ЧАРТОРЫЙСКИЙ АДАМ ЕЖИ

ЗАПИСКИ

Русский Двор в конце XVIII и начале XIX столетия.

(Из записок князя Адама Чарторыйского)

(См. «Русская Старина», октябрь 1907 г.).

XI.

Назначение министра иностранных дел. — Граф Разумовский. — Семен Воронцов. — Винценгероде в Берлине. — Внешняя политика России. — Мои планы относительно Польши. — Высокомерие Наполеона. — Необходимость союза с Англией. — Миссия Новосильцева. — Его инструкция. — Вопрос о Мальте.

Я подхожу к описанию наиболее замечательной эпохи моей жизни. До сих пор я был только товарищем министра; теперь вся ответственность должна была лечь на меня.

Канцлер Воронцов положительно заявил, что состояние здоровья вынуждает его просить об отпуске на некоторое время. Надо было кем-нибудь заменить его; я спросил его мнение по этому поводу. «Конечно, только вами», отвечал он, «это в порядке вещей, да иначе и быть не может!» Таково же было и горячее желание Императора. Что мне оставалось делать? Следовало ли принимать на себя такой ответственный и опасный пост? Не лучше ли было бросить все и уехать? И вот, как я рассудил. Я ничего не выигрываю, занимая второстепенное место, заняв же первое, я не буду ни более, ни менее прежнего подвержен подозрениям и клевете; удалиться от дел теперь — значило бы отступить перед трудностью задачи и доказать, что у меня нет сил для ее выполнения и для борьбы. К этим доводам самолюбия присоединилась еще другая, более высокая идея, [296] окончательно успокоившая мою совесть: меня прельщала возможность осуществления такой системы политики, которая, в силу справедливости, со временем оказала бы счастливое влияние на судьбу Польши. Я уже предвидел разрыв с Францией. Русские всегда подозревали меня в желании склонить политику России к тесному союзу с Наполеоном; но у меня и мысли такой не было, так как я ясно видел, что всякое соглашение между этими двумя державами должно неминуемо вредить интересам Польши.

Канцлер, наконец, уехал. Я принял министерство, а Государь радовался, как ребенок. Русская же молодая партия не скрывала своего гнева и беспокойства. Императрица усмотрела уже в моем согласии дурные намерения или по меньшей мере неделикатность по отношению к Императору, так как на ее взгляд, принятие мною такого ответственного поста вопреки общественному мнению (ей так казалось) доказывало во мне желание подорвать в народе уважение к своему Государю. Императрица перестала со мной разговаривать, кланяться, избегая даже смотреть на меня; она приложила все старание, чтобы дать мне понять о своей немилости, длившейся около года и прекратившейся только по возвращении из Амстердама.

Из этого ясно, что положение мое было не из легких; но раз приняв решение, я от него не хотел отказываться и думал только о том, как бы исполнить свой долг возможно лучше.

Как раз во время перемены в министерстве иностранных дел, поставившей меня во главе его, случайно в Петербург съехались некоторые из выдающихся русских дипломатов. Я уже упоминал о графе Моркове, который, узнав об успехе канцлера, вероятно еще более убедился в завершении своей карьеры. Получив звание члена совета, он решил почить на дипломатических лаврах и уехал в свое подольское поместье, полученное им от Екатерины, где его злость нашла себе пищу в бесконечных судебных процессах со всеми соседями. Во все время его пребывания в Петербурге я считал нужным советоваться с ним о текущих делах и по поводу затруднений, возникших у нас с первым консулом. Он не отказывался выражать свое мнение, но высказывал его всегда с холодным и презрительным видом сознания своего превосходства и уехал, думается мне, с убеждением, что делам России грозить полный упадок, при том способе, как они ведутся. Граф Разумовский, вскоре по приезде из Вены, сказал мне полунебрежным, полуснисходительным тоном: «теперь, ведь, вы будете нами управлять!» — [297] «Кажется», отвечал я ему. По возвращении на свой пост, он считал нужным посылать мне только текущие донесения, а более секретные и важные дела сообщал в рапортах лично на имя Государя. Но этот маневр ему не удался. Александра оскорбила критика его выбора таким косвенным образом; он не мог допустить, чтобы кто-нибудь по делам службы смел выказывать недоверие тому, кому он сам доверился вполне. Результатом этого было отданное им приказание, чтобы все сообщения проходили через мои руки. С этих пор не было больше случаев замалчивания донесений со стороны графа Разумовского; между нами завязалась подробная переписка. С графом Семеном Воронцовыми вернувшимся на свой пост, дело обстояло иначе. Впрочем, о нем следует поговорить особо.

Граф Семен, человек откровенный и справедливый, судил о вещах и о людях слишком прямолинейно и видел в них или одно хорошее, или только дурное; он не умел ценить те оттенки, которые так необходимо всегда принимать в соображение. В отношении меня он целиком принял лестное мнение своего брата, которому так безгранично доверял. Его переписка, находящаяся теперь у меня, свидетельствует о его старании защитить меня от взводимых на меня обвинений и клеветы и поддержать в том положении, в котором я очутился по воле Императора и по желанию канцлера. Он всеми способами старался ободрить меня. Упоминая здесь о постоянных и многочисленных доказательствах расположения его ко мне, я надеюсь этим отчасти заплатить ему свой долг благодарности и уважения. Но по отношению к служебным обязанностям ему можно сделать некоторые упреки.

Ошибки графа Семена всецело вытекали из его безграничная поклонения Англии, этой единственной стране, управлявшейся уже тогда либеральными учреждениями. Он относился к Питту и к некоторым из его сотрудников не только с полным доверием, но с каким-то обожанием. Такое чрезмерное чувство симпатии мешало ему беспристрастно следить за ходом событий и улавливать в общей массе политики действительное значение некоторых отдельных случаев, как для России, так и для Европы. Впрочем, те же ошибки были свойственны и представителям России в Вене и в Берлине с тою разницей, что ни граф Разумовский, ни в особенности, г. Алопеус, не выкупали своих недостатков достойными уважения качествами, отличавшими графа Семена. Личные дружеские отношения, завязанные графом Разумовским в Вене, и прислуживание г. Алопеуса всем [298] значительным лицам в Берлине были причиной многих неточностей в посылаемых ими донесениях. Чрезмерно увлеченные желанием, во что бы то ни стало, поддержать хорошие отношения, они часто не обращали внимания на наши сообщения, видоизменяя их по своим личным соображениям. Чтобы предупредить могущие возникнуть из-за этого затруднения, Император решил послать в Берлин Винценгероде, о котором я уже говорил. Заранее предубежденный против Пруссии, Винценгероде не стал молчать о военных средствах этой державы и ненадежной политике ее государственных людей. Его донесения давали мало надежды на поддержку Пруссии в случае разрыва с Францией.

Невозможность вполне положиться на сведения, доставляемый графом Семеном Воронцовым, вызвала отправку туда Новосильцева. Выбором этим, одобренным самим канцлером, граф Семен был уже доволен. Во время своего пребывания в России он короче познакомился с Новосильцевым и оценил его ум и политическую выдержку. Новосильцеву, кроме того, было поручено заехать в Берлин и прозондировать действительное настроение тамошнего двора и потом уже с тою же целью ехать в Лондон. Наконец, если бы обстоятельства того требовали, он должен был проехать в Париж и предложить там наиболее благоприятные условия для поддержания мирных отношений.

После выхода в отставку графа Моркова, граф Разумовский и граф Семен Воронцов являлись самыми выдающимися представителями русской дипломатии.

Расположение ко мне канцлера и его любезное обращение со мной помогли победить предубеждение со стороны заслуженных русских дипломатов против молодого поляка, ставшего вдруг их руководителем.

В начале все шло по-прежнему, казалось, что в министерстве не произошло никаких перемен, но с течением времени пассивную систему мирной политики, усвоенную графом Кочубеем, которой канцлер Воронцов придал несколько более силы и достоинства, становилось все труднее и труднее поддерживать. Страна, привыкшая к постоянным успехам Екатерининской политики и к неожиданностям Павла, не могла довольствоваться незначительной и второстепенной ролью, хотя бы эта роль и обеспечивала надолго беспрерывное внутреннее благополучие. Впрочем, политика великой державы не должна быть, по моему мнению, ни пассивной, ни бездеятельной, ни эгоистичной, лишенной интереса, и не имеющей в виду общего блага. Прежняя русская политика никогда такою и не была. Наоборот, никогда ни в одном [299] государстве, исключая разве Римской Империи, политика не была более обширной, беспокойной и настойчивой; добавлю еще: — более несправедливой и произвольной.

Во время Ивана Васильевича Грозного все цари московские стремились к завоеваниям и пуская попеременно в ход то силу, то хитрость, сумели, с редкой ловкостью увеличить свое государство на счет соседей. При Петре Великом русская политика приняла еще более решительный и твердый характер, который сохранялся и при его преемниках. Все цели, с неустанной настойчивостью преследуемые Россией до сих пор и состоявшие в стремлении к подчинению себе большей части Европы и Азии и населяющих их народов, были ясно намечены и указаны своим преемникам Петром Первым; из них не было ни одной, к которой он не сделал бы уже первого шага, ни одной, которой он не старался бы достичь силой своей энергии и ума, служивших примером для наследников.

Петр Великий первый нанес смертельный удар Швеции и Польше; он начал борьбу с Турцией и Персией, он же стал на сторону славян и греков и создал у себя европейские армию и флот. Толчок, данный национальной жизни его железною волею, чувствовался до сих пор. Мы видели перед собою все те же предприятия, но в более широких размерах, ту же цель впереди, к которой Россия не только страшно приблизилась, но с которой она уже, так сказать, соприкоснулась, и Европа не в состоянии была остановить ее поступательного движения. Внутренние неустройства только на короткое время задерживали рост этой державы, и гений Петра Великого словно продолжал парить над Россией, а его безграничное честолюбие жило в сердцах всех русских людей; если разные затруднения, переживаемые в это время Россией, и могли вынудить ее отложить на время выполнение ее заветных целей, то можно было сказать с уверенностью, что совсем от них она никогда не откажется.

Но вот в политической жизни могущественной Российской державы наступила минута затишья и упадка. Случилось это в начале царствования Александра. Он был так молод, чистосердечен, кроток и расположен к добру, так пропитан либеральными и филантропическими идеями, что, вступив на трон, сразу отказался от жадности, хитрости, чрезмерного самолюбия и системы захвата, лежавших до тех пор в основе русской политики. Все существовавшие в этом направлении проекты и предположения были на время забыты, император ими не интересовался, обратив все свое внимание на внутренние улучшения и не [300] на шутку задумав осчастливить без различия всех своих подданных настолько, насколько это было возможно при существовавших условиях. Позднее Александр был вовлечен, почти помимо своего желания, в текущие события политической жизни России; но в начале своего царствования он ею почти не занимался, и в этом крылась причина его непопулярности в народе. По характеру он был непохож на русского, как по своим достоинствам, так и по недостатками Он, как чудесное, экзотическое растение, не был сам счастлив и не пользовался особым расположением окружающих.

Как бы то ни было, но поставленный волею судьбы во главе дел русского министерства, я чувствовал себя в положении солдата, случайно или в силу дружбы попавшего в ряды чужого войска; и храбро сражающегося из чувства чести и желания не покидать товарищей, друзей или хозяев в беде. Всем этим был для меня Александр в ту эпоху. Его беспредельное доверие делало мою службу ему долгом чести и внушало мне искреннее желание привести дела его в самое блестящее положение, пока они мне доверены. Я твердо верил, впрочем, что смогу сочетать стремление России с моими заветными идеалами, заставив, таким образом, послужить на общечеловеческое благо ту страстную жажду славы и превосходства, которою обуреваемы все русские. Цель была заманчива, но очень отдалена и требовала настойчивости и последовательности для достижения ее. План был так обширен, что до разработки его надо было запастись терпением и напрячь все свои способности. Я уже представлял себе. как будет удовлетворена национальная гордость в случае моего успеха.

Мне хотелось, чтобы от Александра зависел мир всего цивилизованного мира.

Эту идею, зародившуюся у меня и не покидавшую меня более, я старался развить и провести в действительность. Я составил подробный план дальнейшей политики и в виде циркуляра разослал его нашим представителям у иностранных дворов. Он должен был служить для них руководством в новом направлении и предписывал умеренность, справедливость, законность и полное беспристрастие в их действиях.

Этот труд, в основу которого я положил принципы, позднее развитые мною в «Essai sur la diplomatie», занял немало времени. Я усидчиво занимался им наравне с текущими делами. К сожалению, труд мой был напрасен. Плодам его, которые я надеялся когда-нибудь пожать, суждено было погибнуть от [301] бесчисленных трудностей, встреченных мною на пути, а также от слишком быстрого хода событий, вызвавших мою отставку.

Проект мой должен был понравиться Александру при тогдашнем настроении его ума и сердца. Сослуживцы мои, знакомившиеся с моей политической системой, тоже снисходительно выслушивали часть ее, касавшуюся освобождения Греции и славян.

Так как в основание этой системы легла идея исправления всех когда-либо совершенных политических несправедливостей, то она мало-помалу неизбежно должна была привести к восстановлению Польши. Но, чтобы незаметнее обойти препятствия, ожидавшие мою, совершенно противоположную существующей, политику, я избегал упоминать даже имя Польши, так как идея ее возрождения подразумевалась сама собою в том характере, который собирался я придать вообще всей политике, поэтому я говорил только о постепенном освобождении народов, несправедливо лишенных своей собственной политической жизни, как, например, о греках и славянах; о них упоминать я не боялся, так как такая мысль соответствовала желаниям и взглядам русского общества, но движение в этом направлении естественно должно было, рано или поздно, коснуться и Польши. Это понималось всеми само собой и, словно по безмолвному соглашению, всякое упоминание о моей родине было исключено. Я чувствовал сообразность и необходимость такого замалчивания. Никогда ни один русский, сам по себе, добровольно не бывает расположен к поляку; позднее я убедился, что это правило не имеет даже исключений, и что невозможно никогда что-либо переменить в этом отношении.

Однажды, в частной беседе моей с приятелями и сослуживцами, зашел разговор о превратностях судьбы, пережитых Польшей, и Новосильцев рассказал, что, путешествуя по этой стране в эпоху костюшкиной революции, он был остановлен крестьянами, потребовавшими его паспорт. Так как документ этот был написан по-немецки и никто из крестьян не мог его прочесть, то порешили послать за одним из жителей этого местечка, немцем. Когда последний пришел, Новосильцев обратился к нему по-немецки, умоляя спасти от неминуемой смерти. Тронутый его просьбой, немец сказал крестьянам, что нет никакой причины к задержанию Новосильцева, который после этого беспрепятственно поехал далее к принцу Нассаусскому, принимавшему участие в осаде Варшавы. Выслушав этот рассказ, я выразил справедливое неодобрение поведению немца, приглашенного крестьянами для разъяснений. — Как! — вскричали мои собеседники, — вы не помогли бы [302] спастись Новосильцеву? Конечно, нет! — отвечал я. Мои слова, по-видимому, удивили всех: из них они могли убедиться, что мы разными глазами глядим на вещи. При постоянных сношениях с русским обществом случаи вроде этого, конечно, повторялись неоднократно. Я не имел никакого основания скрывать свое мнение и свои чувства, но никто не был о них осведомлен лучше самого Императора, знавшего меня наизусть.

Хотя часто приходилось слышать упреки в неопределенности и туманности новой системы, в погоне ее за мечтами и утопиями, тем не менее нельзя отрицать, что вскоре же сказались и серьезные, практические результаты ее.

Наполеон не выносил соперников на своем пути к славе. Все попытки, сделанные с целью встать с ним на вполне равную ногу, терпели поражения. Союзник Наполеона вскоре должен был или признать его верховные права или же сделаться его врагом и бороться с ним. Новая политика России продолжалась до тех пор, пока инстинктивно отношения ее к первому консулу не стали все более и более охлаждаться, и дипломатические сношения приняли тон, ясно говоривший, что о взаимных уступках уже не может быть речи.

Необходимо было войти в соглашение с единственной державой, которая, кроме России, считала себя способной противостоять Франции. Повторяю, было необходимо, насколько возможно, выяснить намерения и расположение Англии к нам, задачи ее политики и все, что могло быть ей предоставлено в случае полного успеха. Для нас было очень важно привлечь на свою сторону влиятельный кабинет могущественной английской державы и в союзе с ним идти к одной цели. Но прежде всего надо было осведомиться не только о намерениях Англии в данный момент, но и на будущее время, а также взвесить все случайности, могущие возникнуть от смерти Георга III или перемены министерства Питта. Следовало дать понять Англии, что одного совместного желания борьбы с Наполеоном недостаточно для прочного союза между ее правительством и Россией, что союз этот может быть продолжительным только в случае согласия ее положить в основу его не только общую вражду, но более высокую идею справедливости и человеколюбия.

Задача была трудная и требовала большой осторожности. Ее доверили Новосильцеву, который, в качестве члена министерства и тайного совета, был вполне осведомлен о моих взглядах, проектах и, казалось, лучше, чем кто-либо, понимал и разделял их. Новосильцев несколько лет прожил в Англии и имел [303] там большие связи. Он не только прекрасно изучил английский язык, но и социальное положение страны и средства ее существования. С нашим посланником в Лондоне он тоже находился в прекрасных отношениях (надо было щадить самолюбие графа Воронцова), и вообще, Новосильцев, казалось, как нельзя более оправдывал наш выбор.

При отъезде Новосильцев получил две инструкции: одну официальную, другую секретную. В последней я постарался изложить те положения, которых необходимо следовало добиться, и те, в отношении которых надо было только прозондировать почву и разузнать намерения британского правительства. Ему же я доверил письмо к г. Фоксу. Принц Валлийский, являвшийся наследником престола после своего отца или заместителем его в качестве регента, вполне доверял этому государственному деятелю и ее партии. Новосильцев застал Питта совсем нерасположенным слушать наши предложения и всецело занятым своей точкой зрения на дела Европы. Граф Семен Воронцов, в своем поклонении перед политическими приемами английская кабинета, готов был тоже сопротивляться их изменению, составлявшему цель нашей политики в этот момент. Отчасти вследствие затруднений, возникших из такого положения вещей, отчасти, и по другим причинам, но Новосильцев не выполнил, как бы следовало, данная ему важная поручения. Оно требовало много осторожности, выдержки, а также большой твердости и настойчивости на данных ему инструкциях. Он едва успел заикнуться об условиях, имевших в наших глазах такое огромное значение, но ни слова не сказал о Польше, так же как об общем ненадежном положении Европы, вытекавшем из целого ряда несправедливостей, которые следовало наконец исправить.

Кроме того, существовали еще пункты, относительно которых Новосильцеву была дана инструкция, не заключать по ним условий, не снесясь предварительно со своим правительством. Мы требовали, чтобы Англия исполнила свое прежнее обязательство и вывела свои войска с Мальты. Этот вопрос послужил даже предметом прений в парламенте, при чем лорд Нельсон подтвердил, что действительно Англия обещала очистить Мальту и что выполнение этого обязательства не может повлечь за собою дурных для нее последствий. Как бы то ни было, но высокомерный отказ Англии дал бы нам право прекратить переговоры в самом начале. Наше предложение должно было служить доказательством для всех искрения го желания нашей политики следовать по пути правды и действительного блага Европы. При том же мы надеялись, что [304] требование наше должно произвести большое впечатление на Англию, показав ей, насколько заслуживают ее внимания наши справедливый требования. Броме того такое предложение несомненно облегчало Новосильцеву поездку в Париж. Но он уже и не думал о ней и возвратился назад, предоставив все дела на благоусмотрение Англии.

Сообщил К. Военский.

(Окончание следует).

Текст воспроизведен по изданию: Русский двор в конце XVIII и начале XIX столетия. (Записки кн. Адама Чарторыйского) // Русская старина, № 11. 1907

© текст - Военский К. 1907
© сетевая версия - Тhietmar. 2016

© OCR - Андреев-Попович И. 2016
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русская старина. 1907