ГОЛОВИНА В. Н.

ВОСПОМИНАНИЯ

Императрица Елисавета Алексеевна и князь Адам Чарторижский.

(Из придворной хроники XVIII в.).

В хронике придворных интриг конца ХVIII века отношения императрицы Елисаветы Алексеевны, в то время еще великой княгини, к известному в русско-польской истории кн. Адаму Чарторижскому занимают не последнее место по своему историческому значению: они не только уясняют некоторые события Павловского и Александровского времени, но и представляют, взятые в целом, новые данные для характеристики самого супруга императрицы Елисаветы, былого ”сфинкса” новейшей русской истории, императора Александра Павловича. До последнего времени, однако, в этом любопытном эпизоде в исторической литературе не появлялось никаких документальных данных, кроме отрывочных известий современников. Конечно, это и было причиной того, что новейший биограф императрицы Елисаветы, великий князь Николай Михаилович, обошел в своем труде вопрос о ее близких отношениях к Чарторижскому полным молчанием, а в позднейших своих статьях отрицал даже самую возможность этих отношений. Мы попробуем в настоящей статье сгруппировать существующие теперь сведения о близости Адама Чарторижского к Елисавете Алексеевне, в бытность ее великой княгиней, в возможно полной картине.

Известно, что императрица Екатерина II спешила в 1793 г. женить любимого своего внука и предполагаемого наследника, великого князя Александра Павловича, на баденской принцессе Луизе, принявшей имя Елисаветы Алексеевны, когда жениху было всего 15 лет, а невесте только 14 лет. Лелея в душе мысль об устранении Павла Петровича от [138] наследия престола, она хотела именно Александра назначить своим преемником: ”сперва, — писала она Гримму, — мы женим его, а потом коронуем (sic)”. Увлекаясь политическими своими рассчетами, царственная бабушка не обратила внимания на вред раннего брака для молодой четы, еще не достигшей даже физической зрелости. Естественно, что в скором времени между новобрачными возникло охлаждение, чтобы не сказать больше, а потомства от них Екатерина, скончавшаяся в 1796 г., так и не дождалась. Великий князь Александр Павлович начал увлекаться молодыми фрейлинами, в особенности княжной Марией Антоновной Четвертинской, вышедшей вскоре замуж за Д. Л. Нарышкина, а юная великая княгиня сделалась предметом настойчивого ухаживания всесильного фаворита Екатерины, кн. П. А. Зубова, и польского выходца, кн. Адама Чарторижского, получившего от Екатерины звание камер-юнкера. Великая княгиня Елисавета Алексеевна очутилась в самом опасном положении. Ее нежный возраст и полное нравственное одиночество среди пышного и развращенного двора Екатерины бросались в глаза каждому. Жена гофмейстера великокняжеской четы, графиня Варвара Николаевна Головина, искренно полюбившая Елисавету Алексеевну, одна поддерживала ее своими советами, и ее старания быть полезной великой княгине в этом отношении были замечены самой императрицей. ”Я знаю, графиня, — сказала она ей однажды, — что вы не созданы для разрушения семейного счастия. Я все видела, я знаю больше, чем это думают; поэтому мое благоволение к вам неизменно”.

Особенные опасения возбуждал в графине Головиной князь Адам Чарторижский по его близости к молодому двору и по его личным качествам. По ее отзыву, ”это был человек ограниченный и молчаливый; но он выделялся своим серьезным лицом и выразительными глазами; это было лицо, способное возбудить страсть”. Будучи камер-юнкером и другом великого князя, он в то же время был членом его семейного кружка, так как сестра его, княжна Чарторижская, была замужем за его дядей по матери, принцем виртембергским. Пользуясь дружбой великого князя, которого он был старше семью годами, князь Адам стал ежедневным гостем Александровского дворца в Царском Селе, где жила великокняжеская чета, и даже не скрывал своих чувств к жене своего друга. Младший брат его, князь Константин, влюблен был в Анну [139] Феодоровну, жену великого князя Константина Павловича, дружную с Елисаветой Алексеевной, и встречал сочувствие в предмете своей страсти. ”Эта смесь кокетства, романов и заблуждений ставила великую княгиню Елисавету в ужасное и затруднительное положение, — рассказывает графиня Головина в своих ”Записках”: она замечала перемену в своем муже, ей приходилось каждый вечер встречать в своем доме человека, по-видимому, любившего ее, что, казалось, поощрял великий князь, доставлявший ему случай видеть великую княгиню... Каждый день, казалось, влек за собою новые опасности; я очень страдала из-за всего того, чему подвергалась великая княгиня. Помещаясь над ее аппартаментами, я видела, как она входила и выходила, так же, как и великого князя, постоянно приводившего с собою к ужину и князя Чарторижского. Один Бог читал в моей душе. Однажды, более обыкновенная мучимая всем тем, что происходило у меня на глазах, я вернулась после вечера у императрицы, переменила платье и села у окна, находившегося над окном великой княгини. Высунув свою голову, насколько только могла, я заметила кусочек белого платья великой княгини, освещенного луной, лучи которой проникали в наши комнаты. Я видела уже, как вернулся великий князь с своим другом, и предположила, что великая княгиня одна в своем кабинете. Я набросила косынку на плечи и спустилась в сад. Подойдя к решетке цветника, я увидела ее одну, погруженную в грустный размышления. ”Вы одни, ваше высочество?” — спросила я ее. — ”Я предпочитаю быть одной, — отвечала она, — чем ужинать наедине с князем Чарторижским. Великий князь заснул на диване, а я убежала к себе и вот предалась своим невеселым мыслям”. Я страдала от невозможности быть подле нее, с правом не оставлять ее и входить в ее комнату. Мы беседовали больше четверти часа, после чего я вернулась к своему окошку. Я начинала становиться настоящей помехой великому князю: он знал мои чувства и был убежден, что они не похожи на его собственные. Князь Чарторижский с удовольствием видел, как великий князь ставил препятствия для моих сношений с великой княгиней. Он знал прекрасно, что я неспособна служить ему, и потому очень старался меня поссорить с великим князем.

Мой муж осмелился сделать ему представление о его поведении и о том вреде, который он делал для [140] репутации своей жены. Это только еще более раздражило его против меня, и я приняла решение молчать и страдать молча”.

Эта картина домашней жизни великокняжеской четы, нарисованная преданным другом Елисаветы Алексеевны, живо представляет нам и беспомощное ее положение, и ту недостойную роль, какую уже в 1796 году, слишком два года спустя со времени своей свадьбы, играл ее 17-летний супруг. Такое положение дел не могло долго продолжаться, и добродетель юной ”Психеи” должна подвергнуться сильному искушению в ближайшем будущем. Графиня Головина, верившая, что великая княгиня вышла победительницей из этой борьбы, тем не менее занесла на страницы своих ”Записок” следующий случай, происшедший чрез несколько дней после описанной ранее сцены.

”Однажды утром я сидела за клавесином с графиней Толстой, когда услышала, что дверь тихо отворилась и вошла или, лучше сказать, влетела в комнату великая княгиня. Она взяла меня за руку, повела меня в мою спальню, заперла дверь на ключ и бросилась в мои объятия, заливаясь слезами. Я не могу передать, что случилось со мною. Она собиралась сказать мне что-то, как вдруг постучались ко мне в дверь, крича, что приехала моя мать из деревни меня навестить. Великая княгиня была очень огорчена этой помехой и сказала мне слово, которое я никогда не забуду; затем она отерла свои слезы, вышла в гостиную и была очень приветлива с моей матерью, налила ей чай и сделала вид, что пришла нарочно, чтобы предложить ей завтрак”.

С этого времени Головина уже не имела случая вступать с великой княгиней в дружеские, интимные беседы до самого отъезда своего с наступлением весны из Царского Села. За несколько дней до отъезда, — говорила графиня Головина, — великая княгиня Елисавета попросила у меня прощальную записку. Я никогда не могла понять мотива этой просьбы, но это еще более огорчило мои мысли. Все, казалось, приходило к грустному концу. Я повиновалась ей, а она дала мне в обмен также записку, которую я храню до сих пор. Чрез несколько месяцев, с воцарением императора Павла, графиня Головина была вовсе удалена от великой княгини. ”Я более не видала великой княгини Елисаветы, — говорить она. — Мои пожелания, моя сильная привязанность к ней, — все осталось неизменным, но великий князь Александр воспользовался нерасположением ко мне императрицы, своей [141] матери, чтобы отнять у меня всякую возможность видеть великую княгиню и быть с нею в сношениях”. Мы едва ли ошибемся, предположив, что и сама Елисавета Алексеевна уже стеснялась в это время обществом своей прежней подруги, нравственные принципы которой и нерасположение к Чарторижскому ей хорошо были известны. Между тем, придворный шопот о чувствах к Елисавете Алексеевне князя Адама Чарторийжского не прошел для нее даром: возвратясь в Петербург из поездки своей в Москву на коронацию осенью 1796 года, императрица Мария Феодоровна объявила своим невесткам, как сообщает Головина, что они не будут расставаться с нею ни днем, ни ночью, и действительно, по приезде в Павловск на летнее местопребывание, она приказала своим невестками спать в ее комнате. У великих княгинь Елисаветы Алексеевны и Анны Феодоровны не было даже другого помещения, как аппартаменты государыни. Этот стеснительный образ жизни и общие суровые условия режима нового императора довели Елисавету Алексеевну до болезни. Она получила наконец позволение не являться при дворе и провести несколько недель в полном уединении. Доктора предписали ей употребить это время на лечение. При всем том молодая великая княгиня находилась под бдительным надзором царственной своей свекрови, пока сама императрица не лишилась в июле 1798 года своего влияния на своего супруга, увлекшегося княжной Лопухиной и, предаваясь в уединении своему горю, должна была отказаться от наблюдения за своими невестками и была бессильной зрительницей падения своей партии, во главе которой стояла фрейлина Нелидова и братья Куракины. Молодые великие княгини пользовались теперь сравнительной свободой...

Все эти показания графини Головиной приобретают для нас тем большее значение и достоверность, что они получили молчаливое, но веское подтверждение самой Елисаветы Алексеевны. Много лет спустя, когда она вновь стала оказывать Головиной внимание и доверие, Головина сообщила ей рукопись своих ”Записок” с приведенными нами страницами, желая знать мнение своего идола, которому верила безгранично. Елисавета прочла их и возвратила рукопись автору без всякого замечания. Трогательная наивность графини В. Н. Головиной, бессознательно оставившей потомству столько хвостов и намеков в своих впечатлениях, замыкала уста, даже для заинтересованной стороны. [142]

Сам Чарторижский в изданной части его ”Мемуаров”; как галантный рыцарь, ни одним словом не упоминает об отношениях своих к великой княгине, распространяясь исключительно о дружба своей с великим князем Александром Павловичем и о немилости императора Павла, которую навлекла эта дружба на князя Адама. Не отрицая справедливости приводимых им фактов, нельзя не заметить и одностороннего их толкования. Если, как говорить графиня Головина, ”чувства князя Адама к Елисавете Алексеевне были всем известны”, то, без сомнения, их не могли поощрять ни императрица Мария Феодоровна, ни император Павел. Отсюда стремление их удалить его от молодого двора и даже совсем из Петербурга, встречавшее упорное противодействие со стороны завороженного вкрадчивым поляком великого князя Александра. Хлопоты великого князя привели наконец к компромиссу: Чарторижский переведен был на гражданскую службу с назначением гофмейстером двора великой княжны Елены Павловны (До этого времени Чарторижский, в чине полковника, состоял адъютантом великого князя). ”У князя Чарторижского, — пишет Головина, — не было ни расположения, ни влечения к мелочам службы, а, между тем, в глазах императора, они и вменялись в наибольшую заслугу каждому. Его величество поговаривал, не дать ли ему команды над баталионом или даже полком, но великий князь, содрогаясь при мысли, что государь может открыть неспособность князя к капральной служба, предупредил немилость, которой он подвергся бы в подобном случае, и предоставил ему место гофмейстера. Эта перемена не изменила в сущности ничего. Великий князь сохранил ту же привычку к князю и то же фамильярное с ним обращение. Новая должность требовала присутствия Чарторижского при дворе, за которым он следовал всюду, и, кроме того, император предоставил ему должность по Мальтийскому ордену. Несмотря на это, великий князь и князь Чарторижский были убеждены, что этот последний вскоре впадет в немилость у императора. Неспособный по своему характеру ко всем придворным интригам, к низости и заискиванию, свойственному обыкновенным придворным (таково было мнение, которое он сумел в то время внушить о себе их императорским высочествам), он действительно дорожил только великим князем, не имел и не думал искать никакой другой опоры. [143] Однако ее одной было недостаточно в то бурное и переменчивое время. Великий князь предвидел заранее катастрофу, которая должна была удалить его от друга, и уже прошло несколько месяцев, как он предложил князю Чарторижскому оставить у него бумаги, которые опасно было бы князю держать при себе”.

Катастрофа, которую предвидел великий князь Александр Павлович по отношению к князю Адаму, могла иметь связь со слухами, распространяемыми при дворе, о предосудительной близости молодого поляка к двору наследника престола, при чем великому князю давали роль слепого мужа. Слухи эти получили некоторое реальное подтверждение, когда при дворе стало известно, что великая княгиня Елисавета Алексеевна почувствовала признаки беременности.

19 мая 1799 года у великой княгини Елисаветы родилась дочь, великая княжна Мария Александровна. Верившая супружеским добродетелям Елисаветы Алексеевны, графиня В. Н. Головина сообщает о последовавших затем событиях при дворе следующий рассказ, который мы должны были выпустить, по цензурным условиям, при издании ее ”Записок” в 1901 году.


”Князь Чарторижский, остававшийся ближайшим другом великого князя Александра, послужил орудием самой ужасной клеветы, которой суждено было очернить репутацию и честь великой княгини Елисаветы. Ее свекровь, всегда завистливая к ее достоинствам, не упустила случая повредить ей; граф Толстой (Николай Александрович, гофмейстер молодого двора), играя роль вернейшего и преданнейшего слуги их высочеств, был первым доверенным лицом императрицы, ее шпионом и прихвостнем. До этого времени (августа 1799 г.) император Павел прекрасно относился к своей невестке после ее родов. Он часто обращался к ней за подробностями о маленькой своей внучке и даже напоминал ей о необходимости иметь сына. Но во время последнего пребывания своего в Павловске императрица приказала однажды великой княгине Елисавете прислать к ней внучку, хотя ей было всего три месяца, а помещение великого князя Александра было довольно удалено от дворца. Нужно было повиноваться, а по возвращении дочери, великая княгиня узнала от сопровождавших ее дам, что императрица носила внучку к императору. Великая княгиня Елисавета, которая была далека от мысли о буре, собиравшейся [144] над ее головой, была только благодарна императрице, видя в ее поступке лишь желание приучить императора к его внучке. Она жестоко обманулась в этом отношении и скоро узнала о том. Но виновники этих неприятностей сумели скрыть от нее часть правды и навлечь ее негодование против тех лиц, который были менее всего в этом виноваты. Граф Растопчин и г. Кушелев были в приемной пред кабинетом императора, когда в ней внезапно появилась императрица с ребенком в руках. Она сказала им: ”не правда ли, какое это прекрасное дитя? Они подтвердили это, а затем она прошла к императору, от которого чрез четверть часа она вышла еще быстрее, чем вошла. После этого пришел Кутузов звать Растопчина к государю и; сказал ему по-русски: ”Боже мой, зачем только эта несчастная женщина приходила возмущать покой государя ужасными словами! Растопчин вошел к императору и нашел его крайне взволнованными ”Подите, — сказал Павел Растопчину, — напишите как можно скорее приказ об удалении Чарторижского в один из Сибирских полков. Моя жена только что возбудила во мне некоторые сомнения о моей внучке. Толстой знает об этом так же, как и она”. Растопчин отказался исполнить приказание, представляя его величеству, что подобные речи дадут пищу самой ужасной клевете и что удаление Чарторижского покроет вечным стыдом великую княгиню, столь же добродетельную, сколь и невинную. Но он не мог поколебать решения императора, и, видя, что его невозможно переубедить, Растопчин ограничился повторением, что никогда его рука не напишет этого несправедливая приказа, и вышел из кабинета. Тогда император написал ему письмо с изъяснением всех обстоятельств, оправдывающих его приказ. Растопчин снова отказался подчиниться ему, а когда гнев императора смягчился, то он дал повеление, чтобы Чарторижский удален был от двора в мягкой форме, в виде назначения его посланником к Сардинскому королю, который, будучи вынужден революционными войсками оставить свое государство, скитался по тем местам Италии, где сохранялось спокойствие. Великий князь Александр был удручен этим назначением, так как ни он, ни князь Чарторижский не сомневались в том, что оно похоже было на ссылку. Великий князь тотчас пришел к своей супруге, чтобы разделить с ней свою скорбь, и они оба терялись в догадках о [145] причине такого внезапного распоряжения. Их императорские высочества приняли князя Чарторижского после обеда. Он привел им доводы, доказывавшие, что его удаление пытались связать со слухами, накладывавшими тень на великую княгиню. Она была глубоко оскорблена этим, и это чувство отражалось, на ее лице, когда вечером явилась к императору. Войдя в комнату, где обыкновенно ожидали его великие княгини, император, не говоря ни слова, взял великую княгиню Елисавету за руку, повернул ее лицом к свету и устремил на нее пристальный взгляд. С этого времени он не говорил с нею в течение трех месяцев.

Вечером того же дня граф Толстой, проявлявший, по-видимому, самое сердечное участие к постигшему их высочества горю, сообщил им о подозрениях императора, в уме которого успели возбудить сомнения в чистоте поведения великой княгини. Граф Толстой предложил свои услуги, чтобы открыть источник этой интриги, и вот что, по его уверению, он узнал от Кутузова. В тот день, когда императрица принесла великую княжну-младенца к императору, Кутузов и граф Растопчин были в комнатах его величества. Императрица отметила императору ту особенность младенца, что он был смугл, тогда как великая княгиня Елисавета и великий князь Александр были блондины. После ухода императрицы, император остался один с Растопчиным, и затем Растопчин, выйдя от государя, написал и приготовил к подписи указ об удалении князя Чарторижского. После этого казалось ясным, что Растопчин внушил императору неосновательные подозрения против великой княгини. Но что могло побудить его к этому? Между ним и кн. Чарторижским никогда не существовало вражды, и Чарторижский до этого времени не имел повода на него жаловаться. Значить, это случилось вследствие подстрекательства моего мужа, который, казалось, не желал добра кн. Чарторижскому и который, кроме того, хотел отомстить за себя великому князю. Тут вспомнили все, что мы делали, чтобы помешать сближению Чарторижского с великим князем, так как я никогда не скрывала своих чувств к Чарторижскому. При всех случаях я доказывала своим поведением, что принципы для меня были дороже благосклонности, но предположим, что мною руководили другие мотивы, и было решено, что мой муж и я пожертвовали репутацией великой княгини, чтобы удовлетворить чувству личной вражды и мщения. [146]

”Я приняла близко к сердцу горести великой княгини и была далека от мысли, что в них обвинять именно меня.

Для великой княгини, казалось, не было сомнений, что причина постигшего ее несчастия именно я. В период нужной юности кажется правдоподобным самое невероятное: допускают существование самых высоких добродетелей, но когда обстоятельства показывают дурные свойства человеческого сердца, скорее признают самое черное преступление, чем артистически разыгранную интригу. Первые несчастия в жизни великой княгини связаны были последовательно с предметами, столь дорогими ее сердцу, что должны были причинить ей жестокую скорбь. Она считала себя жертвой измены со стороны лица, которого она нежно любила и на нерушимую преданность которого имела полное право рассчитывать. Поступок императора был для нее публичным обвинением, она осталась без всякой защиты, и все это она приписывала мне. Таким образом ее сердцу нанесена была глубокая рана. Но вскоре чувство негодования дало ей силу не показывать тем, кто ее оскорбил (кто бы они ни были), что они достигли своей цели. В обществе она выказывала полную сдержанность, а в домашнем кругу она старалась изгладить всякую мысль о моем муже и обо мне. Она смотрела на нас с этого времени как на заклятых врагов”.


Разумеется, что сомнения, возбужденные в уме императора Павла Петровича рождением великой княжны Марии Александровны, не остались без следа в воспоминаниях и других современников Павловского времени. Проф. Аскенази ссылается при этом на рассказы, с польской стороны, графини Потоцкой, жены Адама Потоцкого, рожденной графини Браницкой — живого источника русско-польских традиций; то же подтвердили ему кн. Адам Сапега, кн. Константин Чарторижский и граф Карл Ланцкоронский, потомок Головиной и владелец оригинала ее ”Записок”. Французский посол при дворе Николая I, барон Барант, в своих ”Мемуарах" оставил следующий рассказ, переданный ему современниками Александра I. ”После своей женитьбы, когда Александра был еще только великим князем, он охладел к своей супруге, хотя она была прелестна. Не считая справедливым требовать от нее соблюдения супружеской верности, которую он сам не хотел сохранять, он предложил ей взаимную свободу в этом отношении. Великая [147] княгиня скоро воспользовалась предоставленным ей правом и избрала своим фаворитом князя Чарторижского. Великий князь остался доволен этим выбором и всячески благоприятствовал этой связи. После этого великая княгиня забеременела и родила. Когда графиня Ливен, бывшая статс-дамой, поднесла дитя к императору Павлу, он заметил черные глаза и пушок новорожденного ребенка. ”Сударыня, — сказал он графине, — думаете ли вы, что белокурые родители могут иметь черноволосого ребенка?” Статс-дама не нашла ничего лучшего, как сказать: ”Государь, Бог всемогущ”. Этот ребенок -дочь не прожила долго. В рассказе фрейлины Мухановой, более правдоподобном, вопрос императора Павла о ребенке обращен был не к статс-даме Ливен, а к придворному доктору Беку, который ответил императору, что ”для Бога нет ничего невозможного”.

Что касается до самого великого князя Александра Павловича, то, играя двойную роль в глазах публики: то счастливого отца, то слепого мужа, — матери своей, императрице Марии Феодоровне, он, будучи императором, высказывался о поведении своей жены в неодобрительном тоне, устраняя всякую мысль о своем пособничестве Чарторижскому и подчеркивая свое деликатное отношение к жене. В неизданной части ”Дневника” секретаря Марии Феодоровны Вилламова записан разговор его об императрице Елисавете. Алексеевне с императрицей Марией. Указав своему собеседнику на холодность отношений невестки к императору Александру, императрица Мария, на основании собственных наблюдений и бесед с сыном, высказала свое убеждение, что от самой Елисаветы зависело всегда привлечь к себе мужа, который с необычайной деликатностью относился к ней в периоды связи ее сначала с Чарторижским (1796-1798 гг.), а затем с Охотниковым (1805-1806 гг.).

Таким образом связь Елисаветы с Чарторижским подтверждается собственным признанием Александра в интимных беседах его с матерью, при чем он, естественно, не пожелал уяснять ей истинного характера своей роли в этой истории, свалив всю ответственность на жену. Тщательно изучив личность императрицы Марии Феодоровны и характер ее отношений к своему первенцу, мы не думаем, чтобы он мог вполне обмануть ее в этом отношении. Отбросив личные, сентиментальные свои воззрения, она взглянула на вопрос, с практичностью истой немки, [148] с династической точки зрения и для усугубления виновности: своей невестки привела Вилламову подлинные слова мужа-византийца: ”Я был вне себя, ожидая разрешения жены от бремени: что я стал бы делать, если бы у нее от посторонней связи родился сын, наследник русского престола?” Без сомнения, положение Александра в этом случае, было трагическое, но не забудем, что этот человек, ”к противочуствиям привычный”, ставил себя в положении, еще более трагические, напр., при ужасной кончине отца.

Заметим кстати, что обе дочери императрицы Елисаветы Алексеевны, Мария Александровна (от Чарторижского) (Великая княжна Мария Александровна умерла 27 июля 1800 г.) и Елисавета Александровна (от Охотникова), умирали на втором году своего возраста и обе погребены не в Петропавловском Соборе, а в Благовещенской церкви Александров Невской лавры.

Мы не имеем никаких данных со стороны самой императрицы Елисаветы Алексеевны, чтобы судить о ее переживаниях в период связи ее с Чарторижским: в письмах ее к матери о ней нет и намека, а бумаги, оставшиеся после кончины Елисаветы Алексеевны в 1826 г., в том числе и ее драгоценный для истории ”Дневник”, были сожжены рукою императора Николая Павловича, не щадившего исторических документов, если, по той или другой причине, они не согласовались с его симпатиями и воззрениями. Тем важнее вновь появляющиеся материалы с другой, доселе молчавшей, стороны, т.-е. князя Адама Чарторижского. Проф. Львовского университета Аскенази, получивший доступ к архиву князей Чарторижских, готовит в настоящее время издание дневника и корреспонденции кн. Адама Чарторижского, из которых явствует существование необычных отношений его к императрице Елисавете, романтического характера, и подтверждается известие о происходившей между ними переписке. Чарторижский, возвратившийся в Петербург после смерти Павла I, был потом до 1807 г. в числе ближайших советников Александра и как член известного комитета спасения, и как министр иностранных дел. Но и после того он оставался в Петербурге до 1810 года. Хотя связь его с Елисаветой уже не возобновлялась, но она оставила после себя прочные следу взаимного понимания и дружеских отношений, вполне чистых со стороны Елисаветы [149] Алексеевны и не всегда бескорыстных со стороны кн. Адама, всегда имевшего в виду интересы своей польской отчизны.. Проф. Аскенази приводит в ”Голосе минувшего” следующие отрывки из ”Дневника” кн. Чарторижского за 1814-1815 г.г., касающиеся императрицы Елисаветы, справедливо полагая, что из отрывков этих сам читатель сделает верное заключение о характере существовавших между ними отношений. Напомним читателю, что в 1814-1815 г.г. в Вене заседал конгресс, где находились многие монархи и где решались судьбы Европы и Польши.

,,(Вена, сентябрь — октябрь 1814 г.). Приезд в Вену. Здесь я вижу ее, сильно изменившуюся, но для меня всегда ту же со стороны ее и моих чувств. (Они утратили свой пыл, но в них сохранилось достаточно силы, чтобы вовсе не видеть ее было великой мукой). Раз только до сих пор я видел ее; плохо принятый, я переживаю неприятные дни...

”Она выбирает меня к танцу у Штакельберга (Российский посол в Вене). Он (Вероятно, Александр) постоянно болтает мне на ухо, чтобы стереть это.

”Не вижу ее; мне кажется, что она меняется. Всем она нравится. В некоторых отношениях похорошела... Я печален и несчастлив, каким давно не был. Я предостерег относительно его (Александра?) мысли о примирении...

”3 декабря... Попадаю к Нарышкину. Вторая встреча. Признаны новые обязанности... Она всегда истинный ангел. Ее письмо...

”Моя тетка (Княг. Елизавета Любомирская, рожд. Чарторижская, вдова маршалка Станислава Любомирского) сплетничает; мой отец (Старый князь Адам-Казимир Чарторижский тогда отсутствовал в Вене; очевидно, уже раньше он проболтался перед сестрой своей, княг. Любомирской) сказал ей о ней. Наука, что мало кому можно доверить настоящую и важную тайну. Третье встреча при посредстве Нарышкина... Визит императора у (к?) моей тетке... Ее визит и письмо... Жар... и сны, и угрызения, укоряющие в виновности. Стан и лицо изменились, однако все та же очаровательность, а душа ангельская...

”18 января (1815 г.)... К ней пишу.

”До 28 января. Письмо... отдано и сейчас на следующий день вижусь. Разнообразность моих чувств. Она всегда [150] первый и единственный предмет. Обмен кольцами. Ее доброта, ее чувства иного рода. Она не хочет остаться в Германии; герцог Брауншвейгский советует это; она приносить себя в жертву... Мои сплины; я испорчен доброжелательностью и любовью;... душа не может подняться до ее превосходства...

”Я желаю ей счастия и завидую ему; страстно люблю, а все-таки...; я все посвятил бы, а святость чувства недостаточно сохраняю. Долгая неуверенность, противность и неустанные обиды, и двадцатилетнее ожидание, и ее уже в течение стольких лет прикрытое чувство разрушили правильный порядок сердца. Несчастия одной неверности (Вероятно, по делу Охотникова) потрясли некоторые самые деликатные принципы. Но это не оправдывает меня, так как я от сердца простил; и она не прощения, но любви, уважения и обожания достойна...

”16 февраля... Великая печаль угнетает меня и отвращение ко свету. Она, быть может, недовольна...

”До 3 марта. Боязнь за перемену в ней потрясает меня сильнее всего своею жалостию... печаль, так что чувствую себя: больным. Пишу к ней... Мой разговор с императором... Поднимаю материю о ней.

”8 марта. Ее отъезд. В канун отъезда утром прощаюсь. Сила этого союза достойна внимания... между тем как время, отдаление и неизбежность должны были стереть чувство и потушить его одними препятствиями: оно собственной силой все преодолевает. Ничто уже не говорить в его пользу: ни желание счастия и наслаждения, ни рассудительность, ни какая бы то ни было надежда, ничто мирское и человеческое; однако, оно сильнее стольких различных побуждений. Я говорю и пишу о необходимости брака (Кн. Адам еще не был женат в это время). Она радуется известию о появлении Наполеона в надежде, что на более долгое время останется в Германии. Перемена во мне... чувства искренние, глубокие, которые захватывают всю душу и насквозь проникают... только принадлежали и принадлежать ей”.

Во всяком случае, для русской истории исследования отношений императрицы Елисаветы Алексеевны к Чарторижскому представляются небезполезными. В XVIII и XIX в. частная жизнь монархов иногда тесно переплеталась с политическою жизнью народов и управляла ими. Влияние [151] Чарторижского на Александра I, в связи с вопросом о возрождении Польши, признано всем, и, кто знает, не зависели ли те или другие перипетии этого вопроса в уме Александра, привыкшего к чувствам и противочувствиям, от близости к его жене человека, умевшего вторгнуться в его семейную жизнь и не стеснявшегося говорить с ним об этом даже 20 лет спустя? Быть может, именно этот разговор (до 3 марта 1815 г.) и был причиною крушения надежд Чарторижского сделаться наместником Александра в возрожденной Польше и затем окончательного возвращения его в политическое небытие. Ко многим явлениям жизни и к собственным поступкам люди в зрелом возрасте относятся часто совершенно иначе, чем 18-20 лет. И следует ли прибавлять, что помещенный среди таких двух авгуров и знатоков своего дела, как Александр I и кн. Адам Чарторижский, безмолвный и симпатичный образ несчастной императрицы Елисаветы Алексеевны только выигрывает в своей чистоте и поэзии?

Сообщил Е. Шумигорский.

Текст воспроизведен по изданию: Императрица Елисавета Алексеевна и князь Адам Чарторижский. (Из придворной хроники XVIII в.) // Русская старина, № 1-2. 1918

© текст - Шумигорский Е. 1918
© сетевая версия - Тhietmar. 2015

© OCR - Станкевич К. 2015
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русская старина. 1918