, где помещаются ныне присутственный места, и увидав, выходя из кареты, падучую звезду, которая, промелькнув над дворцом, скрылась за крепостью, — она сказала окружающим, что это дурное предзнаменование.

Смерть постигла ее в гардеробной 6-го ноября 1796 г. Так окончила свое существовало эта монархиня, заслужившая, как человек, по справедливости данное ей название Великой. Екатерина оставила своему преемнику великий труд, начатый Петром I и продолженный ею. Чтобы довершить его, понадобится не менее века. Эра Петра с нею не окончилась; новая эра началась для России лишь с воцарением Александра.

III.

Вступление на престол императора Павла I. — Преобразование войск. — Перемены формы одежды. — Строгость службы. — Новая монета. — Гатчинский двор и приближенные великого князя: Граф Ростопчин. — Плещеев. — Аракчеев. — Кушелев. — Обольянинов. — Князья Куракины. — Лопухин. — Коронование императора. — Отношение Павла I к старообрядцам. — Командование отца Рунича на Иргиз. — Назначение автора записок секретарем и переводчиком при посольстве в Вене.

Императору было 42 года в то время, когда он взял в руки бразды правления. Быть может, он полагал, что ему не прожить [62] еще столько же лет, или он страстно желал царствовать, не играв до тех пор абсолютно никакой роли в государственных делах, коими он мог бы управлять лет 20. И потому он счел долгом действовать без устали, чтобы преобразовать все, что было по его мнению испорчено или на что не было обращено внимания. Он начал с гвардии и армии.

Тяжелый опыт не научил его ничему. Он только ожесточил его, сделал характер его необузданным, хотя он обладал от природы наилучшими качествами ума и сердца, какими только может обладать неограниченный монарх. Это доказывает, что опыт проходить бесследно для человека, который считает себя независимым и стоящим выше обстоятельств. В жизни нередко повторяется одно и то же: человек, живущий только настоящим, думает, что «завтра» для него не существует. В вечности не существует прошлого, настоящего и будущего. Время для нее не что иное, как одно из делений часового циферблата.

Как только императрица скончалась, капитан л.-гв. Преображенского полка немедленно был послан в Гатчино, загородный дворец и обычное местопребывание великого князя, чтобы известить наследника о вступлении на престол (С этим известием был послан граф Николай Зубов. Вообще к рассказу Рунича надо относиться с критикою, так как некоторые факты он писал по слухам).

Павел I тотчас пожаловал прибывшему Голштинский орден св. Анны 2 ст. Будучи гросмейстером этого ордена, он разделил его на 3 степени и раздавал его своим приближенным. При большом дворе некоторый лица имели только Анну 1 ст.

Орден этот был учрежден герцогом Голштейн-Готторпским, в честь своей супруги дочери Петра I, великой княгини Анны Петровны. Девизом его было Amantileus Justitian Pietatem e Firdem. Начальный буквы этого девиза означали также Anna Impepatori Pietro Figlia. Эти инициалы были изображены также на обратной стороне креста. Наследник русского престола был гросмейстером этого ордена с тех пор, как его отец Петр III сделался русским императором. В этом звании он подписывал рескрипты о назначены новых кавалеров. Орден 1 ст. имел ленту и звезду, орден 2 ст. носили на шее, а орден 3 степени прицеплялся к эфесу шпаги. Лица, имевшие Анну 3 ст., которую великий князь раздавал по своему благоусмотрению в Гатчине, прицепляли ее к шпаге с той стороны, которая была ближе к телу, чтобы он не был так заметен. Вступив на престол, Павел приказал носить его на виду, с внешней [63] стороны. Все лица, имевшие этот орден при вступлении на престол императора Павла, получили великолепные поместья и по 1000 душ крестьян. Так по-царски наградил Павел всех тех, кто был предан великому князю во время его нравственного несовершеннолетия, длившегося без малого 30 лет.

Приехав в Петербургу Павел I поселился в императорском дворца. Вслед за ним немедленно пришли в столицу его батальоны, которые тотчас были включены в полки императорской гвардии, получившие тогда же организаций этих образцовых батальонов. Павел и объявил себя шефом Преображенского полка; наследник был назначен шефом Семеновского полка. Командир конной гвардии стал назначаться из генералов. Бывшая кавалергардская рота была распущена, но был сформирован новый кавалергадский полк. Гвардейские полки были разделены на батальоны, коими командовали генералы; ротными командирами были полковники. Обмундировало войск было изменено. Изящный, обшитый галуном мундир Екатериненских времен был заменен весьма простым и неизящного покроя мундиром полинялого зеленого цвета. Особенное внимание было обращено на расторопность по службе. Каждый полк, стоявший в карауле, должен был заниматься учением. Впоследствии по соседству с Зимним дворцом был построен огромный манеж, в котором производились учения гвардии. Строгая дисциплина и самая мелочная требовательность раздражила вскоре старых служак, офицеров и солдат. Несоблюдение всех этих мелочных требований наказывалось лишением отпуска, отсылкою в гарнизон, исключением из службы и даже арестом в крепости. Это возбудило в первое же время ропот, хотя вначале довольно сдержанный. Многие из старых гвардейских офицеров вышли в отставку, а оставшиеся на службе быстро получили повышения.

Петербург совершенно изменил свою физиономию; на улицах только и видели солдат, только и раздавался барабанный бой. Офицеры не снимали с плеч мундира. На Дворцовой площади каждое утро происходили парады и учения. Экипажи, встречая императора или членов царской фамилии, должны были останавливаться, мужчины должны были выйти и став у дверей кареты без шуб и плащей сделать глубокий поклон; дамы не выходили из кареты, но лакеи должны были открывать дверей. Было запрещено носить круглые шляпы и (короткие?) панталоны точно так же, как фрак, и велено носить платье французского покроя, называвшееся немецким платьем, и трех-уголку с приподнятыми краями. Мундиры гражданских чинов также были изменены. Прежде они делались красного, голубого и вишневого цвета, отличаясь по губерниям цветом воротников, отворотов и обшлагов; [64] теперь же все они были зеленого цвета, однообразная покроя, однобортные с пуговицами, на которых был изображен герб губернии, с красным или желтым воротником и обшлагами, подбитыми красным, белым или зеленым цветом. Французские моды были запрещены. Двор и вельможи облачились в траур, наложенный на год с подразделениями, указанными в церемониале. Придворные кареты и экипажи высших сановников были обтянуты черным. Спектакли, балы и общественный собрания были приостановлены.

Император приказал вырыть из могилы тело своего отца. Так как Петр III скончался не быв коронованным, то он был похоронен не в крепости, а в Александро-Невской лавре. Его гроб был поставлен рядом с гробом императрицы. Зрелище необычное, дотоле не виданное. Всем этим Павел думал упрочить свою власть. Граф Алексей Орлов, один из бывших при кончине Петра III, был вызван в Петербург и должен был стоять на часах при прахе того, кто скончался в его объятиях.

Несомненно, эти меры восстановили против Павла всех приверженцев его матери и его собственных врагов. Оба гроба были выставлены в течение шести недель, и погребение их совершилось с большою помпою. После этой церемонии Орлову разрешено было уехать из Петербурга. Он оставил Россию, и три года спустя я встретил его в Дрездене, где он жил как частный человек.

Внутреннее гражданское и военное управление также было преобразовано. Генерал-губернаторы или «вице короли» были отставлены.

На их место были назначены правительственные чиновники. Павел I по вступлении на престол, ввел вновь в обращение государственные облигации, платимые звонкою монетою. До тех пор все золотые и серебряный монеты чеканились с изображением императора или императрицы. Он заменил это изображение своим вензелем, сделанным таким образом, что четыре начальные буквы его имени составляли крест посреди которого стояла цифра 1, относящаяся к этим четырем начальным буквам, по образцу рублей, выпущенных при Петре I, на которых была изображена та же цифра; на обратной стороне Павел велел выбить стих 1-й 115-го псалма: «Не нам, не нам, а имени Твоему". Хотел ли он сказать этим, что стоимость монеты зависит от ее действительной ценности, или же он хотел, чтобы не бросалось в глаза отсутствие сходства между ним и портретом Петра III, изображенным на рублевых монетах. Только медали, выбитые в память коронации, были сделаны с его изображением. Впрочем, зная хорошо священное писание и даже богословие, он быть может хотел выразить вышеприведенным стихом, что всякая слава принадлежит одному Богу. Так как все [65] эти нововведения создали много недовольных в высшем и в среднем классе общества и среди военных, то эту надпись критиковали, намекая на единицу, находившуюся под буквою П, что означаете по-русски покой. Говорили, что покоен только он один, Строгость не могла сдержать насмешек и людского злословия.

У наружной стены дворца был прибит ящик, куда можно было опускать прошения и письма на высочайшее имя, Их было несметное количество.

Павел также быстро награждал, как и наказывал. Его щедрость была по истине царская. Екатериненский генерал-прокурор Самойлов был сменен и на его место назначен прокурор сената князь Алексей Куракин 1-й. Князь Зубов был сослан в свои поместья Владимирской губернии и отдан под надзор местных властей.

Я не буду описывать в настоящих записках события изо дня в день, так как цель моя заключается не в том, чтобы нагромоздить ряд рассказов, представляющих только временный интерес; я остановлюсь лишь на самых характерных явлениях, которые уясняют последующие события, вызванный происшедшими переменами, и на которые должна со временем пролить свет история. Один шутник сказал: наша философия зависит от хорошего или дурного состояния нашего здоровья. Как часто мы видим тому пример в истории, где самые ничтожные причины вызывали перевороты в государстве.

Для народа безразлично, страдает ли он вследствие ударов судьбы, до воле Провидения или вследствие каприза или недуга того, кто им управляет; так как в наше время не верите более в судьбу и в Провидение, то надобно указать причины, которые могли вызвать крупный перемены в государстве. Людей убиваете не пуля и не железо; пуля, спрятанная в кармане, не может причинить смерть; меч не разит, пока он в ножнах! Но пуля, выпущенная из ружья, или меч, направленный рукою человека, производите действие, причиняющее смерть. Не английские правители отторгли Северо-Американские штаты от метрополии, но английское правительство дало им возможность довести озлобление американцев до крайности. Если Англия хотела сохранить эти провинции, то ей не следовало озлоблять население, тем более нельзя было вести дело так, чтобы можно было со дня на день ожидать с их стороны восстания.

В течение 34-х летнего царствования своей матери, Павел, достигший совершеннолетия, убедился в том, что Екатерина либо забывала о нем среди своих развлечений и успехов, либо хотела устранить его от престола в пользу его сына, к коему она относилась с исключительной нежностью. Это мнение было всеобщее. Он видел, [66] какой неограниченной властью пользовались фавориты его матери, тогда как он не мог высказать ни малейшего из своих желаний. При большом дворе царила роскошь; при его дворе не было того, что приучает народ видеть в наследнике престола своего будущего монарха. Павел знал, что мать ненавидит его, считает его неспособным царствовать, насмехается над ним со своими приближенными; он понимал, что большинство подданных, в видах своих собственных интересов, должно было вторить этому. Подобное положение вещей, продолжавшееся 40 лет, должно было весьма естественно озлобить его.

До самой кончины Екатерины, Павел был уверен, что страна ненавидит его, что никто не желает его иметь своим монархом и что все замышляют погубить его. Вот почему он был чрезмерно щедр и в то же время жесток: расточал блого деяния и внушал страх. Он хотел упрочить свою власть для того, чтобы совершенно изменить внешний облик своей Империи. Предубеждение, укоренившееся в обществе против Павла, было таково, что даже наше поколение считает его нравственно больным, а все им сделанное считается сумасбродством, безумием и жестокостью. Что бы ни говорили все те, кои не признают Божественного Промысла, но судьба государств зависит не от расточительности какого-нибудь Сарданапала, ни от тирании Нерона, Людовиков IX и XI, ни от безумия Георга III или от сумасбродств сына Филиппа Македонского или корсиканца Наполеона.

Павел, не будучи уверен, что ему придется когда-либо царствовать, подготовлял однако в Гатчине и Павловске в течение 20 лет план своего царствования. Будучи чужим своей матери, большому двору и всему государству, он не имел иных приверженцев кроме людей, служивших в его Гатчинских батальонах, и тех лиц, которые его окружали. Его Тристаном — отшельником был Кутайсов, его Сюлли — Плещеев, военным министром — Аракчеев, адмиралом — Кушелев, статс-секретарем — Обольянинов, а любимым царедворцем — Ростопчин. Все эти будущие сановники, столь близкие к великому князю, едва имели небольшой чин армейского майора. Ростопчин, снискавший любовь великого князя, был камергер большого двора и офицер гвардии. Случайность доставила ему благоволение великого князя. Его, как наиболее скромного из камергеров, посылали обыкновенно в Гатчино на дежурство к великому князю в те дни, когда прочие камергеры, более знатного происхождения, сказывались больными, чтобы избежать своей очереди. Вследствие этого Ростопчин имел однажды объяснение с одним из своих сотоварищей, князем Барятинским; воспоследовала дуэль, и Ростопчин был уволен. Павел, вступив на престол, вспомнил о нем, и он достиг [67] за это кратковременное царствование звания генерал-адъютанта, а впоследствии был министром иностранных дел и кавалером всевозможных орденов.

Фрейлина Екатерина Ивановна Нелидова была другом великой княгини и великого князя. Клевета сделала ее любовницей великого князя и впоследствии императора. Только 40 лет спустя, уже после ее смерти, было доказано вполне достоверно, как чиста была эта привязанность. Можно ли после этого судить о людях по положении, которое они занимают в свете, и по наружным признакам.

Таковы были лица, окружавши великого князя в Гатчино.

Плещеев, человек светский, происходил из древнего дворянского рода. Обладая самыми высокими качествами ума и сердца и получив прекрасное воспитание, он не мог, по слабости своего характера, занимать видное место в администрации. При всей своей привязанности и преданности великому князю, он был только его личным другом и впоследствии генерал-адъютантом. Аракчеев, человек суровый и жестокий, не говорил ни на одном из иностранных языков. Получив воспитание в кадетском корпусе, он был способен только к мелочной исполнительности и являлся поэтому лишь рабским исполнителем приказаний своего монарха или своих собственных планов. Кушелев и Обольянинов, люди грубые, не воспитанные и не образованные, были точно так же пассивными исполнителями приказаний, коими они руководились в своих действиях. Кутайсов, по происхождений армянин, соединял все качества, присущие еврею и греку. Человек весьма ловкий, он сумел приобрести доверие великого князя и так хорошо изучил его характер, что никогда не возбуждал его гнева. Вступив на престол, Павел держал его постоянно при себе, как человека, наиболее ему преданного.

Все эти лица, за исключением Плещеева, который, благодаря своему спокойному характеру, или, лучше сказать, всем известному равнодушии своему к почестям и богатству, не внушал никому опасений, были самыми выдающимися личностями в течение пятилетнего царствования Павла. Все они достигли высших чинов. Кутайсов и Кушелев получили звание графа, также точно, как впоследствии Ростопчин, имели все русские ордена и им были пожалованы большие поместья с тысячами душ крестьян, приносившие громадные доходы.

Любимцами императора были князья Куракины, из коих один был назначен, при вступлении его на престол, вице-канцлером, а другой генерал-прокурором. Ярославский губернатор Лопухин, впоследствии один из знатнейших вельмож России, получивший все ордена и княжеское звание с титулом светлости, и князь Гавриил Гагарин с несколькими вельможами Екатериненских времен [68] образовали двор Павла I. Он повышал людей так быстро, что одного года было достаточно для того, чтобы тот, на кого император обратил свой взор, возвысился из ничтожества, или чтобы человек вполне достойный утратил всякое значение.

Чтобы изгладить воспоминание о матери Павел уничтожил Георгиевский крест, учрежденный Екатериною и даваемый за Военные подвиги, и Владимирский крест, коим награждались граждански заслуги. Все военные гражданские лица, недостигшие генеральского чина или принадлежавши к 4-му классу, получали при Павле Анненский крест 2-й и 3-й степеней, а впоследствии командорский или кавалерский крест св. Иоанна Иерусалимского, когда император объявил себя магистром этого ордена.

Бывали примеры, что люди, служившие в гвардии капитанами, достигали генеральского чина менее, нежели в 5 лет.

Офицерский чин давал потомственное дворянство. Говорить, будто в течение 45 лет, протекших после вступления на престол Павла, в дворянскую книгу внесено более 20 тысяч семейств...

Павел, первый из русских монархов, стал давать ордена духовенству; высшим чинам церковной иерархии он давал ленты Андреевские, Александра Невского и Анненские, прочим Анну 2 ст. Он же ввел обычай давать духовенству в знак отличия наперсные кресты, митры и бархатные камилавки. Надобно сказать правду, что все отрасли управления были при нем значительно упорядочены по сравнению с прежним. Продажность должностных лиц не могла быть искоренена сразу; по крайней мере правосудие не продавалось более с публичного торга.

После того, как совершилось погребение Екатерины II и ее супруга Петра III, гвардия получила приказание выступить в Москву на коронации, происходившую 1-го апреля 1797 г. Все гвардейские полки и армия были уже одеты по прусскому образцу, с напудренной головою, косами и буклями. Император присутствовал лично при выступлении каждого полка.

Зима 1796 г. была суровая. Ежедневный парад и церемония, коей сопровождалось выступление войск, продолжались около часа, а иной раз и более. Император, наравне с последним офицером, стоял на морозе с обнаженной головою в то время, как полк дефилировал мимо него. Все эти военные зрелища были большою новинкою для Петербурга, где в продолжение 34 лет только изредка видели взвод солдат и еще реже доводилось видеть ротное пли полковое учение.

Коронование совершилось с величайшим блеском и торжественностью. Двор сиял золотом и алмазами. Кавалергардскому полку [69] был дан мундир прежних рыцарей. Латы, каска все вооружение были серебряные, На это была употреблена вся серебряная посуда «вице-королей» или губернаторов, которая полагалась им от казны.

Павла I помазал на царство его бывший законоучитель, московский митрополит Платон. Во время церемония коронования, был прочитан акт о престолонаследии, составленный и торжественно обнародованный Павлом I.

Этим актам определялись правила престолонаследия со всеми подробностями, для предупреждены: нарушения этого закона, столь необходимая для спокойствия Империи. По этому акту женщины могли достигнуть престола только в случае совершенного отсутствия прямого потомства мужская рода. Были учреждены уделы, для заведывания имуществом лиц императорской фамилии.

Все эти меры были весьма мудрые и полезный, как для царской фамилии, так и для государства. За коронованием следовал ряд великолепных празднеств, после чего императрица с детьми и всем двором возвратилась в Петербург, а Император предпринял путешествие во внутренние губерния до Казани.

Я должен прервать свой рассказ я передать один эпизод, случившийся до отъезда императора из Петербурга на коронацию.

Павел слишком хорошо знал историю своей страны, чтобы не быть дальновиднее всех, так называемых государственных людей, полагающих, что прошедшее проходить бозследно и не влияет на будущее. Тяготевшая над ним мысль, что на ее счет распространены в государстве, самые нелепые слухе, заставляла его действовать гораздо осмотрительнее, нежели можно было думать.

Он знал историю разрушения Соловецкая монастыря в царствование царя Алексея Михайловича, знал, что все монахи, спасшиеся, при избиении противников нововведений патриарха Никона, и множество старообрядцев разбрелись по России и главным образом бежали за Волгу, и что Уральске и Донские казаки, и жители земель пограничных с Сибирью, Черным морем и Балканскими ярами, упорно придерживались старинных обычаев и старой веры; он знал, что их монахи, отшельники, и так называемые предсказатели, жившие в горах и пещерах, деятельно поддерживали Пугачева. Ему было известно, что богатейшие купцы или фабриканты Москвы, наполненной их единоверцами, Саратова, Оренбурга, Екатеринбурга, Архангельска и Петербурга, находились с ними постоянно в сношениях и поддерживали всеми средствами скиты, возникшие в Саратовской губернии, между Иргизом и Узенями, равно и всех отшельников, живших в этих местах. Вступив на престол, Павел не захотел отправиться в Москву прежде, нежели удостовериться в том, какой [70] дух царствовал в названных отдаленных местностях, и узнать, как относились к нему староверы, жившие в этих полудиких местах, а также Уральские и Донские казаки. Он решил послать туда человека, вполне преданного ему, чтобы выведать почву и сообщить достоверный сведения, сообразуясь с которыми, он мог бы составить известный план действий по отношению к этим людям. Свое намерение Павел сообщил Плещееву, сказав, что он возлагает на него это важное поручение, как на самого преданного своего слугу, и приказал ему отправиться тотчас на место, чтобы разъяснить один факт, по своей важности соответствующий доверию, которое он к нему питает.

Плещеев, как человек честный, сказал императору откровенно, что он не считает себя способным с пользою выполнить вышеупомянутое приказание, и умолял его величество возложить это поручение на другое лицо. Искреннее и чистосердечное признание имеет всегда благие результаты, оно усугубляет даже доверие.

Павел одобрил мысль Плещева под условием, что он найдет лицо, способное выполнить его приказание.

Плещеев в тот же вечер посоветовался поэтому поводу со своими друзьями, которые нашли в моем отце качества и знание местности, необходимые для исполнения подобного рода поручения. Они основывались на участии, которое мой отец принимал в следствии, произведенном генералом графом Паниным во время Пугачевского бунта. На следующий день Плещеев сообщил императору, что он считает возможным возложить это поручение на моего отца, и выбор остановился на нем.

Надобно заметить, что состояние моего отца, жившего в Москве 18 лет в отставке, было настолько расстроено, что это побудило его за три или за четыре года до кончины Екатерины поступить вновь на службу. Он обратился по этому поводу с просьбою к самой императрице, которая знала его лично и приказала дать ему первую вакансию вице-губернатора. К несчастию, путь между монархом и подданным наполнен низшими властями, которые не всегда являются отголоском воли монарха. Самойлов и директор его канцелярии Ермолов не исполнили волю государыни, и мой отец остался без места до ее кончины. Тотчас после этого события, отец, который был известен императору Павлу и пользовался его благоволением, был вызван в Петербурга и несколько времени спустя назначен гражданским губернатором во Владимир в чине действительного статского советника. Он находился в Петербурге в то время, когда Плещеев предложил императору возложить на него упомянутое секретное [71] поручение. Мой отец был тотчас призван к императору и беседовал с ним с глаза на глаз.

Осторожность требовала, чтобы это дело обсуждалось не официально и даже секретно. Нельзя было затронуть господствующую церковь и признать официально права старообрядцев, которые считали свои скиты единственными монастырями православной веры их отцов, тогда как правительство не признавало ни их скитов, ни их монахов. Они были только терпимы как общежития, принадлежавшие уделам.

Старообрядцев не преследовали за их вероисповедание, и местная полиция делала вид, что ей неизвестно, что священники, исполнявшие требы в этих скитах, были из беглых. Надобно заметить, что когда первые священники, отделившиеся от господствующей церкви при патриархе Никоне, перемерли, то старообрядцы, не имея епископов, которые могли посвящать в священство, подкупали священнослужителей господствующей церкви, предлагая им большие деньги и преимущества, и убеждали их отложиться от православной веры и бежать к ним, как кающиеся, коих силою удерживали в новой ереси; право посвящения в духовный сан, как таинство, не могло быть отнято у них, коли они однажды получили его. Монастырям не могло быть сделано никаких законных уступок.

Павел I нашел в своем необычайном уме средство примирить непримиримое. Он дал моему отцу собственноручное письмо, в котором было сказано все и которое ни к чему его не уполномочивало. Так как оно было написано на листе простой почтовой бумаги, без соблюдения какой-либо законной формы, то оно не могло считаться документом, а тем менее указом или повелением, имеющим силу закона. Не проставив в заголовке имени моего отца, император написал следующее: «вы отправитесь в Узени и Иргиз и окрестный местности, чтобы уверить жителей в моем благоволении и желании видеть их всегда спокойными и счастливыми. Павел».

Было решено, что это письмо, которое служило для моего отца высочайшим повелением, не будет опубликовано, как императорский указ и что оно не должно попасть в копии в другие руки. Старообрядцы, жившие на Иргизе, в землях войска Донского и Уральска го, и все старобрядческие Несторы в Москве ничего бы не пожалели, чтобы иметь эту бумагу в своих руках. Одно появление в этих местностях высшего сановника, посещение им скитов, вклады, сделанные им от имени государя, должны были убедить старообрядцев, что новый император не желал преследовать их; после этого нечего было опасаться, что их удастся возмутить. Им был дан ходатай и защитник у престола. Для того, чтобы выразить им высочайшую [72] волю, император пожелал, чтобы в этих отдаленных местностях мой отец роздал несколько новых рублей.

Два месяца спустя отец мой возвратился в Петербург, где его ожидал император. Император был весьма доволен его поездкою; осыпал его милостями и, оставив по-прежнему в должности владимирского губернатора, объявил ему, что впредь все дела, относящиеся до старобрядцев Дона, Волги и Урала, будут возложены на него лично с правом обращаться в важных случаях непосредственно к самому государю. Это назначение, установившее конфиденциальные отношения между императором и моим отцом, сблизило его с императорами Павлом и Александром, который оказывать ему такое же доверие, как и его отец. Этот порядок вещей продолжался вплоть до учреждения министерств в 1802 году.

Император успокоенный уехал в Москву на коронацию.

Оставив военную службу и вступив на дипломатическое поприще, я был во время коронации прикомандирован к канцелярии вице-канцлера князя Куракина и находился с ним в Москве, а затем, будучи назначен секретарем и переводчиком при посольстве в Вене, я отправился в этот город вскоре после отъезда двора из Петербурга.

IV.

Венское общество. — Баров Тугут. — Прибытие в Вену французского посла Бернадота. — Манифестация венцев против трехцветного французского флага. — Война Австрии с Франциею.

Я приехал в Вену в то время, когда был заключен мир в Кампо-Формио.

Вена произвела на меня впечатление веселого города; нельзя было и подумать, что французы только что были у ее ворот. Поголовное ополчение было распущено, но в городе можно было встретить не мало лиц из высшего общества, украшенных медалью, которая была выбита и раздавалась по этому случаю. Эта медаль была серебряная с изображением императора Франца II, и носилась в петлице на желтой ленте с черными краями. Добрые венцы считали, что они одержали над французами большую победу.

Изо всех столиц Европы Вена была в то время единственным городом, в котором находилось весьма много известных [73] эмигрантов. Высшее в жившее общество было переполнено поляками, французами, италианцами и брабантцами.

Париж, объятый революционным пламенем, не был уже центром, куда стремились как до революции, знаменитости изо всех стран. Вена заступила место Парижа. Жизнь в этом городе представляла все прелести европейской цивилизации и полную безопасность, какой не было в иных местах; вместе с тем она отличалась большой дешевизною.

Австрию и ее правительство никогда так не поносили, как в наше время. Ее не называют открыто страною столь варварскою, как Россия, только потому, что рабство уже отменено в ней законом; тем не менее, в отношении цивилизации, Австрия считается до сих пор страною отсталою. Современные политические деятели признают лишь ту цивилизацию, которая считает народ единственным источником верховной власти, отвергаешь Божественное право и утверждаешь, что монарх должен царствовать, а не управлять. Это безумное, чудовищное учение никогда не признавалось в Австрии но политически права граждан никогда не попирались ею, как утверждают некоторые; австрийское правительство всегда спокойно и справедливо: собственность в Австрии уважается, все пользуются одинаково правами, даруемыми законом, и несмотря на огромное различие, существующее между отдельными классами общества, отношение правительства к низшему сословии не хуже, чем в Англии. Австрийский вельможа не требовательнее английского лорда. И ежели австрийский магнат относится ко всем людям, стоящим ниже его, свысока, то не забудем, что английский лорд относится к ним с пренебрежением. Богатые люди пользуются везде и в Англии преимуществен во правом попирать ногами всех тех, кто живет в бедности в нужде, в особенности там, где существуешь еще рабство. Французская революция, не признавая родовой аристократ, признает аристократии финансовую, что еще хуже.

В то время, когда я приехал в Вену в 1797 году, высшее общество составляли князья Кауниц, Эстергази, Розенберг, Шварценберг, графы Коллореде, Коловрат и многие другие лица, отличавшиеся знатностью рода и богатством. К составу дипломатического корпуса принадлежали посланники: русский граф Разумовский, неаполитанский маркиз Гвилло, английский кавалер Иден (Eaden), португальский граф Лина, испанский, фамилии коего я не запомню, и посланники прочих второстепенных дворов Европы, которые увеличивали блеск столицы бывшей священной Римской империи. Впоследствии число дипломатов увеличилось с приездом генерала Бернадота, посланника единой и нераздельной Французской и Цизальпинской республик. [74]

Министром иностранных дел в Австрии был барон Тугут. Война прекратилась временно в открытом поле, но республиканские элементы вели еще войну с монархическими принципами в кабинетах. Вообще в то время полагали, что statu quo, существовавшее на континенте, не могло быть терпимо и что со временем Европе придется вернуться к общественному праву, установленному трактатами.

Наполеон получил командование армией, посланной в Италии. Физиономия Европы изменилась. Появление в мире великого гения влияет на всех подобно тому, как солнце влияет на весь земной шар.

Я не коснусь войн, опустошавших Европу до конца XVIII века, и мирных переговоров, коими надеялись все уладить, и ровно ничего не уладили. Эти военные и политические романы были описаны столькими искусными перьями, что я поставил себе целью только набросать картину событий, на взгляд менее выдающихся, и сохранить для потомства воспоминание о некоторых эпизодах, которые могут убедить людей в том, что в мире не все зависит от ума и предусмотрительности людей или от силы оружия. Все войны приблизительно сходны между собою в своем течении, все приносить более или менее одинакие плоды, так же точно, как весе трактаты походят один на другой. Вся разница в том, кто ими руководить, кто их направляет. Это напоминает живопись и музыку. Краски и кисти, инструменты и пальцы, одни и те же, вся разница в игре. Пальцы Рафаэля и Рубенса, Фильда и Роде не одинаковы с пальцами тех пачкунов, которые малюют картины дюжинами, и тех любителей, которые, играя на рояле и на скрипке, считают возможным превзойти артистов.

Успехи французского оружия в Голландии, Германии, Швейцарш и Италии, и занятие французскими войсками владений Венецианской республики заставили встрепенуться европейские кабинеты, в коих Париж не был еще законодателем. Втайне выработывались планы коалиции, а Французская республика все делала успехи.

Приезд в Вену посланника этой республики, которую все ненавидели и в то же время боялись, произвел впечатлите, аналогичное с тем, какое производить в человеческом теле рвотное. Двор, дипломатия и высшее общество придерживались монархических принципов. Аристократия предъявляла свои исконные права, а генерал Бернадот громко заявлял республиканце принципы: его свита говорила о правах человека. Можно себе представить, как это могло породить столкновения. При дворе смотрели крайне недоброжелательно на представителя единой и нераздельной республики, а между тем ее надобно было щадить! [75]

Старинному австрийскому и немецкому дворянству не нравились манеры, заимствованный у санкюлотов, а между тем им приходилось скрывать свое неудовольствие. Представители европейских держав не признавали Французскую республику, избегали встречи с ее уполномоченными

В исходе 1798 года вспыхнула революция. До этого времени французские посланники пользовались некоторыми особыми правами, между прочим правом иметь на своем доме французский герб. Посланник Французской республики хотел воспользоваться этим правом.

На французском гербе был изображен петух, дерево, фригийская шапка и трехцветное знамя. Не знаю, пожелал ли посланник воспользоваться этим правом по повелению своего правительства или только в силу данных ему полномочий, но это обстоятельство вызвало обмен дипломатических нот. Венский кабинет со своей обычной осторожностью сумел затянуть переговоры, но нетерпение республиканская правительства иди составленный им заранее план действий ускорили события.

Однажды вечером, в тот момент, когда можно было менее всего ожидать этого, над балконом отеля, занимаемого посланником нераздельной республики, взвился трехцветный флаг. Эта весть разнеслась по городу в тот же вечерь.

Около 10-ти часов публика разъезжалась из театров; вечером вся Вена бывает на улице. Излюбленное место прогулки венцев — Грабен и бастионы; этим путем едут с предместий на Пратер. Я возвращался домой по Мясному рынку (Fleish Markt), как вдруг увидел толпу народа, бежавшего к Грабену, и узнал причину, по которой все стремились в улицу, где находился отель генерала Бернадота. Я пошел за толпою и сталь напротив отеля. Улица, довольно длинная и узкая, как все улицы Вены, была вскоре до того запружена народом, что экипажи не могли двигаться. Крики и гоготание толпы свидетельствовали, что цель ее стремлений была близка: «Долой флаг», кричали со всех сторон; изредка слышалось: «да будут прокляты французы». Так как полиция не вмешивалась, а крики и брань усиливались, то посланник появился с несколькими липами своей свиты на балконе с ружьем в руках! Ворота уже были заперты. Как только он показался, в окна полетели камни; никто не слушал увещаний и угроз, неистовые крики продолжались, народ не переставал кидать камни и выламывать ворота. Генерал прицелился и выстрелил на воздух. Только этого и не доставало, чтобы народ бросился разносить его дом. Все стекла в окнах были выбиты, народ вскочил на балкон, выломал двери, сорвал флаг и торжественно [76] понес его при громогласных криках в предместье; позади торжественно тащили две парадные кареты посланника, который были изломаны и сожжены вместе со знаменем. В конце улицы показались два кирасира верхами. Улица была очищена от народа, и к отелю приставлена стража. С наступлением ночи посланник потребовал свой паспорт. Я видел на другой день, как он проехал мимо церкви св. Михаила со всей своей свитою в дорожных экипажах. На всех углах были расклеены воззвания правительства, коими увещевали народ уважать права частных лиц; народ смотрел с величайшим спокойствием на уезжавшего посланника и его свиту, кои все имели на шляпе национальную кокарду. Улицы были переполнены жителями.

Не берусь судить о том, как надобно смотреть на описанный мною эпизод и как его можно объяснить, точно так же, как не берусь объяснить совершенное в Раштадте чудовищное убийство трех французских уполномоченных, возвращавшихся во Франции по окончании конгресса. Предоставляю разъяснить все эти факты истории, которая должна доискиваться причин всех описываемых ею событий. Что касается меня, то я замечу, что республиканское правительство не могло уполномочить своего посланника вызвать войну столь странным способом; надобно разве допустить, что у нее не нашлось к тому более благовидного предлога и что в ее интересах было вызвать разрыв. Если же допустить, что посланник вызвал разрыв, без разрешения своего правительства, то придется сказать, что участь страны зависала в то время от пустяшного каприза посланника; иное дело убийство уполномоченных. Всякое государство имеет право мстить за столь варварское нарушение общественного и личного права, если оно не подготовило это событие само или если это событие совершилось не по его приказанию; но начинать войну из-за флага или из-за выстрела из ружья холостым зарядом так странно, что здравый смысл не может найти этому оправдания; надобно пригнать, что это слишком легкомысленное отношение к войне.

В Вене, после отъезда генерала Бернадота, водворились такая тишина и спокойствие, как будто они ничем не нарушались. Население, не видя более в городе трехцветных кокард и шарфов, чувствовало, как будто оно одержало победу. Тот, кому было суждено превратить римского императора в императора австрийского, не возвратился еще из Египта.

Война с Францией возобновилась при более благоприятных обстоятельствах. Весною 1799 г. Суворов, назначенный главнокомандующим австро-русской армии, прибыл в Вену, предшествуемый русским войском под командою генерал-аншефа Розенберга; [77] численность этого отряда доходила до 22-х тысяч человек. Принятый в Вене и при дворе, как освободитель Европы, Суворов доказал перед лицом всего мира, что русского солдата не могуг остановить ни Альпы, ни самые непроходимые дороги. В течение одного лета он очистил от неприятеля Италию, преодолел все препятствия и тем не менее был побежден происками и кознями бюрократической политики, которая обратила в ничто все сделанные им в течение нескольких месяцев успехи. Русским войскам было приказано возвратиться на родину.

Я уехал из Вены тотчас по получении известия о первой победе, одержанной Суворовым при Требии, и находился в Берлине в то время, когда было получено известие об убийстве трех французских уполномоченных: Бартельми, Ив. Дебри и Робержо, возвращавшихся из Раштадта с конгресса. Я был послан русским посланником при прусском дворе Н. Паниным с депешей к императору Павлу I, в которой он извещал государя об этом событии. В Петербурге я был прикомандирован к коллегии иностранных дел и оставался в столице до тех пор, пока не получил нового назначения за границу, которое заставило меня снова разлучиться с семьею.

Обстоятельства, обыкновенно не зависящие от человека, изменили мое положение или, лучше сказать, произвели в нем решительный переворот. Я уехал из Петербурга только в половине 1800 года во внутренние губернии Империи.

Перев. В. В. Тимощук.

(Продолжение следует).

(пер. В. В. Тимощук)
Текст воспроизведен по изданию: Из записок Д. П. Рунича // Русская старина, № 1. 1901