-

ГОЛОВКИН Ф. Г.

ЗАПИСКИ

Записки графа Ф. Г. Головкина.

Русский двор в царствование Павла I.

Павел Петрович родился при обстоятельствах, не предвещавших ничего доброго. Слишком долгожданный народом, он не был любим своим отцом и не был любим матерью.

Его царствование, имевшее серьезные последствия для Европы, представляло ряд своеобразных сцен, весьма поучительных для тех, кто, видя бедствия страны, не придает преувеличенного значения свободе и жизни.

В течение этого злополучного царствования, которое продолжалось очень долго, хотя Павел царствовал всего пять лет, самым несчастным человеком в России был император.

Я хочу записать придворную хронику событий по заметкам, который я заносил в свой дневник каждый вечер обо всем случавшемся при дворе за день. Мне хотелось бы доказать на основании фактов, что один и тот же человек может быть одновременно очень плохим монархом и очень честным человеком; это случается всякий раз, когда ум и чувства неуравновешенны и когда властителем не руководит сознание долга; я хотел бы также показать, что, произнося наши суждения о монархах, мы придаем слишком мало значения огромному и неотразимому влиянию его физических свойств на нравственную сторону его поступков.

Павел, который был так дурен собою, родился красивым, столь красивым, что, когда иностранцы видели в галерее графа Строганова его портрет, снятый в семилетнем возрасте, в парадном костюме гроссмейстера ордена, висевший рядом с портретом императора Александра, снятый в том же возрасте и костюме, то нередко случалось, что они спрашивали, почему у графа Строганова два одинаковых портрета. Все дети Павла походили на него, а между тем все они были красивы и прекрасно сложены; но это [180] обстоятельство легко объяснить, зная, что он перенес в 1764 или 1765 г, тяжкую болезнь, сопровождавшуюся конвульсиями, и что его лицевые нервы остались сокращенными. Он остался жив, только благодаря сделанной ему горловой операции. Глаза его были очень выразительны, а его крупные зубы были так белы и ровны, что его рот можно было назвать красивым. Павел был так худ, что, казалось, в нем были одни кости и мускулы, но он был строен и если бы из желания казаться выше и приобрести более величественную осанку он не усвоил себе несколько театральной походки, то можно было бы сказать, что он хорошо сложен.

Его воспитание было поручено графу Панину, впоследствии министру иностранных дел, который в бытность свою посланником в Швеции приобрел славу человека способного. Этот выбор делал честь императрице точно так же, как Панину, так как последний принял участие в заговоре, благодаря которому она была возведена на престол, лишь под условием, что она будет управлять государством только до совершеннолетия великого князя. Что руководило при этом Паниным, честность или честолюбие — неизвестно, но как бы то ни было, императрице надобно было слишком твердо полагаться на его честность, чтобы поверить, что данная им, в конце концов, присяга заставить его отказаться от выполнения плана, который мог доставить ему такую громкую известность и упрочить его благосостояние. В помощники Панину были даны немцы как более опытные воспитатели и люди настолько скромные, что они не решились бы пуститься в интриги. Самым выдающимся из них был Эпинус, хороший публицист и физик. Все было предусмотрено для того, чтобы дать великому князю самое блестящее воспитание. Он прошел с успехом курс словесности и литературы; прекрасные учителя преподавали ему историю, географию, математику, но судя по впечатлению, вынесенному мною из моих продолжительных бесед с великим князем, мне кажется, что его познания в высших отделах знания, в вопросах политики, в военном искусстве и в общественном праве были поверхностны. Его разговор был более блестящий, нежели основательный, он был отменно вежлив, в особенности с женщинами, имел верное представление о высокой роли, предназначенной ему судьбою, и питал к императрице как матери и государыне чувство какого-то преувеличенного страха. Добиться этого при его раздражительному желчном характере было нелегко, но к тому представился однажды случай, коим ловкий воспитатель съумел воспользоваться.

Великий князь достиг уже девятнадцатилетнего возраста, ни словом, ни делом не выказывая таких поползновений, которые [181] могли бы внушить опасение относительно его дальнейших намерений, или заставить усомниться в его полной покорности, как вдруг, совершенно неожиданно, обнаружилось, что он вел деятельную переписку с бароном Кампенгаузеном, умным, молодым ливанцем, не пользовавшимся, однако, хорошей репутацией. В этой переписи не было ничего особенно преступного; не обсуждалось никаких планов, но великий князь говорил о будущем, о своих правах и надеждах; это были только туманные намеки, свидетельствовавшие о начавшейся в его голове умственной работе.

Екатерина II вызвала в Петербург ландграфиню Дармштадтскую с тремя дочерьми с тою целью, чтобы великий князь мог избрать из них себе супругу. Он выбрал самую некрасивую, но самую умную, названную впоследствии великой княгиней Натальей Алексеевной. Обе ее сестры возвратились домой, украшенные Екатерининскими лентами и осыпанные бриллиантами; одна из них, принцесса Луиза, вышла замуж за великого герцога Веймарского и приобрела известность впоследствии своею дружбою к Наполеону, вторая, принцесса Амемия, вышла замуж за наследного принца Баденского.

Новая великая княгиня совершенно овладела умом своего супруга и очень скоро восстановила против себя императрицу и народ; первую потому, что она казалась ей интриганкой, народ не любил ее за ее презрительное отношение ко всему русскому. Никто не предвидел, что ей не суждено было долго жить, так как никто не знал, что ее мать скрыла одно обстоятельство, вследствие которого она не могла подарить своему мужу наследника.

После смерти Наталии, умершей в родах, Павел вступил в брак с принцессою Виртембергскою Мариею Феодоровною, которая, не будучи так умна, как Наталия Алексеевна, обладала всеми качествами, ей недостававшими; она преклонялась перед императрицей, страстно любила роскошь и придворную жизнь, готова была полюбить русский народ, поспешила научиться русскому языку и охотно приняла православную веру.

Впрочем не следует приписывать великой княгине всю заслугу того, что она держала себя примерно и как нельзя более подходяще к своему новому положению. Переход от маленького Монбельярского двора к большому петербургскому двору требовал большой наблюдательности, поэтому ее мать, зная, что великая княгиня не обладала этой способностью, приставила к ней в качестве друга и советчицы девицу Шиллинг, вышедшую впоследствии замуж за лифляндского генерала Бенкендорфа, которая держала себя очень скромно, но так сумела овладеть умом великого князя, что без ее совета при дворе ничего не делалось. За такой [182] личностью, конечно, был учрежден строгий надзор, и императрица, основываясь на полученных ею донесениях, возымела к г-же Бенкендорф искреннее уважение, но не смела выказывать его слишком открыто, чтобы не возбудить подозрения великого князя и не встревожить его приближенных; впрочем, императрица не упускала случая выказать г-же Бенкендорф своего благоволения и однажды, когда Бенкендорф была в последнем периоде беременности, она даже заставила ее сесть, в то время как вся императорская фамилия стояла; до тех пор пока эта особа пользовалась благоволением императрицы, при дворе наследника престола царствовали мир и согласие. Врожденная горячность великого князя умерялась приятными занятиями его домашнего быта; великая княгиня с успехом занималась точением и гравированием, и эти приятные занятия прерывались интересным чтением вслух г-жей Лафермьер. Это не значит, что эта правильная семейная жизнь не имела своих смешных сторон, о чем я узнал из дружеских бесед с фрейлиной Нелидовой и из моих разговоров, по этому поводу с императрицей.

Из числа любимцев великого князя самым ограниченными но вместе с тем самым смелым был Вадковский, находивший, как все глупые люди, большое удовольствие в раздорах. Нелидова, которая была очень умна и скучала, что ей приходилось играть второстепенную роль и быть подчиненной немке, поощрила Вадковского, когда он вздумал вызвать при великокняжеском дворе ссору. Сделать это было как нельзя легче; достаточно было сказать великому князю, что о нем говорят, будто им управляет великая княгиня и следовательно г-жа Бенкендорф. Как только на это был сделан намек, все рушилось и маленький двор разделился на две половины. Приближенные великой княгини думали, что беду легче всего предотвратить высокомерием; они имели безумие убедить ее, что ей следовало дать попять своему супругу, что принцесса Виртембергская сделала слишком много чести великому князю тем, что она приехала так издалека, чтобы вступить с ним в брак. Это рассказывал мне сам великий князь. Ему посоветовали нанести за это великой княгине оскорбление, сделав вид, что он ухаживает за Нелидовой, которая была настолько не молода и не красива, что не могла внушить никаких опасений законной супруге.

К этому следовало отнестись с достоинством и снисходительностью, но вместо этого произошел скандал; великого князя обвинили в измене, хотели прогнать Нелидову из дворца и говорят, будто великая княгиня жаловалась даже императрице, что еще более подлило в огонь масла. Граф Пушкин, Николаи, адмирал Плещеев, которые состояли при великом князе со времени его [183] заграничного путешествия, и некоторые другие благоразумные лица, видавшиеся с ними по долгу службы, старались успокоить его, но зло было сделано. Великий князь подпал под власть Нелидовой, которая, несмотря на то, что их отношения носили совершенно невинный характер, стала держать себя при посторонних как его фаворитка. Наконец, в один прекрасный вечер, осенью, когда мы находились все в Гатчино, беда разразилась: великий князь потребовал, чтобы Бенкендорф немедленно оставила дворец, а графа Пушкина и меня послал к великой княгине, которая была в страшном горе и приняла нас только по его настоятельному приказанию сыграть с нами как обыкновенно в карты. Мы уселись за карточный стол в кабинете, помещавшемся в башне: никому из нас не шли на ум карты; как вдруг мы увидели великого князя и Нелидову, которые уселись по другую сторону стеклянной двери, болтали и смеялись. Эта мука продолжалась до тех пор, пока не был подан ужин, на котором бедная великая княгиня решительно отказалась присутствовать. Несколько дней спустя была уволена Лафермьер, и великая княгиня осталась совершенно одна и не пользовалась более в глазах придворных никаким значением.

Великий князь сам был очень удивлен выказанной им смелостью и так как его приближенные восторгались этим, а императрица не сочла нужным выразить ему своего неудовольствия по поводу проявленной им преждевременно власти и тех решений, который он принял, не предупредив ее, о чем она впоследствии очень сожалела, то он вздумал создать свою собственную дворцовую полицию, от которой долгое время страдал весь двор. Далее читатель увидит, что мне невольно было суждено служить препоной этой нарождавшейся тирании. Трудно себе представить, как оскорбительно было его обращение с придворными, сменявшимися у него на дежурстве через каждые четыре дня. Привыкшие к вежливому обращению со стороны ее величества, они должны были сносить со стороны великого князя всевозможные оскорбления или принимать весьма щекотливые знаки его благоволения. Приведу тому несколько примеров, не потому чтобы они представляли что-либо выдающееся, а потому что они придают общей картине известный колорит.

Однажды осенью, приехали в Гатчино на дежурство Загряжский, граф Тизенгаузен, князь Голицын и я, и направились, по обыкновению, в предназначенные для нас комнаты, как вдруг гоффурьер, через которого передавались последнее время приказания великого князя, сказал нам надменным тоном, чтобы мы следовали за ним. Приходилось повиноваться, не рассуждая. Он открыл [184] нам дверь под лестницей и ввел нас в комнату, в которой стояло четыре кровати, четыре стола и четыре стула. Мои спутники были вне себя, я хохотал до слез. Гоффурьер заявил нам, чтобы мы не выходили оттуда, не получив разрешения, а тем временем занялись бы своим туалетом. Что касается наших слуг, то они сидели в передней на наших чемоданах и им даже не соблаговолили указать, куда они могли пройти. Когда нас позвали к обеду, его высочество подал нам по обыкновению руку, которую мы поцеловали, а по выходе из стола нам сказали, что все улажено и мы можем занять наше всегдашнее помещение; в чем была наша вина, мы так никогда и не узнали.

Другой раз меня провели в очень отдаленную комнату; на столе был приготовлен превосходный завтрак. Я был сильно заинтригован этим, как вдруг вошел великий князь, посмеялся над моим изумлением и стал угощать меня завтраком. Весь день он осыпал меня знаками своего внимания. Вечером, когда я удалился в предназначенную для меня комнату, я заметил, что моя кровать шаталась; я приказал привязать веревкой поперечные брусья к ножкам. С полчаса после того как я лег в постель, я почувствовал вдруг сильное сотрясение и немного погодя — второе. Я соскочил с кровати и, услыхав в алькове чьи-то шаги, позвонил, но слуга никого не нашел, и я лег на диван. Поутру я раздумывал о том, следовало ли мне рассказать об этом случае, который я приписывал землетрясению или воровской проделке, когда преданный мне слуга сказал мне, что эта комната была умывальней княгини Орловой и что ванна находилась под моей кроватью. Нелидова, желая позабавить великого князя, устроила у кровати какое-то приспособление, при помощи которого я бы у пал неожиданно в воду, если бы я не принял, совершенно нечаянно, мер предосторожности. Великий князь очень рассердился, что шутка не удалась и что он напрасно оказывал мне в тот день такое милости, все внимание с той целью, чтобы я ничего не заподозрил (1794 г.).

Я счел более осторожным и совместным с чувством моего собственного достоинства сделать вид, что мне ничего неизвестно Вот каковы были забавы сорокалетнего великого князя и как он позволял себе обращаться с знатными особами, но мало-помалу все это приняло более трагический характер; чтобы быть вполне правдивым, я передам только те факты, которые касались меня лично.

В. Т.

(Продолжение следует).

Текст воспроизведен по изданию: Записки графа Ф. Г. Головкина. Русский двор в царствование Павла I // Русская старина, № 1. 1907