ГРАФ НИКИТА ПЕТРОВИЧ ПАНИН.

1771–1837.

__________________________

1798 г. 1

Граф Н. П. Панин — кн. А. Б. Куракину.

Без числа (2-го (13) марта).

(Конфиденциально и секретно). № 52. Ответ на ваши письма от 6-го и 10-го февраля я отложил за тем только, чтобы избежать затруднений и неудобств с шифрантом, и чтобы побеседовать с вами спокойно о разных предметах, заключающихся в этих конфиденциальных депешах.

Так как назначение генерала Неплюева неотменно решено, я должен покориться. Если бы я мог это предвидеть, я не надоедал бы вам напрасными возражениями. Будьте уверены, милый кузен, что я ни на шаг не уклонюсь от линии, начертанной вами, при будущих моих сношениях с ним, и если, действительно, данная ему инструкция подчиняет его мне и ставит в зависимость от меня, тогда я, может быть, успею предупредить безрассудные и глупые выходки, которых опасался со стороны этого молодого человека. Разумеется, тем не менее, почтенный мой благодетель, меня никогда не заставят посвятить его в тайну дел.

Нечего, без сомнения, возражать на причины, по которым необходимо возвращение г. Кутузова; но я всегда буду сожалеть, что болезнь короля лишила меня средств воспользоваться удачным приемом этого генерала при берлинском дворе.

К несчастию, положительно известно, что территориальная целость Германской империи не может быть более сохранена. По этой [562] причине и представления, которые я имел смелость сообщить вам от 19-го февраля, в этой цели не были направлены. Я желал знать основы соглашения, в которое желали войти с нашими союзниками, для спасения той части Германии, которой политическое существование висит на нитке. Мне было необходимо знать, измерили-ли вы ту бездну, которая должна поглотить все троны? Взирает-ли император спокойным оком на близкое распадение государств, еще отделяющих нас от революционной заразы? Верит-ли он, что, сохраняя страдательную роль, может отвратить грозу? Помышляет-ли он о плачевных и неисчислимых последствиях падения общественного здания Германии? Сознает-ли он силы, Провидением вверенные его рукам, и измерил-ли он время, остающееся ему на действие этими силами? Вы отвечаете, что цель наших действий должна состоять единственно в том, чтобы удержать французов за Рейном и чтобы эта топографическая граница в тоже время служила преградою их нравственному могуществу и распространению их разрушительных правил. Однако, горький опыт слишком хорошо доказал, что все естественные стихии — препона ненадежная. Вы хотите спасти правый берег и покуда размышляете о том, там уже всходят ростки развращения. Потеря каждого дня на совещания — новый триумф для якобинцев; с каждым днем увеличиваются их могущество, дерзость и средства их приверженцев. Прежде, нежели понудительные меры окажут свое действие, вы увидите, как народятся новые республики и осуществится план, задуманный Директорией: оградиться от монархий за валом демократических штатов, подобно итальянским и швейцарским. Дознано, что уже давно трудятся, над осуществлением этого громадного плана, и революционное бешенство уже привито жителям правого берега Рейна. Размыслите, если возможно, хладнокровно, о приближающемся безотрадном будущем и решите сами, можно-ли терять и единую минуту, когда идет речь о спасении общественного блага. Высокий ваш разум не мог не сознавать столь великой опасности; вижу, что вы ее измерили вполне; но в тоже время вижу, с грустию, что двор наш не хочет стать во главе движения, ограничиваясь следовать за другими, и что, по вашим воззрениям, от Берлина ждут первого толчка.

Разубедитесь, мой почтенный друг, и возьмите на себя достославный труд объяснить дело нашему кабинету. Тщетно ожидаете вы от берлинского двора первого шага к предположенной цели. Никакой благородной мысли, никакого отважного решения никогда не изойдет из испорченной души Гаугвица и покуда этот [563] министр сохранит свое влияние — не ждите от Пруссии никакого предложения, клонящегося в новой системе. Пора мне говорить без уверток; пора и вам обратить на то ваше внимание, что надежда, которую друзья правого дела основывали на личном характере молодого короля, ослабевает с каждым днем, вследствие многочисленных фактов, доказывающих его совершенную ничтожность. Он хочет быть твердым, прямым и правдивым, но другие умеют так хорошо злоупотреблять его неопытностью, что он и не замечает, как его министерство следует старинным заблуждениям, делая вид, будто оно ему повинуется. При переписке с иностранными дворами, вот что делает Гаугвиц для достижения своих целей. Он делает доклад королю, говорит о деле на немецком языке; в глазах короля делает пометку о положенной им резолюции; затем, велит написать депешу по-французски, искажая, обезображивая предписанный ему текст запутанными, двусмысленными фразами и совершенно произвольными вставками. Король, знакомый с французским языком поверхностно и имеющий к нему великое отвращение, принимает одно слово за другое, путается в чтении; одобряет и подписывает противное тому, что желал выразить. Так нарушены были его правила в последних сношениях с венским двором. Король искренно желает быть с ним в добром согласии; того не хочет его министр. Ему удалось в примирительные переговоры впустить новую закваску жолчи и недоверия. Достаточно прочитать депешу, от 4-го февраля, адресованную графу Келлеру, чтобы убедиться в истинне моих слов. Для пущей очевидности, я приказал переписать ее в два столбца, в том виде, в каком она сообщена нашему двору, и в экстракте, переданном барону Тугуту. Ссылаюсь на нее, препровождая ее, за моею печатью, его величеству Государю Императору.

Каков был последний результат всего, что я вам сообщил, милый кузен? Дело в том, что зло, которое вы хотите предупредить, скоро будет непоправимо, и что предполагаемое соглашение не состоится, если мы не сделаем первого шагу. Как только вы дадите свободу дворам — венскому и берлинскому — увеличивать свои владения в Германии, ваша декларация о нынешних делах не может быть принята иначе, как с доверием и поспешностью. Останется только согласиться о мерах к упрочению неприкосновенности владений обеих держав и предохранить их от революционной заразы, приняв внушительный вид, давая понять республиканцам, что они найдут конец своим разбоям. Это интерес всеобщий; с нашей стороны очищенный от всякого пристрастия, он не может не быть [564] понят нашими союзниками. Но опять стою на своем: если первой шаг будет сделан не нашим кабинетом, тогда весь план превратится в мечту неосуществимую, и вы услышите, как пробьет час, когда его исполнение будет немыслимо.

Мое сегодняшнее секретное донесение служит вам очевидным доказательством, что Россия стоит на списке отчуждения, подобно и всем прочим державам. Знаю, хотя вы мне о том и ничего не сообщали, что в Литве открыто новое гнездо восстания. 2 Боже великий! Что же вы ждете для принятия мер к обороне?...

Кавалер Витворт уведомляет свой двор, что император поручает начальство над пограничною армиею фельдмаршалу Суворову. Эта новость, если смею ей верить, воскрешает мои надежды; но вы не говорите мне о его возвращении на службу. Не откажите мне в утешении порадоваться, вместе с вами, мере, столь разумной, если она действительно принята.

Я дописал до сих пор, милый кузен, и эта часть моего письма уже была перебелена, как мною были получены, одна за другого, ваши депеши от 12-го (23), за №№ 1 и 2, и от 16-го (27) февраля. Хоть я и устал от девятичасовой, почти непрерывной, работы, но не отпущу курьера, не дав ответа на главные пункты. Это — слабейший знак моей вам благодарности за многочисленные доказательства благосклонного внимания, которым вы удостоиваете мою переписку, и свидетельство того, что для меня отраднейшее развлечение — откровенно доверять вам мои сокровеннейшие мечты и каждой движение души моей.

Подчиняюсь тому порядку, которому вы следовали в ваших письмах.

Несогласие на средство, предложенное мною, в моем донесении за № 43, для нападения на г. Гаугвица, доставило мне более удовольствия, нежели доставило бы согласие. Признаю, без всякой досады, справедливость возражений против проекта и о нем не будет более помину.

Перемена назначения г. Неплюева — новость, весьма приятная, и я чувствительно вам обязан за внимательность, с которою вы мне о том сообщили.

Ошибка при дешифровке моей депеши за № 79, заставила бы меня смеяться от всего сердца, если бы не имела таких важных последствий и если бы я мог не ведать о крайней неблагосклонности г. канцлера, выказанной им ко мне при сем случае; ибо мог-ли я думать, чтобы, без умысла повредить мне, умный человек мог [565] так нелепо истолковать себе фразу, какой я никогда не мог написать в том смысле, который ей придал ваш несведущий дешифровщик? Кажется достаточно знать мой характер и слог, чтобы угадать ошибку, вами, наконец, найденную. Каково бы ни было невыгодное мнение, сложившееся у меня о прусском короле, или о каком-нибудь другом государе, я себе никогда не дозволю подобного выражения; я счел бы для себя унижением, употребляя гнусную поговорку республиканских писак. Раз навсегда протестую против всех недоглядок, могущих впоследствии случиться с моими шифрованными депешами, особенно против мыслей, которые мне вздумают приписывать, стараясь отгадать то, чего не умеют понять. Этот случай, впрочем, может встретиться еще не один раз, потому что ничего нет легче, как ошибиться в шифрованном письме. В новом моем шифранте я отделяю слова: король и республиканец (которые, согласитесь сами, никогда и не могут быть совместны) и как только окончу эту работу, уведомлю канцелярию князя и вашу, указывая для этих слов новые места. Вот фраза, которая безвинно произвела всю эту суматоху: «Впрочем, все замечания на данные мне им уверения кажутся мне бесполезными после донесений, которые я имел честь повергнуть к стопам вашего императорского величества, от 13, 15 и 16-го чисел сего месяца. Вы прочитаете в гнусной душе республиканца и достойно оцените причины его мнимой умеренности».

Не могу окончить этой статьи, не исполнив долга, дражайшего моему сердцу, прося вас принять дань нежнейшей моей признательности за ваши старания оправдать меня вашими разумными доводами. Вышеприведенная выписка из подлинника докажет вам, на сколько они были основательны. Верно, что я сам не мог бы лучше защищаться. Но... г. канцлер! Что же я ему сделал, чтобы заслужить это неслыханное гонение? А г. Черныш! Что вы скажете о его низком лицемерии? Бедный человек! У него, должно быть, очень слабое зрение, если, после трех приемов, он не видал настоящего слова рядом с тем, которое мне так легко приписали.

2-го (13) марта.

№ 53. Из моих сегодняшних оффициальных депеш, ваше превосходительство изволите усмотреть, что я не могу дать себе отчета о мнении короля, на счет проекта венского кабинета обратиться к помощи и августейшему посредничеству его императорского величества. Принц Рейсс еще не имел времени вручить письмо, содержащее это предложение. Покуда считаю долгом [566] изложить вам мои предположения о последствиях сего действия. Личное мнение короля, я думаю, весьма легко можно будет примирить с желаниями венского кабинета. Г. Гаугвиц с беспокойством посмотрит на их исполнение, но против посредничества нашего двора высказаться не осмелится. Он будет только стараться ослабить его влияние, и с этой целью, как мне думается, предпочтет перенести переговоры в Вену, где ему будет удобнее тянуть их, ограничивая власть прусских полномочных, чтобы попрепятствовать министрам нашего, и венского дворов сноситься непосредственно с королем; чтобы повелениям этого государя придать совершенно произвольное истолкование в своей переписке с посланником, которому вверены будут интересы Пруссии; — одним словом, чтобы каверзничать без всякого стеснения. Так как легко может случиться, что с первого шагу возникнут споры, вместо конференций, и заинтересованные стороны обратятся к посредничеству нашего августейшего монарха, то я и поставляю себе долгом представить эти соображения на благоразумное усмотрение ваше, не решаясь доверить их моим оффициальным депешам, как предмет, до министерства моего не относящийся. Во всяком случае, если ваше сиятельство признаете полезным обратить на них внимание императора, то я попрошу вас представить их на благоусмотрение его величества.

Р. S. в № 53 (конфиденциально и секретно, на отдельном листе). Охотники находить дурное во всем, скажут, может быть, почтенный друг мой, что воззрения, изложенные в этом письме, внушены своекорыстными целями; что я хочу втереться в переговоры и т. д. Отвечаю: да и нет. Мне сделали бы жестокую несправедливость, если бы вообразили, что я пожертвую пользами службы моему честолюбию. Это не препятствует мне сознаться, как лестно было бы мне, еслиб меня почтили подобного рода поручением. Скажу более: если взаимные выгоды дозволяют, я ожидаю от дружбы вашей, что вы не дозволите мне упустить столь прекрасный случай. Всегда спокойный тогда, когда мои интересы в ваших руках, мой почтенный благодетель, прибавлю к сему только просьбу — уведомить меня о том, что сделаете вы с этой депешей и целую вас от всего моего сердца.

Князь А. Б. Куракин — гр. Н. П. Панину.

5-го марта 1798 г.

(Шифром, по-русски). Новые инструкции, вам предназначаемые о коих я вас несколько раз предварял и коих вы столь [567] нетерпеливо ждете, не только не написаны и скоро к вам не отправятся, но отстрочены до других и к тому удобнейших обстоятельств, нежели настоящие. Вы сами знаете и видите, что венский и берлинский дворы, не чувствуя собственной своей пользы, до сего совершенно отдалены от всякой между собою искренности, от всякого истинного и взаимного желания все свои виды и подвиги направлять в единому противоборству общего всех правительств врага. Из сего выходит, что мы ни с одним, ни с другим из оных в тесную связь входить не можем и, по уважению местного положения и собственного великого могущества нашей империи, желаем мы токмо оные с ограждением нашего спокойствия сохранить, в чужие крамолы и коварства не вмешиваться, в оные, вопреки принятого нами коренного миролюбивого правила, втащенными не быть, и чтобы дружба и доброжелательства наши были одинакими предметами желаний и исканий всех держав. Вы известны о великой настоятельности предложений лондонского кабинета, с последним от него курьером нам сделанных; но до сего, по прошествии более месяца, г. Витворту не токмо им желательного, но и никакого ответа еще не дано, и если он о получении оного повторять будет, то положено тогда отвечать в одних общих выражениях, с отношением на прежде данный ему от нас отзыв. Сие сказываю я, чтобы тем живее начертать вам картину того положения, в котором мы, не быв ничем колеблемы, быть и оставаться хотим. Впрочем, то, что вы сами до сведения нашего доводите о подлой снисходительности берлинского двора против заносчивой Директории и о лживых и бессовестных деяниях графа Гаугвица в министерстве прусском, знаменитый перевес делающего и во всяком случае от лжи и обманов себя не удерживающего, может вам достаточно объяснить все чувства, от того здесь рождавшиеся, и сколь мало мы на прусскую связь полагаться, или вяще, оной укрепления желать можем, покуда король прусский не решится сам в миролюбивой и короткой системе нашей пристать, и покуда первым в тому началом нами презренного и злобно против нас расположенного министра своего не переменит.

Собственное положение ваше, любезнейший друг, конечно, весьма тяжело и неприятно; никто более меня того не знает и не чувствует, но я вызываю ваше благоразумие, ваше усердие в службе Государя и отечества, вашу твердость. Оными ограждайте себя, оными руководствуйтесь, и с одинакою благонамеренностью, с одинакою достохвальною в трудах ваших неутомимостию, продолжайте, до воспоследования какой-либо перемены (которой, между нами сказать, [568] скоро ожидать нельзя), все ваши поступки на известных вам настоящих правилах нашего двора и на повелениях, на то в ваших руках уже находящихся, основывать. По всем искренним и сердечным моим к вам чувствованиям, по всему праву оными и близким родством, между нами находящимся, мне принадлежащему, прошу я вас не унывать, в прилежании и трудах ваших не ослабевать и, не позволяя себе мысли от службы отстать, собственную вашу славу в попечительном сбережении достоинства, славы и интересов отечества искать.

Я вас уже уведомил, что меня от моего звания не увольняют, и что я в оном, покоряясь вышней воле, остаюсь. Я надеюсь, что вы не оставите заметить, что я место мое означаю не словом места, но словом звания.

Долгое пребывание в Берлине и невозвращение до сего сюда Михаила Ларионовича (Кутузова) здесь удивляет, и вы меня обяжете, сообщив мне для сведения моего, что истинною тому причиною было.

Образу ношения генералом Клейстом ордена Александровского мне дивиться не можно, потому что всякий знав почести своего государя всегда предпочитает. Однако, я уверен, что он перемену в оном учинит, как скоро вы сочтете нелишним ему о том, как вы хотели, приметить.

Граф Н. П. Панин — кн. А. Б. Куракину.

8-го (19) марта.

(Конфиденциально и секретно. Собственноручное). № 55. Предмет настоящей депеши, мой почтенный друг, такого рода, что мне необходимо приложить к нему величайшую поспешность. Это само заставляет меня, в сожалению, в несколько строк уместить мой ответ на ваши последние депеши от 16-го (27) февраля и 19-го февраля (2-го марта).

С грустью узнаю, что последнее, мною предложенное, средство — свергнуть Гаугвица и разоблачить его криводушие, употреблено быть не может. Так как заявления г. Гребена согласуются с моими во всем, что касается до защиты севера Германии — все предположения мои оказываются неосновательными и надобно будет прибегнуть к иным способам. Простейший, как мне кажется, состоял бы в присылке королю конфиденциального письма, в котором его императорское величество изложил бы причины справедливого недоверия в этому министру, почти в тех же самых выражениях, которые были употреблены мною при составлении [569] депеши, адресованной к моему предшественнику, в ответ на ту, которая была приложена к договору 5-го августа 1796 года, и отдельные статьи базельского мира. Впрочем, ограничиваюсь только намеком на эту мысль; не мне судить — найдет-ли император сходство между нынешними обстоятельствами и теми, которые вызвали такую резкую выходку против прусского министра. По крайней мере кажется, что она произвела бы теперь более решительное действие, нежели тогда.

Вы говорите справедливо, что для предложения королю — приступить к тройственному союзу, надобно подождать, как будут приняты в Вене последние сообщения берлинского двора. Теперь, как вам это уже известно, не вижу, что может удерживать вас, и надеюсь, что вы скоро сообщите мне инструкции, касающиеся столь спасительного дела.

Что скажу я вам, милый кузен, о рассуждениях г. канцлера, которыми он хотел воздать хвалу бесстрастию нашего двора и оправдать замедление инструкций, которые уже давно должны были быть у меня? Могу этим только огорчаться, и если бы я взял легкий труд — сделать опровержения, с пера моего сорвались бы выражения, несовместные с почтением, которым обязан начальнику. По привычке беседовать с вами, как с духовником, я весьма часто делал эту ошибку, и, признаюсь вам, испугался, найдя в последней вашей депеше следующие слова: читал вашу депешу № 47 канцлеру. Разве вы забыли, что в ней была неумеренная критика политических операций князя Безбородко? Или мой благодетель сделался орудием моей гибели, невольно возбуждая неблагосклонность, не нуждающуюся в новой пище, чтобы погубить меня? Бога ради, будьте осторожнее с моими письмами и, умоляю вас, берегите в вашем бюро все те, на которых пометки: конфиденциально и секретно.

Можно-ли хоть сколько-нибудь жалеть о прекращении моих сношений с Кальяром? Допуская даже, что сожаления эти основательны, что воображает г. канцлер, выражая их мне? Перечтите мои рапорты и решайте.

Бы желаете знать, милый кузен, причины, заставляющие меня съездить на воды в Карлсбад? Во-первых, слабость моего желудка, от которой много страдаю; а воды эти, по мнению докторов, могут быть мне весьма полезны; во-вторых, берлинская скука и потребность немножко отдохнуть; наконец, приятность насладиться зрелищем местностей, менее угрюмых, чем пески Пруссии. Сегодня испрашиваю у канцлера дозволение отправиться в это [570] путешествие. Можете быть уверены, что я не воспользуюсь ин, если только дела потребуют моего здесь присутствия; прошу вас передать это канцлеру.

Ожидаю от доброты вашей, милый кузен, что вы потрудитесь уведомить меня в возможной скорости: кому будет поручено вести переговоры, в которые, при нашем посредничестве, вступят Берлин и Вена? Я уже высказывал вам мои желания на этот счет, и если они исполнены, вы не будете томить меня ожиданием необходимых инструкций и полномочий.

Князь А. Б. Куракин — гр. Н. П. Панину.

19-го марта 1798 г.

(Шифром, по-русски). По изъяснении мною с ним (с Безбородко), по содержанию письма вашего к нему, спешу вам сообщить, что известие о развратном образе мыслей де-Ла-Гарпа, 3 бывшего при воспитании государей великих князей, сюда дошло, а потому и пресечен уже определенный ему пенсионе.

Удивительно, что до сего берлинский двор не делает еще нам, одинакового с венским, приглашения о нашем между ними посредничестве. Всякая в сем случае медленность не иное доказывает, как то, что правила Гаугвица преодолевают над истинною и существенною пользою самой Пруссии.

Граф Н. П. Панин — кн. А. Б. Куракину.

20-го (31) марта.

№ 56. Вы удивились, может быть, почтенный друг мой, не получив от меня ни строчки чрез курьера, которого я сегодня утром послал в Ригу? Я намеревался написать вам, но я был грустен и уныл: боялся сообщить вам мое мрачное настроение духа — и я бросил перо. Нужно-ли говорить вам, что доводит меня до этого состояния? Возмутительное зрелище безнаказанного злодейства, опошления и летаргического отупения, которое постоянно перед моими глазами — не достаточная-ли причина, чтобы не распространяться об ощущениях, лично мне присущих? Может-ли что быть мучительнее для общественного деятеля, когда уходят прахом все его усилия на пользу общую, когда его предоставляют на произвол судьбы в ту минуту, когда более, чем когда-либо, бескорыстное и неизменное усердие должно иметь какую-нибудь цену? А для [571] человека чувствительного есть-ли что бедственнее, как быть предметом холоднейшего равнодушия? Но, если я, может быть, слишком сильно чувствую пренебрежение, в котором нахожусь, тем для меня отраднее воздать должное тому, кто постоянно доказывает мне свое участие и нежнейшую заботливость. В этих чертах вам легко узнать себя, милый кузен, и не откажите мне в утешениях ваших. Которую почту я обманываюсь в моих ожиданиях; и письма, долженствовавшие придти вчера, еще не получены!

Получив мои депеши за №№ 91 и 92, надеюсь, по крайней мере, что г. канцлер немножко затруднится придумать какой-нибудь новый предлог, чтобы, наконец, не прислать мне инструкций. Скажите, пожалуйста, что вы думаете о деле, о котором я отдал отчет в последних донесениях? Министры имели любезность сообщить мне, что король желает, чтобы полномочия, весьма обширные, даны были на мое имя.

20-го (31) марта.

(Конфиденциально и секретно). № 57. Не могу долее скрывать, почтенный мой друг, тоски, которую причиняет мое теперешнее положение перед Императором. Вы лучше, нежели кто другой, знаете, заслуживаю-ли я его немилость, и вам не безъизвестно, что было причиною перемены его обхождения со мною. Сильный спокойствием совести и чистотою моих намерений, я покорился моей участи безропотно, без жалобы на моих родных и на тех, которые имели законные права на мою доверенность. Ссылаюсь в этом случае на собственное ваше свидетельство. Но к чему стану я скрываться? Меня поддерживала надежда, что мое усердие по службе и старания мои — заслужить одобрение моего Государя в моих общественных действиях — убедили бы его, наконец, и сокрушили бы козни лукавства и злодейства, тех, которым удалось очернить меня в его мнении. Служба моя в департаменте иностранных дел, коей вы были свидетелем, могла бы уже произвести эту перемену; я мог на это надеяться, потому что имел счастие снискать похвалы канцлера и ваши; потому также, что я заведывал почти всеми делами. Однако же, меня не удостоили ни единым ласковым словом или каким-нибудь изъявлением благоволения, ибо вы не можете считать за что-нибудь чин, полученный по старшинству среди наводнения милостей. Пост неприятный, ниже моего места, и многие несправедливости были плодами первых трудов моих, в то время, как милости и всякого рода награды расточались в изобилии окрест меня. Опять я покорился в ожидании случаев, которые доставили бы мне возможность непосредственно [572] переписываться с его величеством, дабы он лучше угнал меня. Вот уже семь месяцев, как я в Берлине. Кажется, не хвастаясь, могу сказать, что не сижу здесь склавши руки. Судьба, которая, повидимому, сжалилась надо мною, неоднократно давала мне случаи действовать по собственному побуждению, не только по приказанию, но и против приказаний Императора. Это кажущееся неповиновение было самым лучшим доказательством моей преданности и моего усердия. Я думал, однако, что избыток твердости погубит меня; вышло иное: меня хвалили. Приятно изумленный, я тогда, более чем когда-либо, должен был надеяться на возвращение мне милости и на какой-нибудь вещественный знак благосклонности. Вместо того, с некоторого времени присылаемые мне рескрипты не содержат более ни одного лестного или ободрительного слова. Французский король, по собственному движению сердца, без малейшего вызова, просит Императора наградить меня за него; вы, может быть, видели это письмо; король имел намерение доставить мне его копию. И что же? Что оказалось в результате? Мне даже не сказали спасибо за мои сношения с Людовиком XVIII. Благодаря моим тайным агентам, я ежедневно доставляю драгоценнейшие сведения; одобрили-ли хоть, по крайней мере, мои действия? Наконец, в деле об акушере, я — один виновник всему не имел другой отрады, кроме получения вежливого письма от Императрицы. Она сочтется со мною, сказано в письме; где же и когда? этого я никогда не узнаю.

Признаюсь, эта последняя обида была мне чувствительнее прочих. Я рассчитывал на добрую Государыню; она всегда изъявляла мне участие. Я имел глупую гордость думать, что она не сочтет неуместным пожалование мне своего портрета; милость эту можно заслужить, сопровождая ее в путешествии, или исправляя должность «дядьки» при великом князе, подобно Загряжскому.

Что должен я заключить, милый кузен, сопоставляя эти факты? Что ненависть ко мне все таже, что меня держат как порядочного репортера, газетчика, ибо министры не нужны при системе нашего кабинета, и что, наконец, шелуху выбросят за окно, выдавив из нее сок, покуда дела запутаны и трудны. Между тем, здоровье мое расстроивается, долги мои ростут; из всей моей службы, я вынесу одно только бесплодное уважение чужеземцев, расстройство состояния и воспоминание о моих скорбях. Не лучше-ли предупредить часть этих бедствий, выйдя в отставку? От вашей дружбы, милый кузен, ожидаю, что вы поможете мне избрать самую разумную часть, или, утвердив меня в том мнении, что все [573] труды мои были напрасны, или разубедив меня, если я заблуждался. Но чтобы достигнуть этой последней цели, надобно было бы привести мне факты, или, по крайней мере, подлинные слова Императора, которые доказали бы мне, что он опять хорошего обо мне мнения. Признаюсь, мне было бы трудно поверить этому.

Эти сетования уже слишком продолжительны; не могу, однако, бросить перо, не попросив у вас объяснить мне один довольно странный факт. Фельдъегерь, податель настоящей депеши, вручая мне свои бумаги, поздравил меня с орденом св. Александра Невского, который, будто бы, привез мне. Когда я вскрыл все пакеты и он увидел свою ошибку, он все-таки настаивал, что г. Обресков уверял его, что он везет этот орден ко мне. Не забудьте, сделайте милость, сказать, что подало повод к этой путанице?

Еще убедительнейше прошу вас — никому не показывать этого письма, даже князю Репнину, и отвечать мне на него собственноручно с первым курьером. Если мне поручены переговоры между здешним и венским дворами, вам скоро представится в тому случай, при пересылке мне полномочий. Если эта посылка замедлится, потрудитесь тогда отвечать мне шифрантом и в темных выражениях.

20-го (31) марта.

№ 58. На последней моей конференции с графом Гаугвицем, этот министр, говоря мне об отношении, адресованном к нашему двору, для испрошения ходатайства Императора, уверял меня, что король у него просил в знак дружбы избрать меня в полномочные его императорского величества. Хотя весьма вероятно, что г. Гаугвиц в этот случае, любезности ради, погрешил против истинны, я однако же не могу не попросить у вас, милый кузен, подтверждения этих слов, и вы. оказали бы мне важную услугу, если бы доверили мне копию с письма, заключающего эту просьбу. Надеюсь, что в тоже время вы удостоите меня уведомлением, как она была принята.

Здесь, кажется, придают большое значение ускорению хода переговоров и пламенно желают быстрой присылки полномочий от нашего двора, без которых венский двор несомненно откажется открыть конференцию. Мне кажется, что это обстоятельство не следует оставлять без внимания, тем более, что предстоящее путешествие прусского короля, принеся новые затруднения, даст время Франция проникнуть его цель и противупоставить, может быть, непреодолимые препятствия в счастливому исходу, которого можно ожидать от союза трех дворов. Г. Гаугвиц надеется, что [574] переговоры будут окончены до отъезда короля, и я разделяю его мнение, если, впрочем, вы поспешите удовлетворить желание наших союзников.

Сообщу вам, почтенный мой друг, одно только замечание о моей секретной реляции его императорскому величеству от сего числа. Если решатся взяться за нить первых моих объяснений с Кальяром, несмотря на важные причины в несогласию, было бы, я думаю, легче, при теперешних обстоятельствах, согласить Директорию к нашему посредничеству в пользу Германской империи. Решаюсь высказать эту мысль только на случай, в несчастию, весьма возможный, если не удастся отстранить Францию от дальнейших переговоров, которые решат судьбу Германии. Нельзя не опасаться, чтобы французы, располагая огромными силами на правом берегу (Рейна), не вздумали настаивать на своих правах — ввести там свои законы.

23-го марта (3-го апреля)

(Шифром). № 60. Из оффициального моего рапорта, за № 96, вы увидите, милый кузен, что у венского двора самые чистые и бескорыстные намерения. После его позорных сделок с Францией, этому, я думаю, позволительно удивляться. Действительно, как я могу согласить последнюю декларацию, сделанную на конгрессе, с тайными согласиями мира Кампо-Формио? Не дали-ли вам ключа к этой загадке? Барон Тугут, несколько времени тому назад, поручил принцу Рейсс сказать мне, что его двор ни в какие соглашения с французами не вступал без ведома нашего двора. Из этого я должен заключить, что, если дело идет о новом расширении границ в Италии, вместо вознаграждения, исторгнутого у империи, — подобное распоряжение должно быть вам известно, и я надеюсь, что вы удостоите сообщить мне о нем. Вы заметите еще, что затруднения, изыскиваемые в Вене, ко всякого рода вознаграждению принца Оранского, явно противоречат первой секретной статье. Вообще, умоляю вас сообразить, как было бы полезно в обстоятельствах, в которых я нахожусь, особенно если мне препоручат вести предстоящие переговоры, — как, говорю я, было бы важно для меня знать вполне о сделках Австрии с французским правительством и о вашей корреспонденции в Вене. Посланник доставляет мне сведения неясные и неполные.

(Буквами, по-русски). «Например, ныне слух носится, что в австрийских владениях чинятся большие военные приготовления; полагают, что оные против Франции, а причину находят в опасности, угрожающей неаполитанскому двору. Гр. Разумовский [575] о сих обстоятельствах меня не уведомляет, а австрийский посланник, который, впрочем, весьма откровенен, не может мне подать никакого объяснения, потому что сам весьма недостаточные известия получает из своего отечества».

(Шифром). Давно, милый кузен, я желал предъявить вам мои права, которые дает мне мое место в департаменте иностранных дел; я хочу сказать — о праве читать все депеши приказов и циркуляром доставлять в пакетах, адресуемых на мое имя, депеши, пересылаемые через Берлин. Вы сами из того извлечете двоякую пользу: 1) пересылая их часто с вашими курьерами и 2) делая мою корреспонденцию полезною, так как наши комбинации будут вернее. Имея покуда только шифранты:

(Буквами, по-русски). «Копенгагенской и Лондонской миссии, если вы к оным прибавите Франкфуртской, Гамбургской, Штутгардтской и Дрезденской, то сие распоряжение не встретит никакого затруднения. По доверенности, мне оказываемой гр. Воронцовым, я уверен, что он охотно на оное согласится».

(Шифром). Не думаю, чтобы князь Безбородко нашел эту просьбу несправедливою. Отказать мне в ней, будет значить, что он более не считает меня членом коллегии, и это заставит меня, может быть, обратиться прямо в Императору, как то было, когда мне нужен был курьер. Вы знаете, что решение его императорского величества соответствует моим ожиданиям. Признаюсь, однако, что не желал бы иметь столкновения с канцлером и мне было бы приятнее получить желаемое чрез ваше ходатайство. Удостоивая меня таковым, напомните ему, умоляю вас, о разных конфиденциальных сообщениях, которые он изводил мне делать, со времени нахождения моего на теперешнем посте, посылая мне копии с высочайших приказов в Вену и в Лондон, единственно для моего сведения. Если вы скажете ему, что этим способом я надеюсь получить разрешение на просьбу, сообщаемую сегодня, то я надеюсь, что его светлость без труда согласится.

Князь А. Б. Куракин — гр. Н. П. Панину.

24-го марта (4-го апреля).

(Шифром). Канцлер уведомил меня вчера, что его величество Государь Император уже соизволил — без малейшего затруднения и лишь только узнал о желании вашем — на вашу поездку к Карлсбадским водам, на время, вами назначенное, но прибавил в этому приказ, чтобы вы и оттуда продолжали сообщать ему ваши донесения обо всем, что узнаете заслуживающего быть доведенным [576] до его сведения. Я уверен, что канцлер не замедлит уведомить вас о том оффициально, точно так же, как не замедлил исполнить желание ваше. Что касается до меня, я не только не отговариваю вас от вашей мысли — порассеяться несколько недель, я ей радуюсь. Я первый чувствую и сознаю с вами вместе, что вам необходим некоторый отдых, для освежения головы и ваших сил, среди трудов, которыми вы неутомимо заняты по вашей теперешней службе, особенно же среди затруднений, ниспосылаемых вам судьбою, при осуществлении мыслей, самых простых, при самых светлых сведениях. Обстоятельства, без сомнения, более выяснятся, покуда вы потешите ваше зрение прелестными местностями Саксонии, чрез которые вам будет лежать путь, и прекрасными видами гор Богемских — и тогда, по возвращении в Берлин, вы будете иметь возможность вновь дать простор дарованиям вашим и, может быть, лучше успеете установить совершенное согласие с одной стороны, и столь насущные, предохранительные меры — с другой; чего мы оба с вами так желаем.

Нам весьма приятно знать, что берлинский двор вскоре намеревается просить его величество Императора принять на себя посредничество, уже предложенное ему венским двором, для установления соединения их в нынешнее критическое время, и правильно распределить обоюдные их притязания на вознаграждения, которых они домогаются, в ущерб конституции и территории германских. Нам было бы приятнее, если бы предложение, о котором вы уведомляете, было бы уже сделано. Его примут весьма охотно. Его императорское величество отвечал, собственноручным письмом, императору римскому, что он согласен на его просьбу и поспешит способствовать всему, что может дать Европе и сохранить в ней всеобщий мир, и что для обнаружения, касательно этого вопроса, своих желаний и намерений, он ожидает только со стороны короля прусского сообщений по этому же предмету.

Скажу вам, милый кузен, под величайшим секретом, что избрали князя Репнина для ведения этих важных переговоров, так как он трудился при заключении Тешенского мира, и имя его известно повсюду и уважаемо за различные дипломатические и военные должности князя, за его долговременные, блестящие заслуги. Имею причины думать, что вы будете назначены состоять при нем в качестве второго полномочного, а любя вас так, как я люблю, смею надеяться, что в этом случае вы будете повиноваться единственно только чувствам, которые внушит вам усердие ко благу вашего отечества и ко благу общему. [577]

Местом для переговоров изберут Берлин, как центр дворов, которые должны собраться для соглашений между собою. Этому решению способствовали и другие соображения: лукавство и зложелательство графа Гаугвица должны быть укрощены и разоблачены, а князь Репнин, находясь в Берлине, при содействии вашей деятельности и ваших сведений, будет иметь возможность близко следят за ним; объяснить королю вероломное поведение этого министра, возбуждающее всеобщее недоверие всех дворов; говорить с молодым государем с тем прямодушием, с которым тот уже высказался против опасной и разрушительной системы новых республиканцев; указать на благие мероприятия в защите и охранению государств; потушить, может быть, вражду давней ненависти и зависти, постоянно тлеющуюся между, берлинским и венским кабинетами.

Князь Репнин отправится в непродолжительном времени, тотчас по получении нами приглашения, ожидаемого от короля прусского. Князь должен постараться застать его еще в Кёнигсберге, а оттуда сопутствовать ему в Варшаву и в Силезию. При обширнейших полномочиях, он не будет облечен ни в какое оффициальное звание. Отъезд его отсюда будет оправдан частными его делами. Желают — и самая польза дела того требует — чтобы о переговорах, ведение которых препоручено князю, знали только заинтересованные стороны; для прочих же государств Европы, они должны быть тайною.

Главнейшею заботою князя должно быть примирение интересов и заявлений Австрии и Пруссии, о их обоюдных вознаграждениях в Германии; но затем, он должен будет предложить тот великий союз, который воздвигнет оплот против хищнических покушений французов. Мы уверены в Англии и в Дании; можем поручиться за их расположение и готовность, с которыми они проступят к сим мероприятиям. Нельзя предполагать, чтобы Австрия и Пруссия не понимали, что они первые подвергаются всеобщей опасности, и вследствие этого, чтобы они отказались от средств предохранительных. Этот четверной союз усилится и упрочится приобщением к нему Швеции. Тогда — в особенности мы — не опасаясь более, чтобы она могла подпасть под зависимость Директории, не опасаясь более нападений с ее стороны, можно будет направить все наше внимание и наши силы неуклонно к великой и единой цели, в которой теперь должны стремиться.

Вследствие неограниченного моего к вам доверия и удовольствия доказывать вам это на деле, не могу также скрыть от вас — [578] но умоляю не делать из того никакого применения — что первой мыслию его императорского величества было — сосредоточить все переговоры здесь, под личным его наблюдением. Он уже намеревался первыми полномочными назначить князей Репнина и Безбородко. Но последний, находя, что его канцлерское достоинство не дозволит ему быть вторым лицом в дипломатических переговорах, предъявил, по этому поводу, весьма сильные возражения — не сам лично, но через других; при этом указал на все удобства в данном случае, представляемые Берлином; напомнил, что князь Репнин уже был назначен, год тому назад, на подобную должность, но не исправлял ее вследствие неожиданного подписания предварительных статей Леобенского мира, и его императорское величество, приняв во внимание все эти обстоятельства, рассудил за благо отменить первое свое решение. По моему личному убеждению скажу, что местоположение Петербурга могло затруднить переговоры, требующие быстрого и верного успеха; местоположение Берлина тому гораздо благоприятнее, во всех возможных отношениях, с чем, я думаю, и вы согласитесь.

Несмотря на доброе согласие и любезное обхождение, постоянно существующие между канцлером и мною, не могу не сознаться, что мы с ним расходимся во взглядах на текущие события и в мнениях о них; не могу я усвоить его образа мыслей о том, что мы делаем и что еще должны делать. На его стороне удача; его опытность, большой и долговременный навык, единственный и редкий его талант не придерживаться ни одной собственной мысли и ни в одной из них не привязываться, — все это в совокупности придает вес его предложениям; они нравятся и всегда принимаются. Несмотря на разность наших мнений о нашей системе и политической деятельности, я его люблю, как светского человека, и могу его только хвалить столько-же, сколько и он меня за оказываемые ему мною уважение и внимательность.

Напрасно вы, милый кузен, опасаетесь, будто я небрежно отношусь в доверию вашему и могу скомпрометировать вас перед канцлером. Еще того напраснее укоряете меня, что я читал ему вашу депешу за № 47. Сказав вам, что я сам ее читал, я думал, что тем достаточно дал вам понять, что я умел пропустить или заменить другими словами резкие выражения, лично до него касающиеся. Впрочем, эта депеша, подобно всем, выходящим из под вашего пера, была так хорошо написана; вы вложили в нее столько огня и убедительной энергии, что я не мог лучше передать ее содержания, как употребляя подлинные ваши же выражения. [679] Ваши депеши с пометками: конфиденциально и секретно, читаются и сохраняются только мною.

Сознаюсь вам, что ее величество Императрица часто посвящается в ваши тайны; но она к вам так милостива, а я так уверен в ее скромности и благосклонности ко мне, что за это вы на меня не извольте досадовать. Я услуживаю вам, вверяя ей ваши интересы и знакомя ее подробнее с вашими способностями и дарованиями.

Вы читали, в свое время, что я думал о переговорах, вами начатых с Кальяром. С тех пор я не мог измениться. Однако, канцлер, нисколько не обвиняя вас, часто говорил мне, сожалея о том, что они не были доведены до конца и были прерваны. Но в этом случае, как и во многих других, я с ним не одинакового мнения.

Граф Н. П. Панин — кн. А. Б. Куракину.

27-го марта (7-го апреля).

№ 61. Ничто не могло так сильно порадовать меня, как ваше письмецо от 15-го (26) сего месяца, и невозможно было в столь немногих словах выразить так много лестного, сообщить мне более приятных новостей и любопытных сведений, сколько оно в себе заключало. Это письмо я имел счастие получить вчера утром. Я нахожусь еще под впечатлением, произведенным на меня чтением разных депеш: голова так занята, сердце так полно, что, принимаясь за перо, я еще сомневаюсь — в состоянии-ли буду беседовать с вами о чем-нибудь другом, кроме моей признательности и смущения. Если быстрота, с которой мне отвечали, и почет, который оказали моим представлениям, усугубляют мое усердие, я нахожу не менее лестное ободрение в тождестве наших чувств и наших правил. Признаюсь, я не ожидал, чтобы моя конфиденциальная депеша, № 52, имела такой успех, и изумление мое было совершенно.

(Шифром). Поговорим теперь о данных мне приказаниях. Первая часть бесполезна, так как король уже просил, если не о посредничестве нашем, то хоть о ходатайстве (ибо надобно быть точным, а письма я не читал). Из моей депеши от 20-го числа, № 95, вы видели, что я имел счастие предупредить повеления его императорского величества, настаивая на сообщении плана берлинского кабинета, касательно прав и притязаний, которые он предъявил на вознаграждение за его потери. Немногими словами выражая сущность рескрипта 16-го марта и моей корреспонденции, [580] увидим, что первый пункт есть, так сказать, единственный, исполнение которого вы должны ожидать от меня. Вместе с тем, он и самый важный и именно, сознавая все его значение, я еще колеблюсь в выборе средств, ручающихся за его успех, устранением зложелательства и ослаблением усилий, которые будут деланы для препятствия этому желанному союзу. Не могу еще покуда ничего сказать вам — как буду действовать. Этот предмет требует зрелого обсуждения. Вот, однако, мои мысли и сомнения, и я оставляю за собою вскоре уведомить вас, вследствие какого решения одни утвердятся, другие — рассеются. Вернее всего, как мне кажется, было бы отнестись прямо к королю с предложением союза; но, его величество — в Потстдаме; он видит здесь иностранных министров только на оффициальных аудиенциях, а не имея письма для предъявления, ему, трудно получить аудиенцию. Не менее важно и то соображение, что необходимо щадить Гаугвица, так как он будет единственным или главным лицом при переговорах, и это увеличивает мои затруднения к исполнению секретного приказа 16-го марта. Необходимо будет его отстранить. Наконец, вопрос самый щекотливый, решение которого весьма важно для успеха дела, есть назначение благоприятнейшего времени для первого приступа. Я думаю, он имел бы лучше действие, еслибы сделан был сообща министрами трех дворов; по крайней мере, следовало бы подождать присылки полномочий принцу Рейсс. Лорд Эльгин 4 уже получил предварительные инструкции, по которым не поколеблется поддержать меня, и я ручаюсь за его, к тому приложенное, усердие.

Г. Розенкранц, как вам известно, находится на конгрессе в Раштадте. Его заменяет здесь, в качестве поверенного в делах, некто Кноблох. Я вижу его довольно часто, потому что он втерся в канцелярии и всегда знает мелкие новости; но у меня есть важные причины не доверять ему. Правила его очень подозрительны; чувства его соответствуют низкому происхождению, а он в довольно приятельских отношениях с Кальяром и его шайкой; короче сказать, этот человек мог бы наделать много зла, если бы его допустили на переговоры. Примите свои меры, милый кузен, и постарайтесь, чтобы назначили полномочного, заслуживающего наше доверие, или, и того вернее, чтобы Дания присоединилась к [581] союзу, когда он будет заключен. Это последнее средство кажется мне самым приличным для вящего сохранения тайны, необходимой для успеха. В следующем обыкновенном донесении, я об этом предмете войду с оффициальным докладом; но покуда потрудитесь о том предупредить г. канцлера.

Хотя из содержания полученных мною приказов я могу думать, что для предстоящих переговоров полномочие дано будет мне, но я жду от вас более положительных подтверждений о том, и мне тяжело было обмануться в моих ожиданиях. Если вы еще не сделали этого, почтенный друг мой, умоляю вас, рассейте мои сомнения.

Мне остается еще отвечать на различные статьи вашей предъидущей депеши, от 5-го числа старого стиля. Лучше сделаю это, обстоятельнее, неторопясь, и пришлю с курьером, а теперь покуда скажу, что тот же самый долг чести, удерживающий офицера при его знаменах в военное время, удержит и меня на моем посте, покуда не окончатся переговоры. Затем, увидим, чем решится дело, и ответ, ожидаемый мною на депешу № 57, много поспособствует моему решению.

30-го марта (10-го апреля).

(Шифром). № 62. Размышляя о средствах для внушения королю сознания благодетельных видов нашего, высочайшего двора в поддержанию общественного строя и счастия народов, еще борящихся с заблуждениями ума человеческого; проникнутый сознанием чрезвычайной важности того, чтобы цель предполагаемого союза была представлена молодому государю с настоящей точки зрения и чтобы тайные приверженцы республики еще не успели извратить его убеждений, — я был поражен одной мыслию, вследствие которой уже не могу надеяться одержать верх над Гаугвицем и расстроить последствия гнусных его внушений: разве он, подумал я, уже не предупрежден г. Грёбеном? Непременно, если наше министерство сообщило последнему проект союза. Единственное для меня средство в том удостовериться — повыведать у г. Альвенслебена, и если подозрения мои подтвердятся, если г. Грёбен посвящен в тайну, я должен отказаться от всякой попытки открыть переговоры без ведома министра и войдти в непосредственные сношения с королем. Этот шаг к достижению цели, и без того не достигнутой, отдалил бы меня от нее еще более, озлобляя человека, расположение которого мне необходимо. Надобно было бы предаться ему, и с той минуты единственными моими орудиями сделались бы только убеждения, — опора слабая, усилия напрасные, если новый толчек не [582] разбудит прусского министерства от летаргического сна, в который оно погружено.

Таково, князь, состояние неизвестности, в котором я нахожусь, по неведению различных сношений ваших с прусским министром. Еслибы заблагорассудили ознакомить меня со степенью оказываемого ему доверия, я был бы увереннее в моих действиях; а еслибы я знал, что ему не сказали ничего о предложениях, которые должны быть сделаны чрез мое посредство, я имел бы больший простор к приисканию способов, а с ним вместе и более надежды на успех моих стараний. Вообще, этот пример должен убедить ваше превосходительство, как мне необходимо быть посвященным во все дела, о которых ведутся переговоры с г. Грёбеном, особенно когда они столь величайшей важности и когда успех их может зависеть от быстроты исполнения, или от результата моих усилий — скрыть их от ведений людей злонамеренных.

Смею надеяться, князь, что более мне не придется быть в подобном затруднении. Вы соизволите принять этот вопрос в серьезное соображение и представите его на благоусмотрение г. канцлера. Не произношу августейшего имени его императорского величества, думая, что нет надобности испрашивать его приказа на счет распоряжения, о котором я прошу. Какого бы мнения ни были о нем, я надеюсь, мне нечего опасаться, чтобы это почтительнейшее предложение было приписано иной причине, кроме моего усердия к службе его величества и желания исполнять с честию возложенные на меня обязанности.

Р. S. 1. Я располагал отправить мои донесения его императорскому величеству с обыкновенным курьером, но нижеследующие соображения заставили меня переменить намерение: а) в течение этой недели я должен непременно дать ход делу переговоров о союзе; b) курьер, прибывший из Вены в день Светлого воскресения, привез важные депеши, о которых не могу упомянуть в шифрованном донесении, в избежание огласки; с) от сего дня до воскресенья я должен ожидать курьера от вас — ответ на мои депеши, присланные с фельдъегерем Дементьевым. Итак, князь, если тот, кого думаю послать к вам, не возьмет этого письма, он последует за ним, по крайней мере, через 24 часа. В последнем случае, всего менее вероятном, прошу ваше превосходительство предупредить о том его императорское величество.

Р. S. 2. (По-русски). Нет нужды приметить вам, милостивый мой благодетель, что приложенная депеша с намерением составлена в слоге оффициальном. Поведение канцлера в [583] предпринятой негоциации промена Иевера на Мемель, с его округою, оправдать может подозрение мое, что в настоящем деле оказана лишняя и вредная доверенность г. Грёбену. Я говорю вредная потому, что нет никакой возможности трактовать мимо Гаугвица, коль скоро существо тайных переговоров известию сему министру. Из сего явствует, что всякий раз, когда его императорскому величеству угодно, чтобы я имел беспосредственное с королем сношение, здешний посланник у двора нашего не должен иметь сведение о преподаваемых мною наставлениях, ниже о видах министерства. Учиненное г. Грёбену сообщение о намерении нашем, относительно Иевера, тем лишнее было, что сей план остался без действия; м когда я вижу из сего опыта, что его светлость открывает чужестранными министрам мысли свои до события оных, то могу-ли я ласкаться, чтобы сокрыто было г. Грёбену предложение об оборонительном союзе, которое получило высочайшее утверждение? Но если уже князь Александр Андреевич дал сей ход своей политике, я надеюсь, по малой мере, что я не лишен буду предварительного сообщения о бывших со здешним посланником переговорах. Правитель канцелярии вашей донесет вам, что в подобных случаях граф Остерман 5 сообщал всегда министрам нашим протокол конференций, относящихся до поручаемых им дел. Если вы полагаете, милостивейший мой князь, что приложенная депеша останется без уважения, то прошу покорнейше приказать оную приложить к почте, для прочтения его величеством.

Князь А. Б. Куракин — гр. Н. П. Панину.

31-го марта.

(Шифром, по-русски). Полагая, что вы последним моим письмом в некоторое беспокойство приведены и нетерпеливо знать желаете положение здесь известного вам важного дела, поспешаю, любезнейший друг, сим до сведения вашего довести, что Грёбен учинил уже ожиданный зов от двора своего, в которому мы уже совсем готовы были, и ему в ответ объявлено, что Государь Император с удовольствием видит к себе доверенность обоих [584] союзников своих, приемлет их приглашения, и для лучшего поспешествования совершенного их между собою сближения, от коего толь благие следствия для всей Европы ожидаться должны, назначает первым своим полномочным фельдмаршала князя Репнина, который в самой скорости в Берлин для сего отправлен будет. К сожалению, сей последний сильно простудою дней десять уже болен и вряд через неделю выехать в состоянии будет.

Между тем канцлер изготовляет его инструкции. Я вас предупредил, что два предмета составляют его отправление: первое — сближение дворов венского и берлинского, миролюбное их согласие на их взаимное удовлетворение, при настоящем мире, на счет Германской империи; второе — установление оборонительного союза между всеми северными дворами к удержанию французов от дальних наглостей и успехов и к охранению непочатой ими части Европы от их заразы и развратов. Сказал я вам также, что вы будете в сей важной негоциации вторым полномочным. Канцлер подтвердил мне еще сегодня, что изготовляет он, на всякий возможный случай, три уполномочия: одну общую, на имена князя Николая Васильевича (Репнина) и ваше; другую, если бы князь Николай Васильевич должен был из Берлина отлучиться, на имя ваше; третью, если бы какое-либо непредвидимое до сего обстоятельство князя Николая Васильевича от поездки в Берлин удержало на одно имя ваше. Все сие открываю вам для вашего единого сведения. Правда, что берлинский двор, отдавая вам должную справедливость, изъявил, чрез своего посланника, желание свое, чтобы негоциация сия производилась в Берлине и была бы вам препоручена; но, до получения еще приглашения прусского, как скоро приглашение цесарское (австрийское) нам сделано было, то тогда же Государь Император решился в сие важное дело князя Николая Васильевича употребить. Из сего вывожу то беспристрастное заключение, что сие назначение близкого родственника вашего, летами и службою гораздо вас старее, ни с которой стороны вам не предосудительно и вас оскорблять не может. Сего последнего и от вас ожидаю и не скрою вам, по моей к вам горячей привязанности, что, если живность мне известных чувствований ваших в сем ожидании моем ошибит, то я сам крайне тем огорчуся. Впрочем, вы будете сотрудником кн. Николая Васильевича; разделяя его труды, будете делать и его успехи; их же деля с ним, будете делить и славу, вас обоих ожидающую, если Бог, начинаемое и вам обоим поручаемое, дело желанным и благоуспешным окончанием увенчает.

(Продолжение следует).


Комментарии

1. См. в «Русской Старине» изд. 1873 г., т. VIII, стр. 338–373; т. X, стр. 71–85; 321–336.

2. Сравни П. С. З., 18,248, и «Морошкин», I, 301.

3. Род. 1739, ум. 1803 г. Был воспитателем великих князей Александра и Константина Павловичей. См. о нем «Русская Старина» 1870 г., т. I, изд. первое, стр. 27, 103, 407; изд. второе, стр. 152.

4. Томас Брюс граф Эльджин (Elgin) и Кинкардин (род. 20-го июля 1769, ум. 14-го ноября 1842) — замечательный дипломат и еще того знаменитейший антикварий. В 1792 г. он был посланником в австрийские Нидерланды; в 1795 г. — в Берлине; в 1799 г. — в Константинополе. Ред.

5. Граф Иван Андреевич Остерман (род. 23-го апреля 1725, ум. 18-го апреля 1811 г.) был вице-канцлером (1773) и, по смерти гр. Никиты Ивановича Панина (1783), номинальным начальником коллегии иностранных дел. Император Павел I, тотчас по вступлении на престол, назначил его государственным канцлером (9-го ноября 1796 г.). Уволен от всех дел 21-го апреля 1797 г., и на его место определен Безбородко, возведенный за две недели перед тем (а именно 5-го апреля, при коронации) в княжеское достоинство. Ред.

Текст воспроизведен по изданию: Граф Никита Петрович Панин. 1771-1837 // Русская старина, № 7. 1874

© текст - Семевский М. И. 1874
© сетевая версия - Тhietmar. 2017

© OCR - Андреев-Попович И. 2017
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русская старина. 1874