ШАРЛЬ МАССОН

СЕКРЕТНЫЕ ЗАПИСКИ О РОССИИ

ДО КОНЦА ПРАВЛЕНИЯ ЕКАТЕРИНЫ II И НАЧАЛА ПРАВЛЕНИЯ ПАВЛА I

MEMOIRS SECRETS SUR LA RUSSIE, ET PARTICULIEREMENT SUR LA FIN DU REGNE DE CATHERINE II ET LE COMMENCEMENT DE CELUI DE PAUL I

Мемуары Массона о России 1

III.

Екатерина II и ее двор.

Пребывание шведского короля в Петербурге, веселье по этому поводу, унижение, которым оно закончилось, все это несомненно ускорило смерть Екатерины. Шесть недель предавалась она утомлявшим ее празднествам: уже давно хождение по лестницам дворца, одевание, появление на минуту стали для нее тяжелой работой, тем более, что она все еще старалась казаться молодой и здоровой и не хотела пользоваться портшезом. Зная, как ей трудно входить наверх, некоторые вельможи с большими издержками переделали свои лестницы в отлогие скаты, покрытые коврами, для приема ее на праздниках и балах в честь короля: такая любезность, исключительно с целью облегчить в своем доме приемы Екатерины, обошлась Безбородко в четыре-пять тысяч рублей 2. К концу жизни толщина Екатерины дошла почти до уродства: всегда распухшие и часто открытые ноги ее были похожи на обрубки хорошеньких ножек, которыми когда-то так восхищались. Став ее шутом, знаменитый пират Ламбро-Качиони, служивший ей раньше корсаром в Архипелаге и введенный к ней адмиралом Рибасом по протекции Зубова, захотел полечить ее. Он внушил ей, что знает верное средство исцелить ее ноги, и стал сам ежедневно ходить за морской водой для холодных ножных ванн. Сперва это помогло ей, и она с Ламбро уже смеялась над советами докторов своих, но скоро ноги еще [158] больше распухли; а бессонные ночи и постоянная ходьба только ухудшили болезнь. В тот момент, когда она узнала об отказе шведского короля, и когда ей пришлось распустить двор, собранный на торжество обручения внучки, у ней сделался легкий апоплексический удар. Усилия, которые она делала в следующие дни, чтобы появляться с обычным выражением и чтобы не проявлять изводившей ее досады на упрямство маленького короля 3, вызвали еще больший прилив крови к голове. За эти дни ее обычно румяное лицо сделалось красным, даже багровым, а недомоганья участились.

Мне бы не следовало упоминать здесь о предзнаменованиях и предвестниках ее смерти: но, как увидим, чудеса еще сильны в России, поэтому следует отметить, что в тот день, как она с королем ехала к Самойлову, блестевшая над ее головой звезда скатилась с неба и упала в Неву. Справедливость требует сказать в оправдание зловещих предзнаменований, что об этом случае говорил весь город: одни утверждали, что прекрасная звезда знаменует переезд молодой королевы в Швецию; другие же шопотом и с дрожью передавали, что это предвещает скорую кончину императрицы, потому что там, куда, казалось, упала звезда, находится крепость и императорская усыпальница. Я говорю с дрожью и шопотом, потому что в России рискованно и считается богохульством связывать слова смерть и императрица.

Верно то, что 4 ноября 1796 г. старого стиля Екатерина у себя, в небольшом обществе, petit hermitage, как называли тогда, была необыкновенно весела. С одного любекского корабля она получила известие, что генерал Моро вынужден был уйти за Рейн и по этому случаю написала австрийскому послу Кобенцелю весьма шутливую записку 4. Она очень забавлялась с своим первым шутом, обер-штальмейстером Львом Нарышкиным, торгуясь и покупая у него разные безделушки, которые он обычно приносил в карманах, и продавал ей, подражая странствующему торговцу. Мило пожурив его за страх, внушаемый ему известиями о смерти, она сообщила о кончине Сардинского короля, о которой ее [159] только что уведомили, при чем довольно развязно и шутливо говорила об этом событии. Однако-ж она удалилась несколько раньше обыкновенного, сказав, что от смеха у нее сделались легкие колики.

На следующий день она встала в обычное время и велела позвать фаворита, который пробыл у нее совсем недолго. Потом она окончила несколько дел с секретарями и, выслав последнего из них, велела подождать в передней, пока она позовет его для окончания работы. Он стал ждать; камердинер же, Захарий Константинович, рассердившись, что его не зовут, и не слыша никакого шума в комнате, открыл, наконец, дверь и увидел императрицу, лежащую навзничь между двух дверей, ведущих из алькова в гардеробную. Она была уже без сознания и недвижима. Побежали к жившему под ней фавориту; позвали докторов: суматоха и ужас вокруг нее возрастали. Ее положили на матрац перед окном; сделали кровопускание, промывательное и все, что делается в подобных случаях, и что произвело обычное действие. Она была еще жива: сердце билось, но других признаков жизни не было. Видя безнадежность ее состояния, фаворит велел предупредить графов Салтыкова, Безбородко и некоторых других. Каждый из них поспешил послать своего курьера в Гатчину, где находился вел. кн. Павел: курьером Зубова был его родной брат. Между тем родные императрицы и весь дворец не знали еще о ее состоянии, его скрывали. О ее нездоровии узнали только в одиннадцать часов, когда она обычно звала великих князей, и слух о ее болезни распространился только в час пополудни, но его передавали друг другу таинственно, с робкой осторожностью, боясь скомпрометировать себя. Приходилось наблюдать встречи двух вельмож, прекрасно знавших об апоплексическом ударе: спрашивая, отвечая, наблюдая, осторожно приближаясь друг к другу, оба старались одновременно подойти к ужасному вопросу и поговорить о том, что обоим уже было известно; надо хорошо знать двор и особенно русский, чтобы судить о важности таких вещей и не находить всех этих подробностей смешными.

Между тем те, кто случайно или благодаря своему положению первыми узнали о происшедшем, поспешили известить родных и друзей своих, потому что в момент смерти императрицы ожидали страшной революции в государстве, как вследствие характера вел. кн. Павла, так и из-за предполагаемых проектов и намерений Екатерины. [160] Следовательно, было очень важно принять заранее предосторожности: поэтому двор, а вслед за ним и город были в крайне тревожном ожидании и волнении.

Пять или шесть курьеров, почти одновременно прибывших в Гатчину, не застали там великого князя, отправившегося со всем двором своим за несколько верст посмотреть постройку заказанной им мельницы. Неожиданная весть сильно потрясла его, но неизвестно, была ли то радость или горе — противоположности сходятся, и иногда нельзя хорошо разобраться в характере впечатления. Он быстро оправился, задал курьерам несколько вопросов, распорядился насчет своего переезда, и меньше чем в 3 часа проехал двенадцать миль расстояния между Гатчиной и Петербургом: он прибыл туда с супругой в восемь часов вечера и застал весь дворец в величайшем замешательстве.

Сейчас же около него собралось несколько вельмож и придворных — другие исчезли. От страха и горя фаворит выпустил бразды правления; сановники, беспокоясь о последствиях внезапного происшествия, по одиночке устраивали свои дела; все придворные интриги расстроились в один миг и не могли сцепиться, как спицы колеса со сломанной ступицей.

Павел в сопровождении всей семьи явился к матери, но она не проявила и тени сознания при виде собравшихся детей. Без всяких признаков жизни, не двигаясь лежала она на матраце. Вел. кн. Александр, его супруга и молодые великие княжны трогательно окружили ее, заливаясь слезами. Великие княгини, придворные кавалеры и дамы, не раздеваясь, без сна, провели целую ночь, ожидая последнего вздоха императрицы; великий князь с сыновьями каждую минуту подходил к ней, чтобы присутствовать при кончине; но и следующий день прошел в том же волнении, в том же ожидании.

Павел не был слишком огорчен потерей матери, столь мало его любившей; он занялся приготовлениями к своему вступлению на престол. Он отдавал подробные приказания и так же заботливо относился к этому важному событию в своей жизни, как режиссер спектакля к декорациям и машинам перед поднятием занавеса. И действительно, кажется, что смерть монарха только антракт в комедии, так мало его личность занимает окружающих и даже его собственных детей. Екатерина еще дышала, а кругом уж только и думали о предстоящих переменах и о ее преемнике.

Между тем покои дворца понемногу наполнялись офицерами, спешно прибывавшими из Гатчины в таких странных и новых [161] костюмах, что они казались призраками другого века или выходцами с того света. Горе, страх или страдание было написано на бледных и расстроенных лицах прежних придворных, удалявшихся один за другим, уступая место новоприбывшим. Бесчисленное количество экипажей окружало дворец и загромождало ведущие к нему улицы; всякий, кто имел при дворе какое-либо знакомство, проводил там весь день, ожидая предстоящих событий. К тому же выезд из города был воспрещен, — не пропускали ни одного курьера.

Все думали, что Екатерина умерла еще накануне, но что политические причины заставляют скрывать ее смерть. Между тем она была в состоянии, похожем на летаргию: данные ей лекарства подействовали; она еще пошевелила ногой и сжала руку горничной, но к счастию для Павла она совершенно лишилась языка. К десяти часам вечера она, казалось, ожила и стала странно хрипеть. Императорская семья сбежалась к ней, но великих княжен пришлось удалить от этого ужасного, невиданного зрелища. Наконец, Екатерина испустила жалобный крик, услышенный даже в соседнем помещении, и умерла после тридцати семи часовой агонии. За все это время она не проявляла признаков страдания, кроме последних минут, и, казалось,смерть была для нее столь же счастливою, как и все царствование.

Если иногда думают, что о любви к государю можно судить по впечатлению, произведенному его смертью, то в России такого наблюдения сделать никак нельзя: разве только счесть двор за все государство. Всего больше страдал тот, кто больше всех терял со смертью императрицы, кого эта смерть низвергла с вершины величие и могущества в ту толпу, из которой его извлек фавор: его горе было даже трогательно. Молодые великие княжны, нежно любившие свою бабушку, стоявшую к ним ближе собственных родителей, отдали ей дань искренними слезами: они смотрели на нее, как на свое Провидение, как на источник всего своего счастья и радостей. Оплакивали Екатерину также дамы и придворные, пользовавшиеся добротой и очаровательной любезностью ее интимного общества, молодые придворные девицы и кавалеры жалели о счастливых вечерах в Эрмитаже, о той свободе нравов и веселье, которые она умела вносить, и которые они сравнивали с солдатскими стеснениями и странным этикетом, внезапно сменившим их. Умники и остряки содрогались при мысли, что впредь им придется уважать людей, которых они осмеивали и презирали, и подчиняться порядку, который был постоянной и бессменной [162] мишенью их сарказмов и острот. Горничные и слуги Екатерины искренно оплакивали добрую, великодушную госпожу свою, которая, благодаря ровному, мягкому нраву и благородному, гордому характеру своему, была выше мелких ежедневных вспышек, отравляющих домашнюю жизнь. И, действительно, Екатерина достойна была бы и сожаления, и слез, если бы можно было оценивать ее только, как мать семейства, приняв дворец — за ее дом, а всех придворных — за детей.

И еще у некоторых побледневших личностей светилось во взоре отчаяние, но эти не были способны плакать; лица их были скорей виноватые, чем грустные, а горе их относилось не к Екатерине. Я говорю о толпе креатур фаворита, вероломных помощников, подлых придворных, негодяев различных положений и званий, все успехи и надежды которых покоились на злоупотреблениях его правления и на слабости его характера. В эту стонущую толпу приходится включить и тех, кто, принимая участие в революции 1762 г., сыграл в ней роль соблазнителей и палачей; теперь они, казалось, пробуждались от долгого сна, остановившего их мысли, пробуждались, чтобы предаться ужасу или, может быть, раскаянью.

Что же касается народа, этого пробного камня заслуг монарха, являющегося в России скотом, попираемым ногами, как мостовая, то ничто не сравнится с его равнодушием к происходившему во дворце. Распространились слухи, что цены на продукты понизятся, что власть господ над крепостными будет ограничена и точно определена; но мы скоро увидим, как Павел опроверг все эти народные слухи. Столичная знать была в немом ужасе. Страх и всеобщая ненависть, внушенная великим князем, как будто, пробудили в этот момент любовь и сожаление, заслуженные Екатериною.

Да и какая внезапная перемена в столь блестящей столице и, главное, при столь счастливом и изысканном дворе. Царившие там свобода, непринужденность и галантность сменились невыносимыми стеснениями. Крики команды, грохот солдатского оружия, топот сапог и звон шпор уж раздавались в покоях, где Екатерина только что заснула вечным сном. Траур женщин, наскоро надетые смешные одежды мужчин, новый язык, который все спешили усвоить, и быстро следовавшие перемены довели до того, что люди, встречаясь — не узнавали друг друга, спрашивая — не получали ответа и беседуя — не слушали один другого. Подоспевший тем временем Екатеринин день, так пышно праздновавшийся до сих пор, заставил всех с ужасом почувствовать пустоту дворца, с которого спало все [163] очарование, и который из арены стольких празднеств и удовольствий обращался в арену смешного.

В шестьдесят лет Екатерина сохранила еще остатки красоты. Волосы ее были всегда причесаны с античной простотой и исключительным вкусом: ни к чьей голове корона не шла лучше, чем к ее. Будучи среднего роста, она была полна; и ни одна женщина ее сложения не сумела бы так хорошо и изящно одеваться. Благодаря веселью и доверию, внушаемому ею в интимном обществе, она была вечно окружена юностью, забавами и играми. Благодаря ее ласковым разговорам и ее фамильярности, все вхожие к ней и присутствовавшие при ее туалете, чувствовали себя непринужденно; но, как только она надевала перчатки, чтобы выйти и появиться в соседних апартаментах, ее походка и лицо делались совсем другими. Из милой, болтливой женщины она вдруг превращалась в величественную и сдержанную императрицу. Тот, кто видел ее тогда в первый раз, находил, что она вполне соответствует составившемуся о ней представлению, и говорил: Да, это она, это Семирамида севера! К ней, как и к Фридриху Великому, правило: Praesemtia minuit famam, не подходило. В течение десяти лет видал я ее раз или два в неделю и всегда с новым интересом. Внимание, с которым я наблюдал ее, заставляло меня иногда забывать простереться перед ней вместе с толпой; но благоговение, светившееся в моих взорах, льстило ей, наверно, сильнее. Она ходила медленно, мелкими шагами, держа высоко свой ясный лоб и часто опуская спокойный взгляд. Она приветствовала кивком, не лишенным грации и сопровождаемым повелительной улыбкой, являвшейся и исчезавшей вместе с поклоном. Если перед ней был иностранец, которому она протягивала руку для поцелуя, то она делала это очень вежливо, говоря ему несколько слов о его путешествии и прибытии; но тут нарушалась гармония ее лица, на минуту исчезала великая Екатерина, и перед вами являлась старая женщина: открытый рот обнаруживал отсутствие зубов, голос был слаб, а слова нечленораздельны. В нижней части лица ее было что-то жесткое и грубое, в светлосерых глазах что-то лживое, а известная складка в начале носа придавала ей немного зловещий вид. Знаменитый Лампи недавно написал портрет ее, довольно похожий, но все же чрезвычайно польстивший ей, тем не менее Екатерина осталась им крайне недовольна, заметив, что он не забыл эту злосчастную, характерную для лица ее, складку. Она заявила, что Лампи придал ей слишком серьезное и злое выражение. Пришлось [164] подправлять и портить портрет, обратившийся теперь в изображение молодой нимфы; только трон, скипетр, корона и некоторые другие атрибуты дают возможность догадаться, что это портрет императрицы. Впрочем эта вещь, как его же портрет теперешней императрицы, заслуживает внимания любителей 5.

Что же касается характера Екатерины, думаю, что он выяснится из ее поступков. Царствование ее было счастливо и блестяще для нее и двора; но конец его был особенно гибелен для народа и империи. Все пружины управления попортились: каждый генерал, каждый губернатор, каждый начальник округа сделался самостоятельным деспотом. Места, правосудие, безнаказанность продавались за деньги: около двадцати олигархов разделяли между собой Россию под покровительством фаворита, они или сами грабили государственные доходы или предоставляли грабить другим и оспаривали друг у друга добычу, захваченную у несчастных. Случалось, что их слуги, их крепостные даже в короткий срок достигали значительных должностей и богатств. Иной, получая всего триста-четыреста рублей жалованья, увеличивал его посредством взяточничества настолько, что строил около дворца пятидесятитысячные дома. Екатерина и не помышлявшая разыскивать нечистые источники этих эфемерных богатств, кичилась, видя, как столица украшается у нее на глазах и рукоплескала необузданной роскоши негодяев, считая ее доказательством благоденствия под своим владычеством. Никогда, даже во Франции, грабеж не был таким всеобщим и таким доступным. Всякий, через чьи руки шли казенные деньги на какое-нибудь предприятие, нагло оставлял себе половину и делал потом представление о получении добавочных под предлогом недостаточности отпущенных сумм: ему опять давали то, что он просил, или предприятие останавливалось. Большие воры сами участвовали в дележе награбленного мелкими и были их соучастниками. Крупный чиновник знал приблизительно, сколько дает секретарю каждая его подпись, а полковник без колебаний толковал с генералом о барышах, получаемых им с полка 6. [165]

Начиная с самого фаворита и кончая последним чиновником, все смотрели на государственную собственность, как на мачту с призами, которые надо достать, и бросались на нее с тем же бесстыдством, с каким чернь бросается на выставленного ей быка. Одни только Орловы, Потемкин и Панин занимали свои места с известным достоинством: у первых проявились некоторые способности и огромное честолюбие; у Панина же было больше достоинств: он был образован, любил родину и был добродетелен 7. Вообще же ничто не сравнится с ничтожеством сильных мира сего за последние годы царствования Екатерины: лишенные знаний, убеждений, возвышенных чувств и честности, они не имели даже той хвастливой чести, которая так же далека от истинной честности, как лицемерие от добродетели; бесчувственные, как колоды, лихоимцы, как мытари, хищные, как лакеи, и продажные, как субретки в комедиях, они были, по истине, сволочью империи. Их прихвостни, креатуры, их лакеи и даже родня обогащались вовсе не от их щедрот, а с помощью притеснений, творимых их именем, и торговли их кредитом: впрочем и их самих обворовывали так же, как они обворовывали казну. Все услуги им, вплоть до самых низких, оплачивались государством: часто их слуги, шуты, музыканты, личные секретари и даже гувернеры детей получали вознаграждение из какой-либо казенной кассы, бывшей в их заведывании. Некоторые из них покровительствовали талантам, уважали достойных людей; но ни те, ни другие не обогащались около них: они им ничего, не давали, не столько из жадности, как по полному отсутствию склонности к [166] благотворительности. Только став шутом, можно было снискать их милость, и, сделавшись мошенником, извлечь из этого выгоду.

Поэтому должностными лицами и людьми сильными были в это царствование почти исключительно выскочки. Новые князья и графы роями родились на праздниках Екатерины, в то самое время, как во Франции стремились совсем отменить титулы. За исключением Салтыковых, ни одна знатная семья не была в милости. Нигде в других странах, кроме России, в том не было бы беды; но для нее это сущее несчастье, потому что там богатая знать — единственный образованный класс, в котором встречается чувство чести. К тому же все эти новые люди оказались такими голодными пиявками, что их пришлось накачивать самой чистой кровью государства и потом народа. Частая смена королей не ложится тяжестью на государство, наследующее им, но постоянные смены фаворитов и правителей, обогащающихся и уносящих с собой его сокровища, несомненно, истощили бы всякую страну, кроме России. Сколько миллионов пошло на то, чтобы осыпать богатствами одного за другим двенадцать официальных фаворитов? Сколько понадобилось, чтобы обогатить и превратить в вельмож всяких Безбородко, Завадовских, Морковых и многих других, настолько многочисленных, что всех их и не назовешь? Орловы, Потемкины, Зубовы, не стали ли они богаче королей? И даже те, что торговали их подписями и заведывали их разнообразными увеселениями, не стали ли и они богаче самых удачливых торговцев Европы? 8.

Насколько мягким и умеренным было правление Екатерины вблизи ее, настолько же ужасным и произвольным было оно вдали от нее. Человек, которому прямо или косвенно покровительствовал фаворит, являлся открытым тираном везде, где бы ни находился: он дерзил начальству, давил подчиненных и безнаказанно нарушал правосудие, дисциплину и указы 9.

Эту распущенность и внутреннюю дезорганизацию управления приходится прежде всего приписать политике Екатерины, а затем ее слабости; но важнейшая их причина лежит все же [167] в нравах и испорченности нации, и, главным образом, двора. Как могла женщина совершить то, чего не могли сделать энергичная дубинка и смертоносный топор Петра I? Узурпировав трон и стремясь удержать его, она должна была ублажать своих сообщников: они своим преступлением купили безнаказанность. Чужестранка в подвластном ей государстве, она постаралась слиться с нацией, приняв все ее вкусы и предрассудки и даже льстя им. Екатерина умела иногда награждать, но никогда не умела наказывать; и, только допустив злоупотребления властью, она смогла удержать ее.

У нее было две страсти, умершие вместе с нею: любовь к мужчине, перешедшая в разврат, и любовь к славе, перешедшая в тщеславие. Первая никогда не порабощала ее настолько, чтобы обратить в Мессалину; но Екатерина часто бесчестила свое величие и свой пол. По привычке она осталась такою, какою была по темпераменту. Вторая страсть понуждала ее к похвальным начинаниям, редко доводившимся до конца, и к несправедливым войнам, давшим ей славу успеха.

Великодушие Екатерины, блеск ее царствования, великолепие ее двора,учреждения, памятники, войны являются для России тем же, чем был век Людовика XIV для Европы; но личность Екатерины крупнее личности этого государя. Французы создали славу Людовика, Екатерина создала славу русских: она не имела, как он, преимущества — царствовать над культурным народом и с колыбели быть окруженной великими людьми. У нее было только несколько хитрых дипломатов и несколько удачливых генералов, но, за исключением Румянцева, Панина и Потемкина, не было ни одного талантливого человека. К числу исключений не принадлежат ни некоторые государственные деятели с умом и коварной ловкостью, ни Суворов с своею доблестью и жестокостью, ни талантливый и гибкий Репнин, ни влиятельный Зубов, ни способный Безбородко, ни усидчивый Николай Салтыков.

Я не хочу сказать, что в России нет достойных людей; но Екатерина боялась их: они всегда были далеко от нее. Из этого следует, что все сделанное при ней, особенно добро, сделано ею самою. Пусть же картина злоупотреблений и несчастий ее царствования не омрачит личный характер этой монархини! Она казалась истинно человечной и великодушной; все, приближавшиеся к ней, испытали это на себе, все, близко знавшие ее, были очарованы прелестью ее ума, все, окружавшие ее, были счастливы. Несмотря на свои любовные связи и распущенность она сохраняла всегда внешнюю [168] скромность 10: даже фавориты всегда уважали ее. Ее любовь никогда не внушала отвращения, а близость — презрения; ее обманывали, обольщали, но никогда не властвовали над ней. Слишком несправедливо было бы приписывать притворству такие ее нравственные качества, как энергию, правильность образа жизни, умеренность, бодрость, постоянство, даже воздержанность. Как бы велика она была, если бы ее сердце было столь же справедливо, как ум! Она была менее деспотична к русским, чем к себе самой: никогда никто не видел, чтобы она вышла из себя от гнева или проявила неумеренное горе и радость. В ее характере, а тем более в поступках, совсем не было капризов, прихотей, мелочности. Я не берусь решить, была ли она, действительно, великою женщиною, но ее любили 11.

Ее, с юности пропитанную развратными принципами, заразой дворов, окруженную на троне непроницаемым облаком лести,слишком строго было бы судить по ее же правилам, осветив сразу факелом разума. Будем же судить ее, как бы судили двадцать лет тому назад, и подумаем о том, что Россия, как народ, живет еще в эпоху Карла Великого. Друзья свободы должны, по крайней мере, отдать Екатерине дань справедливости, какую рассудительные теологи отдавали великим мудрецам, не познавшим света истины. Преступления Екатерины были преступлениями ее управления, но не сердца. Та, дух которой, казалось, парил над резней в Измаиле и Праге, у себя, [169] при дворе, была сама гуманность. Ей нужно было бы несчастье, чтобы проявить более высокие добродетели, постоянные же успехи оружия испортили ее. Тщеславие, гибельный соблазн всех женщин, погубило и Екатерину; и на ее царствовании навсегда останется отпечаток ее пола.

Но с какой бы точки зрения ни смотреть на нее, она всегда будет в первом ряду среди тех, кто пленял мир своими талантами, могуществом, а главное — успехом. Ее пол, придавший особый блеск проявленным ею на троне достоинствам, поставит ее вне всякого сравнения в истории, и придется обратиться к легендарным временам Изид и Семирамид, чтобы найти женщину, которая столько бы выполнила, вернее, предприняла великих дел.

Последние десять лет царствования довершили ее могущество, славу и, может быть, ее политические преступления. После смерти диктатора европейских монархов, Фридриха, этого великого человека, она стала первою среди коронованных особ. За исключением Иосифа и Густава, они, все вместе, не стоили ее головы; она талантами превосходила других государей настолько же, насколько и пространством своих владений; и если Фридрих был их диктатором, то она сделалась деспотом. Именно тут кончик политической нити и попал в руки женщины, дергавшей ее по своему усмотрению; это был кончик той самой нити, которая заставила бедную Европу двигаться, как картонного плясуна, кончик, ускользнувший из рук Франции, и летавший из Берлина в Вену и в Лондон. Огромное сказочное государство, подвластное ей, неизсякаемые богатства, извлекавшиеся ею из первобытной земли и народа, исключительный блеск ее двора, варварское великолепие вельмож, громадные состояния и царское величие ее фаворитов, славные подвиги ее армии и гигантские планы ее честолюбия — все это внушало что-то вроде восторга остолбеневшей Европе. Государи, которые отказались бы уступать друг другу, не чувствовали унижения, передавая в руки женщины власть над своими интересами и руководство своими поступками.

Но французская революция, столь погубная для государей, оказалась особенно погубной для Екатерины. Свет, как из зловещего кратера, внезапно вырвавшийся из лона Франции, осветил Россию ярким блеском молнии: и там, где видели только величие, славу и добродетель, вдруг узрели несправедливость, преступление и кровь. Екатерина содрогнулась от ужаса и негодования. Неумолимыми судьями, внезапно ужаснувшими ее, сделались французы, те французы, глашатаи славы, льстивые [170] и блестящие историки, которые должны были со временем передать потомству чудеса ее царствования. Мечты ее воображения вдруг померкли; все стало ей ненавистно: и Греческая империя, которую она собиралась восстановить, и законы, которые хотела ввести, и философия, которую думала распространить, и искусства, которым она покровительствовала. Как и многие другие коронованные философы, Екатерина любила науки только пока они, как ей казалось, способствовали распространению ее славы. Она хотела держать их в руке, как потайной фонарь, пользоваться распространением их света, по своему усмотрению, и видеть все, не будучи сама видима; но, внезапно оскорбленная их блеском, она решила погасить их. Друг Вольтера 12, почитательница Бюффона, ученица Дидро, она постаралась с этого момента снова погрузиться в варварство; но напрасно она решила отказаться от света — она уснула на лаврах, а проснулась на трупах: Слава, которую она мнила в своих объятиях, превратилась в Фурию; и, забыв все свои принципы и философию, законодательница Севера превратилась сама в старую Сивиллу. Подлые фавориты старательно внушали ей ужас и подозрительность, повсюду ей показывали Брутов, якобинцев и отравителей. Ее бред зашел так далеко, что она стала в манифестах называть крамольниками и мятежниками и короля, увеличивавшего свои королевские прерогативы, и знать, улучшавшую свой образ правления; поляков она обозвала якобинцами, потому что они не имели несчастья быть русскими 13.

Что сказала бы она, если бы в спокойную минуту ей показали, что она сама очень ускорила французскую революцию, столь гнусную по ее мнению? А между тем это факт. Она бы не возмутила всей Европы против себя и вообще против государей, если бы под влиянием безумия не бросилась так на несчастную Польшу и не замыслила потом заговоров в Пруссии и Швеции; она бы не заставила прусского короля заключить мир и стать на стороже против нее же; она бы не возмутила Испанию, если бы не выступала против короля-католика и знати с тем же [171] оружием и с теми же ругательствами, которые употреблялись против французов. В этом отношении Франция обязана ей памятником: она сделала ненавистными и абсурдными даже для самих монархов все приемы ее врагов; она оказала республике такую же услугу, как демагоги своими излишествами и как Питт своими интригами,

Екатерина не очень-то покровительствовала литературе в своем государстве; она поощрялась в счастливое царствование Елизаветы, отмеченное несколькими произведениями, вполне доказавшими Европе, что русские могут претендовать на славу во всех областях. Из тщеславия Екатерина приказывала покупать библиотеки и коллекции картин; она давала пенсию льстецам и льстила знаменитостям, которые могли ее прославить. Она охотно посылала медаль или табакерку немецкому писателю, посвятившему ей какое-нибудь льстивое произведение свое, но чтобы ей понравиться, надо было приехать издалека, а чтобы заслужить ее похвалу и главное награду, надо было иметь уже большую известность; если бы даже гений родился близ нее, она бы не заметила его 14, и конечно не поощрила бы. Между тем, завидуя всем родам славы и особенно славе Фридриха Единственного, как писателя, она пожелала и сама прославиться на том же поприще: она написала свой знаменитый Наказ для составления нового Уложения, несколько нравственных и аллегорических сказок для своих внуков и множество драматических произведений и «пословиц», которые она заставляла играть в Эрмитаже, требуя, чтоб ими восхищались. Ее обширная и пустая затея собрать несколько слов на трехстах различных языках в одном словаре так и осталась незаконченной.

Из всего написанного ею, лучшее, несомненно, письма к Вольтеру; они даже гораздо интереснее писем старого придворного философа, продававшего ей часы, вязавшего для нее чулки 15, на сто ладов выворачивавшего одни и те же мысли и комплименты и сто раз повторявшего ей, чтобы она выгнала турок из Европы, вместо того, чтобы посоветовать даровать русским свободу. Если Наказ Екатерины доказывает широту и мудрость намерений, достойных монархини, то письма ее свидетельствуют об уме, прелести и талантах женщины, полной достоинств; [172] приходится только пожалеть, что она была самодержицей и мужеубийцей.

Когда она опубликовала свой Наказ 16, вся Европа огласилась аплодисментами и заранее наименовала ее Законодательницей Севера. Екатерина велела созвать представителей разных национальностей своего обширного государства... Рукопись Екатерины убрали в драгоценную шкатулку и показывали только любопытным иностранцам. Учредили нечто вроде комитета для редактирования законов, и когда фавориты или вельможи не знали, что делать с каким-нибудь своим любимцем или шутом, которого они хотели поддержать, ничего не истратив, то его делали членом этого комитета, где он и получал жалованье 17. А между тем Европа твердила, что в России есть законы на том основании, что Екатерина скомпилировала предисловие к новому Уложению и подчинила сто различных народностей общему рабскому строю 18.

Среди ее пьес, исполнявшихся по ее приказанию в городских театрах 19, есть одна нового жанра; это ни трагедия, ни комедия, ни драма, ни опера, а смесь всего этого под заглавием: Олег, историческое представление. Эту пьесу играли с необыкновенной помпой и великолепными декорациями на торжествах по поводу последнего мира с Турцией: больше семисот человек выступало на сцене. Сюжет целиком взят из русской истории, изображена целая эпоха. В первом действии Олег закладывает Москву, во втором (и третьем. Ред.) он в Киеве, где женит и возводит на княжеский престол своего питомца Игоря. Старинные обычаи царских свадеб изображены в очень пикантных [173] сценах и в восхитительных картинах национальных танцев и игр. Затем Олег уезжает в поход на греков; видно, как проходит он с войском и садится на суда. В третьем (четвертом и пятом. Ред.) действии он в Константинополе. Принужденный подписать перемирие император Лев принимает героя-варвара с величайшим великолепием. Он ест за царским столом, а греки, юноши и девушки, хором поют ему хвалу и исполняют перед ним древне-греческие танцы. Последняя картина изображает иподром, где Олегу показывают олимпийские игры: в глубине подымается вторая сцена и перед двором изображают греческие сцены Еврипида. Наконец, Олег прощается с императором и вешает свой щит (щит Игоря. Ред.) на одну из колонн, как свидетельство своего путешествия в Константинополь и приглашение потомкам когда-нибудь вернуться туда. Эта пьеса была вполне в русском духе и особенно в духе Екатерины: она изобразила в ней свои самые заветные планы, свою мечту покорить, наконец, Турцию под шум празднеств мира. В сущности это великолепный волшебный фонарь, в котором проходят различные картины: но идея изобразить на сцене, как на картине, великие события истории кажется мне интереснее напряжения глоток наших певцов и любовных интриг в наших трагедиях 20.

Екатерина не любила ни поэзии, ни музыки и часто говорила об этом: даже в антрактах она не выносила оркестра и обыкновенно не дозволяла ему играть.

Странным казалось такое отсутствие впечатлительности в женщине, к тому же с такой хорошей организацией, но этим же объясняется бесчувственность и жестокость Екатерины, сочетавшаяся в ней с умом и талантами 21. В Таврическом дворце она обедала перед двумя ужасными картинами резни в Очакове и в Измаиле; с отвратительной реальностью изобразил на них Казанова струящуюся кровь, оторванные трепещущие члены, ярость убийц и конвульсивную агонию жертв; под пение Гаспарини и Мандини, под [174] исполнение Сарти собственных симфоний, ее глаза и воображение останавливались на этих сценах ужаса.

Императрица, сама писавшая комедии, любившая Сегюра за его ум, иногда даже слушавшая его стихи и побудившая его написать совершенно республиканскую пьесу «Кориолан»; императрица, заставлявшая своих старых придворных, главным образом гр. Штакельберга 22 и австрийского посла 23, разыгрывать в своем присутствии смешные фарсы, — эта самая императрица отозвала и лишила милостей своего собственного посла за то, что он писал умные депеши, сочинял французские стихи, написал трагедию и захотел прославить свою родину похвальным словом и жизнеописанием ее великих людей. Я говорю о посланном в Турин князе Белозерском, достойном человеке, с большим вкусом, тратившим много денег на поощрение искусств и много ума на их изучение 24.

В царствование Екатерины не появилось ни одной книги, могущей стать украшением России и прославиться в других странах; исключение составляет путешествие Палласа, исторические изыскания трудолюбивого Мюллера и еще несколько работ по естественной истории 25. Единственные науки, которые [175] русские с помощью немцев несколько двигали вперед, это естественная история и математика. А между тем ни одна нация не находится в более подходящих условиях для служения наукам. И в естественных науках, и в древней истории она должна бы была сделать самые изумительные открытия. Развалины двадцати разрушенных городов свидетельствуют, что Туркестан и Монголия были когда-то населены просвещенным народом; памятники, и теперь открываемые там, подтверждают поразительные мысли Бюффона и Байльи. Под разрушенным Аблай-Киттом 26 и в обширных развалинах по берегам Иртыша найдены целые библиотеки. В пустынных кабинетах академии гниют тысячи рукописей на неведомых языках и множество на китайском, калмыцком и манжурском: они бы лучше сохранились под развалинами, пока менее варварское правительство или народ откопали бы их.

Лучшая история России, без сомнения, история Левека. Екатерина ненавидела, как его работу, так и произведение аббата Шаппа, и много потрудилась над справками в древних хрониках, чтобы отыскать какие-нибудь ошибки и погрешности у почтенного историка. И все это, потому что двадцать лет тому назад Левек осмелился намекнуть, что Екатерина была убийцей Петра III и Ивана (Антоновича). Но заслуга его перед русскими велика: он один своим трудом, терпением и талантом, сделал немного интересной для иностранцев столь неприятную и обособленную историю, какова история России до Петра I 27. Но кто со временем достойно напишет историю Екатерины? Это будет какой-нибудь русский, я даже знал одного или двух; но чтобы написать, ему придется уехать из России.

Еще до смерти Екатерины большинство памятников ее царствования уже обращалось в развалины: законодательство, колонии, образование, институт, фабрики, постройки, больницы 28, [176] каналы, города, крепости — все начиналось и бросалось, неоконченным. Как только в голове ее рождался новый проект, она бросала все остальное, чтобы заняться исключительно им, пока другая идея снова не отвлекала ее. Она бросила составление Нового Уложения, чтобы изгнать турок из Европы; после славного Кайнарджийского мира, она, как будто, занялась внутренним устройством, но все было забыто для того, чтобы сделаться царицей Тавриды. Еще раз возродилась идея восстановления трона Константина; ее сменило намерение унизить и наказать шведского короля. Затем самым страстным желанием сделался захват Польши, и тут второй Пугачев мог бы дойти до самого Петербурга, а она все же не выпустила бы из рук добычи. Она умерла, обдумывая новое разрушение Швеции и разгром Пруссии, снедаемая яростью при виде торжества республиканских идей во Франции. Так она постоянно увлекалась новой страстью, более сильной, чем предыдущая, и это заставляло ее забывать, как целое, так и подробности управления.

Существуют медали, выбитые в честь многих зданий, которые так и не выстроены; к числу их принадлежит мраморная церковь, строящаяся двадцать лет, некоторые другие постройки так недостроенными и развалились. Петербург загроможден развалинами нескольких обширных зданий, уже разрушающихся, хотя в них еще никто и не жил. Подрядчики и архитектора грабили деньги; а Екатерина, имея в своем кабинете план или медаль, думала, что предприятие закончено, и больше им не занималась.

В Петербургском альманахе перечислены двести сорок с чем-то городов, основанных Екатериной: их было, пожалуй, больше, чем разорили ее войска; но эти города лишь жалкие деревнюшки, произведенные ею в города именным указом, высочайшим повелением ее императорского величества, приблизительно так же, как позднее Павел повелел называть яхту фрегатом 29. Часто вместо города стоит один столб, на котором обозначено название и место: в ожидании постройки и, главное, заселения, они фигурируют только на картах России 30. [177]

Правда, кн. Потемкин велел настроить настоящие города и устроить порты в Крыму: это все очень красивые клетки, но в них нет еще птиц; те же, которых туда заманили, быстро умирают от горя, если им не удается упорхнуть. Русское правительство действует, как угнетатель и завоеватель; а русские, как воители и опустошители — со времени покорения Таврида опустела 31.

Эта мания Екатерины многое начинать и ничего не кончать отмечена острым словцом Иосифа II. Во время их путешествия в Тавриду, торжественно заложив первый камень города Екатеринослава, она предложила ему заложить второй. Вернувшись, Иосиф говорил: Мы с русской императрицей в один день сделали большое дело: она заложила первый, а я последний камень целого города.

В Петербурге памятниками после нее останутся, пока их не поглотят болота, великолепная набережная Невы и конная статуя Петра I...

Конечно, идея поставить великого царя вместо обычного пьедестала на крутую скалу, куда он вскакал, нова и велика, но она очень плохо выполнена. Скала в двадцать футов высоты и в сорок длины, с бесконечным трудом перевезенная из Финляндии на берега Невы, была вся покрыта слоем древнего мха в несколько пальцев толщины. Ее первобытную форму уничтожили, придали ей правильность, отесали, отшлифовали, уменьшили, по крайней мере, вдвое: и теперь это маленькая скала, подавленная большой лошадью, а царь, долженствовавший с высоты ее созерцать свое государство, ставшее более [178] обширным, чем было им задумано, едва может заглянуть в первый этаж соседних домов 32. И еще противоречие, Петра I одели в ту самую русскую одежду, которую он силой изгонял и обрезал на своих подданных. Если бы пьедестал был пропорционален статуе, получилось бы дивное произведение искусства.

Интересно было бы набросать картину Петербурга и его нравов во вкусе мыслителя Мерсье, описавшего Париж. Но, как и все гениальные произведения, оно вызвало только плохие подражания, начиная с описания Берлина, сделанного и дополненного Николаи, и кончая описанием Петербурга профессора Георги. Все эти работы с одной стороны бедны идеей и бесполезны, а с другой переполнены мелочными подробностями. В том же духе гр. Ангальт описал здание императорского кадетского корпуса, главным директором которого он состоял; там говорится о количестве лестниц, ступеней, перекрестков, дверей и печей в этом огромном здании; все эти сведения могли бы пригодиться трубочисту, приставленному следить за печами, но какой толк в них для публики?

Молодой трудолюбивый ученый ливонец, г-н Шторх, написал тоже ненужную работу: Картина Петербурга; ее не следует смешивать с вышеупомянутыми, но она так же похожа на Петербург, как портрет, сделанный Лампи, похож на Екатерину. Она исполнена по-китайски, без теней, чего боялся и сам автор. Беда в том, что Шторх не мог писать ее вне России, иначе она была бы совершенной. Он посвятил свою работу Екатерине, вознаградившей его за льстивое описание. Позднее он попал в немилость за то, что для другой своей работы, писанной по-немецки, избрал французский шрифт, это — Статистические Картины, дающие очень точные сведения о состоянии России...

Так как в Петербурге живут колонии различных национальностей, то нравы и обычаи его обитателей очень разнообразны. Обыкновенно не знаешь, какой тон и какая мода там господствуют. Французский язык служит связью между различными народностями, но там говорят также и на других языках. Если собирается многочисленное общество, то [179] говорят по очереди на трех языках: русском, французском и немецком, но не редкость в том же обществе услышать, что греки, итальянцы, англичане, голландцы и азиаты говорят на своих языках.

Немцы в Петербурге — художники и ремесленники, главным же образом портные и сапожники; англичане — седельники и торговцы; итальянцы — архитектора, певцы, продавцы картин и т. д., но трудно сказать, что представляют из себя французы. Большинство меняет звание ежегодно; приехав лакеем, он делается учителем, а потом советником; его видишь то актером, то гувернером, торговцем, музыкантом, офицером. Нигде так ясно не увидишь, насколько француз непостоянен, предприимчив, изобретателен и способен ко всему.

Чтобы узнать нравы и характер каждой группы, надо проникнуть в дома, — на улицах живут по-русски. У французов забавляются шарадами, весело ужинают, поют кое-какие незабытые еще водевили; у англичан обедают в пять часов, пьют пунш, говорят о торговле; итальянцы занимаются музыкой, танцами, смеются, жестикулируют; их разговоры вертятся на спектаклях и искусстве; у немцев беседуют о науках, курят, спорят, много едят и говорят друг другу комплименты во всю; у русских все вперемежку и надо всем царит игра; она — душа их общества и их веселья, но они не чуждаются и других развлечений. Иностранец, особенно француз, бывает изумлен и восхищен, когда, после плаванья вдоль неприветных берегов Пруссии и после переезда через дикие поля Ливонии, он вдруг среди обширной пустыни попадает в огромный, великолепный город, находит общество, удовольствия, искусство и вкусы, которые, как ему казалось, существуют только в Париже.

При таком климате, как петербургский, где только несколько недель радуешься хорошей погоде, при таком правительстве, как русское, которое не дает заниматься ни политикой, ни этикой, ни литературой, удовольствия общества ограничены и домашние радости усовершенствованы. Роскошь и изысканные удобства, пышность и вкус помещений, изобилие и утонченность стола, легкость и фривольность разговоров вознаграждают там веселого человека за те стеснения, в которых природа и правительство держат его душу и тело. Танцы, игры следуют друг за другом: каждый день может быть праздником; в большом доме он встречает произведения всех искусств и стран и часто даже в разгар морозов сады и весенние цветы. [180]

Царское Село — огромный, мрачный дворец, начатый Анной, законченный Елизаветой, использованный Екатериной и покинутый Павлом. Местность там болотистая, окрестности пустынные, сады скучные. Памятники, которыми украшала их Екатерина, такая же эмблема ее характера, как и петербургские здания. Рядом с обелисками, ростральными колоннами и триумфальными арками, воздвигнутыми в честь Орловых, Румянцева и русских воинов, покоривших Архипелаг и быстро завоевавших Спарту, виднеются памятники в честь любимых собак; а неподалеку от них памятник, поставленный ею милому Ланскому, самому любимому из ее фаворитов и единственному, которого смерть вырвала из ее объятий. Вот по истине памятники троякого рода службе, различной, но очень близкой, ибо для самодержицы, наверно, тождественны собака, любовник и герой...

Недавно Россия была единственной страной, предпринимавшей и выполнявшей удивительные постройки, подобные тем, что восхищают нас в древнем мире, — в ней есть рабы, прокормить которых стоит недорого, как и в Египте. Вот и видишь в Москве и в Петербурге гигантские постройки. А между тем нет даже шоссе на небольшом протяжении 200 миль для соединения обеих столиц; и это один из мертворожденных проектов Екатерины; то же, что сделано, только загромождает и еще больше портит скучную дорогу. Екатерина предпочитала истратить два, три миллиона рублей на унылый, мраморный дворец для своего фаворита, чем устроить дорогу, полезную для народа: дорога была для нее вещью слишком обыкновенною 33.

О Екатерина! Ослепленный вблизи твоим величием, очарованный твоей добродетелью, сделавшей только счастливцев, плененный тысячью достоинств, восторгающих всех, я хотел воздвигнуть памятник во славу твою, но пролитые тобою потоки крови мчатся и опрокидывают его. Звон цепей тридцати миллионов рабов твоих оглушил меня; несправедливость и преступление, царившие именем твоим, возмущают меня; я ломаю перо и восклицаю: Отныне нет славы без добродетели! И пусть преступление и несправедливость являются потомству на троне не иначе, как увенчанные змеями Немезиды!


Комментарии

1. См. Гол. Мин. № 4.

2. Пусть русские светлости и превосходительства, если прочтут это, не обижаются, что я их просто называю по именам: я хотел окутать их титулами, как пилюли золотом, но часто в тот момент, как я писал, господин становился графом, граф — князем, а князь — светлейшим, советник — генералом, а камердинер — превосходительством. Все менялось с такой быстротой под творческой дланью Павла, что мне пришлось остановиться на одних фамилиях.

3. Шуточное прозвище, которое она дала ему. Еще с детства принц ревниво стремился казаться взрослым человеком, и всячески добивался этого. Раз две женщины, гуляя в каком-то парке, воскликнули: Побежим на дорогу, чтобы посмотреть на нашего маленького короля. Обиженный Густав крикнул им: Разве у вас, медам, есть другой — большой?

4. Она ходила по рукам; вот текст ее: «Спешу сообщить превосходительному Превосходительству, что превосходные войска превосходного двора совершенно разбили французов».

5. Знаменитая мадам ле-Брён, бывшая в Петербурге и не добившаяся чести писать Екатерину живой, увидала ее мертвой и написала портрет по памяти с помощью воображения. Набросок его я видел, он очень похож. Вот шутливый совет, который дают мадам ле-Брён, чтобы сделать его совершенным: Возьмите, вместо полотна, карту Российской империи; мрак невежества, вместо фона; остатки Польши, вместо драпировок; человеческую кровь, вместо краски, вместо набросков — памятники ее царствования и шесть первых месяцев царствования ее сына — в виде тени и т. д.

6. Полковник был полным хозяином своего полка: он заведывал всеми ротами, входил во все мелочи, вел хозяйство. Русская армия живет всегда припеваючи в тех странах, где находится, будь то покоренная, дружеская или вражеская страна — это безразлично: полковники кладут почти целиком в карман суммы, предназначенные для ее содержания. Они пускают лошадей в луга, а солдат ставят на постой к крестьянам. Их жалованье равняется семи-восьми стам рублям, а их доход — пятнадцати-двадцати тысячам. Императрица раз так ответила чиновнику, ходатайствовавшему перед ней за одного бедного офицера: Он сам виноват, что беден: ведь он долго командовал полком. Таким образом воровство было разрешено, а честность считалась глупостью.

7. Один его поступок особенно великодушен, но у него не явилось подражателей. Закончив образование вел. кн. Павла, главным воспитателем которого он был, граф Панин кроме других наград, получил от императрицы семь тысяч крестьян (8 412 д. м. п. Ред.), а сотрудники, помогавшие ему, адютанты, секретари и др. ничего не получили. Он роздал им пожалованных ему крестьян, и я встречал нескольких офицеров, которые до сих пор богаты вследствие этого благодеяния. Но этот добрый поступок не может все же вытеснить из памяти три главных пагубных предприятия его управления: обмен Голштинии на шесть кораблей, которых Дания так и не смогла дать; первый раздел Польши, породивший желание захватить и остальное; и воспитание Павла, характер которого — сущий бич для его родины, — вот печальные памятники, им оставленные.

8. Передо мной как раз книга под заглавием: Жизнь Екатерины II; автор вычислил в ней суммы, полученные фаворитами, но как неверен этот рассчет, насколько он ниже действительности! Да и как определить огромные суммы, обогатившие Орловых, Потемкиных и Зубовых, если эти три фаворита брали из казны, как из собственного кармана? Авт. См. следующую главу. Ред.

9. Я хотел сказать законы, что понятней для слуха и по смыслу, — но я ведь говорю о России, где господствуют повеления (указы), а не законы.

10. То что распространялось в Европе о ее распутстве, о шампанском и водке, которыми она опьянялась, о гренадерах, которых она вызывала к себе, и сотни других вымыслов — все это чистейшая клевета.

11. Для эпитафий Екатерине и для подписи под ее портретом слагались различные четверостишия; ниже приводим самое сильное из них и лучше всего характеризующее Екатерину; оно написано двумя русскими и указывает на возвышенные достоинства их ума, сильного характера и великодушного сердца.

Elle fit oublier, par un esprit sublime,
D’un pouvoir odieux les enormes abus,
Et se maintint par ses vertus
Sur un trone acquis par le crime.

(Гнусной власти страшные злоупотребления умом великим заставила она забыть, и трон, добытый преступлением, добродетелью своей умела сохранить).

Следующее четверостишие, очень льстиво, но достоинств в нем не меньше.

Dans le sein de la paix, au milieu de la guerre,
A tous ses ennemis elle dicta la loi:
Par ses talents divers elle etonna la terre,
Ecrivit comme un sage, et regna comme un roi.

(Во время мира, среди войны закон диктовала врагам своим; как мудрец, писала, как король, царила и мир удивила талантом своим).

12. Во время революции Екатерина велела убрать из своей галлереи бюст Вольтера и бросить его куда-то в угол. Когда красноречивый Фокс во главе оппозиции помешал своему правительству объявить войну России, она пожелала иметь его бюст. Когда же Фокс воспротивился также войне с Францией, она велела выбросить этот бюст, столь чествованный ею за год до того.

13. Даже американцы стали в эту эпоху ненавистны Екатерине: она осудила революцию, которою когда-то притворно восхищалась, назвала Вашингтона мятежником и публично заявила, что честный человек не может носить ордена Цинцината. Ланжерон и некоторые другие эмигранты, имевшие этот орден, поспешили отказаться от него, и больше его не носили.

14. Многие архитектора, художники, скульпторы, механики и другие талантливые люди, жили и умерли в неизвестности и нужде, только потому что они были русские. Их имена, самое большее, встретятся в каком-нибудь описании местности или у иностранца-путешественника, отнесшегося к ним страведливее, чем их родина.

15. Так пишет он ей в одном из писем.

16. Известно, что ее Наказ был запрещен во Франции; Екатерина вместе с Вольтером издевалась над этим. И что же! Кто мог бы подумать, что через двадцать лет все французские книги будут запрещены в России, и что полицейский чиновник той же Екатерины конфискует у книгопродавца Гая в Петербурге Совет народу Тиссо, говоря, что народ не нуждается в советах и что книга эта опасна?

17. Автор мемуаров, между прочим, знавал некоего Митрофана Попова, шута, лицемера и толкователя снов одной придворной дамы, который был членом этой комиссии: он никогда ничего не слыхал о Наказе и не был в состоянии его прочесть!

18. Наказ к новому Уложению настолько дословно взят у Монтескье и Беккарии, что г-н Ф. Б., взявшийся за его перевод, нашел, что всего лучше прямо списывать текст у этих знаменитых писателей. В этом можно убедиться по его переводу, изданному в Лозанне у Грассе. От последнего, человека весьма почтенного, автор и узнал об этом факте.

19. Написаны они по-русски. Считается, что их сочинял или по меньшей мере исправлял г-н Державин (это неверно Ред.), секретарь Екатерины, известный и по другим своим произведениям. Но верно, что около нее никогда не было никого, кто мог бы написать ей по-французски ее письма Вольтеру. Ее секретари этой эпохи, Одар и Обри, писали хуже нее; несомненно, она сама является их автором.

20. «Начальное управление Олега. Подражание Шекспиру, без сохранения театральных обыкновенных правил». Напечатано в 1791 г. См. «Сочинения имп. Екатерины II... с обяснительными примечаниями А. Н. Пыпина». Спб. 1901 г. т. II, 259-332. Хоры в этой пьесе написаны Храповицким. Ред.

21. Среди сатирических изображений русской императрицы, сделанных в Польше, есть одно, особенно примечательное, под названием «Пиршество Екатерины». Императрица сидит за столом. С одной стороны несколько казаков подносят ей окровавленные члены только что зарезанных шведов, поляков и турок. С другой, как бочки в подвале, выстроены голые молодые люди...

22. В интимном обществе Екатерины много играли в разные игры, в фанты, в шарады и в колотушки. Там у нее случалось видеть старых падагриков придворных, силящихся сделать скачек, а раз вел. кн. Константин сломал там же руку старому гр. Штакельбергу, грубо повозившись с ним и уронив его на пол.

23. Вероятно, никогда ни один посол так долго и хорошо не уживался при иностранном дворе, как гр. Кобенцль в России. Еще Мария Терезия послала его туда, и с тех пор все ее преемники оставляли его в Петербурге. У него гнусное, тупое лицо, но он обладает умом, нравящимся особенно женщинам. В течение десяти лет он был усердным поклонником красивой княгини Долгорукой, и Екатерина любила его общество. Ставить комедии и самому играть было его страстью, он справлялся с этим очень хорошо: но в шестьдесят лет он стал смешон, начав регулярно брать уроки пения; частенько венские курьеры, привезя ему известие о каком-либо событии или поражении, заставали его перед зеркалом за разучиванием роли в костюме графини Эскарбаньес или Крупильяк и т. д. Постоянно плохие известия во время войны не мешали ему правильно давать у себя праздники, балы и спектакли. Узнав о какой-либо победе Бонапарта, все говорили: Вот хорошо: в субботу у посланника будет бал. Неприятно пораженная этой драматической страстью, Екатерина раз сказала: Вот увидите, свою лучшую пьесу он приберегает ко дню вступления французов в Вену.

24. Он стяжал известность, несколькими поэтическими произведениями, а особенно одним своим Посланием к французам; автора самого можно принять за француза, и те лавры, которыми он увенчивает их, возвращаются к нему же. Вольтер приветствовал его льстивым письмом, где повторял комплимент, сделанный им раньше знаменитому автору послания к Нинон.

25. Некоторые знаменитые в Германии писатели, как смелый и язвительный мыслитель Клингер, драматург Коцебу, позорящий иногда свой талант плагиатами, писали в России; но они очень остерегались, особенно первый, печатать там свои произведения. Впрочем Коцебу простили его хорошие произведения, потому что он написал Лангханса, плохое подражание Кандиду, перевел произведения Державина и бежал в Париж. Исключения заслуживали бы топографические и статистические работы изящного Шторха, если бы он решился печатать их в том виде, как писал.

26. Развалины буддийского монастыря и ханской резиденции в Семипалатинской области. Ред.

27. Тот, кто захочет написать лучше его, вместо того, чтобы критиковать, как это сделал (Ле-)Клерк, должен прожить десять лет в России, изучить язык и нравы, покопаться в древних русских летописях, в истории Татищева, князя Щербатова и особенно в обширных матерьялах, оставленных Мюллером, Бакмейстером и другими.

28. Об одной, основанной Екатериной больнице, стоит упомянуть, как об очень характерном учреждении. Она предназначается для пятидесяти женщин, зараженных венерическими болезнями. При поступлении, не спрашивают ни их имен, ни звания: их лечат с величайшей заботой, вниманием и скромностью. Последнее слово даже вышито на употребляемом ими белье.

29. Он действительно так поступил.

30. С большими расходами велела Екатерина выстроить около Царского Села огромный город Софию; дома в нем уже разваливаются, но в них никогда не жили. Если такова участь города, выстроенного у нее на глазах, какова же должна быть участь тех городов, которые она закладывала в отдаленных, необитаемых местах. Самый же смешной из существующих городов — несомненно основанная Павлом Гатчина. Такие основатели считают людей за аистов, которых подманивают, положив колесо на крышу или колокольню. Начиная с великолепного Потсдама и кончая смешной Гатчиной, все эти принудительные построения доказывают только, что истинные основатели городов — культура, торговля и свобода; а деспоты их разрушители; они умеют строить и населять одни тюрьмы и казармы.

31. Один мой друг, ученый, путешествовал по Тавриде для изысканий под покровительством правительства. Однажды он подехал к жилищу татарина, ведшего патриархальный образ жизни. Тот приютил его. Заметив, что хозяин грустен, мой друг спросил о причине этого.

— Ох! У меня большое горе!

— Скажите же, что вас огорчает?

— Русские солдаты, находящиеся по соседству, ежедневно приходят рубить на дрова мои фруктовые деревья, которые кормят и осеняют меня; скоро настанет день, когда палящее солнце будет жечь мою лысую голову.

— Да вы пожалуйтесь их начальнику.

— Я уже жаловался.

— Ну?

— Он ответил, что заплатит мне за каждый фут срубленного фруктового дерева по 2 рубля и столько же за все, что еще срубят. Ох! Не нужно мне денег: только бы дали спокойно умереть под тенью деревьев, насаженных отцами моими, иначе мне придется последовать за моими несчастными братьями, которые бежали с родины. — И слезы текли по белой густой бороде старца.

32. Д’Орбейль обратился к Екатерине со стихами, в которых есть следующее четверостишие:

C’est par tes soins que le bronze respire
Sur ce rocher de Thetis apercu,
Et que le tzar decouvre son empire
Plus vaste encore qu’il ne l’avait concu.

(Твоим стараньем бронза ожила на той скале, что зрит Фетида, и царь увидел, что страна обширней, чем его мечта).

33. Павел и не помышлял заканчивать наиболее полезные работы, начатые его матерью, как-то набережная, каналы, дороги, а в свою очередь строил церкви и дворцы, хотя их уж и так больше, чем надо, для вмещения всех величеств мира и всех святых рая. Самые же многочисленные, воздвигаемые им памятники, это здания для военных учений, казармы, кордегардии и, главное, караульни. К счастью, все эти постройки деревянные и не протянут дольше своего основателя.

(пер. П. Степановой)
Текст воспроизведен по изданию: Мемуары Массона о России // Голос минувшего, № 4. 1916

© текст - Степанова П. 1916
© сетевая версия - Тhietmar. 2019

© OCR - Андреев-Попович И. 2019
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Голос минувшего. 1916