ГРАФ НИКИТА ПЕТРОВИЧ ПАНИН.

1771–1837.

__________________________

1798 г. 1

Граф Н. П. Панин — кн. А. Б. Куракину.

Берлин, 3-го (14) февраля, 1789 г.

(Шифром). № 46....... я узнал, с величайшим удовольствием, из этой депеши, что новые инструкции, с сущностью которых вам угодно было познакомить меня, не отменены, и я жду с нетерпением посланного с ними.

Чтобы сообразоваться с порядком, которому вы следовали, милый кузен, в этих различных сообщениях, начинаю с того, что представляю на благоусмотрение ваше новые соображения о способах к устранению г. Гаугвица. Мне известно из верного источника, что г. Грёбен говорит вам совсем иное, что я говорю в моих донесениях о плане его двора, в поддержанию нейтралитета Северной Германий на случай, если бы курфюршеству Гановерскому угрожало вторжение неприятеля. Однако же, тем не менее справедливо, что я приложил самое тщательное старание, чтобы передать вам подлинные выражения графа Гаугвица в моей реляции за № 64, неоднократно заставляя этого министра повторять формальное удостоверение, что король, с оружием в руках, будет поддерживать нейтралитет Северной Германии; что ожидали только ответа из Парижа, дабы уговориться с нашим двором, и, что в случае, если бы война была неизбежна, надеялись, что мы [322] возьмем на себя труд удержать Венский двор. Если прусский министр говорил вам иное, это было, может быть, только по приказанию г. Гаугвица. Тогда ясно, что последний действовал в противность намерениям своего государя, или говоря мне об этом деле, или давая инструкции Грёбену, и я должен прибавить, для лучшего уяснения вероломства статс-министра, что когда он делал мне вышеупомянутую декларацию, он прибавил: «король желает передать это чрез ваше посредство». На мой вопрос, получит-ли приказания Грёбен, он отвечал совершенным отрицанием. Призываю в свидетели его собственную совесть, если только у него таковая есть, и если представится к тому малейший случай, берусь уличить его этой последней чертою низости и бесстыдства. Для этого нужно было бы, милый кузен, чтобы вы дали мне точный протокол ваших конференций с Грёбеном об упомянутом предмете. Если его императорское величество разрешит мне употребить его в дело, мне будет легко открыть королю, что с подобным министром вести переговоры невозможно, и доказать ему, что все, проходящее чрез такое подозрительное посредство, не может быть с доверием принято. Не находите-ли вы, что это объяснение привело бы прямо к цели, предположенной нашим августейшим монархом, гораздо с большим успехом, нежели первый план, который я имел честь представить на ваше одобрение? Прошу вас сказать о том ваше мнение, сколь возможно скорее, одновременно сообщив мне о ваших последних разговорах с прусским министром.

Вы одобряете мой проект о приобщении Берлинского двора к тройственному союзу, но настаиваете на том, чтобы король сделал первый шаг. Разве вы позабыли, милый кузен, что статьи этого договора ему совершенно неизвестны; что предшественник его тщетно просил о их сообщении; что молчание наше, впрочем, весьма естественное, было всегда источником подозрительности и недоверия этого двора? Чувства эти обнаруживались во многих случаях, и вы имеете тому доказательство в последних строках, подписанных покойным королем; говорю об ответе на письмо, врученное ему мною за восемь дней до его смерти. Из этих неоспоримых фактов явствует, что если желают приобщения Пруссии в союзу, то, всего прежде, надобно войдти в соглашение с Венским и Лондонским дворами, ибо тайна тройственного союза принадлежит им столько же, сколько и нам. Затем, и с общего согласия, можно сообщить о «том прусскому королю и лишь только тогда можно пригласить его соединить свои интересы с интересами [323] договаривающихся сторон. Покуда я сделаю изыскания, так как вы того желаете, но с крайнею осторожностью, если только последующие инструкции не развяжут мне рук, отменяя или изменяя различные приказания от 14-го января.

Для меня весьма отрадно, почтенный благодетель, видеть, что моя реляция за № 47, относительно польских мятежников, произвела у вас впечатление. Мой секретный рапорт, от 13-го января старого стиля, и рапорт о моих последних совещаниях с Кальяром, еще лучше докажут злодейство и коварство, как этого подлого агента, так и тех, которые ему платят. Не остановятся, я думаю, перед медовыми выражениями, им употребленными в его письме от 22-го января, и с того времени как он видит, что я разоблачаю его истинные чувства. Надеюсь, что о заключении договора не будет более вопроса. К тому, чтобы не обнажить шпаги, я вижу одно только не унизительное средство: предложить республике наше посредничество для примирения с Англиею. За эту цену я еще могу, без угрызений совести, подписать мое имя рядом с именем Кальяра.

Еще очень многое имею, я сказать вам, в ответ о моем пребывании в Берлине, но затруднение в шифранте заставляет меня отложить это намерение до первой отправки курьера.

Примите уверение в нежнейшей признательности за ваше обязательное желание к исчезновению одного из носимых мною цветов. Все, что может быть сделано приятного для меня, приобретет только новую цену, исходя от вас; и, позвольте сказать вам, что мне не нужно ничего иного, кроме лестного поощрения, которым вы меня удостоиваете при каждом случае, чтобы надеяться заслужить впредь еще большее одобрение за мои действия.

Князь А. Б. Куракин — гр. Н. П. Панину.

6-го февраля, 1798 г.

(Шифром, по-русски). Вчера только получил я письма ваши от 19-го (30) января, отправленные до Митавы с курьером. По разным статьям оных, изъяснялся я с канцлером и приступаю теперь ответствовать вам.

Предлагаемый вами новый способ — об обратном доставлении в Берлин Андреевского ордена, который имел покойный король прусский, не может быть принят по тому назначению, уже для сего сделанному, в особе г. Неплюева; об отмене же сего назначения все старания и представления были бы тщетны. Я весьма сожалею, что [324] выбор сей вам неприятен. Оный, однако ж, последовал по многим соображениям, и в намерении сходно с вашим собственным желанием — дать вам в помощь такого человека, который, быв чином ниже вас, состоял бы совершенно под руководством вашим. Да и от вас зависеть будет — управлять им по лучшему усмотрению вашему и размерять ваше к нему доверие; ибо он совершенно вам на руки отдается, как и вчерась еще канцлер то мне подтвердил. А потому и советую вам, по истинной моей к вам дружбе и усердию, успокоить себя по сему предмету; г. Неплюеву ваших о нем понятий не давать угадывать, быть с ним ласковым, и всем его подвигам и речам только то направление давать, которое вы, с мерою его способности и удачи его у Берлинского двора, приличным находить будете. С истинным удовольствием узнаю о почтении и отличном приеме Михайлу Ларионовичу (Кутузову), в Берлине оказанных; но, впрочем, объяснил я вам уже прежде причины, по коим пребывание его там продолжено быть не может.

Само по себе разумеется, что вы, в исполнениях ваших, слова и содержание получаемых вами высочайших рескриптов держать должны. С начала самого известия о постановлениях мира, в Кампо-Формио заключенного, видели мы, что втуне обратилось бы всякое попечение о сохранении невредимости границ Германской империи, когда весь левый берег Рейна и крепости оного, Французами завоеванные, продолжали быть их войсками занятыми и согласием главы империи им уже предоставлялись. Рескрипт от 10-го декабря, о коем вы упоминаете, был писан канцлером и, как он мне вчерась еще подтвердил, с тою целью, чтобы владычество и похищения республиканцев в известных до сего положениях удержать и по сю сторону Рейна не перепущать.

Распространению Пруссии нет нам, конечно, пользы способствовать, но сие делается необходимым: ибо Французы, владея всеми областями по левую сторону Рейна, не захотят, без сомнения, уступить Пруссии тамошние ее земли, будут предлагать ей за оные разные удовлетворения, да и она сама должна помышлять о замене, их другими приобретениями. Главным предметом должно быть теперь, чтобы Французов удержать за Рейном, дабы сия река осталась их границею, и чтобы пагубные их правила чрез оную далее не распространялись.

Желаемое вами статистическое описание о княжестве Иеверском не оставлю я вам доставить. Я сердечно желаю, чтобы поручение, которое о сем княжестве дано вам будет, было увенчано [325] вожделенным успехом, чем приобретете вы новый опыт монаршего к себе благоволения.

О короле французском скажу вам, в удовлетворение любопытству вашему, что оказано ему будет все то, что достоинству и высокому его роду принадлежит, и что никакого нет вероятия, чтобы событие нашего желаемого сближения с настоящею Франциею, еслиб оное чрез труды ваши и состоялось, какую-либо перемену в великодушных и щедрых расположениях его императорского величества против сего несчастного монарха произвести могло.

Последние донесения ваши о подвиге Кальяра и ответе вашем приняты с благоволением.

Из объяснений ваших о гр. Маркове и Рибасе не премину я сделать полезное употребление.

Фельдъегерь Дюжаков отправлен был прямо из дворца, и рескрипт поручен ему был от г. П. А. Обрескова, почему в канцелярии и неизвестно, все-ли то к нему приложено, что следовало.

Граф Н. П. Панин — кн. А. Б. Куракину.

Берлин, 8-го (19) февраля, 1798 г.

(Конфиденциально). № 47. Вам, без сомнения, не безъизвестно, что курьер, отправленный 25-го января, доставил мне приказ, единственно касающийся моих отношений к Кальяру. К великому моему удивлению, я не нашел в этом приказе ни слова о Берлинском дворе, между тем как, увидя курьера, я был в полной уверенности, что он привез мне инструкции, так давно обещанные, коих действие было бы так спасительно в данную минуту. Что значит это противоречие и ваше молчание? Признаюсь, недоумеваю. К довершению моего недоумения, сегодня утром приехал другой фельдъегерь, с известием о благополучном разрешении императрицы от бремени, и у него нет ни строчки ко мне. Вы, всегда столь исправные и любезные в нашей переписке, как же вы не имеете сострадания, чтобы сказать мне слово, которое помогло бы мне разобрать эту галиматью? Уверяю вас, что я более не знаю, каким языком говорить с министрами. Я как на иголках, и если вы надо мною не сжалитесь, я совершенно упаду духом. Читая нынешние мои донесения о тайных переговорах Лондонского кабинета, вы сами посудите, как благоприятна минута, чтобы здесь согласились на четверной союз, и как было бы выгодно воспользоваться благоприятным случаем, который, может быть, скоро пройдет. Я мог бы сделать это, если бы инструкции, вами обещанные, были в моих руках. [326]

Прошу прощения, если говорю вам, может быть, слишком откровенно; но не могу не высказать своего мнения, что все кабинеты, не исключая и нашего, утратили способность пользоваться в делах минутою, благоприятствующею успеху. Иногда это вспышка молнии: когда она гаснет, то наступает прежний мрак, из которого не извлечет вас и вся человеческая мудрость. Примером тому служат нынешние обстоятельства. Если дадут время Франции порвать все нити, связующие Германский союз, и довершить разрушение системы общественного строя, невозможно будет скрепить союз великих держав; предложения наши не будут более приняты ни в Вене, ни в Берлине; действие страха и слабости примут за действие недоброжелательства; неудовольствие и досада усилятся; наши распри и беспокойства упрочат могущество общего врага, и последним результатом этого уклонения от истинных правил будет склонение под иго республики! Очень грустная картина, милый кузен, но, рассмотрев ее хладнокровно, боюсь, что вы найдете ее еще недостаточно преувеличенною.

P. S. Предупреждаю, что в скором времени вы получите от меня прошение касательно дозволения мне отправиться на воды в Карлсбад, около июня месяца. Это путешествие, продлится шесть недель. Подробно о его причинах скажу вам в другой раз; ныне я слишком устал и достаточно будет этих строк, чтобы знать, расположены-ли вы способствовать моему намерению.

Берлин, 8-го февраля, 1798 г.

(Конфинденциально и секретно). № 48. Зная по опыту, почтенный мой благодетель, что иногда донесениям моим дают ложное толкование, я решаюсь обратиться только к вам с важным сообщением о таком щекотливом пункте, что малейшее недоразумение может повлечь за собою неприятные последствия. В одной из последних своих февральских депеш, Кальяр употребил следующие выражения:

«Г. Гаугвиц до такой степени предан французской нации, что только от Директории зависит заключить договор о союзе. Он ожидает единственно новых инструкций, для составления статей».

Я ужаснулся, точно так же, как бы ужаснулись и вы, читая эти строки; но, после минутного размышления, сознался, что неблагоразумно было бы принимать их буквально. Сличая рапорты республиканского министра с событиями и авторитетами, менее подозрительными, я неоднократно имел случаи убеждаться, что он с [327] бесстыдством преувеличивает все, что только может придать более весу его значению и снискать ему доверие правительства. Не в том дело, чтобы у Директории не было помысла о союзе с Пруссией; об этом было даже делано предложение, но я уверен, что оно несколько раз было и отклонено. Согласитесь, что если бы были положены основания союзу, как то можно подумать из слов Кальяра, тому были бы в его корреспонденции более видимые следы, но до сих пор в ней ничего не найдено, кроме вышеупомянутой фразы. Это тем замечательнее, что мой шпион уже перерыл архив за последние месяцы. Теперь займемся документами более отдаленными: я поручил ему ту эпоху, когда Франция предлагала здешнему двору наступательный союз против Австрии. Если результат новых моих изысканий подтвердит уверения Кальяра, я, не теряя ни минуты, повергну к стопам императора подробное донесение об этом важном предмете. Ныне он мог бы огорчить и, может быть без причины, воздвигнуть непреодолимые преграды доброму согласию и единомыслию, которые мы желали бы упрочить и которые имели бы самые счастливые последствия. Одним словом, я имею все причины опасаться, чтобы не поступили так, как поступили при получении моей копии, совершенно достоверной, об инструкциях г. Якоби. Тогда испугались одной статьи, в ней заключавшейся, как-будто она была исполнена, и не обращая внимания на мою заботливость к определению степени доверия, которое этот документ заслуживал. Посмотрите мою секретную депешу от 29-го ноября старого стиля.

Таковы, милый кузен, важные причины, заставляющие меня обойдти молчанием смутные подозрения, вам сообщенные, до тех пор, покуда они вполне не подтвердятся. Надеюсь, что этого не случится, и умоляю вас принять в соображение, что вы не рискуете ничем, сохраняя молчание перед императором и даже перед канцлером. Покуда я продолжаю тайные мои сношения с французским посольством, Кальяру невозможно сделать ни малейшего шагу без моего ведома, и я надеюсь, на столько вы отдаете справедливости моему усердию, чтобы верить, что, в крайнем случае, я не буду ждать новых приказаний и разрушу его козни. Согласитесь также, что с нашей, слишком миролюбивой системой, мы не воспрепятствуем этому союзу, если он состоится. Я всегда своевременно уведомляю вас, чтобы не допустить его, или разрушить. С пушками в авангарде, мы можем сказать: «вы хотели изменить нам; ваши тайны нам известны: эти огненные уста пораскажут вам о наших тайнах». Но было бы, [328] конечно, благоразумнее предупредить эти печальные, крайние меры и вернейшее к тому средство, по моему мнению, не теряя времени, предложить королю приступить в тройственному союзу. Если этой мерою пренебрегут, тогда я не удивлюсь, если система Гаугвица возьмет верх и союз с Францией будет заключен, особенно в том случае, если Австрия будет продолжать иметь виды на расширение своих границ и на захват чужих владений.

Известны-ли вам, милый кузен, нынешние сношения Венского кабинета с Директорией, и переписка графа Разумовского доставляет-ли вам об этом пункте достаточные сведения? Вы крайне обязали бы меня, сообщив их мне, и тем придадите большую точность моим донесениям. Жду с неменьшим нетерпением, что вы мне скажите о последних действиях здешнего двора чрез г. Грёбена и какого ин о них мнения?

Князь А. Б. Куракин — гр. Н. П. Панину.

С.-Петербург, 10-го (21) февраля, 1798 г.

Письмо ваше за № 42 произвело на меня именно то действие, которое должно было произвести. Этого письма достаточно было бы в случае, если бы чувства мои не были вам вполне посвящены, чтобы всегда упрочить мою к вам привязанность и совершенное доверие. Разными перьями были писаны разные инструкции, полученные вами во все продолжение вашей нынешней миссии, и потому невозможно, милый кузен, привести их в порядок для внимательного просмотра, как вы того желаете; но я обращаюсь в собственной вашей прозорливости и к той опытности, которая должна быть у вас! Их достаточно, чтобы успокоить тревожные чувства, вами мне изъявленные; я думаю, мне нечего прибавлять к верной картине, которую они должны начертить; а чтобы оградиться от всякой ответственности, чтобы действовать всегда согласно вашим обязанностям — вам надобно только строго придерживаться главного правила: никогда не отдаляться от содержания последних, вам присылаемых, приказаний. Пусть они будут постоянными руководителями оффициальных ваших действий. Исполняйте их всегда по мере сил — с усердием, со смыслом, с прилежанием — и вы будете выше всяких опасений, точно так же как и выше всяких упреков и обвинений.

Г. канцлер уверил меня еще сегодня, что он вскоре снабдит вас инструкциями, необходимыми для вступления в переговоры о предполагаемом обмене Иеверна. Он сказал также, что те, которые я обещал доставить от него, касательно общих дел Европы, [329] запоздали, вследствие ожидания нашего некоторых сообщений от Берлинского двора, которые, естественно, ознакомив нас с его мероприятиями, решат, наконец, как и мы должны будем действовать.

Сознаю вместе с вами большие затруднения, которые вы встречаете и преодолевать должны при буквальном исполнении приказов, доставленных вам курьером Дюжаковым. Но за то, если вам удастся сдвинуть с места человека, который нам постоянно подозрителен и который всегда будет враждебен нам, какова бы ни была сила воли и характера молодого короля, успех ваш будет беспримерный. Г. канцлер того мнения, что средство, предложенное вами в вашей депеше, № 43, есть единственное, которое вы можете употребить; но подождите, покуда я не скажу вам о том положительно, потому что он хотел представить эту депешу на усмотрение его величества императора и через несколько дней сообщит мне его намерения.

Вы слишком хорошо выполняете возложенное на вас поручение, слишком хорошо служите нашему августейшему монарху, чтобы можно было так легко отнестись к увольнению вашему от занимаемого вами поста, столь важного для интересов империи, и которого доныне еще никто не занимал лучше вас Эта похвала вам должная; ее воздает вам не одно только мое сердце, привыкшее любить вас, и она тем более должна быть вам лестна, что вы успели заслужить ее в ваши годы в самом начале вашего политического поприща.

Революционная зараза слишком ужасна в ежедневном своем возрастании, чтобы можно было ограничиваться простыми предположениями о мероприятиях к ее пресечению. Она угрожает общими опасностями всем правительствам, всем странам. Пруссия, по своему местоположению, подвергается им первая, и действительно, пора ей сознать эго и обратиться ко двору нашему с прямодушием, для принятия сообща мер для установления новой системы, которая могла бы ее самое предохранить; могла бы поддержать равновесие Европы и спасти ее здоровые части, еще не охваченные политическою гангреною.

Мысль Берлинского двора, вами мне сообщенная, — уступить Франции зарейнские провинции без всякого вознаграждения, с тем, чтобы Венский кабинет, в свою очередь, согласился отказаться от всех приобретений, предоставленных ему секретными статьями мира Кампо-Формио, в ущерб Германской империи, — кажется мне не искреннею. Так как почти несомненно, что Венский кабинет на то не решится, то не вероятнее-ли предположить, что только и [330] ждут этого отказа, чтобы развить проэкт расширения границ, так давно лелеемый и поддерживаемый г. Гаугвицем?

С.-Петербург, 12-го (23) февраля, 1798 г.

(Шифром). Г. канцлер только что сообщил мне о намерениях нашего августейшего монарха, касательно содержания депеши за № 43, вами мне присланной. Они заключаются в том, чтобы вы не употребляли средства, вами предлагаемого. Его императорское величество на оное не соизволяет, потому что посредник, вам столь дорогой и полезный, может попасться и подвергнуться опасности; потому что вы сами можете лишиться той благосклонности, которой пользуетесь при Берлинском дворе и сделаться предметом недоверия и подозрений; потому еще, что столь щекотливый поступок имеет вид доноса, вся гнусность которого может пасть на вас и нарушить уверенность, которую должны повсюду иметь в великодушную прямизну правил государя. И так, милый кузен, более об этом не думайте. Имея на сердце исполнение верховных велений, вам данных, посвятите внимание и заботы ваши изысканию других способов, которые привели бы вас к желанной цели, но без неприятных последствий, как для того, от чьего имени вы будете говорить, так и для тех, которые служат вам и которых вы должны щадить.

Поприще ваше становится тернистее, с той поры, как начали выясняться воззрения Берлинского кабинета на теперешний переворот в Германии. Мы с нетерпением будем ожидать, какое действие произведут они в Вене. Желательно было бы для общего блага, чтобы Австрия удовольствовалась своими приобретениями в Италии; но, по всем вероятностям, на это нельзя надеяться.

Генерал-маиор Неплюев получил назначение в Штутгардт. Нынешние обстоятельства заставили отказаться от мысли — послать его в Берлин, как я уведомлял вас. Поздравляю вас с этой переменой его назначения, так как она развязывает вам руки, избавляя от беспокойства, причиненного вам его первым назначением.

12-го февраля, 1798 г.

(Шифром, по-русски). В реляции вашей под № 79 расшифровано было изражение: «l’ame atroce du roi» (гнусная душа короля) и прочее, что весьма нас удивило, поелику вы всегда описывали короля наилучшим образом. Удивление государя императора о сем неожиданном заключении вашем на счет короля до того простерлось, что он генерал-адъютанта Нелидова, по болезни [331] Обрескова 2, министерскую почту у него читающего, нарочно к канцлеру посылал спрашивать, что сие значит, и отчего вы так ваше суждение о качествах сего государя переменили? Все ваши предшедшие депеши были рассматриваемы; ни в одной ничего, в сему изречению вашему приуготовляющего, не найдено, и канцлер отвечал Нелидову и сего утра сам государю лично доносил, что предложения последние, по германским делам Венскому двору учиненные, вас, видно, против короля огорчили и о нем инако думать заставили. Я сам был и крайнем удивлении; не знал, к чему такую перемену в вас приписать; даже, признаюсь, досадовал на вас, что меня к оной чистосердечным извещением не приготовили. Но, когда сия депеша доставлена ко мне была после того, то приказал я у себя в канцелярии перешифровать, — и оказалось, что под одним числом в дешифранте поставлено: Roi и republicain, а осудительною неосторожностию разборщика взято первое вместо другого, когда, напротив торо, по смыслу ясно видно было, что надлежало употребить последнее, ибо во всей депеше об одном Кальяре была речь, а о короле не было ни одного слова; меня же Черныш уверял прежде, что он сам три раза расшифрование поверял, и что в оном никакой ошибки быть не может. Я немедленно послал к канцлеру показать ему сию важную ошибку; он нашел примечание мое справедливым и хотел передоложить государю, приказав при том мне сказать, чтоб я к вам отписал, что замешательство сие произошло от чисел двух значений, в сочиненной у вас цифре употребляемых. О сих обстоятельствах нахожу я за нужное вас уведомить, дабы вы ни о чем до вас и до дел, вами производимых, в безъизвестии не оставались.

Сегодня узнал я, что государь император, в изъявление благоволения своего, приказал фельдмаршалу С.. (Суворову) быть сюда, равномерно и кн. Пр... (Прозоровскому) 3 позволено оставить деревни свои и приехать в Москву.

16-го февраля, 1798 г.

(Шифром, по-русски). Письмо ваше под № 46 я получил и спешу на оное в ответ вам объяснить, что сообщения, г. Грёбеном здесь учиненные, согласовались с донесениями вашими о изъявленном намерении Берлинским двором — защищать нейтралитет [332] севера Германии вооруженною рукою, когда говорили, что курфюрство Ганноверское угрожаемо было нападением от Французов, и если в тех сообщениях, по его глупости и малой опытности, и была какая разность, то, конечно, весьма маловажная. Записок же о бывших с ним конференциях не составлено, и составление оных, после оффициальных переговоров наших с иностранными министрами, из обряда уже у нас вышло. Да хотя-б оные и были, то мало пользы из того последовать могло, ибо все, что не письменно сообщается, министр, бесстыдными правилами управляемый, всегда от своих слов отпереться может. Следовательно, посему последняя мысль ваша об изобличении неверности Гаугвица к своему государю и его общего вероломства, доводом им сделанных предписаний Грёбену, сама по себе падает.

В рассуждении образа сообщения двору Берлинскому о содержании тройного союза, согласен я с мнением вашим; но как настоящие обстоятельства и именно сношения между Венским и Прусским дворами по делам германским относительно мира, в Кампо-Формио заключенного, не только не подают надежды в сближению сих, но даже взаимную ненависть их становят явнее, то полагаю я, что надобно дождаться, какой отзыв сделает Венской двор Берлинскому на его последние и вам, конечно, известные предложения — на счет обоюдных приобретений их в Германии, дабы тогда можно было с надежностию судить, удобно-ли будет, по взаимному соглашению между союзными дворами, учинить откровение королю прусскому о их тройном союзе, для приглашения его к оному. Между тем, конечно, можете вы, осторожным образом, разведать о расположении к сему Прусского двора и, поелику можно, отдаляя его от Французов, содержать в единомыслии с нами о великой общей нужде против коварных видов и подвигов сих последних достаточную и общую оборону составить, чем одним повсеместно распространяющийся демократический дух может еще в пределах удержан быть. По всем предшедшим делам и по образу их производить Директории, ни малейшей нет возможности, друг мой, чтобы оная медиацию нашу для мира с Англиею пожелать или принять восхотела. Что же касается до ваших, весьма здравых и справедливых, суждений о Кальяре и о существе и предмете вашей с ним негоциации, то я совершенно с вами согласен; но более об оных не распространяюсь, дабы тем лучше все внимание ваше в нетленности к исполнению беспрепятственно к вам отправляемых предписаний сохранить. [333]

С.-Петербург, 19-го февраля (2-го марта), 1798 г.

(По-французски). Сегодня не сообщу вам ничего утешительного. Терпеливо подождите ответов на вопросы, заметки и предложения, сделанные мне в вашей депеше за № 47. Надобно, чтобы ваша проницательность — с одной стороны, и данные вам инструкции — с другой, указали вам путь, по которому вы должны теперь следовать, не упуская из виду великой взятой вами цели, ни под каким видом не компрометируя себя, до получения новых приказаний, положительнее тех, которые уже у вас есть. Надобно в особенности, милый кузен, чтобы, при каких бы то ни было обстоятельствах — легких или затруднительных, ясных или темных, — при которых вам приходится трудиться, вы не упадали духом; чтобы усердие и деятельность ваши от того не ослабевали; чтобы вы постоянно имели в виду славу и интересы нашего августейшего монарха и — если позволите прибавить — интересы вашей собственной репутации. Твердость характера и правил должна быть первым качеством человека, посвятившего себя пользе общественной. Помните также, что, ни тяготясь, ни смущаясь ничем, он должен уметь — всего ожидать, на все решаться, все преодолевать.

Вполне убежден, что вам давно должны были прислать новые, обещанные мною, инструкции. Совершенно разделяю ваше мнение, что именно теперь самая благоприятная минута для предложения Пруссии приступить в тройственному союзу. Я неоднократно возобновлял о том мои настояния; говорил о том еще сегодня утром; читал канцлеру вашу депешу за № 47. Он отвечал, что и тот, и другой вопрос должны быть отложены; что всего прежде надобно, чтобы дела и притязания каждого двора в Раштадте более выяснились; что надобно получить известия о впечатлении, произведенном в Вене последними предложениями; что надобно иметь более точные сведения, нежели мы имеем об истинных намерениях Фридриха Вильгельма, о системе, которой он желает следовать, и о приобретениях в Германии, на которые имеет виды. Но для пресечения гибельных успехов республиканцев и их пропаганды, образования этого четверного союза будет-ли достаточно, если, — что следует допустить по теории вероятностей, — он ослабеет впоследствии, подобно тройственному союзу, который нашумел, напугал, а в сущности не произвел никакого настоящего действия? Канцлер, приняв за исходную точку правило, что мы не должны становиться во враждебные отношения к Франции, при ее [334] теперешнем перевесе, очень сожалеет, что вы не могли покончить с Кальяром при начале переговоров, начатых с ним, и в ту минуту, когда он вручил вам свой проект договора. Он утверждает, что тогда у нас были бы совершенно развязаны руки и мы могли-бы сильнее влиять на поступки и дальнейшие виды других держав. На просьбу мою — о необходимости снабдить вас, наконец, положительными инструкциями, согласно изустным сообщениям канцлера г. Грёбену, об обмене княжества Иеверского на Мемель, с его округом, — он отвечал мне, что этот обмен не может быть ни выгоден, ни приятен Пруссии, покуда она не увеличит владений своих в Вестфалии; а для этого предмета следует подождать исхода Раштадтского конгресса.

Весьма вам благодарен за ваше сообщение в № 48. Приберегаю его для себя и не употреблю до тех пор, покуда вы не сочтете нужным. Мнение ваше о событии, в том сообщении упомянутом, и о последствиях, которое оно может иметь, там, где вы находитесь, и здесь, — служит новым доказательством вашей большой проницательности.

Дружба моя к вам заставляет меня желать с нетерпением знать причины, по которым вы намерены на шесть недель ехать на воды в Карлсбад? Какие бы они ни были, но если вы решились, то я не отговариваю и также думаю, что вы можете получить отпуск без особенных затруднений.

Граф Н. П. Панин — кн. А. В. Куракину.

20-го февраля (3 марта), 1798 г.

(Шифром, по-русски). № 50. Я признаю справедливость примечаний ваших о Мих. Лар. Кутузове. Тем не менее, однако же, сожалею я, что обстоятельства не позволяют мне иметь подобного ему сотрудника. С крайним нетерпением ожидаю от вашего сиятельства извещения на возражения мои относительно г. Неплюева. Сим остается мне только повторить чувствительную мою благодарность за милостивое уважение представлений моих и за утешительное уверение, что донесения мои удостоены благосклонного воззрения.

Генерал Клейст посетил меня на сих днях и, к немалому удивлению моему, увидел я, что он дает первенство ордену Красного Орла: он носит на шее Александровский крест при звезде, которая, однако же, пришита ниже прусской. При первом случае намерен я ему внушить, что одни архиереи надевают у [335] нас ордена таким образом. Я не осмелился о сем донести государю, дабы не подвергнуть негодованию его императорского величества сего старика, который, конечно, не чувствует непристойность своего поведения.

(Приписка по-французски). Я обязан объяснить вам, мой почтенный благодетель, причину моего молчания в последнюю почту. Я намеревался отправить курьера сегодня, но так как был не совсем здоров, то и не подосадовал на благовидный предлог, чтобы тогда не писать. Однако же, отправку курьера пришлось замедлить по следующим причинам: 1) по случаю приезда того, о ком вы меня уведомляли месяц тому назад; 2) по случаю приезда Клейста и Тауэнциена, которые, вероятно, оба привезли любопытные сведения, а я не мог у них еще ничего выведать; 3) что нерешительное положение дел вообще не может быть продолжительно; 4) обещание, данное мне о том, что дело о размене будет пущено в ход. Как только некоторые из этих вопросов будут решены, курьер мой отправится в путь.

Покуда не скрою от вас, милый кузен, досадных последствий вашего промедления в присылке приказаний о предполагаемом соглашении с тем двором, при котором я нахожусь. Не только предмет этих приказов уже известен в Лондоне, чрез депеши кавалера Витворта, но — знаю из верного источника — секрет известен даже в Германии. Саксонский министр получил депешу от своего двора, в которой упомянуто о принятом у нас плане к соглашению против Франции. Знают даже в Дрездене, что я должен способствовать его исполнению; воображают, что я уже получил приказания, а что вы ожидаете только моих донесений. Приняв в соображение приязнь берлинского и саксонского дворов, вы поймете, милый кузен, последствия этого открытия. Гаугвиц неминуемо построит против нас свои батареи, прежде нежели я получу ваши инструкции. Согласитесь, что это не придает мне духу. Я думаю, что соображения эти не достойны внимания г. канцлера; но вашему благоразумию предоставляю распорядиться ими.

____________________________

(На отдельном листе, шифром, по-французски). № 51. Самое дружеское откровение в вашей приписке от 26-го января, — предмет всех моих мыслей и сильнейших сожалений. Намерение ваше для меня будет иметь несчастнейшие последствия, и я могу только сетовать на него всей душой. Необходимо надобно, чтобы, и [336] я последовал вашему примеру, ибо единственная нить, удерживающая меня, будет порвана. Заклинаю вас, почтенный друг мой, всем, что для вас дорого, отважитесь от этого жестокого намерения и твердостью вашей разрушьте каверзы. Не знаю подробностей, но твердо уверен, что вас хотят сделать жертвою гнусных козней. Выражусь яснее, когда буду писать собственноручно.


Комментарии

1. См. в «Русской Старине» изд. 1873 г., т. VIII, стр. 338–373; изд. 1874 г., т. X, стр. 71–85.

2. Петр Александрович Обресков, см. «Русск. Стар.», т. V, стр. 480.

3. Князь Александр Александрович Прозоровский (род. 1732, ум. 1808 г.) был тогда генералом от инфантерии и кавалером св. Андрея Первозванного. При Александре I он был генерал-фельдмаршалом. На его родной племяннице, княжне Варваре Ивановне, был женат Суворов.

Текст воспроизведен по изданию: Граф Никита Петрович Панин. 1771-1837 // Русская старина, № 6. 1874

© текст - Семевский М. И. 1874
© сетевая версия - Тhietmar. 2017

© OCR - Андреев-Попович И. 2017
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русская старина. 1874