-

ДМИТРИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ ВОЛКОВ.

Материалы к его биографии.

1718-1785.

В «Русской Старине» изд. 1874 г., т. IX (стр. 163-174), помещена биографическая заметка о Д. В. Волкове, замечательном государственном деятеле трех царствований: Елисаветы, Петра III и Екатерины II. Секретарь Конференции (соответствовавшей Совету, т. е. высшему учреждению в государстве) — в 1755-1761 гг., тайный секретарь при Петре II, (1762 г.). Дмитрий Васильевич Волков ознаменовал себя умом и энергическою деятельностью. Важнейшие государственные акты того времени вышли из-под его пера.

Последующая деятельность Волкова, в царствование Екатерины II, была также весьма замечательна и плодотворна: губернатор Оренбургский, генерал-полициймейстр Петербурга, наконец наместник Смоленский Волков на всех этих высоких постах явил себя достойным выбора и особого доверия к нему Екатерины II. Степень благосклонности и доверия этой государыни в Дмитрию Васильевичу Волкову всего лучше видна из подлинных ее писем к нему, за время с 1763 по 1779 год. Документы эти в подлинниках весьма обязательно сообщены «Русской Старине» С. А. Рудаковой, правнучкой Дм. Вас. Волкова. Печатаем их как материал для подробного жизнеописания русского государственного деятеля ХVIII века.

Прежде однако, чем привести ряд документов, сообщенных С. А. Рудаковой, считаем необходимым напечатать два весьма важных письма Дм. Вас. Волкова 1762 года. Волков, как известно, был из числа немногих государственных дельцов Петра III, которые были арестованы по распоряжению Екатерины II или ее сподвижников во время переворота 28-го июня 1762 г. Без сомнения, императрица, хорошо зная ум и энергию Волкова и считая его способнейшим приверженцем Петра III, почла его за человека для себя весьма опасного и повелела его арестовать. Арест этот продлился не более нескольких дней; тем не менее Волков был в опале, почему и счел необходимым написать к Григорию Григорьевичу Орлову два письма или, лучше сказать, две довольно обширные автобиографические записки с объяснением своей государственной и дипломатической деятельности в царствование Петра III. [479]

Оба документа, в отрывках, впервые приведены нами в печати в 1867 г. в нашем труде: «Очерк царствования Петра III. ¹ Об этих-же письмах упоминаем мы в «Русской Старине» (изд. 1874 г., т. IX, стр. 167 и 174), обещая их напечатать. Ныне исполняем это обещанье. ² — Ред.

Письма Д. В. Волкова в Г. Г. Орлову.

Июля 10-го дня 1762 г.

Милостивый государь! Как ни горестно мое состояние, сношу, однакож, оное с крайнею терпеливостью, и жребия своего ожидаю тем спокойнее, что, во-первых, не стражду я никаким внутренним угрызением, а потом, что я во всю мою жизнь никогда и ни о чем не прашивал, да таким же образом желаю и теперь спасение свое, не моим просьбам и докукам, но единственно матерней, ее императорского величества, милости долженствовать.

Но слыша теперь, что мои неприятели, радуясь моему несчастию, ищут увеличить оное поносительными о мне разглашениями; а другие, не знав меня в глаза, а еще меньше, дел моих, но как подлые человекоугодницы, сплетают ложные на меня клеветы, — принужденным себя нахожу утруждать ваше превосходительство описанием главных происшествей моей при дворе жизни.

Я не буду распространяться о шестилетней службе в конференции, ниже о той генеральной апробации, которую я имел вначале от ее величества покойной государыни императрицы, ³ а потом и от всех моих начальников, а буду говорить только о последних шести месяцах.

В последние часы жизни сей, в Бозе опочивающей, государыни, приказывано было мне неоднократно, чтобы я не отлучался и заготовил бы присяги. В тогдашней горести ответствовал я коротко и дерзко, что при живом государе новых присяг писать не умею, [480] и тотчас просил Ивана Ивановича Шувалова и Алексея Петровича Мельгунова, чтоб постарались доставить мне отставку, не скрыв при том первому, что примеченный мною триумвират мне не нравится. Но они старались токмо меня увещевать, чтоб я, как сын отечества, не для себя, но для службы государства, в такое время показал мое усердие, когда оное весьма нужно, упоминая, что без меня на ожиданный случай и манифеста написать будет некому.

По плачевном воспоследовании блаженной кончины ее величества, тотчас нашлось, что тогдашний нескладный манифест уже давно господином Глебовым написан был, и сколько ни трудились другие, чтоб я оный высмотрел наперед и поправил, однакож, он до того не допустил, так что мне досталось токмо оный прочитать. В следующую ночь заготовил я сам собою экспедицию в разные корпусы заграничной армии, не с тем, чтоб выслуживаться, но чтоб туда какого здору отправлено и печаль всего войска, до какого-либо смущения доведена не была; а проситься в отставку был неотменно намерен, так что поутру, поехав к его сиятельству канцлеру, столько плакал и столько об отставке просил, что он, наконец, с некоторым огорчением молчание мне наложил, и с графом Романом Ларионовичем меня во дворец послал, для подписания помянутой экспедиции. Оная найдется в делах конференции и я желал бы, чтоб ныне прочтена была.

С того времени целый месяц не делал я ничего, и сидел больше дома. Сочинил подлинно описание о блаженной кончине покойной государыни императрицы, но и тут хотели меня посадить в крепость, для чего ныне славно и беспримерно на трон восшедшую героиню назвал государствующею императрицею, да был еще под следствием: не я-ли выпустил реляцию о взятье Колберга.

Как попался я вдруг в тайные секретари, того и теперь не знаю; но то подлинно, что и важность, и склизость сего поста я тогда же чувствовал, и потому твердо предприял-было, по просту сказать, через пень колоду валить, т. е. исполнять только, что велят, а самому не умничать и не выслуживаться. Но жребий моим хотениям всегда был противен. Первое, чаю я, дело поручено мне было — написать указ о возвращении на Вислу графа Чернышева с его корпусом и положить оное на попечение коллегии иностранных дел. Знавши, сколько встретит гр. Чернышев трудностей, а особливо в тогдашнее время, и чего ему недостает, и что надобно, упомянул я о том слегка в указе в коллегию, прибавя, чтоб оная, обще с сенатом, распорядила поход и пропитание сего корпуса. Но в сих обоих местах, по многой переписке, больше [481] не сделано, как послан указ к фельдмаршалу гр. Салтыкову, чтоб он, по своему рассмотрению, все то распорядил; а он от себя отписал гр. Чернышеву, чтоб он поступил в том по его лучшему на месте усмотрению. Увидя толь облегчительное в делах течение, признаваюся, что я обеспамятел и в бешенстве у многих спрашивал: не все-ли дела так делаются, и сатиру из того расплодил далее, сказывая, что, конечно, и гр. Чернышев прикажет генерал-квартирмейстеру, тот своим подчиненным, и так дело дойдет окончать ефрейтерам. Вот что принудило меня прямо за дело приняться, и сделано, что гр. Чернышев, по моему распоряжению, ничего не претерпев, возвратился.

Другое дело, но в тож время, сделал я посмелее из усердия к отечеству. Князю Михаилу Никитичу Волконскому предложил принц Бевернский перемирие, а он без указа на то не поступил. Зато тотчас пожалован он был в дураки и в злонамеренные. Но я, не устрашась его оправдания, сочинил ему в ответ такие кондиции перемирию, кои пред всем светом, в чести нашего государства и оружия, служат и коим не токмо дивились многие, что я смел наложить толь строгие законы королю прусскому, но между другими, помню я, сказал мне князь Никита Юрьевич, ⁴ что он мне зато статую поставил бы. Но, признаться надобно, что в то время еще не весьма трудно было служить отечеству и исполнять свою присягу. Тогда не было еще здесь Голца и Штебена, и не возвратилось еще громкое наше посольство из Бреславля. ⁵ Приезд сих людей скоро дал другую форму и делам, и моему состоянию. Штебен явился на меня доносителем в тайных с графом Мерсием свиданиях, ⁶ а король прусский, из особливой ко мне атенции, прислал, перехваченное будто, Бретелево письмо, в коем из всей силы превозносят мои таланты и усердие. ⁷ Потому взят я был в допрос как злодей; но допрашиван так, что обвинители мои были от меня скрыты. В ответе моем теперь нужды нет, однакож был он следующий: что я ни с Мерсием и ни с кем из иностранных нигде не видался и не говорил, и присылки ко мне ни от кого не было; что они, привыкнув в прежнее время меня почитать, конечно, и не осмелятся ко мне подсылов делать; что при покойной государыне императрице представлено мне было, позволительным образом, от Франции денежное награждение, а от венского двора — [482] гершафство в Германии, но я то и другое с презрением отвергнул, и ее апробацию получил; что буде ныне обнесен я с прусской и аглинской стороны, то сие меня так ласкает, что не токмо в их обвинениях соглашусь, но сам на себя взведу, что похотят; что не надобно мне лучшего свидетельства в моем усердии к отечеству, как гонение неприятелей империи, что я и заслужил оное, прибавя с похвалою, или хвастовством, что остаток последней кампании и взятие Колберта одному мне принадлежит. Бывший император сам меня не спрашивал, но токмо Лев Александрович и Алексей Петрович ⁸ успокоивали меня обнадеживаниями, что когда мир совершится, то и опасность моя минуется, давая мне чувствовать, что я не должен ничего упоминать против желаний короля прусского.

Но как Голц ⁹ не переставал меня опасаться, так и я не умел пределов полагать моему усердию и ревности к пользе отечества.

Бывший ______ исправляя здесь должность первого прусского министра и публично тем себя титулуя, велел Голцу, чтоб присланный к нему от короля мирный проект он мне подал, и сам час к тому назначил, сказав мне, чтоб я его дожидался. Господин Голц, знавши, что я живу во дворце, поехал в Семеновский полк к Андрею Андреевичу Волкову и, не застав его дома, тотчас отрапортовал, что меня нигде найтить не мог. Тут мой арест и совершенное несчастие были решены, но чудесным образом весь тот день прокурил у меня табак барон Унгарн, я так он меня оправдал, а дело обратилось в шутку над Андреем Андреевичем.

Я, с моей стороны, ведая, что война с Даниею всегда была решеным делом и противное тому упоминание могло бы стоить жизни, устремлялся к тому: 1) чтоб сию войну самыми к ней приготовлениями, сколько можно, в даль протягивать; 2) между тем и Пруссию, и Померанию за нами удерживать и оными пользоваться, а притом 3) смотреть, не будет-ли способа, хотя похлебствуя королю прусскому, вмешаться в примирение Европы, и тем не так вечный свой стыд загладить, как паче обнадежиться, что, по замирении Европы, лучший наш друг и государь король прусский сам не допустит нас начать войну с Даниею. Сего ради, пользуясь претекстом Датской войны, толковал я непрестанно, что пока наша [483] армия останется вне границ, нам никак не можно возвратить его прусскому величеству завоеванные у него земли, и тем до того довел-было, что велено мне, обще с тайным советником Волфом, сделать контрапроект. Черное сочинение найдется всемерно в моих бумагах. Не совсем оно согласно с моим желанием, но кто знал тогдашнее время, стремительное желание бывшего императора и мое состояние, тот удивится, и едва-ль поверит, чтоб я смел столь много стоять за интересы и славу отечества, а тому еще более, что когда я с черным пришел, а тут были принц Георгий и барон Голц, то господин Волф, обробев и солгав своему слову, отперся от того, что он со мною согласен, сказав мне в пагубную похвалу, что он не успел в окошко выглянуть, как у меня уже все готово было; я-ж, напротив того, довольно имел не смелости, но верно истинного усердия вооружиться не токмо против принца Георгия и барона Голца, но и против самого бывшего императора, так что, наконец, первые молчать, а он — мое сочинение апробовать принуждены были. Такой негоциатор не по вкусу был барона Голца, потому он, выпрося с моего проекта копию, чтоб ее лучше высмотреть, сочинил новый проект по своему; и не знаю, казав или не казав императору тогдашнему, отослал, при письме, сказывают, своем, к его сиятельству канцлеру с тем, чтоб по тому инструменты заготовлены были, что и исполнено без моего уже содействования. Мне только то осталось на утешение, что не по первому прусскому проекту сей мир заключен, инакоже мы, к большему еще стыду и бесславию, были б со Шведами одним гребнем чесаны; ибо после из шведского мира я усмотрел с ужасом, что его прусское величество циркулярным проектом трактата Швецию и нас подчивал: толь велико было его высокомерие, и такова истинна дружба к подвластному ему императору.

Но не прошло мне и то даром. Принц Георгий озлобился на меня столько ж, как Голц, буде не больше, будучи наущаем и с другой стороны Хорватами и Глебовыми, и до того дошел, что, 9-го июня, будучи пьян, следовательно, откровенен и искренен, обвинил меня ненавистию к немцам, уграживая доказать мне, как дважды два четыре, что я тот человек, который составил проэкт — выгнать из России всех немцев; и сему странному происшествию, а моей на весь день горести, был весь двор свидетель.

По прочим политическим делам был я только в одном участником. Бывший император, по домогательству принца Георгия и барона Голца, приказал канцлеру отправить в Константинополь, к Обрескову, указ, и велеть, чтоб он старался поднять Турок [484] против Венского двора, и объявил бы, что наши с оным обязательства разорваны. Каково коротко было приказание, немного пространнее того сочинен был и указ в коллегию. Но коль скоро принесли ко мне из коллегии протокол для подписания, я не только в коллегию мнение против того письменно послал, но осмелился и самому бывшему императору сделать представление, и столько одержал, что не велено уже Обрескову самому вызываться, но разве Турки спросят: будем-ли мы Венскому двору помогать, то ответствовал бы он собою, что после толь тягостной войны, конечно, не поступим мы на новую.

Вот все мои дела и поведение, что принадлежит до политики; ибо о делах, происходивших со времени учреждения Совета, распространяться нужды нет — их немного, и все они на-лицо. Ими хочу я быть прав и виновен, а свидетели мне будут: Александр Никитич Вилбуа и князь Михаил Никитич Волконский, что и в оном совете не оболгал я той ревности и усердия к пользе государства, и что я всегда первый был, который всем прихотливым желаниям противился.

Чтож до внутренних дел надлежит, то главные моих трудов суть три: 1) о монастырских вотчинах; 2) о тайной канцелярии, и 3) пространный указ о коммерции.

На первый поступал я тем охотнее, что и дело казалось мне справедливое, и рад я был случаю — воздать должную хвалу памяти покойной государыни императрицы. Но, по несчастию, перепорчена в сенате совсем вся сия история. Во втором, также не знаю я, найдется-ли что-либо мне к нареканию. Третий, напротиву того, воздвиг на меня и зависть, и гонение. Вместо того, что я ожидал получить благодарение, ибо, что до отдачи таможен принадлежит, то сие дело решено еще без меня, а когда мне исполнить велено и требовали великого поспешения, то сей случай показался мне удобным те мысли в действо произвести, о которых письменно представлял я еще в прежней конференции и которые всеми были расхвалены, но только для того остались без исполнения, что никто не имел моей смелости говорить с графом Петром Ивановичем. ¹⁰ Совсем тем не легкомысленно поступлено на сие дело, но призываны на совет Иван Иванович Костюрин, Адам Васильевич Олсуфьев и Яков Матвеевич Евреинов, кои словесно, а Олсуфьев и письменно, объявили, что они ничего лучшего ни государству полезнейшего не видывали. [485]

Трудился еще я о флоте и об учреждении такого государственного банка, которым бы хождение медных денег облегчить, а притом и до того довести можно было, чтоб сия ржа не поела всего нашего золота и серебра; но описание о том весьма пространно, и так ссылаюсь на оставленные мною дела.

Теперь осталось мне упомянуть о моих неприятелях. Ведать надобно, что не поссорился я ни с кем, ни по деревням, ни по тяжбам, ни в пиру, ни за игрою. Многим из тех, о которых слышу противное, показал великие услуги. Обижен подлинно мною один только Глебов, да Ермолаев, однакож, не по злобе, но по их рукомеслу. Глебов неоднократно ко мне присылывал искать моей дружбы, но я всегда ответствовал, что, дружба восстановляется временем. А когда доходило до войны с Даниею, то я искренно ему рассказывал все ее неудобства и для государства тягости, для того, дабы он, по сенату и коммисариату, делал в том затруднение. Но он, будучи жаден на выслугу и крайне влюблен в проект гр. Петра Ивановича (Шувалова) о медных деньгах, уверил сперва бывшего императора, а потом и весь Сенат, что у него на войну четыре миллиона чрезвычайных денег готово будет, в чем, однакож, ясно доказал я противное. А обиду сделал я ему только ту, что жаловался на него бывшему императору в том, что он, завиствуя указу о коммерции, сделал плутовскую передачу за подряженный холст на армию, и тех подрядчиков умышленно утаил, кои дешевле брали. А обо всем том уведомил меня подробно Иван Иванович Костюрин. Чтож принадлежит до Ермолаева, то я только увещевал его публично, чтоб он, имеючи великий доход от заводов и немалое богатство, плутовать перестал, в чем он мне и обещался. Другие, слышу я, злятся на меня за превеликое мое богатство. Однакож, то подлинно, что я самый нищий человек, и должен теперь больше 15,000 рублей, в том числе в Медный банк 10,000, кои занял на покупку каменного дома, еще при покойной государыне императрице, в надежде ею быть выкуплен. А последние шесть месяцев положить бы мне пришло зубы на полку, ежелиб я не играл очень счастливо и не выиграл около 8,000 рублей, чему весь двор свидетель; но теперь и те деньги лежат заарестованы, сколько их оставалось, а я, ни жена моя, ничего не имеем. Получил я несколько богатых табакерок, но бывший император, взяв одну без заплаты, даром, приказал, чтоб и прочие я для негож хранил. Дал он мне подлинно деревни, но я нетолько указа на них не подносил, следовательно и ничего не получил, но ниже благодарил его. [486]

Вот краткая ноя, последних месяцев, история. Она мне тем не нравится, что в ней много невероятного, но правду для того ломать не можно, чтобы она больше сама на себя походила. Я такую писал истинну, которую всегда доказать могу, и уверен, что ниже алтерировал которое-либо обстоятельство.

Отпустите мне, милостивый государь, что я утрудил толь пространным письмом. Но ваше превосходительство человеколюбивы и часа не пожалеете употребить на спасение человека, который крайне несчастлив, но был не бесполезен своему отечеству, и который пока жив, пребудет с должным высокопочитанием.

Вашего превосходительства нижайший слуга Дмитрей Волков.

Р. S. Достойно, милостивый государь, примечания, что когда вышеупомянутый пространный о коммерции указ в Сенат послан был, то артикул о таможнях исполнен тамо тотчас и без прекословия; а шум и крик поднялся на меня за то, что сим указом отрешены монополии, и из сего начала догадывались многие не без основания, что доберуся я помаленьку и до прочих народных и государственных расхитителей. Если угодно вашему превосходительству о каких-либо прежних делах слышать от меня обстоятельное донесение, то никогда, как ныне, не имел я столько свободного к тому времени. Не надобно токмо спрашивать у меня о делах придворных и комнатных. Я их никогда не знавал и замешан в них не был, и верно не бывало еще для придворной карты такого несведущего иностранца, несмотря на то, что я неотлучно при дворе был. Не причтите, ваше превосходительство, смелость моего письма теперешнему моему состоянию. Как оно ни печально, я еще далек от отчаяния; но я порок имею, что и собственных своих мыслей прикрашивать не могу, а столь меньше когда-либо менажировал худые чьи дела.

Р. S. Сейчас сказывают мне, что убыточный о холсте на армию подряд ныне, в Сенате утвержден, схваченным под шумок словом, «быть по старому», а я ведаю, что из передаточной суммы уступали уже 24 или 26,000 рублей; да потому, конечно, и торг уже окончен был бы, ежелиб некоторые не противились тому святостию контрактов. Указ, конечно, святой, но не употребляется, как только в пользу мошенников.

Естлиб я выше о сей материи не упоминал, то воздержался бы, конечно, сей второй постскрипт написать. [487]

__________________________________________

II.

Июля 11-го дня 1762 года.

Милостивый государь! С неизобразимым слышу теперь ужасом, якобы бывший император публично меня благодарил, что я ему, как великому князю, все дела из конференции сообщал. Толь великой лжи мне еще не случилось слышать ни об ком. Сверх того, что я непоколебимо верен и усерден был покойной государыне императрице, даже и по кончине ее, и сверх того, что внутреннее чувствовал всегда удовольствие — низложить силу и гордость короля прусского, да тем еще большее, что, без хвастовства сказать, не последним бы я в том был и орудием, по признанию всего сведущего света, — я довольно наслышался еще от графа Алексея Петровича Бестужева о качествах тогдашнего великого князя, когда мы с ним вместе оплакивали будущее состояние России, под владением сего принца. Потому, еслиб я и предатель был отечества и изменник собственного своего честолюбия, то, напротив того, оставалось еще у меня довольно разума. Я-ж привык быть добрым и послушным рабом. Покойной государыне императрице служил, сколько по долгу, вдвое того по склонности и усердию; и не-токмо до последнего момента ее жизни, но и потом никаким образом не искал наградить для себя сей утраты, хотя великолепные и выше моих лет и состояния пред собою примеры видел. К бывшему императору не находил я в себе нимало той же склонности, но и должности одной довольно было сделать из меня доброго раба. Весь двор будет мне свидетель, что я тщательно избегал его присутствия и, имея единожды навсегда приказание, никогда, однакож, не пришел ни к обеду, ни к ужину, когда особливо призван не был; так несносно мне было все его поведение и разговоры. По счастию моему, на последнее время гонял он меня прочь и с делами; так что ни одной реляции, не токмо министерской, но ниже нужных ему от гр. Румянцева, не слушивал, и последние о войне с Даниею резолюции приниманы были на парадном плаце по словесным рапортам господина Цейса. Больше того, я не скрытно говаривал пред многими, что король прусский, конечно, почитает нас за малолетных ребят, или крайних дураков, которых надобно еще сечь розгами. ¹¹

Потому не знаю я, откуда толь пагубная мне басня соплелась; [488] случилось подлинно нечто тому подобное, но совсем в другом разуме. Живучи уже в каменном зимнем доме, не помню, — в который день, после ужина и курения табаку, рассердился он на канцлера, называя его французом и попрекая его племяннице, и потом распространил речь на конференцию, браня оную еще более, и, указав на меня, сказал: «а сего каналию часто хотел я заколоть, но, по счастию, все им писанные к генералам указы не имели своего действа; так хорошо исправлял я здесь дела его величества короля, да они и теперь еще в моих руках».

Еще случалось многократно, что император, бывшей за столом, и без того на людстве рассказывал, как он, присутствуя в конференции, неизменил своему королю и не убоялся покойной государыни императрицы, но пред нею, в глазах, защищал его интересы, как честный человек, и ссылался в том на меня. Я поклоном на то согласовался, а Нарцисс ¹² прибавлял огорчение, что злые люди выгнали его из конференции.

Если не отсюда взята сплетенная на меня история, то она принадлежит счастливому моему жребию. Французские здесь министры в самом начале обвиняли меня тем, что я бестужевского духа, и Бретель мне в глаза сказал: «que moi etant eleve de Bestucheff je ne devois point etre surpris, si on cherche a me connoitre avant que de m’accorder quelque confiance». И тогда уже ласкать они меня начали, когда меня погубить не могли. Еще при покойной государыне императрице часто спасаемы были командиры нашей армии от строгих моих взысканий тем одним, будто я много за австрийцев стою. Потом пруссаки искали доказать, что я венскому двору предан и телом, и душею. Теперь обстоятельства переменилися, и моим неприятелям вдруг надобно, чтоб я преданный был друг королю прусскому, да не на нынешнее время, но когда действительно войну пуссировал я всею силою; а при том и австрийцам ни в какой пьесе моего сочинения ни одним словом должен не остался. В первой нашей контрдекларации, о предложенном от Франции, в начале прошлого года, мире, досталося от меня всем сестрам по сергам; но и сия многим невкусная пиеса признана была за совершенную в своем роде и произвела бы полное свое действие, ежелиб мы на словах так тверды были, как на письме. Но я и здесь расплодился больше, нежели думал; а мне надлежало сказать коротко, что если Ваше Превосходительство, по несчастию моему, подадите хотя малейшую веру сплетенной на меня [489] клевете, я, без суда, осуждаю сам себя смерти; буде же нет, то я, со спокойным духом и с сожалением, буду смотреть, что моим неприятелям не останется более, как только церковную татьбу и душегубство на меня взвести, и что совсем тем не будеть им того утешения, чтоб они переменили внутреннюю мою непорочность и то истинное усердие, с коим я есмь

«Вашего превосходительства нижайший слуга Дмитрей Волков».

Объяснительные Записки Волкова имели полный успех: он вновь призван к государственной деятельности, но первоначально, и как надо полагать, неслучайно, его командируют на дальнию восточную окраину России — в Оренбург.

Вот повеление Екатерины II, объясняющее поручение, возложенное на Дмитрия Васильевича Волкова.

III. ¹³

Москва, 23-го октября 1762 г.

«Государь мой Дмитрей Васильевич! Ее императорское величество с неутомимым трудолюбием вникая во все то, что до пользы государственной и всенародного благосостояния касаться может, повелеть мне изволила отписать к вам, чтоб о нужных и примечания достойных делах, о которых в репортах и доношениях ваших писать будете в сенате, вы в то же время писали бы прямо и к ее величеству, под кувертом его сиятельства графа Григория Григорьевича Орлова, или моим, или Ивана Перфильевича Елагина, с надписанием на пакете о подаче оного в собственные ее императорского величества руки, и чтоб прислали вы обстоятельное тамошних дел описание в рассуждение Башкирцов и Киргиского народа. Объявя о сем вашему превосходительству, имею честь быть с истинным почтением вашего превосходительства, государя моего, послушным и покорным слугою Адам Олсуфьев.

(Рукою императрицы): «Слышно, будьто вы с проежжающим курьером присилали суда представленье о карабельных лесах и проч: только о том суда ничего не получено дайте о сем мне знать и вторително пришлите. Екатерина».

Из донесения Волкова от 31-го января 1763 года видно, что он вполне осмотрелся на новом поприще своей деятельности и подробно излагал свои предложения. Вскоре однако «с смущением узнал он печальное состояние и учреждение Оренбургской [490] губернии», и «коль скоро увидел, что с одной стороны связанные имею руки — какую-либо приносить пользу, а напротив того, ежеминутно опасаясь, чтоб мерзостными приказными крючками, к несчастию всегда дурным истолкованием указов покрытыми, не войти в проступок», то, не желая «валя пень через колоду, быть преступным похитителем» ее величества жалованья, Волков стал проситься в оставку.

На просьбы об остставке, Екатерина II отвечала следующих весьма милостивым письмом.

IV.

Москва, 26-го апреля 1763 г.

«Господин статской действительный советник. Как письмо ваше, так и ревность в службе приемлю я с особливым благоволением. Старайтесь и впредь о киргиских и башкирских делах, точные собрав известия, обстоятельно мне представить; и пекитесь о приведении в лутчее состояние тамошней с Хивинцами и Бухарцами коммерции, и о прекращении вкравшихся непорядков. Я не надеюсь, чтоб слабость вашего здоровья толь была велика, чтоб вы не могли продолжать службы, и следовательно, естьли хотите остаться, то можете быть тамо губернатором на место Давыдова. О сем немедленно меня уведомьте; уповая, что мне знающий в политических делах человек, в такой отдаленной и пограничной губернии, весьма надобен. «Екатерина».

Дмитрий Васильевич отвечал обширною, на восьми листах, своеручною запискою, в которой, в нескольких пунктах, касается многих и весьма важных вопросов, имеющих жизненное значение для будущности Оренбургского края. Между прочим он писал:

…..«Всемилостивейше повелеваете, ваше императорское величество, немедленно донести, хочу-ли я здесь остаться, присовокупляя, что в таком случае могу быть губернатором на место господина Давыдова. Я дерзаю уверить ваше величество, что во весь мой век не будет у меня другой воли и хотения, кроме монаршей воли вашего величества. Меня столько ласкает не иметь иных мыслей, что я старался бы забыть и самого себя, и что я имею многочисленную фамилию, и брата, моей же помощи требующего, еслиб не опасался de passer pour un pere et frere denature. Но что до губернаторства в здешнем месте принадлежит, от которого просит, сказывал мне, увольнения господин тайной советник Давыдов, то Богом клянусь вашему императорскому величеству, что чем больше [491] чувствую важность сея монаршей милости и доверенности, тем меньше нахожу в себе способности исполнить ожидание.

Я часто разбирал, какая есть разница между здешнею и прочими губерниями? в чем главнейше состоит или состоять имеет должность здешнего губернатора? и каких потому качеств ему быть надобно?

В другом месте довольно не токмо к приобретению от своей губернии похвалы и благодарности, но может быть и к совершенному исполнению своей должности, быть правосудну, не трусу, и не лакому, а при том стараться, чтоб дела и тяжбы умалять и сокращать, а не новые заводить.

Нужно и здесь все сие, с тою еще прибавкою, чтоб мелкие иноверческие дела скорым словесным судом решить, а то за ничто считать, сколько изойдет в год гербовой на то бумаги. И сие так нужно, дерзаю я повторить, что государственная политика требовала-б, примерным здесь правосудием сделать Россию любезною для всех окрестных и разноверных народов. Но в сему довольно честного, правосудного и такого человека, который бы неумолим был в наказании подчиненных ему воевод и приказных служителей, когда они что сплутуют, и действительно было-б его за них заступление, когда они достойны награждения; а труда великого, ни великих распоряжений, ниже политических соображений не требует. Великого здесь требует губернаторского труда и попечения:

1) Намерения государя императора Петра Великого, проэктами Кирилова обновленные, о распространении комерции генерально в Азию, а паче в Хиву и Бухарию и потом далее в Индию достигать, и там твердою ногою место занять, откуда можно получать золото и драгоценные каменья. Короткими словами здесь уже много сказано, и так далее.

2) На том отнюдь не утверждаться, или не быть тем довольну, деланы-ли или какие для того опыты, ибо обстоятельства во многом отменились. В то время Зенгорской или Контаишинской народ важным был здесь предметом, а Китайцы не входили и в план здешнего места. Теперь напротиву того Зенгорцев на свете нет, а Китайская держава подалась до здешних почти пределов. Потому надлежит разбирать, какие были причины, что не удались тогдашние опыты, и примышлять, как ныне сделать их с лучшим успехом.

3) Если пути в Индию оттого только затруднительны и опасны, что много живет по дороге разных своевольных народов, к [492] хищничеству и грабежу жаждущих, то не пугаться сими затруднениями и опасностьми, но верить, что трудом и искусством все пре-одолено быть может, и не утверждаться паки упрямо, что нет к тому иного способу, как только который сперва в глаза мечется, то есть что надобно их всех военною рукою истребить. Покажем, если надобно, Российское мужество и на берегах Инда, но не пропустим без исследования и других способов. В Кингисхановы времена славно было цветущие государства прелагать в ужасные пустыни, но Гишпанцам не прощают и доныне, что кровию неповинных жителей утвердили владычество свое в Америке. Нам особливо не сходно пустыми повелевать степями, ибо лишних к населению их людей нет. Паче всего, по слабейшему моему мнению, не надобно пренебрегать тех способов, кои медлительными быть кажутся, ибо оные обыкновенно споряе и надежнее к достижению предпринятых намерений доводят. Сего ради

4) В Киргизских делах не оставаться при той одной политике, чтоб им ежегодное только жалованье платить, а в впрочем за находку почитать, когда, слава Богу, новых и частных хлопот, и Российским жилищам от них раззорений нет. Хорошо, что одно зло меньше стало, но разве тому и радоваться, что того нет, чему и быть не надлежало. Мне кажется гораздо лучше сходствовало-б с интересами и славою империи вашего величества, вместо того, что Киргизцы за тем только доныне почитают себя подданными, что за сие имя получают жалованье, и не будучи ничем отягощаемы, сильно защищаются рукою от нападков Башкирских и Яицких казаков, кои все их проворнее и непримиримую имеют к ним ненависть, до того довести, чтоб Киргизцы Россию собственно для России любили, и по маленьку русели. Для чего например не иметь в малолетним их здесь аманатам лучшего, нежели к скотине, призрения? Для чего не обучать их не военному ремеслу, но гражданским наукам и благонравию? Для чего о том не постараться, чтоб ханские и знатных старшин здесь в аманатах находящиеся дети время своего здесь невольничества почитали после самым лучшим их жизни времянем, и чтоб отцы их за счастие почитали, что дети их будут аманатами, вместо того, что теперь, чем больше кто остается здесь аманатом в своем заточении, тем большею питается к Российскому имяни ненавистию и может быть мщением? Для чего не дать им чувствовать великую разницу между нашим благопристойным и их зверским обхождением? Почто скучать церемониальными подлинно потому скучными с ханом свиданиями, и оных наконец [493] избегать под такими претекстами, которых неосновательно им видимо? не лучше-ли было бы стократно сими свиданиями, несмотря на некоторый убыток, не токмо учащать, но паче до того доводить стараться, чтоб с ними в фамилиарное обхождение войти? одним дружеским разговором сто раз можно более сделать, нежели десятью церемониальными свиданиями. Азиатцы имеют еще славу верных друзей, и чего деньгами купить не можно, то дружбою получить удобно. Да прежде того и не чаятельно, чтоб о прямом их состоянии верное сведение иметь можно было. Для чего не возбуждать в них охоту ко вступлению в здешнюю службу? для чего не вселять в них похвальную ревность служить великой в свете монархине, а не ворами быть? для чего не приобучать их к земледелию и хлебопашеству, хотя-б несколько лет и бесплодно употреблять на то некоторо иждивение?

5) Все, что кажется трудно или и невозможно сделать в сем ветренном народе полезного, таково и в самом деле есть, но я разумею, когда в том последовать одной ревности не по разуму, чего не похваляет и Апостол Павел. Но напротиву того, пользуясь удобными случаями гораздо легче, нежели в других местах достигать своих намерений. Померзли, например, нынешнюю зиму от холоду и голоду и Киргизцы и скоты их; вот случай и настоит хлебом их разлакомить и в заведению лесов поощрить.

6) Мало, скажут мне, хлеба и в самом Оренбурге, но если о сем рассуждать, то никогда и Оренбурга не было-б. В самом начале сего заведения получался сюда хлеб весьма высокою ценою, да и то так трудно и недостаточно, что помирали люди с голоду. Ныне, слава Богу, становится сюда мука гораздо дешевле, нежели в Нове-городе, не знаю не дешевле ли еще, нежели провиантская канцелярия у больших господ подряжала в украинские крепости. И буде такая до Оренбурга была трудность, а однакож помышляемо уже было не токмо о Хиве и Бухарии, но и о самых Индиях, то не крайнее ли было бы малодушие, теперь ужаснуться, как за реку Яик перейти. Башкирия имеет премножество хлебородных мест. Под самым Оренбургом населена превеликая слобода Татар, кои пашнею пшеницы, сродного Азиатцам хлеба, обогатились. Следуя удачному в том примеру, надобно только приложить большее старание....» и проч. ¹⁴

Государыня прочла донесение Волкова с большим вниманием; [494] об этом можно судить из ее своеручных пятнадцати NB, поставленных против различных пунктов записки. Вышеприведенный пункт 3-й государыня обвела чертой.

Вот не менее интересный и замечательный ответ Екатерины II, также как и прочие письма ее к Д. В. Волкову, до сих пор не бывший в печати.

Москва, июня дня 1763 г.

«Дмитрей Васильевич. Я вашу реляцию от 26-го мая получила исправно, и все ваши примечания с удовольствием вижу. Состояние ваше собственное, сколько на перьвой случай прилично мне показалося, я поправила; а свободу талантам вашим дала по нужде дел, вами представляемых, так как из приложенного моего указа в сенат вы видите. Я всегда радуюся, когда в подданных моих вижу проворство к делу и ревность в службе, а в реляции вашей и то и другое усматриваю. Когда подданные желают иметь трудолюбивого и попечительного о их благе государя, то и государь не меньше веселится, видя подданных себе помогающих. Не скучайте своими обстоятельствами, а трудитеся делом самим, так как вы мыслите изрядно. Прямая заслуга всегда обстоятельствы ваши исправит, о чем вы и не сумневайтеся. Генеральное описание Оренбургских дел мне очень нужно. Пришлите его поскоряе. Что касается до приведения в лучшее состояние коммерции с Бухарцами и Хивинцами, в том начинайте трудиться, а я вам свободу даю от всюды брать сведение такое, какое вы потребуете. Указы вредные рассмотрите и в сенат об них или и мне самой представите. Какие вы думаете политические и экономические распоряжения зделать для коммерции с бухарцами и хивинцами, чтоб оная простираться могла до Индии, и какой вам прожектор надобен, дайте мне о том и о другом знать, я вам, усмотря полезное, помогать буду. И не опасайтеся, чтоб кто, в глазах моих, доброе ваше намерение злощастным зделал. Мне кажется, я руки вам развязала, только бы вы труда своего не жалели. Все будет зависеть от прилежания вашего. Ежели желание ваше тоже, что и воля моя, то я уже вам в указе в сенат объявила, что мне от вас надобно. Словесный суд в мелких иноверческих делах мне весьма нравится. Учредите его и поступайте по нем. Намерение деда нашего государя императора Петра Великого — распространять коммерцию в Азию и до Индии, Кириловым подлинно обновлено, но оно при одном только обновлении и осталося. [495] Старайтеся опыты делать новые, ежели прежние были неудачны; противу опасных дорог от грабительств, придумывайте способы и мне представьте. Я знаю, что дача жалованья киргисцам недовольная есть политика к возбуждению их любви и склонности к России, но вы не изъяснили, что же другое прямо к тому надобно и каким образом к хлебопашеству и заведению лесов их поощрить. Ежели хлеб можно в коммерцию к ним обратить, то зделайте и о том проект и ко мне прямо пришлите.

О крепостях линейных пришлите прямое сведение, какого и в чем они требуют поправления, а особливо опишите мне тяжкую работу и то иго, в котором тамошние солдаты порабощены. О возвращении слобод к линии снежных, которые указом сенатским приписаны к золотым заводам, представьте в сенат «и мне о том дайте знать», ¹⁵ а я велю рассмотреть и определю, что за полезнее найду. Тоже зделайте и об Илецкой соли. И таковые представления со мнениями вашими, не мешая одного с другим, присылайте. Так как и о удобных за Яиком местах в построению крепостей ежели найдутся, надобно сочинить обстоятельную карру с описанием выгодности тех мест и в сенат прислать, дабы удобнее рассуждать о том было можно. Слободы иноверческие не худо заводить и давать всякие выгоды, дабы их в поселению тем обласкать. Что касается до того, чтоб губернатору Оренбургскому быть командиром и военным, то довольно, когда военная команда действовать будет по нуждам и требованиям губернаторским; но о сем надобно постановление зделать, в каких то случаях надобно, и потому определить мы можем и исполнение. Ежели вам что надобно на издержки киргисцов и башкирцов и на обхождение с ними, о том особливо представьте. Напоследок я вам даю обнадеживание, что мне всегда приятно будет губернаторские видеть труды с успехами, которые я ободрять не оставлю моею аппробациею. «Екатерина».

Командировка и губернаторство в Оренбургской губернии скоро для Волкова окончились: его, как отлично-способного государственного деятеля, Екатерина II признала необходимым взять в число ближайших своих помощников и уже в 1764 году назначила его президентом Мануфактур-коллегии. Вот собственноручное письмо императрицы к новому президенту: [496]

VI.

22-го июня 1764 г. Нарва.

(Собственноручно Екатериной II): Дмитри Васильевич, я давно слышела, что мимо ушей не должно пропускать все что чуть полезно пакажется, того ради даю вам сим задача не можно ли разаренного города Нарва помочи зделать заведении фабрике как например полотняной, льну от селе за море отпускают.

«NB. На вашу рассмотрении отдаю а я за долг почла о сем к вам отписать». ¹⁶

VII.

Санктпетербург, сентября 30-го дня 1765 г.

Дмитрей Васильевич, объявите моим именем, медиаторам по делу Сирициуса и Лиемана, чтоб они дело их немедленно решили, в чем и Мануфактур конторе их понуждать прикажите. «Екатерина».

VIII.

(Собственноручно): Дмитри Васильевич Пажалуй переведи на наш язык приложенные листы, думую, что вы их прочтете без скуки, как окончиш перевода то привези онаго ка мне».

Помета: «получено марта 14-го дня 1767 г.»

(Окончание следует).

Комментарии

1. См. «Отечественные Записки» 1867 г., кн. VII, VIII и IX.

2. Замедлив исполнением своего обещания, мы недавно встретили в «Р. А», текущего года довольно значительные отрывки из этих же двух документов в сообщении С. М. Соловьева. Тем не менее считаем необходимым напечатать эти исторические материалы вполне но нашему, снятому с подлинников, списку, предпослав их 17-ти письмам Екатерины II к Волкову.

3. Елисаветы Петровны.

4. Трубецкой.

5. А. В. Гудовича.

6. То есть с австрийским послом.

7. Бретель — поверенный французского дрова.

8. Нарышкин и Мельгунов.

9. Прусской посланник.

10. Шувалов.

11. См. переписку императора Петра III с Фридрихом II-м, королем прусским, в «Русской Старине», изд. 1871 г., т. III, стр. 283-309.

12. Арап, придворный шут.

13. Этот и последующие документы (№ III-XIX) сообщены правнучкой Дм. Вас. Волкова — С. А. Рудаковой.

14. Эта замечательная записка Волкова помещена в «Вестн. Импер. Русск. Геогр. Общ.» 1859 г., № 9, стр. 49-60.

15. Слова набранные разрядкой вписаны рукою Екатерины II-й между строк.

16. Это письмо прилагается при настоящей книге «Русской Старины» в точном снимке. Подпись Екатерины II-й в снимке взята с другого ее письма к тому-же Волкову.

Текст воспроизведен по изданию: Дмитрий Васильевич Волков. Материалы к его биографии. 1718-1785 // Русская старина, № 11. 1874