-

ШАРЛЬ МАССОН

СЕКРЕТНЫЕ ЗАПИСКИ О РОССИИ

ДО КОНЦА ПРАВЛЕНИЯ ЕКАТЕРИНЫ II И НАЧАЛА ПРАВЛЕНИЯ ПАВЛА I

MEMOIRS SECRETS SUR LA RUSSIE, ET PARTICULIEREMENT SUR LA FIN DU REGNE DE CATHERINE II ET LE COMMENCEMENT DE CELUI DE PAUL I

Русское общество конца XVIII в. по мемуарам Массона. ¹

1. Какая революция возможна в России.

Если французской революции суждено обойти весь мир, несомненно, Россию она посетит после всех. Французский Геркулес как раз на границе этой обширной империи поставит две колонны с надписью: Non plus ultra, и надолго остановится тут свобода, читая надпись, скрывающую неведомый ей мир...

Я вовсе, не хочу сказать, что в России нет ни просвещения, ни стремления к истине, но там все просвещенные, вкусившие истины люди, осторожней Фонтенеля ², они стараются скрывать, а никак не распространять свои познания. Объясняется же это тем, что для самих просвещенных выгодно покровительствовать невежеству и доказывать целесообразность рабства и тирании. В России до тех пор не вспыхнет стихийная революция, пока там не образуется многочисленный просвещенный класс, страдающий за угнетенный рабством народ. [95]

Если же возможно ускорить ее, то это сделает указ Павла, только что изданный им от большого ума. Указом этим он уничтожил право получать дворянство за военные и гражданские должности и таким образом создал настоящее Третье Сословие (Tiers Etat), которого совсем не было в России, потому что нельзя считать сословием несколько купцов из вольноотпущенных и несколько иностранцев-ремесленников: до сих пор в России были только крепостные и дворяне. Всякий, у кого был какой-нибудь военный или гражданский чин, т.-е. тот, кто имел немного денег и был слегка образован, получал дворянство или все его привилегии и спешил воспринять дух и предрассудки этого сословия; но как только эта просвещенная часть нации лишится своей доли в почестях и преимуществах тирана, в злоупотреблениях правительства и унижении народа, она сейчас же обратится к свободе. Бездушный деспотизм сам создает себе врагов и роет яму. Теперь, наконец, заполнено то огромное пространство, которым он отделил раба или крестьянина от свободного или дворянина. Третье сословие воспрянет, как великан: могучей рукой он подымет раба, а другой сразит дворянство — не пройдет и ста лет, как он их уже уровняет.

Другой шаг императора, по принципу тоже, московский, а по результатам столь же удачный — это указ об уничтожении всех типографий империи: оставлено было только три для отпечатки указов, церковных книг и книг, выдержавших тройную цензуру представителей правительства, просвещения и святой православной церкви ³. Желая подавить просвещение и науки, он оказал им величайшую услугу, какую только возможно. С момента, когда науки начинают пользоваться свободой печати, лучшее, что можно для них сделать — уничтожить эту свободу. Все книги, способствовавшие революции нашего века, имеются в России и даже в большом количестве; а то, что еще проскользнет туда, хотя бы из Вены, несомненно окажется лучше всего, разрешенного там к печати ⁴. [96] Итак, повторяю, Павел оказал большое благодеяние и наукам, и свободе. Да простятся ему его намерения во имя результатов.

Но Россия еще очень далека от того, чтобы суметь использовать эти благодеяния, и напрасно деспотизм в своем глупом предвидении, стремясь отдалить опасность, только навлекает ее...

Под влиянием отчаяния будут еще время от времени, как и раньше, вспыхивать местные крестьянские мятежи против господ, но общая революция в России — химера. Россия слишком обширна, слишком мало населена, чтобы подняться всей громадой, да и громада эта, растянутая и тонкая, была бы быстро прорвана. Жалкие местечки с населением в несколько тысяч обычно отстоят друг от друга на пятьдесят французских миль (200 верст), и сообщаются между собою только через разбросанные среди лесов деревни. Расстояние же между деревнями не меньше шести-семи миль, и почти в каждой из них имеется свой собственный маленький тиран. Может ли такой рассеянный народ когда-либо сплотиться в одно целое? Для полного избиения населения целой губернии хватило бы одного Фанагорийского полка ⁵ под командой Суворова.

Кроме естественных препятствий, которые московский дух (moscovitisme) долго еще будет выдвигать против всяких нововведений, навеянных французской революцией, он получает еще постоянную поддержку из-за границы. Невежество, варварство, суеверия и всякие предрассудки, преследуемые в Европе, находят здесь теперь постоянное пристанище. Люди, пропитанные всем этим, лучше всего принимаются в России, там они снова находят свою родину, но в младенческом состоянии золотого века феодализма. Они приходят в восхищение и чувствуют себя даже слишком просвещенными и передовыми в столь счастливой стране: боясь показаться опасными, они с наслаждением погружаются в невежество и варварство, среди которых и сами родились... Немного просвещенный и чувствующий человек, попав в русский климат, начинает [97] замечать, как постепенно в сердце его все меркнет; а если деспот купит его душу, подарив ему несколько сот крепостных, он начинает считать рабство вполне справедливым и видеть свое счастье в том, что и он стал одним из рабов...

Однако ж среди русской знати и даже при дворе есть гордые, великодушные личности; не будучи последователями системы равенства и свободы они все же возмущаются тем позорным самоотреченьем, которое от них требуется. Деспотизм пригоден только варварам, а русское дворянство уже вышло из этого состояния. По мере того, как нравы смягчаются, деспотизм должен бы был переходить к менее возмутительным формам, он же, напротив, все больше ожесточается и гнет его становится все смешнее и гнуснее: он силится вернуться к варварству, когда народы приближаются к цивилизации...

Может ли молодой человек, полный лучших порывов, не чувствовать глубокого унижения, когда его ежеминутно заставляют преклонять колени и целовать руку не отца, не благодетеля, а того, кто не внушает ему никакой любви, уважения или благодарности, того, к кому в глубине души он чувствует, может быть, презрение? А когда изъявлению верноподданнических чувств наносится еще с невероятным бесстыдством оскорбление смешными мелочами и притворством, — не станет ли все это в конце-концов невыносимо? ⁶

Хотя знать и привыкла падать ниц перед деспотом, вымещая унижение это на рабах своих, но все же она просвещена и продолжает просвещаться. Конечно, развращенность заменила у нее цивилизацию, но и тысячелетнее рабство и тирания не смогли вытравить из нее некоторых достоинств. Знать эта, вполне заслуживая менее варварского правительства, захочет иметь законы, начертанные не в одних тронутых мозгах своих самодержцев. Она начинает тяготиться своими унизительными цепями, и в один прекрасный день разобьет их, а вслед за тем облегчит и цепи рабов своих. Она выполнит то, к чему стремилась благородная Польша, чтобы стереть со лба человечества давнишнее клеймо и очиститься от преступления, соучастницей которого ее сделали самодержцы. Мажет быть, [98] время это и не так далеко. Многие молодые головы питаются примерами древности, тайно размышляют над прекрасным Жан Жаком, и, забывшись на миг в истории народов, с ужасом обращают взоры на историю своей родины и на самих себя...

Когда я указываю в России на знать, как на единственное сословие, на которое свобода может прежде всего опереться, я вовсе не подразумеваю под ней ту презренную толпу, которая следует за двором, как стая мерзких воронов за лагерем в надежде поживиться трупами. Толпа эта везде низка, и лакеи-выскочки в ней еще ниже прирожденных придворных. Не трон, алтарь или священная особа деспота, привязывает их, а самая гнусная подлость: человек, пользующийся властью, для них бог, и ему они поклоняются. У всех на глазах они ползали то перед одним, то перед другим фаворитом, как ползает гусеница от листа к листу, истачивая их и оставляя на них только свои экскременты. И среди всех этих подлецов, благоговейно лижущих ныне руки Павла, нет, быть может, ни одного, который несколько месяцев тому назад не отрезал бы эту самую руку по приказу Потемкина. От таких подлецов только и можно ждать интриг и дворцовых переворотов, столь обычных в России и содействующих только продлению варварства и нищеты. Но некоторые именитые семьи, куда проникло просвещение, как чужестранец под гостеприимную кровлю ⁷, некоторые мужественные, талантливые, честолюбивые молодые люди, может быть, и воспользуются счастливыми условиями, в роде только что упущенных, чтобы, в ожидании лучшего, по крайней мере изменить самодержавные формы управления, возвести на трон хорошего государя, придать сенату или какому-нибудь совету большее значение и тем возвысить его над лакеями и ограничить хоть сколько-нибудь безграничные теперь злоупотребления. То, что Долгорукие могли осуществить полвека тому назад, другие сумеют теперь лучше провести ⁸.... [99]

2. Национальный характер.

Говорят, что у русских нет своего характера, что его заменяет умение прекрасно усваивать характер других наций. Если при этом подразумевается только высший класс, то это верно, но то же можно в равной мере сказать и о всех полуобразованных народах и даже о жителях всех больших городов, нравы которых столь же сходны между собой, как внешний вид этих городов, — ведь и учреждения, и пищу они получают из одних источников, а раса их смешана и образ жизни одинаков.

За границей можно встретить только русского дворянина, на родине только его и можно хорошо узнать, — и он, действительно, обладает большими способностями сливаться во мнениях, нравах, манерах и языке с другими нациями. Он будет фриволен, как прежний французский птиметр, будет сходить с ума от музыки, как итальянец, будет рассудителен, как немец, своеобразен, как англичанин, низок, как раб и горд, как республиканец. Вкусы и характер он будет менять так же легко, как моды, и, несомненно, эта физическая и умственная гибкость — его отличительная черта.

Русский крестьянин, лишенный собственности, религии, моральных основ и чести, гостеприимен, человечен, услужлив весел, честен и мужественен; чем дальше от городов, тем он добрее; самый дикий всегда лучше всех — чем дальше от тирана, тем больше хорошего. Одним словом, он от природы одарен всеми достоинствами, напоминающими патриархальные нравы, пороки же его порождены рабством. Остатки варварства в наиболее просвещенной части общества служат этому отвратительным контрастом. Варварство выражается в грубости нравов, в оскорбительном презрении к людям вообще, в пренебрежении к низшим и рабском страхе перед высшими, в равнодушии ко всякому усовершенствованию, в незнании социальных отношений, в наглой надменности, низости, непристойности, отсутствии общественности и патриотизма, а главное в отсутствии той чести, которая подчас заменяет честность и даже добродетель. Полуобразованный русский самый презренный человек; он ползает, как червь, он пресмыкается; в нем больше рабства, чем деспотизма в его правительстве: его хозяин неизбежно становится тираном.

Такому полуварвару особенно пристало ремесло вельможи, потому что он равно жесток, завистлив, подл и хитер; но, говоря о России, ошибочно было бы связывать со словом [100] вельможа представление учтивости, изящества, тонкости ума, с которыми оно связано в других странах. В России, при дворе и особенно у сановников, часто преуспевает самый наглый и бесчестный, именно тот, кто готов подставить спину лягушечьему царю (чурбану), не валяющемуся в болоте, а извлеченному оттуда могучей дланью Петра I. Человек здравомыслящий, с благородной душой и развитым умом не понравится при дворе и, если происхождение или обстоятельства привяжут его там, к нему будут относиться с опаской и лишат милостей, как только распознают. Русские вообще любят учиться и уважают иностранцев, которых ненавидят только совершенно необразованные, да завистливо соперничающие с ними...

В русском солдате, несмотря на его варварство и скотство, сохранилось много достоинств, которые часто обнаруживаются среди всех его буйств. Бывали случаи, когда молодые люди на коленях умоляли вербовщиков взять их, вместо их семейных братьев ⁹. Поступки эти никак нельзя сравнивать с самоотверженностью француза, вызвавшегося заменить родственника: он жертвовал только восьмью годами свободы, а русский жертвует всею жизнью. Оторванный от своей избы и близких он состарится под игом самой жестокой дисциплины или падет от вражеской шпаги. Если он женат, хозяин тотчас после его ухода может отдать его жену за другого ¹⁰, если у него есть дети, он никогда их больше не увидит ¹¹. [101] Для семьи он потерян, мертв; сам же он становится убийцей и, наконец, доходит до того, что привязывается к своему ремеслу.

Он начинает обнаруживать мужество и верность своим генералам; чувства эти заменяют ему патриотизм ¹². Так хорошо выдрессированная собака из послушания проявляет мужество льва, защищающего свою жизнь или свободу. Храбростью, природной веселостью, ухватками и чистоплотностью русский солдату ближе всех к французскому. Некоторые полки вот уже шестьдесят лет находятся в непрерывном соприкосновении с неприятелем; постоянные войны закалили русских, но Очаковская, Измаильская и Пражская резня, от которых до сих пор содрагается Европа, и опустошение несчастной Польши придали их заслугам самый жестокий и варварский характер; впрочем таков характер их генералов и, пожалуй, даже скорей характер Екатерины, всегда поощрявшей их. Она издевалась над святой человечностью медлившего в Литве Репнина, палач же Суворов сделался ее героем. Но все же... мы видим Репниных, Голицыных, Буксгевденов, Ферзенов, молодого Толстого и ряд старших офицеров, человечность и даже учтивость которых прямо противоположны варварству их товарищей. Русские, столь ожесточившиеся при Екатерине, не были такими при кроткой Елизавете. В Пруссии об них до сих пор сохранилась добрая память: население признательно им за их поведение и дисциплину в течение двух лет. Ясно, что вся нация не ответственна за эти войны. Русский человек — раб; он следует внушению, он то, чем его хотят сделать ¹³. Только нерегулярные казачьи, [102] башкирские, киргизские и калмыцкие легкие полки являются недисциплинированными варварами.

Гению Екатерины нужна была такая молодая податливая нация, о которой она может сказать то же, что Лафонтеновский ваятель говорил о своей мраморной глыбе: «Что выйдет из нее? бог, стол или лоханка?» Екатерина не могла сделать из русского — бога, но человека — несомненно; ее величайшее преступление, что не в этом она полагала славу свою: — она сделала из него себе лоханку. Вытерпев царствование Екатерины и ее двенадцати фаворитов, русский народ доказал, что он самый униженный из народов, если же он вынесет до конца тиранию Павла, он окажется и самым подлым из всех....

3. Религия.

... Кроме пятидесяти двух воскресений русские праздновали еще шестьдесят три праздника, из которых двадцать пять были посвящены особому культу богини Екатерины и ее семьи. При дворе это были дни Те Deum или вернее Те Deam, дни пышных балов, дни милостей и пиров; в городах — дни беспутства и пьянства. В деревнях дни эти могли бы быть отдыхом для несчастных, но, если после обедни хозяева не гнали их на обычную барщину, они пользовались свободными минутами, чтобы на-спех убрать поля свои; в этом отношении такие праздники были для них благодеянием. Пять праздников было в честь самой Екатерины: первый — ее рождение 21-го апреля старого стиля; второй — восшествие на престол 28-го июня; третий — коронация 22-го сентября; четвертый — оспопрививание 21-го ноября, и пятый — именины 24-го ноября. В эти торжественные дни каждый генерал старался приятнейшим для нее образом выразить свое уважение и послать ей кровавый букет, я разумею известие об избиении. Перед этими праздниками неприятелю приходилось быть особенно на стороже — тут на него обычно нападали.

Священники в России в большом презрении. Многие из них безграмотны; Их беспутство и грубое, невежество только увеличивают презрение к ним. Для обучения их, правда, существует семинария, но стать священником можно и не учась там. Отец передает сыну приход, церковь и паству, [103] для чего требуется только согласие помещика, который уже сам добивается согласия архиерея. Если сын, как и отец, умеет немного читать по-славянски, знает обедню и вечерню, он уже считается знатоком своего дела и берется за него. Скоро он начинает напиваться и драться с прихожанами, которые, даже избив его, подходят к нему под благословение и целуют руку. На улицах Москвы и Петербурга часто встречаются пьяные попы и монахи, они ходят с пеньем, пошатываясь, ругаясь, говоря глупости прохожим и оскорбительно хватая женщин...

Эти служители Христа священнодействуют с такой непристойностью, что обращают в посмешище все церемонии, в действительности вовсе не смешные. Некоторые священники ругаются в алтаре, бьют причт и громко по-гренадерски командуют, какую свечу зажечь, какой образ придвинуть или из какой книги читать...

Многие баре имеют домовых священников, которые и служат у них на дому; живут же они обычно с челядью и не допускаются к господскому столу, хотя они вовсе не крепостные. Во время шведской войны, когда была большая недохватка в людях, забрали несколько тысяч поповских сыновей и сформировали из них артиллерийские батальоны, хотя многие из них были уже священниками. Их, как рабов, оторвали от алтарей и жен и заставили изучать пушку в лагере генерала Мелиссино...

Митрополит московский Платон и петербургский — Гавриил пользуются всеобщим уважением, как за характер свой и поведение, так особенно за старание улучшить нравы своих собратий. Духовник великих князей, отец Симборский делает честь не только своему сану, но и всей нации. Это единственный русский безбородый священник: живя в Лондоне, он хоть и с трудом, но добился разрешения не носить бороды, а вернувшись оттуда, дерзнул продолжать бриться. Оставив в Англии бороду, он вывез оттуда полезные для своей родины знания и вкусы. Он старается поднять сельское хозяйство в окрестностях Царского Села, где распахал пустыри и осушил болота, превратив их в плодородные поля и английские сады. Таков его ответ на презрение ханжей-собратий, считающих его еретиком...

Народ добросовестно блюдет четыре длинных поста, предписанных церковью: исполнительность при этом так велика, что воздержание распространяется на сношения с женой и на курение табака. Кража или убийство, легко отпускаемое [104] попом, в глазах ханжи меньший грех, чем вкушение яиц, мяса или молока постом. Конопляное масло, рыба, зелень, коренья и грибы служат ему единственной пищей, и через несколько недель такого воздержания наступает полное истощение. У богатых стол постом роскошный с рыбой и прекрасными фруктами; у некоторых подается даже скоромное из внимания к иностранцам или больным; но я видел ханжу, который отказался есть рыбный суп, который ему налили ложкой, спущенной перед тем в скоромный бульон. Кто-то по поводу строгости постов сказал, что русские добиваются рая голодовкой.

Каждый русский, кроме освященного при крещении креста, которого он никогда не снимает с шеи, носит еще обычно в кармане медный образ Николая Чудотворца или своего святого. Он носит образ с собой повсюду, как благочестивый Эней своих пенатов. У крестьянина или солдата в дороге часто кроме образа совершенно ничего не бывает. И кажется странным, когда такой крестьянин или солдат вытаскивает своего божка из кармана, плюет на него, вытирает рукой, чтобы вымыть, потом ставит перед собой и, вдруг простершись, со вздохами осеняет себя тысячу раз крестным знаменем и сорок раз повторяет ¹⁴: «Гссподи помилуй!» Помолившись, он закрывает коробку и прячет бога в карман. У дворянина все это обставляется торжественней. В путешествиях его тоже сопровождает бог, но он облачен в золото и серебро; на станциях слуга первым долгом вынимает его из ящика и ставит в комнату своего господина, а тот, простершись, начинает молиться.

Я знавал княгиню, пенатом которой было большое серебряное распятье, всегда сопровождавшее ее в особом экипаже и обычно стоявшее у нее в спальне. Когда в течение дня с ней случалось что-либо приятное и она бывала довольна своими любовниками, она приказывала зажигать вокруг распятья свечи и по-просту говорила ему: «Ну, вот видишь, ты был сегодня добр и тебе будет хорошо: свечи прогорят всю ночь; я буду любить тебя и молиться тебе, моему миленькому, маленькому боженьке». Но когда с ней случалась неприятность, она приказывала тушить свечи, запрещала слугам молиться распятью и осыпала его грубой руганью.

Сама Екатерина притворно чтила иконы. Часто, кладя земные поклоны на паперти своей часовни, она пачкала в пыли [105] брилльянты венчавшей ее короны. Однажды у нее из часовни украли обрамленный брилльянтами образ Богородицы — подарок императрицы Елизаветы при ее миропомазании. Вся полиция была поднята на ноги, чтобы разыскать виновника дерзкой кражи, но все было тщетно. Екатерина разахалась: «не брилльянтов мне жаль, а святой иконы! За находку я бы охотно дала ее двойную цену». Желание ее исполнилась: через несколько дней, после многих поисков и арестов Пресвятая Дева была найдена, но без своего богатого убранства — икона валялась в снегу около адмиралтейства. Обрадованная Екатерина наградила нашедшего, велела отделать ее еще богаче, чем раньше, и с большим торжеством поставить на прежнее место.

Публичные женщины тоже очень набожны и чтут святых. Когда у них бывают гости, они перед началом веселья задергивают иконы кисеей и тушат перед ними свечи: это знак жертвоприношения Венере.

Я не буду вдаваться во все подробности предрассудков, порождаемых в темном и рабском народе такой религией. Грубая политика теперешнего царя только сгущает ту тучу невежества и глупости, которую стремились хоть отчасти рассеять и гений Петра, и человечность Елизаветы, и философия Екатерины. Так жаба взбаламучивает тину в своей луже, чтобы лучше спрятаться. Сожалея об уничижении, в котором коснеет великий народ, надо отдать справедливость просвещенным русским, которые стонут от этого уничижения. Но они и сами еще скованы предрассудками...

4. Гинекократия.

...В царствование Екатерины женщины уже заняли первенствующее место при дворе, откуда первенство их распространилось и на семью, и на общество. Княгиня Дашкова, — эта «Томирис (Tomiris) с французским диалектом», как прозвал ее Вольтер, не только усвоила мужские вкусы и манеры, но обратилась совсем в мужчину, заняв должности и неся обязанности Директора Академии Наук и Президента Русской Академии. Всем известно, что она усиленно просила Екатерину назначить ее гвардейским полковником, и несомненно была бы в гвардии больше на месте, чем большинство теперешних полковников. Но Екатерина не могла доверить ей такую должность — слишком мало полагалась она на эту женщину, хваставшуюся тем, что возвела ее на престол. Впрочем, если бы на трон после Екатерины вступила еще одна женщина, можно с уверенностью сказать, [106] что среди армейских генералов попадались бы девицы, и женщины — среди министров.

Многие хорошо известные в Европе генералы были в эту эпоху в полном подчинении у жен своих. Управлявший Финляндией граф В. Пушкин не смел шелохнуться, не послав курьера к жене своей за советом. Граф Иван Салтыков и нравственно, и физически стоял ниже жены своей, а военный министр прямо дрожал перед своей свирепой половиной. Но не подумайте, чтоб это почти всеобщее подчинение происходило от рыцарского отношения, которое иногда мужчины питают к дамам, — женщины, упомянутые, мною здесь для примера, все старые, некрасивые и злые. Подчинение это в буквальном смысле слова было подчинением слабого сильному, малодушием перед храбростью, глупостью или даже безумием. На стороне женского пола было естественное превосходство. Уважение и страх, внушаемые Екатериной вельможам, казалось, распространились на весь ее пол.

Вдали от двора частенько встречалось то же самое. Многие полковничьи жены входили во все мелочи полковой жизни: отдавали офицерам приказания, пользовались ими для личных услуг, увольняли их, а порой, и повышали чинами. Г-жа Меллейн, полковница Тобольского полка, командовала им с настоящей военной выправкой; рапорты она принимала за туалетом, сама назначала в Нарве караулы, а благодушный супруг ее занимался тем временем в другом месте. Когда шведы попытались напасть врасплох, она, по свидетельству очевидцев, вышла в полной форме из своей палатки, стала во главе батальона и двинулась на врага. Многие женщины последовали за армией, посланной на турок. Гарем Потемкина всегда состоял из прекрасных амазонок, охотно посещавших поля битв...

В деревне мужеподобность женщины была еще заметнее. Конечно, это встречается везде, где мужчины порабощены; вдовам и совершеннолетним девицам часто приходится управлять именьями, где, как стадо, живут их крепостные, т.-е. их собственность, их добро. В таких случаях им приходится вдаваться в подробности, мало подходящие их полу. Покупка, продажа и мена рабов, распределение между ними работы, наконец, присутствие при сечении — все это претило бы женской чувствительности и стыдливости в стране, где мужчины не сведены до уровня домашних животных, и где обращение с ними не так сурово. В России же многим женщинам приходится часто заниматься этим, и некоторым это доставляет удовольствие. [107]

Присущая женщинам стыдливость притупляется, как благодаря привычке к такому обращению с мужчинами, так и благодаря совместному посещению бань с детства. Я встречал женщин сравнившихся в этом отношении с самыми распущенными мужчинами. Но известное бесстыдство некоторых русских женщин вовсе не надо приписывать распутству или грубому сластолюбию. С детства они живут в самом тесном общении с толпой рабов. Не считая крепостных за мужчин, они заставляют их оказывать себе тысячи самых интимных услуг. Любопытство их относительно всего таинственного в любви не только удовлетворяется, но даже предупреждается самой домашней обстановкой, всякая же болезненная раздражаемость в этом отношении притупляется в зародыше. Надо быть их ровней, чтобы заставить их покраснеть: раб для них существо другой породы.

Я уже отмечал, как возмутительно в России обращение с людьми. Присутствовать хотя бы минуту при наказаниях, которым часто подвергаются рабы, и выдержать это без ужаса и негодования, можно только в том случае, если чувствительность уже притупилась и сердце окаменело от жестоких зрелищ. Но признаюсь, что еще возмутительнее, когда при экзекуциях присутствуют и даже распоряжаются женщины, которые иногда самолично налагают телесные наказания. Я сам бывал свидетелем, как хозяин во время обеда за легкий проступок холодно приказывал, как нечто обычное, отсчитать лакею сто палочных ударов. Провинившегося сейчас же уводят на двор или просто в переднюю, и наказание приводится в исполнение в присутствии женщин и девушек, которые под шум еды и смеха слышат вопли несчастного.

Не я первый заметил, что русские женщины в общем жесточе мужчин: они ведь гораздо невежественней и суеверней последних. Они почти не путешествуют, мало учатся и совсем не работают. Русские дамы проводят время, лежа на диване окруженные рабами, которые должны не только исполнять, но и угадывать каждое их желание ¹⁵...

Обнаруженное несколько лет тому назад в Москве сообщество, под названием физический клуб, ясно показывает всю испорченность, скотство и падение нравов и вкусов в царствование Екатерины. По своей гнусности орден этот превосходил [108] все, что рассказывалось о самых распутных учреждениях и таинствах. Посвященные мужчины и женщины собирались в определенные дни и беспорядочно предавались самому постыдному разврату. Мужья вводили туда своих жен, братья — сестер. От мужчин требовалась крепость и здоровье, от женщин — красота и молодость. Вступающий посвящался только после испытания и освидетельствования. Мужчины принимали женщин, а женщины — мужчин. После блестящего пиршества пары распределялись по жребию. Во время французской революции полиции был дан приказ разыскивать и закрывать всякого рода ордена и сборища; тогда-то и обнаружился физический клуб; членов принудили открыть его тайны. В виду того, что его сочлены обоих полов принадлежали к самым богатым и знатным семьям, и что на их сборищах и речи не было о политических вопросах, скандальную ложу только закрыли и запретили.

Хотя русские бани и описывались много раз, но я все же считаю нелишним поговорить о них здесь, так как они сильно влияют на характер и нравы женщин из простонародья. Приехав в Россию, я решил сам лично проверить то представление, которое у меня сложилось на основании рассказов путешественников, и которому я не очень доверял... Итак однажды с одним из друзей я отправился на берег Невки к общественным купальням; итти далеко не пришлось, чтобы убедиться, что русские красавицы привыкли выставлять свои прелести перед прохожими. Толпа женщин всех возрастов, привлеченных июньской жарой, не сочла даже нужным итти в ограду купальни. Раздевшись на берегу, они тут же плавали и резвились...

С тех пор я много раз бывал в банях и видел то же, что и на берегу островов Невы. Но после набросанной выше картины большие подробности были бы слишком непристойны. Правда, целомудренная Екатерина издала указ, предписывающий предпринимателям публичных бань строить их для обоих полов раздельно и в женские пускать только тех мужчин, которые необходимы для их обслуживания, да еще художников и врачей, приходящих туда для изучения своего искусства; чтобы проникнуть туда, охотники по-просту присваивают себе одно из этих званий. Итак, в Петербурге бани и купальни разделены для обоих полов перегородкой, но многие старые женщины всегда предпочитают вмешиваться в толпу мужчин; да кроме того, вымывшись в бане, и мужчины и женщины выбегают голышом и вместе бегут окунуться в протекающей [109] сзади бани реке. Тут самые целомудренные женщины прикрываются березовым веником, которым они парились в бане. Когда мужчина хочет вымыться отдельно, его часто моет и парит женщина: она тщательно и с полным равнодушием исполняет эти обязанности. В деревне устройство бань старинное, т.-е. там все полы и возрасты моются вместе, и семья, состоящая из сорокалетнего отца, тридцатипятилетней матери, двадцатплетнего сына и пятнадцатилетней дочери ходит в баню вся вместе, и члены ее взаимно моют и парят друг друга в состоянии невинности первых человеков.

Эти обычаи не только кажутся нам оскорбительными, но они и действительно оскорбительны у не-дикого народа, уже носящего одежду, но в сущности они вовсе не являются результатом развращенности и не свидетельствуют о распутстве. Скажу больше, вовсе не эти бани доводят народ до распутства, наоборот, они, несомненно, очень полезны для него. Сердце русского юноши не трепещет и кровь не кипит при мысли о формирующейся груди. Ему нечего вздыхать о тайных, неведомых прелестях, — он уже с детства все видел и все знает. Никогда молодая русская девушка не краснеет от любопытства или от нескромной мысли, от мужа она не узнает ничего для себя нового...

И надо сказать правду, насколько непристойно держатся женщины, настолько же девушки сдержанны и скромны. В них от природы заложены задатки глубоких и нежных чувств. Только с трупом развращаются они под влиянием окружающей испорченности. Почти все девушки обладают природным умом и прелестью; их глаза, ноги и руки не оставляют желать лучшего; в них есть та непринужденность, тот вкус к нарядам и приятность в разговорах, которые встречаются только у француженок.

Умные и любезные русские дамы не чужды искусству. Они смеются на представлении хорошей комедии, прекрасно чувствуют злую остроту, понимают двусмысленность и аплодируют блестящим стихам; только чувствительность неведома им, никогда не приходилось мне видеть, чтобы они плакали на трагедии. Матери, дочери и любовницы без слез смотрели во французском театре в Петербурге Меропу, Антигону и Заиру, в которых еще подвизались Флоридор, Офрен и ла-Гюс.

В русских женщинах мало семейных добродетелей; они не способны к порядку и экономии, столь необходимым для женщины среднего уровня. Они очаровательны в обществе, но мало [110] склонны к хозяйству, и способны скорее доставлять удовольствие многим, чем сделать счастье одного. Красота молодых дам еще больше подчеркивается достоинствами, воспитанными роскошью, и очаровательными талантами, развивающимися благодаря свойственной им непринужденности. Обыкновенно они хорошо знают языки, и многие из них свободно владеют тремя или четырьмя.

Те из них, которые тщательно воспитаны в здоровой семейной обстановке под руководством умной гувернантки, или почтенной матери, развивавшей в них все хорошие наклонности и подавлявшей порочные, и особенно те, которые развивали себя чтением или путешествиями — достойны занять одно из первых мест среди милых женщин Европы и напоминают блестящих женщин Франции. Но это редкие цветы, распускающиеся в тиши. Они подвергаются ожесточенным нападкам суеверных, завистливых клеветников. Случается, что они не выносят пытки, в которую повергает их болтовня кумушек-соотечественниц, и создают себе отдельный кружок из избранных женщин и особенно из иностранцев, но это только удваивает ненависть и гонение на них...

5. Воспитание.

...... Люди со средствами обычно вверяют воспитание детей своих особым гувернерам, известным в России под презрительным прозвищем учителей, преподавателей. Большинство гувернеров иностранцы, преимущественно французы и швейцарцы. Немцы, несмотря на свои достоинства и педагогическую эрудицию, не могут конкурировать с ними, так как характером они слишком не сходятся с русскими; попытка же некоторых родителей взять гувернеров из соотечественников, кончивших московский университет или петербургские институты, кончилась весьма плачевно. Здесь уместно вспомнить знаменитый ответ греческого философа. Кто-то сказал ему: «На те деньги, которые ты с меня спрашиваешь за воспитание сына, я куплю хорошего раба, который и дома воспитает его». — «Покупай раба, ответил философ, их с твоим сыном станет двое».

Просвещению в России больше всего способствовали те самые учителя, над которыми потешаются легкомысленные люди, и про подозрительность которых старательно нашептывают всем старые матроны. Они-то и обучали русских в розницу, одного за другим. На них одних лежала обязанность [111] знакомить Россию с философией, моралью и добродетелью и хоть отчасти распространять там просвещение, о внушении любви к которому, как мы видели, вовсе не заботилась православная церковь. В дальнейшем же единственным наставником молодежи делается полковник, который, как и церковь, мало вмешивается в вопросы образования. Начиная со знаменитого Лефорта, внушившего Петру I любовь к ученью, и кончая последним писцом французского прокурора, преподающим спряжение нескольких глаголов на родном языке — все это и есть те самые учителя, которые развили у русских и вкус, и знания, и таланты до такой степени, что многими из них восхищались даже за границей. Как это ни грустно, но среди домашних воспитателей, работающих над созданием новых людей, встречаются недостойные этого звания; их безнравственность и невежество бросает тень на всех и делает учителей всеобщим посмешищем. Впрочем-, теперь такие воспитатели уже с трудом находят места, разве где-нибудь в глухой провинции у старозаветных, добрых россиян, которые воображают, что дети их хорошо воспитаны, если говорят на иностранном языке. В Петербурге же стали гораздо разборчивей в выборе гувернеров, и среди них встречаются уважаемые и действительно достойные люди. В России это был единственный класс, не исключая и академиков, который немного занимался науками и литературой. Такие люди, как Брюкнер у кн. Куракина, Гранмон (Granmont) у кн. Долгорукой, Линдквист (Lindqwist), аббат Николь (Nicole) и некоторые другие, занимавшие более скромные места ¹⁶, с честью и успешно исполняли свои обязанности, отдавшись им по призванию, и неся их с большим достоинством.

Богатые русские вельможи, занимающие значительные должности, не вмешиваются в воспитание детей своих: они либо слишком невежественны для этого, либо всецело поглощены игрой и интригами; а так как в России мало гимназий и университетов, они пришли к весьма разумному решению: выбрав человека, они передают ему свои родительские обязанности и власть. Но разборчивость при выборе гувернера проявляли только наиболее образованные. Впрочем, редкий гувернер настолько лишен здравого смысла и бесчестен, чтобы злоупотреблять своими обязанностями; воспитатель находится в самом выгодном положении по отношению к своему ученику. [112] Он всем сердцем стремится обучить его, наставить, привязаться к нему и его заставить полюбить себя. Если он у хороших, зажиточных людей, ему нечего жалеть о потере десяти-двенадцати лет жизни — судьба его обеспечена ¹⁷. Часто он становится настоящим другом и всегда руководителем своего питомца. Собственная выгода побуждает его развивать в ученике благородные, справедливые чувства и прививать ему любовь к наукам, что гораздо важнее преподавания их первооснов. Таким образом большинство русской молодежи проводит юность в обществе иностранца, ставшего для них вторым отцом; справедливая благодарность к нему сохраняется в душе всякого от природы хорошего молодого человека...

В таком иностранном воспитании есть один недостаток, не вредный впрочем для России. Почти все русские, под влиянием воспитателей французов, с детства проникаются любовью к Франции; ее язык, ее историю они знают лучше своих; не имея настоящей родины, они и сердцем и воображением начинают считать Францию таковой... Ведь они узнают Францию только с хорошей стороны, какой она кажется издали, когда об ней тоскуешь. Они смотрят на нее, как на родину вкуса, вежливости, искусств, утонченных удовольствий и любезных людей; они смотрят на нее, как на пристанище свободы и разума, как на очаг того священного огня, у которого и они когда-нибудь зажгут факел, который осветит их темную родину. Французские эмигранты, добравшиеся в своем изгнании до страны современных киммерийцев ¹⁸, были очень удивлены, когда встретили там людей, более них самих осведомленных в делах их родины, ибо среди русской молодежи многие размышляют над Руссо и изучают речи Мирабо, эмигранты же ничего не читали и весь идейный багаж их состоит из одних предрассудков. Оказалось, что многие русские знают Париж лучше тех, кто всю жизнь шатался по его улицам. Вообще надо заметить, что русские очень способны и обладают поразительной легкостью восприятия, поэтому в науках они делают очень быстрые успехи. Русские же дети самые милые и занятные. Законченное домашнее [113] воспитание часто дает молодым людям более широкие и систематические познания, чем немецкие университеты своим питомцам; к тому же русские всегда умеют блеснуть своими познаниями. Но эти ранние цветы часто не дают плодов: русские редко путешествуют, как Анахарсис ¹⁹, а возвращение на родину становится для большинства не только концом учения, но даже и всех стремлений к наукам и литературе.

Против течения могут плыть только сильные духом да те, кто увлечен прелестью философии или очарованьем истинной славы, потому что познания, которым якобы покровительствует самодержавие, в конце концов влекут за собой лишение придворных должностей и почестей. Так европейские нравы и даже самый характер Екатерины были в постоянном противоречии с варварскими формами и направлением раз навсегда данным русскому правительству; его реакционность разрушала все, что вносилось гуманностью и философией. Деспотизм требует постоянного самоотречения и даже отказа от просвещения, которому он порой покровительствует. Итак влияние иностранных преподавателей на характер и нравственность русских постоянно тормозится предрассудками и другими почти непреодолимыми препятствиями: но это влияние постоянно и непрерывно, оно незаметно проникает в души, и медленные, как ход времени, результаты его делаются еще более верными. Молодая русская знать, может быть, самая образованная и философски развитая во всей Европе; впрочем, в воспитании только что произошла контрреволюция: движение человеческого разума в России пошло вспять со времен торжества свободы, а особенно с начала мрачного царствования Павла и приезда эмигрантов. Теперь большинство учительских мест занимают рыцари, графы, маркизы и священники, ибо с эмигрантами случилось то же, что когда-то произошло с колонистами, вызванными Екатериной для обработки русских пустынь: все грамотные бросили поля и пошли в преподаватели. Теперь это вряд ли долго протянется: господа эмигранты под влиянием нового занятия либо станут мыслителями, либо быстро бросят его. Став учителем, почти неизбежно остепеняешься: все то, что ежедневно слышишь, видишь и испытываешь в России, говорит гораздо убедительнее в пользу свободы, чем все победы и все красноречие французов. Какой-нибудь Монморанси, сделавшись учителем, наверно превратится в демократа.

В книге «Путешествие двух французов по России» [114] встречаются очень странные рассуждения об учителях. Автор удивляется, что они, будучи почти поголовно демократами, живут в свое удовольствие в домах больших бар, и издевается над ними за то, что они не отказываются от этого, чтобы пожертвовать жизнью свободе...

Теперь его Московское величество старается смешными, тираническими, но достаточно последовательными мерами воспрепятствовать всяким сношениям Европы с его благословенным государством, благодаря чему остановилось или, по крайней мере, замедлилось развитие человеческого разума в России. Никогда Петр I не заботился так о реформировании и просвещении своего государства, как теперь старается Павел о прекращении доступа всякого света к своим киммерийцам...

Если бы собрать все указы Павла с момента его воцарения, то вышел бы самый смешной кодекс, когда-либо виданный Европой. В конце концов он запретил всем своим подданным, особенно лифляндцам и курляндцам посылать детей учиться в Германию, где они наберутся развращающих принципов. Он призывает всех вернуться из иностранных университетов под угрозой конфискации имущества ²⁰; он обещает дать разрешение на учреждение университета в своих немецких провинциях, где молодежь будет проходить важнейшие науки. А пока этот университет будет основан под его покровительством, пока последователи Канта удалятся из Германии, чтобы тут почерпнуть более блестящие философские истины, — финны, эстонцы, латыши и курляндцы остаются без всякого образования, потому что в их обширных провинциях нет даже начальных школ. Верх премудрости Павла проявился в запрете давать иностранцам судебные должности и приходы. Но он идет еще дальше, и одним указом запрещает всякому иностранцу въезд в свои владения без специального разрешения его величества; и в том, что именной указ этот не был даже опубликован, сказалось истинное варварство. Иностранные купцы, имеющие собственность в России, молодые люди, приглашенные туда — все арестованы на границах или на привезших их кораблях и отправлены обратно, при чем они понесли большие расходы и претерпели все опасности дальнего пути.

Другим указом запрещается чтение всяких печатных произведений на французском языке; указ этот наполнен [115] бранью против Франции и даже против дружественных ей держав. Ни одна газета не попадает в Россию без просмотра и штемпеля цензурного комитета, и всякому, кто бы ни получил почтой ли, курьером или с путешественником газету либо другое печатное произведение, вменяется в обязанность немедленно представить его в эту цензуру под страхом наказания, грозящего всякому мятежнику...

Надо заметить, что в царствование Екатерины в течение некоторого времени Россия была единственным государством Европы, где не было запрещено французское печатное слово. После того, как «Moniteur» несколько раз прошелся на счета, императрицы и особенно Павла и его двора, Екатерина приказала, чтобы перед рассылкой его представляли ей на просмотр. Через несколько недель ей попалась там статья, в которой ее называют северной Мессалиной и т. п. «Так как это касается лично меня, пусть его разылают», сказала она, прочтя статью. Интересно то, что в то время, как французские газеты, кокарды, песни были изгнаны у всех наименее варварских народов, в то время, как в Турине арестовывали поющих Ca ira, а в Англии наказывали птицеловов, птицы которых повторяли эти слова, в Вене же просто запрещалось говорить по-французски — русское правительство стояло выше этих мелких розысков, а ученики полковника Лагарпа распевали во дворце царей песни свободы. Один из них носил в кармане национальную кокарду, с торжеством показывая ее и дразня ею самых трусливых вельмож. Только после смерти Людовика XVI и убийства Густава III, Екатерина, потрясенная ужасом, стала поддаваться наущениям своих подлых фаворитов и осаждавших ее эмигрантов; только тогда сна проявила осторожность, подчеркнувшую ее страхи, угрызения совести и дряхлость... ²¹

Пер. П. Степановой.

Комментарии

1. См. «Гол. Мин». №№ 4, 5-6, 7-8, 10, 12 за 1916 г.

Мы не считаем нужным в каждом отдельном случае оговаривать некоторые неточности в рассказе Массона. Напр., при изложении правительственных указов или передаче придворных слухов — в последнем случае слухи так же характерны, как и факты. В общем крайне правдивые воспоминания Массона несомненно несколько сгущают краски в передаче современной им столь неприглядной русской действительности. — Ред.

2. Он где-то говорит: Если бы в руке моей были зажаты истины, я не разжал бы ее. — Авт.

3. С тех пор он пошел еще дальше в вопросе уничтожения книг: он запретил ввоз даже иностранных каталогов и повелел книгоиздателям на книгах, выдержавших тройную цензуру, обозначать: по разрешению императора, вместо употреблявшегося раньше выражения: с государственного дозволения (liberte imperiale). — Авт.

4. Вот образчик строгости русской цензуры еще до утроения ее Павлом. При Екатерине книги, выходившие в Петербурге на иностранных языках, цензуровал полицейский чин, прозванный Legendre. Из одного поэтического произведения, где речь шла о любви, он вычеркнул слова: этот хитрый бог, отметив, что неприлично давать богу такой эпитет. Он все же разрешил автору заменить его словом шутник. В другой раз он вычеркнул из оды в честь Екатерины строфу со следующими стихами:

Всюду гром гремит, меч заостряется; царь с трона свергается, и скипетр его разбивается.

(Partout la foudre gronde et le glaive s’aiguise;
Un roi tombe du trone, et son sceptre se brise).

Он увидел тут намек на подготовку войны 1790 г. и на начало революции. А предвидеть тогда падение Людовика XVI было политическим богохульством... — Авт.

5. Полк, прославившийся в последних войнах; шефом его был Суворов. — Авт.

6. Я видел, как Павел на вахтпараде, когда коленопреклоненный офицер ожидал руки его для поцелуя, медленно вынул ил кармана платок, высморкался, вытер лоб, обернулся взглянуть на солдат, медленно сложил и спрятал платок и тогда только протянул свою августейшую руку все еще коленопреклоненному офицеру, намеренно заставив его простоять так лишних пять минут. Офицер этот был швейцарец. — Авт.

7. У многих из этих семей больше двадцати тысяч крепостных, города, пушки, огромные богатства и, главное, родственники или генералы и шефы полков. Это больше, чем нужно. Одна битва решила бы дело в их пользу. — Авт.

8. Семьи Долгоруких, Голицыных, Салтыковых и др. много сделали для России. Они главным образом, стерли недостойную тиранию Меншикова. Бирона, они же, после смерти Петра II, хотели ограничить самодержавие. Теперь случай повторяется и при более благоприятных условиях, чем когда-либо. Павел посылает армии сражаться за семьсот миль. Какой подходящий момент для добрых Россиян? — Авт.

9. Я принял участие в одном молодом человеке, который пришел за двести миль умолять, чтобы его взяли вместо брата, у которого была многочисленная семья. Я говорил о нем с военным министром, рассказал ему подробно о самоотвержении, которым молодой человек, по-моему, заслужил свободу и брату и себе. Может быть, я бы и добился своего, но бывший тут же родственник министра воскликнул: «Тогда пришлось бы отпустить всех солдат, я тысячу раз присутствовал при случаях, подобных удивившему нас». Я смутился и не знал, чему больше удивляться ли душе: русских рабов или черствости вельмож. Говоривший пострадал от Пугачева, он был посажен в мешок и его готовились бросить в реку, когда подоспевший отряд освободил его. — Авт.

10. Несмотря на запрещение это часто практикуется хозяевами, чтобы не терять доходов, иначе им пришлось бы кормить оставшуюся жену и детей; выдав же ее замуж, хозяин получает прежние подати с преемника ее мужа, который кроме того обрабатывает те же поля. Часто барин выдает здоровую двадцатилетнюю девушку за десяти-двенадцатилетнего ребенка, чтобы создать новый двор. Иногда отец, сыновья у которого еще не подросли, изнемогая от работы, просит в жены одному из сыновей сильную девушку, и в ожидании, пока сын подрастет, свекор сам живет с ней. Такие ненормальности обычны в деревне. — Авт.

11. Солдаты никогда не получают ни отпуска, ни отставки. В одном из указов Екатерина обещала им свободу после двадцатипятилетней службы, но указ этот не исполняется. — Авт.

12. При осаде Очакова один пикет, шедший на передовой пост, встретил траншейного офицера. «Турки сделали вылазку, сказал он им, они уже заняли назначенный вам пост, вернитесь, а то всех вас перережут». — «Это нас не касается, ответил один из солдат, за нас отвечает князь Долгорукий». Несмотря на уговор офицера, они пошли и не вернулись. При попытке турок атаковать Кимбург, пьяный Суворов вышел во главе гарнизона, чтобы дать врагу отпор. Но при первом столкновении русские отступили, и многие пустились уже в бегство. Один из солдат, возмущенный этим, штыком остановил бегущих, заставил вернуться в бой, и сам как офицер, повел их в атаку. Узнав об этой причине первой победы в последнюю войну, Екатерина пожелала произвести солдата в офицеры. Но он отказался, говоря, что не умеет писать и предпочитает быть хорошим солдатом, чем плохим офицером. Императрица послала ему золотую медаль и назначила пенсию в триста рублей. — Авт.

13. Во время ужасной Брестской битвы, проложившей Суворову дорогу к Варшаве, последний обратился к своим солдатам со следующими словами: «Товарищи и братья! наша добрая мать повелела мне перерезать всех поляков: перережем же их». Целый день русская армия резала беглецов и пленных, а Суворов, во главе казаков, кричал вслед тем, кого не могли схватить: «Бегите, бегите и скажете, что идет Суворов». Узнав об этом сражении Екатерина, вне себя от восторга, вышла из кабинета и, увидав двух вельмож, игравших в шашки в прихожей, воскликнула: «О, господа, моя игра получше ваших шашек — я забавляюсь избиением поляков, слушайте», и она патетически прочла им рапорт. — Авт.

14. Число сорок считается у русского духовенства священным. — Авт.

15. Дама, лежащая таким образом на диване или софе, часто бывает окружена толпой рабынь; одна из них рассказывает ей что-нибудь, карлица чешет голову или пятки, а шут смешит ее. Это персидские нравы из арабских сказок. — Авт.

16. Г-н Брюкнер получил тридцать пять тысяч рублей за четырнадцать лет, посвященных воспитанию молодых кн. Куракиных, а Гранмон двадцать пять за воспитание кн. Долгоруких. — Авт.

17. ...Русские часто подражают французским вельможам и английским богачам: гувернеры, уезжая получают пожизненную пенсию или, оставшись в России, должности и чины. Так по крайней мере, поступают те, кто не считает своих наставников первыми слугами. — Авт.

18. Баснословный народ у Гомера, не видавший никогда солнца. — Перевод.

19. Anacharsis en Gae (Voyage du jeune) произведение аббата Бартелеми (1788 г.) — Переводч.

20. В Лейпциге было тридцать семь студентов, а в Иене шестьдесят пять из подданных царя: они спешно уехали в силу этого указа. — Авт.

21. В доказательство благородной беспечности Екатерины приведем следующий факт. Воспитателем у камергера Салтыкова в Петербурге был брат знаменитого Марата. Осуждая неистовства своего брата, он все же не скрывал от друзей своих республиканских чувств. Он мирно жил и порой сопровождал даже своего ученика ко двору. Однако-же после смерти короля, опасаясь оскорблений из-за имени своего, он испросил у Екатерины разрешение переменить его, и назвался Будри по месту своего рождения. — Авт.

(пер. П. Степановой)
Текст воспроизведен по изданию: Русское общество конца XVIII в. по мемуарам Массона // Голос минувшего, № 1. 1917