-

КНЯЗЬ ПЛАТОН АЛЕКСАНДРОВИЧ ЗУБОВ.

VI. ¹

Проект Зубова решено было привести в исполнение: началом такового был поход в Персию, завоевание которой предложено было Суворову... «Он пользуется великими отличиями», — писал о нем граф Ростопчин графу С. Р. Воронцову ², — «живет в Таврическом дворце, чудесит, подсмеивается над Салтыковыми, говорит императрице правду о дурном состоянии войск и в каждом слове обнаруживает непомерное самолюбие. Он представил список тех генералов, которых желает взять с собою в поход. Весьма удивлены, не видя в этом списке ни графа Валериана Зубова, ни брата его Николая, зятя Суворова. Он хочет иметь сослуживцами генералов Исленева, Буксгевдена, Шевича и Исаева, казацкого атамана. В этот поход назначено 15,000 (?)».

Недели чрез пять после того (в феврале 1796 г.), Суворов отказался принять начальство над войсками, назначенными в персидский поход; главнокомандующим был назначен Валериан Зубов. Хотя у него, по свидетельству современников, было много «охоты отличиться», но не было ни опытности, ни ума, потребных для ведения войны, которая, вследствие событий, могла принять угрожающие размеры.

Готовясь к принятию главного начальства над войсками, Валериан Зубов собирал сведения о тех странах, которые готовился покорять. Еще в исходе 1795 года, греческий митрополит Xрисанф подал ему записку об отношениях восточных стран к [692] России и о тех выгодах, которые может она извлечь из тамошних естественных богатств. Сущность этой записки — во многих отношениях любопытной ³, заключалась в следующем:

_______________________

России весьма полезно заключить союз с Персиею, которая угнетена варварскими племенами, обладающими Гератом, Кандагаром и почти всем Систаном. Покорение Бухарии не представляет особенных затруднений; Астрабад — «весьма выгодное для России пристанище». Отсюда, в зимнее время, дней в восемь, много в десять, русские войска могут достигнуть Хивы. Эта страна плодородна, имеет серебряные и золотые рудники (?). Из Хивы, по реке Аму-Дарье — удобный путь в Бухарию. Племена, заселяющие Хиву, враждуют между собою, войска их малочисленны, ничтожны; покорив одно племя, Россия найдет во многих других, с ним враждующих — самых покорных союзников. При их содействии завоевание Бухарии не представит никаких затруднений... «чем далее», — говорит митрополит Хрисанф. — «распространяема будет тамо власть, тем бессильнее и в грубейшем невежестве погруженные встречаться будут народы, владеющие, по истинне землею обетованною, недра коей преисполнены злата, сребра и других драгоценностей, и притом, такие, кои не носят на голове европейских шляп (?), следственно (sic) и огнестрельных орудий, сими последними употребляемых, то есть артиллерии, совсем не имеют». Покорить Бухарию (заняв предварительно Хиву) не в состоянии ни одно из сопредельных ей государств, кроме России. Богатством и обилием жизненных припасов Бухария почти превосходит Индию. Области Карса, Балк, весь Туркестан — «такая земля, каковою описывает священное писание обетованную». Кабулом обладает государь авганский; крепостью этого имени «простая женщина овладеть может, бросив туда несколько яиц (?!). Сокровища государя и его министров — несметны; войска может быть выставлено до 50,000, но 5,000 русских в два часа времени могуг его истребить и овладеть всею областью. Богатый Кашгар, со всеми своими сокровищами, может быть покорен — пятью тысячами европейского войска. Самарканд почти пуст».

Повергая свои соображения на благоусмотрение братьев Зубовых, митрополит Хрисанф предлагал им убедиться в истине его показаний чрез «соглядатаев», которых можно было-бы отправить в «землю обетованную», т. е. в Среднюю Азию, в виде странствующих врачей... При этом Хрисанф напомнил, что Англия обладает Индиею, удерживая ее в строгом повиновении с 25,000 войск европейских и 50,000 — туземных. «Какое-же сравнение сил английских с российскими — вашей светлости более может быть известно».

_______________________

Граф Валериан Зубов отправился в поход 23-го февраля 1796 г.; генералам, его спутникам, дано было повеление к 20-му числу марта прибыть в Кизляр. Эти генералы были: Корсаков кн. Цицианов, ганноверец Бенигсен и Платов, казацкий атаман. В должности дежурного генерала находился бригадир граф Апраксин. Вскоре получено было донесение от генерала Булгакова, [693] овладевшего дефилеями в горах, что он не находит средств к продовольствию двух ему подначальных баталионов и что между солдатами обнаруживаются болезни. При всем том, Зубов намеревался в сентябре месяце быть в Испагани. Причинами войны были: во 1-х, чтобы уклониться от исполнения статьи договора с императором, которому русские обязаны были дать 30,000 войска, или деньги, в случае если бы он потребовал таковые (от соблюдения этой статьи Россия избавлялась в случае собственной войны): во 2-х, желание графа Платона Зубова быть фельдмаршалом, а так как он, в непродолжительном времени, готовился председательствовать в военной коллегии, то, при первом же благоприятном известии с театра войны, мог быть пожалован в президенты.

Валериан Зубов накануне своего отъезда был произведен в генерал-адъютанты. Под командою Корсакова находилось 10,000 войска; главнокомандующий с 20,000 остальных должен был идти в Тифлис прибережьем Каспийского моря. Обоим корпусам предстоял до их соединения переход в 600 верст, сражаясь, или подкупая деньгами горцев, которых насчитывали до 600,000. Генерал Гудович должен был прикрывать движение Корсакова и Зубова. Судя по плану, знатоки ратного дела походу этому не предвидели и конца, ибо, по прибытии в Баку, войска, получив подкрепление в 20,000 человек, должны были идти в Испагань. У Мегмета-паши под начальством было 120,000 человек. Он опустошал Грузию, для затруднения похода наших войск, вследствие недостатка продовольствия. Поход располагали покончить движением на Константинополь — такова была цель желаний императрицы. Валериан Зубов говорил, что если намерения его осуществятся, то ранее пяти лет он не возвратится.

Платон Зубов, в это время светлейший князь Римской империи, достиг полного апогея могущества: в его руках находились главные части государственного управления, и вообще влияние его на ход управления было весьма значительно.

15-го февраля 1796 г. происходило бракосочетание великого князя Константина Павловича с принцессою Саксен-Кобургскою, во святом миропомазании Анною Федоровною. В это-же время Екатерина II была занята мыслью, внушенною ей Платоном Зубовым, именно: о родственном союзе с Швецией — чрез замужство старшей внуки государыни, великой княжны Александры Павловны, с королем Густавом IV Адольфом. Еще не задолго перед тем, этот предполагаемый союз возбуждал негодование Екатерины; но доводы Зубова, его уверения, что тем упрочено будет величие [694] России и обеспечен успех предприятия завоевания Турции и Средней Азии — побудили императрицу отнестись к этому вопросу с иной точки зрения. Переговоры с шведским двором, ведение которых поручено было Будбергу, были почти безъуспешны — до самого августа 1796 г. Еще в мае, гр. Ростопчин писал графу Воронцову:

_______________________

— «Были крайне удивлены (в Петербурге) когда сюда прибыл, будто с неба свалился, генерал Будберг, которому дано важное поручение вести переговоры о браке великой княжны Александры Павловны с королем шведским. Он возвратился из Стокгольма и хотя распустили слух, что его ожидали, на деле-же оказалось, что он выехал из Швеции в силу своих последних инструкций, гласивших, что, в случае отказа в ответе положительном и удовлетворительном, он должен тотчас же выехать. Правда, что его отбытие произвело в Стокгольме сильное впечатление и наделало тревоги, ибо, по положению вещей и по приготовлениям войны, всего менее ожидали. После своего прибытия сюда, г. Марков имел многие тайные совещания с шведским посланником и полагают, что г. Будберг в Стокгольм не возвратится. Он сам это говорит. Не можете себе представить до какой степени этот новый чухонский дипломат напыщен гордостью и как мало нужно, чтобы возбудить гордость этих гг. немцев: они неразлучны с мыслью быть школьными учителями нас, русских. Полагают, что все эти переговоры худым кончатся и мы будем возиться со шведами до конца года: еще три месяца — и уже нельзя будет начать войны. Гвардия выступает в лагери в исходе этого месяца. Шесть баталионов, сформированные в Москве под именем «запасных», на пути — сюда; один из них проходил через город третьего дня и расположился лагерем в Осиновой роще, по выборгской дороге».

_______________________

Между тем положение наших финансов было самое плачевное; помимо прочих государственных расходов, персидская война требовала миллионов, а государственная казна была почти истощена. Для изыскания мероприятий к ее пополнению наряжена была коммисия, под председательством князя Зубова, решившая вопрос очень просто и, с тем вместе, отнюдь не удовлетворительно. До того времени нарицательная ценность медной монеты была на 22% ниже ее металлической стоимости: из пуда меди, стоившего в продаже 22 р., чеканили монеты только на 16 р. Коммисия удвоила нарицательную ценность — и курс на ассигнации упал до 46, даже до 50%. Кроме того, в той-же коммисии был поднят и едва не утвержден вопрос о чеканке золотой и серебряной монеты из металлов, выписываемых из-за границы ⁴. [695]

В конце мая в Петербурге получено было известие о взятии Дербента, которым овладел Валериан Зубов 10-го мая. Струны лиры Державина вострепетали под послушными перстами и певец Фелицы, Потемкина, Суворова, воспел взятие Дербента:

Герой, который мной воспет,
Что счастья наделен рукою
И храбростью и красотою
В любви и в брани для побед!
Уже ты днесь не по фортуне, —
По подвигам твоим почтен и т. д.

Во всех наших биографических словарях и прежних учебниках отечественной истории подвиги Валериана Зубова на Кавказе описаны почти так же цветисто, как и в оде Державина. По свидетельству современника (графа Ростопчина), может быть и слишком строгого ценителя воинских дарований Валериана Зубова, эта персидская кампания была далеко не так знаменита:

_______________________

— «Наша война с персиянами, или, вернее, с их городами, идет очень хорошо: взяли Дербент, Баку и Шумаки (Шемаху?); все эти города сдались без боя. Но так как надобно-же было придать воинственный вид этому походу, то и перерезали человек пятьдесят в одной башне не подалеку от Дербента. Г. Корсаков, которому было дано приказание овладеть этим городишкой, величаемом именем крепости, видя, что эти люди приближаются к нему, послал сказать графу Зубову, что они не хотят защищаться; ему это не понравилось, он поспешил сам и, делая подобие приступа, велел их перерезать».

_______________________

Тем не менее, месяца через два (незадолго до кончины императрицы) положение военных дел в Закавказьи было далеко неутешительно. Армия расположена была в окрестностях Баку. К Зубову был отправлен де-Волан, инженерный офицер, с планами и инструкциями для перехода в 600 верст, по миновании которых нашим войскам предстояло сражение с 40,000 персиян, намеревавшихся отрезать им отступление. Носились слухи, будто наши войска будут придерживаться планов Петра Великого, дабы, по укреплении Баку и Дербента, привлечь всю торговлю шелками, производимую армянами, из Индии и Турции. Для начала было ассигновано графу Валериану Зубову 3.000,000 руб., которые он мог расходовать безотчетно, по собственному усмотрению. Чтобы добыть хоть сколько денег и покрыть громадные расходы, предложен был [696] новый тариф, тотчас-же одобренный. С первого взгляда он показался очень выгодным, ибо одним взмахом пера государственный доход был увеличен на 8.000,000 рублей в год; но не обратили внимания на то, что это был тяжелый налог для страны, так как торговец должен был соразмерять цены и свои барыши с пошлинами, которые уплачивал за ввоз своего товара, а именно предметы первой необходимости были обложены наибольшею пошлиною. Пуд сахару продавался по 40 р., тогда как прежде стоил 23 р.

Все эти мероприятия были измышлены Зубовым — никто не дерзал ему противоречить; раболепство, по свидетельству Ростопчина, достигло крайнего предела.

_______________________

... «Старый генерал Мелиссино, получая на днях Владимирскую ленту от кн. Зубова, поцеловал у него руку... хотя этот генерал-фельдцейхмейстер в одной речи, произнесенной в инженерном корпусе, доказывал, что философ Платон в сравнении с шалуном Платоном был просто скотина, но сей князь Платон очень недоволен, что брат его Валериан произведен в генерал-аншефы ⁵. Он принимал поздравления с видом сухости и никак не может примириться с мыслью, что его креатуры в одном чине с ним. Это повышение покорителя Дербента возбудило много неудовольствий и князь Сергей Голицын и граф Ферзен — генерал-лейтенанты, послали прошения об отставке».

_______________________

Опрометчивость, которою был запечатлен весь план персидского похода Валериана Зубова, не замедлила принести горькие плоды и сам покоритель Дербента не мог не сознаться, что его положение на Кавказе было почти критическое. Дальний восток с его золотыми горами и «землями обетованными» (по словам митрополита Хрисанфа) был решительно недоступен нашим войскам, необеспеченным продовольствием, не защищенным с тыла, которому угрожали племена горцев и войска персиян. Исполнение проекта Платона Зубова оказывалось невозможным, так как оно требовало громадных затрат — миллионов рублей и сотен тысяч войска.

Валериан Зубов, обуянный ужасом при виде естественных твердынь Кавказа и тысячи препятствий, подробно писал о них брату своему ⁶ и умолял: «обеспеча мое пропитание, снабдите меня предполагаемою прибавкою войск к осеннему времени и примите к сему верные меры; ибо должен вам признаться, — писал Валериан Зубов, — что все идет крайне медленно и далеко мы здесь отстали от вашего предположения, как и сами знать изволите» и проч. [697]

Лето 1796 года началось под самыми благоприятнейшими предзнаменованиями для царствующего дома и для всей столицы: весть о взятии Дербента, рождение великого князя Николая Павловича (25-го июня), успешные переговоры о сватовстве шведского короля на старшей дочери цесаревича Павла Петровича и ожидание прибытия жениха в столицу — были предметами всеобщих разговоров и предлогами к празднествам при дворе и в домах знатных вельмож. В преданиях петербургских старожилов долгое время сохранялись рассказы о праздниках на дачах Нарышкина, графов Самойлова, Строганова и мн. др. Жителям Петербурга долгое время были памятны шутливые маневры на Большой Невке, когда, под начальством князя Зубова, большой катер, вооруженный пушками, атаковал дачу графа Александра Сергеевича Строганова; матросы после нескольких выстрелов сделали высадку, и престарелый вельможа, ответив им громом орудий, расставленных у своей дачи, сдался Зубову и в качестве пленника был отвезен во дворец к императрице, где был, разумеется, принят как любимый и почетный гость. Другими забавами петербургской знати были иллюминации, фейерверки, карусели, турниры... 14-го августа двор был обрадован прибытием короля шведского, нареченного жениха великой княжны Александры Павловны.

Драгоценные документы, касающиеся до сватовства Густава IV, этого прискорбного события, которое много способствовало смертельному недугу Екатерины II, уже известны читателям «Русской Старины» ⁷, но здесь приведем два современные рассказа о несостоявшемся бракосочетании, дающие полную возможность судить о мере участия князя Зубова в этом деле и о степени его виновности в неудаче, тяжко оскорбившей Екатерину, как главу семейства и как государыню.

«Прибыв в Петербург, король остановился в доме посланника своего Штединга ⁸. Весь город взволновался, желая видеть юного монарха. Императрица, имевшая пребывание в Таврическом дворце, переехала в эрмитаж, чтобы принять короля и давать в его честь праздники. При первом же с ним свидании, она была, повидимому, в восхищении от него, и (по ее словам) «сама в него влюбилась». Он хотел поцеловать у нее руку; она воспротивилась. «Нет», — сказала государыня, — «я никогда не позабуду, что граф Гага — король». «Если ваше величество», — отвечал он, — «не желаете [698] дозволить мне этого, как императрица, то, по крайней мере, дозвольте, как дама, которой я обязан почтением и удивлением». Свидание с юною великою княжною было еще интереснее: оба были крайне смущены, а глаза всего двора, на них устремленные, еще усиливали их замешательство. После справедливых похвал очаровательной наружности, уму и высоким душевным качествам, расскащик переходит к характеристике жениха. «Трудно было найти, не говорю короля, но молодого человека, который был бы так привлекателен, благовоспитан (?) и подавал такие блестящие надежды, как король шведский. Он был семнадцати лет: высокий, статный, благородной осанки, проникнутый умом, кротостью и с тем вместе каким-то величием и гордостью, внушавшими уважение, не смотря на его молодость, преисполненную грациею юности, без ее обычной неловкости. Вежливость его была проста, обходительна; каждое его слово было обдумано (!), на вещи серьезные он обращал внимание, юности его свойственное, выказывал познания, свидетельствовавшие о прекрасном воспитании; при всем том его ни на минуту не покидала некоторая степенность, напоминавшая о его сане. Вся пышность императорского двора, которую старались выставить на показ, его, повидимому, не ослепляла. При этом блестящем и многочисленном дворе он вскоре оказался менее стесненным, чем сами великие князья, неумевшие никого занять разговором; вследствие этого двор и весь город делали сравнения очень лестные и выгодные для иноземного государя. Сама императрица обнаруживала, что с грустью видит разницу между ним и ее вторым внуком, коего грубые выходки и шалости до того ей надоели, что она раз или два приказывала сажать его под арест, во время пребывания короля шведского.

«Вельможи наперерыв старались разделять радость Екатерины, которая сама указывала на тех, которые в особенности должны были давать праздники юному гостю, и назначала дни. Графы Строганов, Остерман, Безбородко, Самойлов — отличились расходами на придание великолепия этим празднествам. Придворные особы старались превзойти друг друга богатством одежд, а генералы — парадами, даваемыми в честь короля: старый генерал Мелиссино особенно отличился маневрами и фейерверками, им изготовляемыми. Густав находился в непрерывном очаровании; однако-же утренними своими часами весьма разумно распоряжался, гуляя пешком по городу и, вместе с регентом, осматривая все достопримечательное и назидательное; повсюду делал вопросы и давал ответы, обличавшие его ум и образование. Регент, повидимому, любовавшийся своим [699] питомцем, слушая расточаемые ему похвалы, — человек очень малого роста; манеры у него непринужденные и вежливые; с виду он наблюдателен и хитер, в глазах светится много огня; все, что он говорит, показывает в нем человека умного; речи его заставляют призадумываться.

«Весьма понятно, что, на частых празднествах, молодые люди имели неоднократно случаи видеться, танцовать, разговаривать друг с другом; они привыкли один к другому и обоюдно были очарованы. Престарелая Екатерина как-бы помолодела: давно уже она не бывала так оживлена и довольна. Близкое бракосочетание перестало быть тайною; оно было предметом обыденных разговоров. Императрица говорила уже с королем и со своею внучкою, как с женихом и невестою, и поощряла их нежные чувствования. Однажды она приказала им даже, в своем присутствии, разменяться первым поцелуем.

«Приступили наконец в заключению столь желанного брачного союза. Единственная статья, представлявшая некоторые затруднения, была вопрос религиозный. Екатерина, предусматривая образ мыслей своего двора, совещалась с митрополитом о том, может ли ее внучка перейти из православия в иное исповедание (?!?); вместо ответа, которого она ожидала, он сказал ей только: «ваше величество всемогущи!» Государыня — глава российской церкви, не видя поддержки в мнении духовенства, которое считала уступчивее, пожелала быть более русскою, чем сами русские, и более в угоду народной гордости, нежели по чувству уважения к греческому исповеданию (!?), решила, чтобы к нему принадлежала королева шведская. На сколько это было ново, и унизительно (?!) для народа и для правительства шведских, на столько же льстило тщеславию императрицы и ее министров (!); впрочем, попы, духовники и прочие особы, назначенные в свиту юной королевы, были люди благонадежные и способные поддерживать ее в соблюдении интересов России. Король был влюблен, очарован; регент, как казалось, сдался окончательно; не было ни малейшего повода к мысли о невозможности уладить этот вопрос. При частных разговорах, этого щекотливого предмета касались как-то вскользь; противная сторона не почитала императрицу столь неуступчивою, король-же выразил, что, в уважение к предрассудкам (!) и к народу русскому, княжна не будет принуждена формально отречься от своего вероисповедания. Императрица, вполне уверенная, что дело не может расстроиться, поручила любимым своим министрам Зубову и Маркову уладить брачный договор соответственно ее видам. С другой стороны, шведский посланник (от [700] имени короля) просил руки великой княжны, на особой аудиенции, данной ему для этого формального предложения; день и час обручения были назначены на 11-е (22-е) сентября вечером.

«Этот день был днем величайшей скорби, даже величайшего унижения, когда-либо испытанного счастливою, самовластною Екатериною. Всему двору дано было повеление в полном параде собраться в тронном зале; юная великая княжна, в одеянии невесты, сопровождаемая младшими сестрами, великими князьями и их супругами, все придворные дамы, кавалеры и великий князь с супругою, прибывшие из Гатчины на обручение их дочери, собрались с семи часов вечера. Вышла и сама императрица в полном параде; недоставало только жениха, мешкотность которого тотчас же бросилась в глаза. Частые входы и выходы князя Зубова, нетерпение, в котором была императрица, вскоре возбудили любопытство и перешептыванье дам. Что же случилось?

«Вот причина промедления. Король должен был прибыть ко двору в семь часов вечера; в шесть, дипломат Марков принес ему контракт и статьи брачного договора, составленного им вместе с Зубовым. Густав, слушая его чтение, был крайне удивлен, найдя в нем вещи, о которых не было договорено с императрицею, и спросил, от нее ли самой докладывают ему бумаги для подписи? ⁹

«На утвердительный ответ Маркова он возразил, что дело невозможно. Заметил при этом, что не намерен стеснять свободу совести великой княжны, что она лично может исповедывать свою религию, но что он не может дозволить ей иметь в королевском дворце свою часовню и причт; в публике-же и во всех внешних церемониях она, напротив, должна следовать вероисповеданию страны. Можно себе представить удивление и замешательство вялого Маркова: он был принужден взять обратно свои бумаги и доложить-Зубову, что король отказался подписать их. Вскоре он опять пришел к королю в величайшем волнении и сказал, что императрица уже в тронном зале, окруженная всем двором; что с-нею невозможно говорить, ждет короля; надеются, что он не [701] захочет сделать разрыва, который был-бы неслыханным оскорблением для государыни, для великой княжны и для всей империи. Безбородко и многие другие приходили поочередно, убеждая, уговаривая, умоляя короля сдаться на их предложение; все шведы, к посредничеству которых обращались, клонились на уступку. Регент говорил только, что это зависит от короля; он отвел его в сторону, обошел с ним вокруг комнаты, по видимому, сам, шепотом, его уговаривал. Король громко отвечал: «нет, нет! не хочу! не могу! не подпишу!» упорствовал против всех убеждений и всех докучливых просьб русских министров; наконец, выведенный из терпения, удалился в свою комнату, запер за собою дверь, повторив прямой и резкий отказ подписать что-либо противное законам своей страны. Русские министры были ошеломлены дерзостью короля-мальчика, дерзнувшего противиться воле их государыни и стали совещаться о способах, которыми можно было-бы доложить ей об этом несчастном приключении...

«Прения министров императрицы с королем длились почти до десяти часов. Екатерина и весь двор еще ждали: пришлось, наконец, объявить им, что все расстроилось. Князь Зубов подошел к ней таинственно и сказал что-то на ухо; императрица встала, произнесла несколько слов заикаясь; ей сделалось дурно и она почувствовала даже легкий удар — предвестник той апоплексии, которая через несколько недель свела ее в могилу. Государыня удалилась и весь двор был распущен, под предлогом внезапной болезни короля. Однако-же молва о настоящей причине разнеслась вскоре. Одни негодовали на дерзость шведского «королька», другие на опрометчивость мудрой Екатерины, которая так легкомысленно подвергла себя подобному позору; особенно же негодовали на самонадеянность Зубова и Маркова, вообразивших себе, что они своим лукавством осетят шведов и заставят их подписать свадебный контракт экспромтом.

«Достойнейшею участия жертвою этого глупого ухищрения и жестокой гордости была великая княжна. Она едва имела силы дойти до своих покоев и здесь, не в состоянии будучи удержаться от слез, в присутствии своих наставниц и фрейлин, предалась грусти, возбуждавшей сострадание во всех окружавших, от которой она действительно захворала. На другой день этой непредвиденной развязки был день рождения великой княгини Анны Федоровны (супруги великого князя Константина Павловича) и, по придворному этикету, следовало дать бал; на нем никто не хотел танцовать. Король однако-же явился; императрица также показалась на одну [702] минуту и не сказала ему ни слова. Даже Зубов видимо косился на шведского короля; на всех лицах было явное замешательство; великая княжна Александра Павловна, по болезни, отсутствовала. Король танцовал с другими великими княжнами, одну минуту поговорил с великим князем Александром Павловичем и вскоре уехал, раскланявшись со всеми вежливее обыкновенного: то было его последнее появление при дворе. Дни придворных торжеств и блестящих праздников внезапно сменились затишьем и скукою и никогда ни один король, при иностранном дворе, не проводил таких скучных и неприятных дней. Все были нездоровы, или сказывались больными. Участие, заслуженное Густавом (?), внушенное великою княжною, располагало все сердца в их пользу. О ней сожалели как о жертве гордости и глупости, жалели о нем, что он был принужден принести жертву, столь драгоценную его сердцу. Громко проклинали Зубова и Маркова; не могли понять действий императрицы (!!); она сама была в крайнем неудовольствии. Говорят, будто уничиженные ее любимцы осмелились внушать государыне прибегнуть к насилию против молодого короля, бывшего в ее власти. Она удалилась на целый день и почти в совершенное уединении в Таврический дворец, под предлогом освящения тамошней церкви, на самом-же деле, чтобы скрыть от глаз двора снедавшие ее скорбь и еще совещаться со своим духовенством и любимцами о затруднительном положении, в которое была поставлена.

«Постарались по возможности уладить дело. Король виделся с императрицею частным образом и у министров было несколько конференций. Наконец, Густав выпутался из затруднения, объявив, что хотя по силе шведских законов он и не может уступить желаниям императрицы, но посоветуется о том с государственными штатами, которые соберутся в день его совершеннолетия и если они изъявят согласие, чтобы у них была королева, исповедующая греческий закон, тогда он отправит послов за великою княжною. Русская самодержавная власть, негодуя на то, что король говорит таким языком, тщетно пыталась восстановить его (?) против штатов, предлагая, в случае надобности, дать ему необходимые силы для усмирения «мятежа»; но на иные соглашения склонить короля было невозможно.

«Такова была развязка его путешествия, о котором органы гласности едва дерзали говорить. Король уехал в самый день празднования рождения великого князя Павла Петровича (20-го сентября). Он оставил императрицу в крайней досаде и огорчении; причинил много грусти сердцу великой княжны. Не смотря на несчастное [703] событие, чтобы по возможности утишить молву общественного мнения, жених и невеста разменялись подарками и русские тем более были удивлены богатством и изящным вкусом подарков короля-шведского, что его почитали «бедным мальчиком».

«Если во всем этом деле мы так мало говорили о великом князе Павле, причиною тому то обстоятельство, что на него в его семейных делах так-же мало обращали внимания, как и в делах государственных. Он жил в своем Гатчинском дворце и все время пребывания короля шведского, в течение почти шести недель, его видели только раз, или два, в Петербурге. Супруга его, великая княгиня, напротив, раза по три и по четыре в неделю, совершала скучный и утомительный путь, чтобы присутствовать на придворных празднествах и удерживать за собою, хотя наружно, свои права и обязанности матери. Эта достойнейшая великая княгиня говорила: «Если мне так же затруднительно будет выдавать замуж всех моих дочерей, как эту дочь, я умру в дороге». Король, приличия ради, был однажды в Гатчине и в Павловске. Павел и регент, как два разнородные характера, никак не могли сойтись, и в данном случае великий князь впервые в жизни был одного мнения со своею матерью и превзошел ее даже, отстаивая православие. Несостоявшийся брак подверг осмеянию русских дипломатов; он был крайне оскорбителен для достоинства императрицы тем, что она допустила их употребить столь позорные (?) средства».

Рассказ Массона во многих подробностях дополняется письмами графа Ростопчина, которые напечатаны в ІХ-й кн. Архива Воронцова.

Накануне кончины императрицы, граф Ростопчин сообщил гр. С. Р. Воронцову следующие подробности:

_______________________

— «До сих пор еще ничего неизвестно положительного о браке, и, при всем желании, чтобы он состоялся, еще боятся предаться надежде, что все уладится. Никогда еще не было видано столько интриг, сколько появилось их по этому случаю. Лица, облеченные доверием короля, старались отдалить заключение договора, чтобы потом воспользоваться наградами от нашего двора, которые достались-бы креатурам регента. Последний, путем интриг, слез и клятвенных уверений, достиг того, что убедил императрицу, будто он ей предан. Он сваливал всю вину на короля, и будучи уверен, что, после разрыва, война неминуемо последует за их отъездом, подготовил себе судьбу заблаговременно: решился бежать сюда, спасаясь от верной смерти. Он имел виды на великое герцогство Финляндское. Затрогивал даже вопрос о незаконности происхождения короля и т. д. Король — молодой человек, упрямый, надутый религиозными принципами, верующий в предопределение; нрава холодного и не преданный никакой страсти, сколько могли это заметить во время [704] его здесь пребывания; никогда не смеялся, не выказывал неудовольствия и всегда был — королем. Образец его — Карл XII; его собственное самолюбие и льстецы вбили ему в голову, что он предназначен быть великим завоевателем. После несостоявшегося обручения, дядя и племянник в течение двух дней не виделись, ужинали и обедали порознь. Регент, слишком настаивая на том, чтобы король подписал статьи брачного договора, заметил ему в ответ на его отказ: «не забывает-ли он с кем говорит?» на это король возразил: «Знаю, что вы мой дядя и регент королевства, но должны же знать и вы, что через три недели я сам буду королем». Вообще шведы в этом деле выказали много заносчивости и высокомерия и вовсе время их здесь пребывания, по обхождению с ними, они очень хорошо видели на сколько этот брак необходим императрице. С нашей стороны их слишком чествовали при дворе и в городе, а кабинет наш через чур полагался на средства к подкупам, которые соразмерялись с их бедностью. Г. Зубов слишком небогат способностями и опытностью, чтобы вести столь важное дело; впрочем, он был слишком занят, чтобы дать высокое понятие о своем гении, вычитывая в книгах сегодня то, что собирался говорить завтра. Г. Марков обходился со шведами слишком легко, будучи предубежден против народа, осыпая его насмешками: маленькая месть, всегда вызывающая ненависть; это и случилось.

Марков упустил счастливый случай для честолюбивого человека, ибо на другой день обручения должен был получить Андреевскую ленту, а г. Зубов — чин фельдмаршала. Великая княгиня-мать, хотя нежность в дочери и служит ей оправданием, должна во многом упрекнуть себя: полагая, что этот брак дело решенное, она дозволила этому невозмутимому графу Гаге свободу обращения, допускаемую по обычаю у нас на Руси только женихам. Великая княжна была неоднократно лобызаема, по целым часам сиживала у окна, разговаривая с этим коварным Энеем и делала все, чем только, по ее мнению, могла доказать свое расположение к будущему супругу...

Здоровье (императрицы) худо, она перестала ходить; мысли ее заняты грозою, бывшею в последних числах сентября — странное событие в здешнем краю, случившееся только в год смерти императрицы Елисаветы. Из дворца не выезжают».

_______________________

Несправедливо было бы обвинять одного Зубова в семейной неудаче, постигшей высочайшую фамилию; в этом деле на всех нашло какое-то поголовное затмение. Самые прозорливейшие наши дипломаты того времени, обсуждая со всех сторон вопрос о бракосочетании великой княжны Александры Павловны с королем шведским, не задавались другим вопросом: как отнесется к этому союзу Англия, для которой сближение России со Швециею было слишком невыгодно, чтобы она оставалась ее безучастною зрительницею. Английским посланником в Петербурге был тогда знаменитый дипломат, лорд Чарльз Витворт. Благородный лорд не гнушался никакими средствами для достижения своих политических целей. Друг и приятель Платона Зубова, обязательный угодник всего нашего двора, любимый нашею знатью — лорд Витворт мог [705] следить за ходом всех дел внешних и внутренних, давая им, по мере надобности, именно то направление, которое согласовалось с интересами Англии. Если регент шведского королевства, по словам Массона, не пренебрег четырьмя миллионами французской директории, он и того скорее мог плениться гинеями Англии, чрез руки лорда Витворта. Со временем, конечно, будет известна и сумма, за которую герцог Зюдерманландский продал честь короля шведского и спокойствие императорской семьи России. Разрыв империи со Швециею тем более льстил интересам Сент-Джемского кабинета, что отвлекал внимание императрицы от ее видов на завоевания в Азии.

VII.

Подробности утра 5-го ноября 1796 года, в рассказах графа Ф. В. Ростопчина и других современников, свидетелей последних минут Екатерины II, — общеизвестны и считаем излишним приводить их. Однако же, внимания читателей заслуживает рассказ А. С. Шишкова, который утром 5-го ноября находился у князя Платона Зубова. Когда Шишков пришел в приемную князя, то нашел в ней трех посетителей, ожидавших его выхода.

— «Скоро из кабинета Зубова вышел Ламбро-Качиони, известный грек, участвовавший в войне против турок, доступный до князя, и по совету которого, как сказывают, императрица, почувствовавшая некоторую издавна беспокоившую ее боль в ногах, ставила их в морскую соленую воду. Появление Ламбро-Качиони, — рассказывает Шишков, — крайне меня удивило; он показался мне смутен, бледен, словно как-бы на смерть осужденный. В сем виде, стал он спиною к окошку и стоял неподвижно. Я взглянул на него еще раз и увидел, что он больше похож на восковую куклу, нежели на живаго Человека. Я подошел к нему и спросил: «Ламбро, что с тобою сделалось?» Он не отвечает. «Ты верно болен», продолжал я; «посмотрись в зеркало: на тебе лица нет; поди скорее и посоветуйся с каким нибудь лекарем». Он ни слова; стоит, вытараща глаза, как истукан. Не могши от него добиться никакого ответа, я хотел было идти посмотреть, не найду-ли кого из врачей, но вдруг вижу пробежавшего мимо нас в кабинет к князю брата его Николая Зубова. Он тоже был бледен, отчаян, как исступленный. Тут не знал я, что подумать! Императрица в тож самое утро была здорова; никому не приходило в голову о ней беспокоиться; но, между тем, из крайнего сих двух [706] человек смятения заключал я, что надлежало случиться чему-нибудь чрезвычайному. Страшась услышать и как бы желая удалить от себя минуту какой-либо ужасной вести, я поспешил, не дождавшись того, уехать домой. На лестнице встретился со мною Грибовский: он тоже бежал запыхавшись, с бледным, помертвелым лицом. Любопытство побуждало меня спросить у него: что сделалось? но страх остановил голос мой. И он также хотел нечто мне сказать, но не мог ни слова промолвить. Я приехал домой и лег в постелю, ибо, чувствуя себя нездоровым, с трудом выезжал, и, растревоженный мыслями, еще более ослабел. Печальная весть о внезапном ударе, случившемся с императрицею, вскоре разнеслась: в ней были еще признаки жизни, но ежеминутно ожидали ее кончины».

Покои императрицы в Зимнем дворце, в последние часы жизни Екатерины, были наполнены рыдающими придворными дамами, девицами и мужчинами, оказавшимися малодушнее женщин. Платон Зубов плакал, метался; он растерялся до такой степени, что не позаботился о подании безотлагательной помощи и противился общему голосу придворных, чтобы страдалице была пущена кровь. По таинственной случайности, у смертного одра Екатерины находился в числе прочих тот, старания которого так много содействовали ее восшествию на престол — граф Алексей Григорьевич Орлов-Чесменский. По его совету, князь Зубов послал в Гатчину, к цесаревичу Павлу Петровичу, брата своего Николая с известием об апоплексическом ударе, сразившем императрицу.

Величие Зубова угасало вместе с ее жизнию; с каждой минутой, приближавшей Екатерину к гробу, приближался и временщик к прежнему своему ничтожеству. Значение Зубова кончилось одновременно с последним вздохом императрицы. В течение шести последних лет ее царствования, Зубов находился безотлучно при кормиле правления; большая часть государственных дел была предпринята по почину Зубова, или решена по его советам: на сколько он принес пользы отечеству — это явствует из обзора его деятельности почти во всех сферах государственного управления. Отчет о ней находим в записках А. М. Грибовского.

Присоединение к России некоторых польских областей — дело политических соображений Екатерины II; осуществлению ее намерений содействовали Каховский, Кречетников, план которым был начертан еще покойным Потемкиным. Суворов довершил уничтожение самостоятельности королевства польского, в чем помог ему и Ферзен взятием в плен Костюшки. Из [707] возвращенных России областей устроены были губернии: Минская, Изяславская и Брацлавская (указ 13-го апреля 1793 г.), Виленская и Смоленская (в 1796 г.). Курляндия была обращена в губернию Российской империи... Здесь исполнителями воли императрицы были Тутолмин, князь Репнин и барон Пален. Имя Зубовых является во всех этих событиях на втором плане, в тени; бесчинства и грабежи Валериана в Польше и ненасытимая алчность Платона — самовластного деспота, бесчеловечного крепостника в пожалованных ему деревнях и поместьях, — оставили по себе в западном крае долгую и позорную память.

Персидский поход Валериана Зубова и взятие Дербента не принесли России никаких существенных выгод и только чувствительно отозвались на государственной казне.

О переклеймении медной монеты было упомянуто выше. В 1795 году, по почину князя Зубова, были составлены и напечатаны новые штаты для одного запасного баталиона гренадерского, мушкатерского, егерского, и одного эскадрона карабинерного и легко-конного гусарского с прибавкою аммуничных вещей и на оные цен. Дальнейшее формирование запасных баталионов и эскадронов было отменено в царствование Павла I. Военный историк, без сомнения, не обойдет своим вниманием того обстоятельства, что именно со времени начала заведывания Зубовым разных частей военной администрации, т. е. в последние пять лет царствования Екатерины II, наши войска, армии и гвардии, отличались совершенною распущенностью и упадком субординации. Офицеры и даже нижние чины гвардейских полков, занятые более щегольством, нежели отправлением служебных обязанностей, напоминали французских мушкатеров и гренадеров времен Людовика XV. Вне службы гвардейские офицеры щеголяли в гражданских нарядах, т. е. в бархатных кафтанах, атласных камзолах, кружевных жабо и манжетах, а зимою — в дорогих собольих шубах и с муфтами. Обмундировка армейских полков была, как известно, облегчена Потемкиным: Суворов еще того более упростил ее, рассуждая — и весьма основательно, — что в походах солдату не до щегольства... Но это ослабление в форме вело к неряшливости и в иных полках доходило до того, что солдаты носили разноцветные мундиры. С первого же года своего воцарения, император Павел Петрович обратил внимание на это безобразие. Если нужно назвать виновника этого ослабления дисциплины в наших войсках, то им был никто другой, как тот-же Зубов, изящный сибарит. И прав был император Павел, упоминая имя Зубова в строгих своих приказах [708] по гвардейскому корпусу, как синоним незнания правил службы и совершенного к ней нерадения ¹⁰.

Сформирование первых рот конной артиллерии, по воле Екатерины II, возложено было на генерал-поручика Мелиссино. Участие Зубова ограничилось их смотром, которым он остался совершенно доволен, приписывая одному себе почин в этом деле, как и во многих других. В бытность его генерал-фельдцейхмейстером положено основание Луганского литейного завода (ныне Екатеринославской губернии, Бахмутского уезда, заштатный город Старославяносербск); основателем завода был Гайскон, самый проект его с французского языка был переведен А. М. Грибовским.

По указу 27-го января 1795 года, Зубову повелено было составить новую Вознесенскую губернию, которой он был назначен генерал-губернатором. Губерния эта состояла из 12-ти уездных и 7-ми приписных городов. Строение Одессы де Рибасом, под покровительством Зубова, принесло, по крайней мере в первое время, более пользы строителю, нежели государству. Наконец, А. М. Грибовский в своих записках упоминает о заселении губерний Таврической и Вознесенской крестьянскими семействами из внутренних, малоземельных губерний и о водворении Черноморского войска на острове Тамани.

Доныне ни в официальных документах, ни в воспоминаниях разных лиц не найдено — и едва-ли когда будет найдено — ни одного свидетельства о том, чтобы князь Платон Александрович Зубов, пользуясь важным своим значением, когда нибудь ходатайствовал пред императрицею за кого-либо имевшего несчастие навлечь на себя гнев государыни, или ее неблаговоление: напротив, в большинстве случаев Зубов возбуждал старческую подозрительность Екатерины против людей почти невиноватых, или по крайней мере достойных снисхождения. Напомним, наконец, читателям, что при кончине императрицы государственная казна была пуста, по тюрьмы, остроги и казематы были довольно полны арестантами. [709]

VIIІ.

Знамения нового времени не замедлили проявиться с первых же дней воцарения Павла: щегольские наряды придворных и военных сменились мундирами «гатчинцев», и первый пример соблюдения их формы подали великие князья Александр и Константин Павловичи; вельможи, еще за несколько дней тому назад кичившиеся перед наследником престола, теперь приникли к его стопам; лица, до сих пор остававшиеся в тени, гордо подняли головы: первые стали последними, последние — первыми. Траур, в который облекся двор, был вестником наступления черных дней для людей, пригретых последними лучами царствования Екатерины. На них рухнула лавина немилости нового государя; многим предложено было удалиться из столицы, оставить занимаемые ими должности; представления о наградах орденами, чинами, поместьями — были отклонены; наконец, некоторые лица подверглись домашним арестам, а государственные бумаги, в их руках находившиеся, были опечатаны. Это случилось, разумеется, и с канцеляриею Зубова; пересмотр бумаг был поручен наследнику великому князю Александру Павловичу. К счастию для Платона Александровича, в его бумагах не было найдено ничего такого, что могло его компрометировать в мнении Павла I...

О первой встрече Павла I с Зубовым, рассказы современников не совсем согласны одни с другими. Говорят, будто Платон Александрович, при входе наследника престола в покои умирающей Екатерины, упал к его ногам, заливаясь слезами. Милостиво поднял его Павел I и ласково сказал: «друг матери моей будет всегда и моим другом». Массон рассовывает это несколько иначе: «обхождение Павла с Зубовым было запечатлено великодушием. Он, повидимому, был тронут его отчаянием и признателен за привязанность, оказываемую Зубовым его матери; лестными выражениями подтвердил Зубову, что оставляет его при всех прежних должностях и сказал, возвращая ему трость — отличительный знак дежурного генерал-адъютанта: «продолжайте исполнять ваши служебные обязанности при теле моей матери; надеюсь, что и мне будете так же верно служить, как и ей служили». А. С. Шишков говорит, что император Павел пожаловал князю Зубову орден св. Анны 1-й степени. Известно, что орден этот, в царствование Павла I, был весьма почетною наградою и, вопреки статутам, в глазах государя имел едва-ли ни большее значение, нежели ордена св. Александра Невского и св. Андрея Первозванного. [710]

Но щадя Платона Зубова, император не пощадил его приспешников: Альтести 10-го ноября 1796 года был выслан из Петербурга в Киев и заключен в крепость; А. М. Грибовский — 14-го января 1797 года, по высочайшему повелению, выехал в свою Подольскую деревню. Накануне кончины императрицы ему был пожалован дом, бывший банкира Сутерланда, на Английской набережной, о чем был заготовлен указ: Павел I оставил его без подписи. В мае 1798 года в Подольскую деревню Грибовского был прислан сенатский курьер, препроводивший его на перекладных в Петербург; здесь Грибовский был заключен в равелине Петропавловской крепости, где и оставался до 1801 года ¹¹. Оставление Грибовского его недавним милостивцем Зубовым на произвол судьбы, независимо от малодушия князя, было следствием его боязни за свою собственную участь. На сколько Зубов был низок, малодушен и труслив — на столько император Павел, в отношении его, был рыцарски-благороден, великодушен и милостив. Именно таковыми видим павшего любимца счастья и восшедшего на престол государя в следующих рассказах Ф. П. Лубяновского и Н. О. Кутлубицкого.

— «Князь П. А. Зубов, — рассказывает Лубяновский, — жил уже не в Зимнем дворце, мало кто потому и знать любопытствовал, в живых-ли еще его светлость обретался; все-же он был еще генерал-фельдцейхмейстером. Князь Николай Васильевич (Репнин) послал меня доложить ему о военном совете, по случаю перенесения тела Петра III, и спросить, угодно ли будет его светлости пожаловать в собрание? Жил он в доме сестры своей Жеребцовой, на набережной. Ни души не нашел я ни на лестнице, ни в передней; далее встретил в сумрачном углу частного пристава, который, удивленный, показалось мне, нечаянным явлением, осмотрел меня с ног до головы, и допросив, кто я, откуда, от кого и зачем, сперва позамялся, потом бросился в переднюю; минут через пять дверь траурной гостиной отворилась. Князь читал книгу на диване и встал, когда я вошел. На бледном и унылом лице его пробежало неожиданное, повидимому, удовольствие, когда он услышал, зачем я прислан; благодарил за внимание и сожалел, что по болезни не мог быть ни в совете, ни в [711] церемонии. Приняв приказание, хотел я откланяться; — остановил меня, посадил возле себя и распрапшвал, откуда я, кто отец мой, где я учился, давно ли в службе, давно ли при князе Николае Васильевиче? Разговор этот он заключил, и не без чувства, следующими словами: «Как вы счастливы! Я завидую вам: начинаете службу при великом всеми доблестями государственном муже; не все так счастливы».

В рассказах своих о временах императора Павла I, Н. О. Кутлубицкий говорит, что Зубов, после смерти императрицы Екатерины, оставался во дворце по прежнему; но расскащику, может быть, изменила память: что Платон Зубов первые дни воцарения Павла Петровича жил в доме Жеребцовых — это несомненно и подтверждено многими, заслуживающими доверия; свидетельствами. Вот дальнейший рассказ Кутлубицкого:

— «Между тем Павел приказал купить на Морской улице дом, и отделал его как дворец, только не велел ставить императорского герба. Когда дом был готов, убран и снабжен всем столовым серебром, столовым золотым прибором на несколько персон, экипажами, лошадьми, — тогда, накануне (дня) рождения Зубова ¹², государь послал к нему Кутлубицкого сказать, что он дарит ему этот дом во дню его рождения и завтра с императрицею будет у него пить чай. Зубов поблагодарил и переехал со дворца (sic) в подаренный ему дом.

«На следующий день император Павел с императрицею Мариею Федоровною, в сопровождении Капцевича и Кутлубицкого (на запятках), после обеда отправился в Зубову, который встретил гостей на лестнице и упал к ногам их. Государь и государыня подняли его и пошли с ним под руки по лестнице, при чем Павел сказал ему: «кто старое помянет, тому глаз вон». В гостиной подали шампанского; государь сказал графу (князю?): «сколько здесь капель, столько желаю тебе всего доброго» и, обращаясь к государыне, сказал»: «выпей все, до капли». И выпивши сам, разбил бокал, — при чем опять Зубов пал к ногам его и был поднят, с повторением: «я тебе сказал, кто старое помянет, тому глаз вон». Потом подали самовар. Государь сказал Марии Феодоровне: «разлей чай; у него, ведь, нет хозяйки». По чашке чаю подано было также Капцевичу и Кутлубицкому, стоявшим в другой комнате, но видевшим и слышавшим все в открытую дверь. Они выпили, и, по [712] обыкновению тогдашнего времени, опрокинули на блюдца чашки, выражая этим, что они пить более не желают. Государь, заметив это, сказал: «ведь вы дома, вероятно, пьете по две чашки и не хотите беспокоить государыню, — она нальет вам и по другой». После чаю государь и государыня уехали, сопровождаемые Зубовым по лестнице; — считаясь больным, он был в сюртуке».

Из лиц, приближенных к Зубову, но не утративших своего значения и в царствование Павла Петровича, нельзя не назвать: де Рибаса, Шишкова и Державина. Первый обязан был сохранением себя от опалы своему лукавству; второй — уменью говорить языком истого царедворца; третий — искусству настраивать свою звонкую лиру на тон, сообразный обстоятельствам. Приветствуя восшествие на престол императора Павла I торжественною одою (на новый 1797 год), Державин накинул покров забвения и мрачную тень на великие деяния Екатерины и громогласно воспел, что истинно златые дни для России наступили только с воцарением Павла. Особенно характеристична была следующая строфа:

Он поднял скиптр — и пробежала
Струя с небес во мрак темниц;
Цепь звучно с узников упала
И процвела их бледность лиц;
В объятьях семьи восхищенных
Облобызали возвращенных
Сынов, и братьев, и мужей;
Плоды трудов, свой хлеб насущный
Узрел всяк в житнице своей... и т. п.

Благосклонность Павла к Платону Зубову была, однако-же, не продолжительна. В январе 1797 года князь Платон Александрович, уволенный от занимаемым им должностей, получил дозволение — вернее сказать, приказ — ехать за границу. Валериан, по высочайшему повелению возвратившийся из Персии, подав в отставку, получил приказание жить под присмотром в своих деревнях и поселился в Курляндии, где ему принадлежали почти все имения прежних герцогов. Князь С. Ф. Голицын, вскоре после того встретив Державина и упрекнув его одой «на взятие Дербента», заметил, что уже теперь герой его не «Александр Македонский» и что льстить не было-бы никакой выгоды. Державин отвечал, что в рассуждении достоинства он никогда не переменяет мыслей и никому не льстит ¹³, а пишет по внушению своего сердца. «Это неправда, — возразил [713] Голицын, — нынче ему не напишешь». — «Вы увидите», сказал Державин и, приехав домой, сочинил эту оду. Хотя стихи его и не были тогда напечатаны, но они в списках находились у многих, не смотря на то, что Зубов был в совершенной опале.

Эту оду, — по картинам Кавказа, изображенным в ней смелою кистью, — одно из лучших произведений Державина, можно однако-же назвать «последнею лестью горше первые». Прославляя Валериана Зубова за взятие Дербента, Державин сравнил его с Александром Македонским; в этой-же новой оде поставил его наравне с Суворовым — тогда также находившимся под опалою и жившим в своем селе Кончанском. Но не один Державин был панегиристом Валериана Зубова. Автор «Записок студента» С. П. Жихарев, припоминая былое, говорит о покорителе Дербента: «(Валериан) Зубов знал во всем меру, был человек отличных свойств, необыкновенно умен (?!) и такой сердечной доброты (?), что невольно привлекал к себе любовь всех, его знавших. И не даром Державин в то время, когда Зубов впал в опалу и возвращен из Персии, написал к нему одну из прелестнейших своих од» ¹⁴...

Об утрате Платоном Зубовым его значения в первый год царствования Павла любопытен рассказ Массона.

— «Смерть императрицы погрузила его мгновенно в прежнее ничтожество, из которого он был извлечен ее благосклонностью: так недолговечный мотылек родится и блещет под лучем солнца — умирает и делается бесцветным при первом дуновении ветра. Он оплакивал Екатерину, так же как сын оплакивает мать, и это была единственная минута, в которую он казался достойным участия. Должно также сознаться, что скорее он занял в толпе приличное ему место, прежде нежели льстецы от него отхлынули. Не столько он казался уничиженным, на сколько они оказались оподленными и хотя в первые дни его антикамеры были пусты, однако-же, через несколько времени, когда он опять появился при дворе, толпа ротозеев расступилась и преклонилась пред ним, как пред владетельною особою: так трудно рабам распрямляться! Надобно отдать ему еще справедливость и в том, что он не заселял сибирских пустынь подобно какому нибудь Меншикову или Бирону: но за то совершал дела вопиющей несправедливости»…..

….. «Зубов сам подал прошение об увольнении от тридцати разных мест, когда более уже не занимал их. Император пожаловал Николая Ивановича Салтыкова фельдмаршалом и [714] возвратил в его канцелярию все военные дела, которые оттянул у него Зубов. Тогда-то обнаружены были злоупотребления, царившие во всех экспедициях. Фаворит, ради собственных выгод затеявший войну с Персиею, которую вел брат его ¹⁵, не неволил сообщать в военную коллегию обыкновенных рапортов; то же было и в отношении войск, отправленных походом в Галицию; таким образом в ту минуту, когда приступлено было к новому распределению войск, то не могли знать где находилась большая пасть полков, и еще того менее, в каком состоянии они находились. Офицеры, которые должны были присоединиться к своим корпусам, не знали в какую сторону им ехать, чтобы их встретить, и тщетно осаждали департаменты, наводя о том справки.

«Спустя несколько недель, Зубов получил приказ — выехать из России. По примеру своих предшественников, он отправился в Германию, чтобы выставлять на показ бриллианты, ленты и портреты Екатерины; из всех же прочих милостей государыни он не особенно щедрился на рубли. В Германии, где еще не привыкли к расточительности русских вельмож и чванству любимцев счастия, удивлялись тароватости и пышности Зубова. Оставив напыщенность и важность, которые он усвоил в России, Зубов как будто изменил характер и старался любезностью воротить то, что утратил с минувшим значением. Одним словом, делал честь воспитанию, полученному им при дворе Екатерины; тем с большею горячностью предался он удовольствиям, что в них никто его не стеснял. Сначала возив за собою девицу, переодетую камердинером, он в Теплице влюбился в прелестную эмигрантку, по фамилии Рош-Эмон (la Roche-Aimon); но вскоре познакомился с молодыми принцессами курляндскими, которые, благодаря грации и красоте, наследованным ими от матери, и сокровищам, которые должны были достаться им после отца, могли назваться самыми блестящими невестами в Европе. Тогда Зубов стал увиваться круг старого герцога, у которого отнял его владения и с которым так высокомерно обходился в Петербурге. Герцог выказал ему злопамятливость и презрение, но Зубов, по привычке ни в чем не встречать препятствий, вздумал похитить старшую дочь насильно. Жаловался-ли герцог императору, или Павел имел на то какие-либо иные причины, но он послал к Зубову [715] повеление возвратиться в Россию и, вероятно, последний любимец Екатерины отыграл свою роль» ¹⁶.

Покорствуя монаршей воле, князь Зубов возвратился в пределы империи, но до времени жил в своем литовском поместьи. Из всего семейства Зубовых в Петербурге проживала только Ольга Александровна Жеребцова, пользовавшаяся особенным расположением лорда Витворта.

Платон Александрович, в бытность свою в чужих краях, сблизился с графом Никитою Петровичем Паниным ¹⁷, тогда только что начинавшим свое кратковременное дипломатическое поприще. По личным своим убеждениям, ярый противник республики французской и революционной пропаганды, граф Н. П. Панин, при несомненных дарованиях, имел один недостаток, который, в дипломате, Талейран называл пороком: избыток усердия. Этот порок, вместе с запальчивостью и нетерпением молодости, во многих случаях вредил политическим интересам России; при всем том граф Панин пользовался благосклонностью императора Павла до тех пор, покуда государь круто не изменил своих отношений к европейским кабинетам, что случилось в последние два года его жизни. При натянутости отношений Петербургского кабинета к Австрии и Англии, при возраставшем сочувствии Павла Петровича к первому консулу французской республики — служба графа Н. П. Панина оказалась бесполезною и молодой дипломат, уволенный от должности, поселился в Москве под гнетом царской опалы. Это обстоятельство много способствовало сближению графа Панина с братьями Зубовыми, которые не отказывались от мысли возвратиться в Петербург, дабы пользоваться при дворе каким-либо значением. Надежды их основывались на благосклонности Павла I к Суворову, тестю графа Николая Александровича Зубова — и они не обманулись в своих надеждах. Граф Николай Зубов, снова призванный ко двору, получил должность обер-шталмейстера; Валериан — переименованный в генералы-от-инфантерии, был пожалован директором Второго кадетского корпуса. Князь Платон Александрович, для снискания и себе монаршей милости, изыскал иной путь: он обратился к любимцу императора Павла, графу Кутайсову, с предложением своей руки его дочери. Это сватовство на столько польстило графу, что тот стал ходатайствовать пред [716] государем за Платона Зубова и Павел I уважил это ходатайство. «Платон Александрович, забудем прошедшее!» — так приветствовал император князя Зубова при первом его появлении во дворце, и знаком царской милости было назначение Зубова шефом Первого кадетского корпуса. В дальнейшем своем обхождении с Платоном Зубовым, Государь был неизменно благосклонен и ласков. Царская милость возвратила Зубовым и значение их при дворе и способствовала приобретению ими новых, многочисленных знакомств. Дома Жеребцовой и братьев Зубовых были местами собраний не только блестящей гвардейской молодежи, но и многих сановников. В кругу их посетителей являлись: военный генерал-губернатор Петербурга граф Петр Алексеевич фон-дер-Пален ¹⁸, генерал (в последствии граф) Леонтий Леонтьевич Бенигсен ¹⁹, командир кавалергардского полка генерал Федор Петрович Уваров ²⁰, командир лейб-гвардии Преображенского полка генерал Талызин ²¹, Иван Савич Горголи ²², начальник конной артиллерии князь Владимир Яшвиль, штаб-офицер Татаринов; обер-офицеры: Николай Бибиков, Евсей Гордонов, Сергей Марин Аргамаков. В дружеском кругу этих единомыслящих людей не доставало только графа Н. П. Панина; но он, проживая в Москве, вел переписку с братьями Зубовыми чрез посредство О. М. Рибаса. Пиры Зубовых и Жеребцовой не совсем согласовались с строгим образом жизни петербургской аристократии, примером для которого служил скромный до суровости быть императорской фамилии; но близкое знакомство Зубовых с генерал-губернатором служило им защитою, как от нареканий частных лиц, так и от неудовольствия государя. На пиршествах в доме Жеребцовой амфитрионом был лорд Витворт; он мог сказать, подражая словам Мольеровского «Мещанина в дворянстве»: «праздники дают Зубовы, а я только плачу деньги». Благодаря гинеям английского дипломата, на зубовских пиршествах шампанское лилось рекой и гости наслаждались всеми затеями французской гастрономии. [717]

Возвращение Платона и Валериана Зубовых в столицу последовало в исходе 1800 года; имения их, взятые в казну, были им всемилостивейше возвращены именным указом сенату, 4-го декабря 1800 года ²³. В начале нового 1801 года, император Павел I, негодуя на двусмысленную политику Сент-Джемского кабинета, решился заключить дружественный союз с Франциею, чтобы нанести Англии чувствительный удар — походом союзных русско-французских войск в Индию ²⁴. Присутствие английского посла в Петербурге, при близком разрыве России с Англиею, было более нежели щекотливо и неуместно; однако же лорд Витворт, слепое орудие Питта, и не думал о выезде из столицы, даже и тогда, когда ему от имени императора предложено было выехать... Лорд Витворт медлил; по прежнему посещал г-жу Жеребцову и Зубовых, продолжая быть душою собиравшегося у них общества.

(Дальнейший текст опущен как выходящий за рамки сайта - Thietmar. 2018)

Комментарии

1. См. «Русскую Старину» изд. 1876 г., том XVI, стр. 591–606; том XVII, стр. 39–52; 437–462.

2. Письмо от 8-го декабря 1795 г., арх. Воронцова, т. IX, стр. 117.

3. Список ее, сообщенный Н. Ф. Самариным, был напечатан в «Русском Архиве» 1873 г., № 5, стр. 863–876.

4. Сохранилась длинная и не особенно толковая записка — финансовый проект князя Платона Зубова. В ней юный финансист противоречит себе почти на каждой странице. По его соображениям, удвоение стоимости ходячей медной монеты, посредством ее перечеканки, должно было обогатить казну без всякого обременения народа. Эту перечеканку он предполагал произвести из медных денег, доставленных частными владельцами монеты на монетные дворы. Он при этом упустил из виду даже возвышение стоимости меди в торговле.

5. Кроме чина генерал-аншефа, Валериану Зубову, за взятие Дербента, был пожалован орден св. Георгия 2-го класса.

6. Подлинник письма за № 34,416 хранится в военно-учебном архиве. Список его, сообщенный П. К. Щебальским, был напечатан в «Русском Архиве» 1873, № 5.

7. См. «Русскую Старину» изд. 1874 г., том IX, «Исторические материалы из библиотеки дворца города Павловска», стр. 473–512 и друг.

8. Рассказ Массона из Memoires secrets. Tome 1, р. 13–30.

9. Эти статьи состояли в том, чтобы у великой княжны были в королевском дворце особая часовня и особый причт; чтобы Швеция выполнила некоторые обязательства против Франции, которые держались в строжайшей тайне. Но еще того секретнейшие обязательства связывали регента с директориею. Можно заподозреть, что четыре миллиона, обещанные и частью уже полученные, много повлияли на его отказ действовать во вред Франции. У регента была привычка, держа шляпу в руках, протягивать ее вперед, что давало повод придворным делать самые злые замечания. Прим. Массона.

10. См. приказы императора Павла в «Русской Старине» изд. 1873 г. г. VIII, стр. 972 и друг.

11. В биографических сведениях о Грибовском, сообщенных нам Н. В. Губерти, значится, что А. М. Грибовский оставался в крепости до 1799 г., из которой был освобожден стараниями любящей супруги и благодаря ходатайству некоторых влиятельных лиц. Не преувеличил-ли сам Грибовский, в своих записках, срок ареста?

12. Следовательно, 14-го ноября; пребывание Зубова в доме зятя я сестры его продолжалось не более восьми дней.

13. Так говорит сам Державин в примечании к оде на возвращение Зубова из Персии (изд. Акад. Наук, том II, стр. 29).

14. Записки Жихарева, стр. 302.

15. На обеде у императрицы, в бытность шведского короля в Петербурге, говорили о новостях, привезенных курьером. «Это пустяки», — сказал Зубов одному шведу, — «мой брат пишет нам, что выиграл сражение и завоевал область; ничего нового нет». Примеч. Массона.

16. Массон писал свои записки в 1799–1800 годах.

17. Род. в 1771, ум. 1837 г. См. о нем «Русскую Старину» изд. 1873 г., том VIII, стр. 338–374.

18. Родился 17-го июня 1745, ум. 13-го февраля 1826 года, находясь в отставке с 1-го апреля 1801 года.

19. Родился в Ганновере в 1740-х гг., перешел в русскую службу декабря 31-го 1773 года; ум. в Ганновере 2-го октября 1826 года.

20. Родился 11-го апреля 1773 года, ум. 20-го ноября 1824 года.

21. Умер в мае 1801 года от несварения желудка. По рассказам Н. И. Греча, в эпитафии на памятнике Талызина в Невской лавре вместо «с христианскою твердостию живот свой скончавшего» — иссечено было: «трезвостию», что ни мало не согласовалось с образом жизни и смертию Талызина.

22. Умер в преклонных летах в первые годы нынешнего царствования.

23. См. «Русскую Старину» изд. 1871 г., том III, стр. 640.

24. См. «Русскую Старину» изд. 1873 г., том VIII, стр. 409.

Текст воспроизведен по изданию: Князь Платон Александрович Зубов. 1767-1822 // Русская старина, № 12. 1876