СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

НОВИКОВ В ШЛИССЕЛЬБУРГСКОЙ КРЕПОСТИ

(По новым документам) ¹.

Й со беззакόнными вмѣни́сѧ.
(ὣ Μαρκα, гл. ̅є̅ ï. ̅κ̅ θ.)

В последние годы блестящего царствования императрицы Екатерины, в сфере умственной жизни русского общества совершилось одно великое трагическое событие. Действующими лицами его были сама императрица и знаменитый издатель журналов и общественный деятель Николай Иванович Новиков. Указом главнокомандующему Москвы, князю А. А. Прозоровскому, от 1-го августа 1792 г., императрица повелела заключить Новикова без суда в Шлиссельбургскую крепость на 15 лет за чрезвычайные провинности и преступления. В чем они состояли, явствует из следующих мест указа ²:

«Рассматривая произведенные отставному поручику Николаю Новикову допросы и взятые у него бумаги, находим мы с одной стороны вредные замыслы сего преступника и его сообщников, духом любоначалия и корыстолюбия зараженных, с другой же крайнюю слепоту, невежество и развращение их последователей. На сем основании составлено их общество; плутовство и обольщение употребляемо было к распространению раскола не только в Москве, но и в прочих городах... следующие обстоятельства [482] обнаруживают их явными и вредными государственными преступниками: 1) Они делали тайные сборища ³, имели в оных храмы, престолы, жертвенники; ужасные совершались там клятвы с целованием креста и Евангелия, которыми обязывались и обманщики и обманутые вечною верностию и повиновением ордену Златорозового креста с тем, чтобы никому не открывать тайны ордена, и если бы правительство стало сего требовать, то, храня оную, претерпевать мучение и казни. Узаконения о сем, писанные рукою Новикова, служат к обличению их. 2) Мимо законной, Богом учрежденной власти, дерзнули они подчинить себя герцогу Брауншвейгскому, отдав себя в его покровительство и зависимость, потом к нему же относились с жалобами в принятом от правительства подозрении на сборища их и чинимых будто притеснениях. 3) Имели они тайную переписку с принцем Гессенкассельским и с прусским министром Вёльнером изобретенными ими шифрами и в такое еще время, когда Берлинский двор оказывал нам в полной мере свое недоброхотство. Из посланных от них туда трех членов двое и поныне там пребывают, подвергая общество свое заграничному управлению и нарушая чрез то долг законной присяги и верность подданства. 4) Они употребляли разные способы, хотя вообще, к уловлению в свою секту известной по их бумагам особы ⁴; в сем уловлении, так как и в помянутой переписке, Новиков сам признал себя преступником. 5) Издавали печатные у себя, непозволенные, развращенные и противные закону православному книги и после двух сделанных запрещений осмелились еще продавать новые, для чего и завели тайную типографию. Новиков сам признал тут свое и сообщников своих преступление. 6) В уставе сборищ их, писанном рукою Новикова, значатся у них храмы, епархии, епископы, миропомазание и прочие установления и обряды, вне святой нашей церкви непозволительные. Новиков утверждает, что в сборищах их оные в самом деле не существовали, а упоминаются только одною аллегорией для приобретения ордену их вящшего уважения и повиновения; но сим самым доказываются коварство и обман, употребленные им с сообщниками для удобнейшего слабых умов поколебания и развращения. Впрочем, хотя Новиков и не открыл еще сокровенных своих замыслов, но вышеупомянутые обнаруженные и собственно им признанные преступления столь важны, что по силе законов тягчайшей и нещадной подвергают его казни. Мы однако-ж, и в сем случае следуя сродному нам человеколюбию и оставляя ему время на принесение в своих злодействах покаяния, освободили его от оной и повелели запереть его на пятнадцать лет в Шлиссельбургскую крепость».

Итак, Новиков и его «сообщники», т. е. товарищи по масонству и Типографической Компании, обвинялись в учреждении тайного общества, имевшего тайную типографию и печатавшего запрещенные книги; в стремлении «уловить» в это общество наследника престола, и в сношениях с иностранными правительствами, враждебными правительству императрицы Екатерины. Масонскому и общественному делу Новикова и его товарищей придана была политическая окраска. Императрица, должно быть, заподозрила измену и заговор с целью возведения на престол великого князя Павла Петровича. (Впрочем, указ 1-го августа делает оговорку, что Новиков «не открыл еще сокровенных своих замыслов»). [483]

Понятно поэтому то живое участие, которое приняла императрица в следственном деле о Новикове. Следствие производили, главным образом, князь Прозоровский и знаменитый Степ. Ив. Шешковский. Но они действовали не самостоятельно: ими руководила сама Екатерина и все их вопросы Новикову и другим лицам составлялись на основании ее собственноручных инструкций и замечаний, следствие производила она сама. В книге Лонгинова «Новиков и московские мартинисты» напечатаны «Ответы Новикова Шешковскому в Шлиссельбурге в июне 1792 г.». Позднее появились в печати (во II-м т. «Сборника Русского Исторического общества») «Вопросные пункты Шешковского, предложенные Новикову». В настоящее время можно сказать, что эти вопросные пункты составлены на основании собственных указаний императрицы. По крайней мере, относительно первых пунктов об этом несомненно свидетельствует следующая собственноручная записка Екатерины:

«О Новикове.

После обыкновенных о состоянии и образа жизни до него лично касающихся нужно спросить:

1) Что он ведая, что всякое завождение новой секты или раскола и проповедование оного есть вреден Государству и запрещен Правительством, какой имел повод и побуждение посвятить себя сему пагубному упражнению?

2) Когда он к тому приступил и при каких обстоятельствах?

3) Кто были с ним участники и кто последователи, тут нужно различить первых от последних, так как обманщики от обманутых. Об участниках должен он сказать о каждом порознь — время вступления его в союз с ним и какие к тому имели они достоинства. Таково же нужно объяснение и о последователях.

4) Распросить подробно о обрядах приема, а паче еще о присяге.

5) Устав их дозволяет ли иметь сношение с неприятелями, почти явными Государства.

6) Какой причины ради они входили в переписку с Прусским Министром Вельнера, как явствует из взятых бумаг?

7) Переписка с Принцем Карлом Гессен-Кассельским по какой была причине и какие он им дал советы?

8) Князь Репнин имел ли сведение о их переписке с чужими дворами?

9) Ведая, что Пруссия в течение сей войны была против России, как общество столь многоумных людей могло ослепиться войти в переписки и пересылки наставления и руководство от одного из Министров Прусских? Когда сия переписка началась, в чем состояла? Не для оной ли Кутузов живет в Берлине? Послан ли он обществом их? И кого он там представляет?

10) Какое сделано ими употребление из предписаний, данных Вельнером касательно В. К. ⁵ или какое употребление зделать они хотели?

11) Какие переписки и когда они имели с князем Репниным, с Плещеевым, с князем Куракиным? И знали ли они о Берлинских наставлениях? [484]

12) По запрещении и запечатании у него книги, как он дерзнул нарушить сие запрещение и ведает ли какому подвергается наказанию?».

Точно также вопросные пункты Колокольникову, одному из студентов, посланных Типографической Компанией учиться за-границу, составлены на основании собственноручной инструкции императрицы, как об этом свидетельствуют своим содержанием и порядком «Ответы Колокольникова на вопросные пункты», напечатанные во II-м т. «Сборника Русского Исторического общества». Вот записка императрицы Екатерины:

«Как они ссылаются на привиллегии Университетские, то можем им сказать, что давно они бы выполнены были, ежели упрямством и упорностию своею сами дело свое не остановили и не довели до того, что из монастыря перевезены в крепость».

В эту записку вложена другая, собственноручная же, с следующими вопросами:

«1) За что и по какому закону Новиков и Лопухин с людей присягу берут?

2) Село Пыскоре Пермского Наместничества чей ⁶?

3) Что за Кампания, которая набирала студенты на своем иждивении?

4) Какой это дом, где компания дозволяла жить студентам и давала им стол?

5) Как студенты в том доме были содержаны и много ли их было?

6) Чего в том доме учились? И какими обязаны были должностями и какие с них брали обязательства письменные или словесные, когда и как и кто?

7) Новиков и Лопухин в той компании и в том доме какие имели должности и кем поставлены в оных?

8) Кто приводил к присяге и как сие происходило?

9) Чего обещались?

10) Что за голубые кафтаны с золотым камзолом и черное исподнее платье и кто оных носил?

11) Они ли сами просились, либо их уговорили ехать в чужие края для учения медицины?

12) Какие имянно книги Лопухин купить велел и вывозить?

13) Из показания его видно некоторое чистосердечие и довольной смысл и для того требуется, чтоб он сказал откровенно и без утайки, как, когда и на что и с какими мыслями начертил известную черную найденную бумагу?

14) В чужие края, понеже признал что масон, хаживал ли и посещал ли масонские ложи и в оных получил ли он либо его товарищ степени выше данной им в Москве?

15) Начертание найденное не ковер ли вышней той степени или там полученной?

16) Известно здесь, что до 160 степепей считают масонства, то какой он степени и как оной называют и достигают?

17) Имяна людей, находящиеся в компании, коя содержала и отправляла студентов особо записать прикажите. [485]

18) Весьма бы хорошо было, ежели преосвященный Митрополит приказал кому из учителей зксаминовать в законе писателя приложенной бумаги, которого имя однако я нигде не нашла, а безумного и спросить не чего — он больной ⁷?».

Из вышеприведенного, обвиняющего Новикова указа князю Прозоровскому, между прочим, вытекают, повидимому, два такие заключения: 1) Новиков сам признал себя виновным в «уловлении» великого князя Павла Петровича. 2) Императрица была вполне убеждена во вредных и опасных политических замыслах «сего преступника и его сообщников». Но на самом деле оба эти положения ложны. Отношения свои к Павлу Петровичу Новиков очень обстоятельно разъясняет в ответе на 21-й вопросный пункт Шешковского ⁸. Сношения московских масонов с великим князем производились, оказывается, через архитектора Баженова. В конце 1775, или в начале 1776 года, Баженов передал великому князю от Новикова и его товарищей две книги: «перевод Арндтов о истинном христианстве» и «помнится еще (говорит Новиков) — избранную библиотеку для христианского чтения». Но решился Новиков послать эти книги, во-первых, после того, как узнал (от купца Глазунова или от Баженова — он не помнит), что их раньше искали «для той особы» в книжных лавках; во-вторых, он сделал это по совету с князем Трубецким, как одним из «старших братьев», и притом Баженову было подтверждено, «чтобы отдал лишь когда спросит», т. е. когда спросит великий князь; в-третьих, Новиков положительно утверждает, что при этом у него не было никакого иного умысла, кроме надежды «милостивого покровительства и заступления» со стороны великого князя. Из слов Новикова видно, что на допросе ему напомнили о каком-то прежнем намерении, относительно великого князя, профессора Шварца (бывшего, как известно, главою московских масонов); дело это стояло в связи с каким-то письмом принца Гессенкассельского. «Прежнее намерение у меня и из головы вышло и вспомнил лишь здесь», пишет Новиков, и прибавляет: «по истине как перед Богом говорю, чтобы думать тогда о введении той особы в орден, я бы и помыслить сего не осмелился, и почитал бы то не возможным исполнению». Возвратившись в Москву после передачи Павлу Петровичу названных выше книг, Баженов дал Новикову «бумагу», где написал то, что говорил с великим князем; бумага эта поразила, по словам Новикова, его и Гамалею, и они бы сожгли ее, если бы не надо было показать князю Трубецкому. В этой бумаге Баженов «много врал и говорил своих фантазий, выдавая за учение орденское». Словам этой бумаги о великом князе Новиков [486] «истинно не поверил, зная (поясняет он) того человека, который писал оную».

Эта бумага Баженова и была, как можно думать, главною уликою против Новикова и его товарищей. К сожалению, она доныне остается нам неизвестной. Без нее «Новиковское дело», несмотря на множество открытых и напечатанных уже документов, до сих пор не вполне ясно. Не открыта и другая, тоже, должно быть, важная бумага Баженова, — это записка, которую он дал московским масонам по возвращении из Петербурга, в 1787 или 1788 году, когда он передал великому князю вторую посылку книг, а именно: «извлечение краткое из сочинений Фомы Кемпийского» и «на немецком языке книгу о таинстве Креста». Эта вторая записка говорила (по словам Новикова) о том, что книги приняты благосклонно, но «особа» спрашивала, уверен ли Баженов, что между московскими масонами нет ничего худого; Баженов уверял клятвенно, что нет; тогда «особа» заключила: «Бог с вами, только живите смирно». Вторая записка Баженова выгораживала таким образом из «Новиковского дела» великого князя, быть может и опровергала, или, по крайней мере, подрывала значение первой записки. Была ли она известна следователям — мы не знаем. Новиков говорит, что не помнит, у кого она осталась: у него ли, у князя ли Трубецкого, или возвращена Баженову. Почти несомненно, что с этой запиской совершенно гармонируют два очень важных документа, появившиеся в печати в ХХVII-м т. «Сборн. Русск. Ист. общ.»: письмо на французском языке Павла Петровича к императрице, в котором он отрекается от того, что сказано о нем в первой записке Баженова, и пояснительная собственноручная заметка императрицы к этому письму, в которой она говорит: «приложенной пасквиль, у Новикова найденной, показан мною великому князю и он, оной прочтя, ко мне возвратил с приложенной цыдулкою, из которой оказывается, что на него все вышеписанной пасквиль всклепал и солгал, чему охотно верю и нахожу вящще винным сочинителя оного».

Из всего вышеизложенного можно сделать то заключение, что Новиков, вопреки утверждению указа от 1-го августа 1792 года, вовсе не сознавался в «уловлении» наследника престола и дал даже довольно обстоятельные объяснения документа, кидавшего на него тень в этом смысле. Указ 1-го августа даже сам себе противоречит, утверждая факт сознания Новикова, потому что в конце его сказано, что Новиков «не открыл еще сокровенных своих замыслов».

Другой вопрос — поверила ли императрица ответам Новикова на 21-й вопросный пункт? Повидимому, не поверила; на самом деле, если не вполне поверила, то по крайней мере усомнилась в существовании той вины, которая за ним первоначально [487] подозревалась. Об этом свидетельствует и указанное противоречие в обвинительном акте и, главным образом, одна непостижимая, повидимому, странность в Новиковском деле: пострадал один Новиков, а «сообщники» в его ужасных преступлениях не были наказаны совсем, или почти совсем. Указ 1-го августа 1792 года, обвиняющий Новикова, вот что говорит о его товарищах:

«Что же касается до сообщников его, Новикова, статского действительного советника князя Николая Трубецкого, отставных бригадиров Лопухина и Тургенева, которых не только признания Новикова, но и многие, писанные руками их заразительные бумаги обличают в соучаствовании ему во всех законопротивных его деяниях, то повелеваем вам, призвав каждого из них порознь, истребовать чистосердечного по прилагаемым при сем вопросам объяснения, и притом и получить от них бумаги, касающиеся до заграничной и прочей секретной переписки, которые, по показанию Новикова, у них находятся. Вы дадите им знать волю нашу, чтобы они ответы свои учинили со всею истинною откровенностию, не утаивая ни малейшего обстоятельства, и чтобы требуемые бумаги представили. Когда же они то исполнят с точностию, и вы из ответов их усмотрите истинное их раскаяние, тогда объявите им, что мы, из единого человеколюбия освобождая их от заслуживаемого ими жестокого наказания, повелеваем им отправиться в отдаленные от столиц деревни их и там иметь пребывание, не выезжая отнюдь из губернии, где те деревни состоят, и не возвращаясь к прежнему противозаконному поведению под опасением, в противном случае, употребления над ними всей законной строгости» ⁹.

В приведенных словах указа поражает нас и удивительное несоответствие наказания с взводимой на кн. Трубецкого, Лопухина и Тургенева виной, и странная уверенность императрицы, что из их ответов Прозоровский непременно «усмотрит истинное их раскаяние». (От Новикова этого истинного раскаяния не ожидалось). Странность решения императрицы поразила даже князя Прозоровского, быть может и самого Шешковского. «Позвольте мне дружески вам сказать (пишет князь Прозоровский Шешковскому 22-го июня 1792 года) ¹⁰: я не понимаю конца сего дела, как ближайшие его сообщники, если он преступник, то и те преступники! Но до них видно дело не дошло. Надеюсь на дружбу вашу, что вы недоумение мое объясните мне». Недоумение главнокомандующего Москвы тем более понятно, что вовсе и не Новиков был главою наших московских масонов,а князь Ник. Никит. Трубецкой ¹¹; это было известно, между прочим, и Шешковскому: в «Возражениях на ответы Новикова», напечатанных во II т. «Сборн. Русск. Истор. Общества» в замечаниях на 36-ой ответ сказано, что князь [488] Трубецкой переписку вел с Кутузовым и Шрейдером, «да и над сборищами главной начальник». Но он отделался, оказывается, сравнительно пустяками, а пострадал один Новиков. Соображая все это, нельзя не придти к убеждению, что императрица после произведенного следствия убедилась в том, что Типографическая Компания вовсе невиновна в составлении политического заговора. Грозно начавшееся дело окончилось вздором для всех, кроме Новикова. За Новиковым, значит, была, по мнению императрицы, какая-то другая, тайная вина, за которую он и был заключен в крепость на 15 лет.

Вина эта откроется, по всей вероятности, если мы проследим за отношениями императрицы к различным изданиям Новикова, к его литературной деятельности, за которой она следила внимательно, одно время даже принимая в ней личное непосредственное участие.

В сентябре 1784 года обер-полицеймейстер Москвы Архаров получил указ, которым повелевается запретить напечатание в Москве «Ругательной истории ордена иезуитского» ¹². Эта история напечатана Новиковым в «Прибавлениях к Московским Ведомостям» 1784 г., в № № 69, 70 и 71. Вслед за тем, с 7-го октября 1785 г. идет последовательный ряд указов, повелевающих: освидетельствовать частные училища в Москве, рассмотреть книги, выходящие из типографии Новикова, испытать самого Новикова в христианском законе, осмотреть больницу, заведенную Дружеским Обществом (или Типографической Компанией), опечатать книжную лавку Новикова, и т. д. и т. д. ¹³. Дело продолжается таким образом до 1792 года, когда выходит, наконец, повеление арестовать Новикова. К этому периоду времени (от 1784 по 1792 г.) относится, объясняющая упомянутые указы, собственноручная записка императрицы:

«Слышу я, что на Москве печатают ругательную Историю Езуитского ордена, а как я тому ордену дала покровительство, то требую чтоб История та не токмо запрещена была но и экземпляры отобраны были.

Послать под каким ни есть видом кого осмотреть какие строения заводит у себя в деревне Новиков.

Хераскова отставить ¹⁴.

Имяна осьми семинаристов нужно знать паче же тех кои постриглись дабы не попались в кандидаты Епархиальные для Епископства. [489]

Уничтожить это почтенное общество из которой (?) окроме книг несходные с православием не выходило ¹⁵».

Таким образом, началось дело повидимому с заступления императрицы за обиженных в Москве иезуитов. Но едва ли сердцу Екатерины было так дорого почтенное общество Иисуса. Жалоба, принесенная орденом на Новикова, послужила ей, конечно, только поводом для начала преследования человека, на которого она давно уже сердилась; жалоба эта была лишь каплей, переполнившей чашу. Иезуиты, со свойственною им ловкостью, указали на то, что, отзываясь непочтительно об их ордене, пользующемся покровительством императрицы, Новиков этим самым оскорбляет власть государыни, «столь достойной уважения» ¹⁶. Но едва ли только с этой выходки иезуитов Екатерина заподозрила Новикова в недостатке уважения к ее власти и личности. С большою достоверностию можно предположить, что она сама, по личной инициативе, запретила, несколькими неделями ранее, другое сочинение, печатавшееся тоже в «Прибавлениях к Московским Ведомостям»: «О влиянии успеха наук в человеческие нравы и образ мыслей». Сочинение это началось печатанием с 61 № «Прибавлений к Моск. Вед.», последующих же 62-го, 63-го и 64-го номеров, в которых должно было быть продолжение его, подписчики не получили. В экземпляре «Прибавлений», принадлежащем Имп. Публичн. Библиотеке, в конце 61 № рукою подписчика, получавшего этот экземпляр, написано: «номеры 62, 63 и 64 не присыланы, и извинение писано в ведомостях». А между тем нумерация страниц в «Прибавлениях» (составлявших в этом году отдельную от Ведомостей книгу) не прерывается из-за пропуска нескольких номеров: значит, продолжение сочинения «О влиянии успеха наук» было задержано прежде выхода его в свет. Что именно не понравилось императрице в этой статье (если, действительно, как можно догадываться, она запретила ее дальнейшее печатание), мы не знаем; но с достоверностию можно сказать, что многие статьи журналов Новикова последнего периода его литературной деятельности (1781-1785 гг.) не нравились и не могли нравиться императрице, как не могла быть ей по сердцу и общественная деятельность его и его товарищей.

Для разъяснения всего этого надо обратиться к началу взаимных отношений императрицы Екатерины и Новикова. Это начало относится к 1769 году, когда Новиков блистательно выступил на литературное поприще своим сатирическим журналом «Трутень». «Трутень» вел, как известно, ожесточенную войну с журналом [490] «Всякая Всячина», тайным редактором которого была императрица Екатерина. Полемику эту нельзя считать простым журнальным спором: она была серьезной борьбою убеждений, борьбою идей двух выдающихся деятелей русской жизни. Эта полемика подробно изложена в моей книге о Новикове ¹⁷; я позволю себе рассказать ее здесь в немногих словах. Началось дело из-за преследования «Трутнем» силою едкой насмешки взяточничества. «Всякая Всячина» вступилась за обижаемых Новиковым приказных. Но скоро спор перешел в отвлеченную область. «Всякая Всячина» стала проводить идею, что свет вовсе не так худ, каким он кажется иным злым людям (журнал ясно намекал на Новикова), что человеку нельзя быть совершенным, и со слабостями, которые мы видим в людях, можно и должно примиряться; «Всякая Всячина» думала, что нет нужды предаваться «меланхолии», приходить в негодование; гораздо лучше веселиться и быть ко всему и всем снисходительным. «Трутень», напротив, думал и говорил, что терпимость к пороку вовсе не то же самое что милосердие, и что она — дело нехорошее; он полагал затем, что писателю должно быть предоставлено право действовать на общество таким путем, каким он хочет: путем ли сатиры, или нравоучения. Доказывая свои снисходительные и умеренные мысли, свою уступчивую мораль, «Всякая Всячина» была весьма неразборчива на средства, а именно — употребляла софизмы; например, она говорила, что приказные не были бы мздоимцами, если бы их не соблазняли взятками сами истцы и т. д. За этим разногласием в принципах крылись и другого рода фактические и реальные разногласия двух журналов. Так, императрица вовсе не разделяла сочувственного взгляда Новикова на предков, на русскую старину. Не сочувствовала она и появлению в «Трутне» статей о крестьянах и помещиках, в которых выражалась мысль о тяжелом положении крепостного и о том, что он такой же человек, как и дворянин. Императрица в принципе была за освобождение крестьян, но осуществить его она считала делом преждевременным и невозможным. Вот почему, должно быть, «Трутень» принужден был печатать статьи о крестьянах с различного рода оговорками; а в 1770 году в нем и совсем перестали появляться сочинения, касающиеся крепостного права. Наконец, мы с достоверностью можем сказать, что журнал Новикова был остановлен личным распоряжением императрицы: он умер «с превеликой печали» (по его выражению), после того как получил от нее (найденное Пекарским в собственноручных бумагах императрицы) письмо, начинающееся словами: «Господин издатель! Имел терпение до сего дня, но скучно мне становится от ваших листов...». [491]

Но замечательно, что вслед за прекращением «Трутня» начинается сближение императрицы с Новиковым: спустя несколько времени она начинает сообщать ему исторические рукописи для его изданий, затем письменно обещает свое сотрудничество в его новом сатирическом журнале «Живописец», и наконец, действительно принимает в «Живописце» личное участие. Как объяснить такую, повидимому, странную перемену? Дело в том, что полемика Екатерины и Новикова не была ожесточенным спором людей, закоснелых в односторонности своих взглядов; это была борьба молодых умов, увлеченных искренно противоречащими одно другому направлениями. В жару спора противники впадали в крайности, как это обыкновенно бывает; в особенности это можно сказать относительно императрицы. Проводя мысль о снисходительности к слабостям, она, противореча себе, допускала во «Всякую Всячину» довольно резкую сатиру, например, на взяточничество. Назвав издателя «Трутня» злым, она однако-ж признала его остроумным писателем и умным человеком ¹⁸. Литературные противники верили в искренность убеждений друг друга; оттого императрица не оскорблялась на чрезвычайную резкость «Трутня», оттого (что весьма замечательно в данном случае) спорившие повлияли друг на друга своими взглядами и убеждениями. На Новикова подействовала мысль, что лучше исправлять нравы изображением добрых примеров, чем смехом: вскоре после «Трутня» он начинает издавать памятники русской истории, с целью показать современному обществу образцы доблестных дел и характеров наших предков, а через несколько времени, именно в 1774 или 1775 году, он даже отрекается от сатиры. Императрица, в свою очередь, отступает от снисходительного взгляда на жизненное зло, от низменных воззрений на человеческую природу, навеянных на нее идеями философов-материалистов и особенно ее учителя Вольтера. В 1772 году она пишет комедии: «Именины г-жи Ворчалкиной» и «О время!», в которых остро и серьезно осмеивает французоманию русского общества, и довольно ярко (хотя и слабее «Трутня») рисует тяжелое положение крестьян под властью жестоких помещиков (вроде Ханжахиной во второй из названных комедий). Императрица увлеклась, таким образом, обеими идеями, положенными Новиковым в основу его «Трутня». Сатира императрицы получила серьезный характер. Понятно, что Новиков посвятил своего «Живописца» автору комедии «О время!». Здесь не рассчет, а искреннее увлечение (и совершенно основательное) руководило его поступком.

В ответ на посвящение ей «Живописца», императрица Екатерина написала Новикову письмо, в котором она не только [492] сочувствует журналу своего прежнего литературного противника, но и совершенно в тон ему нападает на сословные предрассудки. Письмо это напечатано в 7-м № «Живописца», т. е. через две недели после появления в нем (в № 5) «Отрывка из путешествия И. Т.», в котором автор мрачными красками рисует положение помещичьих крестьян. Значит, императрица ничего не имела против этой статьи. Это подтверждается и тем обстоятельством, что в дальнейших № № журнала печатается целый ряд подобных сочинений о крестьянах.

Карамзин в своей записке о Новикове, писанной им для императора Александра I, положительно говорит, что в «Живописце» «напечатаны некоторые произведения собственного пера» Екатерины ¹⁹. Автор настоящей статьи предполагает, в своем исследовании о Новикове ²⁰, что императрице Екатерине принадлежат: письмо «Осмидесятилетнего старика» (в 7 № журнала), письмо «дворянина с одною душею» (в предпоследнем № 1772 года) и статья против масонов (в № 8 и 9 второго года журнала). Две первые статьи своим содержанием (а вторая даже и заглавием) выражают явное личное сочувствие императрицы освобождению крестьян.

Сообщение Екатериною Новикову памятников нашей истории, быть может, свидетельствует, как и сатира ее на французоманию, что она начала сочувственно относиться и к русской старине. Императрица не только подписалась на 10 экземпляров «Древней Российской Вивлиофики», но и поддерживала это издание Новикова значительными субсидиями. А между тем, целью «Вивлиофики», как говорит Новиков в предисловии к первой же ее части, было «начертание нравов и обычаев» наших предков, чтобы мы познали «великость духа их, украшенного простотою». «Не все у нас еще, слава Богу, заражены Франциею», прибавляет Новиков. Все это совершенно гармонирует с известной любовью императрицы к народным русским обычаям, к песням, пословицам, играм, к народному языку и т. д. Кто знает, может быть народные русские черты, которых нельзя не заметить в характере Екатерины, явились в ней под влиянием идей издателя «Трутня» и «Вивлиофики».

Но добрым отношениям императрицы и Новикова не суждено было остаться неизменными. Разногласие заметно уже и в названных статьях ее в «Живописце». Соглашаясь в принципе с взглядами Новикова на отношения крестьян и помещиков, императрица предостерегает (еще дружески) издателя журнала от помещения резких статей подобного рода. Письмо «дворянина с одною душею» даже остановило совсем, как можно предполагать с [493] большою достоверностью, их печатание: после этого письма в «Живописце» вовсе не встречается сочинений о крепостном праве; их нет и в сатирическом листке 1774 года «Кошелек».

Со вступлением Новикова в масонство, в 1775 году, отношения между ним и императрицей, как можно догадываться, совсем прекращаются; по крайней мере мы не находим никаких следов этих отношений. Императрица, как известно, терпеть не могла масонства. С 1777 года, Новиков издавал «Утренний Свет», журнал отвлеченно-нравоучительного направления с мистическим оттенком. Имени императрицы нет в списках подписчиков этого издания, хотя можно предполагать, что Новиков поднес ей экземпляр журнала, как подносил прежние издания.

Издание «Утреннего Света» связано с началом практической общественной деятельности Новикова: на средства журнала он задумал основать, при помощи русского общества, народные училища. Такие училища были открыты (в 1778 г.) при церквах Владимирской Божией Матери и Благовещения на Васильевском острову. Первое из них названо было Екатерининским, второе — Александровским. Общество русское отозвалось на призыв Новикова к благородной общественной деятельности: со всех сторон стали стекаться пожертвования деньгами и вещами; жертвователи охотно, по призыву «Утреннего Света», посещали свои школы; журнал, с своей стороны, печатал отчеты обществу о ведении в них дела, и училища быстро встали на ноги ²¹. Но императрица не выказала своего к ним сочувствия, не приняла никакого участия в них, не смотря на то, что Екатерининское училище названо так в честь ее, учреждено в день ее Ангела и посвящено ей, как об этом говорят и стихи, напечатанные вместе с объявлением об учреждении училища:

Тебе приносим то, Тобой дано что нам:
Минерве мы своей Минервин ставим храм.

Ученица энциклопедистов, должно быть уже безвозвратно увлеченная в это время идеей «просвещенного деспотизма», косо посмотрела на подобное проявление общественной самодеятельности. В холодности Екатерины к школам Новикова выразилась та же самая мысль ее, которая через 5 лет на вопрос Фонвизина: «от чего в век законодательный никто в сей части не помышляет отличиться?» подсказала ей энергический и ревнивый ответ: «от того, что сие не есть дело всякого». Школы Новикова существовали еще в 1781 и 1782 годах (в пользу их издавались следовавшие по времени за «Утренним Светом» журналы «Московское Издание» и «Вечерняя Заря»); но дальнейшее развитие этого [494] дела, которое могло бы, судя по блестящему началу, повести к широкому развитию народного просвещения в русской земле, остановилось или было остановлено. В 1782 году, правительство Екатерины обратило внимание на народное просвещение: выписан был из-за границы известный педагог Янковичь-де-Мириево и ему (но уже помимо общественной инициативы) было поручено открытие и устроение школ. Новиков же не был приглашен к участию в организации народного образования.

Мы не имеем никаких положительных указаний на отношения императрицы Екатерины к журналам третьего периода литературной деятельности Новикова, кроме запрещения ею печатать в одном из них «ругательную историю» ордена иезуитского, да предполагаемого запрещения статьи: «О влиянии успеха наук в человеческие нравы». Но едва ли можно сомневаться, что она этим журналам Новикова не сочувствовала. Если «Трутень» принужден был прекратить свое существование из-за статей о крестьянах; если даже «Живописец» должен был перестать печатать сочинения о крепостном праве, не смотря на то, что императрица сочувствовала этим сочинениям и сама их писала, перестать по ее же (как можно догадываться), хотя дружескому, но настоятельному совету, — то несомненно, что она не иначе как с гневом должна была принять подобные произведения в «Вечерней Заре» и «Покоящемся Трудолюбце». Тем более, что Новиков вернулся в конце своей литературной деятельности к вопросу о крепостном праве с замечательною энергией, и поднял его смело и довольно резко. Ярким примером того, какого рода мысли о крестьянах высказывались в последних новиковских изданиях, может служить напечатанное в «Покоящемся Трудолюбце» стихотворение «Письмо к другу» ²², в котором встречаются такие мысли:

Кровавый пот они (крестьяне) трудяся проливают
И пищу нужную для нас приготовляют.
Для нашей роскоши, для прихоти своей
Мы мучим не стыдясь подобных нам людей;
С презреньем некоим на их труды взираем,
Гордяся леностью, их силы изнуряем;
Не помним и того, что на один конец
Равно готовит всех, и нас, и их, Творец.
Как роскошь я мою трудом их измеряю,
Почтенье к ним храню, к себе его теряю.
Не уж-то будет век одна для них чреда —
Для пользы нашей жить, а нам для их вреда?

По всей вероятности не нравились императрице статьи новиковских журналов и о других предметах, например, некоторые политические и педагогические сочинения. Так, едва ли она могла сочувствовать основной мысли напечатанной в прибавлениях к [495] «Московским Ведомостям» 1784 года статьи «Краткое описание жизни и характера генерала Вашингтона», где сказано, что Вашингтон «основал республику, которая вероятно будет прибежищем свободы, изгнанной из Европы роскошью и развратом». Подобные мысли были случайностью в новиковских журналах, вообще не вдававшихся в политику; но заподозренному человеку вменяется в-вину и мимоходом и без умыслу сказанное слово. Педагогические воззрения, проводимые Новиковым очень обстоятельно в его изданиях, особенно в «Прибавлениях к Московским Ведомостям» 1783 года, совершенно расходились с воззрениями императрицы, которые она хотела осуществлять на деле, что и поручила Бецкому. Новиков своими журналами подрывал идею о приготовлении путем воспитания вдали от семьи «новой породы» людей. Императрица могла досадовать и на это.

Наконец, она, конечно, была недовольна широкой общественно-благотворительной и просветительной деятельностью Дружеского Ученого Общества в Москве, если, как мы видели, она подозрительно и несочувственно посмотрела на подобную, даже несравнено меньших размеров деятельность Новикова в Петербурге. Со слов Лонгинова мы привыкли думать, что главными деятелями Дружеского Ученого Общества, или Типографической Компании, были масоны, между прочими и Новиков, поскольку он был масон. Но императрица Екатерина, должно быть, думала иначе (и была, по всей вероятности, в этом смысле права): несмотря на то, что главою наших масонов оказался не Новиков, императрица признала все-таки главным лицем в московском благотворительном обществе его, на него одного обрушился гнев, одного его постигла кара. Едва ли можно сомневаться, что он пострадал не за то, что был масон, не за сношения с великим князем Павлом Петровичем (эти сношения были лишь в числе поводов для начала преследования), а именно за всю свою литературную и общественную деятельность, которою одно время увлеклась сама императрица и которую она потом осудила под влиянием философской идеи века о «просвещенном деспотизме».

Указом 10-го мая 1792 года, князю Прозоровскому ²³ императрица повелевает «Новикова отослать в Слесельбургскую крепость», «апробуя», что он не отдал этого «коварного» человека по ее повелению под суд. Указу этому предшествовала следующая собственноручная записка императрицы от 9-го мая 1792 года, доныне не напечатанная:

«Хвалю поступок Князя Прозоровского, что остановил мое приказание о суждении Новикова а написать надлежит, как сего утра я уже приказала привезти сего бездельника в Шлюшельбург». [496]

Таким образом, Новиков был заключен в крепость без суда и даже до окончания производства следствия (Шешковский допрашивал его уже в Шлиссельбурге): императрица, знакомая с с его литературной деятельностью, не сомневалась в его преступности. Но она поступила, в данном случае, вопреки своему собственному, в прежнее время ею высказанному, мнению. В 7-м томе «Сборника Русского Исторического Общества» напечатаны «Бумаги императрицы Екатерины II-й, хранящиеся в государственном архиве Министерства Иностранных Дел»; эти бумаги относятся к годам с 1744 по 1764. Между ними есть одна заметка Екатерины, начинающаяся так: «Видан ли более варварский и достойный турков способ действовать, как тот, который заключается сначала в наказании, а потом в производстве следствия?».

Жизнь Новикова в Шлиссельбургской крепости была безотрадно тяжела, как об этом свидетельствуют печатаемые ниже документы.

«Донесение Шлюссельбургского Коменданта Колюбакина Генералу Прокурору Александру Николаевичу Самойлову. Августа 9-го 1794 года.

Покойный Господин Тайный Советник Степан Иванович Шешковский, будучи в сей крепости, дал мне приказание, чтоб содержащимся известным арестантам Новикову, его человеку и бывшему при нем доктору ²⁴ производить кормовых по рублю в сутки, а притом, чтоб за здоровьем его, Новикова, иметь особое по воле Ее Императорского Величества попечение, а потому когда он, Новиков, случаем болен и представляемы были от меня к нему прописываемые вышеписанным доктором для него, Новикова, лекарства, то оные были ко мне доставляемы, а ныне приемлю смелость утруждать Ваше Высокопревосходительство сим моим объяснением: 1) что как всему уже обществу ощутительна есть во всем дороговизна, то сколько бы я ни старался в удовлетворении сих людей в безбедном их содержании, но оное определенное им число к содержанию их нахожу весьма недостаточным. 2) Из сих людей о докторе осмеливаюсь донесть, что скромность жизни его, а паче жалоба на вовлечение в сие несчастное бытие Новиковым и в том чистосердечное его раскаяние, что замечено было и Господином Шешковским, который сделал мне приказание о употреблении к нему возможного снисхождения, но я сие отношу до воли Вашего Высокопревосходительства, яко высокоповелительному Начальнику и испрашиваю дозволения о бритии сему доктору бороды и прохождении для сохранения, жизни под моим присмотром внутри крепости в удобное время на воздухе. И так изъясняя сим Вашему Высокопревосходительству по долгу и препоручению о сих людях попечения моего имею честь испросить вашего в резолюцию соизволения. Полковник Комендант Колюбакин».

Из этого донесения Колюбакина мы видим, что первое время о Новикове, по личному распоряжению императрицы, заботились: ему доставляли, например, лекарства; а потом о нем позабыли, и вследствие начавшейся дороговизны на съестные припасы ему пришлось бедствовать. Колюбакин ходатайствует о дозволении доктору Багрянскому для сохранения здоровья прохаживаться иногда на [497] воздухе внутри крепости под его присмотром: значит, Новикову бывать на воздухе не приходилось, и он безвыходно жил в каземате; эта жизнь должна была подорвать его здоровье, что, как увидим, и случилось.

Самойлов, вследствие донесения Шлиссельбургского коменданта, отправил в Шлиссельбург чиновника Тайной Экспедиции Макарова для обозрения секретных арестантов и их содержания. Донесения Макарова о его поездке не найдено. 10-го октября 1794 г. Самойлов уведомил коменданта, что 13-го октября он сам приедет в крепость. Но вероятно он не поехал, потому что 12-го октября снова послал в Шлиссельбург Александра Макарова.

14-го октября Макаров донес Самойлову, «что содержание секретным арестантам чинится со всевозможною осторожностию и к утечке или другим каким неприятным случаям сумнения никакого нет; положенное же число для продовольствия их денег все получают и тем довольны, исключая Новикова, который произносил просьбу о недостатках в рассуждении нынешней во всем дороговизны».

Это коротенькое донесение Макарова как будто намекает, что Самойлов не совсем доверял Колюбакину: он поручил своему чиновнику исследовать — строго ли присматривают за арестантами и действительно ли им недостаточно отпускаемого содержания.

При своем донесении Макаров представил список арестантам, содержавшимся в то время в Шлиссельбургской крепости. Вот он:

«1. Малороссиянин Сава Сирский с 776 г. за делание фальшивых ассигнаций.

2. Пономарев сын Григорий Зайцев с 784 г. за ложное и дерзкое разглашение и буйственное поведение.

3. Беглой сержант Протопопов с 784 г. за отвращение от веры и неповиновение Церкви.

4. Унтершихмейстер Кузнецов с 787 г. за делание фальшивых ассигнаций на 10 лет.

5. Бывший поручик Карнович с 788 г. по лишении чинов и дворянства за продажу чужих людей, за сочинение печатей и пашпортов и дерзкие разглашения, послан до окончания Шведской войны.

6. Отставной поручик Новиков с 792 г. за содержание масонской секты и за печатание касающихся до оной развращенных книг на 15 лет.

7. При нем доктор за перевод развращенных книг ²⁵.

8. Человек его, но за что неизвестно».

Из этого списка мы видим, что участь Новикова была такова же, как и человека, продававшего чужих крепостных людей и сочинявшего фальшивые паспорты; он сидел в каземате той же крепости, в которую заключены были делатели фальшивых ассигнаций.

14-го октября 1794 г. комендант Колюбакин представил Самойлову, по его приказанию, на-скоро начерченный план казарм, [498] где содержатся секретные арестанты. Новиков сидел в нижнем этаже, в 9 № .

26-го октября комендант представил свой список секретным арестантам; в нем названы те же лица, что и в списке Макарова, но без означения преступлений. К списку Колюбакин приложил собственноручную записку Новикова:

«Записка о всепокорнейших моих просьбах.

1) В рассуждении дороговизны на все съестные припасы, из получаемого рубля имеем самое нужное и бедное пропитание.

2) Во всяком белье и обуви, также и платье, а наипаче слуга при нас находящийся, крайнюю претерпеваем нужду и бедность.

Наконец, ежели голос несчастного страждущего, почти умирающего, может достигнуть в слух Ее Императорского величества, то всепокорнейше вашего высокопревосходительства из единого человеколюбия прошу внушить и представить всемилостивейшей матери отечества мою нищую всеподданнейшую просьбу о милосердом помиловании и прощении нас! Слабость крайняя и истощенные силы не попущают меня теперь более о сем распространиться; но человеколюбие и сострадание вашего высокопревосходительства да исполнят недостаток моей бедной верноподданнической просьбы. Умилосердитесь над несчастным и преклоните на милосердие всемилостивейшую Матерь и Государыню хоть для слез бедных троих сирот детей моих!».

Простая и трогательная, эта записка Новикова показывает нам, как разбито было его здоровье в два года пребывания его в крепости, как разбита была и душа его. Перенося неволю, болезнь и нужду, тоскуя по разлученным с ним детям, он и не пытается уже оправдываться, а просит лишь великодушного милосердия государыни, ее прощения.

Просьба Новикова о помиловании осталась без последствий, равно как, должно быть, без последствий оставлено было и ходатайство Колюбакина о лекарствах для Новикова. Об этом свидетельствует сохранившееся донесение от 22-го октября 1796 года коллежского ассесора Федора Крюкова генералу-прокурору камергеру графу Александру Николаевичу Самойлову, о посещении им секретных шлиссельбургских арестантов, «к коим приходя в комнаты (пишет Крюков), застал Кузнецова, Карновича, Сирского, Васильева и Зайцева стоящими пред образом на молитве, из коих первый молился со слезами, а у последнего от полагаемых частых земных поклонов виден на лбу знак в меру куриного яйца, Кречетова же в упражнении чтения церковных книг, а прочих сидящих на своих местах; я, отдав всякому должное почтение и употребя всевозможное мое приветствие, распрашивал каждого о их состоянии и неудовольствиях, на что мне все единогласно отвечали, что они ни от кого и ни в чем неудовольствия не имеют и спокойны, а токмо всякой жаловался на судьбу свою и раскаевается в содеянном пред Богом и всемилостивейшею Государынею преступлении, в чем и просят у высочайшего ее величества престола в облегчение жребия их матернего ее милосердия, кроме развращенного во нраве Протопопова, которой по ожесточении своем настоит упорно в своем заблуждении, к сему определенному ему жребию выставляет он себя безвинным страдальцем с чаянием получения за то [499] святости; а как замечены мною некоторые в неимении и самого нужного одеяния то на вопрос мною о сем, г. Комендант ответствовал, что он не имея на то особо определенной суммы, кроме определенного числа кормовых, того исправлять навсегда не может, а старается всегда чинить им с своей стороны всевозможное пособие; что принадлежит до Новикова, то он будучи обдержим разными припадками и не имея никакова себе от того пособия получил наконец ныне внутренний желудочный прорыв, от чего и терпит тягчайшее страдание, он (?) и просит к облегчению судьбы своей от вашего сиятельства человеколюбивейшего милосердия, а притом страждут они с Багрянским и от определенного им к содержанию малого числа кормовых, в рассуждении нынешней во всем дороговизны».

Таким образом мы видим, что Новиков 4 года в крепости терпел тяжкую нужду и больной оставался без медицинской помощи. Заподозрить коллежского ассесора Крюкова, что он в своем отчете мирволил Новикову, никак нельзя, судя по началу этого отчета, где Крюков так наивно повествует о своем «должном почтении» и «всевозможном приветствии», с какими он распрашивал арестантов, и где он так негодует на полу-помешанного фанатика Протопопова, «развращенного (по его мнению) во нраве». Крюков, должно быть, был человек недалекий, простодушный, честный, и в своем донесении он искренно сказал то, что действительно заметил. Болезненное состояние Новикова его, видимо, поразило.

Донесение Крюкова возимело некоторое действие. Вследствие него Самойлов в тот же день, 22-го октября, предписал Шлиссельбургскому коменданту «...прислать рапорт сколько какой одежды и обуви и для кого потребно, а притом доставить ко мне и рецепт на лекарство для Новикова от содержащегося с ним доктора, также по дороговизне в съестных припасах, прибавьте ему и при нем находящимся к производимым на пищу деньгам еще по одному рублю в день».

Через три дня, а именно 25-го октября, Колюбакин представил рецепт лекарства для Новикова; 28-го числа Самойлов послал в Шлиссельбург самое лекарство. Возможность через несколько дней после прописания медицинского средства употреблять его была значительным улучшением в участи больного человека, годы остававшегося без медицинского пособия, несмотря на присутствие при нем доктора.

Этот небольшой поворот к лучшему в жизни Новикова последовал почти накануне его освобождения. Император Павел в первый же день своего восшествия на престол приказал освободить знаменитого узника.

В одном письме друга Новикова — Сем. Ив. Гамалеи (от декабря 1796 г.) ²⁶ мы имеем интересные сведения о возвращении Новикова из заточения на родину. «Он прибыл к нам 19-го ноября по [500] утру, дряхл, стар, согбен, в разодранном тулупе», пишет Гамалея. «Некоторое отсвечивание лучей небесной радости (продолжает он) видел я на здешних поселянах, как они обнимали с радостными слезами Николая Ивановича, вспоминая, при том, что они в голодный год великую чрез него помощь получали; и то не только здешние жители, но и отдаленных чужих селений». В P. S. письма Гамалея прибавляет: «по написании сего получил я письмо Николая Ивановича, что он 5-го числа после полудня в 5 часов представлен был Монарху и весьма милостиво принят, так что описать не может — слава Богу!». Лично знавший Новикова знаменитый художник Витберг рассказывал впоследствии, что Павел просил у Новикова прощения за мать и при этом даже встал на колени: эксцентрический, странный, но великодушный поступок больного императора.

Разбитый крепостным казематом физически, Новиков вернулся из заточения и разбитым нравственно: мы уже не видим в нем после 1796 года энергического представителя высшей духовной жизни своего народа, передового писателя; оставив литературное поприще, он отдается теперь масонству, уходит в его бредни, в его верования в 4 стихии и 7 планет и т. д. Эту эпоху жизни Новикова у нас зачастую смешивают с эпохами прежними, предшествовавшими заточению, — обстоятельство, вследствие которого и считают иногда Новикова (совершенно ошибочно) главным представителем нашего масонства екатерининских времен.

Трагическая судьба Новикова имеет глубокий внутренний смысл. В отношениях его и императрицы Екатерины друг к другу, в их литературном споре, в их сближении и потом разрыве выразились отношения и борьба двух главнейших направлений русской мысли во вторую половину XVIII века, эту важную эпоху нашей исторической жизни. Ученица энциклопедистов, одно время сильно увлекшаяся народной мыслью Новикова, Екатерина в конце своего царствования задумала остановить развитие этой мысли. Но такое дело оказалось невозможным: было уже поздно, — мысль Новикова кончила полный круг своего развития еще в 1785 году в журнале «Покоящийся Трудолюбец». Личная воля человека, желавшего грубым насилием сломить жизнь по своему произволению, оказалась бессильной против разумного хода исторических событий.

А. Незеленов.

Комментарии

1. Документы эти, приведенные нами в тексте, находятся в Государственном Архиве; копии с них обязательно переданы в распоряжение редакции «Исторического Вестника» Г. В. Есиповым.

2. Он напечатан в книге Лонгинова «Новиков и моск. мартинисты». М. 1867 г., стр. 0114.

3. Здесь разумеются заседания масонских лож.

4. Эта особа — великий князь Павел Петрович.

5. Великого князя.

6. Во II-м т. «Сборн. Русск. Ист. общ.» напечатана «История жизни и дел моих» (Колокольникова), начинающаяся словами: «Родился я в селе Пыскоре, Пермского Наместничества, учился в семинарии...».

7. Вероятно, здесь разумеет императрица Невзорова.

8. «Сборн. Русск. Ист. общ.», т. II-й, «Ответы Новикова на 21-й вопросный пункт».

9. Указом князю Прозоровскому 12-го августа 1792 г. Лопухину позволено даже было (из уважения к службе отца его) остаться в Москве.

10. «Сборник Руск. Ист. общества», т. II, стр. 106.

11. См. об этом «Ник. Ив. Новиков». Иссл. А. Незеленова, Спб., 1875 г., стр. 427.

12. «Новиков и московские мартинисты», Лонгинова, стр. 016 (Указ 23 сентября 1784 г.).

13. См. Приложения к книге Лонгинова «Новиков и московские мартинисты». Чтения в «Общ. Ист. и Др. Poс.» 1867 г., кн. 4.

14. Лонгинов говорит однако (стр. 354), что Херасков «во все царствование Екатерины оставался куратором Университета».

15. Г. Есипов относит этот документ к 1792 г. Не вернее ли отнести к 1784 году?

16. «Вестн. Евр.» 1869 г., № 1. «Екатерина II и иезуиты», ст. А. Н. Попова. (Письмо Черневича к кн. Потемкину, 15 сентября 1784 г., стр. 393).

17. «Ник. Ив. Новиков, издатель журналов 1769-1785 гг.». Спб. 1875 год, стр. 158-170.

18. «Всякая Всячина», 1769 г., стр. 402. «Н. И. Новиков», иссл. Незеленова,. стр. 166-167.

19. Новиков и моск. март., Лонгинова, стр. 0161.

20. Стр. 191-192 и 195.

21. Подробности см. «Н. И. Новиков». Исследование А. Незеленова, стр. 262-269.

22. «Покоящийся Трудолюбец» 1784-1785 гг. ч. IV, стр. 224-230.

23. «Новиков и моск. мартинисты» Лонгинова, стр. 072.

24. Багрянский.

25. Кроме этого указания Макарова мы других данных для заключения, что Багрянский был посажен в крепости как обвиненный, не имеем.

26. Сборник студентов с.-петербургского университета, вып. I.