Главная   А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Э  Ю  Я  Документы
Реклама:

ЧЕРТЫ ИЗ ЖИЗНИ КНЯЗЯ ПОТЕМКИНА

Посвящается князю Александру Никитичу Волконскому.

В былое время, мне приводилось часто слышать рассказы о Потемкине от особ, лично знавших его. В подтверждение иных из этих рассказов нашлись документы. В тех и других есть особенности, не всем известные, и потому ими, кажется, стоит поделиться с читающей публикой.

Судя по отзывам тех не многих современников «великолепного князя Тавриды», с которыми мне удалось беседовать, самая полная его монография и самая лучшая по верности взгляда на его заслуги — та, которую Надеждин поместил некогда (в 1840-х годах) в «Одесском Вестнике».

В числе этих современников был один из подчиненных Потемкина, который всегда утверждал, что всесильный временщик производил на всех окружавших его обаяющее впечатление, — именно необыкновенным умом своим, вмещавшим самые смелые замыслы. Главная заслуга Потемкина перед потомством несомненно заключается в том, что он пpиобрел для России южный берег Черного моря и, вообще, создал Новороссийский край.

Такой безотчетный исполнитель гигантских планов в местностях, столь отдаленных от столицы, возможен был, как полководец и как правитель, только при том безграничном доверии, которым он долго пользовался у императрицы Екатерины II. Постройка городов и портов, — словом, — все, что ни предпринимал он, было дельно обдумано, совершалось в широких размерах и стоило больших денег. Власть его была диктаторская и требуемые им из разных казначейств суммы почти всегда присылались ему беспрекословно.

За то, ход событий показывает, что чуть поколебалось доверие к нему Екатерины II-ой, — не стало Потемкина. Посему, можно полагать, что он умер столько же от причин физических, сколько и надломленный огорчением от козней, подмывавших доверие той особы, которой он был страстно предан.

Один из интересных рассказов, дошедших до нас о Потемкине, заключался в том, что пред открытием второй Турецкой войны, Речь Посполитая намеревалась запретить продажу и доставку из Польши провианта для русской армии и будто, заблаговременно узнав об этом, Потемкин, неожиданным образом для поляков, сам сделался польским помещиком, быстро скупив множество имений, расположенных по течению Днепра, в том числе и большое местечко Белую Церковь. Оттуда-то, в продолжение компании, и сплавлялся провиант для армии. Если это правда, то кто же не [335] назовет Потемкина великим патриотом? Но в таком случае нельзя не пожалеть, что эти имения достались его наследникам в боковой линии (Браницким), тогда как, очевидно, куплены были на те казенные миллионы, которыми он располагал как своими.

Характер Потемкина в общих чертах известен и о нем сложилось мнение, что он предавался лени по целым дням, лежа на диване, в тулупе крытом парчей и имея под ним одну рубаху, а на ногах ничего кроме туфлей. Но приближенные его не раз замечали, что последствиями продолжительного уединения и раздумья являлись прекрасные распоряжения. В то время, не он один одевался таким образом дома. В виде предания, эта мода перешла в последующие поколения. Еще в 1855-м году, другой вельможа иного типа, князь А. Ф. Орлов, принимал таким образом по утрам тех, с кем привык обходиться за просто.

За то, когда Потемкин наряжался и, напудрившись, надевал шелковые чулки и башмаки, да шитый золотом кафтан или фельдмаршалский мундир, то бывал одет роскошнее и щеголеватее всего своего штаба. Однажды ему почему-то вздумалось в таком блестящем наряде, с бриллиантовыми звездами и аксельбантом, выйдя из Малого театра, находившегося почти на том месте где теперь Александринский, воспользоваться летним вечером, чтобы дойти пешком до Зимнего дворца. Народ толпами повалил за ним и проводил его, подобострастно любуясь этим исполином; Потемкин же, замечая это, улыбался, как бы потешаясь своею популярностью. Хотя он и был крив на один глаз, но лицо его было красиво и выразительно, и вообще в наружности и осанке его было много величественного и внушающего.

Кроме лени его упрекали иногда и в нерешительности, особенно по поводу продолжительной осады Очакова. Она скорее объясняется особенного рода суеверием: эту крепость Потемкину непременно хотелось взять в Николин день. Быть может, он и полагал, что в такой большой на Руси праздник солдаты отважнее и самоувереннее пойдут на штурм.

Общество дам Потемкин всегда любил как средство рассеяться, и, под влиянием обстоятельств, эта склонность усилилась в нем с годами. В последнее свое пребывание в Петербурге он, по свидетельству князя Ф. Н. Голицына (см. записки его в Русск. Архиве, тетрадь 5, 1874 г. стр. 1281), удивлял всех тем, что по вечерам только и беседовал с дамами об их нарядах.

По возвращении же в армию, Потемкин начал обращаться особенно вольно с супругами служивших под его начальством генералов и офицеров, какого бы они ни были аристократического происхождения. Княгиня Прасковья Юрьевна Гагарина (муж ее, князь Ф. С. Гагарин убит был во главе своего полка, в Варшаве, в 1794 году; а впоследствии она была во втором браке за П. А. Кологривовым) сама нам рассказывала, как, находясь в Яссах под конец кампании, Потемкин стал за нею ухаживать; затем, в виду прибытия турецких уполномоченных для заключения мира (они прибыли в Яссы 21 сентября 1791 г. Ср. помещенную вслед за сим депешу), шутя обещал ей, так как она была тогда беременна, собрать конгресс в ее спальной и как он однажды у себя, после обеда, схватил ее за талью, вследствие чего она, при многочисленном собрании, дала ему со всего размаху пощечину. Все ахнули. Взбешенный и растерянный Потемкин поспешно ушел в свой кабинет. Гости остались в оцепенении и ужасе. Укоры отовсюду посыпались на запальчивую княгиню; муж хотел было ее увезти; но она предпочла храбро выждать развязки и стала обращать этот казус в смех и шутку. Действительно, не прошло и четверти часа, как Потемкин с улыбающимся лицом снова вошел в залу и, поцеловав руку княгини, поднес ей изящную бомбоньерку с надписью Temple de l'Amitié. Племянницы Потемкина, особенно графиня Браницкая, часто находилась при нем. [336] Графиня А. В. Браницкая, рожд. Энгельгард 1, была потом статс-дамой и дожила до глубокой старости. Вигель, видевший ее в детстве своем в Киеве, упоминает о ней в своих записках. Она еще присутствовала на коронации императора Николая Павловича, как старшая между придворным и дамами, между тем как старшею по чину мужа своего (тогда уже умершего), между городскими дамами, была молодая и прекрасная собою вдова генерал-фельдцехмейстера князя Зубова, впоследствии бывшая графиня Шувалова, скончавшаяся в 1873 году. О графине Браницкой сохранилось предание, что она любила говорить по-французски, между тем как выражалась на этом языке до крайности своеобразно, не только в отношении выговора, но и конструкции речи. Чуть ли не она сказала о Потемкине: «Il avécu sur les ors et les argents et il a mouru sur les herbes»! (Он жил на злате и сребре, а умер на траве). Уверяют также, что после кончины Екатерины II, графиня не иначе говорила о ней, как употребляя следующую, придуманную ею самою формулу: «Ла императрис ла Екатерин ла секонд, де гранд с де глорiос мемуар (т. е. великие и вечно-достойные памяти) и, произнося все это, всегда привставала с кресла. Далее мы представим, как образчик стиля, в котором петербургский прекрасный пол переписывался с Потемкиным, копии с двух писем к нему баронессы Е. М. Черкасовой, рожденной княжны Белосельской, находящихся в Потемкинских бумагах, в Государственном Архиве.

Покаместь, для восстановления связи в этом повествовании и для удостоверения читателей в степени его достоверности, я должен сослаться на то, что с 1787 г. до самой кончины Потемкина находились при нем родной мой дядя и отец мой. Первый из них, барон Карл Яковлевич Бюлер, имея тогда 38 лет от роду, уже шестой год состоял советником Российской миссии в Франкфурте на Майне, при графе Н. П. Румянцове (который впоследствии был государственными канцлером); а второй (младший из числа четырех братьев), барон Андрей Яковлевич, в это время был на 25 г. от рожд. секретарем Российской миссии в Гамбурге, при родном дяде своем, тайном советнике О. И. Гроссе. Когда объявлена была война Турции, оба брата почти одновременно назначены были: дядя мой — начальником дипломатической канцелярии главнокомандующего и полевых почт; а отец мой секретарем в штат фельдмаршала (Secrétaire des Commandements).

Пробыв некоторое время в Петербурге, оба откланивались императрице в Царском Селе и во очию видели как, при возраставшем тогда влиянии Зубова, царедворцы начинали преклоняться пред ним. По чину и должности, отец мой собственно еще не имел ни приезда ко двору, ни права быть предcтавленным государыне. Но придумано было обойти этикет, поставив отца моего возле его брата, с тем, чтобы тот сам назвал или отрекомендовал его. Действительно, когда, окончив разговор с бароном К. Я. Бюлером, императрица взглянула на стоявшего возле него молодого человека, то он поспешил сказать: «Реrmettez-moi, madame, d’avoir le bonheur de vous présenter mon frére! (Позвольте, государыня, иметь счастие представить вам моего брата!); она посмотрела на него милостиво, приветливо, пристально и протянула руку, которую он и поцеловал. Затем, в продолжении всей своей жизни, отец мой не мог забыть этого мгновения, этого взгляда, этого движения, не мог говорить без слез о представлении своем Екатерине II и не раз водил меня в ту залу с высокими изразцовыми печами, где происходило это представление, как он всегда приговаривал, в воскресенье после обедни.

По прибытии в главную квартиру армии, последовало другое представление новому всемогущему начальнику, имевшее также свою интересную сторону. Потемкин сказал моему [337] отцу: «Je suis charmé d’avoir l’honneur de faire votre connaissance»! (Мне очень приятно иметь честь с вами познакомиться), что произвело на окружающих довольно выгодное для отца моего впечатление. Но, впоследствии, фельдмаршал говорил с ним лишь отрывисто, лаконически отдавая приказания, а чаще передавал их через В. С. Попова, бывшего его правою рукою по всему касавшемуся личных его распоряжений. Раз только отцу моему случилось неожиданно и безвинно вынести бурю. При одной из отправок его дипломатическим курьером в Вену, ни Потемкин и никто из приближенных его не сказал ни слова о том, что живописцу Лампи заказан им портрет какой-то графини (чуть ли не племянницы фельдмаршала, Самойловой). Следовало ли его привести или только наведаться о нем — не помню; но, при возвращении отца моего, первый или скорее единственный вопрос Потемкина был именно об этом портрете. Отец мой еще не успел сказать, что ничего о нем не знает, как главнокомандующий в изумленном взоре его прочел, что прихоть его не удовлетворена. Он, в крайнем волнении, заходил по комнате, рассыпая упреки и угрозы. Все это происходило с глаза на глаз и в таком незавидном положении отцу моему приходилось только отмалчиваться... О привезенных им из Вены депешах и политических известиях и помину не было... Наконец, Потемкин утомился этою выходкой, опомнился и уже более мягким тоном сказал: «Ступай к Попову и отдохни от дороги»! Разобрал ли потом все это светлейший несколько хладнокровнее, но никая из угроз, сорвавшихся у него с досады, не была приведена в исполнение; все пошло по старому, как ни в чем не бывало: Потемкин, в сущности, нисколько не изменился в отношении к отцу моему, отнюдь не лишил его своего доверия и продолжал давать ему поручения, посылая его то к Суворову, то к принцу Нассау-Зигену, то в Петербург, то за границу. На закате дней своих, отец мой рассказывал этот случай без малейшего чувства горечи и неудовольствия; но к Суворову, при котором состоял дипломатическим чиновником во время Италианского похода, питал любовь сыновнюю.

В 1854 г., почти на той же почве, в гор. Яссах, другой фельдмаршал, князь Паскевич, при общем представлении, почтил таким же приветствием, как некогда Потемкин отца моего, одного из наших дипломатов, уже несколько пожилого коллежского ассесора, не имевшего никакой протекции. Он сказал ему: «Очень рад иметь счастье с вами познакомиться»! Паскевич вообще бывал особенно учтив с служившими под его начальством чиновниками Министерства Иностранных Дел; а учтивость Потемкина в отношении к некоторым иностранцам, служившим в России, иногда доходила до приторности.

В моем собрании автографов находится, напр., письмо, подписанное Потемкиным, и адресованное французу-эмигранту, кавалеру Ломбару, из Кременчуга, от 26 сент. 1787 г. Оно заключает самые лестные поздравления с тем, что он отличился в нескольких морских сражениях, уведомление о производстве из мичманов в лейтенанты и о том, что он представлен еще к другой награде и оканчивается словами: «Vorte très humble et très obéissant serviteur, Prince Potemkine Tauricien (Ваш нижайший и покорнейший слуга). Письмо это и другие бумаги, относящиеся до кавалера Ломбара, подарены мне были сыном Василия Степановича Попова, покойным Александром Васильевичем, бывшим некоторое время полтавским губернским предводителем.

Что же касается до обхождения гордого временщика с бедными армейскими офицерами, беспрестанно жертвовавшими своею жизнию, то оно не походило на все вышесказанное. С ними он чуть ли не бывал особенно важен, угрюм и молчалив. Между ними был весельчак, который любил хвастать тем, что Потемкин однажды говорил с ним и когда его расспрашивали о чем, то он цинически [338] рассказывал, что ему как-то раз вообразилось, будто Потемкин приближается к нему и хочет с ним заговорить, потому что он кривым глазом своим смотрел в его сторону. Между тем, он в толпе искал кого-то другого и когда офицер, с приближением его, не посторонился, то он ему сказал: «Пошел, дурак, прочь с дороги»!

Привычка говорить «ты» подчиненным еще впоследствии времени по большей части бывала ласкою. Эту привычку имели в 1844 г. князь П. П. Гагарин и П. Д. Киселев.

Потемкин даже между современниками своими был своеобразным типом богатырства, своенравия, сластолюбия. Для потомства, он остался идеалом пресыщения и верха почестей, которых когда-либо мог достигнуть подданный. Еще не прошло ста лет со смерти Потемкина, а о нем ходят предания, обращающие его как бы в герои романа и, во всяком случае, в личность почти фантастическую, легендарную. Так напр., если известны подробности его болезни и кончины, то, во всяком случае, о месте, где покоятся его останки, распространены самые разноречивые и более или менее темные сведения.

Относительно кончины его помещаем вслед за сим документ, который наводит, между прочим, на мысль, что зародыш болезни, от которой умер Потемкин, привезен был им из Петербурга. Доставлением нам этого документа мы обязаны князю Н. П. Голицыну, обладателю значительной части Румянцевского фамильного архива. Это современная выписка из депеши, которую, вслед за кончиною Потемкина, послал из г. Ясс с нарочным курьером Российскому послу в Вене, начальник дипломатической канцелярии покойного главнокомандовавшего, ст. сов. барон К. Я. Бюлер. В этой депеше сказано, что со времени прибытия своего в армию, Потемкин был постоянно болен 2 и что он был похож на умирающего и до крайности слаб, когда предпринял поездку в Николаев, по дороге куда и скончался.

В последнее пребывание фельдмаршала в Петербурге, его мучило усилившееся влияние князя Зубова, которому он не мог простить приближение его ко двору, без его на то согласия и ведома. Графа Валериана Александровича Зубова, которого Екатерина II прислала в армию для доставления ему случая отличиться, Потемкин ставил на те баттареи, где неприятельский огонь действовал смертоноснее (ср. рассказы Карабанова, Русск. Старина, март, 1872 г.) и, по возвращении этого молодого человека в Петербург, партия Зубовых вздумала подогревать в честь Потемкина старую историю Мазепы, распуская слухи, до сих пор повторяемые в разных видах, будто Потемкин, кроме действующей армии, содержал еще на свой счет второй комплект солдата и, всячески привлекая к себе молдаван и валахов, хотел отложиться от России и сделаться в этом крае независимым господарем. Державин глухо говорит в своих записках будто и Суворов, находясь тогда в Петербурге, участвовал в разных внушениях против Потемкина.

Достоверно то, что именно в это время императрица, колеблясь уже в своем доверии к Потемкину, вызвала его в Петербург, где, под влиянием раздражавших его вследствие этого огорчений, и, быть может, при содействии причин физических, им, наконец, овладела хандра.

В Яссах тоска и беспокойство достигли своего апогея, под влиянием местной лихорадки. Энергия была уже в нем до того убита, что он отказывался от лекарств, как это в своей депеше свидетельствует барон К. Я. Бюлер. У Потемкина доставало энергии только на то, чтобы негодовать более чем когда-либо против князя Зубова и [339] торопиться ехать... Куда? В Николаев. Да, но для того, чтобы оттуда снова отправиться в Петербург. Эту отдаленную цель своего перемещения Потемкин не скрывал, и, намереваясь сдать командование армией генералу Каховскому (см. в той же депеше), ехал на встречу ему. Когда же, после ночлега в Решне, он нетерпеливо ходил по комнате, пока запрягали лошадей, то сказал (мне это передавал отец мой), если не ошибаюсь, В. С. Попову: «У меня всего более болит зуб; еду в Петербург для того, чтоб вырвать его»! Этот пункт помешательства был предсмертным бредом до конца жизни влюбленного и ревнивого честолюбца.

День был теплый; чуть ли не жаркий. В Бессарабии и Молдавии поздняя осень есть время года самое благодатное и самое постоянное в отношении ясной погоды. Проехав еще 10 верст, Потемкин остановил свой поезд и когда к нему подошли, он плакал навзрыд, задыхаясь от слез (ср. записки Ф. П. Лубяновского, Русск. Архив, 1872 г., тетр. 1, стр. 106) и чувствовал себя до того слабым, что требовал, чтобы его вынесли на чистый воздух... Среди общего переполоха его поспешно положили на траву, в нескольких шагах от экипажа. Едва столпились около больного, для подания ему помощи, доктора, графиня Браницкая и несколько приближенных, как заметили, что он умирает. Глаза его уже сомкнулись, когда один из слуг схватил образ и, став на колени, начал держать его пред умирающим...

Вот выдержка из депеши, о которой мы уже упоминали:

Extrait d’une dêpeche du Conseiller d’Etat Baron de Bühler, adressée par courrier de Jassy, le 6 (17) Octobre 1791 à Vienne, à l’Arabassadeur de Russie Prince Galïtzin.

Je suis aujourd’hui dans la triste obligation de Vous annoncer, Mon Prince, la nouvelle fâcheuse de la mort de M-r le Maréchal Prince Potemkin-Tauricien. Depuis son retour à l'аrméе, il a été constamment malade. Sa derniére maladie étoit une fièvre intermittente, que sa répugnance pour tous les secours de la médecine a rendue mortelle. Il était moribond et dans un état de foiblesse extrême lorsque, contre l’avis des médecins, il se décida absolument de quitter Jassy, pour se faire transporter à Nicolaefska sur le Boug. Son desir ardent et la confiance, avec laquelle feu le Prince-Maréchal a entrepris ce voyage, étoient notre seule éspérance. Mais elle ne s’est malheureusement pas soutenue. La premiere journée, c’étoit Samedi le 4 (15) du 8-bre, a été assez bonne. Il a passé la nuit à Ressna à 25 Werstes d’ici; le lendemain matin on ne pouvait atteler assez vite, selon les désirs, pour le transporter plus loin. Il a fait dix Werstes: il n’en pouvait plus; il exigea qu’on le descendit de la voiture et expira quelques minute après.

Après le départ de M-r le Général en Chef Prince de Repnin pour Moscou, feu le P-ce Maréchal avoit déstiné le commandement de l’Armée à Monsieur le Général en Chef de Kachovsky, que nous attendons incessement ici.

Les trois plénipotentiaires Turcs sont arrivés ici ilya 15 jours. Il paroit qu’ils ont apporté les meilleurs intentions de conclure promptement la paix et ils regrettent sincèrement de voir arrêté cet ouvrage salutaire par un événement aussi funeste.

Перевод. Выписка из депеши, посланной статским советником бароном Бюлером с курьером из г. Ясс, 6/17 октября 1791 г., в Вену, Российскому послу князю Голицыну.

«Исполняю сегодня печальный долг, доставляя вам, князь, прискорбное известие о кончине г. фельдмаршала князя Потемкина-Таврического. Со времени возвращения своего в армию, он постоянно был болен. Последняя болезнь его была перемежающаяся лихорадка, которая сделалась смертельною вследствие отвращения его ко всем врачебным пособиям. Он был еле жив и до крайности слаб, когда, вопреки мнению докторов, решился непременно выехать [340] из Ясс для того, чтобы перебраться в Николаев на р. Буге. В настойчивости этого желания и в самоуверенности, с которою покойный фельдмаршал предпринял эту поездку, заключалась единственная наша надежда. К несчастию, ничто ее не поддержало. Первый день — это была суббота, 4/15 октября, обошелся еще довольно хорошо. Фельдмаршал имел ночлег в Решне 3, в 25-и верстах отсюда. На другой день утром, он с нетерпением ожидал пока торопливо закладывали, чтобы везти его далее. Он проехал 10 верст и пришел в совершенное изнеможение; он потребовал, чтобы его вынесли из кареты и, через несколько минут после того, скончался.

По отъезде в Москву генерал-аншефа князя Репнина, покойный фельдмаршал предназначал в главнокомандующие армией генерал-аншефа Каховского, которого мы в скором времени ожидаем сюда.

Все три турецкие уполномоченные прибыли сюда тому две недели. Кажется они как нельзя лучше расположены заключить мир без промедления и искренно сожалеют, что это благое дело приостановлено таким событием (роковым)».

Итак, Потемкин умер в воскресенье, 5-го октября 1781 г. рано утром 4, в Бессарабии, принадлежавшей тогда княжеству Молдавскому, на 90-й версте от г. Ясс, по дороге, ведущей от теперешней границы Молдавии в г. Николаев. Этот тракт существует поныне и на том самом месте, где закатилась блестящая жизнь баловня счастья, возвышается каменный столб без всякой надписи, воздвигнутый нежною приверженностью любимой его племянницы графини Браницкой. Близь столба ею же выстроен был домик, в котором жил инвалид. Все это содержалось в порядке еще в 1854 году на счет внуков графини и в домике висел небольшого размера рисунок, изображавший все подробности трагического события 5-я октября. С тех пор, все это могло измениться, так как графы Браницкие продали свои имения, находившиеся в Юго-Западном крае, близь Бессарабской области.

Рисунок, о коем мы сейчас говорили, вероятно первоначальный croquis того, который нарисовал сеппией, в большем размере, пользовавшийся тогда некоторою известностью живописец Казанова, родной брат известного туриста и авантюриста и который чуть ли не тогда же был выгравирован также под цвет сеппии Скородумовым в размере 13 в. выш; и 37 в. ширины; может же быть это и не рисунок (мы его не видели), а сделанное другим гравером Николаем Соколовым повторение, в уменьшенном виде, той же гравюры (ср. Словарь Русских гравированных портретов Д. А. Ровинского, Спб. 1872 г., стр. 139). Этой малой гравюры мне не случалось видеть; а доставшийся мне от отца моего экземпляр большой гравюры (которую г. Ровинский считает очень редкою) находился в 1870-м году на выставке старинных портретов в доме г. министра внутренних дел (по 2-му изд. каталога, сост. П. Н. Петровым, № 444).

Под этой гравюрой надпись: «Représentation de la mort du prince Potemkin le Taurique, feldmaréchal des armées de sa majesté l'impératrice de toutes les Russies, grand hetman des cosaques, etc. etc. Ainsi que le lieu pris d’après nature etles personnages qui se trouvaient à cet événement, arrivé en Moldavie le 5 octobre 1791». (Изображение кончины князя Потемкина Таврического, фельдмаршала сухопутных сил е. в. императрицы Всероссийской, гетмана казачьих войск, и пр. и пр., равно как и местности срисованной с натуры и особ, присутствовавших при сем событии, совершившемся 5 окт. 1791 г.); а далее известные стихи:

О вид плачевный! смерть ужасна!
Кого отъемлешь ты от нас!
Как искра, во мгновенье ока,
Герой! твой славный век погас!
Надменны покорив нам грады,
Сим кончил жизнь среди степей
И мира сладкого отрады
Во славе не вкусил твоей.
Доколе сами не увянем
Ты будешь в наших жить сердцах,
[341]
Лишь горьки слезы не престанем
И ими орошать твой прах.

От князя С. М. Воронцова, состоящего в родстве с Браницкими, слышал я, что он видел в господском доме, в с. Белая Церковь, такую же картину в весьма крупных размерах, писанную маслянными красками. Не знаю, есть ли это произведение того же Казановы, или копия с его рисунка, исполненная иным живописцем? Очевидно только, что особенности довольно поэтической кончины Потемкина произвели до того глубокое впечатление на графиню Браницкую, что она пожелала, чтобы они переданы были краскою на полотне.

У меня сохранились письма, которыми Казанова зарекомендовал себя дяде моему и вследствие которых он был вытребован в главную квартиру. Он написал картину взятия Очакова и изобразил на ней Потемкина. Когда она была отгравирована в Вене Ад. Бартшем (по указанию г. Ровинского это последовало лишь в 1792 году, ср. стр. 140 его словаря), то он прислал дяде моему 29 оттисков при письме (без обозначения числа и года), в котором называет это свое произведение «lepremiеr tableau de la prise d’Ozakow»), (что заставляют предполагать изображение им иных эпизодов осады,) просит его поднести из них 25 экземпляров самой императрице, 2 без надписи, т. е. avant la lettre, цесаревичу Павлу Петровичу, о котором Казанова в этом письме отзывается как о любителе и знатоке гравюр, один князю Безбородко, один В. С. Попову, и пр. Так как о Потемкине речи нет, то надо полагать, что действительно эта гравюра прислана была уже после его кончины, но, почти одновременно, в другом письме, также без числа и года, — он называет Потемкина героем, а царствование Екатерины II великим до чудесного (règne grand jusqu’au merveilleux). Кажется, в бытность свою в главной квартире, Казанова успел только нарисовать ceппией две аллегорические картины, представляющие наружность и внутренность храма славы кн. Потемкина. (С одной из них у меня гравюpa без надписи; с другой с надписью), когда в Яссы пришла весть об его внезапной кончине.

Тогда-то Казанова занялся изображением этого события, срисовал с натуры гористую местность и безоблачное небо после только что исчезнувшего утреннего тумана, расположил все группы согласно рассказу очевидцев, списав при том с них портреты. На третьем плане виден остановившийся поезд придворных экипажей: несколько поодаль стоит четырехместная карета; спереди две большие коляски с приделанными к ним деками, какие до сих пор употребляются при переездах двора в загородные резиденции. Одна коляска запряжена восьмириком; на первых двух парах по форрейтору. На втором плане лежит на какой-то подстилке (трудно разобрать плащ ли это, простыня или тонкий матрац), только что вынесенный из кареты Потемкин. Правой рукой он ухватился за левую руку графини Браницкой 5, стоящей пред ним на коленях и положившей эту руку ему на сердце; ноги его и левая рука простерты, как бы окоченевшие. Поддерживаемая своею горничною, графиня Браницкая, в отчаянии, подняла глаза и правую руку к небу. Это когда врачи произнесли неожиданное, фатальное слово: «отходить!». Многие из присутствовавших закрыли лица руками и плачут навзрыд. В. С. Попов стоит в полуоборот спиною к зрителю; но, кому известны бюст его (над его гробницей, на старом Лазаревском кладбище Александро-Невской лавры) портрет его, писанный профессором Лампи — тот не может не узнать его, хоть по форме носа. Попов всплеснул руками и глядит на небо. В изголовье у Потемкина сидит молодой человек, который поддерживает подушку. Глаза умирающего сомкнулись. Пред ним, в ногах, стоит на коленях, придворный лакей и держит образ. Кругом приунывшие генералы в дорожных длиннополых кафтанах, казачий атаман Головатый, [342] другие лица из свиты фельдмаршала и смущенные, суетящиеся доктора, Моссо и Тиман, раскрытый ящик с походною аптекой, и проч. Я неоднократно слышал от отца моего, что вся эта главная группа картины состоит из портретов; но, к сожалению, не догадался записать с его слов имена тех лиц, которые тут изображены. Напр., рослый мужчина стоящий возле графини Браницкой, лицем к зрителю в белом мундире с темными (вероятно зелеными) отворотами (след. в тогдашнем морском мундире) и с георгиевским крестом на шее, не есть ли адмирал де Рибас? По сторонам видны спешившиеся конвойные казаки, драгуны, скачущие курьеры; на первом плане, по бокам, два молдаванских священника и двое молдаванских же бояр в тех фанариотских костюмах, которые они еще недавно перестали носить. Их ошибочно принял за малороссиян тот литератор, который упомянул об этой картине в появившемся в № 87-м (25 апр. 1870 г.) «Московских Ведомостей» описании бывшей тогда в доме г. министра внутренних дел выставки.

После момента, представленного Казановой, весь поезд двинулся в Яссы, куда в тот же день привезено было тело Потемкина, в дом, где он жил прежде. Между подробностями, соблюденного при сем случае церемониала и самых похорон, сообщенными С. Н. Шубинским в его «Собрании анекдотов о князе Потемкине», Спб. 1867 г., стр. 146-153, особенно поражает то обстоятельство, что гроб Потемкина обит был розовым бархатом с серебряным украшением. О доме, где выставлено было его тело, можем прибавить, что это был каменный дом, принадлежавший отцу последнего молдавского господаря Григория Гики; а о богатейшем в гор. Яссах монастыре, где происходило 13 октября отпевание, что он называется молдаванами не Гоми, а Голея и есть тот самый, в церкви коего (во имя Вознесения Господня) Амвросий, архиепископ Екатеринославский и Херсониса Таврического, 24 января предшествовавшего 1790 г. возложил на Потемкина пожалованный ему Екатериною II, составленный из драгоценных каменьев, лавровый венец, причем произнес ему приветствие, которое тогда же напечатано было на русском же языке в Яссах и экземпляр которого находится в сборнике моих семейных бумаг.

Не прошло и суток после кончины Потемкина, как дядей моим, бароном К. Я. Бюлером, отправлено было описание ее послу князю Голицыну, в Вену. В том уже виде выписки, в котором оно дошло до нас, содержание его депеши, вероятно, сообщено было Голицыным графу Н. П. Румянцеву, бывшему тогда нашим посланником во Франкфурте на Майне.

У меня хранится принадлежавшее моему отцу золотое кольцо, формы обручального, внутри которого вырезано: К. Ц. Т. 5 окт. 1791 г. Надо полагать, что сами свидетели трагического происшествия заказали себе на память такие кольца, или что они были им розданы графинею Браницкою.

О дяде моем надо сказать, что он был в главной квартире изящнейшим представителем той до-Талейрановской школы дипломатов, которая, еще не прикрывая свои сокровенные мысли ложью, по правилу: «La parole est donnée a l’homme pour déguiser sa pensée» ограничивалась тем, что мастерски отмалчивалась. С того времени и остался анекдот, переходящий из одного поколения нашей дипломатии в другое (я его слышал сперва от графа А. И. Рибопьера, потом от князя А. М. Горчакова), будто барон К. Я. Бюлер сказал: «Aprèsent que le Marèchal est mort, on peut dire qu’il a été très dangereusemen malade»! (теперь, когда фельдмаршала не стало, можно сказать, — (или говорить, признаться), — что он был очень опасно болен!). В сущности эти слова были только перифразой вышеприведенной депеши.

Из Ясс тело Потемкина перевезено было в Херсон и погребено в тамошнем соборе в особом склепе, куда все желающие могли входить и служить панихиды. Но семь лет спустя, по свидетельству иных писателей [343] (напр. С. Н. Шубинского), склеп был заделан, засыпан землею и забит досками, а по уверению других, придерживающихся весьма укоренившегося предания, на которое намекает и Бантыш-Каменский, отдано было приказание вынуть оттуда труп Потемкина и развеять его кости и прах. Есть слух, будто оно исполнено было не вполне, т. е., что тело вырыто было из могилы и погребено ночью в ином месте, вне собора. Как бы то ни было, никто не может теперь утверждать с достоверностью, что знает, где похоронен Потемкин.

Откуда был отправлен ко двору гонец, — с самого места кончины Потемкина, или из Ясс, не знаем. По числу верст разница не велика. Но скакал он так скоро, по тогдашним дурным дорогам, да к тому же еще, без сомнения, размытым, по мере приближения к северу, осенними дождями и, пожалуй, снегом, что прибыл в Петербург через неделю, 12 октября в 5 ч. пополудни. Он почти нагнал курьера, отправленного за 4 или 5 дней прежде его из Ясс, именно 1 октября, с известием, что Потемкину опять хуже. Этот первый курьер приехал в Петербург 11 октября, во время обеда императрицы, т. е. только за сутки пред вторым курьером, вестником кончины (Храповицкий, стр. 377).

Столицу, как громом, поразило неожиданное известие. Екатерина II, тогда уже 62 летняя, была им перепугана и физически опустилась. Уже пред тем, она плакала каждый раз, как получала известия о болезни Потемкина. А в этот день, Храповицкий отметил в своем дневнике: «Слезы и отчаяние. В 8 часов пустили кровь, в 10 ч. легли в постель». Действительно, не только эрмитажное собрание было отменено, но и во внутренних покоях не было игры в карты. (Ср. письма гр. Эстергази, Девятнадцатый век, кн. I, Москва, 1868 г., стр. 357). Вследствие сего, все царедворцы сочли себя обязанными прикинуться печальными. Государыня много плакала и еще целые сутки была нездорова и не выходила. Даже 16 числа она, заговорив о Потемкине с Храповицким, заплакала, сказав, что его некем заменить и прибавив: «Он был настоящий дворянин, умный человек, меня не продавал; его не можно было купить». Наконец, 21 окт. Екатерина II писала принцу Нассаусскому о Потемкине: «C’était mon ami chéri, élève, homme de génie; il foisait le bien à ses ennemis, et c’est par là qu'il les désarmait» (это был дражайший из моих друзей, мой воспитанник, человек гениальный; он благодетельствовал своим врагам и этим их обезоруживал).

Однакож, далеко не все в Петербурге сожалели о кончине Потемкина, и, конечно, всех менее цесаревич Павел Петрович, имевший повод быть им крайне недовольным. А великий князь Александр Павлович, заметив 12 числа вечером, что царедворцы перешептываются, спросил о случившемся, и когда узнал в чем дело, то выразился так: «Eh bien, voilà donc un coquin de moins»! (ну вот теперь одним негодяем меньше!). Некто, из слышавших это, заметил ему, что если такие речи дойдут до его бабушки, то оскорбят ее, на что он возразил: «Я ее чрезвычайно люблю и ценю, но еще больше люблю отечество: с этой точки зрения Потемкин был человек зловредный (pernicieux)».

Заимствовав эти подробности из депеши тогдашнего саксонского посланника в Петербурге фон-Фелькерзама от 24 октября (4 ноября) 1791 г. (Herrman, Geschicte des Russichen Staates, Gotha, 1866, Ergänzung’s Band, Diplomatiche Correspondenz, p. 107-109), посмотрим, что делала Екатерина II, сидя в заперти?

Она, между прочим, высказала, что берет всех друзей Потемкина под свое покровительство (там же); а главное — заботилась о том, чтобы дать известию о внезапной смерти Потемкина как можно более огласки. Вот почему 14 октября уже напечатан был в сенатской типографии необычайный документ, имевший отчасти форму Манифеста, потому что начинался словами: «Божиею милостью, Мы, Екатерина Вторая», и т. д., но в сущности, военный Приказ, [344] однакож, своебразный в тех двух отношениях, что заключал совокупное воззвание к любезно-верным сухопутных и морских сил генералам, офицерам и всему верноподданному воинству, да еще оканчивался в виде Рескрипта: «Пребываем вам императорскою нашею милостью благосклонны».

Этот любопытный документ был уже давно перепечатан в Чтениях Московского Общества любителей истории и древностей. Посему, не повторяя здесь похвал, расточаемых Потемкину, обратим внимание на то, как Екатерина II, обнадеживая войска своею милостию, убеждает их быть верными ей и отечеству, исполнять ее законы с точностью, соблюдать дисциплину, хранить честь русского оружия и проч.

Кем был написан этот документ — не знаем, но имеем основание полагать, что в редакции его более всего участвовала самая приближенная тогда к императрице особа — князь Зубов. Не трудно также догадаться, что тут не только имелись в виду и двухкомплектные Потемкинские полки, но что изданию такого приказа присущи были воспоминания о Пугачевщине и что, при тех безграничных полномочиях, исключительном доверии и огромном влиянии, которыми пользовался Потемкин, Екатерина II могла опасаться появления под его именем самозванца, в отдаленном краю, где недавно гремела война, где много было неразвитого люда, особенно между казаками, и где всего более было собрано войска. Наконец, этот приказ мог быть мотивирован и неурядицей, последовавшей за кончиной Потемкина. Выше мы видели, что он намеревался сдать командование армией Каховскому; а начальство над нею самовольно принял, чуть ли не как старший в чине, Каменский, что возбудило сильное неудовольствие при дворе.

Но предавалась ли Екатерина II излишним опасениям, или приказ ее достиг своей цели — все обошлось благополучно. Вследствие готовности, которую выразил Безбородко ехать в Яссы, он был послан туда для окончания переговоров о мире.

Дядя мой не был в числе уполномоченных на конгрессе, так как все назначения были сделаны прежде, когда он бы не мог совместить нового звания с должностью начальника дипломатической канцелярии главнокомандовавшего; но отец мой был одним из трех секретарей конгресса, за что, по возвращении в Петербург, получил из рук Екатерины владимирский крест 4 степ. пребольшого размера, который еще носил на сенаторском мундире, пока не получил тот же орден 2 степени.

В отношении к дяде моему, императрица тоже сдержала свое обещание покровительствовать приближенным Потемкина и сперва назначила его вторым уполномоченным на гродненский сейм, потом посланником к баварскому двору. Приезжая в Петербург, он имел право, подобно некоторым высокопоставленным лицам, по воскресеньям, пред выходом императрицы в дворцовую церковь, входить в уборную, где парикмахер, так называемый полковник (коллежский советник) Петухов поправлял ее прическу и где она, надевая перчатки, разговаривала с каждым из присутствующих, которые, после того, поочередно выходили в залу, где стоял кавалергардский караул. Граф А. И. Рибопьер (внук А. А. Бибикова, выросший во дворце, на руках Екатерины II) рассказывал мне, что когда однажды барон К. Я. Бюлер вышел таким образом из уборной, то снова отличился утонченною воздержностью речи. Кто-то, бросившись ему на встречу, спросил его: «Est се que l’imperatrice sortira aujourd’hui»? (Будет ли нынче высочайший выход?) Для него, видевшего как императрица приготовлялась к выходу, не могло быть в этом сомнения. Он отвечал: «Certaine...» и, как бы опомнившись, остановился и, не договорив этого слова, сказал отрывисто: «Peut-être» (может быть)!

Самого близкого к Потемкину человека, В. С. Попова, которого многие не любили и [346] чернили при дворе (в том числе и Храповицкий), Екатерина II взяла к себе в статс-секретари. Император Павел I, ценя его способности и опытность в делах, оставил его при себе в этом звании и даже назначил его президентом берг-коллегии, почему в горном корпусе находится его портрет; но, во время докладов Попова, очень не лестно и иногда язвительно отзывался об его благодетеле. Василию Степановичу стало тяжело выносить это. Раз Павел I особенно разговорился о Потемкине, обвинял его в расстройстве финансов и затем, постепенно возвышая голос, трижды поставил Попову вопрос: «как поправить все зло, которое Потемкин причинил Росии»? С угрозой вынужденный отвечать, Попов сказал: «Отдать туркам южный берег»! Вопрос проистекал, конечно, из патриотических убеждений, но и ответ был чувствителен государю-патриоту. Он бросился в угол за шпагой, а Попов, не собрав бумаг своих, пробежал как шальной чрез несколько зал михайловского дворца и замкнул за собою какую-то дверь. Приехав еле живой к себе в дом, находившийся в большой Миллионной, он застал уже у себя часовых. Наряжен суд. Хитрый хохол однакож все уладил, подарив этот дом Кутайсову (после он принадлежал графине Васильевой, а теперь, если не ошибаюсь, г. Трофимову), который уговорил государя сослать Попова в его полтавское имение, Решетиловку. Факт ссылки не подлежит сомнению; но за то, что дом был подарен Кутайсову не ручаюсь, хотя слышал это от родного дяди моего с материной стороны, служившего при Павле I в Семеновском полку, состоявшему при нем чуть ли уж не в чине полковника и часто бывавшему во дворце дежурным по караулам. Припоминая рассказы отца, мне, напротив того, сдается, что Попов умер в этом доме. Его вызвал из ссылки император Александр I в 1807 году, когда понадобился опытный генерал-провиантмейстер для армии. Попов был потом президентом Мемельской по заграничным расходам наших войск коммисии, действительным тайным советником и членом государственного совета. В последние годы он ослеп. Занятия его всегда были письменные и в сражениях он не участвовал, хотя при Потемкине получал чины военные до генерал-поручика включительно. Попов женат не был; но от актрисы-иностранки, в свое время красавицы, и портрет которой написал Лампи (я в детстве моем знал ее уж старухой) имел двух сыновей. Младший Павел Васильевич был одним из доблестнейших сподвижников А. П. Ермолова и имел, в чине генерал-маиора, георгиевский крест на шее. Другой сын его, о котором уже была речь, иногда привозил в Петербург интересные документы из Решетиловского архива, напр. он доставил императору Николаю Павловичу собственноручно написанную Лагарпом программу воспитания вел. князя Александра Павловича, с замечаниями на нее Екатерины II. Он же, будучи еще полковником л. гв. гусарского полка, вручил императору Александру I, в его кабинете, в Царском Селе, все письма Екатерины II к Потемкину.

Обращаясь снова собственно к Потемкину, можем заметить, что в последние годы его жизни, отношения его к прекрасному полу были отрывчатые, состоя из мимоходных интрижек, в основании коих были каприз, мгновенное увлечение избалованного сибарита. Была однакож одна связь, которая некоторое время чуть ли не обратилась в привычку и от этой связи (если не ошибаюсь, с гречанкой), родилась дочь. Я ее видел вдовою в 1834 г. в Петербурге. Ей было тогда под 50 лет, так что рождение ее можно было отнести к 1788 г. Она была несколько крива на один глаз и отец мой находил, что она, складом лица, очень напоминала Потемкина. Родилась она на юге, осталась там после его кончины при своей матери и была выдана за грека, служившего в России, генерала Калагеоргия. В 1834 году, у нее был сын офицер гвардии и дочь замечательной красоты, в замужестве [347] за полковником Владиславлевым, издателем альманаха «Утренняя Заря».

Теперь остается только исполнить наше обещание, сообщив, как образчик стиля, в котором дамы петербургского высшего круга обращались к Потемкину, — два письма к нему баронессы Елис. Мих. Черкасовой.

Предпошлем им биографическую о ней заметку. Это была родившаяся в 1745 году дочь генерал-кригс-комиссара по флоту и кавалера ордена св. Александра Невского, князя Михаила Андреевича Белосельского, женатого на графине Чернышевой и родная сестра князя Александра Михайловича, который сперва был посланником в Дрездене и Турине, потом обер-шенком, находился в переписке с Гриммом и энциклопедистами и выстроил великолепный дом, у Аничкова моста, где поместил свою богатую галлерею картин, гравюр и вообще разных ценных редкостей. Княжна была фрейлиною и родною племянницей президента военной коллегии, графа Зах. Григ. Чернышева. Сестры ее вышли: одна за барона С. Н. Строгонова, другая за В. П. Салтыкова. Эта последняя и баронесса Черкасова представлены вместе, еще девицами, на картине, находившейся в 1870 году на бывшей в доме г. министра внутренних дел выставке и значущейся во 2-м издании ее каталога под № 445; а в 1-м издании под № 511.

Муж баронессы был морской офицер, впоследствии адмирал барон Ив. Ив. Черкасов. Он был второй сын барона Ивана Антоновича, кабинет-министра императрицы Елисаветы Петровны. В качестве бывшего флигель-адъютанта Петра III, притом оставшегося ему верным, Черкасов не пользовался большим почетом при дворе Екатерины II; а баронесса, судя по четырем известным нaм портретам ее, писанным в разное время, не была именно красавицею, хотя выразительные, блестящие черные глаза ее и свежий цвет лица могли быть очень привлекательны. Но в 1785 г. ей было уже 40 лет и фамильные предания представляют ее женщиной, никогда не изменявшею своему долгу. Она была очень умна и вот, быть может, разгадка некоторого влияния, которое она имела на Потемкина, — и той нежной фамилиарности, которую она себе позволяла в письмах к нему, называя его то «прекрасным своим херувимом», то «прелюбезным, премилым и всемогущим своим князем, имеющим беспримерное сердце», — то «батюшка умница моя», — говоря ему, как случится, попеременно и без разбора «ты» или «вы» (в этом же тоне разговаривала Загряжская с Потемкиным, см. анекдоты, рассказанные ею А. С. Пушкину), упрекая его неисполнением обещаний и подкуривая однакож притом в некоторой доле фимиам лести. Надо еще обратить внимание на то, что оба эти письма написаны в годы величайшего могущества Потемкина (1784-85), до назначения его главнокомандующим во вторую турецкую войну и из них первое было адресовано ему в Петербург, из Нарвы (зачем туда ездила баронесса? — не знаем). Второе написано на ее даче Mon Répos (Мое отдохновение), лет 12 тому назад еще существовавшей на Петергофской дороге и которую Екатерина II, из пренебрежения к хозяину, как и потому, что одноэтажный, деревянный дом его выстроен был у самого проезда и ничем не был огражден от пыли, называла Моn tourment (Мое мучение). Невестка, о которой упоминает баронесса во втором своем письме, — дочь барона, бывшая за старшим братом ее мужа, действительным тайным советником бароном Александром Ивановичем Черкасовым, принадлежавшим до возвышения Потемкина, к числу приближенных Екатерины II, оказавшим тогда много существенных, государственных заслуг, но с 1776 г. уже находившемся в отставке и в добровольном изгнании, в Смоленской своей вотчине. Тут речь идет об их сыне, и далее быть может его же, племянника своего Строгонова (Александра Сергеевича), Елисав. Мих. Черкасова называет бароненком. Наконец, из того же письма видно, что [348] баронесса встречалась с Потемкиным, между прочим, в доме своего родственника Демидова, (тайн. сов. Николай Никитич женат был на баронессе Екатерине Александровне Строгоновой), — конечно, том самом, который до сих пор существует на Мойке, близь Синего моста. Она скончалась прежде мужа своего, умершего в 1811 году; это нам достоверно известно, и потому полагаем, что 1819 год, как время кончины ее есть на стр. 220 тома I, Росс. род. книги ничто иное как опечатка, вместо 1809 года. Эта опечатка перешла и в оба издания составленного П. Н. Петровым каталога старинных портретов. Перед смертью барон Ив. Ив. Черкасов жил в доме шурина своего, князя Белосельского и, дожив до глубокой старости, до того впал в детство, что смешивал в одно блюдо весь приносимый ему обед и съедал его так. Тело его погребено на старом Лазаревском кладбище Александро-Невской Лавры, где памятник его до сих пор уцелел.

Барон Ф. Бюлер.


Два письма баронессы Елисаветы Михайловны Черкасовой к князю Потемкину-Таврическому

I

Narva, 26 августа 1784 году.

Воображаю как Вас удивит писмо из Нарвы, но я прекрасный мой херувим отовсюду тебе напоминаю, что мне прибыли что ты мая умница так милостиво приказал спросить у моево человека когда я еду вдеревню и приказал мне через нево сказать что хорошо де матушка, долголи мне терпеть всемогущий мой князь ты написал нетерпение не есть добродетель, а теперь позволь сказать что неисполненное обещание не может быть добродетель; утешь меня калександрову дню он же имениник зделай чтоб я и мать твое имя до небес прославляли попроси мой батюшка умница моя поприлежнее и утешь меня. Ежели вы еще невидали человека вне себя от радости то погляди тогда на нас ссестрицой и тебе ето такое удовольствие зделает и такое щастие особливая вкрасавицах что сам будешь удивлятца; а я знаю сколь они вам приятны бывают; пожалоста душа моя утешь меня постарайся калександрову дню сию милость мне зделать чем навеки зделаешь щастливу ту которая вас нелицемерно и искрени почитает.

Елизавета Б. Черкасова

Его Светлости
Милостивому Государю князю
Григорию Александровичу
Потемкину.
в С. Питербурхе.

Письмо сложено в четверо и на нем сохранились следы печати с гербом баронов Черкасовых.

II

Mon Repos, августа 3 дня 1785 году.

Батюшка прелюбезный мой князь так как я вас сама нигде просить случаю не имею то через cиe писмо осмеливаюсь вам рекомендовать племянника моего двуюроднова секунт маера Хвастова, он был у покойного дядюшки Захара Григоревича флигиль адютант, он было его обещал в генерал адютанты взять как скоро ваканцые, но недожил до сего году, и так сей нещастный остался безо всякой протекции, которова вмилость вашу препоручаю прося зделать милость и допустить его до себя, и то велико, как для него, так для нещаснейшего его отца от которова и писмо квам батюшка прилагаю, чтоб вы его узнали, я бы себе сачла за отменную милость вашу ксебе мой всемогущий князь ежели бы его ксебе взять изволили вштат нынче буде ест у вас ваканцые, а буде ее нет теперь, то хотя обещайте батюшка мне ету милость при первой генералс адютанской вакансии зделать. Вы столко жалослевы и столко много делаете добра нещасным не ужли ли етот бедной неумилосердит вашего беспримерного серца! Принцеса курлянская мая невеска просит чтоб я вам мой прекрасной князь припомнила о сыне ее что нонче выпущен искадетского корпуса, Петр Черкасов. И [349] обкотором вы мне обещать изволили постаратца о пожаловании ево вгвардию офицером, у Демидова вдоме; незабудте батюшка князь ей зделать сию милость зашто вы ее обяжите благодарностию вечною; о бароненке уж я вам поминать больше не смею видно что ето его нещастие ништо иное; внадежди астаюс получить которое нибудь ис сей милости хотя адну вам преданная навсегда премилой мой княз

всепокорнейшея услужница ваша
Елизабета Б: Черкасова.


Комментарии

1. Муж ее принадлежал в Польше к русской партии, а впоследствии служил в России генералом от инфантерии. (Ср. Росс. Родосл. Книгу. Спб. 1856 г., часть III, стр. 84).

2. Еще 28 августа (1791 г.) получено было в Петербурге, чрез Кречетникова, из Киева, известие, что Потемкин очень болен; а три дня спустя, 1 сентября, сам он прислал курьера с известием, что ему легче: а 3 октября прибыл курьер с вестью, что он был опасно болен, что лихорадка продолжается и он приобщен Св. Таин. (Дневник Храповицкого. Спб. 1874 г., стр. 373 и 376).

3. С. Резени. См. Почтов. Дорожник.

4. По Храповицкому (стр. 277) до полудня.

5. Она приехала к Потемкину еще в сентябре месяце, когда узнала, что он болен. Вскоре ему стало легче. (Дневник Храповицкого, СПБ. 1874 г., стр. 373).

Текст воспроизведен по изданию: Черты из жизни князя Потемкина // Древняя и новая Россия, № 12. 1875

© текст - Бюлер Ф. А. 1875
© сетевая версия - Strori. 2015
© OCR - Strori. 2015
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Древняя и новая Россия. 1875