1739–1791.

VIII. ¹

К положению России в 1789 году справедливо можно применить выражение, что она находилась между двух огней. На севере, война с Швецией с каждым днем принимала более и более угрожающие размеры; на юге — продолжалась упорная борьба с Турцией, уклонявшейся от мира. Дела на севере особенно тревожили Екатерину, хотя и на юге они внушали большие опасения. Мир с Турциею был необходим; но он был немыслим, если бы России пришлось нисходить на уступки, а побудить Турцию к миру было возможно не иначе, как по нанесении ей потрясающих ударов. Именно этой мыслию и задался Потемкин, а между тем, по стечению обстоятельств внутренней политики Турции, необходимо было выжидать, не спешить военными действиями: султан Абдул-Гамид умер (26-го марта 1789 г.) и ему наследовал Селим III. Верховный визирь, оставаясь в бездействии у Исакчи, ждал повелений нового своего властелина.

План Потемкина, на случай возобновления военных действий, состоял в том, чтобы вытеснить турок из мест, ими занимаемых: Кишинева, Бендер, Каушан, Акермана, Измаила и Килии. Бывшую украинскую армию он разделил на три корпуса, вверив начальство над ними: кн. Н. В. Репнину, генерал-аншефу Кречетникову и А. В. Суворову. Екатеринославская [218] армия состояла из пяти дивизий: первою командовал сам Потемкин, второю — кн. Ю. В. Долгорукий, третьею — Суворов, четвертою — генерал-поручик П. В. Гудович, пятою — генерал-маиор барон Ферзен. Таврическим корпусом командовал генерал-аншеф Каховский; кавказским — генерал-ан-шеф граф И. П. Салтыков; кубанским — генерал-поручик барон Розен. Наши союзники, австрийцы, ограничивались оборонительным положением.

10-го августа 1789 г. главная квартира русской армии была в Дубоссарах. Ставка Потемкина, по словам очевидца, князя Ю. В. Долгорукого, «весьма похожа была великолепием на визирскую; даже полковник Боур насадил вокруг нее сад в английском вкусе. Капельмейстер Сарти, с двумя хорами роговой музыки и прочих многих музыкантов, нас ежедневно забавлял. Казалось, что светлейший князь тут намерен был остаться навсегда». Однако эта роскошная обстановка не ослабляла деятельности Потемкина: ведя непрерывную переписку с императрицею, он зорко следил как за действиями турок, так и за ходом войны со Швецией на далеком севере. С половины июля по октябрь месяц на театре войны с Турцией произошли следующие события.

Новый султан Селим III, продолжая действовать в воинственном духе предшественника, повелел верховному визирю вытеснить австрийцев из Молдавии. С этой целию 25,000 турок переправились на левый берег Дуная и двинулись к Фокшанам. Суворов, соединив свои войска с корпусом принца Кобургского, 21-го июля разбил неприятеля при самых Фокшанах. Весть об этой победе получена была в Петербурге 7-го августа и императрица была ею весьма довольна. «Это зажмет рот тем, — сказала она, — кои рассеивали, что мы с ними (с австрийцами) не в согласии». Через шесть дней (13-го августа) наш гребной балтийской флот одержал над шведским победу, которую Екатерина сравнила с чесменскою. О ней было немедленно сообщено Потемкину и в ответ императрице он писал следующее:

__________________________

«31-го августа.»

«Последнее писание, матушка-государыня, меня много порадовало; дай Боже дальних успехов. Что ежели бы обобрать суда по обеим [219] берегам, то бы шведы в Финляндии должны были умереть с голоду, не имея больших магазейнов.

«Je suis content comme Vous de nouveau et сошше je desire que cela continue. Vous savez, ma chere mere, combien je Vous suis attache et combien votre repos me tient a coeur. (Я опять доволен, как и вы, и желаю, чтобы так оно продолжалось. Вы знаете, матушка дорогая, как я привязан к вам и как спокойствие ваше близко моему сердцу). Прости моя, матушка родная. От поляков много хлопот. Я жду писем от известной нам дружественной особы секретных и доставлю. Вернейший и благодарнейший подданный князь Потемкин-Таврический».

__________________________

Екатерина II писала Потемкину (письмо без числа, 1788 или 1789 г.):

__________________________

«Что ты пишешь от усердия, о том спора нету, но как мною сделано все возможное, то мне кажется, что с меня и более требовать нет возможности, не унижая достоинства, а без сей ни жизни, ни короны мне не нужно. Кой час обещать Польше чего ни есть из земель турецких ныне, тот же час его королевское прусское величество нам о сем прещение со угрозами непременно чинить будет с принятым с нами грубым тоном, который либо глотать должно будет, либо отмщать, и для того полагаю избегнуть лучше, не обещая полякам ничего и давая им блажить, дондеже перестанут, то есть у себя в Польше пусть портят и делают, что хотят, но к себе их не пущу и для того полки, кои к Лубнам обращены, пусть пойдут к Белоруссии».

«Мое мнение есть: фельдмаршала Румянцева отозвать от армии и поручить тебе обе армии, дабы согласнее дело шло.

«Я гневных изражений, мой друг, с тобою, кажется, не употребляла, а что оскорбления короля прусского принимаю с нетерпением и с тем чувством, с которым прилично, — за сие прошу меня не осуждать, ибо я-б не достойна была своего места и звания, еслиб я сего чувства в своей душе не имела».

«Все, что пишешь о операции армии, весьма хорошо и мое мнение было всегда, чтоб Бендеры и Бессарабия были предметом сей кампании, а за Олту (Ялту) не зачем».

_______________________

Раздраженный поражением, нанесенным ему при Фокшанах, великий визирь, умножив свои войска до 100,000 ² и расчитывая [220] на подкрепление их 30,000 турок и татар, выведенными из Измаила Гассан-пашею (бывшим капудан-пашею в 1788 г.), устремился на позицию, занимаемую принцем Кобургским. Но это движение, предусмотренное Потемкиным, было расстроено: корпуса князя Репнина и Кречетникова преградили путь измаильскому сераскиру и, разбив его при реке Сальче (7-го сентября), оттеснили в Измаилу, куда Гассан-паша вошел и здесь заперся. Князь Репнин, после безуспешной и не совсем обдуманной попытки овладеть Измаилом, отступил. Но эта неудача была вполне заглажена полезными последствиями разъединения сил верховного визиря и Гассана-паши, ибо оно содействовало знаменитой победе Суворова при реке Рымнике — 11-го сентября 1789 года.

Накануне этого дня, Потемкин, находившийся в Кишиневе (с 4-го сентября), занятом нашими войсками, писал к императрице следующее письмо:

__________________________

«10-го сентября. — Кишинев.»

«Матушка, всемилостивейшая государыня! Больше всего и наперед всего я озабочен вашею болезнию; Боже, дай здоровье и силу!

«Грозный исполин, бывший капитан-паша, поражен будучи казаками, ушол тайно, не дождавшись атаки от войск; я приказал живо преследовать и, получа последние рапорты, пришлю обстоятельное донесение с братом Платона Александровича (Зубова); сие дело меня разрешило идтить и я завтра выхожу очищать всю, вне крепостей стоящее. Помози, Боже! Жду теперь от флота и от корпуса, к Хаджи-бею посланного; но больше всего меня беспокоит цесарской корпус.

«Кобург почти караул кричит; Суворов к нему пошол, но естли правда, что так неприятель близко, то не успеют наши придтить, хотя верно визирь не сильней Кобурха. Надежда на Бога.

«Матушка родная! Я ждал, чем решится и для того не прежде курьера отправил. Турки тут стали весьма умно, чтобы нас держать в нерешимости, ибо они с сего пункта и к Коушанам и за Прут могли обратиться; но Бог сделал как Ему угодно. Прости, [221] матушка, я очень ослабел от мучительного гемороида. Вернейший и благодарнейший подданный князь Потемкин-Таврический».

(Адрес на обороте того же почтового золотообрезного лпста: «Ее императорскому величеству всемилостивейшей государыне». Остатки печати (с гербом князя) красного сургуча).

__________________________

Из этого письма явствует, что накануне рымникской битвы положение австрийского корпуса было почти отчаянное и Потемкин сомневался в успешном движении Суворова для соединения с войсками принца Кобургского. Кроме того, в этом письме Потемкин, обходя молчанием действия Репнина под Измаилом, относит только казацким войскам заслугу оттеснения Гассана-паши. Действиями князя Репнина Потемкин был недоволен по причинам весьма уважительным. Воображая, что Измаил 1789 года так же легко взять, как то было в 1770 г., Репнин, без всякого предварительного сношения с фельдмаршалом, хотел с одного удара овладеть крепостью, но встретил отчаянный отпор и принужден был довольствоваться только пожаром, произведенным в стенах Измаила нашими гранатами.

Рымникская победа была предтечею и пособницею последующих успехов наших войск: 13-го сентября 1789 г. генерал-поручик граф де-Бальмен овладел Коушанами; 14-го — Гудович и Рибас взяли штурмом Хаджи-бей: 23-го числа казачий полковник Платов занял Паланку; 30-го — последовала сдача Акермана; затем, с небольшим через месяц, 4-го ноября, сдались Бендеры.

Некоторые биографы, основываясь неведомо на каких данных, обвиняют Потемкина в зависти к Суворову и происках против великого полководца. Но если Потемкин завидовал Суворову, на сколько свойственно человеку талантливому завидовать другому, даровитейшему, гениальному, то это не доброе чувство не заглушало в сердце Потемкина чувств справедливости и он, как мы доказали уже выше подлинными его письмами, всегда по достоинству ценил заслуги великого Суворова, искренно уважал героя рымникского, который иногда сам бывал виновником некоторой натянутости отношений к нему князя Таврического. Суворов не щадил его, дозволяя себе сатирические выходки, нередко и колкие, язвительные ответы. «С [222] царями у меня другой язык!» сказал он Потемкину, когда тот удивлялся его глубокомысленным речам при беседах с Екатериною. «Я — не купец и не приехал с вами торговаться!» отвечал Суворов Потемкину, когда тот встретил его после взятия Измаила (1790 г.) с распростертыми объятиями и, как начальник, с вопросом: «Чем наградить вас за ваши заслуги?» Самый беспристрастный отзыв о взаимных отношениях обоих полководцев можно выразить немногими словами: Суворов гордился заслугами, за которые приобретал почести, Потемкин — почестями, которые сколь возможно старался оправдывать заслугами.

К рымникской победе, 11-го сентября 1789 года ³, Потемкин отнесся с самым радушным сочувствием. Через одиннадцать дней он писал императрице следующее:

__________________________

«22-го сентября. — Каушаны.»

«Матушка, всемилостивейшая государыня! Поздравляю вас, кормилица, с торжеством коронации, со днем, в которой был столь доволен.

«Флоту нашему штурм сильной препятствовал выйдтить и он едва мелкие суда спас от повреждения; однако же не без починки; иначе вся бы флотилия турецкая была у нас в руках; может, Бог подаст еще лутчее. Еду теперь к Хаджи-бею чрез Паланку, которую послал занять всю войсками, кроме тех, что за Прутом собираю к Бендерам, а потом, что Бог даст. Делаю на 12 тысяч теплую обувь и всю зиму буду действовать; но о сем, матушка, прошу, чтобы никто не знал.

«Скажу вам с Ломоносовым, как он Петру Великому придал, что

«Рукой и разумом сверг дерзостных и льстивных!»

«Не всё, матушка, рукой, но и умом усыпить прусского короля нужно, ибо естли он будет видеть наше худое к нему расположение вперёд, то непрестанет нам вредить теперь, и так мы никогда с турками не кончим; дать же ему надежду — он не помешает помириться, и тогда вы всю с ним сделаете, что хотите; на сие и [223] союзника согласить можно; поляков нужно будет тогда усмирить, но теперь и подумать нельзя.

«Будьте уверены, что я всё сделаю здесь что можно.

«По смерть вернейший и благодарнейший подданный князь Потемкин-Таврический».

«Р. S. Скоро пришлю подробную реляцию о суворовском деле; ей, матушка, он заслуживает вашу милость и дело важное; я думаю, что бы ему, но не придумаю; Петр Великой графами за ничто жаловал: коли бы его с придатком Рымникской? баталия была на сей реке.

«Р. S. Ето правда, матушка, что в Финляндии на будущий год начинать da capo (сначала), да и не будет толку; зимою же нужно вскоре всю укомплектовать и привести в порядок; учить стрелять следует больше всего; коли бы Мусина — в Москву; Салтыкова его место: на Кавказе политиковать нужно там с народами, на сие его не станет: азиятцы хитры, а под Петербургом военные дела он поведёт лутче; Русанова ⁴ прочь; Кнорринга ⁵ сюда; кавказскую и кубанскую по прежнему ко мне, а я туда пошлю Репнина или Суворова, ежели наступательно пойдем, то и будет хорошо. Кн. Потемкин-Таврический.

«Благодарен много за шубки, к стате теперь ⁶.

18-го октября 1789 г.

…. «Каковы цесарцы бы ни были — отвечала, между прочим, Екатерина Потемкину — и какова ни есть от них тягость, но оная будет несравненно менее всегда нежели прусская, которая сопряжена со всем тем, что в свете может только быть придумано поносным и несносным. Мы пруссаков ласкаем; но каково на сердце терпеть их грубости и ругательством наполненные слова и дела!»

10-го января и 6-го февраля 1790 г.

…. «Император сам ко мне пишет, что он очень болен и опасен по причине потери Нидерландии. Если в чем его оправдать нельзя, то в сем деле: сколько тут перемен было! То он от них все отнимал, то возвращал; то паки отнимал и паки отдавал. О союзнике моем я много жалею, и странно, как, имея [224] ума и знания довольно, он не имел ни единого верного человека, который бы ему говорил: пустяками не раздражать подданных; теперь он умирает, ненавидим всеми. Венгерцы мать его спасли в 1740 году от потери всего: я-б на его месте их на руках носила».

_______________________

Взятие Бендер (4-го ноября 1789) ⁷ закончило кампанию и, по случаю зимнего времени, военные действия превратились. Избрав себе главною квартирою Яссы и распустив войска по зимним квартирам, Потемкин даже не отправился в Петербург, нуждаясь в отдыхе от недавней усиленной деятельности. Несмотря на успехи нашего оружия и на благоприятные задатки успехов в будущем, Потемкин не скрывал от государыни тягостного положения войск. Так он писал в ней от 22-го ноября.... «13-го числа сего месяца началась зима и продолжается. Первые дни были жестоки морозом и мятелицею. Не бывало никогда столь крепкой и нечаянной зимы; реки стали вдруг, превратились транспорты, через что в провианте и всякого рода доставлении сделалась остановка. Полкам трудно отходить в квартиры, особливо тем, которые пошли в Екатеринославскую губернию степью, а и всем генерально до Кишинева степь же проходить было надобно. Но, слава Богу, многие уже достигли квартир безвредно и время настало мягче. О скоте я уже не упоминаю; радуюсь, что люди целы. Не могу довольно описать В. И. В. бесконечных затруднений в приведении всего в порядок. Заботы превосходят почти мои силы. Как доставлять провиант отдаленным частям, аммуницию и рекрутов по толь великому некомплекту. Они поздно собираются, почему, ради усиления полков, другие нужны меры».

Измаильский сераскир Гассан-паша убеждал диван превратить разорительную войну с Россиею. Потемкин сообщил проект мирных условий чрез аккерманского пашу измаильскому сераскиру, который вошел в сношения с Потемкиным. «Турки в крайнем страхе от войск ваших», писал он императрице, «а, конечно, мир выгодный мог бы быть, когда бы [225] не случилось помешательств от других, а не менее и от союзников наших, которые себе хотят всего, а нам — ничего; турки же расположены к нам, а к ним нет».

26-го декабря 1789 года последовал на имя Потемкина благодарственный рескрипт: бывший Новотроицкий кирасирский полк, в 1783 году названный Екатеринославским, был переименован в честь своего шефа «князя Потемкина кирасирским полком»; сверх того, князю присланы были в Яссы 100,000 рублей и лавровый венок, осыпанный бриллиантами, в 150,000 руб. В январе 1790 года князь был пожалован «великим гетманом казацких войск — екатеринославских и черноморских».

Об образе его жизни в Яссах сохранилось множество рассказов очевидцев. Некоторые из них называют Яссы — Капуей Потемкина. Окруженный в своем дворце целым гаремом красавиц (большею частью жен его генералов знатнейших фамилий), Потемкин изощрял всю свою изобретательность на устройство пышных пиров, балов, домашних спектаклей. Нарочно выписал из Петербурга балетмейстера Розетти с фигурантами. Капельмейстер Сарти, безотлучно находившийся при князе с оркестром из трехсот человек, увеселял общество концертами и сочинял торжественные оратории. Он переложил на музыку: «Тебе Бога хвалим», введя в оркестровку батарею из десяти пушек, гремевшую беглым огнем при стихе: «свят, свят, свят!» В Яссах Потемкин пробыл до половины июля 1790 года. Л. Н. Энгельгардт (Записки, стр. 106), рассказывая о пребывании Потемкина в Яссах, говорит между прочим:

«Его светлость одевался нередко в гетманское платье, которое было сшито щегольски и фасон которого он выдумал, быв пожалован гетманом екатеринославских и черноморских казаков. В самое то время, когда он так щегольски одевался и так нарядом своим занимался, приказал сделать себе и мундир из солдатского сукна, дабы своим примером подать недостаточным офицерам средство не издерживать из малого своего жалованья на покупку тонкого сукна, которое, за отдалением торгующих купцов оным товаром, было дорого. Почему в угождение его все генералы сделали таковые [226] мундиры. И так, хотя приказа и не было, но почти все штаб-и обер-офицеры с удовольствием во всю войну одевались в куртки толстого сукна, как солдаты, но однако-ж не запрещалось, по желанию, носить мундиры и тонкого сукна ⁸».

«По прибытии светлейшего князя в Яссы, один раз он только был у фельдмаршала графа Румянцева в Жиже и изредка посылал дежурного генерала, племянника своего, В. В. Энгельгардта, с приветствием. Остальные генералы из подлости и раболепства редко посещали графа, да и то самое малое число. Один только граф Александр Васильевич Суворов оказывал ему уважение; после всякого своего дела и движения, посылая курьера с донесением главнокомандующему, особенного курьера посылал с донесением и к маститому фельдмаршалу, так как бы он еще командовал армией».

Но не в праздных только забавах Потемкин проводил время в Яссах и, уделяя «делу — время, потехе — час», он вел деятельную дипломатическую переписку с Петербургом, чужими краями и с сераскиром измаильским. Курьер, скакавший сломя голову в Петербург за каким-нибудь балетмейстером, вез в тоже время важное, секретное поручение; точно также, посланный, ехавший в чужие край за лакомствами, привозил к Потемкину вместе с ними необходимые сведения и тайные известия. Праздность и роскошь до некоторой степени служили князю Таврическому личинами для прикрытия его трудов по дипломатической части; Сарти своей музыкой развлекал бдительность аргусов, окружавших Потемкина: говорим о союзниках, которым он не вполне доверял и в чем был совершенно прав. Такова была изнанка роскошной обстановки, окружавшей Потемкина.

Переговоры о мире тянулись и затягивались, и прекратились на время за смертию верховного визиря, а вскоре после него и Иосифа II, императора австрийского. Новый визирь, Шераф-паша, изъявил готовность продолжать переговоры о мире и их вел статский советник Лашкарев. К сожалению, [227] договаривавшиеся стороны плохо согласовались в желаниях: Потемкин говорил решительно: мир или война. Визирь желал только перемирия. Тогда на деле оправдалось древнее изречение: хочешь мира — готовься к войне, и неприязненные действия возобновились: 8-го июля 1790 г. контр-адмирал Федор Федорович Ушаков одержал блистательную победу над капуданом-пашею, преградив ему путь в Азовское море, а 28-го и 29-го августа разбил турецкий флот совершенно. Недоверие Потемкина к австрийцам-союзникам вполне оправдалось: 16-го июля Австрия заключила мир с Портою Оттоманскою. Новый император Леопольд склонился на предложения Пруссии, Англии и Голландии, предлагавших свое посредничество и петербургскому кабинету, но они были отвергнуты Екатериною ⁹. Из следующих отрывков из писем Потемкина к Суворову и Лашкареву очевидцы как затруднения переговоров, так и сметливость и быстрота соображений Потемкина. Самая краткость слога — любопытная черта к его характеристике.

__________________________

18-го июля (Суворову): «Вот, мой милостивый друг, австрийцы кончили... Что курьер приедет, то вы в свое место».

1-го августа (ему же): «Как уже кончено у австрийского двора с берлинским мирное с Портою положение, о чем принц Кобург должен быть уведомлен, а ежели и нету, то все равно; не для чего драться и терять людей за удержание земли, которую следует отдать».

16-го августа (Лашкареву): «Визирь говорил вам о перемирии. На что оно, когда мир мы сделать готовы? Кондиции, которые я предложил, суть крайние и маловажные. Ежели они хотят быть чистосердечны, то все кончится в скорости. Ежели ответ замешкается, то [228] долго не ждите, ибо я терпеть не буду. Дайте мне знать о числе их войск; в разговорах как можно меньше говорить о пруссаках, а напротив, коли случай дойдет видеться, то обходитесь сколь можно глаже. При случаях толкуйте им, сколь мала наша претензия, о мире же скажите, что они увидят сколь оный будет сохраняем чистосердечно. Мне странно, что они об Очакове упомянули: вы им начисто скажите: ежели об нем говорить, то и мира нет».

29-го августа (ему же): «Ты им скажи от себя: я сажусь сейчас в карету и не скажу куда еду — что Бог даст. В разговоре сделайте рассуждение, что как им не стыдно вилять. Чрез сие для переду делается недоверка. Мы с ними хотим помириться и жить дружно, чему Бог свидетель. Купи мне, ежели найдешь, хорошую бирюзу, или курильницу богатую и другое (что) хорошее турецкое».

7-го сентября: «Наскучили уже турецкие басни; их министерство и нас, и своих обманывает. Тянули столько и вдруг теперь выдумали медиацию прусскую, да и мне предлагают. Это дело не мое, а дворам принадлежит. Мои инструкции: или мир, или война. Вы им изъясните, что коли мириться — то скорее: иначе буду их бить....»

8-го сентября. (нашему резиденту в Варшаву). Плюйте на ложные разглашения, которые у вас на наш счет делаются. Суворов, слава Богу, целехонек; на сухом пути дела не было нигде; турки и смотреть на нас близко не смеют. Как им (полякам) не наскучит лгать? Лучше бы подумали, что если бы были с нами дружны, то Молдавия была бы уже их. На море нам Бог помог совершенно разбить флот неприятельской».

__________________________

30-го сентября 1790 года командовавшие нашими войсками на Кубани генерал-маиоры Герман, Булгаков и бригадир Мансуров близь истока Кубани разбили на голову и взяли в плен турецкого сераскира Баталь-пашу. По этому поводу Потемкин отправил в Екатеринослав следующее:

__________________________

«Ордер г. статскому советнику наместничества екатеринославского, вице-губернатору и кавалеру Тибекину.

«Войскам, у Кубани и Кавказа расположенным, повелено было от меня идти и атаковать армию турецкую, в сорока тысячах к Кубани следовавшую под начальством сераскира, трех-бунчужного паши Баталь-бея, столь в Азии знаменитого. Сентября 30-го дня, один из отряженных корпусов, под командою г. генерал-маиора Германа, встретил сию армию близь Кубани, выше.... мыса и, не взирая на несоразмерность сил неприятельских, по жестоком [229] сражении, одержал совершенную победу: весь лагерь турецкий и вся их артиллерия, более тридцати орудий, достались нам в добычу, а сам сераскир паша Баталь-бей со всею его свитою взяты в плен. Я даю вам о сем знать для объявления в наместничестве Екатеринославском и принесения благодарственного Всевышнему моления».

Помета: «Получен 28-го октября 1790 года».

__________________________

Эта победа вознаградила за неудачную экспедицию к Анапе генерал-поручика Бибикова. Потемкин, сменив его, требовал у него строгого отчета, но вместе с тем, в уважение трудов и беспрекословного повиновения, оказанных войсками, испросил у императрицы для нижних чинов серебряные медали на андреевской ленте, с надписью: «за верность». Черта справедливости тем более похвальная, что и в позднейшие времена, не только что тогда, терпение и безропотная покорность не вменялись даже и в заслугу русским солдатам.

18-го октября, после довольно сильного сопротивления, крепость Килия сдалась Гудовичу.

Таким образом успешно осуществлялся план кампании, начертанный Потемкиным; русские войска, овладевая крепостями дунайского и черноморского прибережьев, вытесняли оттуда турок. Но для увенчания успехов нашего оружия оставалось еще овладеть неприступною твердынею — Измаилом. Эту крепость защищал сорокатысячный гарнизон, который, при самых благоприятных местных условиях, мог выдержать самую долговременную осаду. Взятие Измаила приступом, по мнению турок и даже опытнейших европейских инженеров, было немыслимо. Потемкин предписал Гудовичу обложить крепость с сухого пути, а Рибасу, с гребным флотом, зайти со стороны Дуная. Рибас, при содействии казаков, очистил дунайские гирла от находившихся там турецких судов и, взяв крепости Тульчу и Исакчу, пресек сообщение измаильскому гарнизону с правым берегом реки. Обложение с сухого пути началось 21-го ноября 1790 года отрядом генерал-маиора Михаила Илларионовича Голенищева-Кутузова ¹⁰, к которому присоединились и [230] войска Гудовича, прибывшие из Килии. Позднее время года, проливные дожди и болезни в наших войсках побудили генералов на общем военном совете решить отступление от стен Измаила на зимние квартиры. Рибас был противного мнения, но его возражения были оставлены без внимания. Потемкин пригласил из Галаца находившегося там Суворова.

Суворов поспешил к стенам Измаила и, встретив войска, уже отступавшие, воротил их. 2-го декабря он прибыл; 3-го числа разместил войска на прежние позиции; четыре дня прошли в безуспешных переговорах с сераскиром Аудузлу-пашею... Утром 11-го декабря Суворов писал Потемкину: «Нет крепче крепости, ни отчаяннее обороны, как Измаил, падший пред троном Е. И. В. кровопролитным штурмом! Нижайше поздравляю вашу светлость!» С своей стороны, Потемкин в первом донесении своем писал императрице:

__________________________

«Не Измаил, но армия турецкая, состоявшая в тридцати слишком тысячах, истреблена в укреплениях пространных. Слава Богу, всегда нас победительными творящему! Положение локальное сего места навело бы всегдашнее беспокойствие квартирам и разрезывало бы Килию с Серетским кордоном, флотилия же осталась бы без сообщения. Сии резоны, а паче высочайшая воля наносить всегда вред непокоряющемуся злодею, решили меня предписать штурм. Храбрый генерал граф Суворов-Рымникский избран был мною к сему предприятию. Бог помог! Неприятель истреблен; более уже двадцати тысяч сочтено тел, да слишком семь тысяч взято в плен и еще отыскивают. Знамен триста десять уже привезены и еще собирают. Пушек будет до трехсот. Войска ваши оказали мужество примерное и неслыханное. Обстоятельства донесу после; отправляюсь ради осмотра Дуная, а флотилия уже готовится на новые предприятия. Повергаю к освященным стопам В. И. В. командовавшего штурмом генерала графа Суворова-Рымникского, его подчиненных, отлично храброе войско и себя».

__________________________

Из подробного донесения Потемкина о взятии Измаила приводим только отзывы его о Суворове:

__________________________

«Отдав справедливость исполнившим долг свой военачальникам, не могу я достойной прописать похвалы искусству, неустрашимости и [231] добрым распоряжениям главного в сем деле вождя, графа А. В. Суворова-Рымникского. Его неустрашимость, бдение и прозорливость всюду содействовали сражающимся, всюду ободряли изнемогающих и, направляя удары, обращавшие вотще неприятельскую оборону, совершили славную сию победу».

__________________________

Курьером о взятии Измаила был отправлен в Петербург Валериан Александрович Зубов, брат Платона Зубова, тогдашнего любимца.

IX.

Взятием Измаила был достойно завершен славный для русского оружия 1790-й год, события которого воспеты Державиным и описаны многими отечественными биографами былых времен. Но если поэзия — льстивая и пристрастная — выставляла только лицевую сторону, а история, заимствуя язык у реляций, обходила молчанием трудности тогдашнего военного быта и некоторые неудачи в действиях военачальников, тем не менее находились люди настолько правдолюбивые, чтобы, не ослепляясь успехами, высказывать о героях горькую правду. В декабре 1790 года Потемкин закончил свое поприще полководца и именно в это время был написан в Яссах небольшой фантастический рассказ, посвященный весьма резкой и не вполне справедливой оценке деятельности князя Таврического на поприще военной администрации. Автором этого злого памфлета признан князь Павел Дмитриевич Цицианов ¹¹, в последствии герой Кавказа.

Пред нами два списка этого сатирического очерка: один из них, более точный, сообщен И. И. Ореусом. Приводим из него некоторые, особенно яркие места. Заглавие памфлета: «Беседа трех российских солдат в царстве мертвых, служивших в трех разных войнах против турок», то есть при фельдмаршалах: гр. Минихе, во вторую при гр. Румянцеве-Задунайском и при кн. Потемкине-Таврическом.

В небольшом вступлении, автор, несколько витиевато, рассказывает, будто в минуту грустного настроения духа он [232] уснул и в сновидении перенесся в царство мертвых. Здесь он был свидетелем беседы солдата: Сергея Двужильного, умершего от раны, полученной на измаильском штурме, с двумя другими солдатами, опередившими его в царстве мертвых, Иваном Гавриловым, современником Миниха, и Степаном Статным, служившим при Румянцеве. Язык собеседников прост, ясен и искусно подделывается под солдатский склад. В рассказах Двужильного о его недавнем житье-бытье слышится грустный отголосок солдат, не совсем довольных своею участью и преобразованиями, совершенными Потемкиным в наших войсках. Двужильный два раза попадал в полевую службу. «Вздумалось, — говорит он, — вышней команде сделать новое войско, нарядить с ног до головы его в зеленое сукно и назвать егарями... Теперь их сделано семь корпусов: в каждом корпусе 4 баталиона, в каждом баталионе 4 роты, в роте 212 рядовых. Таким-то манером, при формировании сказанных корпусов, надобно было, чтоб завод в них был из старых солдат, а потому, как из полков взяли, так и из гарнизонов начали набирать солдатских детей от 14-ти лет. У меня было четыре сына, которых взяли... я тогда был уже 6 лет в гарнизоне, послужа Богу и государю в полевой 20 лет. Набирал нас генерал *** ¹², который после с ума сошел, видно Бог его за меня наказал. Этот-то генерал и меня завербовал, хотя я никуда от старости не годился; и когда командиры мои зачали ему представлять, что я послужил довольно и что мне уж в походе не снести ноши, так он сказал при мне самом, что «он годится артельщиком быть». Потому-то меня и прозвали Двужильным».

Затем расскащик переходит к обмундировке и вооружению. «Что лето, то новая одежда. Ноша-то таже, как и на других, да в прибавок повесили нам по пистолету без шомпола; а один шомпол дали на двух егарей. Уж командиры после от себя на каждого по одному сделали. По штату [233] положена каска; эта каска составляется из 17-ти штук, стоит 70 коп., а толку ни малого нет; ни на что не походит: тяжела, зимою не греет, летом — за шею и дождик, и слякоть идет; только и толку, что спереди козырь, чтоб солнце в глаза не светило. А теперь дали нам кивера такие, что у гусар были; это попокойнее — да зимою без ушей и без щек будешь. (Каска похожа) разве на ощипанного петуха. Прежде сего у ней было две лопасти, которыми зимою можно подвязывать щеки было, а теперь в фельдмаршальском гренадерском полку сделали одну лопасть сзади, которая ни к чему не пригодна; так и во всей армии начали делать».

Затем солдат сетует на переименования полков... «дают такие имена, что иного рекрут и в год не затвердит». Собеседники спрашивают Двужильного, каково ныне ученье рекрутов и обхождение с ними? Известно, что Потемкин внушал начальникам не особенно утруждать солдат и человечнее обходиться с ними. Несочувственно отнеслись к этим мерам не только начальники, но будто бы и сами солдаты. Те и другие, если только верить памфлету, сроднились с палками и фухтелями, без которых солдатская муштровка весьма долго почиталась делом невозможным. Нет ничего удивительного, если по поводу ослабления зверства при обхождении с солдатами автор «беседы» влагает в уста солдата следующие речи:

— «Все твердят, чтобы натурально было и непринужденно; а вы сами знаете, каков наш брат, из крестьянства взятый во время рекрутства, пока не натореет; подлинно, что непринужденно стоит. У меня на руках довольно их перебывало; иного чорта года в два не уломаешь (!), чтоб он тебе на право кругом поворотился. Дерутся меньше: за то и толку меньше и службы меньше! Прошлой зимою светлейший отдал приказ, чтобы унтер-офицер больше семи лозанов не смел дать. Что-ж из этого вышло? Ты нашу братью знаешь: не только что унтер-офицера не слушают, да и перед офицером шапочки не ломают; а иного, который посмирнее, так и м....... загнет. Станешь его бить за ослушание, то он пойдет да нажалуется, и тогда — правда-ли, не правда-ли — у полковника полк отымут, а офицера арестуют. Так, такова и служба. [234] Наш брат палку любит, лишь бы до него все положенное доходило».

Собеседник спрашивает: как же оно доходит?

— «А вот как: екатеринославская армия три трети жалованья не получала. Да как я дают его, то червонец курсом в 3 р. 70 коп., хотя за него нигде больше не дадут трех рублев. Провиантские зимою отпускают деньгами, то есть обещаниями; для того, что их почти никогда не выдают.

— «Чем-же вы кормитесь?

— «Чем? Мужицким харчем, т. е. кукурузою, да папушом. Ох, это кушанье надоело! (В артелях) какому богатству быть. Да еще сколько лошадей каждый год в артелях перемрет, для того, что до генваря в походе бываем, а сена не дают; говорят: чем хочешь корми; можно-де еще на подножном, а подножной-то — снег. (Провиант дают) как случится. Прошлою зимою (1789 г.) в Бендерах давали такой гнилой хлеб, что за зиму-то человек по 60 и более из роты померло. Командир-то тут был какой-то наместник — девичий прелестник: так его прозвали. Он из Калуги к нам пожаловал ¹³. Человек он придворный: приедет в Яссы, наряжается в венгерки с светлейшим одинаково, да говорит ему: везде благоденствие, где он командует; а там хоть трава не рости. После хватились, да поздно; послали старого ген.-аншефа Меллера, барона Закомельского ¹⁴, так он уж представил и, по его уже представлению, велели перестать производить тот гнилой хлеб в пищу, а между тем народу много повалили».

Следуют сетования на упадок дисциплины:

— ...«Чему доброму быть, как в нашем брате страха нет, или военной дисциплины, о которой нам читывали в артикуле. Я таки сам ефрейтором был: бывало наряжаешь куда, так он тя не слушает, да и все тебе тут! Говорит: «не спеши, что ты разворчался!» Пожалуешься старшему сержанту, тот ударит его палкой, а он говорит: «не бей меня, я к светлейшему пойду!» [235]

Как образец упадка не только дисциплины, но и духа в войсках, автор влагает в уста словоохотливому-солдату следующий, в высшей степени любопытный, рассказ:

— «Под Килией назначено было овладеть ретраншементом, у которого ров не шире двух аршин был. К тому делу послан был Херсонской гренадерский полк и корпусы лифляндских егарей, а командовал всеми генерал-поручик ¹⁵ и сам был посредине Херсонского полку. Лишь пришли колонны ко рву, то сели, да и не пошли; а в ретраншементе ни одной души не было. Зачали стрелять, и хвост колонны по передним начал жарить. Командиров не слушают; генерал-поручику нечего делать: присел, чтобы задние не застрелили, а передние в эту пору начали пятиться и сшибли с ног того генерал-поручика, потом побежали. Вся колонна чрез его высокопревосходительство перешла и всего его затоптала, хотя тут все, окружающие его, кричали, что генерал-поручика топчут! Потом, видя, что в ретраншементе никого нет, оборотившись, сунулись прямо под стены (т. е. Херсонской полк), хотя приказано от старика Меллера, только заняв ретраншемент, остановиться и обрыться. Надобно вам знать, что турки не были еще тогда выгнаны из форштата. А потому-то как сунулись херсонцы под стены — так с крепости картечью, а из домов — из ружей как начали жарить, то они и оробели: вперед некуда и нельзя: без лестниц были и без фашин; а назад не смеют. Генерал-поручик не знал, что делать, для того, что его не слушали. Послал за стариком генерал-аншефом Меллером, который лишь пришел с Екатеринославским гренадерским и Орденским гренадерским конным полком, при бригадире Шереметеве ¹⁶, то и выручил их и отвел... Да, бедного старика тут ранили, после чего он скоро и умер».

— «После смерти генерала аншефа Меллера прислан был генерал-поручик И. В. Гудович, который приехал туда в [236] то время, когда уже из форштата турки были выгнаны, и, по приезде своем, велел сделать, по приказу, траншеи и бреш-батарею, начатую однако же еще при генерале Меллере, которая в два дни сделала такой пролом, что можно было взводу, в 14 рядов, пройти свободно, и тогда-то турки сдались с тем, чтоб быть выпущенными с военною честию, оставя нам город и все принадлежащее государю. Эта комедия происходила две недели, только что город взяли. (Солдаты и тут) показали свое неповиновение. Наряжено было 1, 500 человек работников делать бреш-батарею. Они пришли, начали рыть; какой-то дурень вдруг закричал только: «турки!», то вся орава кинула работу и, оставя на батарее одного инженер-ген.-маиора Кнорринга, побежала назад. Да полно, к счастию того инж.-ген.-маиора случились тут две роты бывшего Санктпетербургского гренадерского полка, перекрещенного в (полк) св. Николая, для прикрытия, из которых одна вступила на батарею, а другая бегущих работников прикладами поворотила назад».

— «А вот какой (Гудович) молодец. Будучи командиром под Килией, он ни разу не был на бреш-батарее, а все смотрел в подзорную трубку от резерва, резерв же стоял двести сажень за ретраншементом позади. Да еще что говорят: бывало и в туман прегустой все в трубу смотрит.

— «Никого за взятье этого города (Килии) не пожаловали. Мало отличались и егари, для того, что и они ведь тут же при взятии ретраншемента оставались и не пошли. Да и после, кроме третьего баталиона, все, сунувшись вперед, ворвались в армянский монастырь, где все христиане спастись хотели. Армянский архимандрит, с крестом и евангелием, вышел к ним на встречу, как видно, думая, что они, убоясь Господа Бога, спасут их всех; а они, безбожники, как того архимандрита, так и всех христиан перекололи и после сосуды и ризы продавали в лагере у маркитантов..... в лагере никаких караулов нет, сбору не бьют и смена не делается. За водою кто как хочет и когда, офицера никогда не посылают. За дровами тоже... одним словом, что хочешь, то и делай. Полковник, два месяца стоя в лагере, не бывает на левом фланге ни разу. В Бендерах, при главной квартире светлейшего, было 7 гренадерских, 5 мушкатерских, 1 кирасирский, [237] 2 конноегарских, 5 легкоконных полков, да и казаков тысяч до пяти. Светлейший никогда к разводу не выходит и не смотрит, да никто и из генералов не бывает, а воли этого мало, так и полковники тех полков, чья смена, иногда, в дурную погоду, не бывают. И дежурный генерал не бывает. Да полно, он хотя бы и был, так толку мало; для того, как я посмотрел, так его никто ни во что не ставит и дядюшка-то его, светлейший, говорят, при всей армии, то есть при большом собрании, назвал его ж.... и принудил его самого себя так назвать».

— «У всякого генерала человек по двадцати в доме солдат служат лакеями; да таки и у самого светлейшего на дворе человек до 200-т солдат: то конюхами, то гусарами, то лакеями и, чорт знает, каких людей нет! А что всего хуже, что этих гусаров, лакеев и конюхов, которые у него служат, светлейший производит в офицеры тотчас. То-то, брат, досадно нашему брату. Ты лоб подставляй, да живот неси на смерть, а твой набитый брат, за то только, что велик вырос и хорошо тарелку, подает, через год выскочит в офицеры, да и дубасит тебя не на живот, а на смерть».

— «Так много нашей братьи — офицерства?»

— «Да каких наших братьев! Много есть и мастеровых. Это еще хуже! Наш брат хоть потому стоит того, что несет голову за отечество, а то шустер какой-нибудь! Вот-таки я в Бендерах слышал, что портного, за то только, что хорошо шил платье на кн. До… ¹⁷, светлейший в поручики пожаловал; серебренника взял к себе в полк в корнеты; булочника, который с нами был под Хотином и пек хлебы на гр. И. П. Салтыкова, пожаловали в подпоручики. Плененного турку в Хотине, что у Архангелогородского полку полковника Арсеньева был конюхом, перекрестили, да прямо офицером пожаловали».

— «О какой, княгине Дол. говоришь? Какая же нужда светлейшему за шитье ее платья жаловать?»

— «Какая нужда? Говорят, что светлейший влюблен был в нее: балы, балеты, да разные праздники для нее делал... [238] одним словом, крепко влюблен был. Да он не только что танцовщиков и танцовщиц за собою везде возит, еще человек до 200-т певчих и музыкантов».

— «Куда, я чай, у него деньгам велик расход?»

— «А что ему до того нужды: ведь все государства казна, да приближенные полковники заведуют. Лошадей у него до 200-т; кормятся они овсом на счет его кирасирского и С.-Петербургского драгунского полка. Людям же жалованье и расход домашний из экстраординарной суммы идет. Я сам видел, как четыре скрипача италианских, которым дают по 1,500 руб. на год, приходили провиантского генерала благодарить за то, что велел выдать им жалованье».

— «Скажи нам что нибудь о Измаильском штурме».

— «Извольте, я вам до-подноготно расскажу. Когда генер. Рибас вошел с флотилиею в Дунай и взял Тульчу, а Гудович — Килию, то по рапорту первого о том, что Измаил легко можно взять, светлейший приказал Гудовичу перейтить на остров против Измаила, сделать батареи и бомбардировать город. Между тем ген.-пор. (Павел Серг.) Потемкину велено было с корпусом подойдти с земли к городу. Потом прислано было, чтобы всем генералам сделать совет о возможности взять город. Гудович и Самойлов, который с ним был, сделали военный совет и (П. С.) Потемкина не позвали на оный; а тот за это рассердился и отступил от города. Светлейший, узнав об этом, Гудовича отозвал в Бендеры и управил на Кубань и, в тоже время, послал повеление к графу Суворову, чтоб он ехал под Измаил, принял команду и, во что бы то ни стало, взял город. Этот молодец — забубенная головушка: на страх Божий пущаться лих. Он тут прискакал верхом из Галаца, с своим Фанагорийским гренад. полком и зачал проказы делать, т. е. приказал навязать снопов соломы, да наставить перед лагерем в виду города и всякий день учить все войска палить в снопы. Потом сделали батареи для потехи, (для того, что они не могли вредить городу) и назначили день к штурму. С земли назначено было итти 6-ю колоннами, а с воды тремя. Пошли мы из лагеря в 2 часа пополуночи; пришли ко рву в 3 часа — зги не видно еще было. Тут, надобно сказать правду матку, [239] что русские показали себя и в темноте: дрались упорно до рассвету; хоть порядку было мало, для того что генерал-аншеф (Суворов) и ген.-поручик (П. Потемкин) не осматривали места, на которые надлежало бы идти колоннам, а велено было самим колоножным командирам накануне осмотреть пункты, на которые вести. Кому досталось не на перекрестные, или кто умел на самый угол провести, так тому меньше и досталось. У нас был ген.-маиор Ласси и у нас мало побило. Лестницы у всех были коротки; плана города верного совсем не было, так что, где на плане были ворота, там их в самом деле не было, а где на плане назначена была городская стена, тут были ворота; а потому то и дистанции предписанные нельзя было порядочно занять. Взошед на вал, приказано было остановиться: да нашу братью тут кто удержит! — и от того-то вышла такая сеча, что 4 часа прошло — никто еще не знал на чьей стороне победа и чей верх! Наши притомились так, что уже хоть бы и полно. Послали за резервами, и еслиб они нескоро подошли, так худо бы нашим было. Бедного нашего баталионного командира, батюшку Дим. Мих. Лачинова, тут убили. То-то командир был! — мы поплакали довольное число. Генерал Суворов и два генерал-поручика стояли, где, видно, им надлежало, то есть версты за две».

— «Неверных тысяч до тридцати передушили. Ведь вы знаете нашу братью, что они большую (часть) колят тогда, когда уже турки «аман» кричат, то есть прощения просят. Да 9,000 чел. взяли в полон».

— «Наших побито, говорят, до 3,000; да ранено тысяч пять, из которых разве только четвертая часть (осталась) живых, оттого что лекарей мало, да лекарств совсем не было. Иные раненые, говорят, дней по 8-ми между мертвыми без перевязки лежали».

«Слава Богу, что и 9,000 человек-то турок спаслось».

— «Какое спаслось! Послали их в Бендеры с новодонскими казаками, которые обобрали у них до рубашки. Время было холодное, то иные с голоду иные с холоду померли, а иных перекололи».

«Как перекололи? Ведь ты сказывал, что они сдались, так за что-же их колоть?.. Разве они бунтовали?» [240]

— «Какой тебе бунт от бабья! Разве они когда-нибудь бунтуют! А вот каким образом: баба, девка, мальчик или больной турок озябнет, или с голоду пристанет, то тут его иди ее и приколят, так что от Измаила до Бендер, не знавши дороги, можно было доехать по мертвым их телам! Да чего вам лучше: от ставки генерал-поручика (И. С.) Потемкина до ставки же генерал-маиора Лассия не было больше 100 шагов, а тут до 100 человек уже положили провожатые».

__________________________

Приведя рассказ, в котором обнаружены некоторые темные стороны характера князя Таврического, дополним их еще несколькими чертами заносчивости и нравственной разнузданности. Вот рассказ Л. Н. Энгельгардта (Записки, стр. 107–108). Это было весною 1790 года:

«Когда шведский флот был заперт, генерал Кречетников, управлявший тогда малороссийскими губерниями, услышал от какого-то проезжего из Петербурга, что будто шведский флот сдался. С сим приятным известием к светлейшему князю прислал Кречетников курьера. Не только во всей армии стреляли викторию, но светлейший князь о сей мнимой победе отправил курьера к австрийскому императору. Через несколько дней Кречетников прислал извинение, что по слухам донес о сем ложно. Курьер с сим известием прибыл во время обеда; князю чрезвычайно было прискорбно, что должен был послать курьера к императору о таковой скоропоспешной неосмотрительности. Князь стал бранить Кречетникова; князь В. В. Долгоруков, сидевший подле самого князя, стал его защищать. Светлейший князь до того рассердился, что вышел из себя, схватил Долгорукова за георгиевский крест, стал его дергать и сказал:

— «Как ты смеешь защищать его! ты, которому я из милости, дал сей орден, когда ты во время штурма Очаковского струсил!»

«Вставши из-за стола, подошел князь к австрийским генералам, на тот раз тут бывшим, и сказал: «Pardon, messieurs, je me suis oublie; je connais ma nation et je l’ai traite comme il merite» (извините, господа, я забылся; я знаю наш народ и с ним обошелся так, как он заслуживает). [241]

«Его светлость большие тогда делал угождения княгине К. Ф. Долгорукой (супруге кн. В. В. Д.). Между прочими увеселениями сделана была землянка против Бендер, за Днестром. Внутренность сей землянки поддерживаема была несколькими колоннами и убрана была бархатными диванами и всем тем, что только роскошь может выдумать. Из великолепной сей подземельной залы особый был будуар, в который входили только те, кого князь сам приглашал. Вокруг землянки князем поставлены были полки: Екатеринославский и Конно-гренадерский, имея ружья, заряженные холостыми патронами, и в сумах по 40 патронов на каждого человека; близь оного карея поставлена была батарея изо ста пушек; обоих полков барабанщики собраны были в землянке. Однажды князь вышел из землянки с кубком вина и приказал ударить тревогу по знаку, по которому, как полками, так и из батарей, произведен был батальный огонь; тем и кончился праздник в землянке».

X.

Избрав Яссы для местопребывания главной квартиры, Потемкин отправился в Петербург, куда прибыл 28-го февраля.

Придворные по прежнему раболепно кланялись могущественному князю; его появление при дворе произвело обычное действие: императрица встретила его ласково, царедворцы смиренно преклонились, кроме одного, заносчиво взглянувшего на князя Таврического. Этот вельможа был новый любимец, Платон Зубов, второй из четырех сыновей бывшего обер-прокурора сената, красавец собою, но бедный дарованиями, еще недавно смиренный, теперь же почти кичливый пред Потемкиным. Благосклонность императрицы к Платону Зубову и братьям его, Валериану и Николаю, была неограничена. В этом красивом юноше «Платоше» Потемкин угадал опасного совместника. Приспешники Зубова и он сам успели предубедить престарелую, доверчивую Екатерину II против Потемкина: князь, еще недавно ближайший сотрудник императрицы во всех отраслях государственного управления, был теперь как бы низведен несколькими ступенями трона ниже.

В «Записках Храповицкого» находим отрывчатые [242] сведения о пребывании Потемкина в Петербурге с марта по июль 1791 года, — сведения, как бы сквозь туман обрисовывающие положение князя при дворе в те дни, когда звезда его счастия близилась к закату. «6-го марта князь давал ужин, на котором присутствовали государь цесаревич с великою княгинею. 17-го — Захар (камердинер императрицы) из разговора с князем узнал, что упрямясь, ничьих советов не слушает. Он намерен браниться. Она плачет с досады; не хочет снизойти и переписываться с королем прусским. Князь сердит на Мамонова, зачем, обещав, его не дождался и оставил свое место глупым образом. 9-го апреля…. сего же утра, князь с графом Безбородкой составили записку для отклонения от войны. Князь говорил Захару: как рекрутам драться с англичанами? Разве не наскучила здесь шведская пальба? Князь был в вечеру у государыни и оттуда пошел на исповедь. 10-го (апреля). В день омовения ног князь, в большой придворной церкви, приобщался с втш (?) ¹⁸ вместе. 26-го (апреля) гр. Суворов-Рымникский послан осмотреть шведскую границу. Недоверчивость к шведскому королю внушил князь, говорят, будто бы для того, чтоб отдалить Суворова от праздника и представления пленных пашей. 28-го (апреля). Великолепный праздник у кн. Григория Александровича».

Ослабить значение Зубова и его партии оказалось выше сил кн. Таврического. Очевидно из его действий в течение двух первых месяцев пребывания при дворе, что он как бы растерялся до того, что даже стал искать опору в благосклонности цесаревича, отношения которого к Потемкину вовсе не были приязненны. Зубовым покровительствовал вельможа, ближайший к великому князю, воспитатель его сыновей, Н. И. Салтыков. Совещания Потемкина с императрицею, раздраженною, недомогавшею, были безуспешны. Тем не менее она осыпала Потемкина милостями за минувшие заслуги.... [243]

XI.

Для своего времени праздник данный Потемкиным 28-го апреля 1791 г., был вполне пудом роскоши и изящества.

Таврический дворец, или, как его тогда называли, Конногвардейский дом, подаренный Потемкину вторично ¹⁹, по своему местоположению, не соответствовал условиям для устройства народного праздника и сам еще не вполне был отделан. Прямо перед главным подъездом тянулся забор, скрывавший развалины какого-то строения на берегу Невы ²⁰. По повелению Потемкина, в три дня забор был снесен, место расчищено и, таким образом, устроена была обширная площадь, простиравшаяся до самой Невы. Здесь воздвигнуты были триумфальные ворота и расставлены были стелажи для иллюминации. На этой площадке расставлены были, в день празднества, закуски для народа, медовой квас и сбитень. Тут же развешаны были для подарков простолюдинам: сапоги, коты, лапти, шляпы, кушаки и т. п. Эта часть праздника, т. е. народное гулянье перед дворцом, совершенно не удалась: сигнал к начатию народного праздника приказано было подать при Прибытии императрицы, но народ преждевременно накинулся на выставленные лакомства и подарки; этот беспорядок потребовал вмешательства полиции и вместо праздника произошло нещадное избиение бедного народа, жаждавшего веселья. «Солдаты — прикладами, казаки — плетьми», рассказывает очевидец, «полицейские — трубами заливными в такой страх привели чернь, что она опрометью бросилась назад, давя друг друга».

Внутренним устройством дворца и сочинением программы праздника распоряжался сам князь Таврический. Суммы, затраченные им, были несметны. По городу ходили слухи, будто для шкаликов и иллюминации зал дворца Потемкиным был скуплен весь наличный воск, находившийся в Петербурге, и за ним послан был нарочный в Москву; куплено было воску всего на 70,000 рублей. Для прислуги готовились новые ливреи; [244] помимо множества закупленной посуды, более двухсот люстр взято было из лавок на прокат; стеклянный завод был исключительно занят выделкою шкаликов, фонарей, ваз, плодов и проч. Программа праздника была повторением (но в увеличенном виде) маскарада, данного Потемкиным царской фамилии в 1785 г. (см. «Записки Л. Н. Энгельгардта», стр. 56–57). На этот раз Потемкиным были приглашены три тысячи особ первых пяти классов; начало маскарада назначено в 5 час. пополудни; двор прибыл в 6 часов. От сеней до самого малого покоя убранство дворца представляло чудную смесь азиатской роскоши с европейским изяществом. Особенно великолепны были две огромные залы, отделенные одна от другой 18-ю колоннами. Первая, танцовальная, была украшена люстрами, зеркалами, вазами из карарского мрамора и печами из лазурного камня; в другой устроен был зимний сад, ослепительно иллюминованный, и, кроме фонтанов, украшенный статуею императрицы из паросского мрамора (подпись: «матери отечества и мне премилосердой»), жертвенниками «благодарности» и «усердия» и бюстами славнейших мужей древности. На лужайке зимнего сада высилась пирамида, оправленная в золото, с таковыми же вазами, цепочками, осыпанная драгоценными камнями и украшенная вензелем Екатерины II. Все гости были в маскарадных платьях; сам Потемкин явился в алом кафтане и в епанче из черных кружев; шляпа его, украшенная галуном из бриллиантов, была до того тяжела, что ее носил за князем адъютант. Когда императрица заняла приготовленный ей трон, в танцовальной зале начался балет (кадриль), исполненный в двадцать четыре пары знатнейшими дамами и кавалерами, в числе которых были великие князья Александр и Константин. Все участвовавшие были в белых одеждах, украшенных бриллиантами на десять миллионов рублей. В заключение кадриля танцовал соло знаменитый в то время балетмейстер Ле-Пик ²¹. Бал открылся польским: кроме музыки инструментальной и грохота пушек, заменявших литавры, польский сопровождался хором: [245]

Гром победи раздавайся!
Веселися, храбрый Росс! и т. д.

Во время бала государыня удалилась для отдохновения в гостиную, смежную с бальной залой. Стены гостиной украшены были гобеленями с вытканными на них изображениями из истории Мардохея и Амана. В описании праздника Державин весьма простодушно применяет эти изображения к себе лично; однако же без всяких пояснений понятно, кого разумел Потемкин в лицах Амана и Мардохея. В соседней комнате поставлен был золоченый слон, обвешанный бахромами из драгоценных каменьев ²². Сидящий на нем автомат персиянина, ударив в колокол, подал сигнал к началу театрального представления: на изящно устроенном театре даны были два балета и две комедии: «Ложные любовники» (les faux amants) и «Смирнский купец»; в последней продажными невольниками явились жители всех стран, кроме России. Из театра собрание возвратилось в зимний сад и в танцовальную залу, иллюминованные ослепительнее прежнего. Бал возобновился и продолжался до ужина, который был сервирован на месте театра на 600 особ. После ужина императрица с августейшею фамилиею уехала; бал продолжался до утра. При выходе Екатерины из залы, на хорах, под аккомпанимент органа, пропета была итальянская кантата. Приводим ее, как лебединую песнь «великолепного князя Тавриды»:

Царство здесь удовольствий,
Владычество щедрот твоих!
Здесь вода, земля и воздух
Дышит все твоей душой;
Лишь твоим я благом
И живу и счастлив.
Что в богатстве и честях?
Что в великости моей?
Если мысль — тебя не зреть
Дух ввергает в ужас!
Стой и не лети, ты, время, [246]
И благ наших не лишай!
Жизнь наша есть путь печалей
Пусть по ней цветут цветы!

Потемкин, преклонив колена, в глубоком умилении плакал, приникнув устами к руке императрицы. Эти слезы заключили великолепный праздник, воспоминание о котором навсегда сохранилось в летописях и в преданиях столицы....

После этого праздника императрица (2-го июля) еще раз посетила князя Таврического в его дворце, где изволила обедать; под 24-м числом июля в «Записках Храповицкого» находим: «Отправился из Царского Села князь Потемкин, в 5 часов утра, по белорусской дороге».

Два месяца, промедленные им в Петербурге после праздника, были как бы в тягость двору. Озабоченный, постоянно грустный, князь не скрывал от приближенных ни снедавшей его скорби, ни ее причины, ни даже суеверных предчувствий близкой смерти. Он медлил отъездом, ссылаясь на больной зуб, который желал выдернуть, намекая на Зубова... Но этот зуб пустил слишком крепкие корни и Потемкину не удало» даже его пошатнуть.

О цели продолжительного пребывания Потемкина в Петербурге сохранилось несколько преданий, очевидно измышленных завистью и клеветой. Так, например, говорили, будто он домогался у императрицы разрешения основать из областей, отнятых у Турции, особое царство и владычествовать в нем под покровительством русской державы. По другим сказаниям, Потемкин, еще далее простирая властолюбивые замыслы, предлагал Екатерине сочетаться с ним браком. К этому прибавляли, что дерзкое желание Потемкина было причиною его гибели....

Военные действия возобновились с марта месяца 1791 г. и ознаменовались блестящими успехами нашего оружия. В конце месяца князь С. Ф. Голицын овладел Мачином и двумя укреплениями на острове Концефане и близь Браилова; в начале июня М. И. Голенищев-Кутузов разбил турок при Бабадаге, а 22-го числа того же месяца Гудович овладел Анапою, при чем взял в плен лжепророка Ших-Мансура; 25-го числа овладел крепостью Суджук-Кале; 28-го июня князь Н. В. [247] Репнин одержал блистательную победу над верховным визирем при Мачине. 31-го июля контр-адмирал Ушаков у мыса Калакфии разбил соединенный турецко-алжирский флот и в этот же день в Галаце подписаны были князем Репниным и верховным визирем предварительные условия мира, при чем князем Репниным соблюдены были интересы России и строгое охранение ее достоинства. При тогдашних обстоятельствах мир едва-ли не одинаково был необходим, как России, так и Турции. Еще существует предание, будто Потемкин негодовал на Репнина за содействие к прекращению разорительной войны, тешившей честолюбие князя Таврического; однако же из документов, относящихся к заключению мира, видим, что Потемкин отдал Репнину должную справедливость, объявляя ему благопризнательность государыни.

Князь Таврический прибыл в Галац в начале августа, совершив весь путь от Петербурга до этого, ему ненавистного, города, изнуренный душевно и телесно. С дороги он писал несколько писем императрице: в них, жалуясь на нездоровье, он высказывал предчувствие о близкой кончине.

__________________________

«Я Бога прошу, отвечала Екатерина на одно из писем, — чтоб от тебя отвратил сию скорбь, а меня избавил от такого удара, о котором и думать не могу без крайнего огорчения!»

__________________________

Но предчувствия Потемкина не только не рассеивались, а усиливались, будучи питаемы суеверными приметами, на которые князь Таврический обращал особенное внимание. Малодушный страх смерти обуял человека, несколько раз видавшего смерть лицом к лицу. 12-го августа происходило в Галаце погребение принца Карла Виртембергского, брата великой княгини Марии Феодоровны. Потемкин, присутствовавший в церкви, мрачный, расстроенный, вышел на паперть. Возничий траурной колесницы, вообразив, что выносят гроб, подъехал к Потемкину. Некоторые биографы говорят, будто князь в рассеянности сел на погребальные дроги, но это очень сомнительно; достаточно уже и того, что это недоразумение расстроило его и он совершенно упал духом, мучимый мнительностью и тоскою. К душевным его страданиям присоединились лихорадочные припадки и князб обратился к помощи докторов Тимана, Массота и штаб-лекаря Санковского. 20-го августа [248] Потемкин писал кн. Репнину о скором своем переезде из Га лада в Яссы. «Продолжающиеся мои страдания, — говорилось письме, — довели меня до совершенной слабости». Следом за этим письмом отправлено было второе:

__________________________

«Одно средство к сохранению людей нахожу я — в удалении их из Галаца. Место сие, наполненное трупами человеческими и животных, более походит на гроб, нежели (на) обиталище живых. Постарайтесь вывесть оттуда всю нашу команду к другому, удобнейшему месту и меня об этом уведомьте. Болезнь меня замучила и я теперь в крайнейшей слабости».

__________________________

Прибыв в местечко Гужи на пути из Галаца к Яссам, Потемкин назначил на тамошний конгресс полномочными: А. Н. Самойлова, де-Рибаса и статского советника Лашкарева. Воображение Потемкина, распаленное огнем горячки, представляло ему возможным делом присоединение Молдавии и Валахии к России. Полномочным внушено было не упускать из виду этой капитальной статьи мирного договора с Турцией. В Яссах болезнь Потемкина усилилась, а присоединившаяся в ней тоска побуждала князя раза два выезжать из города в соседние деревни и опять возвращаться в Яссы. При всей своей мнительности, Потемкин не охотно повиновался предписаниям докторов и лишь только ослабевали приступы лихорадки, он не соблюдал никакой диэты, либо во время припадков пользовался средствами собственной выдумки: обливал себе голову о-де-колонем, при испарине употреблял холодные примочки и т. д. Сомневаясь в выздоровлении, или во врачебной помощи, князь Таврический дважды приобщался св. тайн. Вести о ходе его болевши возбуждали в императрице большие опасения: читая бюллетени докторов, она плакала. А. В. Браницкая (рожденная Энгельгардт) поехала из Киева в Яссы, чтобы ходить за больным.

27-го сентября князь Таврический изъявил желание ехать из Ясс в свой любезный Николаев; столицу Молдавии он называл своим гробом. Уступая однако же просьбам окружавших и настояниям докторов, больной продлил свой отъезд до субботы, 4-го октября 1791 г. Когда был готов экипаж (шестиместная карета) Потемкин подписал дрожащею рукою следующее письмо, диктованное им В. С. Попову, последнее письмо [249] к императрице, полученное ею уже после кончины князя Таврического:

Матушка, вс?милостивейшая государыня! Нет сил более переносить мне мучения; одно спасение остается оставить сей город и я велел себя везти к Николаеву. Не знаю, что будет со мною. Вернейший и благодарнейший подданный. Одно спасение уехать.

Накануне, 3-го октября, императрица писала больному:

__________________________

Октября 3-го ч. 1791 г.

«Друг мой сердечный, князь Григорий Александрович, письма твои от 25-го и 27-го я сегодня, чрез несколько часов, получила и признаюсь, что они крайне меня беспокоят, хотя вижу, что последние три строки твои не много получше написаны и доктора твои уверяют, что тебе получше. Бога молю, да возвратит тебе скорее здоровье».

__________________________

Был седьмой час утра (5-го октября); густой туман застилал окрестности. Потемкина в креслах вынесли в карету, за которою в других экипажах следовали: Боур, адъютант светлейшего, кн. С. Ф. Голицын, бригадир Фалеев, А. В. Браницкая и доктора. На первую станцию, Пунчешты, путанки прибыли благополучно и здесь князь уснул часа три, а по пробуждении, весело беседовал до полуночи. Ночь однако-ж провел без сна, жалуясь на лом в костях и тоскливо спрашивая, скоро-ли рассветет? На заре приказал закладывать, но исполнением замедлили, ссылаясь на то, будто лошади уведены на водопой. Заметив обман, больной велел вынести себя на свежий воздух, и увидя, что карета заложена, приказал ехать далее... Отъехав с полверсты, велел остановиться, говоря, что ему очень худо; потом, почувствовав себя полегче, спросил есть-ли вблизи деревня? Приказал ехать туда, но, отъехав 37 верст от станции, опять велел остановиться.

— Будет теперь.... произнес он, — некуда ехать.... я умираю! Выньте меня из коляски, я хочу умереть в поле....

Его вынесли на постели и положили на траву. Помочив голову спиртом и полежав более трех четвертей часа, он стал отходить.... зевнул раза три и скончался ровно в полдень, в воскресенье, 5-го октября 1791 года. Один из казаков, бывших в его свите, положил покойному на глаза два [250] медные гроша, чтобы веки сомкнулись. В руках нескольких сотен нищих перебывали «две лепты», замкнувшие очи тому, кто всю свою жизнь без счету сыпал золотым дождем. К ночи труп Потемкина, сопровождаемый факелоносцами, был привезен обратно в Яссы.

Рассказ о последних минутах князя Таврического заимствуем из донесения императрице В. С. Попова. Граф А. Н. Самойлов в биографии своего дяди влагает ему в уста последние слова: «прости, милосердая мать-государыня!» но это — риторическая прикраса, измышленная почтенным биографом. В. С. Попов, писавший свое донесение со слов очевидца, бригадира Фалеева, умалчивает о предсмертной фразе князя Таврического и этому свидетельству нельзя не верить.

Сохранилась доныне клевета о смерти Потемкина, особенно излюбленная иностранными писателями: из них многие утверждают, будто он еще в Петербурге был отравлен Зубовым; но это нелепая выдумка, и в данном случае Зубов был убийцею только в переносном, а не в прямом смысле слова. Один из иностранных биографов, Гельбиг говорит: «Князь Потемкин-Таврический умер в октябре 1791 г. не от яда, как некоторые уверяли, а от изнурительной болезни — следствия беспорядочной жизни ²³». Автор пасквиля на Потемкина — немецкий актер Альбрехт ²⁴ приводит молву, о дуэли Потемкина (чуть-ли не с Румянцевым), следствием которой была рана шпагою, на которую попал нечаянно сок ядовитой травы, причинивший смерть князю Таврическому... Но подобные нелепости не заслуживают и опровержения.

Весть о кончине князя Таврического привезена была в Петербург курьером, в пять часов пополудни, 12-го октября. «Слезы и отчаяние, — говорит в своих Записках Храповицкий. — В 8 часов пустили кровь, в 10 легли в постель. 13-го (октября) проснулись в огорчении и слезах. Жаловались, что не успевают приготовить людей. Теперь не на кого опереться». [251]

На другой день (14-е октября опущено в Записках) императрица обнародовала следующий манифест:

«Нам любезноверным сухопутных и морских наших сил генералам, штаб-и обер-офицерам и всему верноподданному нашему воинству:

«Мы получили известие о кончине нашего генерал-фельдмаршала князя Григория Александровича Потемкина-Таврического, в 5-й день октября последовавшей. Разделяя печаль с вами о кончине вождя победоносного и попечительного о вас, сугубо оную ощущаем, лишившись в особе его верного нам слуги, отличным к нам усердием, рвением ко славе нашей и величию государства многими победами противу неприятеля и устройством в войске и в разных вверенных ему частях, правлениях знаменитом. Воздав памяти его должную справедливость, удостоверены мы, что каждый из вас, при непорочной вере к Богу, верности к нам и отечеству и при храбрости, российскому народу издревле свойственных, проходя служение свое с усердием и радением, исполняя узаконения наши с точностию, наблюдая воинский порядок и подчиненность, яко сущее основание службы и тог побед, сохраните навсегда честь оружия нашего и во всяком случае пойдете тем же путем победоносным, которым и предки ваши и вы сами шествовали. Пребываем вам императорскою нашею милостию благосклонны. Дан в С.-Петербурге, октября 14-го дня 1791 г. Екатерина» ²⁵.

По прибытия тела Потемкина в Яссы, оно было анатомировано и бальзамировано; на месте кончины светлейшего «при спуске горы, находящейся между селений Резины и Волчинцов в ясском округе», оставлен был казацкий пикет с воткнутыми копьями, в том предположении, что тут будет воздвигнут памятник, что и было исполнено, впоследствии.

Современный корреспондент говорит далее:

«Теперь приступим к описанию следствий, происходивших по кончине его (князя). Василий Степанович (Попов), приехавши от него прямо в канцелярию, взявши запечатал [252] все и отправя курьера, объявил, что князя более нет в живых; то сей слух разнесся по всему городу менее четверти часа: на улицах только было и видно разного народа, толпами идущего на княжой двор, так что даже у всех молдаван и у жидов были полные глаза слез, а о служащих нечего и говорить. Когда я вошел в залу княжую и найдя много знакомых, стали говорить о его смерти, то подошел к нам, не знаю, какой-то генерал, сказав нам: «Так, братцы, мы лишились не фельдмаршала, но отца!» И, словом тебе сказать, что все так переменилось, что не видно было, кто генерал и кто офицер».

Заметим еще, что официального известия о кончине Потемкина в ведомостях не было; тут, может быть, дело не обошлось без происков Зубова. За то поэты того времени — от мала и до велика, от Державина до Цветкова — воспели кончину князя Таврического. Были изданы гравюры, изображавшие печальное событие; из них особенно была распространена довольно изящно выполненная с элегией Петрова:

О, вид плачевный, смерть жестока,
Кого отъемлешь ты от нас?
Как искра во мгновенье ока,
Герой, твой славный век погас!

На месте кончины воздвигнут был каменный, круглый столб с овальным щитом на верху и на нем надписью, представляющую как бы перифраз строфы «Водопада»:

Покров имея твердь
И землю одр,
Средь поля оставил мира
Так мятежную он юдоль!

Памятник этот еще существовал в 1811 году; ныне остались-ли от него какие-нибудь следы — нам неизвестно.

Первый погребальный обряд в Яссах происходил 13-го октября 1791 года. Не повторяем изданного в то время описания всей пышной обстановки погребальной церемонии. Надпись у великолепного катафалка гласила следующее:

«В бозе почивающий светлейший князь Григорий Александрович Потемкин-Таврический и проч., и проч., усерднейший сын [253] отечества, присоединитель к Российской империи: Крыма, Тамана, Кубани; основатель и соорудитель победоносных флотов на южных морях; победитель сил турецких на суше и море; завоеватель: Бессарабии, Очакова, Бендер, Акермана, Килии, Измаила, Анапы, Суджук-Кале, Суннии, Тульчи, Исакчи, острова Березаньского, Гаджибея и Паланки; прославивший оружие Российской империи в Европе и Азии; приведший в трепет столицу и потрясший сердце Оттоманской империи победами на морях и положивший основание к преславному миру с оною; основатель и соорудитель многих городов; покровитель наук, художеств и торговли; муж, украшенный всеми общественными добродетелями и благочестием, скончал преславное течение жизни своей в княжестве Молдавском, в 37-ми верстах от столичного города Ясс, 1791 года, октября в 5-й день, на 52-м году от рождения, повергнув в бездну горести нетокмо облагодетельствованных, но и едва ведающих его».

Еще 12-го октября один из генералов, два генерал-адъютанта, на лошадях, в сопровождении одного эскадрона полка князя Потемкина, в траурном виде, с литаврами, покрытыми черным сукном, возвестили городу о времени выноса тела, назначенного 13-го числа, в 8 часов утра. В этот день гренадерские полки: Екатеринославский и Малороссийский, и Днепровский мушкатерский стали шпалерами по обеим сторонам улицы, где должно было происходить погребальное шествие, и когда собралось духовенство, то время выноса возвещено было 71-м пушечным выстрелом и колокольным звоном, при чем пальба продолжалась через каждую минуту до самого внесения тела в монастырь Голлия.

Тело выносили из особого усердия генералы; балдахин же несли гвардии офицеры, а кисти поддерживали полковники; кортеж шествия состоял из множества войска, духовенства, генералитета и длинной вереницы разных чиновных лиц, несших на подушках ордена и все регалии, являвших звания князя Потемкина.

Погребальный обряд совершал архиепископ Амвросий (Серебрянников) екатеринославский и херсонесо-таврический, а с 1789 г. местоблюститель экзархии молдавлахийской. Его с покойным князем связывали узы теснейшей дружбы. По [254] окончании обряда, Амвросий хотел произнести надгробное слово, но зарыдав удалился в алтарь.

По совершении литургии, когда запели «вечную память», сделан был 71 пушечный выстрел, а войском — троекратный огонь из ружей.

Отпетое тело Потемкина покоилось в Яссах до половины ноября 1791 года; 23-го ноября оно было перевезено в Херсон.

О дальнейшей участи останков Потемкина будет упомянуто в конце этого очерка, для полноты которого упомянем о наружности и нравственных качествах князя Таврического.

XII.

Несмотря на недостаток (кривой глаз), Потемкин принадлежал к числу красивейших мужчин своего времени: высокий ростом, величавый осанкою и необыкновенно стройный, он, по какому-то странному капризу, не позволял снимать с себя портретов до 1789 года. Портрет Потемкина, находящийся в фельдмаршальской зале Зимнего дворца, был написан по желанию Екатерины II. Он несколько польщен, но дает верное понятие о наружности князя Таврического. Много вредили его красоте: угрюмость, часто омрачавшая его лицо, и, еще того более, некоторые дурные привычки, от которых он никогда не хотел, может быть, и не мог, отстать. Из них особенно неприятно было постоянное грызение ногтей и частое почесывание головы. Обдумывая какое-либо дело, Потемкин имел привычку чистить щеточкою свои бриллиантовые перстни, тереть драгоценный камень о камень, или раскладывать из них узоры и арабески. Вкус его, как мы уже выше упоминали, был как-то болезненно извращен: он ел с жадностью, чуждою всякого гастрономического изящества, пил умеренно; за то во всех прочих страстях не знал и не хотел знать ни мер, ни пределов. В женолюбии превосходил Людовика XIV, или Августа II. Рассказы о его причудливых выходках могли бы составить весьма объемистый том, но они ни в каком случае не могут служить данными к точному определению странного характера князя Таврического. В этих выходках он являл, попеременно, то доброту, великодушие, истинное благородство; [255] то обнаруживал в них дикую, необузданную натуру, ограниченный ум, даже пошлость. В нравственном отношении Потемкин явил собою живое доказательство той великой истины, что постоянное счастие, удачи всегда и во всем, ведут человека к пресыщению и разочарованию. В этом однажды сознался и сам князь Таврический, в последний год жизни. На веселом пиршестве в его пышном дворце, он, сидя за столом, сказал окружающим:

— Может-ли человек быть счастливее меня? Все, чего я ни желал, все прихоти мои исполнялись как-будто каким очарованием. Хотел чинов — имею, орденов — имею, любил играть — проигрывал суммы несметные, любил давать праздники — давал великолепные, любил покупать имения — имею, любил строить дома — построил дворцы, любил дорогие вещи — имею столько, что ни один частный человек не имеет так много и таких редких... словом, все страсти мои в полной мере выполняются!

И тут Потемкин, ударив кулаком по фарфоровой тарелке, разбил ее в дребезги, вышел из-за стола и удалился в свою опочивальню. В этих словах случайно вылилась искренняя исповедь души, больной неизлечимо, самый недуг которой был пресыщение счастием.

Самыми верными данными для характеристики Потемкина и для оценки его значения могут служить отзывы великих его современников.

Императрица Екатерина II ценила, по достоинству, ум и дарования князя Таврического и всегда отзывалась о нем с глубоким сочувствием. Приводим некоторые из ее отзывов из «Записок Храповицкого».

«Во время турецкой кампании 1769–1774 годов: — много умом и советом помог кн. Г. А. Потемкин. Он до бесконечности верен, и тогда-то досталось Чернышеву, Вяземскому и Панину. Ум кн. Потемкина превосходный; да еще был очень умен князь Орлов, который, подущаем братьями, шел против князя Потемкина, но когда призван был для уличения кн. Потемкина в худом правлении частию воинскою, то убежден был его резонами и отдал ему всю справедливость. Федор Орлов не так умен; а Алексей Орлов совсем другого [256] сорта. Кн. Потемкин глядит волком и за то не очень любим, но имеет хорошую душу. Хотя даст щелчка, однако-ж сам первый станет просить за своего недруга».

— «Конечно, князь может надеяться (на защиту императрицы), оставлен не будет; он не знает другого государя; я сделала его из сержантов фельдмаршалом; не такие его злодеи ныне (1788 г.), каковы были кн. Орлов и граф Никита Иванович Панин; тех качества я уважала. Князь Орлов всегда говорил, что Потемкин умен, как чорт»...

Корсаков, один из любимцев, позволил себе однажды особенно небрежно отозваться о кн. Потемкине. Императрица не только словесно указала Корсакову до какой степени неприятна ей его несправедливая выходка, но собственноручно написала следующую заметку в руководство ему на будущее время.

«Примечание о слове общий враг: Буде бы в обществе или в людях справедливость и благодарность за добродеяние превосходили властолюбие и иные страсти, то бы давно доказано было, что никто (более кн. Потемкина) вообще друзьям и недругам, и бесчисленному множеству людей не делал более неисчисленного же добра, начав сей счет с первейших людей, и даже до малых; вреда же или несчастья не нанес ни единой твари, ниже явным своим врагам, — напротиву того во всех случаях первым их предстателем часто весьма оказался. Но как людским страстям (он) укор нередко бывает, того для — общим врагом наречен».

«Доказательства вышеписанному не трудно сыскать. Трудно будет именовать, кому делал несчастье. Кому же делал добро, в случае потребном, подам реестр предлинный тех одних, кого упомню».

«Ответ мой Корсакову, который называл кн. По: ²⁶ общим врагом».

Получив весть о кончине Потемкина, императрица говорила: «Как можно Потемкина мне заменить! Все будет не то. Кто мог подумать, что его переживут Чернышев и другие старики? Да и все теперь, как улитка, станут высовывать головы». Храповицкий возразил, что все это ниже ее величества. «Так [257] (отвечала Екатерина), да я стара. Он-был настоящий дворянин, умный человек; его не можно было купить».

Уведомляя принца Нассау-Зигена о кончине Потемкина, императрица писала: «C’etoit mon ami cheri, mon eleve, homme de genie; il faisait le bien a ses ennemis et c’est par la qu’il les desarmoit» (он был мой дражайший друг, ученик мой, человек гениальный; благотворил своим врагам и этим их обезоруживал). ²⁷

Искренний друг и любимейший собеседник князя Таврического, митрополит Платон писал казанскому архиепископу Амвросию: «Опочи от всех дел своих; древо великое пало; был человек необыкновенный. Теперь много, рушившуся сему центру, куда все почти относилось, должно последовать, вой чего. Я об нем пожалел от глубины сердца не только в рассуждении бывшей с ним дружбы и многих одолжений, но и в рассуждении союза общественного».

Личный враг Потемкина, его соперник и завистник, Румянцев, при вести о его смерти, заплакал.

— Чему удивляетесь вы, — сказал он при этом ввозам приближенным. — Потемкин был моим соперником, но Россия лишилась в нем великого мужа, а отечество потеряло усерднейшего сына.

Суворов-Рымникский был скуп на похвалы и к Потемкину находился не в приязненных отношениях; тем более дорог его отзыв о князе Таврическом: «великий человек и человек великий: велик умом, велик и ростом. Не походил на того высокого французского посла в Лондоне, о котором канцлер Бакон сказал, что чердак обыкновенно худо меблируют». [258]

Перейдем к отзывам иностранцев об уме, сердце и способностях Потемкина.

Граф Валентин Эстергази ²⁸ писал к жене своей: «Со смерти Потемкина все облечено здесь скорбию. Императрица ни разу не выходила; эрмитажа не было, она даже не играла в карты во внутренних покоях. Из этого, однако, не следует, чтобы все были слишком огорчены. Многие, как слышно, весьма довольны разрушением этого колосса. Что касается до меня, то мне очень жаль, что я не знал его. Мне кажется, никто не станет отрицать в нем обширных, гениальных способностей, приверженности в монархине, радения о государственной славе. Но ему ставят в упрек его леность, нарушение заведенных порядков, страсть к богатству и роскоши, чрезмерное уважение собственной личности и разные причуды, до такой степени странные, что иной раз рождалось сомнение, в здравом-ли он уме? От всего этого он скучал жизнию и был несчастлив; и ты легко поймешь это, моя милая: он не любил ничего!»

Принц де-Линь ²⁹, сподвижник Потемкина, знавший его коротко, говорит о нем в своих записках:

«Потемкин с виду лентяй, а трудится без устали; постоянно лежит — и не знает сна ни днем, ни ночью; перед опасностью тревожится, а при наступлении ее веселится; скучает в своих чертогах; несчастлив от избытка счастья; то искусный министр, превосходный политик, то десятилетний ребенок; любит Бога — называя себя его «баловнем» и весьма боится чорта; то свирепо хмурится, то глядит приветливо; в одно и тоже время похож на надменнейшего восточного сатрапа и на любезнейшего царедворца Людовика XIV. Но в чем же заключается его чародейственная сила? В гении, в гении я опять-таки в гении: природный ум, удивительная память, великодушие, остроумие без ехидства, хитрость без лукавства; щедрость, изящество, справедливость при наградах; большое уменье [259] держать себя, способность угадывать то, что ему неведомо, наконец, отличнейшее знание людей».

Граф Сегюр, свидетель величия князя Таврического, со свойственным ему остроумием рисует портрет Потемкина широкою кистью и яркими красками:

«Странный случай создал Потемкина для его эпохи: в личности своей он сочетал самые противуположные недостатки и достоинства. Скупой и расточительный, деспот и любимец народа, политик и доверчивый, вольнодумец и суевер, отважный и робкий — Потемкин не имел себе равного в деятельности воображения и в физической лени. Ревнивый ко всему, что только не было его созданием, скучал тем, что создавал. Был беспорядочен во всем: в трудах, в удовольствиях, в нраве, в поступках. Казался стесненным во всяком обществе, стесняя всех и каждого своим присутствием. Высокомерно обходился с теми, которые его боялись и ласкал обходившихся с ним без чинов. Потемкин может служить живым олицетворением империи российской: подобно ей — исполин, он совместил в своем уме области плодоносные и степи. В нем являлась смесь азиатского, европейского, татарского и казацкого; грубость одиннадцатого века и испорченность восемнадцатого ».

Массон ³⁰, уделяя Потемкину немногие страницы, возводя на его память обвинения неосновательные, сознается однако, что князь Таврический был человек необыкновенный:

«Он созидал или разрушал, или спутывал все, но и оживлял все. Когда отсутствовал — только и речей было, что о нем; появлялся — и глядели исключительно на него одного. Вельможи, его ненавистники, игравшие некоторую роль в бытность его в армии — при его появлении, казалось, уходили в землю, уничтожались при нем. Принц де-Линь говорил: «в этом характере есть много исполинского, романического и варварского» — и это правда. Смерть его произвела громадный пробел в империи и смерть эта была так же необыкновенна, как и жизнь». [260]

Лаверн, автор истории Суворова ³¹, упоминая о Потемкине, весьма удачно очертил его характеристику немногими словами:

— «...На исполинской арене явился знаменитый Потемкин, человек — одновременно столь необыкновенный и обыденный; великий и малый; деятельный и ленивый; столь разумный в некоторых своих предприятиях и причудливый в других, столь нерасчетливый при их осуществлении вообще. Характер непостижимый для всех народов, но могущий служить законченным образом характера русского человека, совмещая в себе все его добродетели и пороки».

Из немецких историков — Архенгольц (в журнале «Minerva»), один из немногих правдивый биограф Потемкина, отдает справедливость его дарованиям, Гельбиг в своей книге уделяет ему три страницы ³², отзываясь о Потемкине с крайним пренебрежением, не признает в нем ни ума, ни способностей.

Но отзыв Гельбига покажется панегириком, если его сравнить с ядовитым пасквилем, о котором мы выше упоминали. Пасквиль этот, озаглавленный: «Пансалвин, князь тьмы» был напечатан на немецком языке спустя три года после смерти Потемкина. Эта книжонка, переведенная и на русский язык (Москва, 1809 г., 435 стр., в 8 д. л.), ныне составляет библиографическую редкость и находится в библиотеке редакции «Русской Старины». Автор этого пасквиля (как подозревают) актер немецкой труппы — Альбрехт, писал, повидимому, в угоду врагам кн. Потемкина, каковы были кн. Платон Зубов и другие. Но автор до того пересолил в желании угодить своим милостивцам, что в лице своего героя вывел чудовище, нимало не похожее на князя Таврического.

XIII.

Гроб, привезенный из Ясс с телом князя Таврического, был поставлен в ноябре 1791 года в подпольном склепе Херсонской крепостной церкви св. Екатерины, начатой постройкою в 1782 году, но в 1791-м году еще неоконченной и не [261] освященной. В склеп вел внутренний сход, впоследствии на глухо заделанный ³³.

Гроб оставался неопущенным в землю с 23-го ноября 1791 г. по 28-е апреля 1798 г. Признательные жители Херсона, и воины облагодетельствованные фельдмаршалом, во временном склепе служили панихиды и молебны пред иконою Спасителя, которою императрица Екатерина II благословила Потемкина, отправляя его в 1774 году на новороссийское генерал-губернаторство. Эта богато-украшенная икона в 1793 году была вытребована племянником князя — графом А. Н. Самойловым.

Дошедший до императора Павла Петровича слух, что тело Потемкина более семи лет, вопреки православному обычаю, стоит не преданным земле, вызвал в 1798 году следующие распоряжения.

«Секретно».

«Милостивый государь Иван Яковлевич! — писал генерал-прокурор кн. А. Куракин новороссийскому ген.-губернатору Селецкому. Известно государю императору, что тело покойного кн. Потемкина доныне еще не предано земле, а держится на поверхности во особо сделанном под церковью погребу и от людей бывает посещаемо ³⁴, а потому, находя сие непристойным, высочайше соизволяет, дабы все тело, без дальнейшей огласки, в самом же том погребу погребено было в особо вырытую яму, а погреб засыпан землею и изглажен так, как бы его никогда не бывало. Вследствие чего, о таковой высокомонаршей воле вашему превосходительству сообщая, есмь впрочем с истинным почтением вашего превосходительства, милостивого государя моего, покорный слуга князь Алексей Куракин. Марта 27-го дня 1798 г.» (получено 15-го апреля).

Селецкий поспешил передать высочайшую волю к [262] исполнению и 6-го мая 1798 года получил следующий секретный рапорт от херсонского коменданта, полковника Тернера:

«В сходство ордера вашего высокопревосходительства от 19-го апреля, за № 73-м, касательно высочайшего его императорского величества соизволения, чтобы тело покойного князя Потемкина, без дальнейшей огласки, в самом же том месте погребено было в особо вырытую яму, а погреб засыпан был землею и изглажен так, как бы его никогда не было, мною полученного 25-го апреля и в тоже самое время тое тело в яме похоронено и место изглажено, о чем вашему превосходительству и доношу. Комендант Тернер» (№ 530, апреля 28-го дня 1798 г., город Херсон).

Этими распоряжениями преследования памяти Потемкина не ограничились. Екатерина II, в день мирного торжества с Портою Оттоманскою (29-го декабря 1791 г.) повелела: «в память Потемкина заготовить грамоту с прописанием в оной завоеванных им крепостей в прошедшую войну и разных сухопутных и морских побед, войсками его одержанных; грамоту сию хранить в соборной церкви города Херсона, где соорудить мраморный памятник Таврическому, а в арсенале того-ж града поместить его изображение и в честь ему выбить медаль».

Повеления государыни были исполнены; по свидетельству Гельбига ³⁵, грамота хранилась в серебряном ларце в Херсонском соборе; памятник в том же храме был воздвигнут; портрет был выставлен. Неизвестно, сохранились-ли грамота и портрет, но памятник в 1798 году подвергся той же участи, которая постигла и останки Потемкина. Еще почти три недели до предписания новороссийскому генерал-губернатору, князь Куракин от высочайшего имени сообщил графу М. Каховскому об уничтожении памятника князю Таврическому; исполнение не замедлило, о чем граф Каховский и уведомил И. Я. Селецкого.

(Секретно): «Милостивый государь мой, Иван Яковлевич! Господин действительный тайный советник генерал-прокурор и кавалер князь Алексей Борисович Куракин, от 10-го минувшего марта, сообщил мне высочайшее его императорского [263] величества повеление, на имя его данное, чтобы сооруженный в Херсони от казны в память князю Потемкину памятник был уничтожен. А потому, предписав о точном и немедленном исполнении сего высочайшего соизволения херсонскому коменданту, нужным почитаю об оном известить сим и ваше превосходительство. Имею честь быть и проч. граф Михайло Каховский» (№ 617, апреля 27-го дня 1798 г., Акмечеть).

Склеп с гробом кн. Потемкина был засыпан землею, ночью, и пол со входом в склеп заделан секретно; все это подало основание молве, быстро облетевшей Россию и проникшей за границу — будто тело кн. Потемкина из гроба вынуто и где-то во рву Херсонской крепости зарыто бесследно. Между тем тело оставалось в гробу неприкосновенным, в чем и удостоверились некоторые очевидцы: так, в 1818 году, при объезде епархии екатеринославским архиепископом Иовом Потемкиным, в проезд его из г. Алешек в Херсон, архиепископ, по родству, пожелал убедиться в справедливости носившегося слуха; по этому, ночью, 4-го июля, в присутствии нескольких духовных лиц, подняв церковный пол, проломал свод склепа, и вскрыв гроб, удостоверился в нахождении тела в гробу. Говорят, что родственник вынул из склепа какой-то сосуд и поместил в свою карету. Догадываются, что в сосуде находились внутренности покойного после бальзамирования. Одни сказывали, что сосуд отправлен был в сельцо Чижево, Смоленского уезда, родину светлейшего, другие — Киевской губернии, в Белую церковь. Предание гласит, что, захватив из склепа сосуд, иерарх взял и портрет императрицы Екатерины II, осыпанный бриллиантами, лежавший в гробе.

9-го сентября 1859 года, по случаю внутренних починок церкви св. Екатерины в Херсонской крепости, пять лиц спустилось чрез проломину в склеп, могилу кн. Потемкина, и, вынув из развалившегося гроба, засыпанного землею, череп и некоторые кости покойного, вложили их в особый ящик с задвижкой и оставили в склепе; около того-же времени, как рассказывают — из склепа взяты все до последней пуговицы, куски золотого позумента, даже сняты полуистлевшие туфли с костей ног кн. Таврического. [264]

Вокруг той же крепостной церкви, где погребен кн. Потемкин, похоронены тела некоторых лиц, положивших жизнь свою за отечество и перевезенных туда по приказанию самого князя Таврического. Так, здесь покоится прах: строителя крепости и города Херсони инженер полков. Корсакова, см. №4); убитого в 1789 г. при осаде Килийской крепости генерала артиллерии барона И. И. Меллер-Закомельского) см. на пл. № 3); умершего в 1791 г. в Галаце принца Александра Виртемберг-Штудгардтского (брата императрицы Марии Феодоровны, см. на плане № 6); бывшего господаря молдавского Эмануила Россета (см. на пл. № 5); генер. Максимовича; генер. Князя Сергея Аврамовича Волконского; убитого при штурме Очакова в 1788 г. бригадира Горича-Бисевского; войска Донского полковника Мартыновича и др.

Помещаем план упоминаемой церкви с чертежа, приложенного в ІХ-му тому записок Одесского общества истории и древностей, с находящимися около нее могилами (см. стр. 265).

Памятники эти, частию от времени, частию от порчи жившими прежде в крепости кантонистами, пришли совсем в полуразрушенное состояние.

Императорское Одесское общество истории и древностей, обязанное по уставу заботиться о сохранении на юге России отечественных памятников древности, желая сохранить эти надгробия от дальнейшего разрушения и не имея в своем распоряжении достаточных для этого средств, ходатайствовало у военного министра поддержать их в должном виде на средства военного ведомства. Благодаря просвещенному содействию Дмитрия Алексеевича Милютина и начальника инженеров Одесского военного округа, в ведении коего состоит Херсонская крепость со всеми в ней зданиями, делу этому дан был дальнейший ход и решено было привести в надлежащий вид, как самые памятники, — строго придерживаясь первоначального их вида и дополнив недостающие в них надписи, — так и над прахом фельдмаршала князя Потемкина Таврического сделать мраморную плиту с его гербом и приличною надписью, окружив место его погребения решоткою.

27-го августа 1874 г., коммисия из нескольких лиц, при участии уполномоченного от Одесского общества истории и древностей [265] Н. Н. Мурзакевича, приступила к исследованию места погребения кн. Потемкина для предстоящей работы, в особенности относительно положения надгробной плиты; так как необходимо было удостовериться в прочности свода над склепом, то для этого подняли несколько досок в деревянном полу церкви, в месте, указываемом старожилами.

По вскрытии пола в церкви, обнаружился свод склепа, который оказался проломанным в двух местах, из коих одно [266] было заложено на глухо каменьями, а другое просто досками; по снятии последних открылся самый склеп, частию засыпанный землею.

В склепе найден деревянный церковный ящик небольшой величины; в нем лежал цельный с нижнею челюстью череп, с выпиленною с задней стороны треугольною частью и наполненный массою для бальзамирования; на затылке черепа были видны клочки темнорусых волос, тут же лежало несколько других человеческих костей.

Тут же в склепе, в разрыхленной земле, были найдены части истлевшего деревянного (из ясени) гроба и куски свинцового, разрушенного, очевидно, не временем, а человеческими руками; также остальные кости с истлевшими частями роскошного одеяния, на котором открыты три шитые канителью звезды первой степени, именно: Георгия Победоносца, св. Владимира и Андрея Первозванного. Тут-же лежал небольшой железный лом, куски золотого позумента, которым был обит гроб покойного, куски истлевшего бархата и несколько серебряных гробовых скоб и таких же подножий; на ножных костях заметны были следы шелковых чулок.

Коммисия положила: собрать все кости покойного фельдмаршала и положить их в особый свинцовый ящик, который и поставить тут же в склепе; отверстия в своде заделать и уложить на оный мраморную надгробную доску, обнеся ее приличною чугунною решеткою, а позумент, скобы, подставки и звезды уложить в особый ящик, который и оставить в ризнице крепостного собора на память о покойном.

И так, продырявленный череп с прядью темнорусых волос, да несколько костей — вот единственные ныне останки великолепного князя Таврического, но заслуги его и «рвение ко славе и величию отечества» — по выражению Екатерины II — пребудут навсегда незабвенными.

Комментарии

1. См. «Русскую Старину» изд.1875 г., том XII, стр. 481–522; 681–700; том XIII, стр. 20–40; 159–174.

2. По показанию гр. А. Н. Самойлова. — Висковатов же («Русский Вестник» 1841 г., № 6, стр. 590) определяет их в 90,000; Л. Н. Энгельгардт (Записки, стр. 104) полагает в 80,000. Наконец, Бантыш-Каменский — в 60,000. Ниже увидим, что даже в показании числа войск рымникской победы, биографы противоречат один другому.

3. Повторяем это точное число, о котором биографы разноречат. У Бантыша-Каменского — 12-то сентября, у Висковатова — 7-го сентября. У Энгельгардта и у графа Самойлова чисел вовсе не означено. Кроме того, последний гораздо более распространяется о собственных своих подвигах, нежели о победе Суворова: он про аванпостные стычки повествует подробнее, чем о Рыминке.

4. Иван Иванович Русанов, военный советник при графе В. П. Мусине-Пушкине.

5. Богдан Федорович Кноринг (р. 1746, ум. 1825 г.).

6. Писано на большом листе толстой, синеватой бумаги. На обороте: «Ее императорскому величеству всемилостивейшей государыне». Печать большая, красного сургуча.

7. Бантыш-Каменский показывает 5-го ноября, Висковатов — 30-го октября; мы придерживаемся точнейшей цифры, показанной у Храповицкого.

8. Точно так же через шестьдесят четыре года, и крымскую кампанию, в наших войсках были введены для штаб-и обер-офицеров солдатские шинели, и это преобразование обмундировки, помимо дешевизны, много способствовало сбережению жизни командиров.

9. Вот интересные отрывки из писем Екатерины II к Потемкину, за это время:

5-го августа 1790 г. Велел Бог одну лапу высвободить из вязкаго места. Сего утра я получила от барона Игельстрона курьера, который привез подписанный им и бароном Армфельдом мир без посредничества. Отстали они, если сметь сказать, моею твердостью личною одною, от требования, чтоб привить их ходатайство у турок.

29-го августа 1790 г. ......Ты пишешь, что спокойно спишь с тех пор, что сведал о мире с шведами; на сие тебе скажу, что со мною случилось: мои платья все убавляли от самого 1784 года, а в сии три недели начали узки становиться, так что скоро паки прибавить должно меру; я же гораздо веселее становлюсь.

10. Памяти маститого вождя русского народа в достопамятную эпоху 1812 г. посвящены многие страницы «Русской Старины»; из них к его ратному поприщу до 1791 года относятся: рескрипт Екатерины II и его письма к жене; из них одно, весьма любопытное, о взятии Измаила, приложено к «Русской Старине» 1870 г., изд. третье, том ІІ-й, » в точном снимке, стр. 513–520, и друг.

11. Князь Павел Дмитриевич Цицианов род. 1754 г., предательски убит в Баку, в 1806-г. О заслугах его см. «Русская Старина» 1872 г., том V, стр. 715–717.

12. С. А. Ф. показано в выноске рукописи, т. е. Сергей Андреевич Фаминцын, шеф Белорусского егерского корпуса. Он помешался в апреле 1787 г. У Храповицкого под 14 числом: «С чувствительностью услышали что помешался ген.-маиор Сергей Андреевич Фаминцын; о нем писано к Еропкнну с нарочною штафетою».

13. Речь идет о генерал-поручике Михаиле Никитиче Кречетникове (р. 1723, ум. 1793 г.).

14. Барон Иван Иванович Меллер-Закомельский, генерал от артиллерии, скончался от раны, полученной при осаде Килии, 10-го октября 1790 г.

15. Выноска в рукописи: «А. Н. Сам…», то есть Александр Николаевич Самойлов, племянник и биограф светлейшего. Само собою разумеется, что он об этом событии умалчивает в своем жизнеописании князя Потемкина.

16. Василий Сергеевич Шереметев командовал конным полком с 24-го ноября 1772 г. по 28-е января 1793 г. Выключен из списков полка по словесному приказу 7-го января 1797 г.

17. Княгиня Екатерина Федоровна Долгорукова, рожденная Барятинская, супруга князя В. В. Долгорукова. Далее будет упомянуто, как Потемкин обходился с этим снисходительным супругом.

18. В «Записках Храповицкого» встречаются весьма часто сокращения, из которых лишь немногие в издании 1874 года остались не разъясненными, Здесь, по нашему мнению, сокращение: втш — должно быть Птш., вероятно, означает Платоша, т. е. Зубова, так как автор Записок всюду называет его уменьшительным именем, а в одном месте (стр. 378) даже «Дуралеюшка Зубов».

19. В первые раз он был ему пожалован в 1788 году; Потемкин его продал в казну за 460,000 руб., потом выпросил его обратно.

20. Площадка эта, ныне называемая Ковш (пристань сенных барок), занята зданием башня общества столичных водопроводов.

21. Имя его увековечилось в Павловске названием одной улицы: «Пиков переулок».

22. Этот слон, вместе с великолепными часами, известными под названием павлин, был поднесен Потемкиным в подарок Екатерине II. Часы доныне сохраняются в Эрмитаже, слон же в 1829 году был подарен императором Николаем I персидскому шаху.

23. Russische Guenstlinge. S. 388.

24. Pansalwin, Fuerst der Firsterniss und seine Geliebte. Germanien, 1794, 404 S. in 8°.

25. Этот манифест не включен в полное собрание законов. Документ этот был напечатан в Чтениях общества история и древностей российских, изд. 1872 г.

26. Князя Потемкина-Таврического.

27. Помещаем собственноручное письмо Екатерины II к Павлу Сергеевичу Потемкину, написанное по поводу кончины князя Таврического:

Екатерина II к Павлу Сергеевичу Потемкину.

(Собственноручно): «Павел Сергевич. Брат ваш Михайла Сергеивич, быв очевидной свидетель печали моей при получение известия о рановряненной кончине Князя, я на него ссылаюсь; как прежде, так и ныне, с отменным благоволением смотрю на ревностные подвиги ваши, пребывая к вам доброжелательна. Екатерина». «Ноя: 19 ч. 1791 года».

28. Граф Валентин-Владислав Эстергази (р. 1740, ум. 1815 г.) дипломатический агент графа д’Артуа.

29. Карл-Иоанн принц де-Линь (р. 1735, ум. 1814 г.). (См. о нем «Русская Старина» 1872 г., том V, 672, 1873 г., т. VII, 76–78, 80; т. VIII, 727–728).

30. Memoires secrets sut la Russie, t. I, p. 149-50.

31. Histoire du feldmarechal Souvaroff. Paris, 1809, 8°, p. 104.

32. Russische Guenstlinge S. 386–389.

33. Некоторые подробности о могиле кн. Таврического мы извлекаем из рукописной статьи, сообщенной нам в сентябре 1874 года В. И. Журавским, и из весьма обстоятельных сведений о том же предмете, напечатанных Н. Н. Мурзакевичем в ІХ-м томе редактируемых им Записок Одесского общества истории и древностей 1875 г., стр. 390–396.

34. Рассказывают, что приходили поклониться праху Потемкина преимущественно старообрядцы, которых Потемкин вызвал из Турции и заселил ими вновь приобретенные и построенные города, в том числе и Херсон.

35. Russische Guenstlinge. S. 388.

Текст воспроизведен по изданию: Кн. Григорий Александрович Потемкин-Таврический. 1738-1791 // Русская старина, № 10. 1875

© текст - Семевский М. И. 1875
© сетевая версия - Тhietmar. 2017
© OCR - Андреев-Попович И. 2017
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русская старина. 1875