-

ГРИБОВСКИЙ А. М.

ЗАПИСКИ О ЕКАТЕРИНЕ ВЕЛИКОЙ, СОСТОЯВШЕГО ПРИ ЕЕ ОСОБЕ, СТАТС-СЕКРЕТАРЯ ГРИБОВСКОГО. ¹

Вступление

Много писано о Екатерине Великой, но никто почти из писавших о ней не был при Ее особе, а многие из них и никогда с Нею не говорили. Все они заимствовали сведения о сей Монархине из публичных происшествий, или из Ее законов, уставов и других сочинений. От сего Она представлена в сих описаниях торжествующею победительницею, премудрою [28] законодательницею, одаренною величайшим гением, и проч. Все сие, конечно, справедливо; но изображение прекрасных свойств Ее, от которых проистекли все великие Ее деяния, увенчавшие Ее неувядаемою славою, изображение которых наиболее для человечества поучительно и для каждого вожделенно, почти неприметно в означенных сочинениях. Бывшие приближенные к Ее особе по делам государственным, Князь Потемкин, Зубов, Граф Безбородко и Статс-Секретари Попов, Трощинский и другие, имели, конечно, возможность узнать сие ее свойство во всех отношениях, верно и подробно, но оставили земное свое поприще, не оставя для публики никаких о великой благотворительнице их записок.

Один только знатный иностранец, пользовавшийся ее особенным благоволением, остроумный Принц де-Линь, начертал беглою и смелою кистию краткое изображение Екатерины ( которую он называет Екатериною Великим); но и сей знаменитый писатель видел Ее и говорил с Нею всегда или на публичных собраниях или на вечерних Ее беседах, при других особах, когда Она всегда была в полном уборе, и когда речь состояла из общих о предметах разговоров: почему и написанный им портрет Ее представляет более политическую, чем приватную картину. Но чтобы узнать и понять приватный характер сей [29] необыкновенной особы, надобно было видеть Ее каждый день с 9-ти часов утра, в своей спальне, сидящею в утреннем уборе, когда Она, за выгибным маленьким столиком, занималась государственными делами с докладчиками: Статс-Секретарем, с Вице-Канцлером, с Генерал-Прокурором; когда речь шла о мерах безопасности и благосостояния государства, о военных действиях во время войны, и пополнении недостатков государственных доходов, о новых рекрутских наборах, о исправлении упущений высших или судебных мест или начальствующих лиц, когда надлежало утвердить или отменить сделанный о дворянине приговор: тогда и власть и величие Императрицы чудно сливались с чувствами человека, и во всей полноте открывали самые сокровенные мысли и ощущения души и сердца Ее. Только в сих случаях можно сделать справедливое о характере сей Монархини заключение.

Быв некоторое время в некоторых из сих заседаний, по должности Статс-Секретаря, вознамерился я описать некоторые случившиеся при мне события, коих я сам был очевидцем, и которые можно назвать некоторым дополнением к учиненному Принцем де-Линь общему изображению Екатерины Великия. [30]

Изображение Екатерины II.

Екатерина Великая не существует: слова ужасные! ² Вчера не мог я написать их; но сегодня, в свободнейшем духе, представляю то понятие, какое иметь о Ней должно.

Вид Ее известен по портретам, где оный всегда почти верно изображен. До сего за шестнадцать лет Она была собою еще хороша. Тогда видно было, что Она имела в младости более красоты, чем прелести. — Величие чела Ее умеряемо было приятностию глаз и улыбкою, но чело сие все знаменовало. Не бывши Лафатером, можно было читать на оном, как в книге, гений, справедливость, правый ум, неустрашимость, глубокомыслие, неизменяемость, кротость, спокойность. Широкость чела сего показывала пространность памяти и воображения Ее; можно было видеть, что там для всего было место. Подбородок ее не крутой имел положение прямое и благородное. Облик Ее в сокровенности не был правильный, но должен был крайне нравиться, ибо открытость и веселость всегда были на Ее устах. Она была в одеянии изыскательна; но еслиб прическа Ее не была слишком вверх подобрана, то волосы, распускаясь около лица, несколько бы оное закрывали, и это б Ей лучше пристало. — Не можно даже было заметить, что она была небольшого роста. [31]

Она говорила протяжно, и что была чрезвычайно резва, того однакож в последствии и вообразить нельзя было. Три Ее поклона, по мужскому, всегда были одинаковые по выходе в залу собрания: один направо, другой налево, а третий в средину. В сем отношении все в меру и правила было приведено.

Она умела слушать, и такой был у Нея навык присутствия ума, что, казалось, понимала посторонний разговор, когда о другом думала. Она не говорила для того, чтобы говорить, и оказывала внимание к тому, кто с Ней разговаривал. Сделанное Ею сначала малое впечатление беспрестанно в последствии возрастало. — Если бы вселенная разрушилась, то Она осталась бы impavida; великая душа Ее вооружена была стальною бронею против превратностей. — Восторг повсюду за Нею следовал.

Если бы пол Екатерины Великой дозволил ей иметь деятельность мужчины, который может сам все видеть и входить во все подробности лично: тогда в Ее Империи не было бы ни одного злоупотребления. Исключая сии мелочи, Она была, без сомнения, выше Петра I, и никогда бы не сделала его капитуляции при Пруте ³. [32] Напротив, Анна и Елисавета были бы посредственными мужчинами; но как женщины, царствования их были не бесславны. Екатерина II совокупила в себе их качества со всеми теми, которые соделали Ее более созидательницею, чем самодержицею своей Империи. Она была далеко искуснее в политике сих двух Императриц, никогда не пускалась наудачу, как Петр Великий, и ни в победах, ни в мире не имела ни одной неудачи. — Императрица имела всю изящность, т. е. все величие Людовика XIV: Ее великолепие, Ее праздники, Ее пенсии, Ее покупка редкостей (в предметах изящных наук и художеств), Ее пышность, уподоблялись ему. Но Двор ее лучший вид представлял, потому что в нем ничего не было театрального и преувеличенного; также смесь богатых воинских и Азиатских одеяний различных племен, престол Ее окружавших, придавала оному великую важность.

Без большого труда Людовик XIV почитал себя nec piuribus impar; Александр называл себя сыном Юпитера-Аммона: слова Екатерины имели, конечно, большую цену, но Она не показывала вида, что слишком дорого их ставит. Не наружного поклонения Она требовала. Вид Людовика XIV приводил в трепет, вид Екатерины II ободрял каждого. Людовик XIV был в упоении от своей славы; Екатерина II ее искала и [33] умножили ⁴, не выходя из пределов рассудка, который можно было бы потерять среди очаровании торжественного путешествия в Тавриду, среди нечаянных встреч эскадр, эскадронов, иллюминаций на пятьдесят верст в окружности, волшебных чертогов и садов, для нее в одну -ночь созданных — среди успехов поклонения, видя у ног своих Господарей, Кавказских владетелей, гонимых фамилий Государей, приезжавших просить у нее помощи или убежища. Вместо того, чтобы от всего возгордиться, она сказала, при осмотре поля сражения при Полтаве: «Вот от чего зависит судьба государств! Один день решил ее! Без той ошибки, какую Шведы сделали, как вы, господа, мне заметили, мы бы теперь здесь не были».

Ее Императорское Величество говорила о роли, какую должно в свете играть ⁵; совершенно понимала свою собственную; но в каком бы звании ни обязана она была ее представлять, она с равным бы успехом ее исполнила при своей глубокой рассудительности. Но роль Императрицы всего лучше пристала к ее лицу, к ее походке, возвышенности ее души и к необъятности ее гения, столько же обширного, как и ее Империя. [34] Она себя знала и умела дарования других ценить. Счастие или склонность участвовали в выборах Людовика: Екатерина выбирала людей в спокойности духа и каждому назначала свое место... Она иногда говорила: «Странно видеть беспокойство иного Генерала или Министра, когда «я ласково обращаюсь с его противниками, которых я не могу для сего считать своими недоброжелателями, и употребляю их по службе, потому что они имеют к тому способности; они воображая себе, что я обязана удалять от службы людей для них неприятных, кажутся мне очень странными.» — Иногда она полагала на весы свое доверие к одному и другим, которые сим способом усугубляли к службе рвение и более остерегались. По сему то искусству ее заставлять усердно себе служить и не давать себя водить, Принц де-Лин писал к Императрице: «Говорят очень много о Петербургском Кабинете; но я не знаю ни одного, который бы был менее сего: в размере несколько он дюймов только имеет, простирается от одного до другого виска и от верхней части носа до волос».

Императрица, выезжая из губерний, которые посещала, изъявляла чиновникам свое удовольствие, признательность, и делала им подарки.

— Разве Ваше Величество всеми этими людьми [35] довольны? — «Не совсем, отвечала она: но я хвалю громко, а браню потихоньку».

Она говорила одни слова добрые, но никогда острых слов не говорила. Разговор ее был прост, но подобно огню воспламенялся и ввыспрь воспарялся при изящных чертах истории, чувствительности, величие или государственного управления. Всего более противоположность простоты беседы ее в обществе с великими ее делами была в ней очаровательна. Она смеялась от сказанного кем либо неловкого слова и даже глупости, и развеселялась от мелочи; вмешивалась в самые малые шутки и сама очень смешно их повторяла. — «Что мне делать, говорила она: «мамзель Гардель более этого меня не выучила. Эта моя гофмейстерина была старосветская Француженка: она нехудо меня приготовила для замужества в нашем соседстве; но право, ни девица Гардель, ни я сама, не ожидали всего этого».

Во время сражения в последнюю Шведскую войну, она писала Принцу де-Линь: «Ваша непоколебимая (так называл ее Принц) пишет к вам при громе пушек, от которого трясутся окна моей столицы». — Ничего я не видел скорее и лучше сделанного (прибавляет де-Линь), как ее распоряжения в сию внезапную войну, которые собственною ее рукою написаны и присланы были к Князю Потемкину [36] во время осады Очакова. В конце написано: «Хорошо ли я сделала, учитель?»

Императрица знала почти наизусть Перикла, Ликурга, Солона, Монтескьё, Локка, и славные времена Афин, Спарты, Рима, новой Италии и Франции и истории всех государств, и обвиняла себя в невежестве; но только для того, чтобы иметь повод к шуткам, и шутить над врагами, над академиями, над полу-учеными и над важными знатоками.

Воздвигнутые ею здания соделали Петербург наипрекраснейшим городом в свете; в нем собрала она превосходные произведения во всяком роде.

Когда ей сказали, что она все говорила, переменяла, приказывала, начинала и оканчивала по предпринятию, которое всегда сбывалось, она отвечала: «Может быть, это походит на правду, «но все это надобно рассмотреть основательно. «Графу Орлову одолжена я частию блеска моего царствования; ибо он присоветовал послать флот в Архипелаг; Князю Потемкину обязана я приобретением Тавриды и рассеянием Татарских орд, столько беспокоивших пределы Империи. Все, что можно сказать, состоит в том, что я была наставницею сих господ. Фельдмаршалу Румянцеву должна я победами: вот что только я ему сказала: г-н Фельдмаршал! дело доходит до драки: лучше побить, [37] чем самому быть побитым. Михельсону я обнизана поимкою Пугачева, который едва было не «забрался в Москву, а может быть, и далее. — Поверьте, я только счастлива, и если несколько мною довольны, то это от того, что я несколько постоянна и одинакова с моим правилом. Я предоставляю много власти людям, употребляемым от меня на службу. Если они обращают это во зло в губерниях пограничных с Персиею, Турциею и Китаем, то это худо; но я стараюсь это узнавать. Хотя я и знаю, там говорят: Бог и Императрица накажут, но до Бога высоко, а до Царя далеко... Вот мужчины, а не более как женщины!»

«Хорошо меня в вашей Европе подчивают, все говорят, что я прожилась и промоталась: однако же маленькое мое хозяйство идет все своим чередом.» Она любила сии выражения; когда хвалили порядок ее в расположении часов ее занятий, она отвечала всегда: «Ведь надо же иметь какой нибудь порядок в маленьком своем хозяйстве!»

Сила ее рассудка являлась в том, что несвойственно называют слабостью сердца. Между теми, которые, во время ее отдохновения или для разделения трудов, удостоивались ее самой близкой доверенности и жили в ее дворце, ни один не имел ни власти, ни кредита. Но когда кто-либо ею приучен был к делам [38] государственным и был испытан в тех предметах, для которых угодно ей было его предназначить, таковый уже был ей полезен. Тогда выбор сей, делающий честь обеим сторонам, давал право говорить правду, и его слушали.

Она говорила: «Мнимая моя расточительность есть на самом деле бережливость: все остается в государстве и со временем возвращается ко мне; есть еще и некоторый запас.» Она давала дары всякого рода, из пышности, как великая и могущественная Монархиня, по щедрости, как прекрасная душа, по благотворительности, как добрая дама, по состраданию, как женщина, и в награду, как особа, желающая иметь добрых служителей. Не знаю, действие ли то было ее ума, или так была ее душа настроена. Например, она писала к Суворову: «Вы знаете, «что без старшинства никого не произвожу, считая невозможным обойдти старшинство; но вы сами себя произвели в Фельдмаршалы завоеванием Польши.»

В путешествии она всегда имела табакерку с портретом Петра І-го, и говорила: «Это для того, чтобы мне спрашивать себя каждую минуту: что бы он приказал, что бы запретил, что бы сделал, будучи на моем месте?»

Императрица очень была любима своим духовенством, не смотря, что убавила у него богатства и власти. [39]

Невозможно было никогда говорить пред нею худо о Петре I, ни о Людовике XIV, также ни малейшего слова вымолвить о вере и нравственности; с большим трудом можно было о сих вещах сказать что нибудь двусмысленное, да и то крайне отвлеченно. Никогда сама она не позволяла себе говорить никакой легкомысленности ни в сем роде, ни на счет какого либо лица. Если она иногда и шутила, то всегда в присутствии того, к которому шутка относилась, которую она отваживалась иногда сказать очень ласково, и которая оканчивалась всегда доставлением удовольствия самому участнику.

Я имел случай видеть ее неробкость духа: пред въездом в Бахчисарай, двенадцать лошадей слабых не могли на скате горы поддержать большой нашей шестиместной кареты, понесли нас или, лучше, унесены сами были каретою, — и казалось, что мы все переломаем. Я тогда гораздо бы имел более страха, если бы не хотел видеть, испугалась ли Императрица: но она была также спокойна, как и на завтраке, за которым мы недавно сидели.

Она очень была разборчива в своих чтениях не любила ничего ни грустного, ни слишком нежного, ни утонченностей ума и чувств: любила романы Лесажа, сочинения Мольера, Корнеля и Виланда. «Расин не мой автор, говорила она: исключая Митридата.» Некогда [40] Рабеле и Скарон ее забавляли, но после она не могла об них вспомнить. Она мало помнила пустого и маловажного, но ничего не забывала достопамятного. Любила Плутарха, переведенного Амиотом, Тацита и Монтаня. — «Я скверная голова, говорила она мне: разумею только старинный Французский язык, а нового не понимаю. Я хотела поучиться от ваших умных «господ и испытала это; некоторых сюда к себе приглашала и иногда к ним писала: они навели на меня скуку и не поняли меня, кроме одного только доброго моего покровителя Вольтера. Знаете ли, что это он ввел меня в моду. Он очень хорошо мне заплатил за вкус мой к его сочинениям и многому научил меня забавляться.» — Императрица не любила и не знала новой литературы, и имела более логики чем риторики. Легкие ее сочинения, как например, ее комедии, имели цель поучительную, как то: критику на путешественников, на модников, на моды, на секты, а особливо на мартинистов, коих почитала она вредными. — Все ее письма к Принцу де-Линь наполнены мыслями великими, сильными, удивительно ясными, иногда критическими, часто одною чертою выраженными, особливо когда что либо в Европе приводило ее в негодование, и оканчивались шутками и добродушием. В слоге ее видно более ясности, чем легкости. Вот ее сочинения. [41] Глубокомысленные ее «Записки касательно Российской Истории» не уступают хронологическим таблицам Президента Гапаля. Но малые оттенки, приятные подробности и цветки неизвестны ей были. Фридрих II также не имел красок, но иногда имел прочее, и был более литературным писателем, чем Екатерина.

Она мне иногда говорила: «Вы хотите надо мной смеяться: чтож я сказала? старинное Французское слово, которое было не в употреблении, или другое худо выговоренное.» — Ваше Величество говорите, например, baschante вместо bachante (башант вместо бакант). — Она мне давала обещание поправиться, а после опять заставляла на ее счет смеяться.

Иногда, сделавши промах на билиарде, давала мне выиграть у себя рублей двенадцать.

Самое наибольшее притворство ее состояло в том, что она не все то говорила, что знала. Никогда обманчивое или обидное слово не выходило из ее уст: она была слишком горда, чтобы других обманывать; чтобы выйдти из затруднений, полагалась на свое счастие и на превосходство свое над происшествиями, кои она любила преодолевать. Некоторые, однакож, мысли о превратностях Лудовика XIV при конце его царствования, ей представлялись, но проходили как облака.

Я один, может быть, видел, что в [42] продолжение одной четверти часа по получении объявления от Турков войны, она смиренно сознавалась, что нет ничего на свете верного, и слава и успехи не надежны. Но вслед за сим вышла из своего покоя с веселым видом, как была до приезда курьера, и уверенность на успех мгновенно всей своей Империи вдохнула.

Я судил ее при жизни, как судили Египетских Царей после их смерти, пробиваясь сквозь мрак невежества и злобы, коими часто история затмевается. Иначе я мог бы прелесть ее беседы ⁶ или лучше перестал бы оною наслаждаться.

Черты ее человеколюбия были ежедневны. Однажды она мне сказала: «Чтобы не разбудить людей слишком рано, я зажгла дрова в камине сама; трубочист мальчик, думая, что я встану не прежде шестого часа, был тогда в трубе, и как чертенок начал кричать. Я тотчас загасила камин и усердно просила у него извинения.»

Известно, что она никогда не ссылала в Сибирь, где, впрочем, ссыльные очень хорошо содержались; никогда не осуждала на смерть. Императрица часто ходатайствовала за подсудимых, требовала, чтоб смело ей доказывали, что она ошиблась, и часто доставляла средства защищения обвиняемому. Однакож, я видел в ней […] некоторого рода мщение: это был милостивый взгляд, а иногда благодеяние, чтоб привесть в замешательство людей, на которых она имела причину жаловаться, но которые имели дарования; это относилось, например, к одному вельможе, говорившему об ней нескромно. Вот черта ее деспотизма: она запретила одному из своих собеседников жить в собственном его доме, говоря ему: «Вы иметь будете в моем доме два раза в день стол на двенадцать персон; всех тех, которых вы любили принимать у себя, вы будете угощать у меня. Я запрещаю вам разоряться, не дозволяю делать издержки, потому что вы находите в этом удовольствие.»

Клевета, не пощадившая прекраснейшую, добродетельнейшую, чувствительнейшую, любезнейшую из Королев, которой, более других, имею я возможность оправдать душу, — стремится, может быть, без уважения к памяти знаменитейшей Монархини, покрыть тернием ее могилу; она исторгла цветы, долженствовавшие украсить гроб Антуанеты, она же захочет сорвать лавры с гроба Екатерины!

Искатели анекдотов, изобретатели пасквилей, неверные собиратели исторических происшествий, мнимобеспристрастные, чтобы сказать острое словцо, или достать денег, неблагонамеренные и злонамеренные по своему ремеслу, захотят, [44] может быть, умалить ее славу: но она над ними восторжествует!

Любовь и обожание ее подданных, а в армии любовь и пламенный восторг ее воинов, воспомянутся. Я видел сих последних, в траншеях, пренебрегающих пули неверных и переносящих все жестокости стихий, утешенными и ободренными при имени их матушки, их божества!

Наконец я видел то, чего никогда бы я при жизни Императрицы не сказал, и что любовь моя к истине внушила мне написать, на другой день, когда я узнал, что блистательнейшее светило, освещавшее наше полушарие, навеки скрылось!

Некоторые записки из жизни Екатерины Великой.

В первый раз имел я счастие услышать разговор Императрицы, когда представился для принесения ей благодарности за удостоение меня быть при Ее Величестве. Это было в Таврическом Дворце, в 10 часов утра. Государыне было угодно, чтобы я вошел в кабинет, где она находилась, не чрез уборную, а чрез камеръюнгферскую комнату. Государыня сидела за большим письменным столом, в утреннем платье. «Вы так много трудитесь,» сказала она, [45] взглянув на меня своими голубыми глазами, и вместе с тем подала мне руку, которую, став на колени, поцеловал я: «хорошо, прибавила она: с этого времени мы часто будем видеться, а теперь подите с Богом.» Последние слова были почти обыкновенною ее речью при расставании. Когда хотел я выйдти первым путем, то она сказала: «позовите сюда Графа Алексея Григорьевича» и взглянула на противоположную дверь, почему из кабинета вышел я в уборную, где тогда давно находились уже в собрании все бывшие при собственных Ее Величества делах, или имевшие для доклада дела особые, или по другому случаю во дворец приехавшие особы, как-то: Гр. Безбородко, Попов, Трощинский, Турчанинов; тут же находился и Граф Орлов, который в первый раз по приезде из Москвы во дворец приехал. Все они немало удивились, увидев что я вышел из кабинета, в который не знали, как я вошел. Хотя я никогда не видал еще Графа Орлова, но не мог ошибиться: по высокому росту и нарочитому в плечах дородству и по шраму на левой щеке я тотчас узнал в нем героя Чесменского. На нем был генеральский мундир, без шитья, хотя и тогда отставные шитье могли носить; сверх того Андреевская лента, а под ней Георгиевская первой степени. Он стоял с прочими у камина. Подойдя к нему, сказал я с большою [46] вежливостию: Государыня просит Ваше Сиятельство к себе. Вдруг лицо его воссияло, и он поклонясь мне очень приветливо, пошел в кабинет.

Чрез некоторое время, граф, встретясь со мною во дворце, спросил: «Вы обо мне Государыне доложили?» — Она изволила приказать сама мне вас к себе просить. С того времени, при всякой встрече показывал он мне знаки благосклонности; но у Кн. Платона Александровича никогда он не бывал. Спустя некоторое время, видел я, когда он представлял Государыне в Зимнем Дворце, в уборной, дочь свою Графиню Анну. Граф был в военном аншефском мундире с шитьем, а дочь в белом кисейном платье и в бриллиантах. Государыня приласкала ее рукою за подбородок, похвалила и в щечку поцеловала. Когда они вышли, то Государыня сказала бывшим тут: «эта девушка много доброго обещает.» Представление в уборной почиталось знаком особенной милости Царской. — Граф Алексей Григорьевичь хотя был и в отставке и обыкновенна жил в Москве, но находился в особенной милости у Государыни; писал к ней письма, и всегда получал собственноручные от нее ответы...

Но Кн. Потемкин в собственноручных письмах к Государыне писал: «Матушка родная, прошу тебя,» и проч. Государыня к нему в приватных собственноручных письмах писала [47] «Друг мой, Князь Григорий Александрович!» также и во втором лице, что было знаком особенной милости.

В покоях Императрицы, как и во всем дворце, соблюдалась какая-то торжественная важность. При первом взгляде заметно было, что хозяйка более нежели Монархиня. Даже в отсутствие ее посетитель наполнялся невольным уважением и внутренним благоговением к великому ее гению. Обыкновенные, а потому и многолюднейшие приезды во дворец были по воскресным дням; кто имел право носить шпагу, тот мог войдти в общую залу перед кавалергардами.

Ни малейшего не видимо было радзора и каждому двери были открыты; ни на лестнице, ни в залах никого не приказано было спрашивать: кто вы и куда идете.

Известно, что Императрица проводила по обыкновению лето в Царском Селе, где входов во дворец много, и все открыты. В эпоху самого сильного безначалие во Франции, после умерщвления Короля, распространили слух, что тамошние демагоги рассылали подобных себе злодеев для покушения на жизнь Государей. В сие время был дежурным Генерал Адъютантом П. Б. Пассек, который вздумал при каждом входе удвоить караулы; но Императрица, узнав о сем, приказала немедленно это отменить. [48]

На краю общей залы (которая окнами была к дворцовой площади) была дверь, по сторонам которой стояли кавалергарды из армейских офицеров, в кирасах и в трехъугольных шляпах, с ружьями к ноге. Здесь начинался этикет входов. За кавалергардов могли входить те только, кто был написан в данном им списке. Но и из сих большая часть не имела права входить далее тронной, за которою находилась бриллиантовая, а за сею уборная комната; в сию последнюю входили только собственно при делах бывшие и еще немногие другие, особенно ей известные персоны. В обыкновенные дни, Государыня в Зимнем Дворце вставала в 7 часов; до 9 занималась в зеркальном кабинете, по большой части сочинением устава для Сената (я говорю о том времени, когда я при Ее Величестве находился); в 10-м часу выходила в спальню и садилась на стул (а не в креслах), обитый белым штофом, пред выгибным столиком, к коему приставляем был еще другой таковой же, обращенный выгибом в противную сторону, для докладчика; и перед ним стул. В сие время дожидались в уборной все имевшие дела для доклада; а дежурный камердинер в собственном платье тогдашнего наилучшего покроя и произвольного цвета (мундиров тогда, кроме лакейских и камер-лакейских, [49] придворные чины и служители не носили), в башмаках, черных шелковых чулках и с пудреною прическою, стоял у дверей спальни; по звону колокольчика он входил в спальню, и получал приказание позвать прежде всех Обер-Полицмейстера. За ним входили, по призыву, и с докладами все прочие. Вошедший поклонялся по обыкновению, целовал руку, и, когда угодно ей это было, и если имел дела для доклада, то по данному знаку, садился за столик против Государыни, и докладывал.

Фельдмаршал Суворов входя делал три земных поклона перед образом; а потом, обратясь делал земной поклон Государыне, которая никак не могла его уговорить так низко не кланяться. «Помилуй, Александр Васильевич, что ты делаешь!» говорила она, поднимая и усаживая его. «Матушка! отвечал он: после Бога ты одна моя надежда.»

Статс-Секретари ежедневно, Вице-Канцлер по четвергам, а Генерал-Прокурор по воскресениям, с Сенатскими мемориями. В двенадцать часов слушание дел прекращалось; Государыня выходила в малый кабинет, для прически волос, которые тогда довольно еще были густы; прическа оканчивалась не более как в четверть часа. В сие время приходили оба Великие Князья, а иногда Великие Княжны, для поздравления с добрым днем. После, Государыня выходила в [50] уборную для наколки головного убора, что также не более четверти часа продолжалось; при сем представляться могли все те, кои имели в уборную вход и несколько камер-юнгфер. Чепчик накалывала А. Ал. Полокучи, Гречанка, пожилая девица и глухая; булавки держали две сестры Зверевы, девицы зрелых лет, которые в молодости слыли красавицами; лед на блюде и полотенце держала Марья Степановна Алексеева, также девица не молодая, собою видная, густо нарумяненная, но некрасивая. Во время наколки чепчика Государыня обтирала лице льдом и разговаривала с некоторыми из присутствующих тут, в числе коих нередко бывали у туалета ее Шталмейстер Лев Александрович Нарышкин и Александр Сергеевич Строгонов; с ними охотно Государыня любила разговаривать. Но окончании туалета, Государыня возвращалась в спальню одна, а камер-юнгферы выходили другою дверью в перед-уборную комнату, и после входили в спальню для одеванья; при чем находилась уже и Марья Савишна. Одевшись, до обеда Государыня занималась чтением книг или слепками камеев, которые она иногда дарила. В два часа садилась за стол; после обеда время проходило в чтении иностранной почты, в те дни, когда она приходила, а в другие или чтением какого либо сочинения, до законодательства относящегося, или помянутыми [51] снимками камеев. В Царском Селе, в долгие летние дни иногда немного спала. В шесть часов начиналось вечернее собрание в ее покоях или в театре, в эрмитаже; в десятом часу все разъезжались, и в одинадцать часов Императрица почивала.

Образ жизни Императрицы в последние годы был одинаков. В зимнее время имела она пребывание в большом Зимнем Дворце, в среднем этаже, над правым малым подъездом, против бывшего Брюсовского дома, где ныне находится экзерциргауз. Собственных ее комнат было немного: взойдя на малую лестницу входишь в комнату, где на случай скорого отправления приказаний Государыни стоял за ширмами для Статс-Секретарей и других деловых особ письменный стол с прибором; комната сия окнами к маленкому дворику; из ней вход в уборную, которой окна были на дворцовую площадь; здесь стоял уборный столик; отсюда были две двери: одна направо в бриллиантовую комнату, а другая налево в спальню, где Государыня обыкновенно дела слушала. Из спальни входили прямо во внутреннюю уборную, а налево в кабинет и зеркальную комнату, из которой один ход в нижние покои, а другой прямо чрез галлерею в так называемый «ближний дом»; в сих покоях Государыня жила иногда до весны, а иногда и прежде в Таврический [52] Дворец переезжала. Дворец сей построен Князем Потемкиным на берегу Невы. Главный корпус оного был в один этаж, кажется нарочно, дабы Государыня высоким входом не была обеспокоена. Здесь ее покои были просторнее, чем в Зимнем Дворце, особливо кабинет, в котором она слушала.

В первых числах Мая выезжала всегда инкогнито в Царское Село, откуда в Сентябре также инкогнито в Зимний Дворец вазвращалась. В Царском Селе пребывание имела в покоях довольно пространных и со вкусом убранных. Всем известна великолепная галлерея, в которой Государыня иногда прохаживалась, особливо в воскресные дни, когда сад наполнен был множеством приезжего из С.-Петербурга народа; дела же слушала или в кабинете или в спальне.

Во всех местах ее пребывания время и занятия Императрицы распределены были следующим порядком. Она вставала в 7 часу утра и до 9-го занималась в кабинете письмом (в последнее время сочинением Сенатского устава). Однажды она между разговорами сказала: что не пописавши нельзя и одного дня прожить. В это время пила одну чашку кофею без сливок; в 9 часов переходила в спальню, где у самого почти входа из уборной, подле стены, садилась на стул, имея пред собой два выгибные [53] столика, которые впадинами стояли один к ней, а другой в противоположную сторону, и пред сим последним поставлен был стул. В сие время на ней обыкновенно был белый гродетуровый шлафорок или капот, а на голове флеровый белый же чепец, несколько на левую сторону наклоненный. Не смотря на 65 лет, Государыня еще имела довольную в лице свежесть, руки прекрасные, все зубы в целости, от чего говорила твердо, без шамшанья, только несколько мужественно; читала в очках и притом с увеличительным стеклом. Однажды позван будучи с докладами, увидел ее читающею таким образом. Она улыбаясь сказала: «Верно вам еще не нужен этот снаряд? Сколько вам от роду лет?» И когда я сказал: двадцать шесть, то она прибавила: «А «мы в долговременной службе государству притупили зрение и теперь принуждены по необходимости очки употреблять.» Мне показалось, что мы сказано было не для изъявления величества, а в простом смысле. — В другой раз, отдавая мне собственноручную записку о приискании некоторых справок для сочиненного ею устава для Сената, она сказала: «Ты не смейся над моею Русскою орфографиею. Я тебе скажу, почему я не успела ее хорошенько узнать: по приезде моем сюда, я с большим прилежанием начала учиться Русскому языку. Тетка [54] Елисавета Петровна, узнав об этом, сказала моей гофмейстерине: полно ее учить, она и без того умна. Таким образом могла я учиться Русскому языку только из книг, без учителя, и это есть причина, что я плохо знаю правописание.» Впрочем Государыня говорила по Русски довольно чисто, и любила употреблять простые и коренные Русские слова, которых она множество знала. — «Я очень рада, сказала она мне: что ты знаешь канцелярский порядок. Ты первый будешь Сенату исполнитель моего устава. Но я вас предупреждаю, что Сенатская канцелярия одолела Сенат, который хочу я от канцелярии освободить. За несправедливые же решения положу наказание: да будет ему стыдно». При сем я сказал: кроме Сената и по другим местам, которые руководствуются Генеральным Регламентом, существуют в производстве дел большие неудобства и затруднения, требующие исправления. — «Я очень бы желала видеть эти неудобства и эти затруднения, о которых ты мне так смело изволишь говорить. Генеральный Регламент есть один из лучших уставов Петра Великого.» — В последствии представил я Ее Величеству замечания мои на Генеральный Регламент, которые в каждые почти после обеда во время пребывания Государыни в Царском Селе 1796 года, я пред нею читал, и которые в полной мере удостоены [55] были всемилостивейшего одобрения. (Замечания сии с прочими делами должны находится в Архиве Иностранной Коллегии). — Государыня, заняв вышеписанное свое место, звонила в колокольчик, и стоявший безъотходно у дверей дежурный камердинер туда входил, и вышед, звал кого приказано было. В сие время собирались в уборную ежедневно Обер-Полицмейстер и Статс-Секретари; в одиннадцатом же часу приезжал Граф Безбородко; для других же чинов назначены были в неделе особые дни: для Вице-Канцлера, Губернатора, Губернского Прокурора Петербургской Губернии — суббота; для Генерал-Прокурора — понедельник и четверг; среда для синодального Обер-Прокурора и Генерал-Рекетмейстера; четверток для Главнокомандующего в Санктпетербурге. Но все сии чины в случае важных и не терпящих времени дел могли и в другие дни приезжать и по оным докладывать.

Первый по позыву являлся к Государыне Обер Полицмейстер, Бригадир Глазов, с словесным донесением о благосостоянии столицы и о других происшествиях, и с запиской, на одной четвертке листа написанной в полиции, некрасиво и неправильно, о приехавших и выехавших из города накануне того дня, разных званий людях, которым угодно было о себе на заставе сказать; ибо часовые никого чрез заставу не [56] останавливали и ни о чем их не спрашивали, да и шлагбаумов тогда не было; выезд за долги из столицы не был воспрещен; каждый получал от Губернатора подорожную во всякое время и без всякой платы и выезжал из города, когда хотел; посему реэстр приезжих и выехавших не мог быть длинный. — По выходе Обер-Полицмейстера, Статс-Секретари имевшие дела, чрез камердинера докладывались и поодиночке были призываемы; в сем числе и я находился. — При входе в спальню наблюдался следующий обряд: делал Государыне низкий поклон, на который отвечала она наклонением головы, с улыбкою подавала мне руку, которую я, взяв в свою, целовал и чувствовал сжатие моей собственной руки, потом говорила мне садиться. Севши на поставленном против нее стуле, клал я на выгибной столик бумаги и начинал читать. Я полагаю, что и прочие докладчики при входе к Государыне то же самое делали, и такой же прием имели.

Около 11-го часу приезжали и по докладу были перед Государыню допускаемы прочие вышеупомянутые чины, а иногда Фельдмаршал Граф Суворов-Рымникский, бывший тогда после завоевания Польши в С. Петербурге ⁴. Сей, вошедши в спальню, делал прежде три земные поклона [57] пред образом Казанской Богоматери, стоявшим в углу на правой стороне дверей, пред которым лампада горела неугасимая; потом, обратясь к Государыне, делал и ей один земной поклон, хотя она и старалась его до этого не допускать, и говорила, поднимая его за руку: «Помилуй, Александр Васильевич, как тебе не «стыдно это делать!» Но герой обожал и почитал священным долгом изъявлять ей таким образом свое благоговение. Государыня подавала ему руку, которую он целовал как святыню, и просила его на вышеозначенном стуле против нее садиться, и чрез две минуты его отпускала. Сказывали, что такой же поклон делал и Гр. Безбородко и некоторые другие, только без земных поклонов перед Казанскою. При сих докладах и представлениях, в Зимнем и Таврическом Дворцах, военные чины были в мундирах со шпагами и в башмаках, в праздники же в сапогах; а статские в будни в простых Французских кафтанах: а в праздничные дни в нарядных платьях; но в Царском Селе, в будни, как военные, так и статские, носили фраки, и только в праздники надевали: первые, мундиры, а последние Французские кафтаны со шпагами. [58]

Государыня занималась делами до 12 часов, а после, во внутренней уборной, старый ее парикмахер Козлов убирал волосы. Прическа ее была по старинной моде, с небольшими назади ушей буклями, невысокая и очень простая. Потом выходила в уборную, где мы все дожидались, чтобы ее увидеть и в это время общество наше прибавлялось четырьмя пожилыми девицами, которые приходили для служения Государыне при туалете. Одна из них, М. С. Алексеева, подавала лед, которым Государыня терла лицо, может быть в доказательство, что она других притираний не любила; другая, А. А. Полокучи, накалывала флеровую наколку, а две сестры Зверевы подавали ей булавки. Туалет сей продолжался не более десяти минут, в которое время Государыня разговаривала с кем-нибудь из присутствовавших тут, в числе коих нередко бывал Обер-Штальмейстер Лев Сергеевич Нарышкин, а иногда Граф А. С. Строгонов, всегдашние ее собеседники. Раскланявшись с предстоящими, Государыня возвращалась с камер-юнгферами в спальню, где, при помощи их и Марьи Савишны, одевалась для выхода к обеду, а мы все во-свояси отправлялись. Платье Государыня носила в простые дни шелковое, одним почти фасоном сшитое, который назывался тогда Молдаванским; верхнее было по большей части лиловое или дикое, без орденов, а под ним [59] белое; в празники же парчевое с тремя орденами: звездами Андреевскою, Георгиевскою и Владимирскою; а иногда и все ленты сих орденов на себя надевала и малую корону; башмаки носила на каблуках, не очень высоких.

Обеденный стол ее был в сие время во 2-м часу по-полудни. В будни обыкновенно приглашаемы были к столу, из дам камер-фрейлина Протасова и Графиня Браницкая, а из мужчин те, кои с нею кушали, были каждый раз приглашаемы: дежурный Генерал-Адъютант П. В. Пассек, А. А. Нарышкин, Граф Строгонов, два эмигранта Французские: добрый Граф Эстергази и черный Маркиз де-Ламберт, иногда Вице-Адмирал Рибас, Генерал-Губернатор Польских губерний Тутолмин и наконец Гофмаршал Кн. Барятинский; в праздничные дни сверх сих были званы еще и другие из военных и статских чиновников, в Петербурге бывших, до 4-го и в чрезвычайные торжества до 6-го класса. — Ежедневный обед Государыни не более часа продолжался. В пище она была крайне воздержна: никогда не завтракала, и за обедом не более как от трех или четырех блюд умеренно кушала; из вин же одну рюмку Рейнвейну или Венгерского вина пила, и никогда не ужинала; чрез что до 65 лет, не смотря на трудолюбивый образ жизни, была довольно здорова и бодра. Хотя же иногда на [60] ногах у ней и оказывалась опухоль и открывались раны; но припадки сии более служили к очищению мокрот, следовательно к поддержанию здоровья; и уверяют что смерть ей приключилась единственно от закрытия на ногах ран.

После обеда все гости тотчас уезжали. Государыня оставалась одна; летом иногда почивала, но в зимнее время никогда; до вечернего же собрания иногда слушала иностранную почту, которая два раза в неделю приходила; иногда книгу читала, а иногда делала бумажные слепки с камеев что случалось и при слушании почты, которую часто читали или П. А., или граф Марков... или Попов, который, однакоже, по худому выговору Французского языка, редко был для чтения сего призываем, хотя в это время всегда почти в секретарской комнате находился. — В шесть часов собирались вышеупомянутые и другие известные Государыне и ею самою назначенные особы, для провождения вечерних часов. В эрмитажные дни, которые обыкновенно были по четвергам, был спектакль, на который приглашаемы были многие дамы и мужчины, которые после спектакля домой уезжали; в прочие же дни собрание было в покоях Государыни. Она играла в рокомболь или вист, по большей части с П. А., Е. В. Чертковым и с Гр. А. С. Строгоновым; так же и для прочих гостей столы с картами были поставлены. В 10-м часу Государыня [61] уходила во внутрение покои; гости уезжали; в 11-м часу она была уже в постеле, и во всех чертогах царствовала глубокая тишина.

Прежде Наследник с Супругою часто у государыни кушали и в вечерних собраниях бывали; но в последние пять лет делали это в одни только чрезвычайные торжества. Молодые же Великие Князья с супругами нередко у Государыни обедали и на вечерних собраниях бывали, особливо в Царском Селе. — Выходы и приемные аудиэнции были двоякие: малые по воскресеньям и церемониальные; в первом случае Государыня выходила в 10 часов утра в церковь, из внутренних покоев, чрез столовую малою боковою церковною дверью, без большого штата, и становилась на своем месте, позади правого клироса; за нею стояли два камер-пажа, с мантильей и с платками; несколько отступя назад, стояли (в большие торжественные дни) Наследник с Супругою, а еще подалее молодые Великие Князья с своими супругами. — После обедни выходил из алтаря Архиерей для поздравления, благословляя ее, давал ей целовать руку и сам у нее руку целовал. После сего Государыня выходила из церкви в западную большую дверь, чрез так называемую большую приемную залу, где представлялись ей чужестранные министры и другие особы, через Обер-Камергера И. И. Шувалова, или старшого по нем [62] Камергера. При сем возвращении шли впереди Камер-Юнкеры и Камергеры по шести человек, по два в ряд; подле Государыни, по правую сторону Обер-Камергер, по левую Шталмейстер (Граф Н. А Зубов), за ними Статс-дамы и Фрейлины.

Государыня входила в тронную со всею своею свитою, куда входили также и все имевшие вход за кавалергардов, которые стояли у дверей сего покоя. Вошедши, здесь Государыня со всею останавливалась свитою, принимала поздравление и допускала к руке всех знатнейших обоего пола особ, из которых со многими разговаривала, но с некоторыми никогда ничего не говорила. — Она стояла одна, шага на четыре перед собранием, и подходила к тому, с кем говорить хотела; разумеется, что никто из собрания разговора с нею начинать не мог.

В большие торжества находился тут же и Наследник с Супругою и стоял в далеком расстоянии, держа ее за руку и наблюдая молчание, и не прежде к Государыне приближался, как когда она сама к нему подходила, чтоб сказать два слова, на которые он отвечал с глубоким почитанием. Сия аудиэнция редко более получаса продолжалась.

Большие выходы отличались от сих тем, что по особому церемониалу, Государыня выходила в церковь слушать литургию чрез [63] бриллиантовую, тройную и кавалергардскую залы, с большею свитою в богатых платьях, и тем же путем в тронную возвращалась.

Мысли Екатерины Великой о Французской революции.

Екатерина объявила себя торжественно покровительницею прежнего правления во Франции, и делала большие доказательства для восстановления оного. «Мы не должны,» говорила она, «предать «Короля в жертву варварам. Ослабление Монархической власти во Франции подвергает опасности все другие Монархии. Древние за одно утесненное правление воевали противу сильных: почему же Европейские Государи не устремятся на помощь Государю и его семейству, в заточении находящемуся? Безначалие есть злейший бичь, особливо когда действует под личиною свободы, сего обманчивого призрака народов. Европа вскоре погрузится в варварство, если не поспешат ее от оного предохранить. С моей стороны я готова воспротивиться всеми моими силами. Пора действовать и приняться за оружие для устрашения сих беснующихся! Благочестие к сану возбуждает, религия повелевает, человечество призывает, а с ним драгоценные и священные права Европы сего требуют.»

Комментарии

1. Помещено в журнале: «Москвитянин».

2. Писано в исходе 1796 года.

3. Смеем почитать это пристрастием. (Ред. Москв.). Притом вспомним статью «Петр Великий на берегах Прута», помещенную в последней книжке нашего журнала.

4. Здесь должна быть, описка в рукописи.

5. Также.

6. Здесь что-нибудь пропущено в рукописи.

7. Здесь, равно и в других местах, есть повторения; мы оставили их тем более, что при них встречаются обыкновенно новые обстоятельства.

Текст воспроизведен по изданию: Записки о Екатерине Великой, состоявшего при ее особе, статс-секретаря Грибовского // Журнал для чтения воспитанникам военно-учебных заведений, Том 73. № 289. 1848